Ужасная саба и ее хозяин

Глава 12

Всю дорогу до дома Эйдан был непривычно немногословным, едва ли перебросился с Лейтис несколькими фразами, в основном чтобы заботливо поинтересоваться, как она себя чувствует. Он защищал ее там, в больнице, но теперь она не только видела, а еще и ощущала, как он на нее сердится. Сильно. Хотя он обнял ее у двери в комнату, хотя как всегда очень заботливо велел привести себя в порядок и спускаться к ужину, потому что она наверняка ужасно голодная — все это не успокаивало, а только наоборот. Эйдан даже не отругал ее и не назначил наказание сразу. И Лейтис не могла не думать о том, что он слишком злится и слишком старательно сдерживается, чтобы не переборщить сгоряча. И это пугало невероятно, жутко, почти панически. Эйдан всегда был с ней добр и справедлив, а еще он ее любил и с ним было тепло. Она ощущала с ним себя дома — возможно, впервые в жизни. А сейчас дома не стало, снова наступило то, в чем она жила двадцать с лишним лет и от чего сбежала. Сдержанный гнев, злость, раздражение — на нее, на Лейтис. Которые все равно выльются, обязательно выльются, и все станет не так, как раньше.

В столовой Эйдан, тоже как обычно, дождался, пока она немного поест, и только потом начал неизбежный разговор, угроза которого висела над столом, будто грозовая туча. Лейтис даже представилось на несколько мгновений, что она чувствует потрескивание молний и запах озона. И сейчас разразится буря. Она внутреннее обмерла, похолодела, но ничего подобного не произошло.

— Лейтис, я думаю, ты и сама прекрасно понимаешь, как сильно провинилась, — спокойно и даже мягко сказал Эйдан. — И как я за тебя переживал, и как непросто было благополучно разрешить эту ситуацию. И что ее благополучное разрешение — попросту огромная удача. Сложись все чуть иначе, могло быть намного хуже. И мы бы сейчас не сидели тут с тобой и не ужинали, — его тон оставался все таким же ровным и в нем слышались забота и беспокойство.

Лейтис отложила столовые приборы — не из "уважения", а потому, что ей правда не хотелось есть сейчас, и опустила голову, закусив губы. Она ужасна, она совершенно ужасна, самая ужасная саба в мире, и Эйдан, кажется, тоже начал приходить к этой мысли.

— Я понимаю, хозяин Эйдан, — виновато ответила она.

— Я тоже понимаю, Лейтис, — неожиданно ответил Эйдан и, слегка улыбнувшись, наклонился к ней, чтобы погладить по щеке и по волосам. — Понимаю, что ты переживала, понимаю, что хотела помочь. Но это все равно не повод так поступать, надеюсь, это ты тоже понимаешь. Устраивать нам серьезные неприятности, подвергать себя такой опасности, нарываться на проблемы с законом — даже из самых благих побуждений. И тем более не повод не делиться такими вещами со мной, а сбегать тайком. Ты для меня очень важный, очень близкий человек, самый близкий… любимый. И это тоже не повод так себя вести, это повод поделиться со мной, чтобы мы вместе что-нибудь придумали и со всем справились, без таких ужасных ситуаций, — он протяжно вздохнул, ненадолго прикрыв глаза, продолжая при этом держать ладонь на ее щеке. — В ближайшие три дня я тебе не разрешаю вместе с Тэвишем выбираться ни в город, ни в лес — только со мной, потому что ты сбежала, не предупредив. А здесь — список тех статей, обвинения по которым тебе могли предъявить. И статей Акта об обмене правами, где написано, что еще за это могло ожидать тебя и меня. Прочитаешь в интернете, придешь и расскажешь мне, что случилось бы при самом худшем развитии событий. Ты у меня умница, думаю, тебе будет легко разобраться, — он положил перед ней листок, на котором были записаны два ряда цифр — три в первом, с пометкой "правонарушения", и две во втором, с пометкой "акт о правах".

— Я была совершенно не права, что не поделилась, — покаянно ответила Лейтис, забирая листочек. Она ведь показала ему совсем незаслуженное недоверие. И теперь… теперь Эйдан имеет полное право не доверять ей. И это все ужасно.

— Я тебе верю, Лейтис, — словно прочитав ее мысли, сказал Эйдан, еще мягче и еще ласковее. — Верю тебе и верю в тебя. Ты не хотела дурного, просто слишком сильно переживала. И я уверен, что в другой раз ты непременно со мной поделишься, какие бы неприятности у тебя ни случились. Не ради исполнения правил, ради тебя и меня. И я все так же считаю, что ты у меня самая чудесная и любимая, именно поэтому я так сильно переживаю сейчас, — он склонился еще ближе и очень нежно поцеловал ее в губы, после чего добавил: — Я был бы очень рад, если бы ты хоть немного поела, даже если совсем сильно переживаешь. Ты очень устала, тебе нужно поесть, милая, — его забота была не только в словах, Лейтис ощущала ее, благодаря их связи. Заботу, нежность, беспокойство. И все же предчувствие грозовой тучи никуда не делось, хоть Эйдан был исключительно ласков с ней. Наоборот, ей казалось, что туча лишь сгустилась от того, что он ее даже не отругал. Хотелось броситься Эйдану в ноги, молить о прощении, орать о том, как она не права и как хочет вернуть все назад, но Лейтис бы не смогла, когда он был такой сдержанный. Потому что он мог бы стать еще холоднее, чем сейчас, еще более ледяным, как замороженная статуя.

— Я постараюсь поесть. И все сделаю. И спасибо, — Лейтис невыносимо хотелось сделать хоть что-то большее, которое помогло бы справиться с тяжестью на душе от того, как она все испортила и от того, что Эйдан на нее сердится. Не выпускает своих чувств наружу, но всерьез сердит. Она дождалась, пока в его руке будет хлеб, а не нож и, перехватив ее, наклонилась, чтобы поцеловать пальцы. — Простите, хозяин Эйдан. Пожалуйста.

Он тут же положил ладонь ей на затылок, ласково погладил по голове и тихо, протяжно вздохнул.

— Ты моя самая чудесная саба и самая замечательная девочка, — тихо сказал Эйдан, и Лейтис слышала в его голосе и ощущала, как он сейчас совершенно искренне тронут ее переживаниями. — Давай ты после ужина засядешь за свой голобокс, милая, а потом придешь ко мне и расскажешь то, что я попросил. Сразу, как только будешь готова. Не переживай так, милая, слава богам, ничего дурного не случилось. Все будет хорошо, — он еще раз провел рукой по ее волосам, а потом погладил пальцами по щеке.

— Спасибо, — ответила Лейтис и принялась старательно ужинать, пропихивая в себя протертый суп, который будто был создан, чтобы его можно было заглотнуть даже без аппетита. Ощущение, что вокруг пасмурно и хмуро, было таким сильным, что хотелось раскрыть над собой зонт, и Лейтис ужасно зябла. Читать она отправилась с тяжелым сердцем.

Чтение тоже было ужасным: выводы о том, к чему могло привести ее поведение, попросту пугали, и Летис распереживалась так, будто ничего не обошлось. И являться в спальню Эйдана ей сразу хотелось ползком на коленях, настолько ужасной она себя ощущала.

— Заходи, милая, — сказал Эйдан, когда она постучала. Он, по всей видимости, тоже сидел за голобоксом, притащенным из кабинета. Точнее, валялся на постели, а когда она пришла — закрыл шкатулку и торопливо сел на край кровати, глядя на нее. Лейтис снова ощущала, как он за нее волнуется и беспокоится, и эту проклятую не прошедшую и не разразившуюся грозу, ощущала тоже. Он все еще сердился. От всей души переживал за нее, едва не наделавшую кошмарных глупостей, и сердился на нее же.

— Ты все прочитала и теперь еще сильнее переживаешь, — сделал Эйдан очевидный вывод, очень сочувственным тоном, а потом мягко попросил: — Расскажи, должно стать легче, когда ты расскажешь. Иди сюда, милая, и рассказывай, — он похлопал рукой по покрывалу рядом с собой.

Лейтис ощущала, что совершенно не заслуживает этой мягкости и этого бесконечного терпения, которые доставались ей от Эйдана всегда, даже когда она вела себя столь отвратительно, как сегодня. И боялась, безумно боялась того, что он теперь будет сердиться на нее всегда. И всегда будет держать в душе эту жуткую наливающуюся грозу.

— Спасибо, хозяин Эйдан, — пролепетала она, присаживаясь на указанное место. — Я прочитала и… с меня могли снять ошейник. Вы взяли меня на поруки, а я нарушила все, что могла, и связь у нас еще толком не установилась, так что с меня могли снять ошейник, отнять у вас и отправить в тюрьму. Я бы спустила в трубу все, от чего вы меня спасали…

Ей хотелось заплакать, ей очень не хватало возможности это сделать.

— Могли, — тихо согласился Эйдан, положив руку ей на плечо. — А я бы мог не суметь тебя спасти снова и потерять навсегда. Это самое страшное, что я могу себе представить в принципе, Лейтис. Ты спасла человека, но я все равно думаю, что это не стоило нашего ошейника. Для меня ничего не стоит нашего ошейника и твоей жизни. Это самое важное, что у меня есть, — Лейтис видела, как он сжал вторую руку в кулак, так что костяшки побелели, и ощущала, как его сдерживаемые чувства сгустились, подступили — хотя тон оставался ровным. Он сердился на нее, потому что она чуть не отняла у него себя.

Она опустилась пред ним на колени, обняла его ноги, крепко к ним прижалась, умоляюще глядя снизу вверх. Лейтис просто не знала, что сделать, чтобы он сердился на нее меньше и как жить с тем, что он на нее злится, не знала тоже. Ей хотелось нервно раздирать себе ногтями руки в кровь, ей хотелось выброситься в окно и сломать себе ногу, ей хотелось чего угодно, лишь бы стало полегче. Лишь бы он на нее не сердился так.

— Хозяин Эйдан, пожалуйста. Может… вы меня повоспитываете? — с надеждой спросила Лейтис. Вот возьмет он ее сердито и жестко, и станет полегче.

— Не хочу я тебя воспитывать, не сейчас, — устало сказал Эйдан, погладив ее по голове. — Честно говоря, я хочу тебя выпороть ремнем как следует, чтобы больше никогда, никогда такого не делала. Даже не думала делать. Потому что сержусь, до сих пор. Потом перестану, я вижу, что ты все поняла и раскаиваешься, — пообещал он, и Лейтис чувствовала, что он говорит искренне, но от этого тоже не было легче, "потом" казалось невыносимо далеким и мучительным.

Зато произнесенное Эйданом было… слишком хорошо, чтобы быть правдой. У нее даже слезы на глазах навернулись от внезапно возродившейся надежды, и про которую она так боялась, что та может оказаться напрасной. Наверное, Эйдан так сказал от общей сердитости, но Лейтис не могла не попытаться.

— Выпорите, хозяин Эйдан. Я заслужила и такое наказание, — она уставилась на него со всей своей безмерной надеждой. Ну ведь правда, если бы он ее выпорол, то и сердился бы меньше, и она сама ощущала бы себя куда мене виноватой. Это было бы намного лучше жесткого секса сейчас. Самое правильное. Куда лучше, чем раздирать себе руки ногтями. Куда больше для них обоих.

"Лейтис, девочка моя. Ну что ты делаешь? Зачем?" — мысленно взмолился Эйдан. Потому что сказал чистую правду: действительно все еще хотел, выдрать, как сидорову козу, потом обнять, поцеловать и приковать к кровати за ногу, чтобы с ней точно ничего не случилось больше. И его это пугало. Сила собственных переживаний, которые даже и не думали утихать, хотя он назначил ей наказание, хотя видел, действительно, как она раскаивается. Что она искренне и глубоко переживает сама, и его наказания, чтобы их обоих успокоить, было мало. А наказывать сильнее Эйдан боялся, потому что вовсе не был уверен, что достаточно хорошо владеет собой сейчас. Потому что никогда раньше, ни с кем еще ничего подобного не чувствовал. Не так сильно, не так остро, не настолько всепоглощающе.

От мысли, что он мог потерять Лейтис сегодня, хотелось выть. И он понятия не имел, чего ожидать от себя самого, когда чувствует себя вот так. И сдерживался, сдерживался, старательно сдерживался. Пытался придумать способ разрешить ситуацию иначе, мягче, проще. Сначала он надеялся, что поможет этот разговор, потом — что всем станет легче, если он просто выскажет ей, насколько сердится и переживает. И пообещал выпороть ровно для того, чтобы честно высказать то, что лежит у него на душе, чтобы на том и успокоиться. И такого ответа от Лейтис не ожидал вовсе, тем более не ожидал — что начнет всерьез обдумывать, что может и правда… выпороть и не мучить Лейтис чувством вины, собственным сдерживаемым гневом и тяжестью всей ситуации. Потому что вовсе не успокоился до сих пор.

— Ты уверена, девочка? — спросил он не сразу, через несколько мгновений, когда смог справиться с переживаниями. Это будет больно и неприятно. Он не хотел делать ей больно и неприятно… но если иначе никак не получается… И все же он не мог не переспросить, хотя уже чувствовал, что Лейтис ухватилась за этот ремень, как за соломинку, понадеявшись, что, хотя и будет больно, потом наконец станет легче, им обоим. И Эйдан надеялся на то же самое, и честно ей признался: — Мне точно… полегчает. Но я это сделаю, только если и тебе тоже так будет лучше. Лейтис… меньше всего на свете я хочу, чтобы тебе было плохо. И больше всего на свете боюсь, что с тобой случится что-то плохое, — он снова провел рукой по ее волосам, по ее замечательным, самым любим волосам, таким же любимым и неповторимым, как вся она. И очень надеялся, что Лейтис сейчас чувствует это: как сильно он ее любит.

— Я слишком виновата, — она судорожно вздохнула. — Я так виновата, что мне и этого кажется мало… Я… Вы… Может нам станет хотя бы полегче, если вы меня по-настоящему накажете. Пожалуйста, хозяин Эйдан.

Это взгляда и этого голоса, ее мольбы Эйдан вынести просто не мог. Пожалуй, он бы ей отказал, только если бы Лейтис сейчас просила сделать ей сепукку, по яматанской традиции. А все остальное… что угодно.

— Хорошо, — тихо сказал Эйдан, кивнув, наклонился, коснулся губами ее губ, приобнял, погладив по спине. — И конечно станет легче, нам обоим станет. Сначала будет больно, а потом станет легче… — он поцеловал ее снова, а потом встал, чтобы достать из шкафа подходящий ремень.

Не ровно ли об этом он думал сегодня? Думал, но не стал объяснять инспектору Хоббу, побоявшись, что тот не поймет. Нельзя, чтобы все их переживания стояли между ними — его злость на Лейтис, ее вина перед ним. Черные, ядовитые переживания, которые будут разъедать их изнутри, будут разъедать их отношения, если их не выплеснуть. Которые принесут намного больше вреда, чем проступок Лейтис, чем любое наказание за него. По счастью, Эйдан знает способ от них избавиться. И, по счастью, Лейтис сама его о нем попросила. Все понимала, все чувствовала лучше всех. Чудесная девочка, самая замечательная саба в Луденвике, его любимая зараза.

Сейчас он ее накажет, а потом обнимет. Крепко и нежно, сильно, никуда не отпустит. Никогда. Ни за что. И будет рассказывать ей, какая она самая любимая, самая замечательная, самая лучшая для него. Как сильно, невыносимо сильно она ему нужна. От предвкушения этого "потом" тоже было легче. Взять гладкий серый ремень, без клепок и тонко прошитый, сразу сложить его вдвое. Одним движением развернуть стул, поставив посреди комнаты, потому что на нем было удобнее, чем на слишком мягкой кровати. Подойти к Лейтис, все еще сидевшей на полу и завороженно смотревшей на него. Паршивке, несносной девчонке, которая так страшно его сегодня напугала. Славной, родной, очень виноватой и несчастной. Протянуть ей руку, чтобы помочь подняться на ноги.

Она поднялась и скинула с себя тонкий халатик.

— Спасибо, хозяин Эйдан. Бейте так, чтобы стало легче и вам и мне. Я не боюсь… — тут Лейтис осеклась и поправилась: — не настолько боюсь боли, как испортить то, что у нас есть.

— Спасибо, моя хорошая. Ты все понимаешь, лучше всех… — ответил Эйдан и тут же ее обнял, прижав к себе, зарылся носом в волосы, поцеловал в висок, чтобы выразить свои чувства, справиться с ними, сосредоточиться. Чтобы сделать все хорошо. Переживания, самые противоречивые, от нежности до ярости, вскипали у него внутри с новой силой уже оттого, что в руке теперь был ремень, и ему было сложно понимать, что чувствует Лейтис. Он знал только, был уверен наверняка, что она говорит искренне. И за это был ей бесконечно благодарен. — Все будет хорошо. Накажу от души, потом прощу, тоже от души, потом будет хорошо… Иди сюда, ложись ко мне на колени, — он подвел ее за руку к стулу, уселся, расставив ноги, и мягко потянул ее к себе.

— Да, хозяин Эйдан, — Лейтис улеглась, выставив напоказ свою нежную, беленькую попку, пока что нигде не зарозовевшую от ударов, и Эйдан не мог не отреагировать на нее так, как реагировал всегда — он хотел ее. Сначала выпороть, а потом заняться любовью. Его девочка, его саба, его Лейтис — всегда. Ничто и никто не может этому помешать, не может их этого лишить… Было так странно, что он не разбирает ее эмоций за своими, но их пока еще не установившуюся, хрупкую связь — чувствует, как никогда.

Слегка поерзав, чтобы принять удобное положение, Лейтис замерла, и Эйдан придержал ее, чтобы было удобнее, ощутил, как она расслабилась в его руках, будто он не пороть ее собирался, а затевал что-то более приятное. И на какой-то миг снова испугался — что, возможно, она так доверчива потому, что не понимает, как это, когда будет больно от его рук, сказала, будто согласна, но не понимает. Он замер, стиснув ремень в руке со всей силы, и тут Лейтис сказала:

— Я готова, хозяин Эйдан. Я готова принять наказание из ваших рук. Даже если буду кричать, я все равно готова, потому что заслужила.

"Надеюсь, что так, милая… и все будет хорошо", — подумал он. Эйдан не собирался бить сильно, но собирался бить больно, чувствительно, иначе во всем это не было смысла. И волновался, будто впервые в жизни порол живого человека. Потому что это была Лейтис, его любимая девочка, его саба, самая драгоценная, паршивка невозможная, из-за которой он чуть не поседел сегодня от волнения, когда она сбежала и нашлась с обвинением в покушении на убийство. Он так ее любил, так за нее переживал, так хотел сейчас выдрать ее по этой прекрасной попке как следует, чтобы неповадно было.

— Заслужила, — согласился Эйдан, положив ремень поверх ее ягодиц, чтобы первый удар не был совсем уж неожиданным, а потом легко размахнулся от локтя и шлепнул, оставляя на белом ярко-розовый след. И сам едва не вздрогнул вместе с ней в момент удара. — Моя любимая, моя несносная саба заслужила наказание… за то, как заставила хозяина переживать о себе, за то, что чуть не лишила хозяина себя… — он чувствовал это: как вместе с ударом, вместе со словами черное и едкое вытекает наружу. Медленно, слишком медленно — нужно еще. Если Лейтис в порядке. Какие бы страсти внутри него ни бушевали, он сейчас следил за каждым ее движением, за всеми реакциями. И успокаивался от этого. Ничего страшного, не случится ничего страшного оттого, что он сердится. Потому что он сердится и беспокоится о ней одинаково сильно. И любит ее — сильнее всего на свете.

Лейтис ахнула, вздрогнула всем телом, а потом виновато покосилась на Эйдана и согласилась:

— Заслужила полностью. Простите, хозяин Эйдан.

"Девочка моя, хорошая моя… — с нежностью подумал Эйдан, слегка погладив ее той рукой, которой удерживал за спину. — Зараза моя…" Ему было по-прежнему трудно разобрать чувства Лейтис, но по ее реакциям он видел, что все было… в порядке, насколько может быть. Что все шло как нужно. И теперь был ей еще сильнее благодарен. И сердился на нее — тоже сильнее, потому что теперь позволил себе. И он продолжил, от души высказывать все, что думает, так же пристально следя за ее реакциями.

— Не смей так больше делать. Не убегай от меня больше. Не заставляй меня переживать так больше. Чтобы я места себе не находил. Чтобы пугался до смерти, что могу тебя потерять. Не смей. Никогда. Так. Делать, — он бил так же, как в первый раз, с коротким несильным замахом, и Лейтис снова вздрагивала, а он снова поглаживал ее по спине, прежде чем ударить еще раз, и продолжал говорить. Удары были обжигающими, слова были обжигающими — и с каждым из них, Эйдан чувствовал, из него выходило, выплескивалось тягостное, почти невыносимое напряжение. Никогда, никогда, никогда… Никто и ничто. Даже сама Лейтис. Не отнимет у него Лейтис. Никто. Ничто. Никогда. Вместо напряжения, вместо ярости — оставалось только беспокойство за нее, за то, не слишком ли ей, как она себя чувствует сейчас, как все будет потом… И уверенность, что они и с этим справятся. Со всем справятся. Эйдан — непременно справится. Потому что она ему нужна больше всего на свете. Именно поэтому он ее и наказывает сейчас.

— Ой. Ой. Не буду. Ни за что не буду. Я такая ужасная. Кошмарная. Невыноси-ма-а-я, — отвечала Лейтис, всхлипывая.

"Чудесная, прекрасная, единственная", — мысленно возражал Эйдан. Ее немедленно хотелось подхватить на руки и зацеловать всю, от макушки до пяток. Его славная искренняя девочка, которая даже дурные поступки совершает из лучших побуждений… "Рано, дурень", — одернул он себя. Ей не было слишком, ей было недостаточно, чтобы заплакать как следует, чтобы от этого стало легче, чтобы чувство вины схлынуло со слезами, так же, как с каждым новым ударом Эйдана покидала злость. Он видел это и слышал в ее пока еще слишком робких всхлипах. Его чудесная Лейтис, его любимая саба, которую он мог потерять сегодня, по ее глупости.

— Невыносимая девица, непослушная саба, любимая зараза, — продолжил выговаривать Эйдан, снова шлепая по ее совсем раскрасневшейся попке. — Я переживал за тебя, я чуть не лишился тебя, своей строптивой сабы. Потому что ты плохо, плохо, ужасно себя вела, — на последнем слове, вместе с последним ударом, он резко выдохнул, чувствуя, что проклятого напряжения не осталось вовсе, как по телу пробегают мурашки облегчения. Но Эйдан продолжил бы, если бы Лейтис было нужно, однако ей оказалось достаточно. При его последних словах она заплакала:

— Я ужасная ы-ы-ы-ы-ы. И чуть все не испортила, ы-ы-ы-ы-ы-ы. Простите, хозяин Эйдан. Я такая невыносимая ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы. Как вы меня только терпите ы-ы-ы-ы-ы-ы. Наверное, с тру-у-удом ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.

Эйдан бросил ремень на пол, обхватил ее обеими руками, перевернул, прижал к себе, крепко, нежно, как хотел, как собирался. Во имя Трехликой, с трудом терпит. Да он дня без нее не может… совсем не может.

— Девочка моя хорошая… Лейтис. Я тебя люблю, слышишь?.. Я тебя не терплю, я тебя люблю и без тебя не могу, — он целовал ее в мокрое соленое лицо, снова прижимал к себе и снова целовал, гладил по голове, по плечу. — И уже простил, моя хорошая, и не сержусь больше. Уже совсем простил. Не могу долго на тебя сердиться, это невыносимо, невозможно… не могу без тебя. Самое главное, что ты со мной, хорошая моя, чудесная моя. Все обошлось, все уже хорошо… ты со мной и я тебя люблю.

— Правда любите, хозяин Эйдан? Правда, больше не сердитесь? Это так ужасно, когда вы сердитесь, я так не могу ы-ы-ы-ы-ы, мне сразу хочется умереть, ы-ы-ы-ы-ы. Я такая ужасная, ы-ы-ы-ы-ы. Не сердитесь на меня так больше никогда. Лучше сразу побейте, чем так, ы-ы-ы-ы-ы.

— Очень люблю, совсем не сержусь, не ужасная, чудесная, девочка моя хорошая, несчастная, испереживалась совсем, напугалась так… — он продолжал ее целовать и обнимать, ощущая, как внутри все переворачивается от нежности и почти болезненного сочувствия. Бедная девочка. Несчастная его Лейтис. Она боялась наказаний, Эйдан это прекрасно знал, видел много раз, но вот так — боялась еще больше, когда он продолжал сердиться. Это означало, что нет понятного наказания, после которого все страшное прекратится, что страшное будет продолжаться, неизвестно сколько, неизвестно в каком виде, и это пугало ее смертельно. И любое соразмерное, справедливое наказание было лучше, чем так. — И больше так не буду, никогда. Обещаю, милая. Если рассержусь — накажу тебя сразу, как смогу, так сильно, чтобы перестать. И все. И все будет хорошо, как сейчас. Все хорошо сейчас, милая, — он поцеловал ее еще раз, в губы, и поднялся со стула с ней на руках, чтобы отнести в кровать. Уложит, укроет, обнимет — и все будет совсем хорошо.

— Правда, не ужасная? — Лейтис ненадолго прекратила полакать, а потом снова зарыдала, — По-моему, все меня считают ужасной, ы-ы-ы-ы-ы-ы…

— Я совершенно точно не считаю. Ты мое чудо, самая искренняя, хорошая, умная. И я тобой горжусь — за то, что ты решила мистера Крейна спасать, за то, что ты эту свою… штуку придумала. Кое в чем ты была совсем не права, а в этом — полностью права и мое чудо, и моя умница. Талантливый маг и замечательный человек, вот какая ты у меня, — пока Эйдан все это говорил, он уселся с ней на кровать, поцеловал ее снова, осторожно вытер пальцами слезы с ее лица, откинул одной рукой одеяло, продолжая крепко обнимать ее второй, а потом сразу улегся вместе с ней, укрыв их обоих, и опять обнял, крепко-крепко. Ему сейчас не хотелось отпускать Лейтис ни на минуту. А хотелось — сцеловывать слезы с ее лица, гладить по голове и продолжать утешать. — И Тэвиш не считает тебя ужасной, каждый день радуется тому, что ты в нашем доме появилась — и правильно делает. Потому что ты счастье. И Кетлин не считает, ты ей понравилась, и я мог тобой хвастать весь вечер, гордиться, что ты у меня есть. И мистер Крейн наверняка не считает ужасной, он теперь тебе очень благодарен, и тоже правильно, есть за что. И даже инспектор Хобб не считает, он тебя отпустил, хотя мог бы и нет… А если кто-то будет считать тебя ужасной, я приду и тебя от них спасу, всегда. Ото всех. Обещаю.

— Точно любишь? — еще раз спросила Лейтис, взяла его руку и приложила к своему лицу, а потом принялась посасывать его указательный палец, скорее нервно, как это делают маленькие дети, чем сексуально. Впрочем, Эйдан все равно возбудился, не мог не отреагировать на нее. И принялся совсем нежно, неторопливо, поглаживать своим пальцем ее язык и губы. И снова целовать — легкими, невесомыми поцелуями от уголка губ по щеке до ушка и возле него.

— Люблю. Сегодня… из-за этого всего, окончательно понял, как сильно люблю. Насколько ты мне нужна. Не представляю свою жизнь без тебя, ты единственная женщина и единственная саба, которая мне нужна. Даже думать страшно и представить не могу, как это — что тебя не будет со мной, у меня. Вот так люблю и так нужна. Моя самая чудесная, самая удивительная девочка. Самая чувствительная. Самая изобретательная. Самая искренняя. Самая решительная. Самая любопытная. Самая эмоциональная. Самая нежная. Самая сильная. Ты для меня лучше всех, лучшая саба, лучшая женщина на свете, — говорить ей это все, продолжая нежно-нежно ее целовать, было приятно. И было очень правильно. Эти слова Эйдан тоже должен был ей сказать. Теперь, когда перестал на нее сердиться, когда перестал так сильно переживать — ему хотелось, ему необходимо было рассказать о том, что он окончательно понял сегодня. Почувствовал — так сильно, так остро, что иногда ему становилось больно дышать. Что она — его любимая Лейтис. И это значит очень-очень много, целый мир и целую жизнь.

Лейтис застенчиво улыбнулась, но не стала отвечать, прихватила его палец зубами, чтобы не дергался, а потом принялась вытворять то, что она умела своим очень ловким язычком, искусительно кружа им по пальцу, а одна из обнимавших его рук спустилась пониже талии, чтобы тискать его за задницу. Эйдан протяжно застонал — он просто не мог сдержаться, когда Лейтис такое вытворяла. И не мог не ответить на ее ласки. Он зарылся лицом ей в шею, покрывая поцелуями, скользя по ней языком вверх и вниз. И притянул ее к себе, ухватив за бедро — немного ниже попки, которая сейчас болела после наказания.

— Самая сексуальная… самая чувственная… самая желанная… — продолжил Эйдан говорить ей комплименты. Все — совершенно правдивые и заслуженные. И целовать ее, и ласкать. И своими прикосновениями тоже рассказывая, что он ее любит, как он ее любит. Вот так, без слов, но зато очень осязаемо — и очень нужно Лейтис. Физически, своим телом ощущать его любовь. — Самая красивая… самая очаровательная… Девочка моя любимая…

Лейтис втянула его палец в рот целиком, еще немного приласкала и отпустила, чтобы ухватиться за следующий, она извивалась в его объятьях, она запускала руку в его шевелюру, а потом выпустила, чтобы сказать:

— О Эйдан, мой Эйдан. Самый нужный мне, ну куда я без хозяина… — тут она легонько всхлипнула и уткнулась ему в шею.

— Ну что ты… хорошая моя, совсем распереживалась, бедная девочка, — Эйдан уткнулся носом ей в макушку, вдыхая запах, такой родной, погладил по голове, по спине. — Все обошлось, все хорошо. Ты со мной, я с тобой, никуда не денусь, ни за что не отпущу, никому не отдам. Моя девочка. Мое счастье. Лейтис… — у него у самого в носу и глазах слегка защипало и снова сделалось почти больно дышать, от невыносимой нежности, от желания прижать ее к себе еще крепче, защитить ото всего плохого. И целовать. И быть с ней. Всем собой быть с ней сейчас. Он поцеловал ее в макушку, поцеловал в висок, провел ладонью по щеке, обхватил подборок и, приподняв голову, поцеловал в губы. Нежно, неторопливо — ровно так, как чувствовал сейчас. И Эйдану хотелось, чтобы она чувствовала это тоже. Всю его нежность. Все его желание.

Она понемногу успокаивалась в его руках, это чувствовалось по движениям, по уходящему из тела нервному напряжению, и начинала действительно заводиться. Закидывала ногу на его бедро, прижималась так, что он ощущал жар ее желания, и все более страстно целовалась. И он тоже отвечал ей с большей страстью, ощущая, как и сам возбуждается сильнее. Ласкал языком ее губы и язык, поглаживал ладонями спину и бедра, прижимал ее к себе и потирался о нее, учащенно дыша.

— Лейтис, моя Лейтис… — тихо сказал он, оторвавшись от ее губ, чтобы тут же припасть к ним снова, а потом соскользнуть вниз, на подбородок, прочертить языком линию до ее нежного розового ушка, обхватить его губами, нежно теребя, шептать ей между этими ласками: — Нежная девочка, сладкая девочка, очаровательная моя. Люблю тебя. Хочу тебя, — и целовать снова, теперь в шею, Эйдан хотел целовать ее везде, хотел взять ее, войти в нее, ощутить ее своей настолько сильно и полно, насколько было возможно. Но он не торопился сейчас, продолжал успокаивать ее своими ласками, продолжал целовать, дожидаясь, когда она будет готова. Потому что хотел быть самым нежным, самым ласковым с ней. Самым страстным и самым заботливым одновременно.

— О, хозяин Эйдан, не томите, не сегодня, — взмолилась Лейтис, когда он принялся нежно выцеловывать ее грудь.

— Ты моя самая страстная саба, — хриплым полушепотом сказал он, в одно движение перевернув ее на спину. — Такая нежная… такая страстная… Сейчас, девочка…

Его это заводило тоже: то, как ее сильные переживания моментально сменялись самым горячим желанием, все ее невообразимые перепады настроения. Пока он волновался, достаточно ли она успокоилась, Лейтис уже изнывала от нетерпения. А у Эйдана голова шла кругом от этого, как на карусели — и его это восхищало и возбуждало до безумия. Эйдан любил ее именно такой, ровно такой, какой она была. И сейчас, когда видел и ощущал все это — хотел безумно. Так что, пожалуй, не смог бы терпеть, даже если бы она его не просила, а уж когда она просила… Он с тихим стоном обхватил ртом ее сосок и раздвинул ей ножки, чтобы ласкать ее одновременно рукой и ртом, пока он управляется со своими брюками, не оставлять даже на мгновение, он не мог сейчас оторваться от нее ни на мгновение. И когда вошел в нее, закинув ногу Лейтис себе на талию, тут же приник к ее губам горячим поцелуем. Потому что ему нужно было больше, еще больше Лейтис — и хотелось больше, даже когда он был в ней, двигался в ней, хотелось обладать ей везде, ощущать ее всем телом. И Эйдан целовал ее горячо и страстно и вжимал в кровать всем весом своего тела.

Лейтис стонала и двигалась с ним, целовала его в ответ, а в какой-то момент распахнула не вполне ясные глаза и простонала:

— Вы мне так нужны, хозяин Эйдан, так нужны. Никогда не оставляйте меня.

— Никогда, любимая моя, никогда… — хрипло отвечал он ей, снова целуя, продолжая двигаться, еще быстрее, Эйдан бы сейчас ни за что не мог остановиться по доброй воле, не мог перестать быть с ней — вот так. Хотеть быть с ней еще больше. — Любимая. Единственная. Чудесная. Моя. Лейтис, — он прижался к ней еще сильнее, еще крепче стиснул ее в своих объятьях, покрывая беспорядочными поцелуями ее кожу везде, где только мог дотянуться. Мысли в голове крутились, как яркие лоскутки, поднятые ветром. Что у них обязательно установится связь. И уже скоро, наверное. Просто не может быть иначе, когда все вот так. А потом Эйдан на ней женится. Сразу. И она будет миссис Дейн. И они будут вместе всегда. Всегда. И как же хорошо. Самое лучшее, что можно себе представить.

Он ускорился, сам не осознавая этого, и, как это часто у них случалось, Лейтис первая дошла до оргазма, вскрикнула, выгибаясь, а следом за ней кончил и Эйдан, ощущая себя так, будто именно сейчас окончательно излил всю тревогу и страх, и в чувствах осталось лишь все прекрасное и замечательное.

— Девочка моя… — тихо проговорил Эйдан, едва хоть немного отдышался, и коснулся ее губ нежнейшим из поцелуев, на который только был способен. А потом улегся рядом, устроив ее поудобнее в своих объятьях и, как следует укрыв одеялом, легонько погладил пальцами по щеке. И сказал то, о чем думал в минуту их общей страсти. То, что, по его мнению, самым закономерным образом венчало все сегодняшние признания: — Лейтис… хочу быть с тобой всегда. И хочу, чтобы ты была моей женой.

Надевание ошейника у них было… хуже не придумаешь. То, что являлось по сути помолвкой — вышло жестом отчаяния, неприятной необходимостью, со всеми этими глумящимися полицейскими, которую нужно было просто вынести. Чтобы Эйдан мог спасти ее от страшной участи. Поэтому сейчас он хотел сказать, что на самом деле все не так, что день, когда он чуть не сбил ее флаером, был самым счастливым в его жизни. Что ее попытка украсть его бумажник — была самой лучшей ее дурацкой идеей на свете. Что надетый на нее его ошейник — это всерьез, настолько всерьез, насколько только можно себе представить. Что Лейтис — женщина его жизни, которую он хотел бы прожить с ней всю целиком. Так уже есть. И так всегда будет.

Она открыла глаза, и, улыбнувшись, поцеловала его в уголок губы.

— Понимаю. Я тоже хочу, чтобы у нас сложилось. Вы — лучший хозяин, о котором я могла бы мечтать.

Он на мгновение перехватил ее губы своими, а потом улыбнулся ей в ответ, не мог не улыбнуться, когда Лейтис улыбалась ему. Хотя после ее ответа почувствовал, что не объяснил, не выразил нужного, и надо сказать еще. Потому что дело было не в том, что он ее доминант — и в этом тоже, но не только. Это было больше, на целую Вселенную больше, как Эйдану сейчас казалось. И не описывалось словами "ты моя саба", даже словами "ты моя любимая саба" не описывалось.

— Ты тоже лучшая саба, которую я могу себе представить. Больше, чем саба, для меня, — ответил Эйдан, тихо вздохнул, пробежал пальцами по ее волосам. — Моя любимая женщина. Моя невеста — не формально, на самом деле, по-настоящему. И полноправная хозяйка в этом доме, безо всяких формальностей… пока. Но тоже на самом деле. И мой самый близкий человек.

Чего Эйдан не ожидал, так это ощутить в такой момент ее отчаянно обиженное недоверие. Что-то было не так.

— Мгм, — не открывая рта согласилась Лейтис и принялась накручивать прядь его волос на палец. Даже не стала высказывать своих чувств.

Что-то было не просто не так, а совершенно не так. И с этим чем-то нужно было что-то срочно делать, для начала — хотя бы понять, почему Лейтис так переживает. Почему, доверяя ему полностью, как хозяину, не доверяет… Как человеку? Как мужчине? Эйдан тут же крепче прижал ее к себе, потому что напугался. Дурак был бы, если бы нет — потому что любое недоверие могло разрушить все, он об этом сам собственным ртом говорил сегодня инспектору Хоббу.

— Что случилось, милая?.. Чем я тебя обидел?.. — обеспокоенно спросил Эйдан, погладив ее по щеке и внимательно уставился на нее. Из того, что он ощущал и знал, выходил очень простой вывод, довольно определенный, он его уже сделал практически сразу: она не могла ощутить себя чем-то большим, чем его саба, правами на которую он владеет. Может быть, дело и было в этих самых правах, которые он ей обратно передал лишь частично. А может, нет… она чувствительная девочка. Дело могло быть в чем угодно, в мелочи, в его манере обращения с ней, в сложившемся у них образе жизни, который ее не устраивал, но Лейтис молчала, потому что он хозяин и он ей нужен. Эйдан не знал, потому спрашивал. И предполагал. — Я же чувствую, что обидел, милая. Обидел — и ты мне не веришь, когда я говорю все это… что ты больше, чем саба. Хотя это правда… я так чувствую и хочу, чтобы ты могла почувствовать тоже.

— А в чем я не саба? — горько спросила она. — Где это заметно, что я… как нормальный человек для вас? Вы ко мне относитесь ровно как к сабе, не больше и не меньше.

У Эйдана в груди от ее слов что-то болезненно сжалось, и он неровно вздохнул. Потому что теперь становилось понятно — про то, как ее всю жизнь обижали и пугали "особым" к ней отношением, не таким, как ко всем прочим людям. Потому что она саба, потому что она не способна сама, потому что за ней нужен глаз да глаз. Она же ужасная. И для Эйдана это "особое" отношение к ней никогда не было особым в плохом смысле, он относился к ней, как к сокровищу, которое надо ценить и беречь, как к человеку, с которым у него особенные отношения, которых не будет ни с кем больше. Как к той, для которой он готов на все. Для него все это всегда означало только хорошее — но для нее нет. И, значит, было не важно, что думает об этом Эйдан. Потому что его к ней отношение — было для нее, а не для него. Потому что отношение к кому-то вовсе не имеет смысла без этого "кого-то".

— Прости меня, Лейтис. Я себя с тобой веду… слишком эгоистично, наверное, — тихо и серьезно сказал он, принявшись гладить ее пальцами по волосам и по лицу, ласково и немного нервно, сам не зная, кого этими движениями пытается успокоить — ее или себя. — Слишком тебя опекаю, чтобы ты чувствовала себя свободной. И… слишком упиваюсь тем, что у меня наконец есть постоянная саба, спустя столько лет… чтобы ты чувствовала себя чем-то больше того. Я бы мог сейчас долго и многословно объяснять, что ты с первого дня не была для меня просто сабой, как Тэвиш никогда не был просто дворецким. Что я никогда ни к кому больше не относился так, ни к одной из своих женщин, ни с кем так себя не вел… кроме младшей сестры. Это была бы правда, но это не то. Важно, как это ощущаешь ты, а не я. Поэтому завтра утром я первым делом попрошу юриста оформить обратную передачу тебе всех прав, кроме уголовной ответственности. Прости, я все еще нервничаю из-за сегодняшнего… и не могу. Возможно, чуть позже… А когда он это сделает — оформлю совместное владение этим домом, потому что ты сможешь владеть собственностью. Вечером привезу бумаги, ты подпишешь. И в-третьих… в-третьих я бы хотел, чтобы ты называла меня "хозяин Эйдан" только если сама этого хочешь. Если что, Трисса, моя младшая сестра, зовет меня Дени. Можешь пользоваться… если тебе понравится, конечно. Или придумать что-то свое. Что угодно.

Лейтис запальчиво начала отвечать:

— Не надо мне совместного владения домом, мне хватит и… — тут она запнулась, — и того, что у меня и без того есть. И вообще, кажется, вы… ты не понимаешь.

Он робко улыбнулся ее запинке, сбивчивому "ты", потому что оно… согревало. Потому что ему хотелось первым делом выпалить в ответ: скажи еще, назови меня на "ты" снова…

— Я надеюсь, что понимаю хотя бы отчасти, Лейтис, — со вздохом сказал он, — про твою семью, в которой к тебе никогда не относились так же, как к остальным, потому что ты саба. Которую надо больше контролировать, которой надо меньше позволять, которая не способна решать за себя сама и которая этим хуже прочих. Которую любят, ценят и уважают меньше прочих. И хотел бы, чтобы ты видела и чувствовала… что я не просто отношусь к тебе так же, как к остальным своим близким, которых у меня не так много, честно говоря. Я хочу, чтобы ты видела и понимала, что ты сейчас стоишь среди них на самом первом, самом главном месте. Дом — это единственное, что всегда принадлежало только мне. И я был бы рад, если бы он стал нашим общим. Но тебе решать. И если я правда не понимаю — объясни мне, пожалуйста… Потому что мне очень важно понять. Важнее всего понимать тебя, — он притянул ее к себе, сгреб в охапку, свое сокровище, самого важного на свете человека, надеясь, что она и правда объяснит. Или они будут говорить еще и разберутся… как-то. Потому что это и правда было самым важным.

— Меньше уважения… — Лейтис хмыкнула. — Ты смешно так говоришь, будто саб хоть кто-то хоть как-то уважает. Неважно. Отпусти меня, пожалуйста.

Эйдан вздохнул и тихо, но твердо ответил:

— Не отпущу. Не потому, что ты саба, а потому, что ты переживаешь, а я переживаю за тебя, и обещал тебе, что никогда никуда не отпущу, чтобы ни случилось. И потому что не хочу отпускать, не хочу, чтобы ты была одна, никогда больше… И хочу, чтобы со всем плохим, что случается, мы справлялись вместе. Делить с тобой все, и плохое, и хорошее, — он все же слегка ослабил объятья, приподнялся на локте, пристально глядя на нее, но продолжил обнимать, после чего Лейтис немедленно развернулась к нему спиной. А Эйдан тут же снова обнял ее крепче, уткнулся носом в плечо и продолжил говорить: — И я тебя уважаю. Ты заслуживаешь уважения за очень многое. За то, что осталась собой, когда на тебя так сильно давили с детства, и ушла из дома. За то, что выжила на улице, совсем одна. За то, что ты — один из самых талантливых магов, которых я знаю. За то, что ты побежала спасать мистера Крейна, потому что тебе не все равно. За то, что тебе так важно уважение и человеческое отношение — тоже. За твою искренность, твой ум, твою чуткость, человечность, деятельную натуру и фантазию. Я тебя за все это уважаю и восхищаюсь тобой до глубины души. Каждый день. Я бы не смог делить жизнь с тем, кого не уважаю, Лейтис. Как человека, как личность… Не смог бы доверять вовсе тому, кого не ценю и на кого не могу рассчитывать. А ты — первая, с кем я хочу ее разделить.

Он не врал ни словом. Даже когда он в очередной раз читал ей нотацию о нарушенных правилах — Эйдан ни на секунду не переставал относиться к ней с уважением. Верил, что она поймет сразу, верил, что ей не нужно никаких строгих наказаний. Верил, что любой ее проступок вызван исключительно эмоциональностью натуры, а не тем, что она глупа, плоха, или к чему-то не способна. Верил, что она всегда все поймет и со всем справится. Только вот сейчас вовсе не был уверен, что сможет объяснить, что она поверит ему… она слишком не привыкла верить в такое. И он, к тому же, был перед ней виноват, что слишком паршиво показывал ей это раньше. И Лейтис немедленно подтвердила это своими словами:

— Что-то незаметно, чтобы все было так. Я все-таки думаю, что ты ко мне очень хорошо относишься, но не больше, чем к сабе, которая иногда, изредка не полная идиотка. И мы зря затеяли этот разговор, только нервы друг другу портить.

— Бедная моя, хорошая… к которой никто никогда не относился всерьез и по-человечески. Прости меня еще раз. За то, что и я… не смог показать тебе того отношения, которое тебе так нужно, как воздух, — он вздохнул, еще сильнее сгреб ее в объятья поцеловал в плечо. — И не зря затеяли разговор. Я теперь лучше понимаю, о чем ты переживаешь. Я хочу знать и понимать это всегда, Лейтис. И ты теперь будешь чаще говорить мне "ты", мне очень нравится, с самого начала. От этого тепло. Надеюсь, тебе тоже нравится, моя хорошая. И… вообще-то я хотел затеять с тобой этот разговор завтра, когда ты в себя придешь. А теперь думаю, может, лучше сейчас? Я хотел тебе предложить пойти учиться, — теперь он уткнулся лбом ей в плечо, что было не очень кстати для разговора об учебе, и тем более некстати были новые поцелуи, которыми он касался ее спины, пока говорил. Зато они были кстати к его чувствам, к тому, как он ощущал сейчас — себя, ее, их обоих, их отношения.

— Чему? Гражданскому и уголовному праву, чтобы меньше нарываться? — сердито спросила Лейтис и дернула плечом.

— Магической фармацевтике, — серьезно ответил Эйдан и погладил ее ладонью по животу. — Я уже давно думаю, что тебе… посоветовать, чтобы это было осмысленно и могло тебе понравиться. Вот сегодня, кажется, надумал что-то стоящее. Я считаю, что твои способности заслуживают достойного применения. А еще мне нравится представлять, как ты бы утерла нос и Хоббу, и врачу Крейна, если бы тебе хватало знаний объяснить, как твоя штука работает. Я бы тобой гордился. Но можем и впрямь потом об этом поговорить… прости меня, что этот разговор выходит таким… нерадостным. Я хотел, чтобы он был совсем другим, — он протяжно вздохнул, сильнее вжавшись ей в спину носом. На сердце было тяжело, а в груди муторно. Он ощущал чувства Лейтис, которые мешались с его собственными, тоже тоскливыми. И когда через все это прорывались остальные эмоции, знакомые, привычные — радости, восхищения, нежности к ней, которые он не мог не испытывать даже сейчас, это было почти болезненно. Хотелось вжаться в нее целиком и повторять бесконечно: прости, я тебя люблю, моя девочка — и другие совершенно бессмысленные глупости. Просто от общей надрывности происходящего, от невыносимости всего. Когда Лейтис обижалась, отстранялась от него — это было почти так же жутко, как обвинение в покушении. Как то, что с нее могли снять ошейник.

— Я не знаю, что говорить… и зачем, — тихо ответила Лейтис и умолкла, как-то резко проваливаясь в беспросветное отчаяние, которое накрыло и Эйдана: тяжелое, оно накрывало с головой. И он не стал от него запираться, впустил его в себя, позволил растечься внутри, чтобы, насколько это возможно, ощутить ее состояние, быть с ней в нем. Он никогда так не делал, у него раньше ни с кем не было такой сильной связи, ничего, хоть отдаленно похожего на нее, но почему-то Эйдан был уверен, что нужно именно так, что это правильно.

— Не говори, — тихо сказал он, развернул Лейтис к себе, устроив ее голову на своем плече, снова крепко прижал к себе. Двигаться было трудно, будто он преодолевал сопротивление воды. Говорить тоже. Все было трудно, и Эйдан не мог не думать, что ей сейчас еще труднее, может быть, намного. Но так было немного лучше, когда он прижимал ее к себе, так было теплее, и он надеялся, что и ей тоже. — Ничего не говори, молчи, а я буду тебя обнимать вот так. Так и будем лежать, долго-долго, потом Тэвиш начнет волноваться, придет сюда, будет спрашивать обеспокоенно, что происходит… А я ему скажу, что все хорошо. Просто я в тебя врос. Как деревья, бывает, врастают в ограду, так что остается только дерево спилить и ограду поломать, чтобы разделить их, потому что они уже одно целое. И все хорошо, потому что так и должно быть, потому что мы и должны быть одним целым, всегда… И лежать вот так с тобой — все равно лучше, чем что угодно без тебя. Так что все хорошо. И пускай все остальное катится куда угодно, яматанцы с контрактами, Хобб с повестками на судебное заседание, Тэвиш со сметой расходов на месяц, супермаркет со стейками — хоть весь мир. Я буду лежать тут с тобой, сколько будет нужно. Потому что весь мир без тебя не имеет смысла, — он едва ли понимал, зачем несет этот бред, откуда его вообще берет, просто говорил то, что шло на ум, потому что от этого отчаяние… наверное, светлело. Внутри него — превращалось в щемящую грусть, в нежность, в любовь, в очень много любви, которой он хотел укутать Лейтис со всех сторон, и впрямь врасти этой любовью в нее, как корнями, вплавиться, чтобы она была с ней всегда, каждую секунду. И надеялся, что она хоть немного это чувствует, то, что чувствует сейчас он.

А потом он замолчал, и они так и лежали, наверное, целую вечность по ощущениям Лейтис, которые Эйдан сейчас хорошо улавливал, как никогда. Целую вечность — минут десять, а то и все пятнадцать, пока она не успокоилась. Это было так, будто они потихоньку поднимались из толщи воды, которая просто давила меньше и меньше, пока они не перестали ощущать ее вовсе. Отчаяние, конечно, не совсем прошло, когда она заговорила, но это была бы не Лейтис — молчать, когда уже может говорить:

— Фармацевтика — это очень хорошая идея, с одной стороны. А с другой, мне кажется, из-за того, что я саба, никто меня такому учить не станет. Мы ведь безответственные.

Эйдан улыбнулся и даже зажмурился, потому что снова восхищался ею, тем, как она не могла молчать, тем, как она была готова всерьез обсуждать его идею, хотя по-прежнему переживала и не верила в то, что из этого что-нибудь получится. Зато Эйдан верил, с самых первых дней знал, что нужно просто найти ей занятие по душе. И она, со своей деятельной натурой и любознательностью, со всей своей решительностью, справится непременно. О чем ей немедленно и сообщил:

— Я в тебя верю. Правда, девочка моя, если тебе это нравится — у тебя обязательно получится. Я же видел, много раз, у тебя получается все, за что ты берешься с интересом. И если понадобится, я подниму свои знакомства, чтобы тебя взяли. Но сперва попробуй сама, м?.. Ты у меня правда очень талантливая, и в то, что твои таланты кого-то заинтересуют, я верю тоже. Вместе разошлем документы везде, а еще я завтра заеду в больницу Гвендолин Милосердной и стрясу с них рекомендацию. С подробным рассказом о том, как ты спасла мистера Крейна. И прицепим ее к документам тоже, — он погладил ее по спине и поцеловал сперва в нос, а потом в подбородок. Он правда рассчитывал, что может получиться, но есть даже нет, уж что-что, а пытаться Эйдан умел. Долбить головой стену, пробовать снова, если не получилось, а потом — еще раз, иначе не было бы никакого "Дейн Дефеншен". А ради Лейтис он готов был пытаться еще больше, чем ради себя самого. Вместе, они все будут делать вместе — и справятся.

Лейтис никогда об этом не говорила, даже не намекала на то, насколько она обижается на отношение окружающих — ровно потому, что не видела в этом никакого смысла. Ну не собирался никто менять к ней отношения, потому что она ничем таким не заслужила особенного отношения, наоборот, не раз доказала, что она самая обыкновенная саба, которая ни с чем не справляется. И она действительно считала, что Эйдан зря это затеял, все эти тяжелые мутные разговоры, которые ведут в никуда. Но заниматься чем-то еще, кроме дома и сада, ей хотелось. Все-таки она ощущала себя слишком зажатой, скованной всей этой необходимостью сидеть в одном месте и лишь иногда выходить в магазин, или уж совсем редко куда-то еще с Эйданом. Лейтис было тесно. Если у нее будет как-то еще дело, она не будет так стеснена однообразием своей жизни. Не говоря о том, что если бы она успешно занялась фармацевтикой, она могла бы спасти не одного человека своими лекарствами, но это уж было из области фантастики. Вряд ли она выучится и сможет практиковать. Никто своей жизни и здоровья сабе не доверит. Но даже как повод вырваться из дому учеба была бы хороша.

— Спасибо, — тут она попыталась вернуться к тому разговору, с которого Эйдан начал: — И конечно поженимся, если… когда связь установится. Как же иначе.

И осторожно поцеловала его в щеку. Он улыбнулся ей, как-то очень мягко и… с почти детской искренностью. Как ребенок, получивший желанный подарок на новый год.

— Когда установится, — повторил уверенно, без малейшего сомнения в голосе. — Спасибо, милая. Я буду самым счастливым мужчиной в Луденвике, потому что женюсь на самой замечательной женщине в нем. Для меня — так точно самой лучшей. Я тебя люблю и для меня это очень важно и серьезно. Я хотел, чтобы ты знала, насколько важно и серьезно. Разделить с тобой жизнь, всю целиком, — он снова нежно гладил ее пальцами по волосам и по лицу и продолжал улыбаться, и тоже поцеловал ее, в обе щеки по очереди и в подбородок.

Лейтис вздохнула и подумала, что надо будет для этого поехать куда-нибудь подальше из Нортумбии, а то тут могут и помешать. И тут же представила свадьбу где-нибудь на экзотических островах, на пляже, возле лазурного теплого океана, в венках из пышных местных цветов, это было бы красиво.