Ужин с шампанским

Об искренности

Надо стремиться к искренности. Всегда и во всем. Право, это пойдет вам только на пользу.

Среди ночи вас будит телефонный звонок. Вы узнаете голос своего старого друга.

— Ты не сердишься, что я тебя разбудил? — спрашивает он. — Я, понимаешь, заблудился. С одной стороны — какой-то бассейн, с другой — река. Где я, по-твоему, нахожусь?

Будьте искренни. Не бойтесь его обидеть. Отвечайте:

— Я сержусь. Я устал. Ты бесцеремонен. А находишься ты возле «Кропоткинской».

Начальник вызывает вас и, фамильярно похлопывая по плечу, интересуется:

— Старик, вы не в обиде, что я на вас вчера накричал? Нервишки… Работа, сами понимаете, какая…

Не делайте удивленное лицо, не журите начальника за то, что он мог так плохо о вас подумать. Будьте искренни, скажите, что вам это было неприятно, и попросите его впредь от подобной формы общения с вами воздержаться.

Если вам позвонит Наташа, или Люда, или Мила, напомнит, что вы уже давно не виделись, и спросит, скучаете ли вы, не кривите душой, не объясняйте, что слишком заняты в последнее время, а вот на той недельке освободитесь и тогда… Признайтесь честно, что еще не успели соскучиться. Поверьте, после этой откровенности она не перестанет вам звонить.

В магазине вас обсчитали на тридцать четыре копейки. Не прячьте виновато глаза, не стращайте себя тем, что очередь над вами посмеется, а продавец запомнит и каждый раз при встрече будет иронически ухмыляться и обсчитывать уже на полтинник, только так, что не придерешься. Взгляните ему прямо в лицо и попросите пересчитать. Будьте честны перед собой, ведь жена дает вам денег тютелька в тютельку, и лишние тридцать четыре копейки — совсем не пустяк.

Если сын попросит вас рассказать, как вам удавалось быть круглым отличником, не напрягайте свое воображение. Будьте правдивы. Скажу вам по секрету: роясь в старых книгах, он обнаружил ваш школьный дневник за третий класс и уже давно потешается, слушая ваши воспоминания.

Будьте искренни. И, быть может, тогда начальник наконец оценит вас по заслугам и прибавит зарплату. Узнав об этом, жена перестанет рассчитывать ежедневный бюджет так строго и поймет, что вы нуждаетесь в куда более значительных ассигнованиях, ибо вас обсчитывают продавцы. И сын прекратит свои издевательские расспросы, ибо на вырученные у продавцов деньги вы купите ему футбольный мяч. И друг не будет беспокоить вас по ночам, потому что в это время вы будете вместе.

И с вами будут Наташа, Люда, Мила…

Не судьба

В вагоне метро Макеев от нечего делать открыл книгу, которую вез другу в подарок, и прочитал: «Еду в английский клуб, — сказал граф жене, — буду утром».

Макеев недоверчиво улыбнулся: он вспомнил, с каким трудом испросил у жены позволения задержаться в гостях подольше и с какой неохотой она отпускала его на этот день рождения одного. Макеев вздохнул, но без сожаления, без зависти к книжному графу — настроение набирало опьяняюще-приподнятую силу: горизонты свободы раздвигались перед ним на целый вечер. Даже разгульная, привольная, как ветер, мысль посетила: не на рождение ехать, а в пивбар закатиться. Однако Макеев тут же ее отогнал: дружба — дело святое, хотя допустить возможность выбора, пусть даже в воображении, и то было приятно. Мог, мог махнуть в пивбар: позавчера давали премию, и Макеев утаил десятку, жене сказал — на подарок начальнику.

Гостей собралось много. Кое-кого Макеев знал, но за столом оказался рядом с Танечкой, сослуживицей друга, которую видел впервые. Милая, симпатичная девушка. Вспомнились студенческие беззаботные годы, легкость знакомств, легкость расставаний. Макеев шутил, смеялся, очаровательно за Танечкой ухаживал, и к концу вечера они сделались большими друзьями.

Перед тем как уходить, Макеев остановился в передней перед зеркалом, постарался взглянуть на себя глазами Танечки и очень ей понравился. Получился интересный и вовсе даже без животика мужчина.

Подавая Танечке пальто, Макеев осторожно спросил:

— Можно, я вас провожу?

— Я далеко живу…

Макеев взглянул на часы и взволнованно пообещал:

— Танечка, с вами — на край света.

— У меня, правда, мама уехала, — сказала она, — но ничего, посидим вдвоем, чаю попьем. Я торт купила.

Сердце у Макеева запрыгало. Было только десять. «Если на такси, можно к двенадцати домой успеть. Хорошо, что десятку захватил», — подумал Макеев.

На улице метался ветер, шел снег. Стоянка такси находилась на противоположной стороне проспекта, а ближайший переход — метрах в пятистах. Уверенно подхватив Таню под руку, Макеев повел ее по скользкой мостовой.

На противоположном тротуаре их поджидал милиционер. Макеев хотел его не заметить, увлеченно стал Танечке о чем-то рассказывать, но милиционер вежливо козырнул и сделал шаг в их сторону.

— Граждане, уплатите штраф.

— За двоих? — тоскливо поинтересовался Макеев.

Он твердо знал, что может набрать рубль мелочью и заплатить за себя, не разменивая десятки, — обидно было менять из-за такой глупости.

Потом, коченея на стоянке такси, Макеев сжимал в кулаке пятерку и трешку и успокаивал себя: ведь у таксиста может не оказаться с десятки сдачи, и, пожалуй, к лучшему, что так случилось.

Такси мчалось по заснеженному городу, тараня холодный, упругий воздух. Но внутри машины было тепло. Удобно развалясь, Макеев слушал Танечкино щебетанье и представлял, как они приедут в пустую уютную квартиру, как потом трогательно будут прощаться…

Однако ехали уж чуть не полчаса. Макеев стал озабоченно поглядывать не только на часы, но и на счетчик. Казалось, если сидеть тихо, цифры побегут медленнее.

Миновали окружную дорогу.

— Теперь близко, — повернулась к нему Таня. — А я бы так всю ночь ехала. Люблю по ночной Москве кататься. А вы?

— Ужасно, — ответил Макеев.

В этот момент счетчик щелкнул особенно резко и выбросил красную цифру «три». Сосущая тоска зародилась где-то в глубине души Макеева и, разрастаясь, захватывала, пропитывала весь организм. Все заботы и неурядицы вдруг навалились на Макеева разом. Оштрафовали ни за что. Плакали пиво и раки. Жена могла в любой момент позвонить другу, а тот скажет: «Да он уже часа полтора как ушел…»

— Ой! — вскрикнула Таня. — Не туда свернули!

— А что же вы шоферу вовремя не подсказали? — стараясь говорить мягче, спросил Макеев.

— Не заметила. Ой, ну вот опять не туда…

Макеев утер цигейковым «пирожком» взмокший лоб.

Наконец приехали. Макеев протянул шоферу пятерку, сдачи ждать не стал, вылез вслед за Таней.

— Слышь, мужик, в обратный конец плати, — потребовал шофер, — отсюда пассажиров не найдешь.

Макеев замешкался, выбирая между Таней и машиной. Словно надоевший счетчик, застучало в голове: «Заплатить? Обратно на такси не хватит. Опоздать? А если вообще транспорт работать не будет?»

Макеев решительно шагнул назад.

— Спокойно, шеф. Я обратно еду.

— Как, вы разве не зайдете? — удивилась Таня.

— Нет, что вы. Я так, вас проводить.

Макеев порадовался, что в темноте не видно, как густо он покраснел.

Таня обиженно молчала.

— Я позвоню вам, — нерешительно улыбнулся Макеев и, испугавшись, как бы Таня не вздумала диктовать телефон прямо сейчас, дав шоферу повод поторопить его и тем самым вновь принизить, скорей залез в машину.

— Куда? — Таксист даже не смотрел в его сторону.

«В английский клуб», — мысленно огрызнулся Макеев, а вслух вежливо назвал адрес.

Такая любовь

Она должна была позвонить в шесть и не позвонила. Вечер пропадал. Если бы он знал, что так получится, он бы сам позвонил кому-нибудь. А теперь… Теперь уже поздно: в такое время у каждого свои твердые планы, не раскачаешь.

Но около восьми неожиданно позвонила Галочка.

— Ты что делаешь?

Он ей обрадовался.

— Приезжай!

А Наталье наука будет. Чтоб в следующий раз вовремя звонила.

А она не могла позвонить. По очень уважительной причине. Она встретила Гену. Они не виделись больше года, с тех самых пор, как он женился. Он был все такой же, щупленький, как мальчишка, и рубашка на нем была ее любимая — розовая. И вот они сидели за столиком в кафе и болтали, глядели друг другу в глаза и болтали. О всякой чепухе. Кажется, ни он, ни она даже не понимали, о чем говорят. Просто им было хорошо вот так сидеть. Будто и не было года разлуки, и обид, и горечи несбывшегося.

Она помнила, что Борис ждет ее звонка. Знала, как он злится. Он всегда злился, если его планы нарушали. Но так спокойно, безмятежно было ей рядом с Геной, что даже думать не хотелось о том, чтобы идти разыскивать автомат, на ходу сочинять, почему опоздала.

В конце концов Гена сам взглянул на часы.

— Неохота расставаться… Давай вот что сделаем. Я домой сбегаю, тут рядом, три минуты. Покажусь — и обратно.

— А отпустят? — спросила она.

— Еще как отпустят.

Он, конечно, имел в виду не безразличие жены, а то независимое положение, какое сумел завоевать.

Гена убежал, подхватив свою затрепанную папочку, она нашла в сумочке две копейки.

Борис разговаривал, на удивление, сдержанно, с добродушными шуточками.

— А попозже ты появиться не могла?

— Я сегодня так устала, — издалека начала она. — Возила группу в Загорск. Все с французским языком. Замучилась, пока по-английски с ними договорилась. И еще автобус на обратном пути сломался. Поэтому и задержалась.

Он окончательно успокоился. Значит, не ее была вина в его долгом ожидании. Но неужели она приехать хочет? Ведь он ждал Галочку.

— Раз ты так устала… Может, на завтра встречу перенесем?

И ее такой поворот вполне устраивал. И приятно было, что он так о ней заботится. Однако задело: легко же он отказывается от встречи с ней.

— А что это, интересно, ты будешь делать? — ехидно спросила она.

— Не знаю. Почитаю, телевизор посмотрю…

— Ну ладно. — Она прощалась.

— Постой. А ты что будешь делать? — теперь его взяло сомнение.

— Я? Отдохну, почитаю.

— Ну смотри. Без фокусов. До завтра, — сказал он.

Едва он положил трубку, позвонила Галочка.

— Ты знаешь, я даже боюсь с тобой разговаривать.

— Что такое? — предчувствуя неладное, насторожился он.

— Я не смогу приехать. Ко мне гости нагрянули. Я тебя не зову, народ очень скучный, родственники…

Как же, знаем мы этих родственников!.. Вот досада. Опять пропадал вечер. С Натальей теперь уж никак не свяжешься — у нее телефона нет. Только что было два варианта — и сразу ни одного.

Вернулся Гена. С лицом виноватым, но просветленным надеждой. Это маска для нее, она сразу поняла.

— Ты извини. У Игорька температура. Не могу я сейчас из дома отлучаться. Но я тебе завтра обязательно на работу позвоню. А?

— Конечно, звони. — Она слегка улыбнулась, чтобы он совсем не упал духом. — Звони.

Что было делать? Ехать домой? Мать и отец весь вечер будут смотреть телевизор и решать, на кого больше похож актер — на дядю Петю с восьмого этажа или на шурина Николая. Сидеть с ними невозможно. А своей комнаты у нее нет.

Она позвонила подруге. Той, которой можно было рассказать о встрече с Геной. Подруга его наверняка помнила. К этой подруге она его даже ревновала. Но та, соседи сказали, только что ушла.

Она медленно, в задумчивости брела по улице. Зачем-то купила в киоске открытку с ромашками. Потом, как бы решившись, направилась к автомату.

— Алё, Боря? Это ничего, что я тебя от чтения отрываю? Поехала домой, но дождь начался. Вот я в будке спряталась и тебе звоню.

— Слушай, приезжай, — сказал он.

— Не знаю… Дождь как из ведра…

— Хочешь, — сказал он, — я зонт тебе подвезу?

— Да нет. Похоже, разгуливается.

— Так приедешь?

— Постараюсь.

Она повесила трубку, вышла из телефонной будки. Посмотрела вверх — небо было чистое, лишь на горизонте ползли два-три серых облака.

«Как бы действительно дождь не начался», — подумала она и пошла к троллейбусной остановке.

Лев Шнурков, повелитель троллейбусов

Лева проснулся по звонку будильника. Лежал, не вставал. И думал о телепатии, об этом современном феномене и о тех необозримых возможностях, которые предоставляет человеку эта пока еще мало изученная отрасль.

Слышно было, как на кухне громыхает посудой соседка. Сосед плескался в ванной, распевая арию тореадора.

«Немедленно марш к себе!» — мысленно распорядился Лева.

Соседка в последний раз громыхнула не то кастрюлей, не то сковородкой и, громко топая, заспешила в комнату. Щелкнул шпингалет в ванной: это сосед мчался следом за женой.

«То-то же», — похвалил Лева их расторопность.

За стеной они торопливо звенели вилками. Лева дал им спокойно позавтракать. Но задержаться не позволил ни на минуту.

«Поели? А теперь на работу!» — послал он новую команду.

Шаги супругов простучали по коридору, гулко хлопнула входная дверь.

Лишь после этого Лева встал. Включил радио.

«И чтоб музыку там повеселей, ясно?»

Музыку подобрали что надо.

Хотелось закурить. Лева взял со стола пачку сигарет, повертел в руках и положил на место. Никотин — яд, а Леве необходима была бодрость духа и тела.

…На троллейбусной остановке скопилось порядком народу.

— Безобразие! — возмущалась полная женщина в открытом летнем платье и ожерелье из искусственного жемчуга. — Просто безобразие. Пятнадцать минут жду.

Лева взглянул на нее снисходительно и отдал приказ:

«Машину к остановке!»

Тут же вырулил из-за угла голубой с серым троллейбус.

«Контролеров сегодня не нужно», — приказал Лева и билет брать не стал.

Контролеры не посмели появиться.

Вахтер, дежуривший у двери, преградил ему дорогу.

— Шнурков! Опять ты на полчаса опоздал!

«Не твое дело», — отрезал Лева.

— Если каждый будет опаздывать…

«Уволю!» — пообещал Лева.

Вахтер прикусил язык.

Лева разложил на столе бумаги, просмотрел газеты. Жужжала муха, тараня чисто вымытое стекло.

«Исчезни», — поморщился Лева.

Муха тотчас нашла открытую форточку и улетела.

Стало скучно. Лева глянул по сторонам. Сослуживцы сидели, каждый склонясь над своим столом. Дремотная истома начала овладевать им.

«Чем бы поразвлечься? — подумал Лева. — Начальника ко мне!»

Влетел красный, распаренный начальник.

«Пляши», — велел Лева.

Начальник пошел вприсядку.

— Утвердили, утвердили проект! — выкрикивал он, выделывая замысловатые коленца и при этом лихо закидывая правую руку за голову. Левой он крепко прижимал к груди папку с проектом.

«Надоел», — зевнул Лева.

Начальник прервал танец и убежал.

Солнце все наглее и наглее протискивалось в окно, било в глаза.

«Тучу, что ли, нагнать…» — подумал Лева, но вспомнил: вечером футбол, поле намокнет, и решил дело проще: «Кузьмин, опусти штору!»

Кузьмин, кряхтя, поднялся и выполнил поставленную задачу.

«А теперь скажи, Кузьмин, что ты обо мне думаешь», — подбодрил сослуживца Лева.

— Ты, Шнурков, совсем обнаглел, — сказал Кузьмин. — Сидишь у окна и не можешь за веревочку потянуть.

«Но-но!..» — одернул его Лева.

Кузьмин покачал головой и снова уткнулся в бумаги.

Лева понял, что вошел в свою оптимальную дневную форму, и набрал телефон Веры.

Номер долго не отвечал.

«Ну же!» — внутренне напрягся Лева.

— Вас слушают, — наконец прозвучал в трубке голос Веры.

— Сегодня мы идем на футбол, — сказал он.

— Я занята, — сказала она.

Он усмехнулся и мобилизовал все внутренние силы.

— Итак, мы встречаемся в шесть, — сказал он твердо.

— Ты что, глухой? — удивилась она. — Я же тебе сказала — я занята.

Он собрал остатки энергии. Телепатические возможности его были на пределе.

— Я позвоню тебе завтра.

— Не надо, — ответила она. — Ни завтра, ни послезавтра. Я уезжаю в горы. Книги, которые я у тебя брала, тебе завезет Миша.

Последним усилием воли он попытался заставить ее не класть трубку. Но трубку она повесила.

Он сидел выжатый как лимон.

Пришла секретарша, сказала, что начальник хочет его видеть.

«Пусть сам придет», — мысленно приказал он.

Секретарша ждала, не уходила. И начальник не появлялся. Лева встал и пошел за секретаршей.

В кабинете начальника сидел вахтер.

«Вон отсюда», — бросил Лева вахтеру.

— Хе-хе! — подмигнул вахтер, не двигаясь с места.

— Уже месяц, месяц вы, Шнурков, ничего не делаете! — закричал начальник. — Ваш вклад в утвержденный проект равен нулю. И кроме того, вы постоянно нарушаете трудовую дисциплину — опаздываете. Мне надоело, что все на вас жалуются!

«Не сметь так со мной разговаривать!» — прогипнотизировал Лева.

— Выгоню!!! — что было сил закричал начальник.

…На троллейбусной остановке скопился народ.

— Безобразие! — возмущалась женщина в цветастом платье и ожерелье из фальшивых кораллов. — Полчаса жду…

«Троллейбус к остановке», — скомандовал Лева.

— И еще полчаса не будет, — ответил женщине проходивший мимо мужчина. — Там, дальше, повреждение линии. Идите лучше на метро.

«Что ж, придется завтра начать все сначала», — вздохнул Лева и поплелся к метро.

Даниловна

Осенью Даниловну пригласили в райисполком и уведомили: дом ее подлежит сносу. Слухи о том, что все деревянные строения будут ломать, а на их месте построят большой спортивный комплекс, ходили давно, и Даниловна этому сообщению не удивилась. И все же что-то внутри дрогнуло: знала, что на слом, а надеялась — вдруг да отменят, вдруг передумают. Ведь больно от родных мест отрываться, всю жизнь здесь прожила, помнила, как отец этот дом строил. Но инспектор старушку пожалел, утешил:

— Квартиру вам дадим в центре, с лоджией. Не пожалеете.

Домой Даниловна вернулась если не довольная, то, во всяком случае, умиротворенная. Раз надо ехать, значит, надо, никуда от этого не денешься, а вот что с таким вниманием к ней отнеслись, это было очень приятно. И дочь известию о новоселье обрадовалась.

Вечером Даниловна пошла пить чай с рябиновым вареньем к соседу, старику Дормидонтычу. Хотелось поделиться с ним новостями, услышать его мнение.

Дормидонтыч отнесся к ее рассказу скептически.

— Центр? Шумно, машин много. А летом душно. Я бы не поехал в центр.

— Много ты понимаешь, — обиделась Даниловна. — Все мечтают жить в центре. Магазины рядом. И дочке с зятем до работы рукой подать. И дом обещают кирпичный, а не блочный, где во все щели дует.

Не спеша стала Даниловна готовиться к переезду. Укладывала всякие мелочи, паковала чемоданы. Месяца через два ее вызвали в исполком. Думала, за ордером, но, оказалось, предлагают съездить посмотреть квартиру. В другом конце города, на окраине.

Поначалу расстроилась, ведь совсем не то обещали, но поговорила с инспектором по душам — и отлегло.

Вечером пошла поделиться радостью к Дормидонтычу.

— Представляешь, в новом доме. Ремонт делать не придется. Лес под окнами. Пруд рядом. А воздух, воздух какой!

Однако квартира эта дочери Даниловны не понравилась. Второй этаж, низкий, а в пруду лягушки квакают. Отказались: молодым жить — им и выбирать. Стали ждать, пока в исполкоме еще что-нибудь подыщут. Предлагали несколько вариантов, но то дочери, то зятю не подходило.

Зима кончилась, отцвели яблони в саду. Наконец дали то, на что молодые согласились, — однокомнатную квартиру и маленькую комнату в коммуналке. В однокомнатную поехала дочь с мужем, комнатка досталась Даниловне.

Вещи собрали быстро. В субботу утром пришла машина. Стали грузить. Проводить новоселов вышел старик Дормидонтыч. Стоял. Вздыхал.

— Да что ты, — замахала руками Даниловна. — Тот, куда я еду, ничем не хуже. Деревянный, совсем такой же. Но главное, конечно, люди. Дружная, прекрасная семья…

Дормидонтыч кивал и разглаживал усы.

Если задуматься…

Рабочий день закончился. Ломтиков нахлобучил ушанку, обмотал шею теплым шарфом и вышел на улицу. Он успел вскочить в отъезжавший троллейбус, пробрался на место у окна и на секунду сладко зажмурился.

Зимой Ломтиков любил ездить в троллейбусе. Он с усилием подышал на заиндевевшее стекло, потом потер ногтем то место, на которое дышал, и, прильнув глазом к освободившемуся ото льда кружочку, задумался. В такие минуты Ломтикову хорошо думалось. Маленький кружочек не давал мыслям рассеиваться. Он их направлял, фокусировал. Летом думать было тяжелее: панорама за стеклом чрезвычайно утомляла своей громоздкостью.

Мысли Ломтикова уже начали течение, как вдруг водитель объявил:

— Остановка «Кондитерская»! Конечная! Просьба освободить машину.

Раздались недоуменные восклицания:

— Почему конечная?!

— Откуда конечная?!

— В чем дело, товарищи?

Возмущенные пассажиры столпились у обоих выходов. Только растерявшийся Ломтиков остался на месте. В опустевший салон вошли две женщины с веничками и стали быстро подметать пол и протирать сиденья. Одна из них строго спросила Ломтикова:

— Вы, гражданин, почему не освободили салон?

— А здесь никогда не было конечной, — ответил Ломтиков.

— Раньше всего не было, — сказала женщина и ловко протерла тряпкой сиденье, с которого поднялся Ломтиков. — Теперь на этой линии все остановки конечные.

Ломтиков направился к выходу, но водитель объявил:

— Побыстрее посадку. Отправляю машину.

Пассажиры кинулись штурмовать двери. У кассы образовался небольшой затор. Все спрашивали друг друга, нужно ли брать новые билеты или можно ехать с прежними. Ломтиков на всякий случай опустил пять копеек и оторвал новый. Тем временем место его занял гражданин с авоськой и нахальным выражением лица. Ломтиков потребовал, чтобы тот немедленно освободил сиденье.

— А на мое место тоже сели, — резонно ответил гражданин.

Назревал скандал, но в этот момент водитель объявил:

— Остановка «Первая Кирпичная». Конечная.

— А детей, детей можно оставить? — бросилась к кабине водителя женщина с младенцем на руках.

— Детей оставляем, — разрешил в микрофон шофер.

Две уборщицы, уже другие, стали наводить порядок.

— Зачем это нужно? — недоуменно обратился к вышедшим вместе с ним пассажирам Ломтиков.

Все молчали.

За ужином Ломтиков поделился сомнениями с женой. Она положила ему на тарелку голубец и грустно сказала:

— Не утомляй ты себя, Сеня. Что ты все время себя мучаешь?

Ломтиков нахмурился.

— Ну вспомни, вспомни, — настаивала она, — как ты разволновался, когда горячую воду на месяц отключили: бассейн в нашем районе откроют, бассейн!.. А на самом деле — трубы новые вовремя не подвезли.

— Перестань, — попросил Ломтиков.

— Сколько ты нервов потратил, когда лифт сломался. Неделю ждал: новый, скоростной, повышенной комфортабельности будут ставить, а оказалось, старый чинить никто не думает.

— Прекрати! — закричал Ломтиков. — Тут другое! Неужели ты не понимаешь?

Жена махнула рукой, оставила его одного. Когда Ломтиков пришел в спальню, была ночь.

— Послушай, — осторожно тронул он спящую жену за плечо.

— А? Что? — встрепенулась она.

— Я понял, зачем все это, — возбужденно зашептал Ломтиков. — Чтоб в троллейбусах чисто было. Это пока только на одной линии. А потом, наверное, не только в троллейбусах, но и в автобусах такой порядок заведут. И в трамваях.

— Испугал ты меня. Я уж думала, на работу пора, — облегченно вздохнула жена.

Утром Ломтиков побрился, надел свежую сорочку и поспешил к троллейбусной остановке.

В салоне он занял место поближе к двери. Однако троллейбус проехал первую остановку, вторую, третью — и ни одна из них не была конечной.

Ломтиков заволновался, стал оглядываться.

— А как же конечные? Ведь теперь все остановки конечные.

Никто ему не ответил.

Ломтиков вежливо постучал в спину впереди стоящей женщины и опять спросил:

— А как же конечные?

— Да прекратите вы наконец безобразничать! — резко обернулась она. — Какие еще конечные?

Неожиданно в разговор включился пожилой мужчина в папахе.

— Не волнуйтесь, — сказал он Ломтикову. — Вчера было, а сегодня отменили. Комиссия так решила. — И, улыбнувшись, добавил: — Ну отменили. Что теперь сделаешь?

— Вот тебе и раз, — расстроенно сказал Ломтиков. Он сжал губы. Все его трудные размышления начали разматываться в обратном направлении. Отменили… Ведь недаром же отменили. Ведь для чего-то.

Ломтиков юркнул на место у окна, оттаял на стекле дырочку и, приникнув к ней глазом, задумался…

Курорт

Есть люди, которые думают, что любое дело им по силам и справиться они с ним могут куда лучше других. Таким был и Николай Кульков.

На работе, кивая на дверь кабинета начальника, он иронически хмыкал:

— Замечание мне сделал. Вам, говорит, Государственную премию дать надо за то, что вы на счетах все четыре арифметических действия производите. У вас, говорит, для этого арифмометр и логарифмическая линейка есть. Посмотрел бы я, как он сам с этим арифмометром сладит. Небось недаром электронную машину в кабинете у себя держит. Воткнул ее в розетку — и пожалуйста, готовый результат. Сиди отдыхай, как на курорте. Эх, мне бы его заботы!

Дома Кульков включал телевизор и, прослушав сообщение о запуске спутника, усмехался:

— Тоже мне ученые. Рассчитали орбиту полета. Я и не то могу посчитать. Мне сегодня начальник сказал, что я Государственной премии заслуживаю за одну лишь виртуозную работу на счетах.

И вот какая удивительная история произошла с Кульковым. Поехал он на футбол. Болел рьяно, объяснял соседям, как бы он поступил на месте того или иного игрока. И надоел всем порядочно. В начале второго тайма нападающий его любимой команды не забил пенальти.

— В левый верхний надо было! — схватился за голову Кульков.

— Ну хватит, — возмутился сосед Кулькова, старичок, очень похожий на Хоттабыча.

Выдернул старичок из своей длинной бороды волосок — и оказался Кульков на зеленом поле. В голубенькой маечке-безрукавке, в синих сатиновых трусиках, даже отдаленно не похожих на спортивные, в стоптанных ботинках. Однако никто из игроков не удивляется, даже, напротив, подходит к нему капитан команды и говорит:

— Мы тут посовещались и решили, что одиннадцатиметровый будешь бить ты, Коля.

Разбежался Кульков изо всех сил, но вместо удара ковырнул землю носком, мяч еле-еле до ворот докатился.

На трибунах свист, крики:

— Кулькова с поля!

— Без бутс разве ударишь, — стал было оправдываться Кульков, и тотчас появилась на нем новенькая футбольная форма. Но не помогли ему и бутсы.

Кульков быстро выдохся: ни принять, ни отпасовать мяч не умел, а под конец игры судья удалил его с поля за грубость.

После матча, в раздевалке, разбирая игру, тренер сказал:

— Очень плохо сыграл Кульков. Ставлю ему двойку.

Потом футболисты сели в автобус, который отвез их на загородную спортбазу. Поужинав, игроки собрались в холле у телевизора. Передавали новости.

— Более чем в два раза увеличила надои молока доярка Смирнова, — говорил диктор.

— Подумаешь, я в детстве коз вручную доил, — сказал Кульков, — а уж из коров-то как молока не выжать? Врубил доилку — и сиди отдыхай. Да я бы…

Тут на экране появился знакомый старичок, выдернул из бороды волосок — и Кульков очутился на ферме, в белом халате и нарукавниках.

Гудели электродоилки, добродушно смотрели на него коровы.

— Наш знатный дояр Кульков, — объяснял приехавшим корреспондентам директор совхоза.

— Начинаем съемку, — объявил один из журналистов. — Товарищ Кульков, не волнуйтесь, работайте как обычно, забудьте, что за вами наблюдают миллионы телезрителей.

Съемку Кульков, разумеется, провалил. А уже на следующий день надои снизились вдвое. Вскоре в печати появился фельетон под названием «Зазнавшийся Кульков». Директор совхоза перестал с ним здороваться и перевел на заготовку удобрений.

Как-то, сидя в чайной, Кульков размечтался: «Была у меня работа непыльная. Ни надоев, ни одиннадцатиметровых. Знай на счетах щелкай».

И обнаружил, что снова — в родном кабинете, за уютным столом. Даже бумажки лежали так же, как он оставил их, уезжая на футбол. Не успел Кульков телефонную трубку снять, чтоб домой позвонить, вызывают его к начальнику. Тот улыбается, подмигивает.

— Посовещались мы кое с кем. Хотим тебя, Кульков, в другой отдел перевести. Не работа — курорт.

Тут Кульков взмолился, руками отчаянно замахал.

— Не хочу я другой работы. Хватит, попробовал. Я и здесь как на курорте.

Избавление

Вдали зеленели холмы. Блестела на солнце река. Краснов, в пробковом шлеме и белых шортах, шел по берегу и напевал «Дубинушку».

Зазвенел будильник. Краснов вздрогнул, в последний раз взглянул на реку — на самой середине вода закипела бурунами, это всплыл крокодил — и собрался просыпаться. Но тут из-за ближайшей пальмы вышел его непосредственный начальник Матюшин и строго на Краснова посмотрел. На Матюшине, как всегда, был черный костюм, и Краснову стало неловко за свой легкомысленный наряд.

— Хорошо, что я вас встретил, Краснов, — сказал Матюшин, — давно собираюсь с вами поговорить.

— Может, на работе лучше? — попытался отодвинуть неприятную беседу Краснов.

Матюшин оставил предложение Краснова без внимания.

— В этом квартале мы, кровь из носу, должны начать выпуск летней одежды. Какие мысли на этот счет есть?

— Я думаю, — сказал Краснов, — каждый день думаю. С тех пор как вернулся из Италии, так и думаю.

— Шорты небось оттуда привезли? — Матюшин уперся осуждающим взглядом в фирменную наклейку на кармане.

— Нет, из Уругвая. — Краснов потупил глаза.

— А нашу-то одежду, нашей-то фабрики кто же будет покупать, если не мы? — горестно выкрикнул Матюшин.

— Я покупаю, — торопливо заверил Краснов, — но ведь жарко в ней сейчас.

— Вот-вот, об этом я и говорю, — сразу подобрел Матюшин.

— Иван, вставай, опоздаешь ведь, — неожиданно вклинилась в разговор жена.

— Отстань, я с начальством, — отмахнулся Краснов.

— Ты всегда с начальством, — не унималась она. — И вчера до трех ночи с начальством, и позавчера…

— Замолчи! — резко оборвал ее Краснов и повернулся на другой бок.

Матюшин переждал эту семейную размолвку, деликатно отвернувшись, и, когда Краснов освободился, продолжал:

— Так вот, давайте прямо сейчас разберемся. Поделитесь со мной своими соображениями. Как, по-вашему, качество продукции улучшить?

Краснов украдкой вздохнул.

Отчаянно верещали попугаи. На противоположном берегу появились жирафы, чем-то похожие на обтянутые пятнистой шкурой подъемные краны. Крокодил неторопливо приближался к берегу. Проплыв несколько метров брассом, он переворачивался на спину и, раскинув лапы, отдыхал. Солнце ласкало его нежно-зеленый живот.

Ничего путного, как назло, в голову не приходило.

— Я вас на секундочку оставлю, — сказал Матюшин.

Он ловко взобрался на пальму и спустился с гроздью бананов. Отломил один, стал снимать кожуру.

Краснов услышал: хлопнула дверь, это жена ушла на работу. «Опаздываю, — забеспокоился Краснов. — На такси ехать придется. Там начальство, здесь начальство, там пристают, здесь пристают…».

— Ну, так что вы надумали? — спросил Матюшин.

Крокодил вылез из воды, отряхнулся по-собачьи — брызги веером разлетелись в стороны — и блаженно растянулся на теплом желтом песке.

— Если честно, я целый проект готовлю, — соврал Краснов. И на тот случай, если бы Матюшин наяву об этом их разговоре вспомнил, подстраховался: — Только большой очень. Страниц двести. А ведь у вас дел столько…

— Это верно, — мечтательно сказал Матюшин и закинул руки за голову. — Занят я очень. На даче у себя банановую плантацию вырастить хочу. Задача, должен сказать, сложнейшая.

«Беда, просто беда, — пытаясь побороть нехорошее томление в груди, маялся Краснов. — Теперь россказни о бананах слушай. Даже во сне покоя нет. А на работе сам же меня за опоздание взгреет. И главное, поди угадай, что выбрать: опоздать — с дисциплиной нелады, теперь от Матюшина убежать — неуважение к начальству. Да еще как бы всерьез не пришлось проект писать».

Вдруг Краснов встрепенулся. Крокодил, на время скрывшийся за прибрежной растительностью, теперь оказался поблизости, прямо за спиной начальника. Крокодил сосредоточенно сопел, под его лапами трещали сухие веточки.

«Неужели заметит, неужели оглянется», — отчаивался Краснов, осторожно переводя взгляд с крокодила на раскрасневшееся от возбуждения лицо Матюшина.

Но тот был слишком увлечен своей идеей.

Крокодил постоял, словно мысленно прочел предобеденную молитву, вздохнул, широко раскрыл пасть и, клацнув, проглотил Матюшина.

Краснов коротким кивком поблагодарил умное животное, цепко схватил оставшуюся на траве гроздь бананов и моментально проснулся.

«Вот и славно, вот и славно», — повторял он, скорее одеваясь, чтоб не опоздать.

Роковая ошибка

Поздно ночью молодой, опытный жулик Хлупкин проник в кабинет известного прозаика Лампасова и похитил с его письменного стола рукопись только что оконченного романа.

Будь на месте Хлупкина другой грабитель, он наверняка отдал бы предпочтение серебряным подсвечникам, золотым часам или малахитовой пепельнице, а отнюдь не пухлой папке с бумагой. Но Хлупкин знал, что делал. Год назад созрел в его голове хитроумный план легкой добычи денег. Все газеты тогда пестрели сообщениями о работе писателя Лампасова над новым романом. А популярный критик Лакмусов в большой статье смело называл будущий роман событием литературной жизни Европы.

Значит, здорово пишет, решил Хлупкин и с нетерпением принялся ждать завершения работы Лампасова. Наконец газеты принесли радостную весть: Лампасов поставил последнюю точку в своем творении. В сообщении говорилось также, что роман будет лежать на письменном столе автора до тех пор, пока главные редакторы не закончат спор о праве первой публикации.

Более удобный момент вряд ли мог подвернуться, и Хлупкин стащил рукопись, которую теперь оставалось предложить первому попавшемуся издательству.

Поначалу Хлупкин опасался литературного скандала, объявлений о пропаже, розысков похитителя. Но прошла неделя, две, три — все было спокойно. Хлупкин перепечатал две тысячи страниц романа и, уничтожив оригинал, поставил над заглавием свой псевдоним — Корзинов.

…Отказ из первой редакции, куда он отнес роман, пришел через месяц. Другие редакции, где Хлупкин представлялся начинающим автором, возвращали рукопись значительно быстрее.

Около года мыкался по разным литературным консультациям Хлупкин — Корзинов. В одной ему говорили, что материал он привлек интересный, но подкачал язык, в другой — что написан роман вроде неплохо, но тематика устарела, в третьей — что слабое место произведения сюжет.

От всех литературоведческих терминов, которые Хлупкин слышал впервые, у него кружилась голова. Вечера теперь он нередко проводил не в компании подвыпивших дружков, а за книгой. Вскоре он уже мог вести вполне квалифицированный литературный спор с враждебно настроенными редакторами.

Однажды, доведенный до отчаяния отказами опубликовать роман, Хлупкин отправился к критику Лакмусову.

— Нет-нет, отец, — сказал критик, похлопывая по плечу Хлупкина. — Этот твой, с позволения сказать, роман я даже не дочитал… Слабо, беспомощно…

В расстроенных чувствах выходил от него Хлупкин. «Как глупо я ошибся, — думал он. — Видно, стар стал Лампасов, не может писать на прежнем уровне. — И тут же решил: — Верну. Зачем он мне, этот слабый роман? Может, Лампасов его переделать сумеет».

И он поехал к Лампасову.

— А я, признаться, давно вас поджидаю, — сказал Лампасов. — Сроки поджимают: с издательством договор.

— Должен вас огорчить, — покачал головой Хлупкин. — Вряд ли ваш роман будет опубликован. Я уже предлагал его всем издательствам, журналам, газетам…

— Вы, вероятно, скрыли имя истинного автора? — с достоинством спросил Лампасов.

— А то как же? — удивился Хлупкин.

— Эх, молодой человек, — вздохнул Лампасов. — В имени все дело. — Потом он посмотрел на стоптанные по многим редакциям ботинки Хлупкина и прибавил: — Кстати, сколько я должен вам за перепечатку моего труда?

А вскоре из газет Хлупкин узнал, что новый роман Лампасова увидел свет. Не веря своим глазам, Хлупкин поспешил в книжный магазин. На прилавке он сразу же узрел толстую книгу Лампасова. С удивлением Хлупкин взял ее в руки, раскрыл, перелистал… Роману была предпослана большая статья Лакмусова, в которой он называл новое произведение Лампасова величайшим событием литературной жизни планеты.

Главное

Витя получил паспорт. Шестнадцать лет! Папа с мамой подарили ему часы. Собрались гости. Все его поздравляют. А Вите невесело: окончил школу — что дальше? Учиться? Работать? Столько проблем, столько трудностей. И как он со всем этим справится? И как на верный путь набредет? То ли дело десять лет назад. Носился по двору с деревянной саблей, девчонок за косы таскал. Вот это было времечко!

Виктору исполнилось двадцать шесть. Сидел он за праздничным столом, слушал тосты и думал: «Какой же глупый я был десять лет назад! Какие горизонты передо мной открывались! Какие возможности были мне предоставлены! Я мог выбирать. Я был свободен. А теперь каждый день на службу. Одно и то же, одно и то же. Как ослик по кругу. И никаких перспектив что-либо изменить, никаких просветов в будущем. Эх, где мои шестнадцать лет?»

Отмечали тридцатишестилетие Виктора Петровича. Собрались друзья, сослуживцы. Конечно, теща с тестем пожаловали. Не могли дома усидеть. И вздыхал Виктор Петрович: «Эх, ничего я не понимал десять лет назад. На работу досадовал… Да разве ж она помеха свободе? Я люблю свою работу. Мне интересно работать. Женитьба — вот кабала. Теперь уж не больно-то вечером на футбол или в библиотеку пойдешь. Семья. Заботы. То купи, это почини. В отпуск и то не вырвешься».

Сорок шесть лет. Возраст первых итогов. Наблюдал Виктор Петрович, как жена и дети к встрече гостей готовятся, и сердце радовалось. Какой глупый он был. Да как это можно без семьи прожить? Жена — друг и товарищ. Взрослые дети — помощники. Сын в институте, дочь школу кончает. И только одно покоя не давало: а могут ли дети таким отцом, как он, гордиться? Вот взять бы и изобрести что-нибудь… По научной линии. Оправдать свое пребывание на земле. Хотя бы диссертацию закончить, что ли…

Пятьдесят шесть для мужчины не много. И все же… А еще столько надо успеть. О чем он мечтал десять лет назад? Фантастические проекты какие-то. Изобрести, открыть… Только время потратил. Дорогое время. Мальчишество. А на самом деле нужно прочно двумя ногами на земле стоять. Дача нужна, машина. Вот о чем заботиться надо было. Вот за что дети его искренне уважали бы.

Деду Вите шестьдесят шесть. Сидит он на лавочке возле подъезда и качает головой. «О чем я только, глупец, сокрушался десять лет назад? Подумаешь, цветного телевизора нет. Подумаешь, дачу не приобрел. Было бы здоровье, а без дачи прожить можно. И как это я так себя не жалел? Ох, грехи наши тяжкие…».

Одиночество

«…Он получил отличный пас от Михайлова, вышел один на один с вратарем шведов…». Тут экран ярко вспыхнул, а потом по серому фону побежали тонкие белые линии.

— Перегорел! — в один голос вскрикнули муж и жена Глазурины.

— Скорей к Хляминым! — скомандовал муж, и они побежали к соседям по лестничной площадке.

Семья у Хляминых была большая, и все удобные места перед телевизором оказались заняты. Глазуриных посадили сбоку, так что экран был очень плохо виден.

Дома Глазурин привык комментировать происходящее на экране, и жена всегда с ним соглашалась. Когда же после одного острого момента Глазурин стал объяснять, что бы он сделал на месте хоккеиста в этой ситуации, на него зашикали все присутствовавшие, даже малые дети. Впервые Глазурин почувствовал себя чужим, лишним и никому не нужным.

Второй период закончился вничью — 3:3.

— Самое интересное впереди, — потирая руки, сказал Глазурин.

— Ты извини, Саша, — сказал Хлямин, — мы третий период обычно не смотрим. Он поздно кончается, а нам вставать рано.

— А мне что ж, не рано? — удивился Глазурин, но сообразил: переубедить хозяина телевизора не удастся. Глазурин ушел, не пожав Хлямину руку, и долго не мог заснуть, вспоминая, как неуважительно его с женой встретили, как неудобно посадили, как, наконец, почти что прогнали.

— Мастера надо поскорее вызвать, — сказал Глазурин жене.

На следующий день все сослуживцы только и говорили о красавце голе Якушева в третьем периоде. Глазурин молчал и делал вид, что занят бумагами.

Вечером он с женой пошел в кино. Фильм был интересный, научно-фантастический, но стоило вспомнить, что все знакомые в эти минуты следят за матчем СССР — ЧССР, — и яркие краски фильма мгновенно блекли.

Домой они шли пустынным переулком. Из всех окон неслись возгласы Озерова: «Ай-яй-яй, какой момент упущен!» Настроение у Глазурина было отвратительным.

— Может, к Хлямину пойдем, — робко предложила жена.

— Да ну его, — раздраженно отмахнулся Глазурин.

Дома было неуютно, пустынно. Жена включила приемник, но в комнате, где траурно чернел потухший экран, веселая музыка звучала кощунственно.

Ужинали молча, в полной тишине. Потом Глазурин ходил по квартире, осматривая стены, переставляя с места на место безделушки. Взял книгу, перелистал, бросил. Побарабанил пальцами по столу. Не выдержал, спросил:

— Когда же мастер придет?

— Как, разве не ты вызывал? Я думала, ты… — удивилась жена.

Такой ссоры у них давно не было.

— Теперь я ясно вижу, что ты меня не любишь! — кричал Глазурин, и в глазах у него стояли слезы.

Да, это была не та Люба, которую он встретил восемнадцать лет назад.

Утром в троллейбусе и метро среди пассажиров шел восторженный обмен мнениями, как здорово наши обыграли чехов и стали чемпионами. Глазурин почувствовал себя изгоем…

На работе Глазурин первым делом позвонил в мастерскую. Мастера обещали прислать на следующий день, в субботу. Но настроение не улучшилось: вечером должны были показать первую серию многосерийного фильма, и сотрудники предвкушали удовольствие. Упорно лезли в голову еще в школе заученные строки: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека».

Когда рабочий день закончился и отдел мгновенно опустел, Глазурин с тоской подумал, что ему некуда спешить, что его никто не ждет. В кафе самообслуживания, куда он случайно забрел, из меломана неслось заунывное:

Домой он вернулся поздно. Бил себя в грудь, ругал свою неудавшуюся жизнь и плакал.

А на следующий день пришел мастер, заменил перегоревшую лампу, и телевизор стал работать, как прежде. Жизнь вошла в привычную колею.

О трагической полосе одиночества Глазурин больше не вспоминал.

А счастье было так возможно…

Наконец свершилось. Катю пригласили в кино. Коля Быстролетов, с которым она училась в одной группе, сидела в одной институтской аудитории, подошел и, от робости то и дело поправляя галстук, пригласил.

Когда после сеанса Катя вернулась домой, там уже собрались родственники. Приехали старшая сестра с мужем, дедушка с бабушкой.

— Ну как? — первым, по праву старшего, спросил дедушка.

— Очень интересно, про шпионов, — сказала Катя.

— Я в окно смотрела, видела, как вы к дому подошли, — сказала мама. — Долго у подъезда стояли, не хотелось ему уходить.

— Не хотелось, — подтвердила Катя.

— Насчет следующей встречи условились? — спросила старшая сестра.

— А зачем? — сказала Катя. — Мы же завтра в институте увидимся.

— Институт — это одно, а кино — совсем другое, — заметила бабушка.

— Так что про шпионов-то? — спросил дедушка.

— Действительно, что про шпионов-то? — спросил папа.

Мама на него посмотрела, и он замолчал.

— Неужели ты не понимаешь, — начала объяснять Кате сестра. — А вдруг он тебя больше не пригласит. Нужно инициативу проявлять, разве можно это пускать на самотек?

— Неужели не пригласит? — огорчилась Катя. — Он такой внимательный, начитанный.

— Не расстраивайся, еще не все потеряно, — вмешалась в разговор мама. — С завтрашнего же дня начинаем решительное планомерное наступление. Значит, так. Платьишко тебе решительно надо сменить. Наденешь вечернее, выходное.

— С прической, считай, тебе повезло, — сказала сестра, которая была парикмахершей.

На другой день Катя появилась в институте совершенно преображенная.

— Ты что, в гости идешь? — спросил ее Коля.

— С чего ты взял? — пожала плечами она. Вроде дала ему понять, что вечером свободна, но он ничего больше не сказал.

Вечером вновь собрался семейный совет.

— Не отступай, — говорила сестра, — я вот тебе туфли свои привезла. Он как увидит, глаз не оторвет.

Бабушка всплакнула и сняла с себя старинный золотой кулончик.

Но не помогли ни туфли, ни кулончик. Коля будто даже избегал Катю. Катя бы загрустила, но совершенно не было свободного времени. После занятий она бежала к портнихе, потом в косметический салон, потом к преподавательнице музыки: в семье решили, что ей срочно нужно научиться музицировать. А ведь еще приходилось выполнять институтские задания… Ужасно она уставала. Побледнела. Правда, бледность ей шла.

Но однажды Катя увидела: после лекций Коля пошел в библиотеку с Машей из параллельной группы.

Семейный совет ввиду этого чрезвычайного происшествия собрался в тот день на два часа раньше обычного.

— Последняя попытка, — говорила сестра. — Завтра подожди до конца занятий и, если он тебя никуда не пригласит, сама его куда-нибудь позови.

— Верно, — сказала мама и выразительно посмотрела на папу.

Тот сделал серьезное лицо и достал бумажник. Достал бумажник и дедушка, а глядя на него, и сестрин муж.

И вот Катя подошла к Коле. Чтобы скрыть смущение, улыбнулась самоуверенно.

— Пойдем сегодня в кафе, а?

— Извини, — сказал он. — Я сегодня занят.

— Да чего там, я приглашаю, — сказала Катя, как научил ее папа.

Коля посмотрел на нее округлившимися глазами.

— Ужас, ужас, — прошептал он. — И эта девушка могла мне нравиться?

Кино

Крылатый гигант с ревом взмыл в воздух, и Мухин почувствовал себя свободным и одиноким. Никогда они с женой не отдыхали поврозь, всегда вместе, а тут — надо же — не совпали отпуска. И еще этот самолет — Любочка летела впервые, на поезд билетов не достали, а путевка горящая. Конечно, волновалась, но, чтоб Мухина не огорчать, виду не показывала.

Мухин вернулся в опустевшую квартиру, убрал посуду, которую так и бросили на столе после обеда — торопились, боялись опоздать. Еще подмел пол. Больше никакого занятия придумать не сумел. Часы показывали только половину пятого, надвигающийся вечер пугал обилием ненужного свободного времени. Остро захотелось сделать что-нибудь, что принято делать, когда пытаешься заглушить грусть и непокой.

Мухин представил, как он садится в кресло у журнального столика, наливает в рюмку коньяк, закуривает. Так это изображалось в фильмах. У Мухина не было ни кресла, ни журнального столика — в однокомнатной квартире не больно-то размахнешься. И сигарет дома не держали: пять лет как Мухин бросил курить. Оставалась «Экстра» — непочатая бутылка в холодильнике. Мухин извлек ее, запотевшую, мокрую, как ледышка, но на этот раз представил уже другую картину: у кухонного стола он опрокидывает рюмку, кривится, закусывает соленым огурцом… Что-то мрачное, пугающее привиделось ему в этом.

Тут осенило: в кинотеатре неподалеку новый фильм, все обещал Любочку сводить. И хоть одному идти было неловко, будто данному слову изменял, успокоил себя тем, что необходимо отвлечься, развеяться.

Очередь к кассе тянулась длинная. Мухин даже заколебался, стоит ли толкаться — жарко, душно, и вдруг, откуда ни возьмись, — Мерзликин. Когда-то они вместе работали, квартиры от завода в одном доме получили. А потом Мерзликин с завода ушел, устроился механиком в кинотеатр.

— Пошли, проведу, — сказал Мерзликин. — А ты чего один?

— Да вот, Любу отправил…

Миновали контролера, остановились.

— Значит, гуляешь? — игриво подмигнул Мерзликин.

— Ну что ты, — пожаловался Мухин, — грустно, Саша. Я сюда пришел, чтоб не напиться. Бутылка в холодильнике как магнит тянет…

— Может, пивка со мной? Тут в буфете холодное, — посочувствовал Мерзликин, но, взглянув на Мухина, крикнул администратору: — Тетя Маша, поставьте другу моему стул в проходе.

Фильм был интересный, про любовь. Мухин увлекся, несколько раз ловил себя на том, что волнуется за героев, а не за Любочку — как она долетела? — и чувствовал легкую виноватость.

В конце фильма, когда герой признался героине в любви, та прошептала: «Запиши мой телефон». И продиктовала его, Мухина, номер.

Мухин насторожился, а героиня, словно для того, чтобы усилить его изумление, вновь повторила столь хорошо знакомый набор цифр.

Фильм закончился. У выхода Мухин снова повстречал Мерзликина. Рассказал ему о забавном совпадении.

— Ну твой, ну и что? — пожал плечами Мерзликин. — Давай портвейна купим.

— Нет, — замотал головой Мухин. — Мне домой надо, жена должна звонить.

— Не дозвонится, — усмехнулся Мерзликин. — Сейчас зрители начнут трезвонить.

— Какие зрители? — не понял Мухин.

— Ну, которые с актрисой захотят познакомиться. А ты как думал? Миллионы этот фильм уже посмотрели. А может, пойдем к тебе? — Он перешел на деловой тон. — Ты говорил, «Экстра» непочатая? У меня как раз полчаса до следующего сеанса.

— Нет, не обижайся. — Мухину было неудобно, он чувствовал себя обязанным Мерзликину: все-таки провел без очереди и бесплатно.

— Ну хоть два рубля дай, — сказал Мерзликин.

Подойдя к дверям квартиры, Мухин услышал, как разрывается от звона телефон. Вбежал, схватил трубку.

— Можно попросить артистку Светлову? — услышал он хрипловатый голос.

«Началось», — подумал Мухин.

— Вы не туда попали, — сказал он.

Снова раздались звонки.

— Вас вызывает Париж, — предупредили Мухина.

— Вы ошиблись! — крикнул он. — Не соединяйте.

— Савелий, это Бельмондо говорит, — прорезался голос с нерусским акцентом. — Ты чего делаешь?

— Я не Савелий, — сказал Мухин.

— Понятно, — не расслышал Бельмондо, — приезжай сюда, тут весело.

— Вы не туда попали, — громко и внятно произнес Мухин.

«Вот кино, знала бы Любочка, — подумал он. — Бельмондо, Париж, Светлова…».

Следом позвонил Смоктуновский.

— Слушай, Савелий, мы к тебе собираемся.

Мухин хотел увильнуть, мол, срочно убегаю, но вдруг решился — а, была не была, пусть приедут. Есть чем встретить — консервы «судак в томате», сосисок накануне полкило купил. И корыстные соображения примешались: дочка фотографии артистов собирает. Вернется из пионерлагеря, а ей сюрприз — автографы, о которых она и мечтать не могла.

Снова зазвонил телефон. Жена.

— Любочка, у меня такие новости, — стал торопливо рассказывать Мухин. — Если бы ты только знала, кто ко мне сейчас придет. Я тебе по секрету скажу, — он понизил голос, — по возвращении тебя и Маринку будет ожидать приятный сюрприз.

— О чем ты говоришь? — забеспокоилась жена.

— Нет, молчу, молчу, чтобы не сглазить, — ласково захихикал Мухин.

— Витя, у меня сердце не на месте после разговора с тобой. Я чувствую, мне нужно быстрее возвращаться.

— Не надо, отдыхай, все хорошо.

В дверь позвонили.

— Любочка, извини, не могу сейчас разговаривать! — крикнул Мухин и побежал открывать.

На пороге стоял Мерзликин с двумя незнакомыми мужчинами и нетрезво улыбался.

— Здесь проживает знаменитая кинозвезда? — спросил он и захохотал, а потом добавил: — Да и тебе все веселее, чем одному.

— Эх ты, — вздохнул Мухин и пошел на кухню, к холодильнику.

Открытие

Галогенов не ожидал, что опыт пройдет гладко. Но результат был налицо — никому, кроме него, Галогенова, не известный химический элемент находился в запотевшей пробирке. Еще одна клеточка периодической системы Менделеева была заполнена!

«Назову элемент в честь себя — Назарием, — решил Галогенов. И размечтался: — Премию, наверно, огромную дадут, катер куплю».

— А какая слава! На весь мир! — вслух сказал Галогенов.

Но вдруг тень сомнения набежала на его возбужденно раскрасневшееся лицо.

— Слава… — неуверенно повторил он.

Это означало: появятся биографы. Исследователи. Они будут шаг за шагом изучать его жизнь, извлекая на всеобщее обозрение новые и новые подробности.

Так, станет известно: в школе по химии Галогенов перебивался с двойки на тройку. И, пожалуй, странным покажется, что для углубления познаний он избрал институт, который готовил специалистов-химиков. Вряд ли биографы установят, что причиной подобного поступка Галогенова был маленький конкурс на вступительных экзаменах. Но они наверняка раскопают в одной из институтских ведомостей фальшивый зачет по органической химии. Его вписал против фамилии Галогенова Сережка Ваннадиев, когда экзаменатор отлучился из аудитории. Сережка был другом Галогенова и знал: тот не петрит в длинных уравнениях реакций.

Потом всплывет фиктивный брак (чтобы не услали по распределению). Развод. И последовавшая за ним женитьба на дочери директора института, где Галогенов теперь работал.

Первые шаги на службе давались ему с трудом, он начал опасаться, что переоценил собственные возможности, но по счастливой случайности под началом у него оказался Сережка Ваннадиев, который отлично писал квартальные отчеты, готовил планы отдела и даже в порядке личной инициативы взялся разработать основные теоретические положения будущей диссертации институтского однокорытника. Когда работа была закончена, Галогенов отбыл в творческий отпуск на дачу, где в домашней лаборатории тестя хотел подтвердить эти положения практически.

И вот опыт удался. Однако чем больше думал Галогенов о своем грандиозном успехе, тем очевиднее становилась подстерегавшая опасность. Узнают, например, что лотерейный билет, на который выпала «Волга», был куплен уже после тиража по высокой спекулятивной цене.

За ремонт дачи рабочим чем платил? Спиртом. По три литра в день из лаборатории выносил. А главное, выплывет наружу страшная тайна: в огромном сарае на участке Галогенов оборудовал современный хлев, и основные средства существования получал от торговли свининой.

Галогенов взглянул на часы. Как раз в это время жена должна была задать свиньям корм — синтетическую красную икру. Галогенов изготовлял ее при помощи сконструированной Ваннадиевым, но еще не введенной в эксплуатацию и потому тайно перевезенной на дачу машиной. Исходными материалами для производства икры служили морковь, канцелярский клей и солярка.

«И что изобретение в личных целях использовал, пришьют, — с тоской подумал Галогенов. — А это уже уголовщина…».

Он уже занес руку — грохнуть запотевшую пробирку об пол, но вошла жена.

Вдвоем они покормили свиней и вышли на свежий воздух. Свиньи были упитанные. Галогенов заметно повеселел.

— Как ты думаешь, Танюша, — сказал он. — Что, если покупку катера временно отложить и подыскать парочку хороших биографов?

Не привыкайте!

Проснулся от того, что за стеной затарахтел, будто мотоцикл, неисправный кран. Стена его комнаты примыкала к ванной в соседней квартире, сильно умный архитектор придумал такую планировку.

Вскочил в ярости, готовый стену проломить и тряхануть того, кто с крепкими нервами каждое утро умывается ни свет ни заря. Но сам себя осадил: было даже неплохо, что разбудили, — нужно бежать в поликлинику, лаборатория до десяти, а без справки не дадут путевки на турбазу — и тогда прощай горные лыжи и Новый год с Натальей в альпинистской палатке.

Побрился, натянул куртку, перепрыгивая через две ступеньки, спустился вниз. Время не поджимало, просто приятно было поразмяться, вот и скакал — вместо обычной зарядки. Отомкнул ячейку с номером своей квартиры на металлической дверце. Обе утренние газеты лежали на месте. «Надо бы захватить, а то опять исчезнут», — подумал он, но не сделал этого, не хотелось занимать руки даже пустячным предметом и тем отягчать энергичную легкость тела.

Улицу, понятное дело, уже с неделю не убирали: к троллейбусной остановке шел осторожно, едва переставляя ноги, — под снегом гололед, не хватает только перед отпуском навернуться.

Людей на остановке скопилось много. Слабонервные не выдерживали, пытались остановить такси. Машины ехали мимо. Очередь возмущалась.

— Надо же, как снег повалит, никуда добраться нельзя. Впору самим лопаты брать и дороги чистить…

«А что, а что, и возьмите», — чуть было не подначил он недовольных, но сдержался. Нехорошо. Сам-то никуда не опаздывает, а народ спешит, нервничает. Блаженствовал, подставив лицо крупным снежинкам и почти задремывая: какое счастье, зима, морозец, впереди — десять дней фантастического горного отдыха… И Наталья рядом. Неужели сбудется и они уедут вдвоем?

Троллейбус подкатил до того туго набитый, что, казалось, вот-вот лопнет и развалится. Он и не пытался в него втиснуться. Ждал. В следующий — этот тоже пришел не скоро — удалось-таки влезть, правда, самым последним, нажав на выпиравшую из дверей человеческую массу грудью и животом. Но на нижней ступеньке уместился. Двери сомкнулись, сдавив его локоть будто тисками. Он зажмурился от боли. Остатки сна и мечтаний шелухой слетели с ленивого, еще не включившегося на полную катушку разума. И не предполагал, что у этих створок мертвая хватка. Резиновые прокладочки вроде. Ан нет, голый металл. Хорошо, куртка толстая, смягчала жим капканьей стали.

Едва притормозили и дверные челюсти его выпустили — соскочил, согнулся, стал пострадавший локоть массировать, и боль слегка поутихла.

Но нет худа без добра. Пока приходил в себя, троллейбусы пошли чаще. И он сел в относительно пустой, правда, теперь уже опаздывая. Пассажиры сдавливали не так сильно, как металл, но все равно, если бы он был тюбиком пасты, выжали бы до капли. К тому же и тащился караван-сарай, как он сам про себя называл этот вид муниципального транспорта, черт знает до чего медленно, словно тоже боялся поскользнуться. А может, просто троллейбус попался старый, неповоротливый, больной. Задняя дверь тарахтела, как неисправный кран, буксовала, но сомкнуться не могла.

— Не держите дверь. Кто там держит? — в микрофон сердился водитель.

— Никто не держит, езжай давай, — отвечали ему вразнобой несколько голосов.

— Пока дверь не закроете, не поеду, — свирепел водитель.

— Помоги ей, а то грыжу заработает, — пошутил кто-то из глубины.

Мужики дружно начали толкать дверь, створки ее с лязгом распрямились. Троллейбус дернулся.

На следующей остановке повторилась та же история.

— Кто там хулиганит? Ну-ка, уймитесь! — требовал шофер.

— Да кому хулиганить, опаздываем все, — взмолилась женщина в вязаной шапочке, сбившейся набок.

— Прекратите! — не слыша ее, настаивал шофер.

— Заклинило твою дверь!

— Так ведь и будем стоять, — упорствовал шофер.

— Эй, водитель, ты нас не серди, а то обругаем тебя хором, — выделился из общего нестройного гула мужской дискант.

— Хором — это ничего, лишь бы не хуже, — весело откликнулся ему задорный женский.

Водителя, видно, взбесило, что люди веселятся, он выскочил из кабины и вдоль машины побежал к задней площадке.

— Ага, сломали дверь! — закричал он. — Доигрались. Все вылезайте, в неисправной машине никого дальше не повезу!

— Так их, правильно, сынок, — поддержал шофера небритый старичок в потертой ушанке.

— Как это — не повезу? Ишь ты! — зашумели остальные. — Ишь, раскричался!

Он взглянул на часы. Время катастрофически утекало.

— А вот и не повезу. Все вылезайте! — еще раз осмотрев дверь, закричал водитель. — Чего стоите! Глухие, что ли?

Поднялся гвалт.

— Как это? Не имеешь права!

— А вот и имею! Ты из открытой двери на ходу выпадешь, а мне потом отвечать?

— Не на прогулку едем, — опять отделился от общей массы знакомый мужской дискант. — Колеса не сломаны — и езжай.

Он вытянул шею и увидел его обладателя: здоровенного мужчину в пальто нараспашку.

— У себя на службе правила устанавливай, дурья твоя башка! — заорал шофер. — Если у телевизора лампочка какая перегорит, то ведь он все равно неисправным будет! А тут дверь не действует! Все вылезайте!

— Ух, молодец! — передернул плечами небритый старичок в потертой ушанке.

Женщина в окончательно сползшей вязаной шапочке пробралась к задней площадке и напала на безмятежно уперевшего руки в бока шофера.

— Часами на остановке стоишь, ждешь — не ходят троллейбусы. А тут сели — и нате пожалуйста, сходи.

— Сходи-сходи, — ухватился за последнее слово шофер.

— Чем вопить, взял бы да починил.

— Нечего из парка выезжать, если неисправный, — поддержал женщину мужчина в распахнутом пальто.

— Езжай, не выпадем! — пообещало сразу несколько голосов.

— Не выпадете, так простудитесь, — огрызнулся водитель. В голосе у него, однако, прозвучало сомнение. Зевнул, тряханул дверь, она захлопнулась.

— Сразу видать, рабочий человек, все у него ладится, — восхитился старичок.

Поехали, но дверь сомкнулась неплотно, в проем задувал ветер, заносил снежинки.

Он и вправду покашливал, когда входил в поликлинику. Как бы не послали на флюорографию. С них станется! Сдерживая дыхание, постучал в дверь лаборатории.

— А вы опоздали, — ответила девчонка-соплюха в белом халате. — Мы до десяти кровь из пальца берем.

— Сейчас десять минут одиннадцатого.

— Вот я и говорю — опоздали. Все отправлено уже. Завтра приходите.

— Я завтра в утреннюю смену, — сделал попытку ее умилостивить он.

— Тогда послезавтра.

Он вышел на улицу. Постоял возле сугроба, ковыряя кофейного цвета снег носком ботинка и вспоминая, какие еще дела сгруппировал на утро. Ах да, перед отъездом надо бросить поздравления родным и знакомым. Направился к газетному киоску. За стеклом висела табличка: «Киоскер болен». В двух других киоскеры наличествовали, но не было поздравительных открыток.

— Хватились! Они за месяц до Нового года кончаются.

Уже не надеясь, свернул к магазину канцтоваров, который зачем-то переименовали в «Оргтехнику». Здесь открытки на витрине лежали веером.

— Только они все надорванные, — предупредила продавщица.

— Тогда давайте набор с конвертами, — вздохнул он.

Эти были и подороже, и не такие красивые. Но что делать? Она отсчитала десяток, как он просил, и завернула стопку в грубую серую бумагу.

В булочной купил хлеба. Взгляд прилип к застекленному прилавку с тортами. Вечером обещала зайти Татьяна. Надо наконец сказать ей, что он уезжает. Хоть так, тортом подсластить. Она-то рассчитывает встретить Новый год с ним.

— Свежие?

— Свежие, — ответила продавщица. — Только тесьма у нас кончилась, коробки перевязывать нечем.

Он все же купил. Сперва нес коробку на ладони, как птицу, которую собираются выпустить, потом осторожно, боясь смять, прижимал к талии, потом ставил на снег и давал затекшей от напряжения руке отдохнуть.

В подъезде поставил торт на ступени, отомкнул металлическую дверцу секции. Газет не было.

Дома попил чаю, торт начинать не стал. Сел за стол и написал первую открытку.

«Поздравляю Вас. Надеюсь, что в следующем году нас ожидает другая, не такая жизнь».

Хотел вложить открытку в конверт. Все конверты были без клапанов. Будто мыши неровно, клочьями обгрызли.

Он рванулся одеваться. Открытки с конвертами снова замотал в грубую серую бумагу. Но глянул в окно и расстегнул куртку: народу на остановке толпилась тьма.

За стеной затарахтел кран, это вернулся после утренней смены сосед.

Он сел и откинулся на стуле. Подумал: «Чем эти троллейбусы, куплю себе мотоцикл. Денег, если не ездить в горы, как раз хватит. И Татьяне не надо ничего говорить. Ей приятно будет, если я останусь».

Как писать очерки на морально-этические темы

Я смотрю в заплаканное лицо женщины, слушаю ее сбивчивый рассказ.

— Все было так неожиданно. Сидели вот здесь, за этим столом, беседовали, выпивали. Мой муж вообще-то мало пьет. Но такой случай — нужно было. Честно говоря, близких отношений у нас с Ромашкиным никогда не было. Просто он решил продать свой диван недорого. Вот мы и пригласили его поговорить. А потом они вышли на улицу, и вдруг Ромашкин ударил мужа.

— А муж?

— Муж? Он совершенно не умеет драться.

— И вы не пытались вмешаться, прийти ему на помощь?

— Я так растерялась, — оправдывается она. — И потом я сразу стала вызывать милицию.

— Последний вопрос, — говорю я. — Зачем вам понадобился диван Ромашкина? Ведь у вас же есть кровать?

— Понимаете, ко мне приезжает мама. Будет у нас жить…

Она улыбается, а мне вдруг становится невыносимо душно в этой квартире, где царит атмосфера стяжательства и собственничества, где людям мало кровати и они хотят еще и диван.

Я выхожу на улицу и, остановившись у подъезда, вдыхаю свежий весенний воздух. Одна мысль занимает меня: зачем нужно было гражданке Строгачевой писать в газету? Ведь все закончилось хорошо: муж — на излечении в больнице и поправляется. К чему же было поднимать весь этот шум?

Я смотрю, как не торопясь, усталой походкой идет по двору молодой парень. На нем строгий черный костюм, белая нейлоновая рубашка с распахнутым воротом. На голове старенькая кургузая кепка. Подковки на ботинках при каждом шаге мелодично позвякивают.

— Здравствуйте, Валерий, — говорю я, — я из газеты.

— Очень приятно, — говорит он, — я постоянный читатель газет и журналов.

— Дело в том, что нами получено письмо…

— О качелях? — интересуется он. — Да, нехорошо получилось. Но на следующий же день я их починил. Еще лучше сделал.

Он подводит меня к качелям и похлопывает ладонью по гладко выструганным доскам.

К нам подбегает мальчуган лет пяти.

— Хорошие качели? — спрашивает у него Валерий.

— Очень хорошие, — смеется мальчик. — Дядя Валера, а вы больше не будете их ломать и в милиционеров досками швыряться?

— Не буду, не буду, — гладит мальчугана по голове Валерий.

— Валерий, — говорю я, — письмо было не о качелях…

— О кабеле, что ли? — улыбается он. — Понимаете, деньги были позарез нужны, ну и взял я на заводе пару сотен метров. Но на следующий же день всю стоимость до копейки вернул. Сам больше не мог в глаза товарищам смотреть — заявление об уходе по собственному желанию написал. А деньги понадобились, чтобы соседу гостинец в больницу снести. Заболел сосед…

— Тот, которого вы ударили? — осторожно, чтобы не причинить боли этим напоминанием, спрашиваю я.

— Да, — виновато опустив голову, говорит Валерий.

— Из-за дивана? — интересуюсь я еще осторожнее.

— Да, — теперь уже прямо глядя мне в глаза, отвечает Валерий.

В квартире Валерия просторно и легко дышится. Мебели, кроме двух стульев и дивана, — никакой. Валерий снимает свою старенькую кепку, и я вижу, что он обрит.

— Тоже из-за любимого соседа, — горько улыбается Валерий. — А какая шевелюра была!

Я смотрю на диван. Старый, истрепанный диван с валиками. Мне жаль Валерия. Он стал жертвой собственников, затеявших вокруг этого дивана нечистую возню.

Мы идем по вечерним улицам Лебедянска. Валерий рассказывает, как было дело. Оказывается, инцидент произошел потому, что Строгачев не соглашался уплатить Валерию за диван двадцать рублей и просил снизить цену хотя бы вдвое.

— Не знаю, что тут со мной произошло, — говорит Валерий, — но все внутри от ненависти к нему, сквалыге, перевернулось. И я ударил. Знаю, что нельзя было его, хлюпика, так сильно, но, поверьте, сдержаться не мог.

Валерий сплевывает на тротуар. И я ловлю себя на мысли, что мне глубоко симпатичен этот простой парень с открытой душой.

…В палате пахнет медикаментами и чистотой. Забинтованный Строгачев, шепелявя, хнычет:

— А потом пришел ко мне с кульком яблок и уговаривал не подавать в суд и не писать в газету. Я выгнал его.

— А ведь прислушайся вы к его просьбе, — говорю я, — и мне не пришлось бы тащиться за тридевять земель… Где яблоки, кстати?

— Он оставил их там, на окне, — хрипит Строгачев.

— Почему же вы их не выбросили? — иронически спрашиваю я, и опять дух стяжательства и собственничества веет мне в лицо.

На следующий день я побывала на предприятии, где работал Валерий, и от директора узнала, что весь коллектив был против увольнения Ромашкина. Но тот сам настоял на увольнении, две недели не выходя на работу. В милиции тоже все хорошо знали Ромашкина как человека веселого и отходчивого.

Мы расстались с Валерием друзьями. Провожая меня на аэровокзале, он сказал:

— Да я им этот диван даром отдам, а сам буду на полу спать.

Я обещала, что непременно включу эти слова в свою статью. Пусть стыдно станет людям, вся жизнь которых проходит под лозунгом «кто смел — тот и съел».

Уже в самолете я думала о том, как иногда мелкособственнические инстинкты других могут искалечить жизнь хорошему человеку. Конечно, вырастут волосы, павшие под милицейской машинкой, найдется новая, интересная работа, но загладится ли в душе след от незаслуженно понесенных обид? Надеюсь, Валерий и сам извлечет из случившегося урок и не будет в следующий раз оскорблять и тем более бить кого-либо при свидетелях. А уж если все произошло на глазах у людей, то не следовало ему размахивать перед приехавшими милиционерами досками от качелей, а нужно было просто по-человечески объяснить суть дела. Я убеждена: в милицию бы тогда были отправлены собственники Строгачевы.

Вынужденная остановка

Обычное утро обычного трудового дня. Вы вскакиваете по звонку будильника. Быстро умываетесь, одеваетесь, причесываетесь.

Жена уже ушла. Не успевший остыть завтрак на плите. Он мигом проглочен, и, как всегда, ровно в четверть девятого вы подходите к двери. Привычно и небрежно цепляете мизинцем крючок защелки… Он не поддается.

В первую минуту вас берет досада. Вы снова пытаетесь сдвинуть его с места. Он будто прирос к замку. Да что за чертовщина! Вы раздраженно дергаете еще и еще раз.

Теперь вы ясно припоминаете: ведь жена говорила, говорила вам, да вы и сами несколько раз замечали — в последнее время в замке что-то заедает.

Вы предпринимаете новую серию отчаяннейших попыток. Ну же, ну… Невозможно поверить, что жертвой стали именно вы… Это было бы слишком несправедливо…

Вас вполне можно понять: у вас в десять важный деловой разговор с шефом, потом вы по очень серьезному делу встречаетесь с одним нужным человеком, потом совещание, потом собрание, на котором вам выступать… Вы тянете крючок, вцепившись в него обеими руками. Ну, еще разок…

В комнате вы обессиленно опускаетесь на стул. Проходит минута, две, три… Но ведь нужно же что-то предпринять! Вы еще раз пробуете — легонько и изо всех сил…

Тогда вы начинаете звонить в жэк. Объясняете, умоляете. Они в ответ обещают, заверяют…

А потом вы ждете. Сперва, как тигр в клетке. Затем кружите по комнате, как муха под люстрой. И, наконец, останавливаетесь у столика с телефонным аппаратом. Какое-то время стоите над ним в задумчивости. Затем вздыхаете и поднимаете трубку.

На службе вы известны как человек исполнительный и аккуратный, и начальник только посмеивается над вашим бедственным положением. Конечно, конечно, вас подменят, вы не должны беспокоиться.

Следом вы звоните нужному человеку. Тысяча извинений. И тоже отменяете назначенную встречу. Итак, дела на первую половину дня улажены, и вы можете успокоиться. Но где там! Деловая пружина, которая заведена еще с вечера, пущена этими переговорами в ход. С быстротой пропеллера она начинает раскручиваться, побуждая вас к новым действиям. Что вы можете предпринять? Первым делом, конечно, навести порядок в жэке. Что они, издеваются, что ли? Вот вы их… Они удивлены, обижены. Как, разве никто не приходил? Странно. Слесарь пошел. Только что, с минуты на минуту…

И вы опять мерите комнату шагами. Осматриваете стены. Потолок. Ремонт пора делать. И люстру нужно бы сменить. В гостиной картина в багетовой раме откуда-то появилась. Ах да, это вам сосед на день рождения подарил. Вы ее тогда так и не рассмотрели. Но точно, она без рамы была. Наверно, жена раму купила. Ничего, красиво получилось. Изображены на картине какие-то люди в саду, цветущая яблоня. И на даче тоже пора делать ремонт, крыша прохудилась, вспоминаете вы. Железо нужно доставать. В прошлый раз вас выручил ваш старинный приятель… Надо бы позвонить ему, справиться о его житье-бытье. А уж через недельку можно и насчет железа…

Вы открываете записную книжку. Вот незадача: его телефона в ней нет. И как так могло случиться? Выдвигаете ящик письменного стола и среди вороха пожелтевших квитанций, фотографий, неиспользованных медицинских рецептов и других бумаг разыскиваете прежнюю, истрепанную книжечку.

Вы набираете номер. И его, вашего приятеля, подзывают. И он вам рад. Течет время, а он, ваш старый приятель, все такой же. Все тот же. Все там же. Куда же вы пропали? Вам немного неловко. А куда же он исчез? И он тоже закрутился. Одним словом, вы приглашаете его в гости. Просто так, без всяких… Где-нибудь через неделю. Только созвониться предварительно. А то ведь, он сам знает, дела, дела…

Он хохочет, как когда-то:

— Ну, держись! Захрустят твои косточки от моих объятий.

После разговора с ним у вас совсем другое настроение. Повеселее и полегкомысленнее. Вот бы взять да пригласить его прямо сейчас. Ведь вы дома. И ничем не заняты. И в баре вашей югославской стенки найдется кое-что для поддержания беседы. Хе-хе! Он бы, пожалуй, приехал. И помог бы вам, кстати, справиться с этим дурацким замком. Да, нечего сказать, забавную шутку сыграл с вами ваш старый замок…

Вы подходите к окну. По тротуарам спешат куда-то люди. По мостовой ездит транспорт. Вот странно, думаете вы. А небо-то, оказывается, голубое. И листики уже проклюнулись. Весна пришла. Вот интересно. А вы все в шубе ходите. Теперь понятно, почему вам так жарко в последнее время. Вот и сейчас, например. Вы шубу, собираясь на работу, надели, а снять позабыли. Вы скидываете шубу и сразу испытываете огромное облегчение. Достаете из шкафа плащ. В плаще куда легче.

Вы снова перелистываете старую записную книжку. И натыкаетесь… Господи, неужели это было? Сочи, жара, солнце, пляж… А потом уютная однокомнатная квартира с неисправным краном на кухне… Вы крутите телефонный диск… Сердце бьется учащенно…

— Ты? — Голос ее делается обеспокоенным. — Что-нибудь случилось?

— Да нет. — Вы смеетесь не очень естественно. — Просто захотелось поговорить. Ну, что у тебя?

— У меня дочка в школу пошла.

— Серьезно?

— Бежит время. Спасибо, что помнишь. Ты всегда такой заботливый, чуткий…

В груди у вас теплеет и оттаивает, как в размороженном холодильнике. Нельзя все-таки так, думаете вы. Что мы, в конце концов, без друзей, без любимых и преданных женщин?.. А то уж дожил! Ни о ком подумать не успеваешь. Спешишь, торопишься… А куда? Куда, спрашивается? И зачем?

И вновь вы в задумчивости ходите по комнате. А картина ничего. И цветущая яблоня красива и нежна. И такие мудрые лица у сидящих под ней людей…

Мысли ваши прерывает стук в дверь и неприятный скрежет в замке. Ах да, это слесарь. Избавитель. Вы встречаете его, как родного. Да он и в самом деле обаятельный человек. Вы приглашаете его в комнату, сажаете за стол. Как хорошо вот так, спокойно, не торопясь, поговорить с приятным собеседником. И будь она проклята, эта спешка!

Вы пьете чай. Николай Иванович (так зовут слесаря) рассказывает вам о том, как от него ушла жена. Вы сочувственно киваете. Оставить такого человека!

И вы тоже начинаете рассказывать. О друге, с которым не виделись бог знает сколько времени, о той, что была так ласкова, так обворожительна, а вы, забегая к ней, даже неисправный кран починить не смогли, и, наконец, о цветущей яблоне, которая напоминает вам детство и еще что-то. Но что, что именно, вы никак вспомнить не можете…

Вы ведете Николая Ивановича к картине, и тут ваш взгляд ненароком падает на часы. Половина второго! Совещание! Вы взвиваетесь как ужаленный. Николай Иванович этого не замечает. Он вошел во вкус и продолжает свою печальную историю. Вы осторожно покашливаете. Он не слышит. Вы выходите в переднюю. Он не видит.

— Извините, — наконец решаетесь вы.

Он во что бы то ни стало хочет закончить.

— Знаете что, дня через два. А?

Вы под руку выводите его на лестничную площадку. Он не умолкает и тоже берет вас под руку. Вы отрываете от себя его пятерню с улыбкой, но достаточно жестко.

На улице какой-то мужчина пристает с вопросом «как пройти?..». Черт его знает! Тем более что к остановке подходит автобус. Старушенция в старомодном пальто мешается под ногами. Второгодник с портфелем норовит пересечь дорогу. Как все они несообразительны и неуклюжи!

Ловко лавируя среди этих и подобных им препятствий, вы бежите и успеваете.

Максималистов и Постепеннов

Так случилось, что Максималистов и Постепеннов одновременно окончили школу и поступили в институт. Может быть, разность их характеров проявлялась и раньше, в далеком детстве, но тогда не была особенно заметна… А тут стала прямо-таки выпирать. Оба влюбились в одинаково легкомысленных девушек. Когда Максималистов узнал, что его пассия пошла в кино с другим, он жестко порвал с ней, наговорил кучу резкостей и, гордо вскинув голову, вычеркнул неверную из своей жизни. Та звонила, умоляла простить. Он был непреклонен.

А Постепеннов женился-таки на своей легкомысленной свиристелке — что было делать, полюбил. Ревновал, страдал, стискивал зубы, даже начал выпивать с горя, но при этом, как в студенческие времена, что бы ни случалось, дарил ей цветы и конфеты. В конце концов она родила ему двойню и угомонилась, сладкое ей разонравилось.

Оба наших знакомых получили распределение в одно и то же учреждение. Они были молоды, энергичны, сразу обнаружили в работе своей конторы, как они небрежно ее называли, ряд недостатков, но повели себя по-разному. Максималистов хлестко выступил на собрании. Его заметили и выдвинули на ответственную должность. Постепеннов же больше молчал, его посчитали безынициативной рохлей, к тому же и в науке не сильно петрящей, и пустили по хозяйственной части.

Вскоре после того, как Максималистов перебрался в начальственный кабинет, к нему пришел человек с просьбой подписать бумагу. Человек торопился, но Максималистов усадил его перед собой, спросил имя и фамилию, сообщил, что давно хотел ближе познакомиться, и стал расспрашивать, как тому работается, что читается в последнее время и т. д. Максималистов искренне полагал, что так должен вести себя заботливый начальник. Зато, когда тот же подчиненный пришел поделиться трудностями с покупкой горных лыж, Максималистов слушать его не стал, потому что, во-первых, свой долг заботливости уже выполнил, а во-вторых, болтать в рабочее время о пустяках не считал возможным.

Постепеннов же, хоть и был от природы медлителен, всегда успевал вовремя узнать о приближающемся юбилее вахтера, не забывал поинтересоваться отметками молоденькой машинистки, причем не просто любопытствовал, а еще и помогал первому и второй. Вахтеру — поставить новый зубной мост у знакомого дантиста, машинистке — в экзаменационной комиссии, благо, там оказались его приятели…

Не то чтоб Максималистов совсем не помогал подчиненным, но считал, что они прежде всего должны работать, любить работу, думать о ней, а уж потом о родственниках и неслужебных делах. Он и сам был такой, одержимый, мама допроситься не могла, чтоб звонил ей среди дня — справиться о здоровье. В рабочее время? Как можно, он минуты не желал тратить на личные хлопоты.

Можете вообразить жизнь его подчиненных. И мамы. И не только подчиненных и мамы. Так совпало, что еще с институтской поры приятели работали над одной научной темой, которая оказалась близка их теперешнему директору. Директор им честно и без околичностей об этом сказал.

— Я не подам ему руки, — раскипятился Максималистов. — Как он мог такое предложить!

И перестал с директором здороваться.

А Постепеннов рассудил: делаем общее дело, кроме того, от благополучия шефа зависит благополучие каждого, кто под ним. Придет новый человек, и еще неизвестно, какие темы будут ему близки и какие порядки он установит… С директором он не только здоровался, но и сблизился, тот стал научным руководителем его диссертации, над которой они вместе творчески и с огоньком поработали.

Сказать, что между бывшими однокашниками возникали стычки, — значит сильно преуменьшить накал их споров. Но и в этом они оставались верны себе. Постепеннов больше отшучивался и в бутылку не лез. А Максималистов постоянно кипятился, горячился, наскакивал. И не на одного Постепеннова. Причем был прав по существу: нельзя гонять служебный транспорт в личных целях, нельзя устраивать свои делишки при помощи служебного кресла. И все это не хуже него понимали. И соглашались. И чуть не выгнали его по сокращению штатов, потому что он столько сил и времени тратил на разоблачение антиобщественных явлений, что собственно для работы и выполнения своих планов и обязательств у него ни первого, ни второго не оставалось. Он издергался, нервничал, спешил, скандалил из-за очередей в магазинах, из-за скверного обслуживания в химчистках, дошло до того, что стал требовать уважения в общественном транспорте. Его не любили все и всюду, он ходил запущенный и взъерошенный — ведь так и не женился — под уничижительными взглядами, которыми все его провожали. В итоге устроили так, что Максималистов не вылезал из командировок и практически лишился возможности участвовать в жизни коллектива.

Постепеннов же всегда находил минутку поболтать с продавщицами или приемщицами в химчистках, довольствовался тем, что получал, не кипел из-за оторванной пуговицы или неотутюженного воротничка. В результате одет он был так же, как Максималистов, а выглядел существенно лучше.

Что произошло дальше? В учреждении, как и следовало ожидать, все образовалось в соответствии с мечтами Максималистова. Перестали гонять транспорт по пустякам, перестали пользоваться служебными привилегиями. И Постепеннов, который накропал уже докторскую и стал замдиректора, своего антагониста сердечно за помощь поблагодарил. Еще бы! Такие ценные мысли! Такие конструктивные предложения! И как своевременно были высказаны! А уже ему, Постепеннову, оставалось лишь оформить проекты намеченных преобразований приказом, что он исправно и делал.

— Спасибо, — долго тряс руку Максималистова Постепеннов, после чего опять-таки приказом вернул однокашнику прежний кабинет. Максималистов сначала заартачился, но потом согласился. В конце концов это была дань признания его заслуг, минута его торжества и полной безоговорочной победы.

Чтобы читатель окончательно не запутался, признаемся: мы пытались рассказать лишь о двух гранях характера выбранного для этого литературного опыта человека. Если же продолжать историю, она получится много сложнее и значительно пространнее… И это будет уже совсем другой рассказ.

Предпоследняя галочка

Уже левая половинка перекидного календаря стала зримо толще правой. Уже из главка настойчиво требовали план на второй квартал следующего года — и во всех справках, сводках, отчетах этот не наступивший квартал упоминался так часто, что Мохов, закрутившись, порой спохватывался: где, в каком, старом или новом, году живет? Вскидывал зачумленную голову. За окном успокоительно желтели клены, еще не облетевшие, не траченные ветром и дождем, так что до белых мух, слава богу, было далеко.

А вот охотничий сезон открылся. И это было очень кстати. В настольном еженедельнике Мохова, в разделе «Важнейшие дела года», не огалочены остались лишь Два пункта: «мама» и «охота». Все прочие — и «теплые сапожки Олечке», и «золотые серьги жене», и «путевки на юг», и «новая газовая плита», — все прочие пункты были позади.

Первоначально Мохов намеревался выкроить для поездки к матери дня три-четыре из отпуска, перед Ялтой или после нее. Но закапризничала жена. Надумала приводить в порядок квартиру: кухню, ванную, коридор. Дело требовало постоянного присутствия мужчины в доме.

Затем была мысль сорваться якобы в командировку. Однако и тут не выгорело. Хотя командировка действительно выпала, и как раз в соседнюю область — не удалось. Был в пяти часах езды от родных своих Саюшек, а не смог вырваться. Дело пресерьезное: подведение итогов соцсоревнования. Все начальство присутствовало. Разве улизнешь?

И все же нет худа без добра: на подведении итогов Мохов познакомился с мужиком из тамошнего охотхозяйства… Вернувшись, поделился задумкой с Пырщиковым и Орясьевым, постоянными своими компаньонами по рыбалке и охоте, — они возражать не стали. Так возникла реальная возможность два невыполненных пункта совместить, решить вопрос разом: отправиться на охоту, а по дороге заглянуть к матери.

И он потихоньку стал прикупать гостинцы — пряники и конфеты, плавленый сыр, а накануне отъезда у знакомого завбазой, тоже охотника, раздобыл два батона колбасы и ожерелье сарделек. Все отвез к Пырщикову, чтобы домашние не зарились.

Выезжали в субботу — с тем, чтобы к среде вернуться.

За себя Мохов оставил на работе заместителя — тот приучен был к охотничьим отлучкам шефа, запоминая распоряжения, деловито кивал. А в глазах читалось: эх, стану начальником, вот уж напозволяюсь… Накануне Мохов позвонил мужику из охотхозяйства, напомнил об уговоре. Тот обещал встречать на станции.

Загрузились в купе, раздавили бутылочку за открытие сезона. Толстяк Орясьев тут же начал заморенно зевать, завалился на боковую.

А Мохов ударился в воспоминания. Рассказывал Пырщикову:

— В детстве мы с отцом из речушки нашей во-от таких голавлей таскали…

Но и Пырщиков зевал, тер глаза кулаками. Усталость проклятая.

Мохов вышел в тамбур. Курил. В темноте, за окном, проносились изредка искры дальних огней.

Проводница растолкала их без двадцати шесть. Быстренько оделись. Высыпали на мокрый перрон. Никто их не ждал. Бросились названивать в охотхозяйство. Там — молчание.

Стояли разодетые по-охотничьи, нелепо яркие на крохотной привокзальной площади — грязной, неприбранной, покрытой лужами. Моросил дождь, ветер дул холодный, северный. Не знали, чего делать. То ли ловить попутку, то ли ждать.

Решили не суетиться. Расположились в зале ожидания, затем, когда открылся буфет, перекочевали туда. Выпили чаю, согрелись. Тут, в буфете, их и обнаружил шофер — голубоглазый, давно не стриженный, в грязных сапогах и брезентовой штормовке. Извинился за опоздание — дорогой полетело колесо — и за начальника — к тому нежданно нагрянули гости, оставить их тот не мог.

Перенесли вещи в старый, разбитый «газик» и двинулись.

На выезде из города дорогу машине перебежала кошка.

Орясьев хотел пугануть ее из ружья, но она успела скрыться в прикюветных кустах. Шофер принялся сплевывать через левое плечо… Не помогло. Да и навряд ли что-либо способно было помочь скрипучей его развалюхе: вскоре мотор зачихал, застучал… Чинили его все вместе, подталкивали машину сзади и с боков, перемазались в грязи и мазуте…

По небу тянулись стаи ворон, насмешливо каркали.

Наконец тронулись, да забуксовали. Счастье, мимо шел грузовик с капустой. Водитель зацепил их металлическим тросом, вытянул с раскисшей обочины. Мохов озабоченно подмечал напряженное недовольство в лицах приятелей. И шофер хмурился.

Все же Мохов напомнил:

— В Саюшки не забудьте свернуть…

Миновали пламенеющий в осеннем жару лес, справа тянулась серая щетина убранного пшеничного поля, слева работали, судя по одежде, городские — собирали картофель.

Замаячила вдали белая церковь. Мохов стиснул зубы, затаился, затих. В груди теплело, теплело и стало горячо — среди раскоряченных голых яблонь уже различим стал дом, словно бы прихрамывающий на одну сторону, — как покосился лет десять назад, так с трудом и удерживал равновесие… Но аккуратные голубенькие наличники на окнах, резной конек крыши глядели весело и задорно. И над оранжевой кирпичной трубой курчавился дымок.

Мохов шел по глинистой дорожке от калитки к крыльцу.

— Мама! — крикнул он.

Сперва дернулась кружевная занавеска на окне, затем распахнулась дверь, и в черном проеме показалась мать. Мохов бросился к ней, ткнулся губами в морщинистое лицо, успев охватить взглядом худые плечи, острый нос, рваные боты.

— Мама!

Она гладила его по голове, приговаривая:

— Сынок, сынок…

Седые волосы редкими прядками выбивались из-под шерстяного платка.

Подошли Пырщиков и Орясьев. За ними шофер нес корзину с подарками.

— А это мои друзья, — заговорил Мохов. — Мы… здесь по делу. Проездом.

Они вежливо с ней поздоровались.

С улицы заглядывали во двор два старика — дядя Митя и Егор. Мохов помнил их мужиками в соку, а теперь высохли, сгорбились. Он им помахал рукой.

— Да вы проходите в дом, — спохватилась мама.

Гуськом проследовали внутрь. Здесь было тепло, топилась печка, и Мохова это успокоило. Единственное — здоровенные щели в полу. Но щели — дело исправимое. А вот разложенные на деревянных противнях яблоки, связки сушеных грибов на стене настраивали на веселый лад. Тем более в остальном — и желтенький потрескавшийся буфет, и картинки из «Огонька» над кроватью, и фотография отца в гимнастерке, с усами, — в остальном все сохранилось без изменений.

— Я гостинцев тебе привез, — сообщил Мохов.

Пырщиков, Орясьев и шофер сели к столу, достали сигареты, но не закуривали. Мама хлопотала.

— Вы ведь с дороги. Голодные…

К картошке отварили сарделек, нарезали колбасу. Пырщиков принес из машины запотевшую бутыль. Выпили за встречу, за здоровье, за счастье родного дома. Мать смотрела на Мохова неотрывно. Ему неловко делалось под ее взглядом. И от неловкости он болтал без умолку.

— И огород у тебя хорош. Смотри, как целлофан пригодился. Теплица получилась что надо. Это я, я своими руками делал, — объяснял он приятелям. — А что с яблоками?

— В зиму померзли, — отвечала мама.

— Ты мне скажи, что надо помочь, — настаивал он. — Картошки я пришлю. Насчет дровишек договорюсь. А с ремонтом до следующего лета. Уж тогда приеду на неделю, на две… А что с рыбой? Есть еще рыба в реке?

И приятели, и шофер все откровеннее поглядывали на часы. Он их беспокойство понимал: начинало темнеть. И поднялся первым.

— Ну все, торопимся, торопимся…

— А кисельку? Клюквенного, сама собирала, — пыталась удержать его мама.

— Нет-нет, спасибо.

— Спасибо, — вставая, задвигали стульями приятели.

Опять он ткнулся в морщинистую и холодную ее щеку, обнял. И она его обняла.

— Ты бы к Егору и Мите зашел. Часто о тебе вспоминают.

— В другой раз.

— И внучат привези.

— Ладно-ладно.

Все вместе вышли на улицу. Дождь перестал.

Возле машины стояли Митя и Егор. По очереди Мохов стиснул их руки. Закурили.

Сдержанно рокотал пущенный для разогрева мотор. И тут слуха Мохова коснулись странно знакомые звуки. Будто тихий музыкальный перезвон, льющийся с неба. Он запрокинул голову… Высоко, среди серых облаков, курлыча, г а л о ч к о й летели журавли.

Исправьте ошибки! (Школьное сочинение)

Моя бабушка Таня барыня. Ее так называют и соседи, и баба Ксеня, и папа, и мама, хотя бабушка Таня говорит что мама ее кровиночка. А меня бабушка Таня зовет единственной отрадой. Но по дому она ничего не делает так что нехорошо что я о ней пишу когда другая моя бабушка, бабушка Ксеня готовит и убирает штопает мне рейтузы и провожает меня в школу. Она настоящая хозяйка. Но бабушка Таня сейчас больна и я за нее очень боюсь.

Конечно она барыня. Она и прежде с дедушкой жила беззаботно, давала уроки музыки посещала театр. Дедушка работал в сберкассе начальником и ее избаловал с тех пор она ничего не умеет. Один раз взялась вытирать пыль да смахнула с серванта статуэтку клоуна которую папа очень любит. А меня папа познакомил с живым клоуном и вообще я очень люблю бывать у него в цирке. Там и лисы и зайцы и слон. Мне как и бабушке Тане жалко что эти звери живут в клетках но они должны приносить людям радость за это их кормят и ухаживают за ними. А бабушка Таня вообще нескладная за что ни возьмется все поломает. Руки у нее всегда сложены и если на них поглядеть они холеные. Не то, что у папы хотя с его музыкальными пальцами ему нельзя делать то что его заставляют делать в зверинце. И папу справедливо возмущает бабушкино безделье. Это раньше когда за нее все делал дедушка она могла себе позволить сидеть у окна и наряжаться в кружева и бусы а у нас в семье все работают и это с ее стороны неуважение к тем кто ее окружает.

И папа в выходные когда мама не позволяет ему выходить из дома к приятелям бродит по квартире и шумит на бабушку что она барыня. Мама за бабушку заступается говорит что она согласна все за нее делать лишь бы папа ее не трогал. Но мама никогда ничего не успевает и тогда тоже сердится и называет бабушку барыней. Мама бабушку жалеет но говорит что она хоть что-нибудь должна делать хотя бы кисель варить иначе от безделья совсем скиснет. И в этом я с мамой согласна потому что сама уже помогаю старшим. А сидеть целыми днями у окна это каждый может тут большого умения не надо.

Мама раньше была папиным ассистентом а теперь его аттракцион закрыли и он ходит небритый и говорит что это специально все против него подстроили. Я и мама за него переживаем а Ксеня даже хочет жаловаться на его начальство только папа ей не разрешает. Он говорит что такие бандиты которым уже и его фокусы с зайцами стали ненужны кому хочешь голову отвинтят. Он сейчас фокусов со сцены не показывает и от этого зайцы растолстели а сам он еще больше злится. Вообще у нас в семье все, кроме бабы Тани, что-нибудь делают. Мама выступает в другом аттракционе с летающими акробатами папа добивается правды а бабушка Ксеня ходит в магазин и печет пироги. А бабушка Таня один раз пошла в магазин а ее там обсчитали и вместо обычного масла дали соленое. Бабушка Ксеня мне гладит школьную форму пришивает белые воротнички заплетает косу и штопает чулки. Так что когда нам задали тему сочинения о бабушке я хотела написать про Ксеню, но потом решила написать о бабушке Тане. Я сама не знаю за что ее люблю. К ней сейчас все время приходят врачи и много топчут пол так что приходится его постоянно подметать и мыть но она серьезно заболела. Конечно это нехорошо писать о тех кто не делает ничего и подает дурной пример детям но я очень за нее боюсь. Раньше мы с ней дружили потому что она была еще не совсем барыня и ходила работать в книжный магазин кассиршей и приносила в дом деньги. А теперь она лежит и даже книг мне не дарит только рассказывает про своего сына моего дядю и маминого брата дядю Павлика который погиб в войну на Волге. Это очень увлекательно и расширяет мои познания в географии и истории родной страны. А еще у нас есть два старых письма дяди Павлика, и она их часто читает. Я ее один раз спросила зачем она читает их ведь дяди Павлика нет а она мне сказала: если есть о человеке память, он не умирает. Вот я и решила что напишу о ней а то я за нее очень боюсь а так будет память, и значит она не умрет а о Ксении напишу в следующий раз, когда баба Таня поправится. Я сейчас ее особенно жалею и люблю. Если с ней что-нибудь случится я даже не знаю как тогда буду приходить домой. Тогда может быть тоже уеду на Волгу куда бабушка стремится всей душой как она мне сказала.

Когда был жив дедушка они с бабушкой каждое лето отправлялись туда на пароходе как бы в гости к дяде Павлику ведь никто точно не знает в каком месте он убит и похоронен, а одна бабушка туда ни разу не ездила. Она вообще боится поскользнуться и только по телефону разговаривает со своими знакомыми они тоже к нам никогда не приходят да ни у кого и времени и сил нет для них готовить.

Я не знаю что еще написать о ней раз она ничего не умеет. О Ксении можно написать больше: и про то как она нашла в луже пять рублей и про то как она умеет вырезать из бумаги елочные игрушки. А бабушка Таня только изредка поднимается посмотреть в окно на улицу хотя врачи ей не велят ходить и сидеть а велят лежать. Она похудела пьет лекарства и отвар шиповника.

Я и сама не знаю за что люблю бабушку Таню. Я люблю и маму, и папу, и бабушку Ксеню, но их знаю за что. Они обо мне заботятся и приносят пользу. А бабушку Таню я люблю просто так. Хорошо хоть когда чувствует себя лучше она помогает мне учить уроки и за это ей папа и мама весьма признательны. А тут открыла книжку а прочитать ничего не может голос слабый. Она и сама расстроилась отложила книгу а меня погладила по голове. Я даже не знаю чем ее порадовать. Хорошими отметками или аппетитом за завтраком. Я хочу чтоб папа к ней больше не придирался. А еще мечтаю стать врачом и тогда буду бабушку Таню лечить а Ксене не придется мыть за мной пол.

Про волшебника, золотую рыбку и двух редакторов

История эта произошла относительно недавно, но, может быть, и очень давно. Не то в современном многоэтажном здании газетно-журнального комплекса, не то в старом особнячке, где располагалась редакция одного весьма уважаемого издания. Одну комнату в этом редакционном коридоре занимал, кажется, отдел поэзии или прозы, или публицистики, и в комнате этой сидели друг против друга два редактора. Издание, скажем сразу, было популярным, авторитетным, уважаемым, поэтому поток авторов не иссякал и не ослабевал, оба редактора читали рукопись за рукописью, буквально не поднимаясь с места, с раннего утра до позднего вечера. Известные писатели торили себе дорогу к публикации своей известностью, а безвестные терпеливо ждали своей участи. От строчек, букв и вереницы людей у наших редакторов рябило в глазах.

Но редакторы, в каком бы отделе они ни работали, — тоже люди, со своими мыслями, чувствами, настроениями, эмоциями. В тот день, о котором идет речь, один из редакторов пришел на работу хмурым и удрученным: у его жены был день рождения, а он совершенно не знал, что ей подарить. Пока он грустно размышлял о своих проблемах, вошел один из неотличимых авторов и неуверенно направился к его столу. Разумеется, рукопись его романа, поэмы, очерка, рецензии была ужасна, грешила орфографическими, пунктуационными и фактическими ошибками, смысловыми неточностями, наконец, сюжетной и композиционной путаницей, но, глядя на автора, который, весь подавшись вперед, замер на стуле и смотрел на своего судию преданными глазами, на его обтрепанные, измятые брюки, кургузый пиджачишко, небритые впалые щеки, безвольно поникшие плечи, редактор подумал: «А чем я лучше и почему имею право судить о его рассказе или стихотворении? Он такой же человек, как и я, со своими трудностями и сложностями, и, наверно, тоже не может сделать своей жене подарок, который бы ее удовлетворил. Но в моей власти улучшить его настроение. И я это сделаю. В конце концов, могу я хоть раз отнестись к своим обязанностям неформально и расставить запятые? Разве это такой уж большой труд?»

А быть может, и какое-то не вполне ясное, безотчетное даже предчувствие забрезжило у него в душе, когда он принимал это волевое решение. Как бы то ни было, он привел в этом стихотворении, рассказе, очерке, обзоре в порядок орфографию и пунктуацию, изменил название и последние строки, то есть финал, после чего подписал рукопись в печать.

И тут жалкий автор вдруг встал со стула в полный рост, полез в карман обтрепанного своего пиджачишки и королевским жестом извлек и положил перед редактором небольшую золотую рыбку, попросив принять ее в знак признательности. Редактор так и опешил и даже не столько оттого, что на плавничке четко читался номер пробы драгоценного металла, а оттого, что проблема с подарком жене так, сразу, одним махом была решена.

Потом, разумеется, выяснилось, что это был волшебник, которого печатать было необязательно, просто он бродил по различным изданиям и проверял редакторов на предмет душевной чуткости и всюду получал отказ, а здесь — теплоту и внимание, за что и отметил работу нашего редактора, ибо тот своим тщанием способствовал духовному возрождению разуверившегося в себе и людях волшебника.

Однако еще большее, поистине неизгладимое впечатление произвела эта сцена на второго редактора, который так и вытаращил глаза, наблюдая за происходящим и золотой рыбкой, исчезнувшей в кармане его визави. У второго редактора день рождения жены был через месяц, но после случившейся сцены он рьяно взялся за дело и к концу дня отредактировал, выправил и подписал в набор четырнадцать рукописей безвестных. Никто из них ничем его не отблагодарил, только трясли руку… Но как знать, как угадать… И на другой день он подписал еще двадцать две рукописи. А до конца месяца заполнил весь редакционный портфель хорошо выправленными материалами. Увы, все с тем же печальным результатом — рыбку с пробой ему никто не презентовал. То ли у него интуиции не хватает, то ли золотая рыбка на всех одна, то ли волшебники сейчас большая редкость… Правда, за ударный труд выписали редактору хорошую премию. Он, однако, надежды не теряет и ждет, ждет…

История жизни

Смотри, Вовочка, сколько игрушек. Ты какую хочешь?.. Зачем тебе кукла? Мальчики в куклы не играют… Хочешь, чтобы тебя все девчонкой дразнили, да? Лучше погляди, какой мячик хороший. Прыгает… Подумаешь, три есть, еще один будет… Велосипед тебе пока рано. Еще упадешь, в больницу свезут… Год там лежать будешь, уколами замучают… Ну не плачь, не плачь. Ты у меня парнишка смышленый, сам понимаешь, что мячик лучше всяких кукол и велосипедов… А я говорю, лучше… А я еще раз говорю, что лучше… Родному отцу не верит. Ремня дома получишь, тогда узнаешь, что лучше… А, то-то же… Доволен? Верно, красивый? Прыгает. Ну, беги играй.

В этот институт тебе, Володя, не поступить — конкурс большой. А в этом — никого знакомых. Мой тебе совет, Володя, поступай к Петрову. Петров тебя на кафедру возьмет, в аспирантуру протянет… Мало ли что врачом мечтал! Я вон пожарником хотел стать, а пришлось академиком. И не жалею. Петров тебя в Сорбонну пошлет. На мир поглядишь, себя покажешь. А в Меде что, кроме гнойных аппендиксов, увидишь?.. А не поступишь? В армию заберут, вернешься — женишься, дети пойдут. Вот учиться и некогда… Я не настаиваю. Ты человек взрослый, сам решай… Молодец, правильно. Какой у Петрова телефон?

Да, я знаю, Владимир, Наташа — хорошая девушка. Правда, чем она лучше Иры, Лены, Маши — не пойму. А впрочем, поверь моему жизненному опыту: женишься на ней или не женишься — все равно будешь жалеть.

Почему так получается, товарищ Степанов? Когда все за мое предложение, вы — против. Когда все против выступления Смирнова, вы — за. Если вы отвернулись от коллектива, скажите об этом прямо, и коллектив отвернется от вас… Ищите себе других товарищей по работе, мы вас не держим… Ах я вас неправильно понял?.. Значит, вы за мое предложение?.. Значит, хотели показать порочность теории Смирнова?.. И в вашей докторской есть глава, его разоблачающая?.. Ну извините, Владимир Иванович, что тянул с защитой. Даже как-то странно: вы — и не доктор!

Поздравляю, Владимир Иванович, от всей души поздравляю. Очень рад за вас. Знаете, как в народе говорят: академиком трудно стать, но им легко быть… Я понимаю, банкет дело ответственное… Сациви не рекомендую, острое… А шашлыки только свиные. Лангет жесткий. Рыбка свежести весьма сомнительной. Салатик скис. Грибки червивые… Выбор большой, но холодильник сломался… Ну откуда же водочке быть холодной, когда холодильника нет? Но специально для вас, Владимир Иванович, есть отличная гречневая каша… Нет, молока не держим, только портвейн.

Ну что вы капризничаете, Владимир Иванович? Не хотите коклюша?.. Мы вам свинку напишем… Тоже не устраивает? А если флюс?.. Понимаю, некрасиво. Тогда радикулит. Все восемь месяцев… А что особенного? Люди годами маются. Даже не знаю, что еще предложить. Хорошо, пусть будет острое респираторное… Всегда рад помочь, Владимир Иванович… Умрете ли вы? А как же!.. Когда? Это для каждого вопрос сугубо индивидуальный… Да, поправляйтесь, если сможете.

Серого мрамора нет… И белого… А черный уж забыли, когда поступал. А это брак. Фамилию выбили, да с ошибкой… Можно ли на «Степанов» переправить?.. Да вы смеетесь, что ли? Прошу прощения, понимаю, что не до смеха… Ну, раз вы настаиваете… И инициалы пусть любые будут?.. И даты?.. Как вы говорите? Достойный памятник тому, кто прожил свою жизнь как чужую?.. Тогда пойдет…

«Всё правельна»

У кабинета Охапкина поджидал главный инженер.

— Гаврила Гаврилович, — бросился инженер к Охапкину. — Беда, производство стоит… И зачем мы этого Терентьева старшим технологом утвердили! Нет в нем творческой жилки. Хоть тресни, нет!

— Я же миллион раз говорил, чтобы со всякими пустяками ко мне не лезли, — поморщился Охапкин. — Помогите, развейте, не могу же я один за все отвечать.

Едва Охапкин вошел в кабинет, зазвонил черный телефон. По голосу Охапкин узнал академика Клюквина.

— Поздравляю с открытием, Гаврила Гаврилыч, — раскатистым басом приветствовал академик Охапкина.

— Каким открытием? — спросил Охапкин.

— В области теоретической физики.

— А, спасибо, — сказал Охапкин. — Я уж в этих открытиях запутался. То химия, то математика. Пятнадцать открытий за месяц. Каково?

Потом зазвонил зеленый телефон.

— С большим удовольствием прочел твой новый роман, — без предисловия начал разговор старый друг Охапкина, литературный критик Ступин. — Молодец, что сохраняешь в себе свежесть взгляда, поэтическое видение мира… Молодец, что не порываешь с художественным творчеством.

— О чем роман-то? — перебил его Охапкин.

— Как — о чем? О проблемах экологии…

— Стало быть, не последний, — сказал Охапкин. — Последний у меня фантастический. О жизни на Марсе. Или на Луне. Уж не помню. Надеюсь, критика не оставит мой труд без внимания?

— О чем разговор, — сказал Ступин. — Если о тебе не писать, так о ком же?

Затем пришел корреспондент из газеты. Он уже месяц добивался приема. Спросил, восхищенно глядя на Охапкина:

— Как это вы столько успеваете? Ученый, писатель, философ. Поделитесь своим секретом с читателями.

Охапкин побарабанил пальцами по полированной поверхности стола, сказал задумчиво:

— Вот ведь какая штука, нет у меня времени делиться.

— Очень вас прошу, — взмолился корреспондент.

— Вот что, — сказал Охапкин, — вы, пожалуй, сами изобразите по этому вопросу все, что думаете, а потом мне покажете. Не зря же вас государство писать учило.

Когда корреспондент ушел, Охапкин походил взад-вперед по кабинету, постоял у окна, потом попросил секретаршу принести чаю. Заодно спросил:

— Производство стоит?

— Стоит, — сказала секретарша.

После обеда Охапкин собрал производственное совещание. Выступавшие ругали Терентьева на чем свет стоит. Охапкин всех внимательно выслушал и вслух удивился:

— Товарищи, я говорю даже не о воспитательной работе. Ну не можете развить в нем эту жилку — не надо. Есть ведь другие способы. Неужели вы ничего не знаете? Право, неудобно за вас. Конечно, вы не обязаны читать специальную научную литературу, как я. Но хоть краем уха должны были слышать: сейчас ведутся большие работы по пересадке самых разнообразных органов — сердца, почек, сосудов. Неужели мы не в состоянии направить нашего технолога на подобную операцию? И пусть ему вживят эту самую творческую жилку. Позаимствуют часть ее у кого-нибудь из сидящих за этим столом и вживят. Операция не опасная, жизни угрожать не будет. Какие соображения на этот счет?

— Видите ли… — начал главный инженер.

— Пока не вижу, — оборвал его Охапкин. — А не поможет, тогда уволим. Совещание закончено. Надо беречь каждую рабочую минуту…

Когда Охапкин собирался домой, прибежал запыхавшийся корреспондент. Охапкин прочитал свои ответы на его вопросы и похвалил журналиста:

— Неплохо поработали. Почти как я сам бы написал. Хотя, конечно, емкости во фразах не хватает.

Привычным движением Охапкин нацарапал на первой странице статьи: «Всё правельна» — и поставил замысловатую подпись.

Удел юмориста

Струнин приехал в Дом творчества, чтобы отдохнуть от городской суеты и в спокойной обстановке написать несколько юмористических рассказов — он заключил договор с издательством на рукопись в десять листов, а набиралось только девять.

Увы, благодушное настроение, которое располагало к комическому восприятию жизни, было в первый же день испорчено выходкой поэта Репьева. Произошло это за ужином, когда нетрезвый Репьев принялся читать свои стихи. Струнин не выдержал и зевнул, после чего оскорбленный Репьев заявил:

— Будь ты настоящий писатель, ты бы оценил мою поэзию. А ты… Одно слово — юморист.

Следующим утром Репьев, естественно, извинился и даже игривым тоном выразил надежду, что не станет героем очередного литературного фельетона, но кислого настроения Струнина льстивыми речами не исправил.

«Ведь прав, прав Репьев, — с горечью думал Струнин. — Где нас, юмористов, печатают? Какую газету ни возьми, какой журнал ни открой — только в конце страничку и отводят. Даже я, человек уважаемый, немолодой, сколько книг выпустил, а все одно — не считают меня серьезным литератором».

С этими невеселыми мыслями бродил он по заснеженным дорожкам Дома творчества. И вдруг увидел ее. Высокая, стройная, раскрасневшаяся на морозе, она шла навстречу.

— Вы не скажете, в каком корпусе живет поэт Эдуард Репьев? — мелодично спросила девушка.

До вечера Струнин переживал безответную любовь. А вечером…

«Итак, я ее люблю, — размышлял он, — но у нее — другой. У меня жена, двое детей. Следовательно, налицо житейская трагедия».

Струнин пододвинул к себе стопку бумаги, взял ручку.

— Докажу Репьеву, что не только смешить умею, — прошептал он. — Напишу рассказ — слезы брызнут.

Работа продвигалась с трудом. В голове мелькали стереотипные фельетонные ходы, воображение подсказывало ситуации одну комичнее другой, на кончике пера вертелись неуместные каламбуры, шутки, двусмысленности… Струнин отметал их и искал серьезные, искренние слова.

Наконец рассказ был закончен. Робея, словно новичок, вошел Струнин в давно знакомый отдел прозы известного журнала. Редактор увидел Струнина и расцвел.

— Вот хорошо, а я уж думал следующий номер без «уголка смеха» выпускать…

— Этот рассказ не смешной вовсе, — осторожно сказал Струнин.

— Скромность тебя погубит, — покачал головой редактор.

Читая, он то и дело улыбался, подхихикивал и одобрительно взглядывал на Струнина. Кончил читать, довольно погладил ладонями лысину и вымолвил:

— Ну даешь, старик… Хлестко ты их… Едко…

— Да кого? — спросил Струнин.

— Ну этих, мещан, обывателей. Ставлю в номер.

— Нет, — замотал головой Струнин, — в «уголок смеха» я рассказ не дам.

В другом журнале он сразу предупредил:

— Я принес очень серьезное произведение.

— Все, что вы пишете, Антон Иванович, — чрезвычайно серьезно, — с уважением сказал редактор. Однако едва начал чтение, губы его так и растянулись до ушей.

Во всех редакциях история повторялась. Струнин похудел, осунулся. Наконец отнес рассказ близкому другу.

— Да, смешного мало, — согласился тот. — Скорее, страшно это читать.

— Что страшного-то? — растерянно спросил Струнин.

— Ну как, гротескное обобщение этих… недостатков…

— А смешного?

— Там такой момент есть, герой говорит: «Я тебя люблю». Я так смеялся, жена врача хотела вызвать…

В тот же день Струнин поехал в издательство.

— Все, готова книга, — сказал он, — колоссальный рассказ написал. Жутко смешной. До слез хохочут.

Теперь так носят

На день рождения среди прочих вещей подарили мне турецкую саблю. Кривая, с костяной ручкой, ножны серебряные и с насечкой — исключительно интересна как памятник древнего искусства металлообработки.

Сперва я ее вместе с другими подарками в диван спрятал. А потом думаю: «Такая сабля далеко не у каждого имеется, ее в свободной продаже не встретишь. Очень она мне кстати, думаю. А то уж и на работу ходить неловко: у начальника часы японские «Сейка», заместитель его то в кожаных, то в бархатных штанах появляется, сослуживцы тоже — у кого ремень широкий с заклепками, у кого сапоги чуть ли не со шпорами, у кого портфель «атташе-кейс» — у каждого что-нибудь. Один я словно и не человек…»

Пристегнул я саблю к брючному ремню, встал перед зеркалом — рот от удивления раскрыл. Так идет, так идет, будто я с ней родился. В кровать хотел при сабле лечь, да жена запретила.

На следующее утро, только будильник зазвенел, я сразу саблю поверх пижамы нацепил. Потом, переодевшись, — поверх костюма. Жена опять отговорить пыталась, но здесь уж я проявил мужскую твердость.

По улице иду, на меня оглядываются. «То-то, думаю, заметили. Двадцать лет этой улицей ходил — никто внимания не обращал».

На перекрестке милиционер останавливает.

— Вы, говорит, товарищ, что, в кино снимаетесь? Зачем вам шпага?

— Во-первых, говорю, это не шпага, а сабля турецкая, интересна как работа древних оружейников, а во-вторых, может, я дружинник? Порядок охраняю.

Он мне вслед:

— Шутник! Дружинники у нас приемами самбо и каратэ владеют. Им сабля ни к чему.

Однако поднял настроение: уже за кинозвезду меня принимают.

Прихожу на службу. Сотрудники — ко мне:

— Что с вами?

— Ничего, говорю.

Пошептались и разбрелись. А я ни за какое дело взяться не могу, сердце так и поет…

Не проходит четверти часа — начальник вызывает. Вхожу к нему, саблей по полу бряцаю. Он в кабинете с замом, тем, что в кожаных штанах. И так издалека начинают: «Как дела, как жена, как здоровье?»

А у самих на уме сабля. Боятся, что часы их японские и джинсы затмит. Я прекрасно все понимаю, но вида не подаю.

— Хорошо. Спасибо.

— Вы это что, — говорит начальник, — в виде шутки на работу шашку надели?

— Во-первых, отвечаю, это не шашка, а турецкая сабля, а во-вторых, мне нравится с ней ходить. Она мне идет.

— Вы, — говорит начальник, — ее лучше снимите, а то неудобно как-то… К нам сегодня корреспондент из газеты приехать должен.

— Ну и что? — возражаю. — Ему, может, даже интересно будет на памятник древнего искусства взглянуть.

— В общем, — и лицом багровеет, — шутки в сторону, я, как начальник, требую, чтобы вы эту шашку сняли.

— Во-первых, напоминаю, это не шашка…

И вынул ее из ножен. Лезвием солнечный зайчик ему в глаза пустил.

Тут секретарша входит. На цепочке, которой подпоясана, кортик болтается. Докладывает, что корреспондент прибыл. Он сам — следом за ней. Через левое плечо фотоаппарат перекинут, через правое — колчан со стрелами.

Переступил порог и сразу на меня уставился.

— Вот ведь, — вздохнул он. — Выходит, от моды я на целых три столетия отстал. А поди ж ты: утром югославские сервизы давали… Если б я пращой над головой не размахивал, то к прилавку не пробился бы.

Начальник тогда задумался и говорит:

— Вы мне хорошую мысль подали. Я уже месяц в главке пороги околачиваю, никак на прием попасть не могу.

Делать нечего, ради такого случая одолжил ему саблю.

А заместитель его, когда шеф, саблей размахивая, умчался, из кармана вороненый пистолет достает. Мы с корреспондентом повскакали и руки вверх тянем.

— Да это игрушечный, — успокоил он нас, — но смотрится, будто настоящий. А вы думаете, как я штаны вельветовые раздобыл?.. Сегодня вот в парикмахерскую собрался. Ведь они только под дулом пистолета могут нормально постричь. Так, чтоб потом на улицу не стыдно было выйти.

Подошел я к окну. Смотрю: на улице — кто в шлеме, кто в кольчуге, кто в бинтах. А группа мужичков подхватила бревно на манер тарана и пивбар штурмует. Понятное дело: лето, жара…

Косолапая лошадь

Просыпаюсь я рано. И можно бы сразу, схватив ручку, сесть за письменный стол. Но я знаю: через полчаса жена начнет собираться на работу и затеребит меня вопросами о том, куда положила свою сумочку и где ее помада. Я буду злиться, и в конце концов мы поссоримся. Поэтому я лежу тихо, притворяясь спящим, и в результате действительно засыпаю.

Когда я снова открываю глаза — уже двенадцать. Время, когда Хемингуэй кончал работать и начинал охотиться или рыбачить. А Франсуаза Саган в это время еще спит — у нее привычка спать до трех.

Я закуриваю, но подниматься не спешу. Изучаю солнечные зайчики на потолке, прикидываю, что в холодильнике на завтрак.

Из переулка через открытое окно в комнату проникают какие-то непривычные звуки. Я прислушиваюсь. Звуки очень похожи на стук копыт об асфальт и скрип телеги. Я резко вскакиваю и выглядываю наружу: по мостовой бредет понурая косолапая лошадь. Она нехотя тянет старую телегу, в которой, безразлично свесив ноги, сидит мужчина в телогрейке. Как это здорово и необычно! Надо бы сесть и записать эту картинку.

Я наскоро умываюсь, завтракаю и сажусь за стол.

— Ну-с, что будем писать? — спрашиваю я себя.

Можно повесть. О том, как жила себе лошадка в деревне, возила воду, а потом попала в город. Тьма машин, прорва людей, масса впечатлений. А еще можно роман о мужике в телогрейке. Как жил он в селе, работал в поле, а потом запряг колхозную лошадь и повез на базар картофель. Или нет, я напишу трогательную сказку, где главным действующим лицом будет Добрая Косолапая Лошадь.

Но как начать? Я пытаюсь вдохновить себя самыми разными ухищрениями, пробую писать, как Гоголь, стоя, потом привязываю себя к креслу, как Бальзак. Нет, не идет.

В порыве раздражения я ладонью отбрасываю со лба мешающую прядь и чувствую короткий тонкий укол. Ну надо же — вырвал волос. Так и есть, вот он, застрял в ремешке часов.

Я вскакиваю и бегу в переднюю, к зеркалу. Смотрюсь в фас, в профиль. Да, заметно поредела моя шевелюра.

Я возвращаюсь к столу. Но писать не могу. Вырванный волос наводит на грустные размышления о быстротекущем времени, о вечном.

Дребезжит телефон. Я знаю, это звонит мой старый друг Саша.

Сашке не повезло — его фамилия Пушкин и он вынужден подписывать свои, в общем-то, неплохие стихи псевдонимом Ал. Пушкарев. Саша хороший человек и не беспокоит меня в первой половине дня, когда, как ему известно, я работаю. Но он знает, после трех я свободен.

— Мне необходимо тебя видеть, — говорит Саша, — есть важный разговор.

Я знаю, о чем. Я вел с ним этот важный разговор вчера, позавчера, позапозавчера и буду вести его сегодня, завтра и послезавтра. У Сашки неприятности с женой, и каждый день он спрашивает моего совета — разводиться ему или нет.

Он предлагает выпить пива, и я, как всегда, не могу ему отказать.

Мы договариваемся встретиться в пять. У меня еще полтора часа времени. Можно бы успеть накропать пару страничек. Но…

Новый телефонный звонок окончательно рассеивает мои сомнения. Это Витька, еще один старый приятель, завотделом в газете. Я говорю ему, что встречаюсь с Сашкой, и предлагаю тоже подъехать. Но Витька — человек занятой.

— Завидую тебе, — говорю я. — А вот я никак не могу за дело взяться. Самое трудное — начать. Правда, есть одна темка… Как раз для вашей газеты.

— Нашей газете позарез нужно серьезное выступление… — начинает он.

— Я об этом давно мечтаю… — подхватываю я.

— …о проблемах футбола, — заканчивает он.

— Футбола… — мямлю я.

— Да ты не сомневайся, напечатаем, сразу, тридцатого гонорар получишь, — заверяет он.

Как ни странно, очереди в пивбар нет. Я устраиваюсь за столиком в углу зала и достаю сигареты.

Немного опоздавший Сашка имеет вид удрученный. Он молча кивает мне и садится напротив.

Я неторопливо затягиваюсь и стряхиваю пепел в пепельницу. Наверное, совсем недавно она была новой и блестела, своей чистотой наводя на мысль о вреде курения. Сколько народу уже сидело за этим столиком… И каждый оставлял в пепельнице несколько замусоленных окурков. Взять и написать историю этой пепельницы. А что, говорил же Чехов, что хочет написать такой рассказ.

Словно угадав мои мысли, Сашка мечтательно произносит:

— Эх, сочинить бы что-нибудь гонорарное.

— Мне звонил Витька… — говорю я.

— А-а-а, я уже пишу для них, — кивает Сашка, — о сборе грибов. Это очень важно. Ведь некоторые еще до сих пор не научились правильно собирать грибы, рвут с корнем, разрушают грибницу. Ты даже не представляешь, как это важно.

Я хочу рассказать Сашке о косолапой лошади, которую видел утром, но он внезапно мрачнеет и говорит:

— Я, наверно, буду разводиться.

— Опять поругались? — спрашиваю я.

— Ты понимаешь, — говорит Сашка, — шел вчера домой, думал, помирюсь, хорошо все будет. Сперва все вроде нормально. Теще капусту рубить помог, а потом вышел в коридор и упал. Заснул. И утром со мной опять никто не разговаривает.

— Что же дальше? — спрашиваю я.

— Из дома ушел, — сокрушенно признается он. — Не вернусь больше. Ты мне переночевать разрешишь?

— О чем речь… — обижаюсь я.

Мне хочется сказать ему что-то доброе, хорошее.

— Послушай, — говорю я, — вдруг я буду редактором журнала, я тебя буду печатать с колес.

Сашка благодарно стискивает мой локоть. Я знаю, что редактором меня никогда не сделают, но нужно подбодрить Сашку.

— Старик, — растроганно хмурится он, — а если я стану редактором, я тебя буду печатать. Идет?

Я киваю. А вдруг Сашку действительно сделают редактором? Вот уж тогда заживем!

Мы сидим и молчим. А официант похож на Блока, и от пива веет свежестью моря.

— Ты знаешь, Сашка, — говорю я, — что-то мне не пишется. Время идет, а я целыми днями вот как сегодня…

— Брось, — говорит Сашка, — знаешь, как сказал Ренуар? Больше всего работаешь, когда ничего не делаешь. Хорошо, верно?

Я киваю, а Сашка вдруг поднимается.

— Ко мне? — спрашиваю я.

— Домой, — говорит он, — если сегодня не помирюсь, буду разводиться.

Он уходит, я остаюсь и думаю о своей больной печени. Вот опять, кажется, кольнуло. Так и проходит жизнь.

На мягкой салфетке я хочу записать: «Косолапая лошадь», — но, оказывается, забыл ручку дома. Смятую салфетку я бросаю в пепельницу на горку окурков и выхожу на улицу.

У самого входа в бар кто-то разбил бутылку. От красноватого пятна, расползшегося по асфальту, пахнет сладко и чуть-чуть грустно.

В пустом голубом троллейбусе я утешаю себя сразу полюбившейся мне мыслью Ренуара. Я придумываю сюжеты будущих своих произведений, все мне кажется легко достижимым, я хочу за стол, хочу взять ручку, пододвинуть стопку бумаги. Но я знаю — сегодня писать не придется. Будет много упреков: где я был, почему не взял Андрюшку из садика, когда наконец начну зарабатывать деньги…

Так и есть. Жена кричит, плачет.

— Ты абсолютно ничего не понимаешь в литературном процессе, — говорю я. — У меня свой метод работы. Я не могу, как Золя, прочитав в газете заметку, сделать из нее целый роман. Я не могу, как Сименон, выпускать по роману в год. У нас просто не хватит на это издательских мощностей.

Я ухожу в кухню и записываю на обрывке бумаги: «Косолапая лошадь».

В мечтах у меня: поработать ночью, как любил Достоевский.

Но перед тем как лечь, жена находит мою запись.

— «Косолапая лошадь», — читает она. — Это ты обо мне, да? — А потом начинает плакать. А потом кричать. А потом снова плакать.

Так заканчивается этот день — прообраз дня следующего. Ну можно ли создать что-либо в подобных условиях?

Как я стал йогом

Сейчас и не помню, как получилось, что я систему йогов начал изучать. То ли статью в научном журнале прочитал, то ли от кого-то из знакомых услышал о большой пользе этих занятий для организма. Короче, разузнал я несколько упражнений и субботу — день свободный — задумал посвятить освоению йогизма.

Прямо после завтрака приступил к первому упражнению: встал на голову. Нелегко это мне далось, но я к стене прислонился. Простоял так, перевернутый, с минуту и вдруг вижу: под кроватью — пылища жуткая. Я под кровать-то уж месяца три не заглядывал и, если бы не упражнение, так, наверное, еще бы столько же не заглянул. Встал я быстренько на ноги, взял веничек, тряпку — и за уборку. Таким образом, первое упражнение с большой практической пользой прошло.

Второе упражнение проще. Заключается оно в том, чтобы вдаль смотреть и таким образом нервную систему успокаивать. Сел я перед окном, взглянул вдаль (а она у меня, надо сказать, не очень-то далекая — всего до соседнего дома), взглянул это я вдаль и вижу, что в прачечную — она как раз в доме напротив — белье привезли. И никого народа. Ну, думаю, если сейчас побегу, стоять не придется, сколько нервной энергии сэкономлю. Что ж вы думаете, всего через пятнадцать минут вернулся домой с чистым бельем. Стало быть, и от второго упражнения сплошная выгода.

Третье упражнение самое легкое. Самосозерцание называется. Значит, нужно тихо сидеть и самого себя мысленно созерцать. Стал я этим делом заниматься и вижу: зуб у меня уж с полгода как ноет, а я запломбировать никак не соберусь, ботинки стоптались, костюм лоснится, давно пора в чистку отдать, да и на ужин ничего нет. Чем, думаю, без дела сидеть, пойду-ка я в поликлинику, в службу быта и по магазинам.

Короче, в ту субботу я столько дел переделал, сколько за неделю не успевал. И с тех пор я заядлый йог. Скажем, иду где-нибудь по улице, а потом остановлюсь, посмотрю вдаль и вижу: в магазине ветчину дают, а очереди нет. И в троллейбусе сосредоточусь, в себя уйду — и уже знаю, что в парикмахерскую пора. А вот на голову редко встаю. Только в самых необходимых случаях. Например, когда ластик под стол закатится.

Ужин с шампанским

— А не поужинать ли нам сегодня в ресторане? — сказал я жене.

— Прекрасная идея, — обрадовалась она. — Мы так давно нигде не бывали.

Мы вышли на улицу. Моросил дождь. Жена раскрыла зонтик, я поднял воротник плаща.

В конце переулка показалась «Волга» с бледным зеленым огоньком. Я голоснул.

Прежде чем остановиться, машина промахнула вперед метров двести. Мы резво побежали к ней.

За рулем сидел молодой парень в кепочке с фирменной эмблемой в виде буквы «Т».

— Куда поедем? — кисло спросил он, когда мы устроились на заднем сиденье.

Я назвал адрес.

Мотор взревел, машина дернулась, будто икнула, но с места не двинулась. Парень виновато и смущенно нам улыбнулся и попробовал еще раз. Мотор взревел сильнее, сильнее дернулась машина.

— Послушайте, — взмолился я, — вы же совершенно не умеете обращаться с автомобилем!

Парень потупил глаза.

— Вы правы, — сказал он. — Дело в том, что я кондитер. Шофером работает мой брат. Но он вчера был на свадьбе, устал, прилег отдохнуть, а на трассу просил выйти меня.

Хорошо, что жена недавно закончила курсы автомобилистов. До места мы доехали довольно быстро.

Против ожидания очереди у дверей ресторана не было. Мы беспрепятственно вошли внутрь. Под пальмой сидел швейцар и читал газету. Гардеробщик за деревянным барьером пришивал пуговицу к своему форменному кителю.

— Проходите, проходите, — сказал он, — вон там, видите, два крючка не заняты. Туда и вешайте.

Мы разделись и, посмотревшись в зеркало, проследовали в зал. За столиками пили и ели люди. Мы тоже сели.

Прошло около получаса. Официант не появлялся. Я разыскал его на кухне.

— А вы закусочку купили? — спросил он. — А то у нас кончилась, а новой не завезли. Сбегайте, тут недалеко. Кстати очень рекомендую: в магазине через дорогу отличная селедочка. Посмотрите, за тем столом разделывают.

— А что есть в меню? — спросил я. — Шампанское, скажем?

— «Фанта», — вздохнул он. — Только вы уж тогда сами откройте, а то у меня руки дрожат.

Хорошо, что жена у меня прекрасно готовит. Она мигом соорудила салат и два антрекота.

Когда мы поели, я снова сходил за официантом.

— А музыки не будет? — спросил я у него.

— У нас саксофонист заболел, — сказал официант. — А вообще поговорите с клиентами. Вдруг кто сможет его подменить.

К концу вечера общими усилиями удалось сколотить небольшой оркестр. Хорошо, что сам я в прошлом немного играл на трубе. Мы славно отдохнули и потанцевали.

Когда, поужинав, мы вышли в холл, гардеробщик дремал. Услышав наши шаги, он приоткрыл глаза.

— Найдете свое? — зевнул он.

Мы оделись и направились к дверям.

— Эй, эй! Вы куда? — крикнул гардеробщик. — А чаевые? Вон жестяночка стоит. Туда опустите.

Хорошо, что после чаевых шоферу и официанту у меня еще осталась кое-какая мелочь.

Кардиограмма при свечах

Утром я почувствовал себя плохо и вызвал врача из районной поликлиники. К обеду мне стало хуже, а врач все не шел, и я обратился за помощью в неотложку.

Вскоре в дверь позвонили. С трудом поднявшись, я пошел открывать. То ли от слабости, то ли от сильного жара меня пошатывало. На пороге стояла большеглазая блондинка, из-под плаща выглядывал белый халат. Чувствуй я себя получше, я наверняка постарался бы ей понравиться.

— Вид у вас цветущий, — заметила милый доктор и быстро простучала каблучками в комнату.

— Тридцать восемь и пять, — сказал я ей вслед, будто эта информация могла исправить неблагоприятное впечатление, которое произвела на врача моя внешность.

— Поставьте градусник, — строго сказала врач и начала что-то стремительно записывать в историю моей болезни, потом сложила бумаги и поинтересовалась: — Вы сколько градусник собираетесь держать?

— Минут пятнадцать. — Я хотел доказать свою добросовестность.

— Если вы полчаса его под мышкой промаринуете, так он и сорок покажет, — заметила она. — Я не могу долго задерживаться, у меня полно вызовов.

В дверь снова позвонили. Извинившись, я заторопился в прихожую.

Он был высокий и чернявый, с прекрасной спортивной фигурой.

— Неотложку вызывали? — И он деловым шагом направился в комнату, бросив на ходу: — Побыстрее, меня машина ждет.

Стараясь не отстать, я поспешил за ним. Я даже представить боялся, как мне теперь достанется, и поделом: они так перегружены, а я задерживаю сразу обоих.

Но они не сразу обратили на меня внимание. Он помогал ей снять плащ, приговаривая:

— Рад с вами познакомиться, коллега.

Она смущенно улыбалась, щечки ее порозовели. Она поправила прическу и обратилась ко мне:

— Так, значит, вы не можете точно сказать, какая у вас температура? Давайте измерим ее как следует. — Она посмотрела на врача из неотложки. — Я думаю, это поможет нам прояснить картину заболевания в целом.

Он выдержал ее взгляд и несколько рассеянно заметил:

— Как хорошо, что мы встретились. Поставить диагноз вдвоем будет значительно легче.

Он осторожно взял из ее рук фонендоскоп. Прикосновение металлической трубочки аппарата приятно холодило кожу. Она тем временем закатала рукав моей пижамы, чтобы измерить давление.

— Есть хрипы, — констатировал он.

Она осторожно вынула у меня градусник.

— Тридцать семь и одна…

Я почувствовал, что краснею. Меня могли посчитать симулянтом. Хорошо, еще начинало темнеть, и мое смущение было не так заметно.

— Мы имеем дело со скачущей температурой, — озабоченно сказала она.

— Это очень опасно, — горячо поддержал ее он.

— Катар, — неуверенно сказала она.

— Грипп, — кивнул он. — Вы прекрасный специалист.

Он решительно шагнул к телефону.

— Але, диспетчерская? Я должен задержаться. Случай очень серьезный.

Я испуганно приподнялся на кровати.

— Не волнуйтесь, — успокоил он меня, — иначе мне пришлось бы уйти. А я, — тут он протяжно посмотрел на нее, — я хочу побыть здесь, возле вас.

Она ответила ему благодарным взглядом и тоже сняла трубку.

— Вы слушаете?.. Я не могу оставить больного. Он совсем один. Пришлите людей сделать кардиограмму. Я их подожду.

— А вы пока попытайтесь уснуть, — шепнул он мне.

Она зажгла свечи и вскипятила чай. Он достал из холодильника торт. Позвякивая ложечками в чашках, они тихо переговаривались. Изредка до меня долетали фразы, проникнутые трогательной заботой обо мне:

— Жены нет…

— Как бьется сердце…

— Да, однокомнатная…

Я чувствовал себя легко и спокойно. Я знал, что нахожусь вне опасности, пока эти замечательные люди здесь, рядом. Очень хотелось задремать, но я сдерживался — должны были приехать специалисты-кардиологи.

Конкурс

Когда я и Витька поступали в институт, только и разговоров было: конкурс аттестатов, конкурс документов… Потом, когда экзамены сдали, разговоры начались: этот прошел по конкурсу, этот не прошел по конкурсу. Проходной балл — 19, а у меня и Витьки — всего по 18. Непонятно: прошли мы или нет?

Я говорю отцу: узнай что-нибудь. А он занят страшно был, позвонил Витькиному отцу. Они старые друзья. Витькин отец сказал:

— Я уже говорил с Эрцгерцеговым (это председатель институтской приемной комиссии, тоже их друг). Наши дети претендуют на одно вакантное место.

— Понятно, — сказал мой отец. — Я, конечно, могу кое-кому позвонить. Наверняка найдутся люди, которые замолвят за моего Петьку словечко. Но, думаю, и ты тоже можешь кому-нибудь позвонить. А ведь мы люди занятые, у меня сейчас работы по горло. Не лучше ли встретиться вечерком, за чаем, не тратя времени на эти телефонные звонки! Устроим, так сказать, конкурс на дому.

Значит, и здесь конкурс. Свой, родительский.

Вечером пришел Эрцгерцегов (кстати, его сын поступал вместе с нами, набрал 20 баллов и уже был зачислен на первый курс). Чуть позже Витькин отец прибыл. Сели они за чай — решать, кто, я или Витька, достоин учебы в институте.

Отец сказал, чтобы я шел заниматься. Я вышел из комнаты и, прижав ухо к замочной скважине, стал слушать разговор взрослых. Уж очень интересно было узнать, что за конкурс они будут проводить.

Поначалу беседа шла о погоде, о футболе, о растворимом кофе. Словно и не было у них никакой особой причины для встречи. Так, сидят старые друзья и болтают о всякой чепухе. Однако мало-помалу перешли к главному вопросу.

— Хочу вам сразу сообщить, — сказал Эрцгерцегов, — шансы и у Вити, и у Пети равны.

Вот тут-то и начался конкурс.

— В приемной комиссии есть такой Граммушкин, — начал было Витькин отец, но мой не дал ему закончить:

— Я близко знаком с Полупудневым.

Витькин отец молчал. Видно, думал, прикидывал.

— Еще я позвоню Пудалову, — продолжал мой отец.

— Он сейчас в Париже, на сессии, — возразил Витькин отец.

— Ты думаешь, я не смогу туда дозвониться? — сказал мой отец. — Я просто экономлю наше время.

— Ладно, — сказал Витькин отец, — тогда я свяжусь с Пудищевым.

— Принимаю, — сказал отец. — А что насчет Двухпудова?

— Я поговорю с Мишей Центнером, — развязно объявил Витькин отец.

— А я с Тонной Марковной, — с достоинством отпарировал мой.

Помолчали. Было слышно, как тяжело дышит Эрцгерцегов.

— А если Пуговицын? — сказал Витькин отец.

— Костюмов, — ответил мой.

Тут раздался грохот и сдавленный хрип Эрцгерцегова. Я осторожно заглянул в комнату: мой и Витькин отцы склонились над свалившимся со стула председателем приемной комиссии.

Когда врачи неотложки выносили Эрцгерцегова из комнаты, он благодарно посмотрел на друзей и сказал:

— Спасибо, что вы никому не звонили. Если бы кто-нибудь из этих людей позвонил мне, у меня бы сердце не выдержало.

— Но ведь место одно! — в один голос крикнули отцы.

— Своего Мишку отчислю, — вздохнул Эрцгерцегов, — здоровье дороже.

Времена года

Скорее бы уж зима, с ее сугробами и метелями, крещенскими морозами и елочными базарами. Декабрь, все белым-бело, город преобразился, и на этом фоне — моя дубленка цвета кофе с молоком… Еще на мне пыжиковая шапка и сапоги на меху, мохеровый шотландский шарф и не слишком расклешенные брюки. С портфелем «дипломат» я не торопясь иду на службу.

До службы недалеко, поэтому я иду пешком и встречаю приятеля… Или не так. До службы недалеко, но я все равно взял такси. И вот я вылезаю из машины, тот же белый фон, на мне то же, и ко мне бросается приятель.

— Тебя просто не узнать, — говорит он. — А где же твоя бордовая дубленка?

— А-а… — небрежно отмахиваюсь я. Достаю пачку «Винстона», угощаю, сам беру сигарету. Зажигалка у меня немецкая, электронная.

Я закуриваю и тут только замечаю ее. Она стоит в сторонке, наблюдает за нами и не решается подойти. Я не тороплюсь прощаться с приятелем. Но она не уходит. Что ж, я к вашим услугам, мадам: что вы хотите мне сказать?..

Скорее бы уж весна — веселая музыка капели, звонкие птичьи голоса, высокое голубое небо. С голубым так хорошо будет гармонировать синяя нейлоновая куртка. Предположим, мне привезли ее из Финляндии. Или я сам ее купил где-нибудь в Скандинавии. Или во Франции. Там видно будет… Брюки можно клешевые, вообще спортивный стиль. Итак, куртка, под курткой тонкий шерстяной свитер с каким-нибудь канадским или австралийским узором.

Легко перепрыгивая через лужи, я спешу к концертному залу, где через пять минут начнется концерт заезжей знаменитости. Меня узнают, да это и естественно. Ведь я… Ну, к примеру… киноактер. Или из хоккейной сборной. На коньках я хорошо катаюсь.

И вот все меня узнают, бросаются со всех сторон, спрашивают, нет ли билетика. Я только сочувственно улыбаюсь.

И тут у входа замечаю ее. Мы встречаемся взглядами.

— Вам, наверное, билетик? — иронически интересуюсь я.

— Да. — Она смущена.

— Пропустите эту девушку, — говорю я контролеру.

И вот мы внутри, все с завистью на нее смотрят: везет же некоторым. Но я галантно откланиваюсь.

— Постой… — говорит она.

Скорее бы уж лето. Жара и грозы, зеленый лес, морской прибой. Я на желтом песчаном берегу, в ярких югославских плавках, загорелый, стройный, и польское махровое полотенце небрежно перекинуто через плечо.

А на руке — японские водонепроницаемые часы, я не снимаю их, когда купаюсь.

К берегу причаливает легкий катер. Мне машут с борта друзья: киноактеры или хоккеисты. Я натягиваю старые, заплатанные джинсы, клетчатую скромную ковбойку за восемьдесят рублей.

— Я мигом, — обещаю я друзьям киноактерам или хоккеистам, — только за барашком сбегаю. И айда на остров шашлыки жарить!

Выскакиваю на набережную и сталкиваюсь с ней. Я вежливо раскланиваюсь и хочу пройти мимо.

— Постой, — задерживает она меня.

— Извини, я тороплюсь, — сухо отвечаю я.

— Нет, послушай, я должна тебе сказать…

Скорее бы уж осень. Ее слякоть и тучи, дожди и желтые листья. Я в макси-плаще, под черным зонтиком-тростью. На мне удобные финские ботинки на толстой подошве. Я гуляю по парку. Мой фокстерьер не сводит с меня преданных глаз. На ветках каркают вороны.

И вдруг она. И без лишних слов бросается мне на грудь. Плачет. Смеется. Снова плачет.

— Извините, в чем дело? — холодно говорю я.

Слезы бегут в три ручья.

— Я так жалею, что ушла от тебя. Он… он обманул меня. У него, кроме старого кожаного пальто и черного котелка, ничего нет…

Дверь отворилась, и на пороге моей комнаты показалась бабушка.

— Ты все на диванчике полеживаешь, мечты мечтаешь. Ну-ка сходи за хлебом, а то магазин вот-вот закроется.

Я встаю с дивана, иду в прихожую, надеваю свое старое кожаное пальто, напяливаю черный котелок и выхожу в дождь.

«Скорее бы зима…» — продолжаю мечтать я на ходу.

Урок

— Нет, вы посмотрите, что делают, а! Вы посмотрите, как с учителем здороваются! Сначала надо поздороваться, а потом спрашивать! Ипатов, я не могу начать урок! Ипатов, долго ждать-то? Долго ждать, пока ты кончишь разговаривать?

Теперь внимательно меня слушаем. Значит, что я сейчас буду спрашивать?.. Так! Ты не слушаешь? Значит, Петров у нас не слушает. Хорошо!.. Петров, не спорь с учителем. И вынь циркуль изо рта!.. Пусть не циркуль. Все равно вынь. Так! Я жду! А результаты у некоторых товарищей очень плачевные…

Слушаем меня внимательно… Отвечать пойдет Волкова. Ты что смеешься, Волкова? Что смешного? Расскажи о полезных ископаемых Великобритании. Ты почему молчишь? Учитель спрашивает, а она молчит! Ищи мне бурый уголь… «Где», «где»? На карте… Не знаешь? Так, Сидорова, давай ты бурый уголь… Стой, ничего не поняла. Повтори… Эльба — это что будет?.. А ты, Крылова, что скажешь?.. Что же, никто не знает? Откройте учебник на странице сто двадцать… Скамейкин, мешаешь! Я вот Волковой «три» хотела поставить, а Скамейкин подсказал, теперь я ей «два» поставлю… Прекратите торговаться. Ведь подводите своего товарища. Она мне все равно уголь не показала.

Теперь Хлябкину послушаем… Так, почему разговоры? Не слушают совершенно. Совершенно не слушают! Гвоздев, плохо слушаешь! Я тебя записываю в дисциплинарную тетрадь… Так, Гвоздев недоволен. Встань, Гвоздев! Ответь-ка… Ах не можешь. Почему?.. Не знаешь! Сейчас за дверь пойдешь — там узнаешь.

Вот Григорьев исправляется, руку тянет. Молодец, Григорьев… Что?.. Хорошо, только побыстрее возвращайся.

Вы почему сегодня к уроку не подготовились?.. Значит, продолжаем разговаривать! Сейчас запишу. Три, четыре! Я записываю Федотова. А ведь у тебя такая мама хорошая. Потом не подходите ко мне. Я ваш каждый шаг наперед знаю… Прекратите щелкать ручками… Ты что меня переспрашиваешь? Почему раньше не слушал?.. Просил ластик? А не слушал почему?

Дополнительный вопрос Реброву. Покажи на карте Балтийское море… Нет, не переименовывали… Прекрати разговоры. Отвечать отвечай, а разговаривать не смей! Сейчас вот отмечу, кто у меня плохо работает. Последний раз спрашиваю: куда идет бурый уголь?.. Ты что молчишь, а?.. Кто может ответить?..

С домашним заданием кончили. Объясняю новый урок. Приготовились. Кому неинтересно, выходит вон. Петров, ты приготовился?.. Выходи вон. Я продолжаю. Все записывают тему. «Франция»… Я не кончила говорить… А теперь я буду ждать… Так, я жду… Учитель их ждет, а они… Я не объясняю… Значит, продолжаете разговаривать?.. Что же это такое? Почему все смеются? Васина, я тебя сейчас удалю. Подай сюда свой дневник и родителей.

Я объясняю урок. Для начала историческая справка. Не смей мне подсказывать. Ты что, все знаешь?.. Хромов, дай то, что ты бросил. Подними и дай мне в руки… Ах ручку у тебя просили. Иди к директору… Я продолжаю… Нет, это невозможно. Бурлаков и Сипягин! На вас скоро педсовет будет… Прекратите веселье!.. Ничто на вас не действует. А я ведь буду в следующий раз спрашивать. Переходим ко второму вопросу… Что ты меня спрашиваешь, я сама уже не помню, какой первый, а он спрашивает… Нет, я не могу так работать. Люксембург, прекрати! То есть, не Люксембург, а Роттенбург. Совсем вы меня запутали… А я говорю, прекрати… Ах так? Тогда я не буду продолжать урок, пока ты не выйдешь из класса… Почему это незачем?.. Что, уже звонок? Хорошо, выйдешь на следующем уроке.

Теперь запишите задание на дом. К следующему уроку, пожалуйста… Что смешного? Урок уже кончился, а вы все смеетесь. Эх, бросила бы я все, ушла бы в аспирантуру… Только тяжело оставлять профессию, к которой чувствуешь призвание!

Лучший подарок

Приближалось 8 Марта, я пошел искать жене подарок. Сперва в обувной заглянул. Народу в женской секции тьма-тьмущая: польские босоножки дают. С трудом я через эту толпищу в мужской зал пробился. Там благодать. Воздух чистый, свежий. Покупателей — никого. Подобрал я себе изумительные осенние ботинки. «Вот, — думаю, — Наташке сюрприз. Ведь мы такие давно для меня искали».

Тут вбегает какой-то тип взъерошенный, ко мне бросился, на ботинки новые посмотрел…

— Ах, говорит, у моей жены такие есть.

И убежал. До чего замотался человек.

Иду дальше, в магазин «Одежда». Народу у входа — не протолкнуться. Блузки какие-то завезли. Но в мужской секции — ни души. А на прилавках — сорочки с удлиненным воротником. Взял две штуки. Галстуки однотонные, бордовые. Три штуки взял. Два себе, один начальнику. И под конец, чтоб потом не жалеть об упущенной возможности, финский костюм купил. Как влитой на мне. Наташка о таком мечтала. Стою я в нем перед зеркалом, любуюсь, вдруг вбегают два типа взъерошенных. Посмотрели на меня ошалевшими глазами.

— Нет, говорят, наши жены брюк не носят.

И убежали.

А я в галантерею направился. Портфели «дипломат» там свободно стоят. Наташка мне два года такой подарить хотела, достать не могла.

Но загвоздка: денег-то у меня не хватает. Пошел Наташке звонить, чтобы подвезла.

Она через пятнадцать минут на такси подлетела.

— Ой, говорит, какое счастье, что успела. А я боялась — кончатся.

Купили мы этот портфель. Наташка, гордая, счастливая, с «дипломатом», к выходу направляется, как вдруг кто-то из очереди, которая за духами на два квартала растянулась, кричит:

— Как, разве это дамские портфели?

И мигом пол-очереди за портфелями перестроилось. Совсем, видно, обезумели.

А мы с Наташкой идем по улице, она глядит на меня, глаз оторвать не может.

— Ты, признается, самые заветные мои желания выполнил. Как я хотела, чтобы ты у меня таким красивым и модным был.

И прослезилась от любви и благодарности.

Хорошая профессия

На углу меня догнал бородатый человек в темно-зеленой униформе. Не успел я сообразить, что ему нужно, как он проворно сунул мне в руку двадцать копеек.

— Что это? Зачем? — отпрянул я.

— Благодарю покорно, — сказал он басом и поклонился в пояс. — Благодарю за то, что посетили наше кафе. Приходите, пожалуйста, еще. Я у входа по четным числам дежурю.

После этих слов он снова поклонился и исчез.

Я собирался продолжить свой путь, но увидел Стурова, маляра, который жил в соседнем с моим подъезде. В авоське Стурова болтались, поблескивая серебряными головками, две бутылки шампанского.

— К Новому году готовишься? — догадался я.

— Если бы, — отмахнулся он. — Новоселье опять!

— Квартиру получил? — обрадовался за него я.

— Какое! Дом капитально отремонтировали, жильцов начали заселять. Вот я каждому новоселье и устраиваю. Дескать, спасибо, что в квартиру въехали и тем самым одобрили нашу работу. Уж вторую неделю каждый вечер гуляю… Жена, понятное дело, скандалит. А что я поделать могу?

Вид у него действительно был замученный.

— Ну ладно, не расстраивайся, — сказал я.

— Хорошо тебе говорить, — вздохнул он. — А тут… Конец квартала… Управление дом за домом сдает. На каждого работника по двадцать девять квартир пришлось! Считай, месяц сплошных новоселий.

Он махнул рукой и побежал дальше, а я свернул в ателье. Едва я переступил порог, ко мне бросились несколько закройщиков.

— Постойте, постойте, — сказал я, останавливая их движением руки и извлекая из кармана бумажку с фамилией. — Варфоломеев, вот кто мне нужен. Он недавно моему другу отличный пиджак сшил.

Мастера разбрелись по местам, оставив передо мной розовенького толстячка в измазанном мелом фартуке.

— Что будем шить? — склонив аккуратно причесанную голову набок, поинтересовался он.

— Костюм, — сказал я.

Он мигом снял с меня мерку, проводил до дверей и на прощание вручил конверт. В нем я обнаружил новенькую десятку.

— Ну что вы, — засмущался я.

— Это моя такса, ничего не могу поделать, — холодно сообщил он. — Я вам очень признателен за то, что вы выбрали меня. Столь высокая оценка моего труда обязывает ко многому…

Выйдя из ателье, я столкнулся с писателем Ляминым. В руках он держал букет розовых хризантем.

— На свидание, что ли? — спросил я.

— Какое, к черту, свидание. — Он шмыгнул носом, подпрыгивая на морозе в тощеньком своем пальтеце. — Из магазина позвонили: тип какой-то книгу мою купил. Вот бегу благодарить.

И он устремился дальше.

Тут как на грех повалил снег. Пришлось мне срочно возвращаться домой. Я переоделся, взял метлу и вышел на улицу. «Хорошая у меня работа, — думал я, подметая тротуар. — Отличная работа. И главное — от покупателей и заказчиков не завишу».

Больной, не дергайтесь!

— Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Вы к Петру Петровичу?.. А он заболел… Что поделаешь, врачи тоже иногда болеют. Да вы не расстраивайтесь — мы вместо него. Меня зовут Миша, а его Вася. Мы в медицинском институте учимся. Здесь на практике. Вы наш первый пациент. Садитесь… Нет, прямо в кресло.

Так, на что жалуетесь?.. Понятно, что на зуб. А на какой именно?.. Этот? Вася, ну-ка взгляни, что-то я ничего не вижу… Ты тоже?.. Верно говоришь — дупло слишком маленькое. Ничего, сейчас мы его увеличим. Давай включай бормашину. Больной, не дергайтесь!.. Никто вам пока ничего сверлить не собирается. Мы машину заранее включили, чтоб прогрелась.

Вы мне лучше расскажите, чем в детстве болели… Коклюш, ветрянка, свинка… Это хорошо, значит, выдержите. Откройте рот. Пошире, еще шире. Вася, навались! Больной, не дергайтесь. Уберите руки, уберите руки! Я вам что говорю? Вам же хуже будет. Сейчас же откройте рот и отпустите бормашину. Вы ее что, проглотить хотите? Вася, попробуй ты с ним поговорить… Да не так, не так… Эх…

Больной, не кричите! Вася, хочешь ты немного посверлить? Да, это верно, чего без толку сверлить? Пожалуй, рвать будем. Больной, что для вас лучше — сверлить или рвать?.. Да вы не нервничайте. Вы же мужчина… Конечно, болит. Разве я этого не понимаю? Сочувствую всей душой. Мы вам сейчас укол обезболивающий сделаем.

Вася, кто укол делать будет — ты или я?.. Ты? Ну давай. Нет, сюда не коли, здесь ты ему шею обезболишь. А здесь ухо. И чему тебя только в институте учат? Я сейчас от смеха лопну. А вы, больной, что не смеетесь? Человек четыре года учится и не знает, куда колоть. Вот сюда коли, где я палец держу… Я его уберу, а ты в это место и коли. Приготовились. Больной, не дергайтесь! Три-четыре…

Эх ты! Не туда попал. Ну да уж не важно. Не колоть же второй раз… Ну насмешил ты меня… Погоди, не горячись. Сейчас заморозка действовать начнет — тогда и приступим. Больной, вы что-нибудь чувствуете? Ощущаете заморозку, я говорю?… Ничего, сейчас почувствуете.

Гражданин, закройте дверь, ничего ужасного здесь не происходит… Вот погодите, ваша очередь подойдет, тогда поговорим… Ишь какой… А я говорю — выйдите. Вася, проводи его к невропатологу. То-то. Испугался. Вот так. Больной, не дергайтесь. А то вас к невропатологу отведем. Что, все не действует? Заморозка не действует?.. Вася, по-моему, он меня перестал понимать. Может, это наркоз такой? Странно. Стой, Вася. Ты ему что колол? Как — не знаешь?.. Верно, шприц тут лежал. Помню. Так, ты им и колол? А что внутри-то было?.. Ну даешь. Вот потеха! Да, может, там мышьяк был. Больной, не дергайтесь, это я пошутил.

Мне, что ли, для профилактики ему укол сделать? Больной, сидите спокойно… Врачу лучше знать, что с вами делать. Откройте рот… Что ты сказал, Вася?… Мне смешно тебя слушать. Чтоб я да не попал этим шприцем в десну? Да? Да? Ну давай на спор. Я куда хочешь попаду. Ну говори, куда попасть. Любую часть тела называй… Ага, струсил. Ну ладно, не буду я никакого укола делать. Лучше сразу рвать начнем. Дай мне щипцы. Да не эти, а во-он, которыми ты орехи с утра колол. Ты думаешь, так просто будет этот зуб вытянуть? Тут пятитонкой его тащить надо…

Больной, не дергайтесь!.. Что вы так волнуетесь?.. Отчего я все время смеюсь? Да вы не обращайте внимания — это у меня нервное… Что значит «не дамся»? Вы думаете, что говорите? Да поймите наконец, мы вам добра желаем. И давайте по-хорошему… Что? Что вы сказали?.. Да как вы смеете!.. Ему добра хотят, а он… Вася, вяжи его. А теперь держи. Держи, а то убежит. Загоняй, загоняй его в угол. Ишь как разбушевался. Ничего, сейчас мигом успокоится. Как только заморозка действовать начнет, так сам в кресло сядет.

Эх, упустили. Ну и больные пошли. Ты смотри, с четвертого этажа сиганул — и целехонек. Побежал — только пятки сверкают. Ничего, еще вернется. Сам попросит, чтоб вырвали… С четвертого этажа — и хоть бы хны. Да, Вася, нам бы такое здоровье… Мы бы таких дел понаделали!

…А служба — службой

Два кабинета, соединенные приемной. В приемной сидит с е к р е т а р ь. В левом кабинете — Б е л о в, в правом — Г р а ч е в.

Г р а ч е в (нажимает кнопку звонка, сердито). Это дело Белова.

C е к р е т а р ь (входя). Вызывали?

Г р а ч е в (накладывает резолюцию и вслух перечитывает написанное). «Белову. Прошу срочно разобраться».

Секретарь несет папку Белову.

Б е л о в (пролистывает бумаги, затем пишет и произносит вслух). «С каких пор я отвечаю за внедрение? Перекинь Ступину, он этим занимается».

Секретарь несет папку Грачеву.

Г р а ч е в (пишет и читает). «А я тебя прошу. Ты главный технолог». (Секретарю.) И пусть зайдет заодно.

C е к р е т а р ь (несет папку Белову). И зайти вас просил. (Уходит в приемную.)

Белов идет к Грачеву.

Г р а ч е в. Садись. У нас с тобой два дела. Во-первых, давай разберемся, что там насчет квартальных премий. А второе — надо решить, что Семину на юбилей дарить будем.

Б е л о в. С премией никаких сложностей. А вот с подарком…

Г р а ч е в. Я предлагаю портфель.

Б е л о в. А я считаю — вазу.

Г р а ч е в. А я — портфель.

Б е л о в. А я — вазу.

Г р а ч е в. Ладно, еще поговорим.

Б е л о в (выходит, идет к себе, листает бумаги, пишет и читает). «Если главный технолог будет заниматься такими мелочами, у него времени на основную работу не останется». (Звонит.)

Входит с е к р е т а р ь.

Белов возвращает папку. Секретарь несет папку Грачеву.

Г р а ч е в (пишет и читает). «А я еще раз тебя прошу…».

Секретарь несет папку Белову.

Б е л о в (пишет и читает). «Не надо меня просить. У меня дел по горло».

Секретарь несет папку Грачеву.

Г р а ч е в (пишет и читает). «В третий раз прошу! Изыщи время срочно!» (Отдает папку секретарю.)

Секретарь несет папку Белову.

(Набирает номер телефона.) Але, это ты?

Б е л о в (берет трубку). Это я.

Г р а ч е в. Ты вчера матч до конца смотрел? А то я рано лег. Третьего периода не видел.

Б е л о в. Якушев еще две шайбы забросил.

Г р а ч е в. Молодец!

Б е л о в. Молодец.

Г р а ч е в. Я сейчас к тебе зайду по поводу подарка для Семина.

Б е л о в. Жду.

Г р а ч е в (идет к Белову). Я предлагаю портфель.

Б е л о в. А я — вазу.

Г р а ч е в. А я — портфель.

Б е л о в. А я — вазу.

Г р а ч е в. Ну, как хочешь. Главное, чтоб к юбилею был подарок. Понял?

Б е л о в. Понял.

Грачев возвращается к себе, а Белов вновь берет уже порядком потрепанную папку.

(Пишет и читает.) «Раз просишь — согласен. Но только через две недели. Сейчас занят». (Вызывает секретаря.)

Секретарь несет папку Грачеву.

Г р а ч е в (взглянув на часы). Срочно ко мне Белова! (Нетерпеливо барабанит пальцами по столу.)

Секретарь идет к Белову, тот идет к Грачеву.

Обедать идешь?

Б е л о в. Иду.

Г р а ч е в. Ну и отлично. А то я спохватился, время-то уж…

Б е л о в. Только форточку в кабинете открою. (Идет в свой кабинет.)

Г р а ч е в (придвигает к себе папку, пишет и читает). «Две недели ждать не можем. Машину необходимо запустить срочно». (Нажимает кнопку звонка.)

C е к р е т а р ь (входя). Вызывали?

Г р а ч е в. Я пошел обедать, а бумаги передайте Белову.

Экзамен

На сцене — г р у п п а л ю д е й солидного вида. Среди них выделяется м о л о д о й ч е л о в е к в спортивной форме. Все они стоят перед футбольными воротами. На одиннадцатиметровой отметке — мяч. Молодой человек разбегается и бьет по мячу. Мяч катится метра два и останавливается.

П е р в ы й. И чему тебя пять лет учили!

В т о р о й. Пять лет! Пять лет!

Т р е т и й. Ну давай, беги к воротам, а мы тебе пас отдадим. Попробуй с ходу.

Молодой человек бежит, но, вместо того чтобы ударить, наступает на мяч и падает.

П е р в ы й. Да… Пять лет, шутка ли…

В т о р о й. А может, мы навесим, а он его того… головой…

Т р е т и й. Не нужно, не нужно. Это слишком сложно.

П е р в ы й. Пусть из-за боковой вбросит!

Молодой человек вбрасывает. Члены комиссии хватаются за головы.

Боже, одной рукой, будто ядро толкает!

В т о р о й. Да он и правил не знает.

Т р е т и й. Пять лет… Пять лет учебы…

П е р в ы й (неуверенно). А если попросить его стометровку пробежать?

В т о р о й. Да ведь он футболист, а не бегун.

Т р е т и й. Пять лет, пять лет…

П е р в ы й (делает успокаивающий жест). Ну вот что. Действительно, пять лет — срок немалый. Заботились. Растили.

В т о р о й. Не зря же все.

П е р в ы й (молодому человеку). Придется тебе вернуть полученные знания.

М о л о д о й ч е л о в е к. Я готов.

В с е т р о е (хором). Будешь тренером!

Последняя возможность

В кабинете — начальник отдела Л о ж к и н и п о д ч и н е н н ы е.

Л о ж к и н. Товарищи, очень меня волнует здоровье Петрова… Как он? Не знаешь, Масленникова?

М а с л е н н и к о в а. Я вчера ездила, навещала. Лежит.

Л о ж к и н. Беда, просто беда! В третий раз за последние полгода в больнице.

М а с л е н н и к о в а. Вы кричали на него, ногами топали. Вот он и перенервничал. Просил в будущем его от такого обращения оградить…

Л о ж к и н (с готовностью). Оградим-оградим. Об этом и речь, для этого вас и позвал. Пора принимать меры. Ну, высказывайтесь. Кто первый? (Обводит взглядом присутствующих.)

Все молчат.

Нет у вас инициативы! (Ударяет кулаком по столу.) Почему я всегда должен за вас думать? Звонков, встань, выскажи свое мнение. Ты самый здесь опытный, самый большой стаж работы у тебя. Ну, что будем делать с Петровым? Как будем ограждать?

Звонков молча встает.

(Нетерпеливо барабанит пальцами по столу.) Говори, Звонков! Будешь говорить?

Звонков несколько раз открывает беззвучно рот.

Надоел ты мне, Звонков! Сколько тебя знаю — и ни разу слова дельного от тебя не слышал! Давно пора на твое место молодого брать!

Звонков, зашатавшись, падает в кресло.

(Возмущенно.) Видишь, Масленникова, рад бы не кричать, да с такими людьми разве удержишься? (Достает сигарету, но от волнения не может отыскать спички.)

Колобов услужливо предлагает свои.

Л о ж к и н. Убери! Тебя еще, подхалима, не хватало! Вот погоди, чуть освобожусь от текучки — всеми вами займусь, всех на чистую воду… Тебя, Колобов, в первую голову…

Колобов прячет спички.

(Спокойнее.) А может, поощрить нашего заболевшего товарища, грамоту ему выдать? А? Как ты считаешь, Поливин? Ты самый из нас молодой, энергичный…

Поливин молча встает.

Ну, говори!

Поливин молчит.

(Стонет.) Ух! Сил моих больше нет! Ну и отдельчик! Всех разогнать!.. Тебя, Поливин, непременно. Уйди, уйди отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели! Немедля покинь помещение!

П о л и в и н хватается за сердце и, шатаясь, выбегает.

(Метнув взгляд на Сенькина.) Теперь ты. Ну, поделись своими соображениями. Ну, доконай меня. Ну, быстрей, покажи, что хоть одного человека я не зря держу. А? Ну?

Сенькин молчит.

И ты туда же! И после этого ты еще хочешь, чтоб я тебе прибавку дал? А место себе новое подыскать не хочешь? (Встает, идет к окну, начинает крошить на карниз хлеб.)

М а с л е н н и к о в а (тихо). Уходите, уходите, пока он совсем не разошелся.

С е н ь к и н и К о л о б о в подхватывают З в о н к о в а и выносят его из кабинета. Когда дверь за ними закрывается, Ложкин возвращается к столу, устало трет ладонью лоб.

Л о ж к и н. Опять мы с тобой вдвоем остались, Масленникова. Опять вдвоем будем решение принимать. (Повышает голос.) Ты зачем их отпустила?

М а с л е н н и к о в а. Александр Иванович, если будете и на меня кричать — уйду.

Л о ж к и н (поспешно). Извини-извини, забылся. (Мечтательно зажмуривает глаза.) Хорошо тебе… Дефицитная у тебя профессия… Секретарь…

М а с л е н н и к о в а. Так что с Петровым-то будем делать?

Л о ж к и н. Садись, пиши приказ. Значит, так. Думаю, самое правильное — от должности моего заместителя его освободить. Если он реже со мной встречаться будет, то и кричать на него меньше придется. Верно?

М а с л е н н и к о в а. Так-то оно так. Да ведь обидится. Не поймет… И потом, что толку, если ему все равно каждый день придется с вами общаться? Это какое-то половинчатое решение…

Л о ж к и н. Именно, половинчатое. Спроси, не уйдет ли он по собственному желанию? Последняя возможность здоровье сохранить.

Классные занятия

К о р р е с п о н д е н т газеты входит в комнату, похожую на школьный класс. Ф у т б о л и с т ы в синих майках сидят за партами, а т р е н е р стоит у доски.

К о р р е с п о н д е н т. Я думал, вы на тренировке.

Т р е н е р. Мы как раз на тренировке.

К о р р е с п о н д е н т. А я думал…

Т р е н е р. Садитесь послушайте.

Корреспондент садится за одну из свободных парт.

(Заглянув в тетрадь.) Сорок восьмая минута.

В р а т а р ь. Я выбрасываю мяч рукой номеру второму.

Ф у т б о л и с т п о д н о м е р о м д в а (встает). Я прохожу до центра поля и пасую семерке.

Ф у т б о л и с т п о д н о м е р о м с е м ь (встает). У меня мяч отбирает их полузащитник.

Т р е н е р. Сорок девятая минута.

Ц е н т р а л ь н ы й з а щ и т н и к (встает). В борьбе пытаюсь отнять мяч, но меня обводят.

Д р у г о й ц е н т р а л ь н ы й з а щ и т н и к (встает). Делаю подкат, но неудачный.

В р а т а р ь (встает). Со мной выходят один на один, я выбегаю из ворот, падаю, но мяч проходит рядом со штангой мимо.

К о р р е с п о н д е н т (встает). Я ничего не понимаю. У вас такая прекрасная спортивная база. В хвойном лесу, у реки… Такое чудесное футбольное поле…

Т р е н е р. Ну и что?

К о р р е с п о н д е н т. Вы — команда второго цеха?

В с е (хором). Да!

К о р р е с п о н д е н т. А где ваши соперники? Где команда третьего цеха?

Т р е н е р. Они в соседней комнате.

К о р р е с п о н д е н т уходит.

Затемнение.

К о р р е с п о н д е н т входит точно в такую же комнату, как предыдущая. И застает ту же картину. И т р е н е р, и ф у т б о л и с т ы держат в руках тетради. Только форма у всех красная.

Т р е н е р. Пятьдесят шестая минута. Я меняю Чижикова, номер десять, на Пыжикова, номер пятнадцать. Судья разрешает продолжать игру.

З а щ и т н и к (встает). Я сбиваю их девятку, начинаю пререкаться, и меня удаляют с поля.

К о р р е с п о н д е н т (обхватывая голову руками). Будьте добры, объясните, что все это значит.

Т р е н е р (направляется к нему). Готовимся к предстоящему сражению.

К о р р е с п о н д е н т. Но почему так странно?

Т р е н е р. А-а, так вы еще не знакомы с нашей стратегией? Директор завода категорически против стихийности, конкурентной борьбы всюду, в том числе и в футболе. Что получится, если мы не отрепетируем каждое движение? Всякие неожиданности могут возникнуть, а у нас гости на матч приглашены…

К о р р е с п о н д е н т. И что, все тренировки проходят в классах?

Т р е н е р. Ну почему? Скоро начнутся репетиции на зеленом поле. Финал возлагает на нас большую ответственность. Постараемся, чтобы он стал подлинным праздником спорта.

К о р р е с п о н д е н т. Но если так, то вы должны заранее знать, кто победит?

Т р е н е р. А как же — сильнейший. Тот, кто выполнил квартальный план по всем видам продукции.

К о р р е с п о н д е н т. То есть цех номер два?

Т р е н е р. Именно.

К о р р е с п о н д е н т. Но зрители, конечно же, не знают, что матч разыгрывают по нотам?

Т р е н е р. У нас нет секретов от коллектива. Как говорится, гласность соревнования. Перед игрой болельщикам выдают программу, где расписан ход матча.

К о р р е с п о н д е н т (пошатнувшись, опускается за парту). Так зачем же они ходят на стадион?

Т р е н е р (глядя на него оценивающе, решая, можно ли говорить откровенно; потом усмехается). Ждут — вдруг кто-нибудь забудет свою роль.

Уходя — уходи!

В уютной комнате — г о с т ь и х о з я е в а.

Г о с т ь (взглянув на часы). Ой, времени-то уж!.. Засиделся я у вас. (Встает и направляется к двери.)

Х о з я и н (в сторону). Четвертый раз прощается…

Х о з я й к а (обессиленно). Проводи-проводи скорее.

Хозяин вздыхает и, шаркая и зевая, идет за гостем.

Г о с т ь. Ночь на дворе. Как я добираться до своего Медведкова буду? Ведь сейчас ни одно такси туда не поедет. Максим Максимович мне рассказывал: он до утра простоял — и ни один шофер его в Бескудниково везти не захотел.

Х о з я и н. Вы еще на метро успеете.

Г о с т ь (надевает пальто). Максим Максимович — это друг мой. В доме отдыха прошлым летом познакомились. С ним там… хе-хе… такая история приключилась… Он до утра где-то прогулял, а корпус-то заперли. Он стал мне в окно камушки кидать, чтоб я проснулся и его впустил, да стекло и выбил. Шум, крик… Хотели даже на работу ему сообщить. Я заступился. Хороший человек. Будильник мне на день рождения подарил. Сколько времени, кстати?

Х о з я и н (устало). Полпервого.

Г о с т ь (ужаснувшись). Полпервого? Бежать, бежать. Вы говорите, я еще на метро могу успеть?

Х о з я и н (почти враждебно). Если поторопитесь.

Х о з я й к а (рискуя). Может, вы ночевать останетесь?

Х о з я и н (шипит). А если согласится?

Г о с т ь. Нет, благодарю, ночевать я остаться не могу. Я, знаете ли, храплю. Да к тому же у меня завтра дел много. Буквально все по минутам расписано. Но и то, знаете, нередко день впустую проходит. Телефон — вот мировое бедствие. Позвонит кто-нибудь, заведет разговор на час. Про Ивановых да про Петровых… Я считаю, по телефону следует говорить не больше двух минут. Жив, здоров, женат, разведен — и точка. А то затянут волынку. Беречь, беречь время надо.

Хозяин распахивает дверь. Гость стоит перед ней, как бильярдный шар перед воротцами лузы, ему некуда деться. Остается только легонько его подтолкнуть. Хозяин растягивает губы в улыбке, готовя последнюю, прощальную фразу…

Г о с т ь (вдруг метнувшись назад, в комнату). Ой! Я же у вас газетку забыл. Совершенно точно помню, что с собой ее принес. Только вот куда положил? Может, под стол упала?.. Ах, вот она, в кармане. Тут очень интересная заметка: как одного миллионера его же собака загрызла. Преступность у них растет не по дням, а по часам. Я и вам скажу, это очевидно: скоро в этих странах бандиты истребят всех честных граждан, а потом перережут друг друга. И придется нам заселять эти вымершие земли, эти пустоши.

Хозяйка в изнеможении откидывается на стуле.

Х о з я и н (решительно). Ну, хватит. (Шагает к гостю.) Вы пальтишко снимите. А то жарко. Вот так.

Хозяйка недоуменно и умоляюще смотрит на него.

Х о з я и н. Чуть не забыл. Я же этим летом по Средней Азии путешествовал. Слайды привез. Сейчас посмотрим.

Г о с т ь (неуверенно). Я вообще-то слайды, знаете ли, как-то не очень… Да и поздно уже.

Х о з я и н. Второй час. Детское время. К тому же сегодня вторник. Скоро выходные, выспитесь. (Приносит проектор.) Чем сны смотреть, лучше слайды. Расширите свои познания. Вот это я на базаре. С дыней. Дыни там очень сладкие. А вот пустыня. Песок. Еще песок. Песка там огромное количество…

Х о з я й к а уходит в спальню. Поднимается было и гость, но хозяин силой усаживает его.

Так вот… О чем это я?.. Ага, вспомнил. Змей там множество. Сейчас змей показывать буду. У меня их целая серия.

Г о с т ь (испуганно). Пустите! В следующий раз…

Х о з я и н. В следующий раз я вам летучих мышей покажу. А сегодня со змеями покончим. Я вам, кстати, из Брема о них почитаю.

Г о с т ь. Я…

Х о з я и н (хватает с полки книгу и читает). «Змеи первыми не нападают на человека…»

Звенит будильник. Из спальни выглядывает х о з я й к а.

Х о з я й к а. Вы что, так и не ложились?

Х о з я и н (радостно). Нет! Заканчиваем третий том, переходим к четвертому!

Г о с т ь вскакивает, хитрым движением футбольного аса обманывает хозяина и, выбегая в переднюю, хватает пальто. Хлопает входная дверь.

(Распахнув окно, кричит гостю вдогонку.) Приходите к нам почаще!

Свидание в декабре

Неуютного вида комната. Посередине — старый диван. На диване лежит м у ж ч и н а.

Слышно, как ветер стонет в трубах.

Мужчина выпростал руку из-под одеяла, нашарил на полу жестянку, которая заменяет пепельницу, установил ее на груди и курит.

Звонок в дверь. Мужчина замер, прислушивается. Потом отбрасывает одеяло и, как есть, в тренировочных брюках, недоверчиво вытянув шею, идет в прихожую. Перед ним в проеме двери — немолодая ж е н щ и н а в пальто. В руке у нее внушительных размеров чемодан.

М у ж ч и н а. Вам кого?

Ж е н щ и н а (нараспев). Ой, Федя, Федя… (Радостно и виновато улыбается.) Ты не узнаешь меня?

М у ж ч и н а (неловко кашляет, выигрывая время). Мм!

Ж е н щ и н а. Я — Шура. (Подается к нему.) Шура Кольцова.

М у ж ч и н а (непроизвольно отстраняется, чтобы взглянуть на нее со стороны). Шура?

Ж е н щ и н а (словно бы не заметив этого его движения, по-прежнему улыбается). Ты что? Я разбудила тебя?

М у ж ч и н а (хмуро). Да.

Ж е н щ и н а. Ну извини меня.

М у ж ч и н а (спохватившись, чересчур бодро, что звучит немного неестественно). Шура! (Наклоняется, подхватывает чемодан.) Проходи, что же ты стоишь? (Снова спохватившись.) Ты погоди, постой здесь. Я на секунду, только приберу чуть-чуть. (Бежит в комнату, запихивает одеяло в шкаф, жестянку переставляет на подоконник, заталкивает ногой под стол скомканную папиросную пачку.)

Женщина, скинув пальто, входит в комнату, аккуратно, бочком садится на стул.

(Опускается на диван; нарочито приподнято.) Да, вот сюрприз! Вот не ждал!

Ж е н щ и н а (оглядывая комнату). А ты хорошо живешь.

Мужчина украдкой заправляет вылезшую из дыры диванную пружину.

Только вот похудел что-то…

М у ж ч и н а. Я? (Проводит рукой по небритому подбородку.) Ты извини, я сейчас. (Выходит и возвращается в черных брюках и голубой сорочке в полосочку.) А ты… Ты как меня нашла?

Ж е н щ и н а (смотрит на него ласково и лукаво). Да вот, нашла…

М у ж ч и н а. А… Чем ты… вы… Как вообще жизнь?

Ж е н щ и н а. Моя жизнь? Работаю.

М у ж ч и н а. Там же?

Ж е н щ и н а. Там же, на фабрике, где еще?.. А ты помнишь?

М у ж ч и н а. Помню, конечно. (Глотнув, с усилием.) Стоит фабрика-то?

Ж е н щ и н а. Стоит… Новый корпус построили… (Доверительно и мягко.) Федя, я, собственно, что приехала…

Мужчина подбирается, садится прямо, так что диван под ним стонет и скрипит.

Значит, говоришь, помнишь наш городок? Вокруг-то какие луга… Трава… Ромашки… Когда ветер, будто волны зеленые по полю ходят. Помнишь?

М у ж ч и н а. Ну?

Ж е н щ и н а. И реку помнишь? Малюсенькая такая, вода мыльная, пузырится. Мы ее еще змейкой называли… Помнишь?

М у ж ч и н а (зажмуривает глаза). Помню. Лилии я тебе еще дарил. А на тебе белое платье было.

Ж е н щ и н а (обрадованно). Верно. Длинное, по моде. Сама шила… И как мы за бабочкой-лимонницей гонялись, тоже помнишь?

М у ж ч и н а. И ты платье испачкала…

Ж е н щ и н а (серьезно и смущенно). Федя, я о чем с тобой поговорить хочу. Помнишь, как мы вот так бегали, хохотали, а потом ты вдруг остановился и говоришь: «Шура, выходи за меня замуж, а?» А я тебе сказала: «Ой, Федя, я подумаю». Помнишь?

М у ж ч и н а (помолчав). Ну… Помню.

Ж е н щ и н а. Федя, так я подумала…

Взгляды их встречаются.

М у ж ч и н а. Что?

Ж е н щ и н а. Подумала, говорю. И согласна.

Мужчина встает, садится, опять встает, проверяет, застегнут ли ворот рубашки, и, убедившись, что застегнут, расстегивает; проходит к окну, берет с подоконника пачку «Беломора», легонько хлопает по тыльной ее части, так что мундштуки папирос выскакивают сразу несколькими дулами.

М у ж ч и н а. Закурю, не возражаешь?

Ж е н щ и н а (участливо). Куришь. А ведь не курил.

М у ж ч и н а (рассеянно). Как вообще-то живешь?

Ж е н щ и н а (с готовностью). Да я ведь уже говорила. Как живу? Утром на работу, вечером с работы… В прошлом году маму похоронила. В отпуске один раз в Сочи была, другой — в этой… в Мацесте… А большей частью дома оставалась.

М у ж ч и н а (зло). Я вот тоже сейчас в отпуске. Третий год зимой отправляют. Куда тут поедешь?

Ж е н щ и н а. А ты бы к нам. У нас зимой хорошо. Рыбку бы в проруби половил… Яблочки моченые с мороза… Ведь ни разу не навестил.

М у ж ч и н а (сухо). Времени не было.

Ж е н щ и н а (согласно кивает). Я понимаю, понимаю. Ты всегда много работал…

М у ж ч и н а. «Работал»! «Работал» — не то слово. Вкалывал от зари до зари. Вот ты говоришь — «похудел». А ведь я не только похудел, у меня радикулит… Спондилез у меня…

Ж е н щ и н а. Я знаю.

М у ж ч и н а. Знаешь? Откуда?

Ж е н щ и н а (поежившись). Холодно у тебя.

М у ж ч и н а. Верно, холодно. Хочешь, на кухню пойдем?

Ж е н щ и н а. Да нет. Ты лучше пальто мое принеси, я накину.

Мужчина приносит пальто.

Ты писал ведь… Мише-то Панкратову. Нечасто, но писал. А с Мишей я чуть не каждый день на улице вижусь…

М у ж ч и н а. И что же?.. Много он про меня рассказывал?

Ж е н щ и н а. Про радикулит говорил. Я тебе средство от него привезла. Меня Мишин сын… Павлик, научил. Травы целебные настоял. Он ведь — такая Мише радость — летом в медицинский институт поступил… Миша дом новый построил…

М у ж ч и н а (перебивая ее). Ну и как ты это себе представляешь?

Ж е н щ и н а. Что «это»?

М у ж ч и н а. Ну это… Жизнь нашу совместную.

Ж е н щ и н а. А никак… пока. Не знаю. Что заранее гадать?

Вновь слышно завывание ветра.

М у ж ч и н а. А почему же ты тогда, тогда-то не согласилась? (Возбужденно расхаживает по комнате.) Ведь я тебя как упрашивал! Как любил!

Ж е н щ и н а. Да и я тебя любила.

М у ж ч и н а. Так почему не согласилась?

Ж е н щ и н а (вздыхает). Ах, Федя… Глупая была, думала, куда мне за тобой? Ты — в большой город, в училище. А я что? Со своими-то шестью классами… Боялась помехой стать… А сегодня вижу, что ошибалась. У тебя не сложилось, и у меня тоже. (Улыбается.) Я ведь после первого же твоего развода хотела приехать. Да не решилась.

М у ж ч и н а (горячо). И зря!

Ж е н щ и н а. Теперь и я знаю, что зря.

М у ж ч и н а (подозрительно). А после второго что же не приехала?

Ж е н щ и н а. О втором я позже узнала. Ты уже снова женат был.

М у ж ч и н а (обхватив голову). Ну представь себе: вот ты приехала ко мне, прежнему. Так? А я ведь не прежний, я другой совсем. (Считает на пальцах.) Сколько лет прошло — шутка ли! И как ты с незнакомым этим человеком собираешься жизнь налаживать?

Ж е н щ и н а. Ах Федя! Ведь и я не прежняя. И я повидала. Да ты знаешь, наверное. Коля Степанов… Так глупо он погиб…

М у ж ч и н а (стискивает зубы, чтобы не стучали, достает из шкафа одеяло, накидывает на плечи). Что-то я тоже замерз. Так что ты про Мишу Панкратова говорила?

Ж е н щ и н а. Сын у него в институт поступил. В медицинский. Он ведь с детства врачевал. Собаку их, Дружка, от лишая какого-то спас… Вот настой тебе прислал…

М у ж ч и н а (раздраженно). Да не нужно мне никакого настоя. Видишь, хожу пока… И вообще… (Досадливо морщится.) Слишком все это внезапно. Не могу я так сразу. Решиться… Пойми. Не дети уже…

Ж е н щ и н а. Целебный настой…

М у ж ч и н а (резко). Не нужно. (Закуривает новую папироску.) Ничего мне не нужно!

Ж е н щ и н а (теребя пуговицы пальто). Ты извини, Федя. Ты уж год не писал, я испугалась — не случилось ли что. Я ведь подробностей-то не знала. Поэтому так наспех и собралась. Ты извини. (Достает из чемодана плоскую коньячную фляжку.) Это целебный настой.

М у ж ч и н а. Может, по рюмке, на прощание?

Ж е н щ и н а. Да нет, спасибо. (Поднимается, идет, но у двери задерживается.) Я в городе, наверное, еще дня три пробуду. В гостинице остановлюсь. Я заходила, у них места есть. Захочешь — разыщи. (Уходит.)

Дверь за ней захлопывается. Мужчина закуривает, садится на диван. По-прежнему стонет ветер. Мужчина вскакивает, распахивает окно, кричит: «Постой! Постой!» Торопливо одевается, вновь подбегает к распахнутому окну. Кричит: «Чемодан у тебя тяжелый, вот что. Одной не донести!»

На балконе

Вечер. Кандидат наук Г у щ и н и мастер спорта С а м с о н о в беседуют на балконе. Точнее говоря, на балконах, потому что у каждого балкон свой, но они смежные, и легкую перегородку приятели сняли, чтобы не мешала общаться. На той половине балкона, что принадлежит Гущину, набирает силу мощный столетник. Его специально вынесли подышать, и курить Гущину теперь позволяют только на лестнице. А на Самсонова этот запрет не распространяется. Итак, Самсонов курит, а Гущин с оглядкой, чтобы не заметили из комнаты, нет-нет, да и затягивается сигаретой приятеля. Снизу, из кустов, слышен вопль: «Помогите! Помогите!»

Г у щ и н (перегибаясь через перила, вглядывается в темноту). Хулиганья развелось! Кричат, визжат, куда только милиция смотрит?

С а м с о н о в. Не говори. И не только милиция. Если бы все дружно поднялись на борьбу, вот тогда мы бы их вывели. А то… Мне приятель из института физкультуры рассказывал: поручили ему скелет из кабинета анатомии на загородную спортбазу перевезти. Разобрал он этот скелет, сложил в чемодан, приехал на вокзал. Оглянуться не успел, чемодан у него свистнули. А через десять минут слышит из зала ожидания нечеловеческий крик. Оказывается, воришка там устроился, чтобы посмотреть, какие вещи украл. Открыл чемодан — и в обморок. Я к чему клоню. Хоть бы кто слово ему осуждающее сказал, так нет. Узнали, в чем дело, посмеялись и разошлись.

Крики снизу продолжаются.

Г у щ и н. Да, слово — большая сила. Вот со мной недавно случай был. Еду я в трамвае и чувствую: кто-то мне в карман лезет. Скосил глаза — стоит высоченный парень и своей ручищей шарит у меня в пиджаке. Представляешь, какой наглости набрался! Я сперва сделал вид, что ничего не замечаю. Жду, сам одумается. Но нет. Тогда я ему так тихо говорю: «Как же вам не стыдно?» Он покраснел, побледнел и руку не знает куда девать, будто обжегся. Так я его отбрил.

Крики внизу стихли, слышится громкий смех.

С а м с о н о в (достает новую сигарету, закуривает). Успокоились… Хохочут… Слово-то слово, а иной раз и взгляда достаточно. На той неделе гулял я вечером с женой. Вдруг подходит один какой-то в кепочке, дорогу нам преградил и грязно ругаться начал. Так я на него так посмотрел, он этот взгляд на всю жизнь запомнит.

Г у щ и н (грозит кулаком в темноту). Да, грубостью им нельзя отвечать ни в коем случае. Мы ведь их воспитывать должны. Максимум доброжелательности, внимания, но при этом… Чтобы не забывали — мы и каленым железом, если что.

С а м с о н о в (прислушиваясь к новым воплям снизу). А шуметь — это каждый может.

Г у щ и н. И ведь, судя по голосу, здоровый мужик орет. Постыдился бы.

Самсонов передает сигарету Гущину. Тот торопливо затягивается, но на балкон в развевающейся ночной рубашке выбегает его ж е н а. Гущин мгновенно выплевывает окурок и замирает, боясь выдохнуть дым.

Жена (набрасывается на мужа). Стоишь, хоть бы замечание этому бандиту сделал! Завтра вставать рано, а он визжит — глаз не сомкнешь. Эй, вы там (складывает руки рупором), прекратите немедленно. Сейчас милицию вызову.

Внизу сразу все стихает, а потом раздается виноватый голос: «Спасибо». Из темноты в полосу света у подъезда выплывает внушительная фигура грузчика А н т о н о в а.

Г у щ и н (строго). Ты чего шумел?

А н т о н о в. Да привязались двое… ребят… лет по пятнадцать… Мальчишки совсем… «Дай двадцать копеек». Руку на них поднимать совестно, в милицию сдать — жалко, жизнь им испортишь.

С а м с о н о в (осуждающе качает головой). А чего ж ты кричал, людей баламутил?

А н т о н о в. Да защекотали они меня, пока по карманам лазали.

Г у щ и н. Нашли двадцать копеек-то?

А н т о н о в. Нет, я деньги в сберкассе храню. Авторучку взяли.

С а м с о н о в. Хорошую?

А н т о н о в. Да мне не жалко, она уже старая. (Исчезает.)

С а м с о н о в. Ладно, пойду и я, что ли. Спать хочется.

Г у щ и н. Врет он про сберкассу. Сам мне рассказывал, что в ботинок прячет, чтобы жена не нашла.

Как прораб смерть обманул (Современная сказка)

Ночь. На кухню выходит мучимый жаждой прораб И ф и г е н о в. Видит с м е р т ь. Она сидит на табуретке в саване и по обыкновению точит косу.

С м е р т ь. Уже встал?

И ф и г е н о в (застывает в дверях). А что?

С м е р т ь. Пойдем со мной!

И ф и г е н о в (отчаянно). Нет. Не могу я с тобой идти.

С м е р т ь (с улыбкой). Что так?

И ф и г е н о в (храбро). Год к концу подходит, а у меня дел по горло… Дом в прошлом квартале сдать нужно было, а мы только сегодня яму под фундамент рыть начали.

С м е р т ь. Ну и что?

И ф и г е н о в (умоляюще). Давай с тобой так договоримся: как дом сдам — забирай.

С м е р т ь (с уважением). Вижу, не за себя, за дело болеешь… А раз так… Когда дом сдашь?

И ф и г е н о в. Через месяц. Мы обязательства взяли. Вот, читай! (Протягивает смерти бумагу.)

С м е р т ь (читает). Правильно. Будь по-твоему. На этих бумагах составлю с тобой договор. Пиши.

Затемнение. И та же картина.

С м е р т ь. Месяц прошел. Готов дом?

И ф и г е н о в. Ишь ты какая быстрая! Месяц назад первый кирпич заложили, а тебе уж и дом подавай. Приходи через полгода — поговорим.

С м е р т ь. А как же обязательства?

И ф и г е н о в. Это тебя не касается. Твое дело — ждать, когда дом сдадим. У нас с тобой договор: твой я только после сдачи дома.

Затемнение. И опять та же картина.

С м е р т ь. Полгода миновали… Дом готов?

И ф и г е н о в. Да ты что, спятила? Стены, конечно, есть, не спорю. Но ведь еще полы настилать, электричество проводить… Уж и не знаю, когда освобожусь. Наведывайся.

Снова затемнение. Исхудавшая, осунувшаяся с м е р т ь с трудом держит косу.

И ф и г е н о в (бодро). Комиссия со дня на день должна быть. Тогда и забирай.

С м е р т ь. Я у тебя останусь. Недолго мне ждать осталось.

И ф и г е н о в. Как знать…

Затемнение.

С м е р т ь. Ну что, была комиссия?

И ф и г е н о в. Была.

С м е р т ь. Ну, собирайся.

И ф и г е н о в. С какой это стати? Не приняли дом. Вот акт — специально для тебя принес. Прочитала? А теперь проваливай! Недоделки в течение года устранять будем.

С м е р т ь (с воем поднимается). Обманул меня!

И ф и г е н о в. И еще много лет здравствовать буду. Пока в комиссиях такие же легковерные, как ты, встречаться будут.

С м е р т ь. Меня! Провел!

И ф и г е н о в. Много лет здравствовать буду. Чего и тебе желаю!

Контрабанда

Г л а в а с е м ь и. Собрание, посвященное отъезду нашей семьи на юг, в отпуск, считаю открытым. По праву главы семьи вести его буду я. Возражений нет?

С ы н. Да чего там. Быстрее давай, скоро футбол начнется.

Г л а в а с е м ь и (строго смотрит на сына и продолжает). На повестке дня один вопрос — упаковка чемоданов. Вопрос серьезный, прошу подойти к его решению со всей ответственностью. Каждому ясно, чемоданы у нас не безразмерные, в то же время мы не должны испытывать в отпуске лишений из-за отсутствия той или иной вещи. Что скажешь, жена?

Ж е н а. Вась, побыстрее. Мне еще гладить.

Г л а в а с е м ь и. Товарищи, больше серьезности. Если каждый будет ставить личное выше общего, мы чемоданы никогда не соберем. Итак, упаковщицей предлагаю избрать мою тещу, вашу маму и бабушку, Марию Федоровну. У нее большой опыт подобной работы. Возражений нет?

Д о ч ь. Есть. У бабушки голова сегодня с утра болит. Ей тяжело, она старенькая.

Г л а в а с е м ь и. Мария Федоровна, вы что, самоотвод хотите взять?

Т е щ а. Нет-нет, все в порядке. Говорите, что укладывать.

Г л а в а с е м ь и. За вещи необходимые, такие, как плавки, купальники, платки носовые, предлагаю голосовать списком. (Зачитывает длинный список.)

Все голосуют.

Теперь переходим к вопросам спорным. Поступило заявление от товарищей Бычковых, Надежды и Анатолия. Они хотят взять с собой надувной матрас. Какие будут мнения?

В с е (в один голос). Взять, взять!

Г л а в а с е м ь и. А я думаю, просьбу следует отклонить. Надувной матрас хорош в палатке, в условиях лесостепной полосы. Тащить же его на юг считаю нецелесообразным. Ставлю вопрос на голосование.

Ж е н а. Вась, а может, все же возьмем? Удобная вещь. На нем и на пляже лежать хорошо, и по морю можно плавать.

Г л а в а с е м ь и. Товарищи, взываю к вашему здравому смыслу. У нас четыре чемодана, и все битком.

С ы н. Один целиком сигаретами твоими…

Г л а в а с е м ь и (вздохнув). Итак, пользуюсь своим правом «вето» как главный носильщик. Матрас не берем. Теперь заявление гражданки Бычковой Елизаветы Андреевны. Она просит разрешения взять две книги. Обе для чтения. В этом я отказать не могу. Чтение, как мы все знаем, лучшее учение. Ты, Толя, говоришь, что я много сигарет везу? Прекрасно. Мы один блок вынем, а вместо него положим книги. Никому не обидно.

Д о ч ь (жалостливо). Но ты ведь останешься пострадавшей стороной. Ты книг не читаешь.

Г л а в а с е м ь и. Для меня главное, чтобы вам было хорошо. И потому я не в обиде.

Д е т и, ж е н а и т е щ а уходят.

(Оглянувшись по сторонам, подкрадывается к чемоданам и быстрым, хорошо рассчитанным движением запихивает в один из них блок «Явы». Потом поднимает руку и провозглашает.) Контрабандный товар обсуждению не подлежит… Только бы ревизия не нагрянула!

В аптеке

Очередь у прилавка. Высокая стройная б л о н д и н к а лет тридцати и жгучая б р ю н е т к а такого же возраста, по-видимому приятельницы, ведут разговор.

Б р ю н е т к а. Первая мысль, когда я утром встаю: чего бы выпить?

Б л о н д и н к а. И с чего начинаете?

Б р ю н е т к а. Обычный набор. Сперва принимаю элениум, чтобы целый день быть спокойной. Потом кофеин, чтобы не уснуть. Но от кофеина поднимается давление, так что приходится выпить раунатин, чтобы после этого чуть-чуть его понизить. Тогда оно в самый раз.

Б л о н д и н к а. Не говорите, давление совсем не давит, если его не подхлестнуть. У меня рацион почти такой же. Но я меняю его в зависимости от погоды. Когда идет дождь, я дополнительно кушаю немного димедрола и аспирина. А вообще у меня в последнее время что-то неважно с вестибулярным аппаратом.

Б р ю н е т к а. Какие симптомы?

Б л о н д и н к а. Как подумаю, что на работу идти надо, так сразу приступ. По утрам вставать с постели не хочется… Вот взяла бюллетень, проверяюсь.

Б р ю н е т к а. А что врачи?

Б л о н д и н к а. Рекомендуют физзарядку.

Б р ю н е т к а. Много они понимают! Не физзарядка здесь нужна, а хорошая доза аскорбиновой кислоты, но-шпы и каких-нибудь витаминов. Все перемолоть в кофемолке и по столовой ложке, запивать кагором. Это, кстати, и для желудка полезно.

Б л о н д и н к а. Нет, что вы, я на диете. Алкоголь исключен.

Б р ю н е т к а. Ну, тогда каплями датского короля. Они тоже сладкие. А что касается алкоголя, я себе чуть-чуть позволяю. Но только под определенную закуску. К шампанскому, например, очень хорошо аллохол. К сухому — немного дибазола. А то, в особенности если холодное, могут сосуды сузиться.

Б л о н д и н к а. Простите, перебью. Вы о каплях датского короля заговорили. Ах, какая это прелесть!.. Но они совершенно исчезли. Где вы их достаете?

Б р ю н е т к а. Я запаслась. Могу уступить пару пузырьков.

Б л о н д и н к а. Ой, с удовольствием! А то у меня и с нервами не в порядке. Совершенно расшатались. А говорят, нужно побольше сладкого, оно вроде бы успокаивает…

П р о д а в щ и ц а. Ваша очередь. Что будете брать?

Б р ю н е т к а. А это что у вас за таблетки за тридцать копеек? Да нет, вон те. Да, они. Как вы сказали?

П р о д а в щ и ц а. Кокарбаксилаза.

Б р ю н е т к а. Мудреное название. Так и не запомнишь. Ну, заверните. И те, на которые вы сперва указали, — тоже. Попробую, что такое.

Б л о н д и н к а. А мне еще кальцекса пару упаковок. Кальцекс очень хорошо добавлять в зеленые щи. Он такой необычный привкус придает… А в борщ — марганцовки, для цвета…

Довольные, нагруженные покупками, идут к выходу.

Б р ю н е т к а. Так, значит, не прощаемся. До встречи в поликлинике после обеда…

Вежливость

П е р в ы й. Может, пива выпьем?

В т о р о й. С удовольствием.

Входят в ресторан, садятся за столик. Первый привычным движением достает из портфеля шахматные часы, ставит их перед собой.

Что это?

П е р в ы й. По ним я засекаю время, которое нам придется ждать официанта.

В т о р о й. Убери-убери, а то не видать нам пива.

Подлетает о ф и ц и а н т.

П е р в ы й. Пива.

О ф и ц и а н т (снисходительно). В такую жару? Пиво у нас зимой бывает.

В т о р о й (первому). Вот что ты наделал своими часами.

Идут в другой ресторан. Официанта ждут довольно долго. Наконец он подходит.

П е р в ы й. Нам сто граммов коньяка.

О ф и ц и а н т уходит.

В т о р о й. Ты что, спятил?

П е р в ы й. Очень просто. У меня с собой спиртомер. Официант приносит коньяк, я спрашиваю: «Мерить или не мерить?» Официант, конечно, пугается и готов не только пиво, даже минеральную воду принести.

О ф и ц и а н т приносит коньяк, однако при виде спиртомера не пугается.

В т о р о й. Нам бы еще пива.

О ф и ц и а н т. Вести себя научитесь!

Идут в другой ресторан.

В т о р о й (первому). Теперь сиди молчи и учись, как надо действовать.

Подходит о ф и ц и а н т.

(Первому.) В этом ресторане самые вежливые официанты.

Официант смущенно мнется.

(Первому.) Здесь самое культурное обслуживание.

О ф и ц и а н т. Одну секундочку, я сменю вам скатерть.

В т о р о й (подмигивает первому). Вот так.

Меняет скатерть и приборы.

Что толку от твоих принудительных мер? Вежливость нужно пробуждать вежливостью.

О ф и ц и а н т. Чего изволите?

В т о р о й (первому). Ты посмотри, он похож на Грегори Пека.

Официант вытирает старой скатертью испарину.

(Первому.) А какие у него руки. Как у Клиберна.

П е р в ы й. Буду теперь ходить только в этот ресторан.

В т о р о й. И правильно сделаешь. Тут разнообразнейшее меню! А как готовят! Во всей Европе не встретишь ничего подобного.

О ф и ц и а н т (падает на колени). Ну нет, нет у нас пива!

Обсуждение

Актовый зал. На стульях сидят люди. К микрофону подходит плавильщик М и х а й л о в.

М и х а й л о в. Начинаем обсуждение романа Гридасова «Капля в море». Пожалуйста, кто хочет высказаться?

В зале молчание.

Ну, тогда я сам скажу. Отличное, замечательное произведение. Там есть образы двух инструкторов по технике безопасности — Зарницына и Петрова. Товарищи, я вдруг понял, что кое в чем похож на отрицательного героя Петрова. Да, я передовик, всюду обо мне говорят, в местком выбрали, вот вечер этот литературный вести предложили. А заслужил ли я? Ведь зазнался я в последнее время, товарищи… Подхалимничаю…

В зале слышен одобрительный шум.

Из этого произведения я сделал для себя важный вывод: без коллектива — я ноль. Хочу быть похожим на Зарницына!

Аплодисменты в зале. Слово берет инженер С м е х о в.

С м е х о в. Книга наводит на размышления. Я думаю, те проблемы, которые затронул в романе писатель, важны и для нашего предприятия. Например, в романе план перевыполняют на 10,3 процента, а у нас — на 17,4 процента. Товарищи, ради жизненной правды, которая отражена в романе, придется в следующем месяце план недовыполнить, тогда и у нас будет 10,3 процента. Что же касается образа Петрова, то он у нас оказался не инструктором по технике безопасности, а бухгалтером. Он, правда, пытался доказать, что хоть и Петров, но зовут его Степан Спиридонович, а не Иван Николаевич, как в книге. Но его все равно уволили по собственному желанию. Таким не место на передовых предприятиях. Спасибо вам, товарищ Гридасов, что открыли нам истинное лицо этого негодяя.

К микрофону подходит молодая аппаратчица С е м е н о в а.

С е м е н о в а. В книге Гридасова есть правдивая, волнующая глава под названием «Не целуйтесь без любви». До того как ее прочитать, я, признаться, не только целовалась, но и замуж хотела выйти без любви. А теперь не только не выйду, но и целоваться не буду!

Девушки из первого ряда дружно аплодируют.

М и х а й л о в (стоящий тут же, за спиной Семеновой). Как, ты хочешь покинуть меня?

С е м е н о в а (твердо). Да.

Михайлов хватается за голову.

Я очень полюбила роман «Капля в море»!

Присутствующие весело смеются и снова аплодируют. Из глубины зала раздался голос: «Ну что ж, неплохо». Михайлов, схватив микрофон, трусцой спешит в зал к вальяжно расположившемуся на двух стульях мужчине.

М и х а й л о в. Какие пожелания, товарищ директор?

Д и р е к т о р (проверяя слышимость, щелкает по микрофону). Мне кажется, генеральная репетиция прошла успешно. Только в финальной сцене вам, товарищ Михайлов, переживать надо побольше, а вы, товарищ… э-э-э… Семенова, наоборот, улыбаться должны. И смотреть будете не в потолок, а на Гридасова. Мы его в первый ряд посадим, среди работниц. Писатели знаете, какой народ. Не понравится ему, как мы его книгу обсудили, так он и нас в каком-нибудь романе пропесочит. Как, по-вашему, сладко сейчас этому Петрову несчастному живется?

Викторина

Комната игр в детском саду. На стульчиках сидят дети. Перед ними стоят в о с п и т а т е л ь н и ц а, К о р а б л е в и д е д у ш к а.

В о с п и т а т е л ь н и ц а. Дорогие дети! Сегодня мы проводим викторину. Своего рода угадайку. Под условным названием «Знаешь ли ты природу?». Вести викторину поручено нашему новому сотруднику, недавно окончившему пединститут, Григорию Васильевичу Кораблеву. Кроме того, Миша Попов привел своего дедушку, доктора биологии, он будет главным арбитром нашего состязания. Прошу начинать. (Уходит.)

К о р а б л е в (выходит на середину комнаты и выносит наглядное пособие для первого тура. По рядам проносится несмелый шепоток). Ну, дети, кто это? (Бодро.) Ну, кто первый хочет высказаться? Ты, Петя?

П е т я (встает, заправляет выбившуюся из штанишек рубашонку). По-моему, это тигр.

К о р а б л е в (с интересом и явно поощряя мальчика). А почему ты так думаешь?

П е т я (с достоинством). Все тигры полосатые, это каждому известно.

К о р а б л е в (громко). Начисляем Пете три балла за знание индивидуальных особенностей тигра. Какие еще будут мнения?

Т а н я (смеется). По-моему, это норка.

К о р а б л е в. Почему ты так решила, Танюша?

Т а н я. Мех очень красивый. А мама говорит, самый красивый — у норки.

К о р а б л е в (ласково смеется). Нет, Танечка, должен тебя огорчить. Это не норка. Но за активность тебе очко.

О л е ч к а (поднявшись). А по-моему, это верблюд.

К о р а б л е в. Оригинальное суждение. Обоснуй его, пожалуйста.

О л е ч к а. У него два горба.

К о р а б л е в (с сомнением вертит в руках гипотетического верблюда). Вряд ли это горбы. Скорее, просто жировые накопления. А они встречаются не только у верблюда.

После этого наступает долгая пауза. Слышно, как в живом уголке за стеной галдят щеглы.

(С уважением.) А ты, Ванечка, что думаешь? Ты ведь у нас искушенный природовед.

В а н я (серьезно). Я думаю, это лохнесское чудовище.

К о р а б л е в (промокнув испарину носовым платком). За начитанность пять очков!

В о з г л а с с м е с т а. А по-моему, это обыкновенная мышь. Хвост смотри, какой длинный и тонкий.

По рядам пошло гулять веселье.

К о р а б л е в (пытаясь вернуть викторину в серьезное русло). Дети! Товарищи! Успокойтесь! Начали мы так хорошо, а теперь куда-то отклонились. Ну разве мыши такими бывают? Ну вы же их сколько раз видели у нас в кладовке.

Постепенно гомон стихает.

Ну, дети, ну, кто это? Ну, подумайте. Мы с вами столько о нем говорили.

К о л я. Дедушка Мороз!

К о р а б л е в. Ну, что ты, у дедушки Мороза борода. Ну, еще чуть-чуть. Мы даже песенку о нем разучивали.

Сразу несколько голосов: «Крокодил Гена!», «Кузнечик, совсем как огуречик!»

Нет, дети. В этой песенке еще про елочку. А потом… Ну? Кто там трусишка?

К о л я (мрачно). Максим, вот кто. Он темноты боится.

Опять все смеются.

К о р а б л е в (в изнеможении закрывает глаза). Ладно, подскажу. Это же зайка серенький! Уф!

В о с п и т а т е л ь н и ц а (появляясь). После первого тура перед вторым объявляем перерыв!

К Кораблеву подходит дедушка.

Д е д у ш к а (явно стесняясь). Простите, а почему вы, собственно, решили, что это зайка? Да еще серенький? Мне, например, скорее, кенгуру напоминает. Или, если по полоскам судить, зебру.

К о р а б л е в. Ну, насчет серенького, это я действительно перехватил. Хотя вот, читайте сопроводительную инструкцию фабрики игрушек: «Трусишка зайка серенький». Я, пока не прочитал, сам не верил.

Д е д у ш к а. Да, трудно вам приходится.

К о р а б л е в. Это еще что. Была самая легкая часть программы. А сейчас кошку отгадывать будем, так тут вообще голову сломаешь. У нее вместо усов бивни, как у мамонта.

Благодарность

Купе поезда. Четыре человека пьют чай.

П е р в ы й. Да, отдохнули мы великолепно.

В т о р о й. После такого отдыха готов хоть сейчас на работу.

Т р е т и й. Да, настроение преотличное.

Ч е т в е р т ы й. Так и хочется поделиться своей радостью с окружающими.

П е р в ы й. А какие милые проводницы нас обслуживают!

В т о р о й. Симпатичные.

Т р е т и й. Расторопные.

Ч е т в е р т ы й. Давайте напишем, им благодарность!

В с е в м е с т е. Правильно, правильно!

П е р в ы й уходит и возвращается с книгой жалоб и предложений.

В т о р о й. Итак, что же писать?

Т р е т и й. Славные девушки.

Ч е т в е р т ы й. Расторопные.

П е р в ы й. И чай горячий подают, и подметать через каждый час не ленятся.

В с е в м е с т е. Всегда бы в таких опрятных вагонах ездить!

Все это они записывают и сидят задумавшись.

П е р в ы й. Только давайте знаете, на что обратим внимание? На то, что постельное белье все же плохо постирано. Это общего оптимистического пафоса нашей благодарности не снизит, а девушки в последующей работе учтут.

В т о р о й. Верно. И заправлены постели наверху неряшливо. На это тоже надо внимание обратить.

Т р е т и й. И еще, раз уж об этом заговорили, чай они дают горячий, но заваривают ужасно слабо. Мелочь, а способна огорчить.

В с е в м е с т е (дружно кивают). Верно, отметим и этот досадный промах.

Ч е т в е р т ы й. И потом. Подметать-то они подметают, но хлоркой после этого пахнет невыносимо.

Все это они записывают и снова сидят задумавшись.

П е р в ы й (вздыхая). А уж если совсем по большому счету, то лучше самолетом летать.

В с е в м е с т е (рассмеявшись). Вот она, человеческая благодарность!

Юбилей

Президиум торжественного собрания.

В е д у щ и й. Известному поэту Антону Слойкину исполнилось шестьдесят лет. Мы собрались здесь, в районном Доме культуры, на праздничный вечер юбиляра. Поздравить замечательного поэта пришли не только собратья по перу, но и представители широкой общественности. Слово — исследователю творчества Слойкина, литературоведу Калошину.

К а л о ш и н (встает). В более чем полувековой творческой деятельности уважаемого Антона Захаровича мы можем выделить три периода. Первый, когда шестнадцатилетним работником системы общественного питания Антоном Слойкиным было написано подражательное стихотворение «Повар». Однако уже в этом стихотворении чувствовались признаки истинного таланта. Во время второго периода — с семнадцати до тридцати лет — поэт много путешествует, наблюдает, размышляет и вынашивает замыслы новых произведений. А в тридцать лет он создает стихотворение «Ах, как я повара люблю!». Слова эти вскоре были положены на музыку. С тех пор и до наших дней длится третий период. Несомненно, шестьдесят лет — это пора творческой зрелости для поэта, у которого многое впереди.

Вслед за Калошиным на трибуну поднимается, представитель районной поликлиники, где состоит на учете поэт Слойкин, доктор У х о в.

У х о в. Я не поэт, но с детства полюбил песню «Ах, как я повара люблю!». Я и сейчас ее пою. Но хотелось бы попросить юбиляра, чтобы он написал что-нибудь и о нас, врачах. Например, «Ах, как я доктора люблю».

В е д у щ и й. С приветственным словом к юбиляру сейчас обратится прозаик Гридасов.

Г р и д а с о в (встает). Я только что вернулся из Парижа, и, надо сказать, интересный народ эти французы. Очень любят петь, веселиться. Кстати, они часто поют песню дорогого Антона Слойкина «Ах, как я повара люблю!». В настоящее время я готовлю к изданию свое десятитомное собрание сочинений. Подписка начнется в декабре месяце этого года.

Затем слово берет критик К и с л и ц ы н.

К и с л и ц ы н. Спасибо тебе, Антон, поработал ты на своем веку честно и хорошо. Стихи твои положены на музыку. Их поют. А это большая честь. Песня «Ах, как я повара люблю!» стала любимой нашей песней. Никогда не позволял ты себе напечатать незрелое стихотворение. Не то что некоторые молодые поэты. Фамилии называть не буду. Или нет, скажу все-таки, чтобы не смотрел на меня своими бесстыжими глазами. Игрецов это. Целый сборник плохих стихов выпустил. Да еще в одном из стихотворений незаслуженно старейших критиков осмеял. Стыдно! А тебе спасибо большое, Антон Захарович.

С места вскакивает поэт И г р е ц о в.

И г р е ц о в. Вы были первым моим поэтическим учителем, и я не могу сейчас слушать, как меня поносят. Вы научили меня писать и читать. Без вас я бы не вышел на большую дорогу поэзии. Ваши строчки «Ах, как я повара люблю!» всегда были для меня примером истинной поэзии. И то, что про меня сейчас критик Кислицын сказал, возмутительно. Но пусть его! Его мнение для меня ничего не значит. А вы о моей книжке очень хорошо отозвались, не в обиду вам сказано.

В е д у щ и й. А теперь слово имеет юбиляр.

С л о й к и н. Спасибо большое за добрые слова, которые были сказаны в мой адрес. К сожалению, в последнее время у меня ухудшился слух, и, хотя доктор Ухов прилагает все усилия, чтобы его восстановить, я не мог услышать всего, что обо мне сегодня говорили. Но кое-что я все же разобрал. Верно отмечали: незаслуженно забыта ныне моя песня «Ах, как я повара люблю!». И поэтому я пригласил сегодня в этот зал хор и оркестр. После торжественной части хор исполнит мою песню «Ах, как я повара люблю!», а оркестр сыграет фантазию на тему этой песни.

Победитель

Крепостная стена средневекового города. Выбегает г о н е ц и торжественно возвещает: «Всем! Всем! Всем! Со всех концов света съезжаются ко двору короля Артура рыцари, чтобы помериться силами и в честном поединке завоевать руку и сердце несравненной принцессы Анны! Множество славных гербов, говорящих о древности рода и боевой доблести их хозяев, заполнило улицы города. Король счастлив, хотя и пребывает в растерянности, ибо не знает, кому из претендентов желать успеха. С любым из них он рад породниться». (Убегает.)

Въезжает невиданная чудо-машина. Из нее выходит современно одетый человек, в л а д е л е ц м а ш и н ы, приглаживает остатки шевелюры и бодро шагает по направлению к городским воротам.

Походный шатер принца Уэльского. П р и н ц проверяет оружие и доспехи.

Входит с л у г а.

С л у г а. Вас хочет видеть некто, пожелавший остаться неизвестным.

П р и н ц (удивленно вскинув брови). Впустить.

Входит в л а д е л е ц м а ш и н ы. Лицо его стало сосредоточенным, взгляд цепким.

Кто вы?

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Это не имеет ровно никакого значения. (Вдруг угодливо изогнувшись.) Вы один из главных претендентов на победу, едва ли не самый сильный участник турнира…

П р и н ц (снисходительно поморщился). Я не люблю льстецов. Как правило, они оказываются попрошайками.

Принц достает две золотые монеты, но благородный металл не производит на владельца машины никакого впечатления.

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Я не за тем пришел. Вы самый красивый, самый привлекательный… Но… Я хочу, чтобы вы стали еще прекраснее.

П р и н ц (навострив уши). Я весь внимание.

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Есть доспехи из хромированной стали. (После паузы.) Однако цена высокая.

П р и н ц. Какая? Назовите.

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Отказ от участия в турнире.

П р и н ц (в негодовании). Вон отсюда!

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Ну что ж… (Направляется к выходу.)

П р и н ц. Постойте! (Стараясь не встречаться с ним взглядом.) Я погорячился, прошу прощения. С доспехами сейчас тяжело… А из хромированной…

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Да, я знаю. Могу предложить еще меч. Правда, не кладенец, но по прочности не уступает… Твердые сплавы…

П р и н ц. Беру.

Палатка герцога Роберта. Он чинит седло. Входит в л а д е л е ц м а ш и н ы.

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Послушайте, герцог, я видел вашего коня. Кобылка, мягко говоря, не в дугу. И вы надеетесь на такой стать победителем? Хотите жеребца арабских кровей? Отличная родословная, в дерби не знает равных, этой весной взял международный кубок.

Г е р ц о г (мнется). Я, право же, не знаю… С кем имею честь?..

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Решайте быстрее, мне конюха надо застать, у них рабочий день кончается. Да, чуть не забыл, непременное условие. С турнира вы исчезаете. По рукам?

Г е р ц о г (протягивая руку). Я, право же, не уверен…

Шатер барона фон де Брие. Б а р о н в одиночестве. Перед ним на столе пустые бутылки. Входит в л а д е л е ц м а ш и н ы. В руках у него полная бутылка.

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Ну, за знакомство?

Б а р о н (с готовностью). Очень рад, очень рад.

Они выпивают.

В л а д е л е ц м а ш и н ы (грозит барону пальцем). Слушай, ведь ты дочки короля добиваешься не по любви. Ты где-то даже циник, а? Хочешь материальное благосостояние свое поправить? Замок свой обветшавший за королевский счет подремонтировать? (Резко меняет тон на деловой.) Значит, так. Капитальный не обещаю, но пару грузовиков кирпича я тебе подброшу. Ну, всякие там олифы, купоросы — это само собой. Могу черный кафель для туалета, но это уже по особому тарифу.

Б а р о н (хитро сузив глазки). А рабочая сила?

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Это ты, брат, перехватил. Это пусть вассалы тебе помогают.

Королевский дворец. К о р о л ь сидит у камина, погруженный в глубокое раздумье.

К о р о л ь (рассуждая сам с собой). Такой турнир провалился… Такой турнир! Турнир, обещавший стать ярмаркой женихов… И почему они все без каких-либо объяснений и извинений отбывают восвояси? Как бы не получилось неблагоприятного международного резонанса…

Дверь отворяется, входит в л а д е л е ц м а ш и н ы. Король изумленно привстает.

В л а д е л е ц м а ш и н ы (подмигивая). Вам привет от графа Ланденбургского.

К о р о л ь (хватаясь за кинжал). Как вы тут оказались?

В л а д е л е ц м а ш и н ы (вздыхая). О, это долгая история. (Усаживается подле короля, не обращая внимания на угрожающий жест.) Еще в школе я прочитал о вашей дочери в учебнике, увидел ее на картинке и… влюбился. Отчаянно влюбился. Прошли годы, я изобрел машину времени, и вот я здесь. Я понимал, что физические данные и отсутствие навыка не позволят мне стать победителем турнира. Поэтому я избрал другой путь. (Наклоняется к королю и шепчет ему что-то на ухо.)

К о р о л ь (воздев руки к небу). Боже мой! И это рыцари! Какая низость!

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Не надо так переживать. Надо радоваться, что Аня им не досталась.

К о р о л ь (не пытаясь скрыть презрения). Но вы-то чем лучше?

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Я? Боюсь показаться нескромным, но скажу: я вообще-то очень хороший и честный. А научился всем этим приемам, когда детали для своей машины времени доставал. И чтобы вас это не тревожило: даю слово — больше я так дурно поступать никогда не буду.

К о р о л ь (смотрит на него с сомнением). А как же вы жить собираетесь? Ведь принцессу в жены берете.

В л а д е л е ц м а ш и н ы. Вы не думайте, у меня дача, квартира, даже гараж есть. На службе я на хорошем счету.

К о р о л ь (приобнимая будущего зятя). Нравишься ты мне, парень. Вот только как мне тебя называть? У нас ведь титулы приняты.

В л а д е л е ц м а ш и н ы (смотрит на короля очень грустно). Называйте просто: Рыцарь Печального Образа Действия.

Надпись

Посередине сцены — дверь школы. На ней мелом написано: «Калесников папугай». Слева — школьный класс. Справа — учительская.

К о л е с н и к о в (презрительно). Я Колесников, а там написано «Калесников».

С о с е д к а К о л е с н и к о в а п о п а р т е (со слезами в голосе). Это возмутительно. Это… обидно.

Н е д о б р о ж е л а т е л ь К о л е с н и к о в а (шипит). Поделом ему досталось за яркий галстук на вечере отдыха в Доме пионеров!

В учительской идет педсовет. Выступает д и р е к т о р ш к о л ы.

Д и р е к т о р. Надпись эта говорит о многом. Во-первых, о плохом преподавании русского языка. Во-вторых, об отсутствии у детей элементарных представлений о шрифтах. И, наконец, о чрезвычайно низком уровне знаний по зоологии. Попугай — очень умная птица. Если бы все учащиеся так материал усваивали, как попугаи, мы бы ни горя, ни забот не ведали. Товарищи, надо решительно повысить уровень преподавания!

П е р в а я у ч и т е л ь н и ц а. Я как преподаватель черчения обещаю, что проведу дополнительную работу.

В т о р а я у ч и т е л ь н и ц а. Я как преподаватель русского языка обещаю, что все ошибки будут исправлены.

Т р е т ь я у ч и т е л ь н и ц а. Я как преподаватель зоологии заверяю присутствующих, что тоже внесу свою лепту.

Затемнение.

К двери, опасливо озираясь, подкрадывается п е р в а я у ч и т е л ь н и ц а. Влажной тряпкой она стирает прежнюю надпись и каллиграфически выводит: «Калесников папугай». (Уходит.) Через некоторое время у двери появляется в т о р а я у ч и т е л ь н и ц а. После ее вмешательства надпись становится такой: «Колесников — попугай». Затем перед дверью школы возникает закутанная в плащ фигура т р е т ь е й у ч и т е л ь н и ц ы. Она торопливо стирает работу своих коллег и пишет: «Колесников дикобраз».

Появляется д и р е к т о р.

Д и р е к т о р. А почему дикобраз?

Т р е т ь я у ч и т е л ь н и ц а (сбивчиво). Я намеренно выбрала это сравнение, желая подчеркнуть, что Колесникову пора в парикмахерскую.

Д и р е к т о р. Тогда добавьте еще две фамилии: Кузнецова и Беликова. Им тоже неплохо бы постричься.

Т р е т ь я у ч и т е л ь н и ц а дописывает эти две фамилии и вместе с д и р е к т о р о м уходит. Вбегает с о с е д к а К о л е с н и к о в а п о п а р т е и стирает надпись окончательно. Затем к двери подскакивает К о л е с н и к о в и пишет: «Медведев — асел». Возвращается д и р е к т о р.

Мы оставили «дикобраз», а нужно «дикобразы». Множественное число. Их же трое. (Видит новую надпись и замирает.) Ну вот, придется завтра снова собирать педсовет.