Уходи и будь счастлива

Глава 3

Я проснулась, когда в отделении экстренной помощи поднялся дикий шум, но это не было первым, что я осознала. Первым, что я почувствовала, было то, что моя спина горела, как в огне. И как только я осознала, что мне больно, я вдруг поняла, что мне было больно все время – даже в первые моменты после катастрофы.

Я понимаю, что это кажется невероятным, но лишь в тот момент, когда я заметила эту боль, я ее вспомнила.

– У меня болит спина, – сказала я, не обращаясь ни к кому конкретно.

Я даже не смогла бы понять, кому именно сказать это, потому что уголком глаза видела, как по меньшей мере двадцать человек беспорядочно сновали по комнате, переговариваясь так быстро, что их слова просто сливались в однообразный шум. От этой комнаты у меня в памяти остались лишь звуки и зрительные впечатления – звуки и впечатления, которые я не могу даже упорядочить. Люди в голубых пижамах сновали туда-сюда, приборы пищали, яркий свет огромной лампы надо мной бил в глаза, заставляя меня щуриться. Кто-то менял пакет с лекарством в моей капельнице. Кто-то просил катетер. Я слышала слова «рентген» и «томография».

Моей шее было неудобно в корсете, и я попросила толстого санитара с добрым лицом снять его с меня.

– Нельзя, до тех пор, пока мы не обследуем позвоночник, – сказал кто-то.

– Потерпи еще немного, милая, – сказал санитар.

Есть ли у меня аллергия на лекарства? Нет. Были ли у меня какие-нибудь заболевания, о которых им следует знать? Нет. Не беременна ли я? Господи, надеюсь, что нет.

– Я здоровая, как лошадь, – сказала я.

Какой-то мужчина, который, как я узнала позже, был нейрохирургом, остановился рядом со мной, чтобы сказать, что они измеряют мое давление и проверяют чувствительность с помощью булавочных уколов. И они будут вводить мне стероиды, чтобы предотвратить отек, потому что положительное действие стероидов перевешивает возможные побочные эффекты.

– О’кей, – сказала я. Но только когда он ушел, мне пришло в голову спросить: – Отек чего?

Но мне никто не ответил.

После осмотров и компьютерной томографии ко мне снова подошел нейрохирург и стал говорить какую-то бессмыслицу:

– У вас взрывной перелом поясничного позвонка. Мы отправляем вас на операцию в хирургическое отделение. Оценка ваших жизненных показателей произведена, и обнаружились некоторые отклонения от нормы, а крестцовый отдел спинного мозга позвоночника немного сдавлен. Но есть и хорошие новости – ваша подвздошно-поясничная мышца функционирует, и мы надеемся, что повреждение неполное. Конечно, мы узнаем больше, когда проведем операцию.

– Неполное повреждение чего? – спросила я.

Он удивленно моргнул, словно думал, что я уже это знаю.

– Вашего спинного мозга.

Я на секунду задержала дыхание.

– Поэтому у меня болит спина?

Он отвернулся и что-то спросил у санитара. Потом он снова повернулся ко мне и сказал:

– Вам повезло. Позвонок поврежден, но не задел спинной мозг. А теперь нам нужно лишь добраться до него и удалить все осколки.

– Прямо сейчас? – спросила я.

Он кивнул:

– Мы перевозим вас в операционную. И пока вы будете находиться там, мы вызовем пластического хирурга, чтобы он оценил состояние вашего лица и шеи и, может быть, удалил омертвевшие участки кожи. Вам, конечно, потребуется еще одна операция. После того, как ваше состояние стабилизируется. Но первым делом нужно разобраться с вашим позвоночником.

– А зачем вторая операция?

– Трансплантация кожи. Из-за ожогов.

Трансплантация кожи. Из-за ожогов.

Нейрохирург уже собрался уходить.

– У вас еще есть вопросы ко мне?

Я хотела кивнуть, но у меня это не получилось. Да, у меня были вопросы. По меньшей мере тысяча. Но я не могла их сформулировать. И вместо этого я задала лишь один, который пришел на ум:

– Пожалуйста, может кто-нибудь найти мою маму?

Обычно воспоминания имеют какую-то хронологию. Даже если у вас выпадают из памяти какие-то моменты, все равно остается некое чувство логической связи – вот это привело к тому-то. Но мои воспоминания об отделении интенсивной терапии представляют собой лишь какую-то мешанину образов, звуков и ощущений таких смутных, что их трудно выразить словами.

Говорят, что все теряют чувство времени в отделении интенсивной терапии. Все напоминает Лас-Вегас, не хватает только полураздетых девочек и игральных автоматов. Во-первых, отсутствуют окна. Гудят яркие флуоресцентные лампы и ночью, и днем. Иногда они становятся более тусклыми, но не намного. В любое время дня и ночи по палате разгуливают врачи, медицинские сестры, технический персонал, реабилитологи, социальные работники, координаторы медицинских услуг, администраторы, родственники пациентов и все, кому это взбредет в голову. Приборы пищат и гудят. Щелкают клавиатуры компьютеров. Скрипят чьи-то ботинки. Звонят телефоны.

Все это по меньшей мере полностью уничтожает ваш циркадный ритм.

И вы сами. Периоды сна сменяются периодами бодрствования. Вы одурманены лекарствами и болевыми ощущениями. И вас будят то и дело в любое время суток – чтобы принять лекарство, чтобы перевернуть во избежание пролежней или просто потому, что кто-то хочет задать вам какой-то вопрос. Вы становитесь пассивным, одуревшим элементом какой-то несусветной экосистемы, которая день и ночь борется за то, чтобы вы оставались живы – но вы настолько далеки от жизни, насколько это возможно.

Почти что мертвы.

Мои родители приехали в больницу сразу после того, как меня отвезли в операционную (и застали в приемном отделении Чипа, который «выглядел подавленным, совершенно подавленным»). Я знаю со слов матери, что операция длилась около двух часов, и они прикрепили шины в области моего поясничного позвонка, чтобы обездвижить позвоночник.

На следующий день мое состояние было достаточно стабильным, чтобы провести вторую операцию, по трансплантации кожи. И об этом я тоже узнала гораздо позже от моей мамы. Она всегда была педантичным человеком и все это время старательно вела записи, чтобы потом не только поведать мне историю моей жизни, но и обогатить мой словарный запас разнообразными медицинскими терминами.

Она сообщила, что в некотором смысле мне повезло, что ожоги были такими сильными. Ожоги третьей степени не вызывают болевых ощущений, поскольку нервные окончания повреждены. Она также рассказала, что нейрохирург специально приходил в операционную уложить меня на столе таким образом, чтобы при обработке моего лица и шеи не повредили мой позвоночник. Еще она объяснила мне, как пластический хирург специальным инструментом, вроде того, которым чистят морковь, снял с меня обожженную кожу. А потом пересадил на эти участки кожу, которую сняли с моей груди, прямо с того места, которое находится чуть ниже ключиц.

Они пришили новую кожу обычным швом – «крестиком», каким простегивают лоскутные одеяла.

После двух операций я провела семь дней в палате интенсивной терапии, и все это время к моей шее была прикреплена аспирационная трубка, чтобы отсасывать жидкость из-под трансплантированной кожи. Мама сфотографировала меня на свой телефон, но потом решила, что это «дурной тон». Она показала мне фотографию спустя несколько недель, прежде чем удалить ее. На фотографии я выглядела так, будто к моей шее присосалась огромная минога-альбинос.

Похоже, что первым, о ком я спросила, очнувшись после операций, был Чип. Он приходил после первой операции (хотя я не помню этого), но после второй он отправился домой спать, и вместо него ко мне впустили мою маму.

Я знаю теперь многое из того, чего совсем не помню. У меня был установлен постоянный катетер для отвода мочи. То, что осталось от моих волос, мешало делать перевязки на шее и лице, поэтому кто-то бесцеремонно остриг мои волосы под корень, даже не спросив меня – возможно, когда я спала. И я приняла больше лекарств за эти семь дней, чем за всю мою предыдущую жизнь – огромные дозы самых разных препаратов, некоторые заставляли меня забыть обо всем. Посетители допускались ко мне только на десять минут. И большую часть времени я была совсем одна, в окружении приборов и толпы незнакомых людей.

Один из болеутоляющих препаратов вызывал у меня рвоту. Это я помню.

Я также помню лица. Мама, склонившаяся надо мной с опухшим от слез лицом. Папа, сжимавший губы, чтобы не расплакаться, и постоянно показывавший большие пальцы, словно одобряя все происходящее. Чип, застывший, слово статуя, стоявший рядом с кроватью, но, казалось, бывший где-то далеко, за много миль от меня. И еще я помню странные вещи, которые разные врачи в голубых пижамах проделывали с моими ногами, сгибали их, вытягивали, поворачивали. Я могла видеть, что они делают, но я ничего не чувствовала.

Все это было похоже на длинный, странный сон. С периодами рвоты.