Уходим завтра в море

Глава первая ОТЕЦ

Я родился в Ленинграде, на улице Красных Зорь. Как многие мальчики, я собирался стать машинистом, кондуктором, начальником станции. Я изображал паровоз, разводивший пары, и на трехколесном велосипеде отправлялся в далекий, заманчивый путь. Впервые побывав в цирке, я стал укротителем кота Марса; после первого посещения ТЮЗа столовая превратилась в театральный зал, кабинет отца — в сцену, портьеры — в занавес, фрегат над диваном на полке — в театральную бутафорию; мама была в театре единственным зрителем… Отец подарил мне цветные карандаши, и мама не знала — радоваться ей или огорчаться: клеенка на столе, стулья, даже стены в коридоре и кухне были разукрашены мною во все цвета.

…Мама! С тех пор, как я помню себя, я помню ее, мою маму…

Вот я с голыми, вечно ободранными коленками лихо скатываюсь с четвертого этажа; перила ускользают, я больно ушибаюсь о каменный пол. Я не реву, но у мамы глаза полны слез: «Сколько раз я предупреждала тебя, Никиток!» Она спешит на кухню — намочить полотенце.

Она читала мне вслух мои первые книги; это рассказы о Ленине, о славных конноармейцах Буденного, о моряках, кораблях, дальних плаваниях. Мой отец — военный моряк, и я гордился, что он командует катером. От отца я впервые узнал, что такое мостик и трапы, кают-компания и камбуз, торпедные катера и торпеды. Я называл кают-компанией столовую, переднюю — баком, а трамвайные столбы под нашими окнами — мачтами. Я отбивал склянки столовым ножом по кофейнику и пронзительным звоном будильника объявлял боевую тревогу. В ванной я изображал водолаза и приучал к воде кота Марса; вода выплескивалась, затопляла переднюю, вытекала на лестницу; я постоянно ходил с расцарапанными руками.

Я рисовал корабли, катера и подводные лодки; морских животных, живущих в глубинах; смертельные схватки водолазов со спрутами.

Ложась спать, мечтал вслух:

— Вырасту, пойду плавать!

— Значит, и ты, как отец, уйдешь в море… — с грустной улыбкой говорила мама.

Недаром она упрекала отца, когда он приезжал на денек из Кронштадта:

— Ты ошибаешься, Юра, думая, что твой дом — в Ленинграде.

Отец крепко обнимал ее, утешал: жену, мол, и сына он крепко любит!

— Но не больше моря! — не сдавалась мама.

Да, он море любил! Мы залезали на огромный диван, и отец принимался рассказывать о ночных вахтах, когда не видно ни зги и лишь слышно, как плещется за кормою вода; о походах в шторм, когда пена, клубясь, перекатывается через палубу, тогда — держись! Зазеваешься — подхватит и унесет в глубину! Он рассказывал о дальних походах в порты, где дома с черепичными крышами не похожи на наши; о желтой лунной дорожке, пересекающей путь корабля. Море в рассказах отца то было тихим и гладким, как одеяло из зеленого бархата, то вдруг начинало бурлить, поднимались волны и корабль оказывался в глубоком ущелье, среди водяных черных гор…

И мама чувствовала, что и я, только вырасту, уйду от нее…

Я, жалея ее, обещал:

— Я буду к тебе приезжать…

— Часто? — с надеждой спрашивала мама.

— Ну, нет. Знаешь, я буду где-нибудь очень далеко: на Тихом океане, на Севере…

Мама целовала меня, ее синие глаза были нежные, любящие, ее золотые волосы щекотали мой подбородок; я засыпал, не выпуская ее теплой руки. Во сне я видел себя то на мостике, то у перископа подводной лодки, то на марсе крейсера, высоко над палубой — во сне я был уже моряком. Недаром ведь наша фамилия флотская — Рындины: и мой прадед и дед были моряками. Рындой назывался звон колокола на парусных кораблях в самый полдень.

Я с нетерпением ждал отца. Он всегда приезжал неожиданно, глухой ночью. Мама, услышав звонок, выбегала в прихожую. Я высовывал нос из-под одеяла и слышал, как она восклицала:

— Наконец-то приехал, родной!

— Ну, как вы тут? — спрашивал он. — Здоровы? Никитка спит?

— Я проснулся! Иди сюда, папа!

Он входил ко мне в комнату в черной флотской шинели и в запорошенной снегом ушанке, и я кидался к нему на шею. От отца пахло холодом, ветром и душистым трубочным табаком.

— Погоди, Кит, задушишь, — смеялся он. — Да погоди же, простудишься, — а сам крепко прижимал меня к холодной шинели и целовал в лоб, в нос и в уши.

Волосы у него были густые, чуть вьющиеся; лицо молодое, широкое, доброе; карие глаза почти всегда улыбались, а щеки — они даже зимой были покрыты легким загаром. На синем кителе поблескивали нашивки капитан-лейтенанта.

Он торопил:

— Одевайся скорей, будем завтракать.

В эту ночь отец не ложился. Чтобы добраться до нас, ему надо было переехать залив по льду в автобусе, целый час проскучать в электричке и пешком добираться от вокзала на Петроградскую сторону: так рано трамваи еще не ходили.

Пока я умывался, отец разгружал чемоданчик (он всегда привозил много вкусных, вещей). За окнами еще было темно; к стеклу прилипали снежинки. Ярко светила лампа над круглым столом. Мама щебетала, как птица, и разливала ив большого медного чайника чай. Отец начинал рассказывать что-нибудь очень смешное: о корабельном медведе, который стащил и съел кусок мыла и целый день пускал мыльные пузыри, или о корабельном коте, потерявшем в бою с крысами полхвоста и пол-уха. Отец изображал медведя и кота так смешно, что мы смеялись до слез.

А потом мама спрашивала:

— Юра, ты к нам надолго?

— О-о, на целый большущий день! — говорил отец так, что можно было подумать: «большущий день» — это что-то вроде целого месяца. Но я знал, что «большущий день» пролетит в один миг и отец снова уедет на свои катера. И он нарочно говорит «целый большущий день», чтобы и нам, и ему казалось, что мы проведем втроем много длинных часов.

Глава вторая В КРОНШТАДТЕ

«Целый большущий день» пролетал в один миг. Мы успевали побывать в театре, в музее и на Невском, в кондитерской «Норд». Отец смешил всех, когда после кофе с пирожным заявлял, что голоден и хочет сосисок и предлагал мне составить компанию. Вечером к нам приходили его товарищи моряки. Они смеялись, спорили, пили чай, снова спорили, вспоминали походы, недавнюю войну с белофиннами. Засыпая, я слышал их оживленные голоса.

А на другой день отец будил меня на рассвете.

— Кит, проснись! — тормошил он меня. — Едем! Пора!

Я вспоминал, что идти в школу не надо: каникулы. А на каникулах он меня брал с собою в Кронштадт.

Мама, уже одетая, собиравшая в коричневый чемоданчик необходимые отцу вещи, озабоченно спрашивала:

— А Никиток не простудится?

— Вот еще! — возражал отец. — Морякам сие не позволено!

Кукушка высовывала в окошечко черного домика клюв и куковала шесть раз.

— Не скучай, Нинок, Кит послезавтра вернется, — говорил отец.

— А ты?

— Я, думаю, через недельку, — обещал отец не очень уверенно.

Мама повязывала мне шарф и подавала отцу чемоданчик.

Мы наперегонки спускались по лестнице, выходили на пустынный Кировский. В темном морозном воздухе медленно кружились снежинки. Где-то звонил трамвай и светились два огонька — синий и красный. Через весь город мы ехали на Балтийский вокзал.

Электричка уже стояла возле узкой платформы, запорошенной мелким снежком.

В этот ранний час в вагоне было полно моряков: они возвращались из воскресного отпуска.

— А, Рындины! — здоровались они с нами.

Поезд трогался. Лишь проезжали Стрельну, начинало светать. За окнами мелькали дачи и деревца, на которых висели, как елочные игрушки, сосульки. После Петергофа моряки поднимались с мест: они боялись опоздать к ледоколу. И когда электричка останавливалась у ораниенбаумской платформы, мы все пускались наперегонки через железнодорожные пути к пристани, у которой уже гудел черный с красной трубой ледокол; он кричал: «Торопитесь!» Едва мы успевали вскочить на палубу, матросы убирали сходни. Отец советовал: «Пойди-ка ты, Кит, в каюту, смотри, отморозишь уши». Но мне не хотелось уходить вниз, в тепло, где стучат машины. Наверху было куда интереснее. Ледяной ветер обжигал нос и лоб. Ледокол полз по узкой черной дорожке, а рядом, по толстому льду, спешили крытые брезентом машины. Вдали виднелись корабельные мачты. Из тумана выплывали собор с золотым куполом и острый шпиль штаба флота.

От пристани шли через город и парк. Город был большой, с прямыми, широкими улицами и старинными домами. На памятнике Петру, словно белый плащ, лежала толстая корка снега.

Корабль «Ладога», вмерзший в лед, стоял подле мола. Из трубы тянулся к белому небу дымок. Мы поднимались по сходне на палубу «Ладоги». Матрос в необъятной шубе пропускал нас. Вахтенный офицер расспрашивал у отца, как тот провел воскресенье, и рассказывал корабельные новости. Корабельный дог Трос высовывал морду из люка и подходил, виляя хвостом. Он брел за нами, стуча когтями по палубе, больше похожий на теленка, чем на собаку, и ловко спускался по отвесному железному трапу.

Отец жил на «Ладоге» в каюте номер семнадцать: в два круглых иллюминатора были видны торпедные катера. На письменном столе стоял портрет матери — она улыбалась; над столом на широкой полке — в два ряда книги; в железном шкафу, искусно раскрашенном под дуб (на военных кораблях мало дерева и все из железа и стали), висели парадная тужурка отца, его рабочий китель, клеенчатый плащ. Рядом со шкафом стоял прочно привинченный к палубе небольшой кожаный диван. Койка с двумя лакированными ящиками, в которых хранилось белье, была похожа на низкий комод.

Отец уходил на свой катер. Я садился за стол, перелистывал книги. У отца было их много. Были книги с картинками — и я разглядывал их с удовольствием. Вот русский маленький катер подходит к большому турецкому кораблю и упирается в него длинным шестом. Из воды вырывается пламя и дым. Это первый торпедный катер адмирала Макарова. К шесту привязана мина. А вот другая картинка. Два катера нападают на турецкий корабль и взрывают его. Мины уже к шесту не привязаны. Они сами движутся под водой. И на светящейся в лунном свете покрытой рябью воде лежит на боку турецкий корабль «Интинбах», весь в дыму, и вдали видны два черных маленьких силуэта. Это — первые торпедные катера. Теперь они не такие — стоит выглянуть в иллюминатор. Они похожи на больших голубых птиц, опустившихся на воду. И ходят они с быстротой в сто километров в час.

Когда надоедало перелистывать книги, я отправлялся путешествовать по кораблю с Тросом. Попадавшиеся навстречу офицеры приветливо здоровались со мной, называя меня «Рындин-младший».

На камбузе кок, ленинградец с Гулярной улицы, с лоснящимся широким лицом, похожим на блин, всегда спрашивал: «На месте ли стоит Петроградская сторона?» Толстяк угощал дога костью, а меня — пирожком с мясом. В продовольственных складах у нас тоже были друзья: баталеры. Два полосатых кота, обитатели баталерки, круглые, как мячики, увидев Троса, начинали сердито фырчать, но дог не обращал на них никакого внимания, словно их вовсе не существовало на свете. Кошачью породу он искренне презирал и считал ниже своего достоинства связываться с котами.

На «Ладоге» все — и матросы и офицеры — были заняты делом до самого полудня, когда боцманские дудки свистали обед.

В каюте я заставал отца, вернувшегося со своего катера. Отец надевал новый китель, и мы поднимались в кают-компанию — большой круглый зал с кожаными диванами. Офицеры уже расхаживали вокруг стола. Старший (хотя он был моложе многих) офицер, Николай Степанович Гурьев, сухощавый, лысый, но с черными густыми бровями, приглашал: «Прошу к столу!» И тогда каждый занимал свое место. Для меня ставили стул между Гурьевым и отцом. Вестовой приносил фарфоровую белую миску, и Николай Степанович разливал по тарелкам дымящийся борщ.

В кают-компании всегда рассказывали много интересных историй. Товарищ отца, лейтенант Веревкин, вспоминал, как во время войны с белофиннами он высадил на глухих шхерах одного офицера. Вооруженный пистолетом и парой гранат, офицер ушел в ночь, один.

— Я не знал, — продолжал Веревкин, — какое ему было дано задание, и, разумеется, не имел права расспрашивать. Когда мы снова взяли его на катер в условленном месте, он был весел, как школьник, получивший пятерку. Тот офицер ходил в тыл врага и каждый раз возвращался благополучно. Однажды мы прождали его всю ночь, а он не вернулся. Мы опять пришли в следующую ночь и до рассвета ждали сигнала. Но так и не дождались его.

Веревкин встал и, обратившись к старшему офицеру: «Прошу разрешения от стола», ушел.

Отец вспоминал, как его катер, потеряв ход, был атакован тремя самолетами.

— Страшно, поди, было, Юрий? — спросил Гурьев.

Я думал, отец скажет: «Ну, что вы! Не страшно». Ведь я отца считал самым храбрым человеком на свете! И вдруг он ответил:

— Страшно… — И тут же добавил: — Когда мы сбили двоих, но третий все же спикировал на нас и нам стрелять уже было нечем, мне стало страшно и обидно до слез — погубить команду и катер. Но мы все-таки ушли от врага и возвратились в базу.

Вечером, просмотрев в салоне кинокартину, мы ложились спать — отец на койке, а я на диване и на приставленном к нему кресле. Жужжал вентилятор. Что-то гудело. Гулко стучало над головой, когда кто-нибудь пробегал по палубе.

«Когда же я тоже буду ходить на катере, жить в такой же каюте?» — думал я.

— Папа, — спросил я однажды, — а что из предметов для моряков важнее всего?

— Математика.

— А языки?

— Минимум два, кроме родного.

Я хотел еще о многом спросить, но отец уже крепко спал.

Рано утром возвращался я в Ленинград. Мама ждала меня с нетерпением. Я рассказывал ей о корабле, об офицерах, об отце. О том, как он воевал на торпедном катере и прорывался на Ханко, нам удалось узнать из газеты «Красный Балтийский флот», которую принес мой одноклассник Бобка Алехин, сын инженер-механика с крейсера «Киров». Сам отец даже нам никогда не рассказывал, за что он получил ордена. В школе, после каникул, мне приходилось еще раз рассказывать о Кронштадте. Товарищи не бывали на кораблях и торпедный катер видели лишь в кино, в одной «флотской» картине!

Глава третья АНТОНИНА

Однажды зимой, в субботу, я отправился в свой любимый Театр юных зрителей на Моховой улице.

Я долго ожидал трамвая на Кировском и от Лебяжьего моста бежал сломя голову, чтобы не прозевать начало.

После третьего звонка, впопыхах пробираясь по круглому залу и наступая ребятам на ноги, я, наконец, отыскал свое место. К моему удивлению, оно было занято щупленькой девочкой в голубом платье. У нее были длинные русые волосы и разные глаза: левый — голубой, правый — зеленый, весь в карих крапинках. А пальцы были выпачканы в чернилах — отправляясь в театр, девочка не потрудилась их вымыть.

— А ну-ка, потеснись! — сказал я (девочек мы презирали).

Девочка чуть подвинулась. Я втиснулся между ней и заворчавшим на меня мальчиком, свет погас, и началось представление.

Я уже несколько раз видел историю Жана, которого старшие братья выгнали, отдав ему лишь кота. Кот выпросил себе сапоги и сумку, и они с Жаном отправились искать счастья.

Девочка заерзала, и я втихомолку толкнул ее.

— Ты всегда такой? — вполголоса спросила она отодвинувшись.

— Какой?

— Деручий и злой?

— А зачем ты все время вертишься? Не можешь сидеть спокойно?

— Мне плохо видно.

— Так иди на свое место!

— Я билет потеряла… Сзади и сбоку зашикали.

А на сцене Жан с котом попали в королевский замок на бал.

— Вот бы нам туда! — вдруг схватила меня за руку девочка.

— Куда? — резко отдернул я руку.

— Туда!

Она вся подалась вперед. Ишь, девчонка, куда захотела: на сцену, в сказочную страну! А тут как раз кончилось действие и в зале стало светло.

— Ты в первый раз смотришь «Кота в сапогах»? — спросила девочка, уставившись на меня своими разноцветными глазами.

— Совсем нет. В четвертый.

— А я — в третий, — продолжала она разговор. — А ты любишь ТЮЗ?

— Очень.

Это была сущая правда.

— И я ужасно люблю… — протянула девочка.

— Так не говорят: «ужасно люблю», — осадил я ее. — «Ужасно любить» нельзя. Это глупо!

Она надулась и отвернулась. Ну и пусть! Но после звонка она снова обратилась ко мне:

— Ты позволишь мне посидеть? Или опять станешь толкаться?

— Ну, так и быть, сиди. А как же ты прошла без билета?

— Я так торопилась, что потеряла его в раздевалке. Искала, искала и не нашла. Сама не знаю, где он пропал… Тебя как зовут? — спросила она.

— Никитой.

— Никитой?.. — переспросила она и поморщилась. — Мне не нравится.

— Ишь ты, не нравится! — обозлился я. — А тебя как зовут?

— Антониной.

— Ну, и никуда не годится! — сказал я с удовольствием.

— А мне нравится, — возразила девочка. — Ай! — схватилась она за карман.

— Вот растеряха, — сказал я с презрением. — Опять что-нибудь потеряла?

— Потеряла? Нет! Я думала, он сбежал.

— Кто сбежал? — удивился я.

— Солнечный зайчик.

— Зайчик? Какой еще солнечный зайчик?

— Не веришь? Я его поймала и приручила. Вот он у меня где сидит… — хлопнула она рукой по карману. — Хочешь на него посмотреть?

— Ясно, хочу…

— В другой раз. Он спит…

И она засмеялась, довольная, что оставила меня в дураках.

Свет погас, и на сцене появился дворец людоеда. Мне стало не до девочки и ее выдумок. Людоед слопал короля и советника, но кот уговорил страшилище превратиться в мышонка. Едва успел людоед превратиться в мышь, кот кинулся за ним и — хап! — съел его.

Все запели от радости — и кот и люди.

Ребята обступили со всех сторон сцену.

Я забыл про девчонку и увидел ее лишь внизу, в раздевалке. За ней пришел морской офицер, смуглый, с черными усиками, — наверное, ее отец.

Глава четвертая МЫ ЕДЕМ К ОТЦУ

И вот счастливая жизнь кончилась. На нас напал Гитлер. Каждый день в городе завывали сирены и радио объявляло: «Граждане, воздушная тревога!» Мама стала работать на оборонном заводе и возвращалась домой поздно вечером. Отец долго не приезжал, и мы не знали, что с ним. Но вот однажды он приехал ночью. Он сбросил на пол тяжелый мешок с продуктами и сказал: «Это вам». Он уезжал на Черное море.

— В Севастополь? — спросил я.

— Да, в Севастополь!

Мама уложила в коричневый чемоданчик белье, бритву, хотела положить хлеба, но отец сказал, что не надо. Он взглянул на часы и сказал глухим голосом:

— Пора, а то опоздаю.

— Ты осторожнее, Юра, — попросила мама, прислушиваясь к глухим разрывам.

Отец в последний раз взглянул на книжные полки, на картины на стенах, на фрегат, распустивший паруса над диваном, поцеловал меня, маму и стремительно вышел на лестницу. Дверь внизу глухо стукнула. Он ушел…

Пришла зима. Город начали обстреливать из орудий. Я больше не ходил в школу. Почти все мои одноклассники эвакуировались. Боевые корабли, знакомые по Кронштадту, стояли на Неве и Фонтанке, во льду. На них было больно смотреть.

Как-то раз я очутился на Моховой. Широкая дверь театра, раньше всегда ярко освещенная, была заколочена досками. Ветер с Невы нес сухую снежную пыль и теребил обрывок афиши, на которой было написано: «Кот в сало…» Одно стекло было разбито.

Придя домой, я заснул и увидел во сне Антонину. Вооружившись палкой с сетчатым колпачком, она охотилась за солнечным зайчиком. Поймав его, она зажала сетку пальцами, выпачканными в чернилах, и спрятала зайчика в карман.

Я проснулся от холода. Мама уже пришла с работы и, растопив печурку, жарила на ней тонкий лепесток бурого хлеба.

Она всегда резала хлеб на тоненькие кусочки и поджаривала их на плитке. И я не раз замечал, что она хитрит, оставляя мне больше кусочков, чем себе…

Бедная мама! Ее золотые и вьющиеся волосы стали темно-серыми, словно их посыпали пеплом. Вокруг синих глаз разбежались морщинки, щеки опухли, а маленькие руки ее покраснели и потрескались. Она закутывалась во все платки, какие были дома, потому что стояли сильные морозы. Раньше она бегала по комнатам и звонким голосом распевала песни. А теперь стала передвигаться медленно, с трудом, будто ноги ее, в неуклюжих валенках, прилипали к полу, и голос у нее стал тихий и хриплый.

Наша комната с забитыми фанерой окнами была холодна, как ледник, и пуста, как сарай. Мы сожгли все, что горело: столы, шкафы, стулья. Мама не решалась жечь только отцовские книги.

— Проснулся, Никиток? — спросила мама. — Нам предлагают эвакуироваться в Сибирь… — Она сразу добавила: — Я бы из Ленинграда ни за что не уехала, но тебя я должна спасти. Будь что будет, поедем. Из Сибири доберемся к отцу.

— К отцу! До отца было так далеко!..

«Интересно, где теперь эта смешная девочка с ее выдумками?» — подумал я. «Вот бы нам туда!» — сказала Антонина в театре. Ей хотелось попасть в солнечную страну… а кругом были холод и лед.

Темный поезд ощупью пробирался редким лесом. Болото чавкало, когда в него попадали снаряды. На Ладожском озере — на льду — нас бомбили. Потом другой поезд, длинный, из одних товарных вагонов, много дней вез нас в Сибирь. Мы очутились в городе с деревянными тротуарами. Тут был хлеб, даже масло. Мы довольно долго прожили в этом городе, хотя мама и торопилась уехать. Знакомые ленинградцы ее отговаривали: «Вы, Нина, с ума сошли — ехать в такую даль, на Кавказ!»

Но мать никого не слушала. Она получила письмо от отца. Он писал, что защищал Севастополь, а теперь его катера кочуют по портам Черноморского побережья. Мы должны приехать в Тбилиси и найти там художника, отца его друга. Художник поможет нам добраться до моря. Он будет знать, где отец.

Мама долго добивалась, чтобы нам выдали пропуска.

И вот мы поехали на юг, все на юг, переплыли Каспийское море, причем пароход очень качало и мама болела морской болезнью; снова ехали поездом и, наконец, поздно вечером очутились на вокзале в Тбилиси. Мы должны были пойти в город и отыскать художника. Письмо с его адресом до нас не дошло.

Когда мы вышли на площадь, мне показалось, что мы стоим на краю пустыни. Мама взяла меня за руку. Грузовик с синим глазом, грохоча, вынырнул из темноты и промчался мимо.

— Ай-ай-ай, вас могло сшибить, — сказал какой-то человек. — Вы приезжие?

— Да, мы из Ленинграда, — ответила мама.

— Из Ленинграда? — удивленно повторил незнакомец. — Какую улицу ищете?

— Улицу? Я не знаю, на какой улице живет тот, кто нам нужен. Где тут справочное бюро?

— Уже закрыто, генацвале.[1] Как его фамилия? — продолжал допытываться незнакомец.

— Гурамишвили.

— Гурамишвили?

Достав папиросу, незнакомец зажег спичку, и я увидел его лицо, немолодое, смуглое, с густыми черными усами.

— Гурамишвили живет со мной рядом. Это недалеко. Пойдем, провожу.

— Но, может быть, он не тот Гурамишвили? — спросила недоверчиво мама.

— Ва! Тот, не тот! Скоро ночь, ночью ходить нельзя, ночью патруль задержит. Идем.

Мама колебалась.

— Ты, генацвале, не бойся, — убедительно сказал незнакомец. — Я Кавсадзе, Бату Кавсадзе, портной. Меня тут все знают. Ночь на дворе, идем. Идем, ну?

Мама решилась:

— Идемте.

Портной повел нас по темному городу. На перекрестках светились зеленые и красные огоньки. Мы шли, ничего не видя в темноте.

— Держитесь за меня! — говорил Кавсадзе. — Он свернул в ворота. — Сюда, пожалуйста, идите за мной. Мы пришли.

Двор был темный и, наверное, очень большой. Сквозь щели завешенных окон кое-где пробивался свет. Портной стукнул в темную стеклянную дверь.

— Эй, Мираб! — крикнул он. — Это я, Бату!

В ярко освещенном прямоугольнике появился толстый человек с большим носом над усами, с густой шапкой пестрых от седины волос.

— Входите скорей, а то меня оштрафуют, — заторопил толстяк.

Едва мы вошли, хозяин тщательно завесил стеклянную дверь шерстяной занавеской. Мы очутились в комнате с широким низким диваном и огромным шкафом у белой стены. Пожилая женщина в черном платке хлопотала у печи, а за столом сидела чернокосая девочка со вздернутым носиком и что-то писала. Девочка подняла голову и принялась меня разглядывать.

— Я нашел их, Мираб, возле вокзала, — сказал толстяку Кавсадзе. — Понимаешь, они ленинградцы и они первый раз в Тбилиси. Им нужен Гурамишвили.

— Гурамишвили я, — отрекомендовался толстяк.

Мама взглянула на низенький столик, заваленный сапожными инструментами, колодками и старой обувью, немного смутилась:

— Мне нужен художник Гурамишвили.

— А я Гурамишвили-сапожник, — улыбнулся толстяк. — Познакомьтесь, пожалуйста, жена моя — Маро, дочка — Стэлла.

Жена сапожника вытерла полотенцем и протянула матери руку. У нее было широкое лицо с большими глазами, серыми, как у дочки.

— Значит, мы не туда попали? — растерянно спросила мама.

— Зачем «не туда»? — возразил толстяк. — Гурамишвили ищете? Гурамишвили — я.

— Но ведь вы не художник, — улыбнулась мама.

— Нет, зачем я художник! Я — художник в своем ремесле, — усмехнулся в усы толстяк. — Шалву Христофоровича вся Грузия знает. Но ночью к нему не попадешь, дорогая. Он живет за Курой, под горой Давида. Для хождения ночью нужны пропуска…

— Что же нам делать?

— Как «что»? Раздеваться, — решил за маму сапожник. — Отдыхать, кушать. Для ленинградцев в Тбилиси все двери открыты. Завтра утром я вас отведу за Куру.

— Но, право, это же неудобно, — возразила мать.

— Неудобно, удобно! А идти ночью по темным улицам удобно?.. Маро, Стэлла, помогите раздеться!

— Вот и отлично! — обрадовался Кавсадзе и даже крякнул от удовольствия, что все так устроилось.

Мама принялась благодарить портного. Он рассердился:

— За что благодаришь? Подарил тебе что-нибудь, а? Не подарил. До свиданья! Желаю отдохнуть хорошенько.

Он ушел, потрепав по щеке девочку и сказав ей по-грузински что-то веселое — она звонко рассмеялась.

Жена сапожника постелила на стол чистую скатерть и поставила тарелки с едой.

— Садитесь, садитесь же! — приглашала она.

Мама, сбросив платок, откинула голову на спинку стула.

— Устала? — участливо спросил Гурамишвили.

— Да, — ответила мама. — Мы ведь ехали из Сибири.

— Слышишь, Стэлла? — воскликнул Мираб. — Ленинград — где, Сибирь — где, Тбилиси — где… столько ехать!.. Шалва Христофорович твой знакомый? — спросил он маму.

— Нет. Его сын — друг моего мужа.

— Серго друг мужа? Твой муж моряк?

— Да, моряк.

— Про Серго в газете, в «Коммунисти», писали, с портретом. Герои! Наш старший, Гоги, тоже воюет.

— Гоги служит в минометных частях, — сказала девочка, — и прислал нам письмо с Кубани. Правда?

— Да, он в минометных частях и прислал нам письмо с Кубани, — как эхо, повторил ее толстый отец. — Где карточка, Маро? Дай сюда карточку.

И он показал фотографию черноглазого паренька с небольшими усиками, в солдатской фуражке. Это был Гоги, брат Стэллы, минометчик.

— Он ушел на фронт, когда фашисты бомбили Тбилиси, — сказала Стэлла.

— Да, они раза два или три нас бомбили, — подхватил Мираб, — но не причинили большого вреда. Они хотели прорваться к нам через перевалы и наступить Грузии прямо на сердце! Уй, проклятые! Забрались на горы! А наш Гоги сам просился поскорее на фронт. И он медаль получил… Да ты кушай, дорогая! И ты кушай, мальчик. Тебя как зовут?.. Никита? Кушай, Никито, кушай!

Как хорошо было тут, в теплой, светлой комнате, после холодных, темных поездов!

Пока я с удовольствием ел, Стэлла продолжала меня разглядывать, хотя делала вид, что пишет. А Гурамишвили все угощал и требовал, чтобы все было съедено. Он открыл шкаф, достал два больших апельсина, ловко взрезал их острым ножичком и положил перед нами, словно два оранжевых цветка с распустившимися лепестками.

Стэлла спросила меня:

— Тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— Не-ет! — протянула она удивленно. — Я думала, больше. Ленинград красивый город? Я читала у Гоголя «Невский проспект», у Пушкина «Медный всадник».

Я принялся рассказывать ей о Ленинграде, и она часто восклицала: «Не-ет!» Сначала я думал, что она мне не верит, но вскоре понял, что она говорит свое «не-ет», когда чему-нибудь удивляется. Она училась в шестом классе и показала мне свои тетради, где все было написано незнакомыми буквами — по-грузински. И она даже написала по-грузински «Никита», и я должен был ей поверить на слово, что написано именно «Никита», а не что-нибудь другое.

Потом нам с мамой постелили на большом диване, прикрытом ковром, на котором, наверное, всегда спали хозяева, так как они легли на пол. Мираб назвал широкий низкий диван «тахтой». И как мама ни протестовала, и он и его жена настояли, чтобы мы воспользовались их гостеприимством.

Глава пятая ДОМ ПОД ГОРОЙ ДАВИДА

Когда мы проснулись, в раскрытое окно ярко светило солнце и солнечные зайчики бегали по стенам. Было тепло, и не верилось, что на дворе — зима. Стэлла, заплетая косы, болтала без устали, и казалось — заставить ее помолчать невозможно.

— Хочешь посмотреть на слона? — спросила она. — Мы пойдем с тобой в зоопарк, отец даст нам денег… Дашь? — обратилась она к отцу.

— Конечно, дам, дорогая, — ответил Мираб улыбаясь.

— Или мы с тобой сходим в цирк, — продолжала Стэлла. — Ух, и большой же у нас цирк. На одной стороне сидишь — другой не видно! А если хочешь, покатаемся на фуникулере.

— А что такое «фуникулер»?

— Не-ет! Он не знает!.. Пойдем на двор, покажу. Я оделся, и она потащила меня за собой.

Мне показалось, что я нахожусь внутри огромного стеклянного колпака: весь дом окружали стеклянные галерейки.

— Гляди! — показала Стэлла.

По отвесной горе, за рекой, над городом, карабкалась белая букашка. Навстречу ей, сверху вниз, пробиралась другая.

— Рубль — туда, рубль — обратно, — сказала девочка. — Папка даст восемь рублей, и мы проедемся четыре раза на гору и обратно. Хочешь?

В ворота вошел рыжий ослик, тянувший тележку. В тележке сидел мальчик в лихо сдвинутой на затылок пилотке.

— Молоко, молоко, мацони! — закричал он пронзительно.

Усатый разносчик с лотком на голове прокричал: «Зелень! Тархун! Цицмады!» На лотке были разложены редис, зеленый лук и какая-то трава, похожая на салат. Тетя Маро купила пучок травы и редис. Потом позвала завтракать.

Мы сели за стол и ели редис, траву, простоквашу, которая называлась «мацони», и горячие ватрушки с сыром, залитые яйцом.

Я сказал, что в первый раз в жизни ем такие ватрушки.

— Не-ет! Он не ел хачапури! — воскликнула Стэлла. — Вкусно?

— Вкусно.

Стэлла продолжала болтать — о школе, подругах и книгах. Мама, отдохнувшая и повеселевшая, похвалила девочку. Гурамишвили расцвел и, казалось, готов был расцеловать всех, кто хвалит его любимицу-дочку.

— Она даже в кино снималась, — похвастался он. — Да только не получилось ничего, к сожалению. Ее заставляли плакать, а она все время смеется.

Когда мы позавтракали, Стэлла показала мне свои книги.

— Ты все это прочла?

— Конечно! По нескольку раз. Возьму и пристану к папке: «Вий жил на самом деле?» Папка смеется и говорит: «Никогда, дорогая, такого чудища на свете не было». — «Не-ет, как же так не было, когда Хома Брут увидел его и от испуга умер?» А папка говорит: «Твоему Хоме Вий приснился». Ну скажи, Никито, разве могут такие сны сниться? Нет, тут что-то не то, уж что-нибудь там такое было. Хотела бы я посмотреть своими глазами. Неужели писатели все выдумывают? И Тома Сойера тоже никогда не было?

— Том Сойер — это сам Марк Твен, а Гек Финн был его другом.

— Ну, вот видишь! Может быть, и Вий на самом деле существовал и его Гоголь увидел в одну темную ночь в старой церкви.

Она вся просияла, и даже уши у нее покраснели.

— А хочешь, пойдем в Муштаид?

— Куда?

— Не-ет, ты не знаешь? — удивилась она. — Это большой парк с пионерской железной дорогой. Я начальник станции, — объявила она гордо. — Я тебя посажу в вагон и дам сигнал отправления. Идем же!

Но Мираб, услышав наш разговор, сказал, что в парк мы пойдем в следующий раз, а сейчас он нас проводит к художнику. Он тут же сказал, что мы можем жить у них сколько захочется.

Мама надела пальто и расцеловалась с тетей Маро.

Стэлла кричала нам вслед:

— Приходи, Никито! Приходи обязательно, слышишь?

Мы шли по удивительно узкой улице. На горах, возвышавшихся над домами, виднелись остатки крепостных стен и церкви с остроконечными серыми крышами. Было совсем тепло, и мальчишки кричали: «Подснежник! Посмотри, пожалуйста, свежий подснежник!» Они продавали букетики синих подснежников и розовых фиалок.

На мосту стоял патруль — четыре моряка с автоматами. Глубоко под ногами бурлила коричневая река.

— Кура, — пояснил Мираб. — Это наша Кура.

— Разве она не замерзает зимой?

— Она так быстра, что мороз не может в нее вцепиться!..

Мы поднимались все выше, и дома с открытыми настежь окнами очутились у нас под ногами. На крыше, в крохотном садике, две маленькие девочки играли в куклы. Мы пересекли широкий проспект, похожий на лес — так густо там росли пихты. По проспекту шли войска, мчались автомобили, троллейбусы и танкетки. Мираб повел нас по улице, круто поднимавшейся в гору. На горе, возле полосатой, замаскированной церкви, ветер раскачивал кипарисы.

— Гора Давида и храм Давида, — пояснил дядя Мираб.

Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.

— Пришли, — сказал Мираб отдуваясь.

Он одернул черную блузу и нажал кнопку.

Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.

— Гомарджоба! — поздоровался дядя Мираб.

— Гагимарджос, — ответила женщина густым, почти мужским голосом.

— Я привел гостей, Тамара.

— Шалва болен, Мираб.

— Разве это простые гости? — убедительно сказал Гурамишвили. — Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.

— Жена Георгия? Его сын?! — воскликнула, словно испугавшись, Тамара.

С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.

— Ну, я свое дело сделал, — сказал наш новый друг. — Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.

— Спасибо, — сказала мама, пожимая руку сапожнику. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…

— Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, — зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.

Гурамишвили продиктовал адрес, приподнял кепку и ушел.

— Входите, хозяин просит! — крикнула нам с лестницы Тамара.

Мы поднялись на второй этаж. На широкой стеклянной галерее стояли пальмы и олеандры в кадках.

Мы разделись. Тамара распахнула стеклянную дверь и сказала:

— Они пришли, батоно!

Комната, в которой мы очутились, была высока и просторна. Через огромные окна струился ровный зимний свет. На тахту, на которой мог бы свободно улечься великан, спадал со стены пушистый ковер. Над ковром висели оленьи рога. На золотых с черным узором обоях висели картины в тяжелых рамах и кинжалы в оправе. На круглых столиках стояли узкогорлые глиняные сосуды. На паркете распласталась бурая медвежья шкура. Посредине комнаты стоял черный овальный стол. У окна, в глубоком покойном кресле с высокой спинкой, сидел старик с серебристыми вьющимися и мягкими, как шелк, волосами и пушистыми усами. Лицо его было все в мелких морщинках.

— Прошу прощения, что не мог выйти навстречу, — сказал он. — Прошу вас, подойдите ко мне.

Мама подошла к художнику и протянула руку.

— Я очень рад, дорогая! Вас зовут Ниной, не так ли? Георгий много говорил мне о вас. А где же Никита?

— Никиток, — позвала мама, — подойди к Шалве Христофоровичу.

Художник погладил меня по голове и улыбнулся. У него были черные, ясные, совсем молодые глаза.

— Сядьте, рассказывайте, — попросил он. — Когда вы приехали?

Мама рассказывала, а я разглядывал картины — горы в снегу, апельсиновые рощи, бульвары с пальмами, море, в котором борется с волнами корабль. Большая картина стояла на мольберте, завешенная серым холстом.

— Сколько вы перенесли! Как много горя на свете! — сказал, выслушав маму, художник. — Проклятая война! Жена моего сына, Серго, тоже была ленинградкой. Анна приезжала к нам в гости. Когда началась война, она стала разведчицей. Однажды, когда она перешла линию фронта, гитлеровцы захватили ее… — Голос художника дрогнул: — Ее мучили и потом повесили… Осталась девочка… Ее привез сюда один летчик. Она в деревне, у родственников.

Он умолк, мама тоже молчала.

— Серго горячо подружился с Георгием, Нина. Они оба отчаянные головы, эти мальчики. Они командуют катерами и повсюду ходили вместе. Кое-что они мне рассказывали, — продолжал художник. — Один раз Георгий спас Серго жизнь. С той поры они стали братьями… Они приезжали ко мне, оставались до вечера и переворачивали весь дом. Ваш Георгий надевал на себя медвежью шкуру, кричал: «Берегись, загрызу! Я медведь!» А Серго гонялся за ним с пистолетом. Потом они принимались бороться на тахте, как мальчишки… Они и меня тормошили, — продолжал он. — Заставляли взбираться на Мтацминду. Вот поглядите в окно. Видите гору? Это Мтацминда. А ты фуникулер видишь, Никита?

— Вижу.

Синий вагончик с белой плоской крышей медленно поднимался по отвесной горе, заросшей кустарником; Другой спускался ему навстречу.

— Серго и Георгий катались вверх и вниз, как маленькие. А я помню время, когда не было фуникулера. Это было очень давно. Я был тогда молод и карабкался на вершину, цепляясь за колючий кустарник. Я в этом доме родился и прожил шестьдесят девять лет… Тут и мой Серго вырос, тут и жена умерла и дочь… — Он задумался. — Когда Серго узнал все об Анне, Георгий обнял его, прижал к себе, и так они сидели всю ночь — голова Серго на груди Георгия… Вы знаете, я нарисовал их однажды, хотя они и получаса не могли постоять спокойно. Намучился с ними!.. Взгляните, в соседней комнате… Простите, что не могу проводить вас…

— Может быть, вам помочь? — спросила мама.

— Нет, благодарю вас. Я посижу тут.

Мама отдернула занавес, и мы вошли в небольшую комнату с низкой тахтой, прикрытой красным ковром, с письменным столом и книжным шкафом, набитым книгами.

— Мама, смотри! — схватил я ее за руку.

Над тахтой висела картина: мой отец на балконе, обнявшись с моряком с густыми черными усиками. Оба смеются будто увидели что-то очень веселое. Лицо моряка мне показалось знакомым. Но где я встречал его, я никак не мог вспомнить… Но что это? Из красной с золотом рамы мне улыбалась та самая девочка; которую я видел в театре! Она сидела на перилах балкона и, держа в руке круглое зеркальце, гоняла по стене солнечных зайчиков.

— Шалва Христофорович! — крикнул я в соседнюю комнату. — Скажите, пожалуйста: тут девочка с зеркалом, кто она?

— Моя внучка.

— Антонина?..

— Разве ты ее знаешь?

— Конечно! Я встречал ее в Ленинграде.

— Ну, ты опять ее скоро увидишь. Она сейчас живет в деревне, у моря, как раз там, где стоят катера.

Теперь я узнал моряка на картине! Он приходил в театр встречать Антонину. Ее отец — Серго Гурамишвили!

— Вы, Нина, живите, прошу вас, в комнате Серго, — предложил художник. — Боюсь, правда, вам будет там неудобно. Тогда здесь, может быть… в этой комнате… Я переберусь…

— Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович, но мы сегодня уедем…

— Куда?

— К мужу. Ведь он так давно ждет нас!

— А вы знаете что? Мы отправим Георгию телеграмму, и он сам приедет за вами.

— Нет, нет! Мы так соскучились! — горячо возразила мама. — Каждый час кажется месяцем, а день — годом.

— Боюсь, вы не застанете Георгия, — с грустью сказал художник. — Когда они приезжали в последний раз, я, каюсь, подслушал их разговор. Они опять собирались куда-то… и у них теперь даже нет адреса.

Мама покачала головой.

— Мы все же поедем…

— На побережье дождь, Нина. Проливной, декабрьский. Сплошное болото… Вам лучше подождать Георгия в Тбилиси.

Но мама поднялась и сказала с сожалением:

— Нам пора…

Я чувствовал, что она не хочет уходить из этого гостеприимного дома.

— Не хотите послушаться старика! — огорченно проговорил художник. — Их, может быть, там уже нет. Вы напрасно поедете.

— Нет, мы все же поедем. Не правда ли, сынок?

— Да, я хочу скорей к папе.

Художник сказал:

— Ну, что делать. Будьте добры, передайте мне телефон.

Мама подняла с круглого столика аппарат. Художник медленно, словно припоминая цифры, набрал номер.

— Гомарджоба! — сказал он кому-то в трубку и продолжал разговор по-грузински.

Потом он хотел положить трубку, но долго не попадал на рычаг. Я помог ему.

— Вам, Нина, оставлены на городской станции билеты.

— Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович.

— Вы посидите, Тамара сходит.

— Нет, зачем? Я сама.

— Считайте мой дом своим домом… Никита, приедешь на место, разыщи дом Ираклия Гамбашидзе. У Кэто Гамбашидзе, своей тетки, живет Антонина. Передай ей… передай, что я без нее скучаю и скоро пришлю за ней Тамару.

Художник поцеловал меня в лоб.

— А что передать Сергею Шалвовичу? — спросила мама.

— Что передать? — переспросил старик. — Боюсь, что вы его не увидите. Он далеко…

Мы вышли на галерею. В окна был виден двор, на котором росли каштаны. Внизу, на лестнице, человек в роговых очках и в мохнатом пальто выговаривал Тамаре:

— Зачем вы пустили гостей? Ему нужен покой. Я же предупреждал вас!

Увидя маму, человек приподнял шляпу и продолжал раздраженным голосом:

— Простите, пожалуйста, но я приказал к нему никого не пускать. Он тяжело болен. Я врач.

— Они приехали из Ленинграда, — оправдывалась Тамара. — Так далеко ехали, как не пустить?

— Из Ленинграда? — проговорил уже любезнее доктор и еще раз приподнял шляпу. — Дело в том, — продолжал он вполголоса, — что приблизительно год назад, когда война подошла вплотную к Кавказу, у Шалвы Христофоровича ослабло зрение — большое несчастье для человека, который пишет картины. Три дня назад он получил тяжелое известие: он узнал, что его сын Серго погиб во время боевой операции. И зрение, боюсь, оставило его навсегда.

Мама побледнела и схватилась рукой за перила.

— Что с вами? — спросил доктор. — Вам дурно?

— Сергей Шалвович — товарищ моего мужа, — еле слышно проговорила она. — До свиданья!

Доктор снял шляпу и долго держал ее перед собой на вытянутой руке.

Мама шла молча, медленно, как будто нащупывая дорогу. «Они повсюду ходили вместе», — вспомнил я слова старика. Я совсем растерялся. Мне показалось, что она сейчас упадет. Я взял ее под руку. Твердый комок вдруг подкатил к горлу. Я старался не плакать, чтобы мама не заметила.

Глава шестая САМЫЙ СТРАННЫЙ КОРАБЛЬ, КОТОРЫЙ Я КОГДА-ЛИБО ВИДЕЛ

В тот же вечер Мираб и Стэлла проводили нас к поезду. Город был затемнен, и во мраке люди толкали друг друга. Мы с трудом отыскали выход на перрон. На железнодорожных путях мелькали зеленые и красные огоньки и вполголоса гудели электровозы. Затемненный состав стоял у дальней платформы. В вагоне было темно лишь кое-где в отделениях теплились свечные огарки. В нашем купе сидели три морских офицера. Они поднялись и уступили место у окна маме.

Мираб протянул сверток в желтой бумаге:

— Это вам на дорогу, Нина.

— Мираб Евстафьевич! Зачем?

— Как зачем? Мальчик кушать захочет, сама кушать захочешь. Там курица, немного лаваша и сыра… Счастливого пути, Нина! Счастливо найти тебе мужа, приезжай, дорогая, к нам, будем рады.

Он очень торопился сказать сразу как можно больше. И мне казалось, что я давным-давно знаю этого славного человека.

— Ну, пойдем, Стэлла! — позвал Мираб дочку. — А то поезда привыкли нынче отходить без звонков. И мы уедем с тобой до самого Гори, а мама будет нас ждать до утра.

— Приезжай поскорее! — сказала Стэлла и звонко чмокнула меня в щеку.

Моряки засмеялись.

— Ого! Вот как надо провожать друга!

Но Стэллу смутить было трудно.

— Приезжай, — повторила она. — Мы с тобой пойдем в Муштаид. А хочешь — в зоопарк или в цирк.

— Приезжай, — повторил за ней отец. — Вы пойдете с ней в Муштаид, в зоопарк или цирк.

Стэлла сунула что-то мне в руку и крепко зажала ее своими горячими пальцами. Они ушли как раз вовремя, потому что поезд тронулся без звонков и свистков и медленно отошел от темной платформы…

Я разжал пальцы и увидел маленькую плюшевую собаку. Ее мне оставила Стэлла на память.

Когда проводник отобрал билеты, моряки поинтересовались, зачем мы едем к морю зимой. Мама, стелившая мне постель, объяснила, что мы едем к отцу, офицеру.

— Рындин? — повторили они фамилию. — Как же, знаем: Рындин с торпедных катеров.

Они переглянулись.

Мама продолжала надевать на подушку хрустящую наволочку. Руки ее чуть дрогнули.

— Вам придется часа три идти от станции катером или ехать машиной, — сочувственно сказал юный лейтенант. — Они сейчас стоят в устье одной из бесчисленных речек, бегущих с гор в море. Мерзкое зимой место! Деревушка с домиками на сваях, дождь, грязь по колено, болото, лягушек до черта — квакают всю ночь целым оркестром… И не знаю, там ли еще катера, на которых служит ваш муж, — они не задерживаются в одном месте подолгу…

Офицеры вскрыли консервы, нарезали хлеб и сыр и принялись угощать нас. Я сидел у окна, слушал рассказы о морских боях и о наших летчиках, сбивающих фашистские самолеты над морем.

Глухо стучали колеса, вагон немного покачивало, и я уснул.

Когда я проснулся, по стеклу текли толстые струи дождя. За окном было серое утро.

— Одевайся, Никиток, — торопила мама. — Скоро приедем.

Я вскочил. Поезд медленно тащился среди сплошной лужи, и казалось — мы плывем под дождем по большому озеру.

Потянулись мокрые постройки. Поезд подполз к нахмурившемуся вокзалу. Лейтенанты помогли нам вынести вещи и рассказали, где найти моряков. Попутным катером или машиной они нас доставят к отцу. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь. На площади стояли извозчичьи фаэтоны. Мы сели под клеенчатую покрышку. Кучер в мокром плаще с капюшоном хлестнул кнутом мокрых лошадей и крикнул: «Лентяи! Вперед!» Копыта звонко зацокали по камням. Мы проехали несколько улиц, свернули на бульвар и остановились возле белого домика. У входа дежурил матрос.

Спустя два часа я трясся на «газике», прикрытом брезентовым верхом, по размытой дождями дороге. Мне не терпелось увидеть отца, а для мамы не было места в машине. Лейтенант-композитор, которого мама знала по Ленинграду, сказал, что довезет меня в целости и сохранности, — до базы катеров было совсем недалеко, каких-нибудь двадцать пять километров. И мама, скрепя сердце, согласилась меня отпустить. «Скажи отцу, что меня обещали переправить на катере, как только успокоится море, может быть, завтра, — сказала она. — Поцелуй его за меня покрепче». Я сидел рядом с шофером, Костей-матросом, а позади разместились лейтенант-композитор, оказавшийся ленинградцем, и толстый мичман, загрузивший весь «газик» тюками с литературой.

«Газик» так встряхивало, что я больно стукался головой; тяжело вздыхал композитор, и ругался толстый мичман. Один Костя-матрос невозмутимо курил папиросу за папиросой. Мы объезжали размытые мосты, и вода подбиралась нам под ноги. Разглядеть что-нибудь в стекло было невозможно.

— Что, малец, не приходилось тебе еще ездить по такой мокрятине? — спросил Костя, лихо сдвинув на ухо бескозырку, и ловко разъехался с гудевшим грузовиком.

Мы ехали долго. Наконец, Костя резко затормозил:

— Станция «Вылезай»! Приехали!

Я ступил в глубокую лужу и в ботинках сразу захлюпало.

— Идем, орел! — позвал композитор.

Он выругался, набрав полную калошу воды. Лицо у него было молодое, но волосы совершенно седые. Он легко перепрыгивал через канавы. На берегу узкой, словно проулок, речки были развешаны сети. Домики стояли высоко над землей, словно приподнявшись на цыпочки.

И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником.

— Идем, идем же! — торопил композитор.

Мы поднялись по сходням.

Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом.

— А это чей хлопец? — спросил он.

— Сын капитана третьего ранга Рындина.

— Рындина? — озадаченно переспросил офицер — Как он здесь очутился?

— Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом… Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин.

Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку.

— Не оступитесь, — предупредил он.

Мы спустились по железному трапу.

В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал:

— Подождите минутку.

Он постучал в одну из белых дверей.

— Войдите, — ответили ему.

Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику.

— О чем они там думают? Вот не вовремя, — приглушенно проговорил начальник. — Ну все равно, пригласите.

Дверь отворилась.

— Прошу к капитану первого ранга, — позвал офицер.

В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: «Садитесь», он протянул мне руку:

— Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас?

Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги.

— Дело в том, что твоего отца сейчас нет, — сказал он, не глядя на меня. — Если хочешь, живи пока на корабле.

— А мама?

— Мама? — переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. — Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу.

— Когда же папа вернется?

— Должен вернуться, — пообещал он.

— Правда? — вырвалось у меня.

— Никита! — притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. — Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду. Даже если правда горька, как полынь… Твои отец — отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался… рано или поздно.

— А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе?

— Тебе кто сказал?

— Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго…

Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал:

— О чем ты говоришь?

— Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение…

— Извещение?..

Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве.

— Начальника штаба ко мне! Вы извините, — обратился капитан первого ранга к композитору, — я попрошу вас зайти ко мне через час.

Композитор поднялся и откозырял.

— Вестовой!

Матрос вернулся.

— Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову.

— Есть!

— Иди, Никита, — сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. — Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь.

— Идем, — позвал матрос.

— Найдите начальника клуба, — приказал ему капитан первого ранга, — и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету.

— Есть!

Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.

Глава седьмая БЫВАЛЫЙ МОРЯК

Первый раз в жизни я видел мальчика моих лет — настоящего матроса. Он сидел на койке в такой тесной каюте, что казалось в ней двоим разойтись невозможно. На синей фланелевке алел орден Красной Звезды и поблескивали две медали. Лицо мальчика было все в мелких веснушках. У него были огненно-рыжие волосы, оттопыренные уши и лихо сдвинутая набекрень бескозырка. Брюки были заправлены в такие большие сапоги, что, казалось, мальчик сам по себе, а ноги сами по себе или принадлежат другому. Он уставился на меня.

— Вот так штука… — протянул он. — Ты откуда свалился?

— Мне оказали, я буду с тобой жить.

— Добро! — показал он на верхнюю койку. — Ты что, от родителей сбежал?

— Почему? Я от родителей не бегал.

— Правду говоришь?

— А зачем мне врать?

— Дай честное морское.

— Но ведь я не моряк.

— Оно и видно… — протянул мальчик, критически меня разглядывая. — Не воевал?

— Нет.

— Ну, садись, — предложил он снисходительно. — Куришь?

— Не курю.

Он презрительно свистнул, оторвал клочок газеты, достал из кармана кисет с табаком, скрутил цыгарку с палец толщиной, чиркнул о подошву сапога спичкой.

— Ты что, вырасти хочешь?

Я сел рядом с ним на койку.

— За что ты получил орден? — спросил я.

— Мы высаживали десант и на обратном пути попали в «вилку». Командира ранило, ранило и Фокия Павловича, боцмана. Ну, я встал на место командира и рулил. Доставил катер в базу.

— И командир жив?

— Живой. Усыновитель мой, Виталий Дмитриевич Русьев. Учиться гонит. Только я не хочу.

— Почему?

— Не желаю, да и все тут. Я воевать хочу, а он меня тянет в Нахимовское.

— Что это за Нахимовское?

— Ничего-то ты, я вижу, не знаешь! Училище открывают. Наберут туда нашего брата, начнут драить. Усыновитель говорит: «Учись хорошо — станешь офицером». А я не хочу в училище. Книжки и тут читать можно. — Он показал томик «Морских рассказов» Станюковича. — Тебя как зовут?

— Никитой.

— А я — Фрол Живцов.

Он придавил сапогом цыгарку и зашвырнул под койку. Потом приподнял подушку. Под подушкой лежал автомат.

— Трофейный, — сказал Фрол. — Да ты не дрейфь, он сам не стреляет, — успокоил он меня. — Ты травить умеешь?

— Что, что?

— Ну, рассказывать небылицы.

— Нет, не умею.

— Значит, тебе — грош цена.

В дверь постучали.

— Прошу в кают-компанию, — позвал вестовой.

— Идем, — предложил я Фролу.

— Мое место в кубрике, — буркнул он. — Иди уж, рубай с начальством.

— Язык бы свой приунял, Живцов, — сказал матрос.

— А я что? Я ничего, — пробурчал Фрол и отвернулся к иллюминатору, за которым в камышах шумел дождь.

Глава восьмая БЕЗ ОТЦА

Корабль был старый, ветхий. Палуба поскрипывала под ногами, а двери, стоило их тронуть, распевали на разные голоса. Вестовой пояснил, что до войны этот пароход совершал почтово-пассажирские рейсы по черноморским портам, но в войну ни разу не выходил самостоятельно в море. На нем временно поселились моряки с торпедных катеров.

— Бандура большая места всем хватит, — заключил матрос, показывая на каюты, расположенные по обеим сторонам коридора.

Кают-компания, в которую он меня привел, была тесная, низкая. На квадратных иллюминаторах висели красные занавески. Высокий курчавый капитан-лейтенант наигрывал что-то одним пальцем на стареньком пианино.

Когда я вошел, он захлопнул крышку, встал и протянул руку:

— Рад познакомиться! Я старший помощник командира. Меня зовут Андреем Филипповичем. Вот твое место, — подвел он меня к столу и указал стул. — Сейчас все соберутся.

Стол был накрыт на шестнадцать приборов. Один за другим стали собираться офицеры, и едва часы пробили двенадцать, как старший офицер пригласил всех к столу. Два стула остались почему-то незанятыми.

Вошел композитор, повесил фуражку и хотел было сесть на один из свободных стульев, но Андрей Филиппович поспешно сказал:

— Не сюда, пожалуйста! Вестовой! Дайте стул и прибор лейтенанту.

Когда композитор уселся в конце стола, где было так тесно, что офицеры с трудом раздвинули стулья, Андрей Филиппович сказал:

— Наши гости, прошу любить и жаловать: всем вам известный автор флотских песен и… — он сделал паузу, — Никита Рындин, сын нашего Юрия Никитича. Приехал из Ленинграда, да не прямым путем, а через Сибирь.

— Вот это путешествие! — воскликнул старший лейтенант, который сидел от меня наискосок.

Он встал и протянул мне через стол руку. Остальные тоже принялись здороваться; но мне почему-то показалось, что я появился не вовремя и мешаю им разговаривать. Только в конце обеда меня стали расспрашивать о Ленинграде. Потом начался разговор о налетах гитлеровцев, о том, как торпедный катер дрался один с тремя немецкими катерами, о шхуне, вчера потопленной фашистской подводной лодкой. Мне было трудно представить, что отсюда, из тихой речки, где рыбаки ловят рыбу, моряки уходят в бой, на них сыплются бомбы и по ним бьют орудия.

Об отце никто не упомянул.

Каюта была заперта: Фрол ушел обедать и не оставил ключа. Я стал бродить по узким переходам. Фамилии офицеров, которым принадлежали каюты, были мне незнакомы. Но вот я увидел прикрепленную кнопкой узкую белую карточку: «Капитан 3-го ранга Рындин». Я подергал за ручку, но дверь была заперта. Соседняя каюта принадлежала капитан-лейтенанту Гурамишвили. Я толкнул какую-то дверь и очутился в читальне. На длинном столе покрытом кумачовой скатертью, лежали газеты и журналы а на стенах висели оперативные сводки Совинформбюро и газета «Катерник», написанная от руки. Под бешено несущимся катером я увидел стихи:

Я знал, что фашисты сделали с Севастополем. Они двести пятьдесят дней били по нему из орудий. Со всех сторон на город шли сотни танков. Фашисты бросали бомбы в корабли, которые увозили раненых. Когда наши, по приказу командования, оставили Севастополь, в нем не осталось ни одного целого дома…

Я продолжал читать:

Дальше шло описание боя:

Мне показалось, что я вижу море, подбитый катер, людей, плывущих к берегу в темноте… Значит, они, если живы, на земле, захваченной врагом.

Если живы!.. Я не мог представить себе отца не живым. Его теплые, сильные руки вытаскивали меня из постели, когда он приезжал из Кронштадта. Он крепко обнимал меня, когда мы сидели с ним по вечерам на диване, и рассказывал мне о дальних походах. А как он заразительно хохотал, представляя медведя-озорника, члена корабельного экипажа!

Я впился глазами в газету. Слезы мешали читать. В ней не было страшного слова «погиб». Нет, не может быть, нет, его не могли убить, его не убили!

«Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти свой катер… Когда катер пошел ко дну, оставшиеся в живых устремились к берегу…» Оставшиеся в живых. А отец? Он-то жив или нет?

Капитан первого ранга сказал вестовому: «Пусть начальник клуба снимет в ленинской каюте газету». Вот о какой газете шла речь! Он не хотел, чтобы я прочитал заметку…

Глава девятая ВСТРЕЧА

Спотыкаясь, я поднялся по трапу на палубу и наткнулся на Андрея Филипповича. Я постарался взять себя в руки. Он моих слез не заметил.

— Скучаешь? — спросил он. — Пойди, погуляй, пока не стемнело. Не опоздай к ужину… Пропускать во всякое время, — приказал он матросу у трапа.

О недавнем дожде напоминали лишь капельки на голых ветвях да глубокие лужи. Над болотом клубился туман. Намокшие ивы купали ветви в реке. Каркали, отряхиваясь, вороны.

Небо стало розовым, в мелких лиловых облачках. Дома в деревне стояли высоко над землей, на столбах. Переплывая в ялике речку, пели матросы. «Прощай, любимый город…» — затягивал тенор. «Уходим завтра в море…» — вторил ему баритон.

На краю деревни несколько мужчин убирали сети.

Я спросил:

— Скажите, пожалуйста, где дом Ираклия Гамбашидзе?

— А зачем тебе, бичико,[2] Ираклий?

Я сказал, что мне нужно видеть тетю Кэто, у которой живет Антонина, внучка художника.

— Иди в третий дом по улице, — ответили мне.

Большая собака с обрезанными ушами вышла из ворот, обнюхала мои брюки и повиляла обрубком хвоста.

Я уже собирался было крикнуть: «Тетя Кэто!», как у калитки появилась русоволосая девочка в синей юбке и серой вязаной кофточке. Я сразу узнал ее.

— Антонина!

Она остановилась и сморщила лоб.

— Не помнишь? Мы смотрели с тобой «Кота в сапогах»! В Ленинграде!

— Да, помню, на Моховой, в ТЮЗе! Но откуда ты взялся?

— Я вчера приехал. Ты знаешь, я в Тбилиси видел твоего деда. И он просил передать, что скучает и пришлет за тобой Тамару.

— Тамару? Ты был под горой Давида?

— Да, Мы с мамой были у Шалвы Христофоровича. Какой он замечательный художник! Как жаль, что он больше не может рисовать.

— Да, он стал плохо видеть.

— Нам врач оказал — он ослеп.

— Ты что-то путаешь!

— Он получил…

— Что?

— Нет, ничего.

Я вовремя спохватился. Чуть было не оказал: «Он получил извещение».

Рыбаки что-то нам закричали. Кажется, подзывали к себе.

— Пойдем куда-нибудь, — сказал я. Не до них было мне…

Мы свернули на кладбище. Юркая змейка выползла из-под белой плиты. Я отпрыгнул.

— Это уж, ты не бойся, — успокоила Антонина.

Болотная птица низко пролетела над нами, чуть не задев меня крыльями.

— Так он ослеп? — спросила вдруг девочка. — Нет, он не мог ослепнуть!

Я пробормотал, сжав кулаки:

— Когда я вырасту, я фашистам за все отомщу!

— За что?

— За все!

Она подняла заплаканное лицо:

— Тебя Никитой зовут?

— Да. Ты запомнила? Никита Рындин…

— Рындин? Дядя Георгий ведь тоже Рындин!

— Это мой папа.

— Папа твой?

— Да.

— Значит, твой папа — дядя Георгий? — переспросила она. Положив руки мне на плечи и уткнувшись мне в грудь головой, она отчаянно заплакала. «Знает», — понял я.

Не помню, сколько мы так простояли под мокрою ивою. Когда я опомнился, то с удивлением заметил, что кругом все затихло. Матросы больше не пели. Замолкли на кладбище птицы. Ветер стих. Ветви не шевелились, и камыши перестали шуршать. Где-то далеко, в облаках, захрипело: «Ух-ух!»

— Слышишь? — спросила шепотом Антонина, словно боясь, что ее могут услышать там, в небе. — Слышу!

Уж я-то хорошо знал этот мерзкий хрип «юнкерсов»!

Мы стояли среди могил и крестов. Ну, сейчас им покажут зенитки! Зенитки молчали. Почему? В Ленинграде, лишь только приближались к городу «юнкерсы», все начинало греметь и в небе клубились разрывы.

— Вот так же они прилетали к нам в Ленинград, — шепнула мне Антонина.

— Да, каждый день!

Из-за дерева с оглушительным ревом вылетел огромный самолет.

— Ложись!

Я столкнул Антонину в канаву и сам лег прямо в воду. Что же зенитки молчат? Ведь он сбросит бомбы… Самолет медленно полз над нами. Он скрылся за кладбищем. За ним прополз второй, третий… пятый… десятый… Они гудели, ревели и, наконец, пропали вдали.

Тогда я понял: фашисты не знают, что здесь скрываются катера… И они полетели в другое место. Потому-то и не стреляли наши!

Словно в ответ вдали загремело. Один за другим слышались глухие удары, и при каждом ударе в небе будто вспыхивал лист бумаги. Бомбили город. В городе была мама! Мало пережила она в Ленинграде! Наконец, все затихло. Вымокшие и грязные, мы вылезли из канавы. В небе, подобно фейерверку, сверкали разрывы зениток.

— Ты приехал один? — спросила Антонина.

— Нет, с мамой.

— А где твоя мама?

— Там, — показал я туда, где бомбили.

— Ой, как там страшно, должно быть! — воскликнула Антонина. — У тебя есть мама… — сказала она. — А вот я свою мамочку никогда не увижу… Я ждала, ждала ее в Ленинграде на Шамшевой, и вдруг пришел старый седой командир. «Девочка, — сказал он, — тебе нельзя больше здесь одной оставаться. Пойдем со мной, я отправлю тебя к отцу, к деду». Я пошла с ним…

Она замолчала. Наверное, перед ее глазами встал холодный, пустой Ленинград, и разбитые дома, и улицы в снежных сугробах, тот путь, по которому Антонина шла с уводившим ее с Шамшевой улицы старым командиром.

— Летчик укутал меня в меховую шубу, и мы полетели. Мама, мамочка! Если бы ты была тут, со мной!

— А ты где живешь? — спросила она погодя.

— На корабле, — ответил я с гордостью. — Видала, стоит в кустах?

— Где жил папа мой… и твой… дядя Георгий?

— Да. И я стрелять обучусь и управлять катером. Как Фрол…

— Как кто?

— Один мальчик. Он на катере рулевым. Он спас и катер и командира. И я пойду в море и буду стрелять по фашистам.

— Как я хотела бы быть не девочкой, мальчиком! — воскликнула Антонина.

— Зачем?

— Я бы тоже пошла на войну!

Глава десятая ИХ НЕТ, НО ОНИ ВЕРНУТСЯ

Когда я вернулся, уже стемнело и возле трапа покачивался синий фонарь под жестяным колпаком. Голубой луч скользил взад-вперед по высохшим листьям.

— Нагулялся? — спросил вахтенный офицер. — Иди-ка ужинать. Кают-компанию найдешь? Видел налет? Не испугался? Да, ведь ты ленинградец, обстрелянный. Тебя не испугаешь.

Я спустился вниз, нашел щетку, почистился, вымыл лицо и руки и вошел в кают-компанию.

На моем месте сидел белокурый старший лейтенант с русыми жесткими усиками. Он что-то рассказывал, и все его внимательно слушали. Два стула были снова свободны. Я спросил у Андрея Филипповича.

— Мне сюда сесть?

— Нет, нет, не сюда! — поспешно сказал старший офицер. — Вестовой, дайте стул и прибор.

Вестовой подал стул и поставил тарелки.

— Ну, как тебе у нас нравится? — поинтересовался Андрей Филиппович, и когда я ответил, что очень нравится, он спросил: — Рыбку любишь ловить? Тут и сомы, и окуни и даже форель… Вот попроси Лаптева, он возьмет тебя на рыбалку, — показал Андрей Филиппович на моего соседа. — Это и есть Никита, сын Юрия, — пояснил он офицеру со светлыми усиками.

Тот пристально взглянул на меня, кивнул и продолжал свой рассказ, в котором я понимал очень мало.

Ужин уже подходил к концу, а два стула, которые никому не позволял занимать Андрей Филиппович, так и остались незанятыми.

Я не выдержал и спросил:

— Андрей Филиппович, скажите, пожалуйста, почему на эти два стула вы никому не даете садиться?

Все сразу умолкли. Старший офицер переглянулся с блондином, потом посмотрел на всех остальных и, словно на что-то решившись, оказал:

— Это, Никита, места твоего отца и Серго Гурамишвили. Они в отлучке, но мы надеемся на их возвращение. Вот почему для них накрыты приборы и им оставлены обед, ужин…

— И даже бутылка коньячку! — подхватил мой сосед.

Андрей Филиппович строго взглянул на Лаптева, но подтвердил:

— Да, найдется и коньяк. Ты хочешь еще компота, Никита?

— Нет, спасибо, я не хочу.

Старший помощник поднялся из-за стола и подошел к пианино.

— Не поиграете ли нам, Владимир Александрович? — обратился он к композитору.

Композитора не пришлось упрашивать. Он сел за пианино и запел:

Андрей Филиппович подошел ко мне, обнял за плечи.

Офицеры подхватили:

Мне показалось, что они поют об отце, о моем отце, который если бы был здесь, тоже пел бы вместе со всеми и веселил бы всех своими шутками, и сидел бы вон на том месте, где стоят нетронутые тарелки, прикрытые чистой салфеткой…

— Никита, — спросил Андрей Филиппович, — ты что? — Он провел по моей мокрой щеке жесткой теплой ладонью. — Успокойся. Ну, прошу тебя, успокойся! Отец вернется. Говорю тебе — он вернется. Прошу прощения, — сказал Андрей Филиппович офицерам.

Надев фуражку, он проводил меня до каюты и легонько постучал в дверь.

— Войдите, — ответил Фрол.

Андрей Филиппович пожелал мне спокойной ночи.

Живцов приподнялся с койки:

— Кто тебя врать научил?

— Ты о чем?

— Фамилию мне соврал?

— Почему соврал? Я не врал.

— А зачем говорил — ты Никитин, когда ты Рындин?

— Я сказал, что меня зовут Никитой. А фамилии ты у меня не спрашивал. Ну да, я Рындин.

— Ты бы сразу так и сказал! Твой отец — настоящий катерник!

Фрол протянул мне руку.

— Буду с тобой дружить. Ты где пропадал?

Я сказал, что разыскал дочку капитан-лейтенанта Гурамишвили.

— Видал. Щупленькая такая. Ты разве знаешь ее?

— Еще с Ленинграда.

— Старые знакомые, значит? А по-моему, — оказал он значительно, — настоящему моряку с девчонкой дружить — это все равно, что коту подружиться с мышонком. Ну, чего стоишь? Ты ложись.

Я разделся и забрался на верхнюю койку. За иллюминатором плескалась вода. Я хотел спросить Фрола об отце, но не мог выдавить из себя ни слова.

— Спишь? — спросил снизу Фрол.

— Нет, не сплю.

— Спи. Подъем в шесть часов. Ты что во сне смотреть будешь?

— То есть как это «что смотреть буду»?

— Я что хочу, то и гляжу, — сказал Фрол. — Захочу Африку — вижу Африку. Захочу Америку — смотрю про Америку Захочу поесть — подают на стол всякие вкусные вещи, — он щелкнул языком, — печенку в сметане, пироги с ливером, мороженое вишневое…

Я никогда не слышал, чтобы во сне можно было видеть все, что захочешь. Фрол, оказывается, сам заказывает себе сны!

— Вот сегодня, например, — продолжал Живцов, — желаю я видеть Индию: слонов, тигров, пантер, ягуаров, удавов… факира с дрессированными гадюками. Ты знаешь, я раздразню тигра — он погонится за мной, рычит, визжит, а я возьму да проснусь. Ну, тигр и остается в дураках. Не спишь?

— Нет, не сплю, Фрол…

— Что тебе?

— Вернется отец?

— Твой?

— Да, мой.

— Бывает — возвращаются, а бывает — и нет. Вот мой — не вернулся.

Молчание.

— Фрол!

— А?

— А меня возьмут на катер, если я попрошусь?

— Не знаю. Может, возьмут. А меня мой усыновитель вызывал. Поедешь, говорит, обязательно в Нахимовское. Что с ним поделаешь! Поеду! А не понравится — сбегу.

— Сбежишь?

— Определенно сбегу. Куда?

— На Малую землю.

— Куда, куда?

Фрол не ответил. Он уснул, так и не объяснив, что это за Малая земля, и, наверное, видел во сне леопарде и факира с гадюками.

Глава одиннадцатая «ПЕРЕД ТОБОЙ ЛЕЖИТ ШИРОКАЯ ДОРОГА В МОРЕ»

Фрол поднялся чуть свет и подергал меня за ногу.

— Бывай здоров. Ухожу в море.

— Далеко? — спросил я.

— Отсюда не видно.

Я соскочил с койки и побежал умываться. Когда я вернулся, Фрола в каюте не было.

Я сошел на берег. Утро было холодное. Ветер трепал кустарник. Пройдя до конца деревни, я увидел серое море под низким серым небом.

Торпедные катера стремительно уходили, и за каждым тянулся белый хвост. Они шли туда, где горит и земля и камень.

Вот так же ушли отец и Серго. Ушли — не вернулись!

Бесцельно бродя по деревне, я увидел Антонину. Она возилась во дворе с собакой. Черный пес прыгал, лаял и старался лизнуть ее в лицо.

— На, покушай! — протянула она ему кусок кукурузной лепешки.

И пес, завиляв обрубком хвоста, улегся на землю и, захватив лепешку передними лапами, принялся жевать, откусывая по маленькому кусочку. Антонина увидела меня, подбежала.

— Ты знаешь, дедушка прислал телеграмму. Дядя завтра отвезет меня к поезду, там меня ждет Тамара. Хочешь, пойдем в дом?

Мы поднялись по лестнице на открытую галерею. Нас встретила высокая худощавая женщина; из-под черного шелкового платка у нее выбивались темно-рыжие волосы, а из-под сросшихся бровей глядели карие глаза.

— Это тетя Кэто, — сказала Антонина.

— Входите, входите! — приветливо пригласила тетя Кэто, плохо выговаривая русские слова, и обратилась к Антонине по-грузински.

— Тетя не понимает по-русски, — пояснила мне Антонина. — А я очень плохо говорю по-грузински, но все понимаю.

Тетя Кэто угостила нас мандаринами и ушла во двор: было слышно, как она сзывает кур.

Комната была чистая, с дощатым полом и выбеленными стенами; в углу стояла тахта, на невысоком столике — патефон. На стене в больших желтых рамах висели портреты молодой женщины в кружевной белой косынке и юноши.

— Тетя и дядя, когда были молодыми, — сказала Антонина.

На другой стене был портрет молодого черноволосого мужчины с черными усами.

— А это дедушка.

Она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала и протянула мне трубку:

— Узнаешь?

Да, это была одна из отцовских трубок!

— Дядя Георгий забыл ее в позапрошлое воскресенье. Я все ждала их: во вторник, в среду, в четверг…

Мне показалось — она заплачет. Но она не заплакала. Зато я готов был заплакать. Неужели я никогда его не увижу?

— Я все же думаю… — она схватила меня за руку, — я очень сильно думаю, что они не могли пропасть. Твой папа всегда говорил, что хочет дожить до ста лет. А мой папа… папа поддразнивал дядю Георгия, что он доживет до полутораста… Никита, когда папа вернется, ты скажешь, что я долго ждала его, но дедушка очень болен. Ты, когда в Тбилиси приедешь, придешь?

— Приду, — пообещал я. — Обязательно!..

В кают-компании обедали, кроме Андрея Филипповича, всего три офицера. Они молча поели и, спросив разрешения, ушли.

Я зашел в читальню. Стенной газеты, которую я видел вчера, больше не было. На столе лежал свежий номер «Красного черноморца». «Гитлеровцы, — прочел я, — издали мощную противодесантную оборону. Фашистская артиллерия сторожит берег. Все побережье усеяно минами — это подлинные поля смерти… Хитросплетенные проволочные заграждения застилают берег. Море буквально засыпано минами».

Да, нелегко сегодня приходится катерникам и Фролу! Я вернулся в каюту, взял со стола «Морские рассказы» Станюковича и читал до ужина. Рядом пели. Композитор разучивал с матросами новую песню. За ужином опять было малолюдно, и композитор попрощался, говоря, что рано утром он уезжает.

Я спал одни на своей верхней койке, и мне все казалось, что кто-то стучится в дверь. Я вскакивал несколько раз и спрашивал: «Кто там?», но никого не было.

Фрол вернулся только на другой день.

Я шел по улице, когда вдруг по реке заходили волны, хотя ветра не было и ярко светило солнце. Камыши зашуршали и пригнулись к воде, а речка чуть не выплеснулась на берег. Все загудело, и катер, подминая камыши, пристал к берегу. Вся рубка катера была в рваных дырах. Стальные листы на бортах шелушились. Один борт высоко поднялся кверху, тогда как другой совсем осел в воду. Два матроса, прихрамывая, кого-то несли на шинели. Я не сразу узнал того лейтенанта, который вчера сказал за столом, что отца ждет бутылка коньяку, и звал меня на рыбалку. Глаза у Лаптева были закрыты, щеки посинели, ввалились, нос заострился. Матросы, медленно и осторожно ступая, понесли Лаптева к бревенчатому бараку.

В это время другой катер пристал чуть подальше. На причал спрыгнул Фрол, весь вымазанный в мазуте. Он подождал, пока его приемный отец, или, как Фрол называл, «усыновитель», — старший лейтенант со светлыми усиками — и толстый боцман свели под руки на берег молодого матроса; голова матроса свисала на грудь. Когда они сошли на берег, офицер взял руку раненого, положил ее себе на плечо. То же самое сделал и боцман, и они медленно пошли к бревенчатому бараку.

Я кинулся к Фролу. Почему-то мне захотелось его обнять.

— Видал, как нас покорежило? — спросил он отстраняясь. — Ух, и жара ж была!

Пройдя мимо меня, словно я был деревом или телеграфным столбом, Фрол направился к скрытому в кустах кораблю.

Прошло несколько дней. Фрол был такой неразговорчивый! Его катер дважды ходил в море, но Фрола не брали.

Мама прислала письмо: она работала в библиотеке у моряков и обещала приехать, когда вернется отец. Вернется! Он никогда не вернется! Я целыми днями читал, ходил по деревне, наблюдал, как рыбаки ловят рыбу и чинят сети. Мне казалось, что я всем мешаю, и я старался не попадаться на глаза морякам. Было стыдно жить так близко от войны, среди людей, которые каждый день воюют, и ничем им не помогать. Я ведь слышал о мальчиках, которые живут в лесу с партизанами, и о мальчиках, которые подносили снаряды на севастопольских батареях. Однажды я спросил Андрея Филипповича:

— Скажите, если очень попросить капитана первого ранга, он возьмет меня на катер?

— Не думаю, — покачал головой Андрей Филиппович, — командующий и так недоволен, что мы взяли Живцова. Но, впрочем, попробуй… Только командир соединения очень занят.

— А ты был на катерах? — спросил он.

— Нет, не был. Только издали видел.

— Посмотреть хочешь?

— Хочу.

— Идем.

Мы спустились по сходням на берег и пошли к катерам.

— Они — корабли, — оказал мне Андрей Филиппович, — маленькие, но все же настоящие корабли.

Толстый усатый боцман, которого Андрей Филиппович назвал Фокием Павловичем, встретил нас на борту и, узнав, кто я, стал показывать катер. В этот день я узнал много нового. Я увидел маленький, но грозный корабль. На таком же корабле отец воевал с белофиннами и ходил из Кронштадта на Ханко. На таком же корабле он воевал в Черном море. Он склонялся над картой в такой же крохотной каюте с игрушечным письменным столом и с мягким диваном… И вот здесь, в рубке, он находился во время похода, окруженный таинственными приборами… А боцман уже показывал крохотный кубрик с матросскими койками, расположенными в два яруса, камбуз с плитой и гальюн, в который с трудом пролез Фокий Павлович. А Андрей Филиппович показывал длинные, похожие на сигары, торпеды, рассказывал, как катер выходит в атаку, стреляет, как поражает цель… На одной из торпед я увидел надпись «За Валю». Боцман мрачно заметил: «За сестру Гуськов мстит. Убили ее!»

«Вот, — решил я, — обучусь, стану матросом, как Фрол, пойду в море, отомщу за отца — и вот так же напишу на торпеде: «За отца».

Я решился и написал письмо. Я писал долго, волновался, составил черновик, потом переписал начисто и отнес в канцелярию. Вот что я написал:

Я с нетерпением ждал ответа. Фролу я ничего не сказал. Он продолжал относиться ко мне свысока. Еще бы! Я не приводил в базу подбитого катера, никогда не попадал в «вилку» и не умею заказывать себе сны!

Но вот однажды «усыновитель» Живцова, старший лейтенант Русьев, уходил на своем катере в море. Фрол просил, чтобы его тоже взяли в поход.

— Не пойдешь, — отказал Русьев.

Фрол заревел.

— Моряк, а хнычешь! — бросил Русьев сердито. — Позор! Тебе нечего в пекло лезть, вся жизнь впереди…

Он легко вскочил на борт и скомандовал:

— Отдать швартовы!

Катер рванулся и ушел в море.

А Фрол стоял на берегу, размазывая по лицу слезы.

Русьев возвратился на следующий день с подвязанной рукой. Серая рубка катера была пробита снарядами. Когда я вошел в кают-компанию, Русьев рассказывал офицерам:

— Они встретили нас таким огнем, что можно было подумать — ждут целую эскадру. У меня двое выбыли из строя. Самое обидное, что и на этот раз мне не удалось обнаружить нашего Рын…

Тут он увидел меня, поперхнулся и стал усиленно хвалить кока за вкусно приготовленную селедку.

Все обедали молча, мрачные и неразговорчивые. После обеда меня позвал дежурный:

— Рындин, к капитану первого ранга!

Командир соединения что-то писал. Когда я вошел, он поднял голову и сказал:

— А, Никита! Я прочел твое письмо.

Он встал, подошел ко мне и положил на плечо руку:

— Пойдем со мной.

Мы вышли в коридор и дошли до белой двери, к которой была пришпилена карточка: «Капитан 3-го ранга Рындин». Капитан первого ранга достал из кармана ключ и отпер дверь. Можно было подумать, что отец вышел на минуту и сейчас вернется. В каюте знакомо пахло душистым трубочным табаком. На столе лежала раскрытая книга. Слева, как в Кронштадте на «Ладоге», стоял портрет матери. Койка была аккуратно застелена зеленым шерстяным одеялом. На вешалке висела парадная тужурка. На видном месте лежал большой серый конверт, на котором знакомым почерком было написано одно только слово: «Сыну».

— Возьми, Никита, прочти, — протянул мне конверт капитан первого ранга. Он отвернулся к иллюминатору.

«Никита, дорогой мой, любимый сынок! — прочел я. — Я представляю себе, как ты вырос: два года прошло с тех пор, как я расстался с вами. Если бы ты знал, как я ждал вашего приезда! Возвращаясь, я всегда первым долгом спрашивал: «Мои приехали?» Проходили дни, а вас не было. И тем не менее я горячо верю, что вы живы и скоро приедете ко мне. Как я хочу повидать, обнять, расцеловать вас! Но если нам не придется свидеться, помни, сыночек, что ты — сын моряка, внук моряка и правнук моряка. Перед тобой лежит широкая дорога в море. Предупреждаю: не поддавайся легкому соблазну. Конечно, заманчиво сразу же надеть морскую форму, вооружиться автоматом, вместе со взрослыми воевать. Но я считаю, что неуч не может стать морским офицером. Надо учиться и учиться. Твой прадед был рядовым матросом, но лучшим артиллеристом корабля, а потом — комендором на бастионе. Твой дед всю жизнь учился и учился и впоследствии командовал кораблем. Учился и я всю жизнь. Я хочу, чтобы ты, сынок, пошел в Нахимовское училище. Постарайся, Никита, чтобы никто никогда не сказал о тебе худого слова. Рындины — фамилия гордая. Ни прадед, ни дед твой, ни я ее не запятнали. Наше правительство и партия дают тебе возможность стать отличным морским офицером. Так будь же им, будь лучшим в училище, будь настоящим комсомольцем! Флот у нас будет большой, лучший в мире, и велика честь носить звание офицера советского флота. Помни, сынок, что отец хотел воспитать из тебя моряка. И если меня не будет в живых, тебя флот не оставит: ты будешь моряком. Береги нашу маму, она у нас очень хорошая. Будь ей верным помощником в жизни и другом. Помни, что, кроме тебя, у нее никого нет. Желаю тебе большого, большого счастья».

Капитан первого ранга обернулся:

— Я запросил Нахимовское училище и получил ответ, что ты принят. Твоя мама согласна. А ты?

— Согласен, — ответил я, глотая слезы.

— Ну вот и отлично! Тем более, что и мы скоро уходим отсюда, ближе к Севастополю, к Крыму… Завтра утром пойдете с Живцовым на катере. Надеюсь, не посрамите нашего соединения. А мы тоже вас не забудем…

Он пожал мне руку.

Во время ужина в кают-компанию вошли два вновь прибывших в соединение офицера. Они представились Андрею Филипповичу, поздоровались с остальными, и старший помощник кивком головы указал на места отца и Гурамишвили.

Мама жила в маленьком домике на берегу мутной реки. В комнате было очень свежо и сыро. Под окнами плыл туман. Кружились дикие утки. Портрет отца висел над простой железной койкой.

— Он всегда говорил, что хочет видеть тебя моряком, — сказала мама. — Я уверена, он обрадуется, когда узнает, что ты поступил в училище.

Мама удивлялась, что я не хочу есть обед, который она приготовила, а я не мог есть, хотя и очень хотел: сжимало горло, и я потихоньку плакал, когда она выходила за водой или в кухню. Я знал, почему на места отца и Серго за столом сели другие офицеры… Она ничего не знала, и я не смел, я боялся сказать ей правду.

Вечером мама проводила меня к поезду. Дождь лил как из опрокинутого корыта. Фрол явился в последнюю минуту, забрызганный грязью. Он принес жареную курицу:

— Харч обеспечен.

Колокол прозвонил два раза. Мама поцеловала меня и пожала руку Живцову.

Мы поднялись на площадку вагона. Мама осталась на мокрой платформе. Поезд тронулся, а она все не уходила, вся вымокшая, милая мама, и стояла под проливным декабрьским дождем…

Глава первая Я В УЧИЛИЩЕ

На ночь новички устроились на полу, в пустом классе. За черными стеклами раскачивался фонарь. Укрывшись намокшей шинелью, мы с Фролом доели остатки курицы.

Я постепенно привыкал к Фролу. Мы были однолетки, но он относился ко мне свысока и говорил, что я «в жизни ничего не видал». Я не обижался. Я действительно ничего в жизни не видел…

Отец Фрола, корабельный механик, подорвался на тральщике. Мать убило в Феодосии бомбой. Фрола подобрали моряки с «Грозы», уходившей на Кавказ. Матросы сшили ему флотское обмундирование, Фрол стал членом экипажа «Грозы». Два раза прорывалась «Гроза» в Севастополь. Но когда корабль в третий раз уходил с Кавказа, Фрола послали в город. Вернувшись, он увидел, что «Грозы» и след простыл. Побродив два-три дня по причалам, он познакомился с катерниками. Катерники взяли его к себе. Вскоре Фрол узнал, что «Грозу» потопила подводная лодка; не спасся ни один человек. Мне думалось, что «Гроза» без Фрола ушла не случайно: моряки знали, как опасен их переход; точно так же пожалел Фрола Русьев. Он сказал: «Больше в море со мной не пойдешь. У тебя — вся жизнь впереди».

Мы прижались друг к другу, чтобы согреться. В темноте перешептывались такие же, как мы, новички. Один спрашивал:

— Нас будут в город пускать?

— Нет, если пустят, только в строю, с воспитателем.

— Хорошего мало.

— И все же лучше, чем спать под воротами.

— А ты спал под воротами?

— Когда наш дом разбомбили, я и под дождем спал, на мокрой платформе.

— Спи, Кит, — посоветовал Фрол, засовывая руку мне под бок. — Давай поглядим на Малую землю.

Счастливец! Он умел заказывать сны, какие захочется, и, насмотревшись всласть, всегда хвастался.

А мне не спалось. Вспоминалась мама, которая думает, что отец жив, вспоминался Ленинград, Кировский, школа, товарищи. Вспоминалась Антонина. Она ведь здесь, в этом городе. Надо будет сходить к ней и к Стэлле. Возьму с собой Фрола. Хотя он не любит девчонок. Пойду один. Потом опять одолели тяжелые мысли. Отец, отец! Неужели я его больше никогда не увижу?! «Ох, длинна ночь! — думал я. — Скорее бы утро!»

В темноте продолжали шептаться:

— Море близко отсюда?

— Какое тут море! Тут река, Кура… Море далеко, за горами.

Фонарь за окном потух, и стало темно, как в погребе. Дождь барабанил по стеклам, и казалось, что кто-то, озорничая, кидает в окна горохом.

— А по Куре пароходы ходят?

— Нет. Она слишком мелкая и быстрая.

Чиркнула спичка. В темноте затлел огонек папиросы.

Фрол храпел. Наверное, уже видел во сне Малую землю! А я думал о маме, вспоминал нашу квартиру на кировском, с забитыми фанерою окнами, и то, что вчера казал начальник училища, адмирал, когда встретил нас о дворе: «Вы все, я уверен, хотите быть моряками, вы станете ими, преодолев все трудности, которые встретятся на вашем пути…»

Только немногие пришли, как Фрол, с флота, во флотской форме. Другие долго скитались в разрушенных фашистами городах и прибыли в училище в рваных пальто и дырявых опорках. И лишь несколько человек пришли из дома, от родителей.

Интересно, как мы будем выглядеть в морокой форме? И я, я тоже надену завтра флотскую форму первый раз в жизни!..

Прогудело — наверное, поезд пошел через перевал, к морю.

Мне вспомнился странный корабль, заросший кустарником. Какой славный капитан первого ранга! Ему долго не верилось, что отец не вернется. Но потом он узнал, что отца нет в живых. Нет в живых!.. Когда я был маленький, мы усаживались с ним на полу и из кубиков строили дома, улицы и площади, по которым пускали автомобили. Потом он приносил из кухни гладильную доску, приставлял к дивану, называл доску трапом, диван — кораблем, и я мог, опираясь на его сильную, крепкую руку, сто раз подняться на «палубу» и сто раз спуститься обратно. И отцу никогда не надоедало водить меня вверх и вниз!.. Он выпиливал из дерева корабли и из носовых платков сооружал паруса, за что мама всегда нас журила. Потом мы напускали полную ванну воды и отправляли корабли в плавание; заводили моторные лодки, которые, немного поплавав, тонули. Отцу приходилось, засучив рукав сорочки, вылавливать их со дна… А теперь его больше нет…

Фрол перестал храпеть.

— Мамка! — пробормотал он во сне. — Мама, мамка моя!..

Значит, не Малую землю он видел во сне, а мать, которой уже нет на свете…

За окном перекликались на разные голоса паровозы. В темноте все вздыхали, стонали, бормотали, не поймешь что…

Мы проснулись от яркого света, заливавшего класс через огромные окна. Вчерашнего дождя не было и в помине. Дождевые капли сверкали на голых ветвях карагача. У меня болела спина, затекла рука, но Фрол вскочил как ни в чем не бывало. Он встряхнул шинель, успевшую высохнуть за ночь, и принялся командовать, будто находился на катере:

— А ну, вставайте! Чего разоспались? Поднимайтесь, скорей поднимайтесь!

В какие-нибудь две минуты Фрол успел растолкать всех, и новички поднимались, заспанные, с красными глазами и с затекшими руками и ногами, не соображая со сна, где находятся.

А Фрол, расчесав на ходу свою огненно-рыжую шевелюру, совал кому-то расческу:

— Ты что, на сеновале спал, что ли? Гляди, солома набилась!.. Расчешись, да смотри расческу верни! А ты чего глаза выпучил? — говорил он другому. — Думаешь, придет бабушка, скажет: «Давай, внучек, вымоем ручки, вытрем носик?» Платок есть? Почему не имеешь? Эх, какой ты растяпа! На, возьми, утрись, да не забудь — верни… А для тебя что, особое приглашение требуется? — расталкивал он соню, свернувшегося калачиком в уголке. — Раз объявлен подъем, значит поднимайся! Тут разговоров быть не может. А ты что глаза выпучил? Забыл, где находишься? Я тебе разъясню: в На-хи-мовском. В Нахимовском, понял?

Когда вошел пожилой усатый матрос, вчера встречавший нас под дождем на вокзале, все были уже на ногах, волосы у каждого были расчесаны и приглажены, а мусор прибран в угол.

— Ну, хлопцы, — сказал матрос весело, — бегом за партами да за койками! А там, глядишь, и париться в баньку!

Пробежав по пустым коридорам, мы широкой каменной лестницей спустились во двор, где, гремя цепями, разворачивался грузовик. У раскрытых настежь ворот стоял часовой с автоматом. Он поглядывал на нас, едва удерживаясь от смеха.

— А ну, хлопцы, растаскивай парты по классам! — зычно скомандовал усатый.

Но мы не знали, с какой стороны к грузовику приступиться. Фрол встал на скат, залез в кузов и распустил веревки.

— Кит, что стоишь? — позвал он. — Залезай живо! А вы, остальные все, подставляйте ручки!

Фрол протянул мне руку, я залез в кузов, и мы вдвоем подняли парту.

— Принимайте! Полундра! — закричал Фрол.

И мы стали подавать парты в подставленные руки. Каждый раз Фрол кричал: «Полундра!» Парты таскали в училище, и было слышно, как их с грохотом ставят на пол.

— Не побейте добро! — кричал матрос в окна.

Новички расшевелились. Разгрузка вдруг превратилась из работы в веселую игру, и когда в ворота въехал второй грузовик, наполненный кипами брюк, фланелевок и бушлатов, он был разгружен в какие-нибудь полчаса.

— А теперь всем в зал, стричься! — приказал матрос. Мы с визгом и топотом ринулись вверх по лестнице.

Посреди зала стояло кресло, а возле кресла, щелкая ножницами, нас поджидал курчавый грузин с черными усиками и с густыми бровями. Он запахнул свой белый халат и пригласил:

— А ну-ка, шен генацвале, кто первый? Стрижка за счет начальства, денег не надо.

Застрекотала машинка, и меньше чем через час все были острижены наголо. Нельзя сказать, чтобы мы стали привлекательнее. У одного оттопырились уши. У другого на темечке обнаружилась лиловая шишка. А парикмахер с каждым шутил, каждому сообщал, что он стал красавцем, и самым маленьким предлагал побриться с одеколоном и подстричь усы. Когда остался неостриженным лишь один Фрол и матрос легонько подтолкнул его к креслу, Фрол запротестовал, говоря, что, мол, пусть стригут сопляков, а он себя уродовать не желает. Матрос только руками развел, но в это время в зал вошел старший лейтенант.

Поняв, в чем дело, он подошел к Фролу:

— Фамилия?

— Живцов.

Старший лейтенант взглянул на его орден и медали и сказал:

— У нас все равны, Живцов, и боевые заслуги не могут служить преимуществом. Первым будет тот, кто станет лучше других учиться и отлично себя вести. Вам понятно?

— Понятно, — пробурчал Фрол, опускаясь в кресло.

Когда Фрола остригли, матрос построил нас и повел в баню. Она оказалась неподалеку, за углом.

В бане было тепло. Все повеселели, разобрали веники, мочалки и шайки и опрометью кинулись в парильню. Я никогда не парился, но Фрол сказал, что это очень полезно и выгоняет простуду, и заставил меня залезть на верхнюю полку и похлестать его веником. Горячий воздух набрался мне в рот и ожег горло, но я все же стегал Фрола веником по покрасневшей спине и любовался, как к малиновой коже прилипают зеленые листочки. Фрол кряхтел от удовольствия, крякал и подбадривал:

— Давай, давай хлеще, хлеще! Слабосильный ты, что ли? А ну-ка, со всей силы наддай, как у нас на флоте!

Вокруг все тоже хлестали друг друга, баловались, визжали, обливали друг друга холодной водой. Фрол сразу утихомирил их, сказав, что «баня — это не цирк», и принялся хлестать меня веником. Я с трудом вытерпел это мучение. Слезы текли из глаз, и я чуть было не задохся. Наконец Фрол меня отпустил, сказав: «Ну, теперь хватит». Я кубарем скатился по скользким ступенькам, сунул голову в чан с холодной водой и все же не мог очухаться. В этот день я впервые понял, что такое настоящая баня!

В предбаннике я с удивлением заметил, что мои брюки, курточка, ботинки, белье — все исчезло. Взамен на лавке лежали такие же, как у Фрола, брюки, синяя фланелевка, полосатая шерстяная тельняшка, форменка с синим воротником, бескозырка и бушлат. Все было новехонькое.

— Ну, что же ты? Надевай! — сказал Фрол, обтиравший багровое, все в веснушках, лицо, на котором выступили капельки пота.

Брюки застегивались непривычно, и если бы не Фрол, я наверное, не сумел бы справиться с ними. Синяя фланелевка была очень теплая.

Я пожалел, что тут не было зеркала. Как преобразила всех форма! Вчера мы были разношерстной толпой. Теперь вчерашних новичков было не узнать. Надев морскую форму, правда, не становишься еще моряком, но, вращаясь из бани, мы шагали уже почти в ногу.

Глава вторая ОФИЦЕРЫ И СВЕРСТНИКИ

В просторных комнатах, которые старшина именовал кубриками, появились двухэтажные койки, в столовой — длинные столы, накрытые чистыми скатертями. С любопытством я рассматривал широкую парадную лестницу, винтовые узкие трапы в дальних концах коридора, высокие двери, ведущие в учительскую, кабинет начальника и дежурную. Я знал, что мне придется жить в этом доме не день, не два и даже не год. Дома я привык к своей комнате, к своей постели, столу, к своим книгам. У меня была своя чашка, ложка, свой книжный шкаф. Теперь моей была только койка в кубрике, рядом с койкой — тумбочка на двоих, а Фрол спал как раз надо мной. В тумбочку мы спрятали выданные нам мыло, зубной порошок и зубные щетки.

Весь день проходил по расписанию. И даже во двор выйти без разрешения не позволялось, не говоря уж о том, чтобы пойти погулять по улицам. Сказать по правде, в первые дни такая жизнь мне совсем не понравилась. И Фрол приуныл: перестал командовать и распоряжаться. Он привык к независимости, на флоте он жил, как взрослый, а тут снова стал учеником.

Пришел к нам командир нашей роты — высокий и широкий в плечах офицер, с гвардейской ленточкой на кителе. Лицо у него было обветренное, с большими прокуренными усами. Он разглядывал нас строгими глазами из-под бурых нахмуренных бровей.

— Сурков, командир канлодки, — толкнул меня локтем Фрол.

— Полагаю, вы понимаете, где вы находитесь? — спросил, нажимая на «о», командир роты.

— В Нахимовском военно-морском училище, товарищ гвардии капитан третьего ранга, — отчеканил Фрол лихо.

— Молодец! — похвалил Фрола Сурков. — Служил на флоте?

— Так точно. На торпедных катерах Черноморского флота.

— Фамилия?

— Фрол Живцов.

— Отлично, Живцов. Убежден, что мы с вами и здесь не забудем боевых черноморских традиций.

— Никак нет, не забудем!

Лихой ответ Фрола, как видно, понравился командиру.

— Вот вы находитесь в Нахимовском военно-морском училище, — обратился он уже ко всем. — А кто скажет мне, кто был Нахимов?

— Русский адмирал, — послышались голоса.

— Хорошо. А почему назвали училище именем Павла Степановича Нахимова?

— Разрешите мне.

— Слушаю, Живцов.

— Потому, что для каждого моряка Нахимов может служить примером. Ни одного сражения не проиграл — раз (Фрол загнул палец), жил по правде, врунов не терпел — это два (Фрол загнул другой палец), трусов он презирал — три (был загнут третий палец), матросов своих уважал и не обижал (Фрол загнул четвертый палец). Вот и все, — сказал он.

— Что ж, приблизительно правильно, — одобрил капитан третьего ранга. — Нахимов явил нам пример беззаветного и честного служения родине. Служба морю и флоту была главным и единственным делом всей его жизни. Он «жил по правде», как сказал нам Живцов, уважал старших и был для младших отцом и другом. Он, не задумываясь, кинулся за борт спасти упавшего в море матроса. В другой раз, при столкновении кораблей, Нахимов бросился в самое опасное место, чтобы всем показать пример выполнения долга. Во время Севастопольской обороны он сам водил в атаку солдат и матросов. Трус, лгун и обманщик не был для него человеком… Какие выводы советую сделать? Вы отныне — нахимовцы. Это звание налагает на вас большую ответственность. Имя Нахимова не может быть запятнано необдуманными поступками. Добивайтесь, чтобы о ваших Делах отзывались с гордостью: «Это совершили нахимовцы». Достаточно понятно я говорю?

— Понятно! — послышались голоса.

— Я откомандирован в училище с действующего флота, — продолжал командир роты. — Канонерская лодка, которой я имел честь командовать, первая стала гвардейской. Это высокое звание заслужил ее экипаж упорным трудом, отвагой и любовью к выполняемому им делу. Я убежден, что и вы любовью к наукам, соблюдением воинской дисциплины добьетесь, что наша рота будет лучшей в училище. Полагаю, окажете мне содействие.

— Окажем! — поспешил Фрол ответить так громко, что Сурков улыбнулся.

И тут мне подумалось, что он только с виду суров.

Опросив наши фамилии, Сурков поинтересовался, кто приехал из дому, а кто пришел с флота. Каждого он старался запомнить в лицо.

Когда командир роты ушел, я спросил Фрола, откуда он знает Суркова.

— А кто же его не знает? — удивился Фрол. — Ох, и храбрый же человек! — добавил он восхищенно. — В Севастополь четыре раза под страшенной бомбежкой ходил. И когда ему повстречалась подводная лодка, он притворился, что его «Буря» тонет, а когда лодка всплыла, взял да пальнул в лодку прямой наводкой и пустил на корм рыбам!

Класс наш был светлый с большой черной доской на желтой стене; парты были старые и изрезаны ножиками. Вошел тот самый старший лейтенант, который заставил Фрола остричься. Он скомандовал: «Встать!», так как при его появлении вскочили лишь трое-четверо.

— Я воспитатель класса, — отрекомендовался старший лейтенант. — Моя фамилия — Кудряшов. Садитесь. Ну, давайте знакомиться!.. Авдеенко! — вызвал он.

Никто не отозвался.

— Авдеенко Олег здесь? — переспросил Кудряшов, заглянув в список.

С «Камчатки», не торопясь, поднялся мальчик с голубыми глазами и прозрачными ушками. Его пухлые губы были надуты. Я вспомнил, что видел его вчера в бане в курточке, застегивавшейся «молнией», в коричневых гольфах и в желтых ботинках. Теперь, в форме, он стоял небрежно, одной рукой опираясь на изрезанную ножиками доску парты, и смотрел на меня не то с превосходством, не то с недовольством, что его потревожили.

— Вы плохо слышите? — спросил воспитатель Кудряшов.

— Нет, у меня слух отличный, — тонким, как у девочки, голосом, слегка картавя, ответил мальчик.

— Почему же вы сразу не отозвались? — спросил воспитатель.

— Мне здесь не нравится, — нараспев ответил Авдеенко.

— Почему вам не нравится в училище?

— Никуда не выпускают, холодно, плохо кормят.

— Вот как? Вы откуда приехали?

— Я из Москвы.

— Ваш отец?

— Генерал-лейтенант Авдеенко. Он решил, что я должен быть моряком, но мама хочет, чтобы я был артистом.

— Если ваш отец хочет, чтобы вы стали моряком, вы должны знать, что море не любит баловней. Оно дружит с людьми, прошедшими суровую школу. Вам это понятно?

Авдеенко мотнул головой — не понятно, мол, и сел на свою «Камчатку».

— Воспитанник Авдеенко, я не разрешал вам садиться.

Авдеенко поднялся.

— Я не хотел бы ссориться с вами, но боюсь, придется, — продолжал Кудряшов. — Садитесь… Владимир Бунчиков! — вызвал он.

Встал малыш с черными бегающими глазами, небольшим носиком и квадратной головой.

— Сколько вам лет? — спросил Кудряшов. — Четырнадцать.

— Неужели? Вот не сказал бы. Что это у вас?

Он показал на правую руку Бунчикова, испещренную синими рисунками. Бунчиков быстро прикрыл правую руку левой ладонью.

— Татуировка? Откуда она у вас?

— Это еще в Баку… на базаре… — буркнул Бунчиков.

— Может быть, некоторые из вас, — сказал воспитатель, — думают, что татуировка нужна каждому моряку? И, наверное, кое-кто мечтает как можно скорее обзаведись этой прелестью. Прошу взглянуть…

Кудряшов отогнул рукав кителя, поднял руку, и все увидели на руке, выше кисти, шрам и шершавое красное пятно.

— Когда-то, — продолжал он, — нам с товарищем вытравили по якорю и по русалке. Товарищ мой умер от заражения крови; меня выходили врачи. Позже я прочел, что римляне татуировали военнопленных. Таким же способом, оказывается, клеймили дезертиров и каторжников. Один мой знакомый, работник милиции, рассказывал, что бандиты на груди татуировали знак принадлежности к шайке. И я с трудом разыскал врача, согласившегося вытравить татуировку. Эго было больно и оставило след. Видите? — Он еще раз показал шрам. — Настоящий моряк не станет заниматься такими глупостями… Покажите руку… Да вы не бойтесь, не бойтесь…

Уставясь в пол, Бунчиков протянул руку. Кудряшов с минуту внимательно разглядывал татуировку, покачивая головой.

— Ваше счастье — татуировка поверхностная, ее легко вывести. У вас есть родители?

— Нету.

— Отец был моряк?

— С подводного плавания, — сказал Бунчиков и засопел носом.

— Вы в училище с охотой пошли?

— Еще бы!

Володины глазки вдруг засверкали, как два фонарика, плечи распрямились, и он сразу будто стал выше ростом.

— Ну вот и отлично! — повеселел Кудряшов. — Садитесь!

Он продолжал вызывать по списку: «Волжанин! Волков! Гордеенко!..» Поднимались воспитанники, и он расспрашивал их, где они жили, учились, кто их родители… Чаше всего они отвечали: «Родителей нет». Их отцы погибли в Одессе, Севастополе, Новороссийске, а где их матери сейчас, они и понятия не имели.

— Девяткин! — вызвал Кудряшов.

— Есть Девяткин! — поднялся стройный мальчуган с военной выправкой, кареглазый, с высоким лбом и шрамом пониже уха. Хорошо пригнанную фланелевку он, как видно, носил не первый день.

— Служили на флоте?

— Так точно! В морской пехоте полковника Липатова, — звонко ответил Девяткин. — Товарищ старший лейтенант, — продолжал он быстро, словно боясь, что его остановят, — я поотстал, но буду стараться. Хочу быть моряком!

— Желание ваше благородно, — одобрил Кудряшов, — но не забывайте, Девяткин, что путь до моря далек, ой как далек! Чтобы быть моряком, нужно стать образованным человеком.

— Я буду образованным человеком, — уверенно ответил Девяткин.

— Где вы учились?

— В Новороссийске.

— Ваш отец капитан второго ранга Девяткин?

— Так точно.

— И он отпустил вас в морскую пехоту?

— Нет, — вспыхнул мальчуган, — я сбежал и сказал, что я сирота.

— Это плохо.

— Я тоже так думаю, — глядя прямо в глаза воспитателю, сказал Девяткин. — Но я хотел воевать. Теперь отец знает, где я, и не сердится, — поспешил он добавить.

— Садитесь… Забегалов!

— Есть Забегалов! — вскочил широколицый, курносый мальчик с двумя медалями на фланелевке.

Он был не толст, но широк в костях, и казалось, что если он упрется в землю своими крепкими ногами, его не сшибет никакой силач. Глаза у него были веселые, и стоял он так подтянуто, что на него было приятно смотреть.

— Тоже с флота?

— Так точно. С эсминца «Серьезный».

— У Ковалева служили?

— Так точно. Помогал комендору.

— В боях участвовали?

— Под Севастополем и у Констанцы.

— Ранены?

— В ногу, легко.

— Отец?

— Комендор батареи, которой командовал Пьянзин.

— Знаю, геройская батарея. На Северной. Жив отец?

— Убит.

— Жаль… Родные есть?

— Мать и двое братишек в Решме.

— Море любите?

— А как же его не любить? Оно ведь наше, — ответил Забегалов с такой широкой улыбкой, что сразу стало ясно: этот полюбил море на всю жизнь и не собирается с ним расставаться.

Опросив весь класс, воспитатель сообщил:

— Моим заместителем будет старшина второй статьи Протасов. Он приедет с флота сегодня вечером.

За стеной, как на корабле, пробили склянки. В коридоре пропела труба.

Глава третья СТАРШИНА ПРОТАСОВ

Вечером в кубрике Фрол стращал новичков:

— Ну, ребята, держись! Сейчас явится дядька в шевронах и задаст вам перцу!

«Бывалые» засмеялись, а новички сразу притихли.

— Таких морских волков, — развязно продолжал Фрол, — мы перевидали. Усищи — во, ручищи — во, а голосище, будь спок, что гудок у буксира!

Тут дверь отворилась, и вошел молодой старшина; поставив к стене маленький синий сундучок с висячим замком, он сказал: «Здравствуйте». Его поношенные брюки были тщательно отутюжены, выцветший бушлат сидел на нем ловко, а в начищенные ботинки можно было смотреться, как в зеркало.

Старшина снял бушлат и бескозырку и повесил на вешалку возле двери. Его густые светло-русые волосы были расчесаны на пробор.

— Ну, вот мы и на новоселье, — сказал он. — Выходит, будем привыкать друг к другу.

— Выходит, будем, — ответил Фрол, сидя на моей койке.

— Станем жить вместе, спать вместе, есть вместе, а дальше видно будет — может, и поладим.

— Может, и поладим, — опять согласился Фрол.

— Наверняка поладим, — многозначительно взглянул старшина на Фрола.

Мне такой разговор не понравился. Я подумал, что старшина не может любить нас: он слишком молод, чтобы быть нам отцом, и слишком взрослый, чтобы стать нам товарищем.

— Среди вас есть служившие на флоте? — спросил он.

— Будь спок, имеются, — ответил Фрол.

— Вы и на флоте с вашим командиром разговаривали на «ты» и сидя? — без всякого раздражения спросил старшина.

— А вы на флоте на корабле служили или как? — в свою очередь поинтересовался Фрол, не потрудившись подняться.

— Нет, не на корабле. Но там, где я служил, флотскую дисциплину чтили свято.

Фрол нехотя встал.

— Ваша как фамилия? — спросил старшина.

— Живцов.

— Ну, а моя — Протасов. Садитесь!

Протасов спросил, не занята ли нижняя койка с краю. Узнав, что свободна, достал из сундучка одеяло и аккуратно ее застлал. Сундучок он поставил под койку и сел а табурет возле столика.

— Вопросы есть?

— Есть, — отозвался Авдеенко. — Вы нас в театр отпускать будете?

— И в театр сходим, — пообещал старшина. — Давненько я не был в театре. Правда, не так давно был одном, да там такое представление было! В зале — фашисты, на сцене — мы. Фашистов мы вышибли, на том спектакль и закончился.

— Вы что, в морской пехоте служили? — высказал догадку Фрол.

— В морской пехоте.

— Не у полковника Липатова? — поинтересовался Девяткин.

— Нет. Я куниковец.

— Ку-ни-ко-вец? — протянул Фрол не то с уважением, не то с недоверием. — А как же вы, товарищ старшина… воевали, воевали, высаживались на Малую землю и вдруг в Нахимовское пошли? — спросил Фрол. — Проштрафились или как?

— А вы, Живцов, проштрафились или как? — отразил нападение Протасов.

— Зачем проштрафился? Начальство командировало.

— Ну и меня начальство. А раз начальство прикажет — надо выполнять без рассуждений, не так ли? Больше вопросов нет?

— Нету, — буркнул Фрол.

— Ну что же? Тогда — спать. Утро вечера мудренее. И старшина принялся раздеваться.

Глава четвертая КОМАНДИР РОТЫ

В первые дни, пока не начались занятия, все были взбудоражены. Мы привыкли к свободной жизни, а тут часовой стоял у ворот и другой — в подъезде. Умывались мы под присмотром Протасова, с ним ходили на завтрак, и он, ведя нас по коридорам в строю, командовал: «Четче ногу! Ать, два!» За завтраком он следил, чтобы все было съедено. На прогулку во двор мы тоже ходили с Протасовым. Флотские вспоминали корабли, бои, своих взрослых товарищей, с которыми жили на равную ногу, были на «ты» и не обязаны были вставать, когда те к ним обращались. Ребята, явившиеся из дому, скучали по родителям, бабушкам, по приятелям, оставшимся там, далеко. Другие вздыхали по вольной жизни, забыв, что эта «вольная жизнь» была очень неприглядной.

Вечером Фрол, пользуясь кратковременным отсутствием старшины, занимался «воспитанием» новичков.

— А ну-ка, идите сюда. Будем играть в «морской словарь».

— А что это за «морской словарь»?

— Я называю «комната», ты отвечаешь: «кубрик». Ответишь правильно — меня щелкнешь по носу, не ответишь — я тебя. Идет?

Фрол позвал:

— Бунчиков!

Вова спросил опасливо:

— Чего тебе?

— Не «чего тебе», а «есть Бунчиков» надо отвечать. Подставляй нос!

Вова заработал крепкий щелчок. Глаза его наполнились слезами, а нос покраснел, словно от укуса осы.

— Рындин!

— Есть Рындин! — четко ответил я.

— Молодец!

Я хотел уже щелкнуть Фрола, но он отодвинулся:

— Постой, это еще не игра.

Несправедливость была совершенно явная, но я смолчал.

— Это что? — ткнул он пальцем вниз.

— Пол.

— Подставляй нос!

— То есть как это? Зачем?

— Не пол, а палуба. Всегда палуба и везде — понял?! Давай сюда нос!

Я покорился и получил крепкий щелчок по носу. Еще не опомнившись, я услышал:

— Уборная?

— Гальюн! — выпалил я не замедлив.

— Знаешь!

Фрол подставил нос, и хотя от волнения я не сумел его как следует щелкнуть, все же я был удовлетворен.

— Подойди-ка ты, — поманил Фрол юркого смуглого, черноглазого мальчугана. — Тебя как зовут?

— Илико Поприкашвили, — бойко ответил мальчик.

— Ну, сухопутный бобик, — сказал Фрол развязно, — соберись с духом и отвечай: кухня?

— Камбуз, — без промедления ответил Поприкашвили и ловко щелкнул по носу Фрола, прежде чем тот успел отстраниться.

— Лестница?

— Трап, — ответил Поприкашвили и еще раз щелкнул Фрола.

— Мыть полы?

— Производить приборку! Палубу драить! — отчеканил Поприкашвили и еще два раза щелкнул Фрола.

— Ого! — с уважением произнес Фрол. — Знаешь, как чистить пуговицы?

— Драить медяшку! — отбарабанил Поприкашвили. — Кого проверяешь? — спросил он Фрола, наделяя его щелчком. — Сына подводника проверяешь! Со мной и в какие игры играть не берись. Я на весь Зестафони первый игрок. В бабки играю, в футбол лучше меня вратаря, понимаешь, нету!

— Вот не знал… — потер Фрол покрасневший нос. — Девяткин, иди-ка сюда, теперь ты поспрашивай.

— Я не буду играть.

— Почему?

— Да потому, что я щелкать по носам не хочу и никому не дам себя щелкать. Что я, собачка, что ли?

— Соба-ачка? — протянул в недоумении Фрол.

— Ну да. Разве нет?

— Да ведь никому и не больно вовсе!

— Не больно, зато обидно!

— Обидно? А чего же тут обидного? — заносчиво спросил Фрол.

— А на катере ты кого-нибудь щелкал по носу?

— Не-ет… Там такой игры не было.

— Так и здесь ее незачем заводить.

Юра отошел. Тогда Фрол позвал Авдеенко:

— Пойди-ка сюда. Не бойся, я тебя щелкать не стану. Находятся тут, которые обижаются, — сказал он на весь кубрик, чтобы Юра услышал. — Скажи ты мне попросту, без игры: это что, по-твоему? — ткнул он пальцем в койку.

— Что ты меня, за дурака считаешь? — огрызнулся Авдеенко. — Кровать!

— А вот и не кровать! Может, ты еще скажешь «постелька»? Это дома была постелька, а тут тебе койка! На корабле будешь спать в подвесной, в гамаке; держись за небо, чтобы не вывалиться ночью.

— А ну тебя!

— Нет, ты постой! А это, по-твоему, что за штука? — И Фрол описал рукой круг.

— Комната.

— Кубрик, милуша, кубрик! Запоминай на всю жизнь!

— Я не желаю запоминать! Очень мне надо! — рассердился Авдеенко. — Отстань!

— Что значит «отстань»? Я тут, будь спок, все равно, что дома… Небось, мамаша тебе говорила: «Шейку закутай, не простудись, Олеженька, нынче ветерок поддувает. Не промочи ножки, Олеженька, не пей сырой воды, остерегайся собачек, они кусачие».

— Пошел вон!

Фрол вскочил:

— Кому это ты «пошел вон»?!

— Вот пойду скажу старшине, что пристаешь, — плачущим голосом пригрозил Авдеенко.

Фрол схватил его за ворот.

— Жаловаться? — заорал он. — Да я из тебя все потроха вытрясу!

— Живцов затевает драку? — раздался вдруг густой бас.

— Смирна-а! — запоздало скомандовал дневальный; он прозевал появление командира роты.

— Это что же, Живцов таким образом насаждает флотские традиции? — укоризненно продолжал капитан третьего ранга.

— У нас драки не было, товарищ гвардии капитан третьего ранга, — довольно бойко ответил Фрол.

— А что же, вы полагаете, было?

— Просто я его поучил немного, чтобы он не задавался.

— На катерах вы тоже «учили» своих товарищей?

— Не-ет…

— Потому что они были старше вас и сильнее?

— Нет, товарищ гвардии капитан третьего ранга. Я же с ними в море ходил…

— А разве с Авдеенко, — кивнул Сурков на Олега, — вы никогда не пойдете в море?

— Ну, разве он пойдет? — презрительно кинул Фрол.

— Пойдет, — сказал Сурков убежденно. — Авдеенко носит такую же форму, как и вы. Думали вы об этом?

— Нет, — буркнул Фрол.

— А подумать бы следовало. Вы не должны забывать, что вы первые в Советском Союзе нахимовцы. Надо, чтобы у вас было настоящее морское товарищество. Как на кораблях. Посудите сами: разве можно ссориться с товарищем, с которым завтра ты пойдешь в бой, и он, может быть, первым бросится за борт, чтобы спасти тебя, раненого, перевяжет рану или, спасая тебя, пожертвует собственной жизнью? Пусть это вспоминается вам всякий раз, когда вы будете на пороге ссоры. Вы — моряки, а моряки славятся своей морской дружбой. Забияку, задиру, заносчивого и вздорного человека не потерпели бы в своей среде матросы на моей канонерской лодке! Для него оставалось бы только два выхода: или перевоспитать себя, или списаться навсегда с корабля…

Сурков подозвал старшину и обошел с ним весь кубрик. Он пощупал койки — достаточно ли они мягки, и потрогал подушки — хорошо ли набиты. Сказал, чтобы заменили лампочку другой, более яркой. Обещал, что скоро у нас будут радио и библиотека.

Пожелав нам спокойной ночи, командир роты, чуть сутулясь, вышел из кубрика.

Глава пятая АДМИРАЛ

Я получил от мамы письмо, в котором она просила зайти к Мирабу и Стэлле и поблагодарить за гостеприимство, а если успею — заглянуть и к Шалве Христофоровичу. Об отце мама не писала ни слова, и я не знал, сказали ей правду или еще не сказали. Мама просила передать привет Фролу: «Он славный мальчик, и у него никого нет, поэтому он особенно нуждается в друге. Дружи с ним, Никиток».

Мама не знала, что давать увольнительные нам будут только через три месяца и что Фрол за последнее время сдружился с Забегаловым и Девяткиным. Ему было о чем поговорить с ними — о боях, о десантах. Я завидовал им, огорчался, что они у меня «отбивают» друга…

Поэтому, когда Фрол однажды вечером сам подошел ко мне, достал из кармана коробку и предложил: «Кури, Кит», я сказал с сожалением:

— Ты знаешь, я не умею.

— Учись, коли не умеешь.

Чтобы не отставать от друга, я взял папиросу Фрол чиркнул спичкой и дал прикурить. Рот заполнился дымом, но я затянулся — и мигом закашлялся. Вдруг я услышал голос Протасова:

— А ну-ка, отдайте папиросы.

— Два года курю, — пробурчал Фрол, — а тут и покурить нельзя. Что за порядки!

— Встаньте, Живцов, вы говорите с начальником, — приказал старшина спокойно.

Фрол встал, взглянул на свою грудь, украшенную орденом и медалями, а потом на фланелевку старшины, на которой не было ни орденов, ни медалей, и неопределенно гмыкнул.

— Приказываю отдать папиросы.

— Что ж, курите! — вызывающе протянул Фрол коробку папирос «Темпы».

— А я не курю, — не обидевшись, ответил Протасов и спрятал папиросы в карман. — Придется о вас доложить командиру роты.

— Докладывайте, — огрызнулся Фрол. — Мне «губа» — дом родной.

— Ни на гауптвахту, ни в карцер вас не посадят, можете быть спокойны. Но в соединение сообщат, и на флоте узнают, что вы, Живцов, катерник, нарушаете в училище дисциплину.

Фрол этого не ожидал. Он поспешил было за Протасовым, но вернулся и сказал:

— Пусть пишет!

На следующий день после завтрака нас вызвали к адмиралу. Значит, командир роты не решился нас наказать своею властью! Мы со страхом ожидали, что будет.

Мы видели адмирала всего один раз, в день прихода в училище, но Девяткин и Забегалов успели нам рассказать, что начальник училища воевал еще в русско-японскую войну. Адмирал командовал боевыми кораблями, участвовал во многих морских сражениях. Сотни офицеров на флоте были его учениками. Адмирал справедлив, наказывает строго, но никогда не позволяет плохо относиться к исправившемуся.

— А горячая баня вам будет, — предупредил Девяткин. — Адмирал терпеть не может, когда не уважают старших по званию. Держитесь!

Я вошел к начальнику с замирающим сердцем. Адмирал сидел в просторном, светлом кабинете за большим, покрытым зеленым сукном столом. «Сейчас начнется!» — подумал я. Худощавый человек с седыми волосами, расчесанными на пробор, со спокойным, уверенным, чисто выбритым лицом поднял голову и принялся рассматривать нас.

— Ну, курильщики, — сказал адмирал, — что мне прикажете с вами делать?

Такого вопроса ни я, ни Фрол не ожидали. Мы думали, он станет кричать.

— Я служил с вашим отцом, Живцов, — продолжал адмирал, — и вашего знал тоже, Рындин. Не думаю, чтобы они вас учили курить.

Мы молчали.

— И если вы, Живцов, научились курить от старших на флоте, то совсем не обязательно обучать Рындина этому искусству.

Фрол ничего не ответил.

— Я категорически запрещаю курение в училище и буду за это строго наказывать. Вы хотите возразить?

— Никак нет! — выпалил Фрол.

— Возражать, по существу, и нечего. А знаете ли вы, почему я буду наказывать за курение?

— Никак нет!

— Да потому, что организм в ваши годы усиленно развивается. Крепнут легкие, устанавливается нервная система. От курения же нарушается нормальное развитие моряка. Вырастете — курите, но сейчас… Разве мне будет приятно, если вместо крепкого, здорового «морского волка» из вас, Живцов, или из вас, Рындин, вырастет чахлый, болезненный, гнилой человечек, который будет всем в тягость?

Он промолчал. Мы переступили с ноги на ногу.

— К помощнику воспитателя, Живцов, относиться свысока не рекомендую. Старшина второй статьи Протасов накануне высадки десанта в одном из портов поклялся перед своими товарищами, что водрузит над городом флаг, и он сдержал клятву. Для этого ему пришлось залезть на заводскую трубу, в то время как фашисты били по ней снарядами. Вы этого не знали?

— Никак нет, не знал, — смущенно ответил Фрол.

— Протасов не хвастает своими подвигами. И скромность я не считаю большим недостатком, — улыбнулся начальник училища. — Итак, вам не следует забывать: каждое взыскание, полученное в училище, будет занесено в дело. Ваше личное дело будет сопровождать вас всю жизнь. Не советую пятнать репутацию. Потом опомнитесь — будет поздно. На этот раз я ничего не напишу в ваше соединение, Живцов, — добавил адмирал. — Можете идти.

— Вот штука-то! — сказал Фрол, когда мы вышли в коридор. — Я думал, «губа» обеспечена, письмо уже в ящик опустили, а он — на тебе: «Из вас вырастет гнилой человечек».

Фрол расправил плечи, словно всем существом своим доказывая, что он не «гнилой человечек», а настоящий «морской волк».

На другой день ротный зачитал приказ по училищу. В приказе разъяснялся вред, который приносит курение. Мы с Фролом были названы «курильщиками», но взыскания не получили.

Глава шестая БУНЧИКОВ И ДЕВЯТКИН

Вова Бунчиков долго скитался до того, как попал в училище. Он был очень запуганный, ему казалось, что его каждый хочет обидеть. Только ко мне он относился доверчиво.

Мы садились в кубрике, я доставал кусок хлеба, припрятанный от обеда, или булку от ужина и протягивал ему: «Хочешь?»

Я знал, что, наевшись за обедом или за ужином до отвала, Бунчиков через час снова был голоден. Он, бедняга, много голодал! Оставшись один, без родителей, долго разыскивал тетку, пересаживался с поезда на поезд, ночевал на вокзалах, доехал до тихого городка на берегу моря и не нашел тетки. Она Умерла; в ее комнате жили чужие, черствые люди. Они не приняли Вову, и он ушел из города… Я спросил его, где он жил до войны.

— В Севастополе, — ответил он, подбирая с колен крошки. — Ух, как мы жили! Каждое утро булки ели, с маслом. Не веришь?

— Верю.

— Мама спросит: «А варенья, Вовочка, хочешь?» — «Хочу». — «Какого? Смородинового или вишню?» — «Вишню». И, понимаешь, она достает из буфета вишневое. Не веришь?

— Да верю же!

— А вечером мы в кино ходили. У нас в Севастополе хорошее было кино. После его разбомбили. Я по три порции мороженого в кино съедал. Не веришь?

— Верю, — сказал я улыбаясь.

— Вот и не веришь! — огорчился Вова. — А было это, все было! И дом, и варенье, и кино было! И папа, когда приезжал, привозил подарки, вот честное слово! Один раз обезьяну привез, из Сухуми. Только она все убегала, а зимой заблудилась, простудилась и умерла. Кашляла, кашляла, свернулась калачиком и подохла.

Он помолчал немного, потом вспомнил:

— Я даже ананас ел! В банке. Отец привез. Вкусный! Не веришь?

— Верю.

— А я вот, бывает, и сам не верю, — сказал грустно Бунчиков. — Лежу я где-нибудь на вокзале… Это было, когда я тетку искал. Тогда я на вокзалах часто ночевал. Засну я, бывало, и вижу то, что было, и то, чего не было. Вот все и перепуталось. Обезьяна была, мороженое было, а ананаса, может, и не было… Мама как умерла, папа на подводной лодке снаряды привозил. А увозил из Севастополя раненых на Кавказ. Потом матросы с подплава сказали мне, что лодку его потопили. Они меня взяли с собой на Кавказ. Но они потом снова ушли в Севастополь, и я остался один… Тебе здесь нравится?

— Нет.

Мне в самом деле училище в ту пору не нравилось.

— А мне очень нравится. Никто не скажет: «Уходи, тебе здесь нечего делать». И тут я всегда сыт. А раньше я всегда был голодный. Ты не бывал голодный?

— Бывал.

Еще бы! Я проживу сто лет, но никогда не забуду бурых лепестков хлеба толщиной с бумагу, которые мать в Ленинграде поджаривала на печурке!

— Другие мальчики на базар, бывало, придут и смотрят, где бы морковку стащить, или картошку, или еще чего. А я не мог. Мне стыдно было, если скажут: ты вор. Вот если мне сами давали, я брал. Это тоже стыдно было, ведь меня принимали за нищего, но я брал. Мне кушать хотелось. Ведь если б папа живой был, мне брать ни у кого не пришлось бы…

— А как ты в училище попал?

— Ой, знаешь!.. В Баку раз, в Баилове, вижу — два моряка идут… веселые, все смеются. Я — к ним, а они на меня не смотрят. Я одного за китель подергал. Он обернулся, спрашивает: «Чего тебе?» А другой: «Дай мальчугану пятерку, он, наверное, голодный». Тот вынимает пять рублей, я не беру. «Ты что же не берешь?» Тут я им все как выпалю: про отца, про маму, про Севастополь. Поговорили они между собой и зовут: «Идем-ка». Привели на корабль, накормили. Пожил у них недельку, они мне бумагу дали, билет купили, в поезд посадили, и я — сюда. Ты моряком хочешь быть?

— Хочу. А ты?

— Я тоже. Наверное, будет трудно, — сказал он, морща нос. — Я ведь учиться разучился.

— А если я тебе помогу?

— Поможешь? Значит, мы с тобой будем дружить?

— Будем.

— А ты не врешь, Рындин?

— Раз сказал «будем», значит будем.

Бунчиков доверчиво протянул мне руку.

Юра Девяткин, уверенный в себе, ровный со всеми, быстро завоевал всеобщее уважение. Там, где Фрол петушился и готов был лезть в драку, Юра достигал результата самыми простыми словами.

Однажды старшина приказал Авдеенко подтереть в классе пол. Авдеенко разобиделся, упал на пол и заревел. Фрол порекомендовал вылить на него ведро холодной воды. Но тут подошел Юра и сказал:

— Встань!

Авдеенко продолжал визжать. Тогда Юра крепко схватил его за ногу:

— Встань, тебе говорю, и не валяй дурака. Авдеенко сказал плачущим голосом:

— Пусти ногу!

— Кто поверит тебе, что ты нервный? — Юра отпустил ногу. — Тебя дома избаловали. Вставай!

Авдеенко поднялся.

— А теперь выполняй приказание.

И Авдеенко, всхлипывая, поплелся выполнять приказание.

Юра пришел к нам из батальона морской пехоты, который выдержал страшный удар фашистских танков под Севастополем. В том же батальоне служил матрос Алексей Калюжный; он и его шесть товарищей защищали дзот. Юра показал нам записанные в тетрадку слова, которые Калюжный написал перед смертью: «Родина моя! Земля русская! Любимый Сталин! Я дрался так, как подсказывало мне сердце. Истреблял гадов, пока сердце билось в груди. Я умираю, но знаю — мы победим. Моряки-черноморцы! Держитесь крепче! Клятву воина я сдержал. Калюжный». В ту же тетрадь Юра записал и слова капитана первого ранга, который сказал мне, что «коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду». Юра записал так: «Нахимовец никогда не лжет, всегда говорит правду, даже если правда горька, как полынь». Я поправил:

— Он же сказал не «нахимовец» — «коммунист».

— А нахимовец должен быть во всем коммунистом, — ответил Юра. — Ты ведь был пионером?

— Был. В Ленинграде. А ты давно в комсомоле, Юра?

— Еще с Севастополя. Перед боем матросы подавали заявления в партию, а я пошел в бой комсомольцем…

Глава седьмая ПАРАД

Каждое утро мы выходили во двор, и старшина учил нас ходить в ногу, поворачиваться по команде — словом, всему тому, что должно нам понадобиться, когда мы выйдем на парад по случаю начала занятий.

— Вы носите флотскую форму, — внушал нам Протасов, — и в строю пройдете через весь город. Не думаю, чтоб вам было приятно, если кто-нибудь скажет: «Нахимовцы, а строевым шагом ходить не умеют!»

«Флотским» наука давалась легко, и если Протасов командовал: «Правое плечо вперед!», Фрол, Забегалов и Девяткин быстро и четко сворачивали налево. Но бедный Бунчиков обязательно делал все наоборот и сбивал весь строй, а когда Протасов терпеливо ему выговаривал — терялся и путался еще больше, и ноги у него начинали заплетаться.

— Не стыдно ли вам, что малыши усваивают строй лучше вас? — укорял нас, случалось, Протасов, показывая на воспитанников младшего класса, маршировавших в другом конце двора.

И верно, у них получалось все как-то очень складно, и обучавший их матрос был ими доволен. Он покрикивал:

— Четче шаг! Не слышу ноги!

И тогда младшие так утаптывали мерзлую землю, что, казалось, их ноги налиты свинцом. У нас же все долго не клеилось, получалось плохо. И мы начинали злиться и на Протасова и друг на друга. К тому же Авдеенко завел манеру выходить из строя.

— Вы что, Авдеенко? — спрашивал старшина.

— Устал.

— Отдохните.

— Мамина дочка! — бурчал Фрол.

— Разговоры в строю? — обрывал Протасов.

И Фрол на секунду убирал голову в плечи, но сразу же снова принимал «бравый флотский вид» и шагал, стараясь чеканить шаг.

Ну и выдержка была у Протасова! У одного развяжется шнурок на ботинке — нарушен строй. У другого живот заболит — и он просит разрешения удалиться. У третьего начнется икота. Четвертый оторвет на ходу подметку. Пятый… Ну, да что вспоминать! Во всяком случае к Новому году мы ненавидели старшину, считая его мучителем и извергом, но зато научились холить «флотским» шагом, что нравилось и нам самим, и Кудряшову, и нашему командиру роты.

Сурков даже похвалил нас, правда, сдержанно, сказав, что по двору-то мы ходим хорошо, а что будет на улице, с оркестром, под знаменем — это еще неизвестно.

И вот, наконец, настало первое воскресенье после Нового года. День был ясный, солнечный, чуть морозный. Снега не было, хотя над горами висели тучи: там, наверное, бушевали зимние бури.

Впервые в жизни шагал я в строю, под оркестр, по улицам, в новенькой шинели, в начищенных до блеска ботинках и в бескозырке с черной муаровой ленточкой, на которой было написано золотом: «Нахимовское училище».

Впереди шел наш адмирал, а перед каждой ротой шли командиры рот, офицеры, воспитатели и их помощники — старшины. Мы старались не сбиваться с ноги и не отставать. Ведь отовсюду смотрели тысячи глаз — из окон, с балконов, с тротуаров и даже с деревьев: на всех сучках сидели мальчишки!

На углу офицер, опиравшийся на палку, показывал на нас мальчику — наверное, сыну. Несколько школьниц с сумками в руках глядели на нас во все глаза. Остановился трамвай, уступая нам дорогу. Два «зиса» зафырчали на месте. И ребята на углах повторяли хором: «На-хи-мов-ское у-чи-ли-ще!»

Мы свернули на проспект Руставели. Пихты были седыми от утреннего мороза. Направо, на холме, белел Дом правительства.

Мне казалось, что я в моей флотской шинели перестал быть тем, кем был раньше. Раньше я мог погнаться за кошкой, поиграть с собакой на улице или постоять с мальчуганом, который похвастает своим роллером. Теперь я стал одним из нахимовцев.

Мы дошли до широкой квадратной площади, развернулись и построились лицом к мраморной трибуне. За сквером белело здание с серыми мраморными колоннами.

— За горами бушует война, — сказал наш начальник. — Ваши отцы, братья и старшие товарищи отдают жизнь за ваше счастье и ваше будущее. Вы должны оценить заботу о вас, нахимовцы! Наша партия, наше правительство заботятся о том, чтобы вы спокойно учились и стали впоследствии офицерами Военно-Морского Флота. Вам предоставлена возможность не заботиться о завтрашнем дне. Вы сыты, одеты, вам есть, где жить, у вас есть пособия и книги. Вы должны учиться так, чтобы стать достойными ваших отцов и гордого звания «нахимовец». Вы должны высоко нести знамя училища и нигде, никогда и ничем не запятнать его…

Подбородки сами собой поднимались кверху, и мы скашивали глаза на густые толпы на тротуарах. Множество людей собралось сюда ради нас, полюбоваться нашей формой, знаменем, нашим оркестром и адмиралом с золотым шитьем на фуражке.

Когда мы возвратились в училище, по довольным лицам командиров и старшин мы поняли, что парад прошел хорошо.

А когда Протасов в кубрике снял шинель, мы увидели на его парадной фланелевке ордена Отечественной войны и Красной Звезды и несколько медалей. Он надел их по случаю парада. Раньше он их не носил.

Я подтолкнул локтем Фрола: и орденов и медалей у Протасова было вдвое больше, чем у него.

Глава восьмая ПЕРВЫЕ ЗАНЯТИЯ

На другой день мы с Фролом очутились на одной парте.

Кудряшов представил нам учительницу русского языка, немолодую женщину с очень бледным, одутловатым лицом; очки в черепаховой оправе прикрывали выпуклые глаза. Учительница была в синем кителе с серебряными пуговицами, без погон. Она поздоровалась и сказала, что хочет проверить наши знания. Кудряшов присел на свободное место на заднюю парту, а учительница, раздав нам тетради, достала из бокового кармана книжку в красном коленкоровом переплете и принялась медленно диктовать.

Еще в Ленинграде, в школе, я писал без ошибок и хорошо разбирался в знаках препинания, поэтому для меня диктант был легким делом. Но Фрол вдруг запыхтел и, высунув кончик языка, с таким напряжением налегал на перо, будто выжимал тяжести. Его острый локоть задевал меня всякий раз, когда Фрол заканчивал строчку. Я увидел кривые буквы, разбросанные по бумаге, словно кто-то собрал их в горсть и потом рассыпал.

Перья скрипели так громко, и все в классе так вздыхали и сопели носами, что учительница несколько раз удивленно поглядывала то на нас, то на Кудряшова. Но она продолжала диктовать — это был отрывок из «Капитанской дочки». Продиктовав до конца, сказала:

— Ну что ж, на этом закончим. Надпишите фамилии и сдайте работы дежурному. Я просмотрю их сейчас же, — добавила она. — Мне любопытно знать, с кем я имею дело.

Когда дежурный по классу Бунчиков положил на стол стопку тетрадей, учительница села за стол и принялась их просматривать.

— Забегалов — неплохо, — сказала она. — Я сегодня не ставлю отметок, но могла бы вам поставить «четыре». Рындин — совсем отлично. Ни одной ошибки и хороший, четкий почерк. Поприкашвили тоже на «четыре». Девяткин — хорошо. Очень хорошо, Девяткин. Авдеенко… Авдеенко, вы абсолютно невнимательны. Вы пропускаете буквы. Пишете «поутру» в два слова, «сонце» вместо «солнце» и «лижал» вместо «лежал». Как вы учились в Москве?

— На пятерки.

— Почему же вы не хотите учиться на пятерки в Нахимовском?

Он пожал плечами и состроил гримасу.

— Садитесь!

Учительница достала носовой платок и протерла очки.

— Бунчиков — хорошо, только не надо в другой раз торопиться. Гордеенко, я бы вам поставила «пять». Живцов… — Она поднесла тетрадь к очкам. — Сколько вам лет, Живцов?

— Скоро четырнадцать, — ответил Фрол поднимаясь.

— Четырнадцать?

Учительница, наверное, заметила его орден и медали, потому что спросила:

— Давно не учились?

— Как началась война, так и не учусь.

— Вы воевали?

— Да, дома не сидел.

— Видите ли, — сказала учительница, — ваш диктант — самый невообразимый диктант, который я когда-либо видела. Ошибок здесь втрое… да, втрое больше, чем правильно написанных слов. Пожалуй, точнее будет сказать, что во всем вашем диктанте нет ни одного слова, написанного по-русски. И если бы я сегодня ставила вам отметки, единственной достойной оценкой была бы единица. Мне думается, вас, по вашим знаниям, лучше было бы зачислить в младший класс.

Фрол побагровел от обиды.

— Нет, нет, погодите. Командование училища несомненно поступило правильно, что не посадило вас на одну парту с малышами. Но вам придется много и упорно работать над собой. Способны ли вы всерьез заняться грамматикой?

— Я упрямый, — сказал Фрол, поднимая глаза на учительницу.

— Упрямство — неважное качество, но упорство — великолепная вещь. Надеюсь, скоро вы сами посмеетесь над вашей сегодняшней пробой пера, не так ли?

Она вырвала из тетради листок с диктантом, сложила его пополам, потом перегнула еще раз надвое и спрятала в записную книжку.

На втором уроке Кудряшов познакомил нас с учителем математики, инженер-майором Бурковским, а на третьем — с капитаном второго ранга Горичем. Это был совсем седой человек, подтянутый, с аккуратно засунутым в карман пустым левым рукавом кителя. Горич окинул нас веселым взглядом из-под лохматых седых бровей и сообщил:

— Я буду преподавать морские науки. Я надеюсь, вам всем известно, что наша Родина — морская держава и что ее границы омывают два океана и четырнадцать морей. Море — вот ваше будущее, хотя сейчас вы находитесь довольно далеко о моря. Прошу поднять руки, кто умеет вязать морские узлы. Фрол и Забегалов подняли руки.

— Отлично. Вы будете моими помощниками.

Он выложил на стол целый ворох концов:

— Разбирайте. Начнем.

Своей единственной рукой он ловко завязал узел. Потом принялся обходить парты.

Это было похоже на игру. Забегалов терпеливо учил Вову Бунчикова, который пыхтел, и помогал рукам языком, а Фрол, обучив вязать узел Гордеенко, перешел к Поприкашвили и от него к Авдеенко, возле которого надолго застрял, потому что Авдеенко не хотел понять Фрола.

— Ну, мамина дочка, — потеряв терпение, вполголоса сказал Фрол, — вяжи как следует, а то я тебя сейчас…

— Ну, к чему репрессивные меры? — сказал с улыбкой Горич и в несколько минут научил Олега завязывать узел.

Фрол только плечами пожал, а Горич продолжал обходить всех и каждому помогал. Перед концом урока он нас порадовал:

— У нас скоро будет морской кабинет. Мы получим модели кораблей, морские карты. Я покажу вам так много интересного, что, надеюсь, вы полюбите мой предмет и мы будем друзьями.

Он вышел из класса. Фрол сказал:

— С этим не пропадешь. Видно сразу — весь просолился. Как ты думаешь, сколько ему лет?

— Наверное, шестьдесят.

— Да, не меньше — в японскую войну воевал.

После короткой перемены Кудряшов представил нам преподавателя истории, Максима Петровича Черторинского, и ушел, оставив нас с учителем.

Это был гражданский человек, несмотря на то, что на нем был флотский китель. Брюки, слишком широкие, обвивали его ноги винтом.

Он был бы совершенно лыс, если бы темно-рыжий пух не прикрывал его виски. Из-под двух кустиков темно-рыжих бровей на нас с любопытством смотрели темно-карие глаза.

— Ну-с, уважаемые товарищи, — обратился к нам преподаватель, — рад с вами познакомиться. Вы моряки и сыновья моряков и, конечно, знаете, что столица черноморских моряков — Севастополь. Я полагаю, многие из вас бывали в Крыму?

— Будь спок, бывали, — отозвался Фрол.

— Как вы сказали? — насторожился учитель.

— Я сказал, что бывали.

— Так. А может быть, кто-нибудь из вас и родился в Крыму?

— Кто-нибудь и родился, — ответил Фрол.

— Вы, например?

— Предположим. И еще есть, которые родились.

— Судя по полученным вами наградам, вы воевали.

— И воевал.

— За Крым?

— И за Крым.

— А может быть, вы скажете мне, — спросил Фрола преподаватель, — знали ли вы, за что воевали?

— То есть как «за что»? — возмутился Фрол. — Это каждый знает: за Родину.

— Отлично, — одобрил учитель. — За Родину. А что такое Крым, за освобождение которого вот сейчас, когда мы с вами сидим тут в классе, воюют наши бойцы и матросы и офицеры?.. Вы не можете мне сказать, что такое Крым? — обратился преподаватель к Фролу.

— Полуостров.

— Отлично. А что это за полуостров? Почему гитлеровцы так яростно дерутся за обладание этим полуостровом и почему мы его не раз так мужественно защищали?

— Севастополь в Крыму, вот почему!

— Великолепно. А не скажете ли вы, давно ли возник Севастополь?

— Нет, не знаю.

— А не думаете ли вы, уважаемый товарищ, что полезно знать историю того уголка своей Родины, который ты защищаешь?

«Уважаемый товарищ» ничего не ответил.

— И не хотите ли вы все послушать, — обратился преподаватель к классу, — что такое Крым, для освобождения которого сейчас брошены десятки дивизий и кораблей и сотни самолетов?

— Хотим, — сказал с места Девяткин. — Очень хотим.

— Так слушайте же. Издавна было известно: тот, кто владеет Крымом, становится хозяином над обширным Черноморским бассейном. С древнейших времен Крым привлекал к себе многие народы. В глубокой древности Крым населяли скифы, которые создали сильное государство со столицей Неаполь-Скифский.

— А где был этот Неаполь? — спросил Фрол.

— Близко от того места, где теперь стоит Симферополь…

Класс притих, и даже Авдеенко перестал скоблить ножом парту.

— Скифы вели с пришельцами — греками, римлянами — ожесточенные войны, — рассказывал Максим Петрович. — Киевская Русь была издавна связана с Крымом. В девятом-десятом веках в Крыму создавали свои поселения восточнославянские племена. Они вели торговлю через крымские города Сурож и Корсунь. Но сначала кочевники-половцы, а потом татаро-монголы не давали славянам жить мирно. Татары превратили Крым в настоящее разбойничье гнездо. Они совершали набеги на русские земли, продавали русских за море, в рабство, разлучали детей с матерями, братьев с сестрами… Но вот Московское государство освободилось от татарского ига, оно стало добиваться выхода к Черному морю. Несколько веков шла борьба за Крым. Только в конце восемнадцатого века Крым был окончательно присоединен к России и стал мощной крепостью на ее южных границах. Возле древнего Корсуня, на берегах Ахтиарской бухты, был построен Севастополь, что значит — величественный город. Он стал первоклассной крепостью, базой русского флота. Адмиралы Ушаков, Лазарев непрестанно укрепляли ее. Ведь завистливые, жадные руки тянулись к Крыму. Соединенный флот Англии, Франции и Турции пытался взять Севастополь штурмом…

Теперь он рассказывал об адмирале Нахимове, о матросе Кошке, об одиннадцатимесячной славной обороне города.

В классе стояла тишина, в которой гулко раздавался голос учителя, перелистывавшего перед нами страницы истории. И мы с сожалением услышали звонок, прозвучавший как раз в тот момент, когда историк рассказывал о Михаиле Васильевиче Фрунзе, который перехитрил белогвардейцев, окопавшихся в Крыму, и направил Иркутскую дивизию в Крым не там, где белые ее ждали, а вброд, через обмелевший Сиваш.

— Мы не пойдем на перемену, — поспешил предупредить Фрол Максима Петровича.

— Заканчиваю, — улыбнулся учитель. — Сейчас та же дивизия опять идет выручать Крым. Сегодня мы снова наступаем на крымские берега, чтобы вернуть Крым нашему великому отечеству. Фашисты отрезаны, но борьба нелегка. И все же ваши отцы и братья скоро увидят перед собой лиловые Крымские горы, и снова красное знамя взовьется над Крымом. И я убежден, что вы, будущие моряки, тоже скоро побываете в городе славы, который освободят ваши отцы и братья!

Он вытер платком выступившие на лысине капельки пота, сказал: «До свиданья, уважаемые товарищи!» — и пошел из класса, сутуловатый, в широких брюках, спадающих на старомодные ботинки. Мы сразу полюбили его и простили ему и глубоко «вольный» вид, и мешковатый китель, и то, что он высокопарно именовал нас «уважаемыми товарищами».

Глава девятая БУДНИ

По утрам Протасов поднимался раньше всех. Он безжалостно сдергивал с любителей сладких снов одеяла, торопил умываться и чиститься и не допускал к завтраку неряху, пока тот не примет «боевого флотского вида». Старшина учил нас не всасывать с шумом и хлюпаньем суп, есть котлеты не ложкой, а вилкой и не облизывать соус с ножа. Фрол подсмотрел те книги, которые по вечерам читал старшина. Это были «Педагогика» и «Педагогическая поэма». Протасов никогда раньше воспитателем не был. Но когда ему приказали стать воспитателем, он не сказал: «Не умею», а принялся упорно учиться.

После завтрака начинались уроки.

Сразу выяснилось, кто учится лучше, кто хуже, кто трудолюбив, кто лентяй и лодырь. Приглядевшись к товарищам, я заметил, что Забегалов хотя и многое позабыл у себя на эсминце, но старается наверстать упущенное, на уроках не шелохнется, по вечерам, вместо того чтобы играть во дворе в бабки, сидит над тетрадкой — готовит уроки. Девяткину все дается легко, он все быстро запоминает, и учителя начали его отличать как лучшего ученика. Бедный Вова, когда его вызывают к доске, начинает от волнения заикаться. Но как ему хочется не отстать от товарищей! И как он бывает счастлив, когда вечерами старшина Протасов помогает ему готовить уроки! Часто он не понимает самой простейшей задачи. Протасов терпеливо ему разъясняет. Вова с усердием выводит цифры в тетрадке.

Поприкашвили учился в грузинской школе. И хотя он по-русски говорит хорошо, ему приходится трудно. Когда он стоит у глобуса, так и кажется, что он сначала думает по-грузински, а потом переводит на русский. Но он решил не плестись в хвосте. Он по пять раз переписывает письменную работу и едва успевает сдать ее к концу урока. У всех просит русские книжки и часто спрашивает, правильно ли он произносит русские слова.

Однажды вечером, когда я, успев у кого-то списать от строчки до строчки заданное на завтра, увидел, как мучается Поприкашвили, и предложил ему тоже списать, Илико вдруг вскочил, нахмурился так, что его густые брови сошлись на переносице, и вспылил:

— Кого я обманывать буду? Учителя обманывать буду? Не учителя — себя обману. Пятерку завтра получу — хорошо, да? А потом — что? Опять списывать? Вызовут Поприкашвили к доске — отвечай, пожалуйста, на доске пиши. Ай-ай-ай, что же ты так плохо пишешь? Как же в тетрадке ты на пятерку писал? Вот нехорошо как, Поприкашвили… Уходи! — прогнал он меня. — Мне таких пятерок не надо!

Обидевшись на неблагодарного Илико, я отправился во двор играть в бабки, а Поприкашвили сел за стол в пятый или в шестой раз переписывать свою работу.

Авдеенко, если бы захотел, мог бы давно догнать и Юру, и Забегалова. Но он никогда не готовил уроков и, когда его вызывали, смотрел в потолок, что-то мямлил, а потом говорил: «Я, знаете, этого не выучил». Когда ему ставили двойку, он утверждал, что к нему придираются. Особенно не ладил он с учительницей русского языка. А по вечерам, вместо того чтобы готовить уроки, он сидел на подоконнике и смотрел на улицу или писал письма.

Труднее всех приходилось Фролу. Он все забыл, чему когда-то учился, все вылетело из головы, и, конечно, выпустить очередь из автомата или даже привести подбитый катер в базу для Фрола было гораздо легче, чем написать диктант хотя бы на тройку. Показать же на карте реки и города было для него настоящим мучением. Но что поделаешь, если Фрол отказывался от всякой помощи! Не раз подходил к нему Протасов, не раз я ему предлагал помочь, не раз Юра спрашивал: «Живцов, может быть, сядем вместе готовить уроки?» Фрол только отмалчивался и, забравшись на заднюю парту, сидел над книжкой, ничего в ней не понимая. Конечно, это было глупо. В Ленинграде к моему отцу, офицеру, приходили такие же, как и он, офицеры-товарищи, и они занимались вместе и помогали друг другу. И не считалось зазорным, что капитан-лейтенанту и командиру катера поможет подчиненный ему младший лейтенант. Фрол не хотел понять этого и продолжал хватать двойки и тройки. Четверки и пятерки у него были только по военно-морскому делу.

Это был наш любимый предмет. Благодаря капитану второго ранга Горичу любой из нас мог без запинки рассказать о Чесменском или Синопском сражении и Севастопольской обороне. Мы знали русских флотоводцев — Сенявина, Ушакова и Лазарева, Нахимова и Макарова — и могли описать все их подвиги. Наш преподаватель мог быть нами доволен.

Но однажды Горич, нахмурясь, сказал:

— И все же я от вас не в восторге.

Класс замер от удивления.

— Вы готовитесь стать моряками большого советского флота. Вы любите мой предмет, но этого — мало. Моряк должен быть грамотным и образованным человеком. Он должен знать в совершенстве, по меньшей мере, два языка. А вы пишете и по-русски с ошибками. Разве может стать морским офицером юноша, не владеющий родным языком? Мне говорили, что Каир вы ищете в Южной Америке. Моряк, плохо знающий географию, — не моряк. Разве вас не увлекает эта романтическая наука? Кто, как не русские моряки, положил на карту все северные берега Европы и Азии? Кто исследовал север Сибири? Разве не имена моряков носят море Лаптевых, мыс Челюскина? Кому, как не вам, будущим флотоводцам, отлично знать географию?.. А моряк без математики? Нуль! Без математики вы не сможете быть на корабле хорошим артиллеристом, механиком, штурманом… Я вами недоволен. Младший класс учится лучше вас. Я надеюсь, что в дальнейшем я буду иметь дело не с неучами, а с образованными людьми. Настоящий моряк должен учиться всю жизнь, чтобы не отстать, не плестись в хвосте, суметь выйти с честью из любого трудного положения.

Я знаю великолепный пример, подтверждающий мои слова. Но не буду забегать вперед. Я расскажу вам об одном юнге, который родился здесь, в нашем городе, где мы учимся. Это было еще до революции. Отец его был машинистом. Иван — мальчика звали Иваном — учился неплохо. Но умер отец, и мальчику пришлось уйти из школы. Он сказал матери: «Я пойду в правление железной дороги. Попрошусь учеником машиниста на паровоз». — «Пойди, попробуй, — согласилась мать. — Может, ради отца примут». Но на паровоз мальчугана не взяли. Его сделали рассыльным, и он так уставал за день, что едва добирался до постели. Сын с матерью не могли прокормиться в городе. Они уехали в деревню, на родину матери. Иван нанялся пасти лошадей. Но он никогда раньше не имел дела с лошадьми и напоил холодной водой вспотевшую кобылу. Хозяин прогнал его. Тогда он стал писарем. Почерк у него был красивый, и бумаги он составлял ловко.

Однажды он прочел объявление в газете: «В Кронштадте открывается школа юнг». «Поеду!» — решил он… Продолжать?

— Продолжайте, продолжайте! — закричали со всех сторон.

— Продолжаю, — улыбнулся капитан второго ранга. — Приехал он в Петербург, разыскал Кронштадтскую пристань. На борту парохода толпилось множество ребятишек. В Кронштадте их встретил бравый унтер. Он привел их в казарму, где собралось две тысячи ребят. А мест в школе было всего лишь пятьсот. «Принимать будут только очень здоровых», сказал один из бывалых. Все ощупывали друг друга.

«Ой, и тощий же ты!» — говорили про одного.

«В чем душа держится!» — про другого.

«Грудь, как у цыпленка!»

«А ноги, ноги — гляди, сломаются!» «Нет, браток, не бывать тебе юнгой!» «А ну-ка, поглядите меня!» — предложил Иван, скидывая рубашку.

Десятки рук сразу протянулись к нему. Щупали его мускулы. Кто-то тщательно ощупывал грудь. Заглядывали в рот, почему-то залезали холодными пальцами в уши. Здоровенный парень предложил:

«А ну поборемся, кто кого?»

Иван крепко уперся в пол, изловчился и уложил верзилу на обе лопатки.

«Годишься! Примут!» — сказал тот, вставая с пола.

Ивана приняли. Он был здоров и выдержал все испытания. В школе юнг он стал отличным учеником и начал зачитываться книгами о флоте. Береговое обучение было закончено, и юнги пошли на практику на крейсер «Богатырь».

Старый боцман научил Ивана вязать койку. Артиллерийский унтер-офицер ознакомил его со сложным механизмом пушки. Через несколько месяцев юнга почувствовал себя заправским артиллеристом.

Жизнь на корабле приучила юнг с ловкостью взбираться по трапам, влезать на мачты. Если на корабле играли боевую тревогу, юнга в несколько секунд оказывался возле своей пушки. Все были расписаны по специальностям, и когда «Богатырь» вышел в поход, юнги-кочегары подбрасывали уголь в топки, рулевые стояли у штурвала и под руководством старших вели корабль, сигнальщики передавали сигналы.

Герою нашему повезло: он побывал в Средиземном море и в Атлантическом океане. Он стал цепким, как кошка. Руки у него покрылись мозолями. Лицо обветрилось, кожа с носа и со щек слезла, зато он гордо разгуливал по улицам чужих городов в матросской форме и в бескозырке. Окончив школу, он был списан в учебный отряд и, пройдя обучение, стал артиллерийским унтер-офицером…

— А мы тоже пойдем когда-нибудь в дальнее плавание? — спросил Поприкашвили.

— Обязательно пойдем.

Фрол рассердился:

— Не мешай, не мешай! Продолжайте, товарищ капитан второго ранга.

— Продолжаю. В революцию артиллеристы избрали своего унтер-офицера председателем батарейного комитета. Когда белогвардейцы окружили Царицын, его послали на Волгу.

Побывав в штабе флотилии, артиллерист вышел на берег. У причалов стояли пассажирские пароходы, буксиры, нефтеналивные шхуны. Военных кораблей не было. Он спросил у моряка, крест-накрест перетянутого пулеметными лентами, где найти корабль, на который его назначили.

«А вот он», — показал моряк.

«По ведь это буксир!»

«А ты что, настоящий корабль захотел? Мы с тобой не на Балтике».

Иван горько вздохнул. Что он, артиллерист, привыкший к морским орудиям, будет делать на буксире, на котором стояли две сухопутные пушки?..

Но буксир, прикрыв стальными листами свои борта, выступил в поход… И сухопутные пушки в опытных руках моряка стали действовать не хуже морских орудий.

Комендор отличился и был назначен на Балтику, на большой корабль. Теперь ему доверили орудийную башню и роту моряков. Так юнга поднимался со ступеньки на ступеньку военно-морской службы. Пришел день, когда партия поручила Ивану принять командование большим кораблем.

— Большим кораблем? — удивился Фрол.

— Да, одним из лучших кораблей Балтики. И вот тут начинается самое интересное…

Фрол подался вперед.

— Однажды к командиру линкора постучался связист. Он рассказал о неполадках в механизмах. «Может, дадите совет, товарищ командир?» А командир почувствовал, что ничем не может помочь: он знал меньше связиста, а… командир корабля отвечает за штурманов, артиллеристов, связистов. Он обязан исправить любую ошибку. Значит, он должен хорошо разбираться и в артиллерийском деле, и в штурманском, и в механизмах… Он не спал всю ночь. Он вспомнил, что отец всегда говорил: «Учись, всю жизнь учись! Необразованный человек — это полчеловека».

«Имею ли я право командовать кораблем? — думал он. — Мне еще так много надо учиться!»

На подъеме флага командир стоял с твердым решением: идти снова учиться…

— Отказался командовать?

— Да. И пошел в штурманский класс.

— Вот здорово! Кораблем командовал — и вдруг в класс!

— Нужно было иметь мужество снова решать на доске задачи, изучать звездный глобус, — продолжал Горич. — Ведь штурман должен быть астрономом. Перепутать звезды он не имеет права — в море они указывают путь кораблю. Штурман всегда точно знает, где находится корабль. Он не расстается ни с компасом, ни с секстаном. По ночам он стоит на мостике и вглядывается в темноту. Мелькнул луч маяка — штурман знает, что за маяк вдали. А днем штурман имеет дело с солнцем, с берегами, которые должен знать как свои пять пальцев… Штурманы составляли карты, и по этим картам смело шли в незнакомые моря корабли.

И молодой командир изучал астрономию, математику, навигацию, географию и историю. Штурман должен уметь чертить, рисовать. Изучал он и иностранные языки.

Когда окончил штурманский класс, его назначили на корабль, уходивший в дальнее плавание. Иван видел Плимут, Неаполь, Аден, Коломбо, Сингапур. Ночью он стоял на вахте, всматривался в темноту, различал огни маяков, кораблей, парусных судов. За один только переход молодой моряк увидел целый мир, множество городов, стран, людей…

Так, шаг за шагом он поднимался со ступеньки на ступеньку. Вот он командует быстроходным эсминцем. Ему доверили крейсер. Он командует соединением крейсеров. А потом он, уже адмирал, командует Черноморским, а после — Тихоокеанским флотом…

Вот видите, каким упорным и долголетним трудом достигается высшее положение на флоте. Но достигнуть его может и юнга, и тем более нахимовец!.. Юнга, о котором я вам рассказал, — не один в нашем флоте. Много юнг, матросов, рядовых комсомольцев стали у нас адмиралами и капитанами первого ранга, всеми уважаемыми на флоте. Перед вами — широкое и огромное будущее, нахимовцы!

В этот вечер все обсуждали судьбу юнги, ставшего командующим флотом.

— Ты смотри! — сказал Фрол, когда мы улеглись на койки. — А не пошел бы учиться — еще неизвестно, что бы из него вышло. Эго понимать надо…

Однажды вечером Фрол спросил:

— Кит, у тебя есть бумага?

— Зачем тебе?

— Прошу — значит, надо.

Я достал из тумбочки тетрадь:

— Возьми всю, мне не жалко.

— Тебе делать нечего?

— Я уроки уже приготовил. А что?

— Пойдем в класс, подиктуй мне. Только ты не задавайся!

— А почему я должен задаваться?

Фрол испытующе посмотрел мне в глаза и неопределенно гмыкнул. Потом достал из тумбочки своего Станюковича, и мы пошли в класс.

На парте лежало чье-то письмо.

— Гляди-ка, — сказал Фрол, — ведь это Авдеенко пишет. Подписано: «Олег». Ай, гусь!

— Не нужно читать чужие письма, — сказал я. — Это нечестно.

— А ты послушай-ка лучше, что он пишет, — не обращая внимания на мои слова, продолжал Фрол. — Ай, штучка!

С трудом разбирая почерк Авдеенко, Фрол прочел:

— «Здравствуй, мама! Если ты получила мое письмо, то прошу дать такой ответ, какой я прошу». Ага, изволь дать ответ, какой просит! — фыркнул Фрол. — «Ведь ты не хочешь, чтобы я был моряком…» Не хочет, слышишь, Кит! «…и сама говорила, что лучше быть артистом. Разве ты не говорила, что хочешь сидеть в первом ряду и смотреть на своего знаменитого сына?» Ты погляди, какая знаменитость! — Фрол с чувством свистнул — «Лама, прошу тебя, возьми меня ты отсюда, если отец не хочет понять мою просьбу. Здесь заставляют без конца учиться, никуда не пускают, мне тут плохо. Мама, если хоть капельку любишь, то забери меня домой…»

Как раз в эту минуту Авдеенко вбежал в класс:

— Отдай письмо!

— А разве оно твое? — спросил Фрол. — Мы думали — не твое. Ты что же, знаменитость, будешь в балете танцевать? — Фрол вытянул вперед руки и прекомично изобразил готовящуюся упорхнуть балерину. — Или «тру-ля-ля, тру-ля-ля»? — пропел он фальцетом.

— Отдай! — взвыл Авдеенко.

— Ну-ну, не вздумай реветь! Держи свою писульку. — Фрол с презрением протянул письмо. — Артист!

Авдеенко схватил листок, смял его и разревелся, плюхнувшись на заднюю парту.

Мне не нравилось, что Фрол прочел чужое письмо, но еще больше не нравилось слезливое послание. Я уважал артистов и любил театр. Но разве для того, чтобы быть артистом, не нужно учиться? Подумаешь — «заставляют без конца учиться»! Ведь и на артиста надо учиться не год и не два!

— Ну, ладно, — сказал Фрол, взглянув на всхлипывающего Авдеенко. — Проревется и перестанет. Диктуй!

Он протянул мне книжку, раскрыл тетрадь и обмакнул в чернила перо.

— Ну, что же ты?

— Что тебе диктовать?

— Что хочешь.

— Пиши, — сказал я, раскрывая книгу: — «Жара тропического дня начинала спадать. Солнце медленно катилось к горизонту…»

— Постой, ты не самым полным.

Я стал читать медленнее. Но Фрол все же не поспевал, буквы разбегались по бумаге, как мыши, а кляксы догоняли их, словно большие черные кошки.

— «Подгоняемый нежным пассатом, клипер нес свою парусину и бесшумно скользил по Атлантическому океану…»

— А ты не можешь каждое слово отдельно, да пояснее, по буквам?

Я стал читать так медленно и так громко, что даже глухой разобрал бы каждую букву и написал бы без всяких ошибок:

— «Пусто кругом: ни паруса, ни дыма на горизонте…»

— «Гаризонте» или «горизонте»? — переспросил Фрол.

— Го-ри-зон-те.

— А я думал — «гаризонт». Давай дальше!

— «Куда ни взглянешь — все та же безбрежная водяная равнина, слегка волнующаяся и рокочущая каким-то таинственным гулом, окаймленная со всех сторон прозрачной синевой безоблачного купола…»

Я увлекся и, позабыв о том, что Фрол просил выделять каждое слово, продолжал читать залпом:

— «Воздух мягок и прозрачен; от океана несет здоровым морским запахом. Пусто кругом. Изредка разве блеснет под лучами солнца яркой чешуйкой, словно золотом, перепрыгивающая летучая рыбка, высоко в воздухе прореет белый альбатрос, торопливо пронесется над водой маленькая петрель, спешащая к далекому африканскому берегу, раздастся шум водяной струи, выпускаемой китом, и опять ни одного живого существа вокруг…»

— Вот здорово! — прервал меня Фрол. Он больше уже не писал. Да и мог ли он поспеть за мной, несшимся по строчкам «Морских рассказов» Станюковича со скоростью торпедного катера! — Как это там? «Несет здоровым морским запахом… Воздух мягок и прозрачен». А ведь я это чувствую, Кит. Бывало выйдем на катере ранним утром. «Фрол, — скажет усыновитель, — ты чувствуешь, какая красота?» — «А как же ее не чувствовать, товарищ старший лейтенант?» И тяну носом воздух. А ветер вокруг нас так и рвет, так и рвет! Винты гудят, пена позади так и клубится… Эх, Кит, до чего это здорово! А ты знаешь, мои-то, наверное, не сидят на месте, все, поди, в море да в море… к крымским берегам… Кит! (Тут я заметил, что Авдеенко, сидящий на задней парте, больше не всхлипывает, а, навострив уши и широко раскрыв глаза, слушает Фрола.)

— А?

— Если писать с ошибками, выгонят из училища?

— Выгонят.

— Правду говоришь? А ну-ка погляди, что у меня получилось.

— У тебя, Фрол, ничего разобрать невозможно.

— Да ты слепой, что ли?

— «Воздук мягок и прозрачен»… Зачем ты пишешь «воздух» через «к»?

— Разве? Ну-ка дай мне сюда, переправлю.

Он переправил «к» на «х», посадил огромную кляксу, рассердился и, вырвав из тетради листок, смял его и бросил под парту.

— Диктуй все сначала. Только помедленнее. Понимаешь? Я не хочу, чтобы меня выгоняли! — стукнул он кулаком по парте. — Пусть Авдеенко выгоняют!

Авдеенко, словно угорь, выскользнул из класса.

В опаловом колпаке вспыхнул свет, старшина Протасов не раз заглядывал в класс, а я все диктовал «Человека за бортом». Фрол, пыхтя, злясь и ломая перья, по нескольку раз переспрашивал каждое слово и сам не раз повторял его, прежде чем написать на бумаге. Хотя он и наделал ошибок, но меньше, чем в первый раз.

— Поставь мне отметку, — предложил Фрол, когда я подчеркнул все ошибки.

— Что ты, Фрол! Как я могу тебе ставить отметки?

— А ты поставь, тебе говорят!

Я поставил ему три с плюсом вместо трех с минусом, которые ему причитались. Фрол был счастлив и не скрывал своего счастья: подышал на листок с диктантом, чтобы он поскорее просох, аккуратно сложил его и спрятал в карман.

Прозвучал отбой, и мы отправились в кубрик, где я, торопливо раздевшись и сложив по всем правилам одежду, ткнулся носом в подушку и заснул, как убитый, без всяких снов.

Сурков и Кудряшов не раз нам рассказывали, что матросы на их кораблях в перерывах между боями сидели над книжкой: одни готовились, как только кончится война, пойти в высшее морское училище, чтобы стать офицерами, другие — в какой-нибудь другой вуз. Мы внимательно слушали воспитателей, и нам становилось стыдно. Люди воюют и успевают учиться, а мы только учимся — и сплошь да рядом плохо готовим уроки Мы горячо осуждали лодырей. И как весело и радостно было отчетливо ответить выученный урок по истории, решить на доске трудную задачу, найти на карте города, острова и реки, прочесть наизусть большое стихотворение!

В такие дни, когда все шло гладко, мы были довольны преподавателями, а преподаватели — нами.

С каждым днем в училище прибавлялось что-либо новое. Однажды на площадке парадного трапа появился написанный масляными красками портрет адмирала Нахимова во весь рост. В другой раз нас позвали выгружать множество ящиков. Мы снесли их в комнату; на двери появилась надпись «Библиотека», и на следующий день пришли столяры, чтобы сделать книжные полки. Через несколько дней библиотека была открыта. Все стали читать запоем.

Как-то Горич пришел с заговорщическим видом, приказал нам построиться и повел всех в дальний конец коридора, к наглухо запертой двери. Он достал из кармана ключ и велел дежурному открыть дверь.

Мы очутились в военно-морском кабинете. Там стояли модели кораблей, катеров и подводных лодок, развешаны были по стенам морские карты. Мы рассыпались между столами.

Военно-морской кабинет был делом рук Горича, и он им очень гордился.

Он часто стал запираться в кабинете после занятий с Фролом, с Забегаловым или с Девяткиным, и появлялась парусная яхта или гребная шлюпка с тщательно выточенными миниатюрными веслами.

Адмирал приказал назначить заместителей старшин из воспитанников. Заместителем Протасова был назначен Девяткин. Это не понравилось Фролу: он должен был подчиняться Юре. Но Юра не возгордился, и Фрол поостыл.

Начальник и офицеры изо всех сил старались сделать училище похожим на корабль. Оно всегда отличалось корабельной чистотой. Я никогда не подумал бы дома вымыть полы, а тут, вооруженный шваброй, надраивал палубу.

По субботам, во время большой приборки, новый заместитель старшины не командовал и не распоряжался, а сам, засучив рукава и брюки, первый вооружался шваброй и ведром с водой и показывал всем пример, как надо драить палубу так, чтобы она блестела. И класс, и кубрик, и наш участок коридора, и парадный трап, которым мы, как старшие, владели, сверкали такой чистотой, какой славятся корабли на флоте. И если Авдеенко возмущенно заявлял, что дома его никто никогда не заставлял мыть полы, это всегда делали другие, — Юра спокойно отвечал, что он тоже дома даже не прибирал за собой тарелок. И Авдеенко, морщась и боясь запачкаться, лениво тер шваброй пол. Все остальные охотно участвовали в авралах. Наблюдавший за нами Кудряшов подбадривал нас, говоря, что мы бы с нашим усердием не посрамили даже его «морского охотника». Но тут же добавлял, что нерадивых (он намекал на Олега) матросы не потерпели бы.

— Ленивый и нерадивый человек подводит товарищей, — говорил воспитатель.

Не знаю, доходило ли все это до Авдеенко.

По утрам Юра приносил свежую газету и до начала уроков прочитывал нам сводку Совинформбюро, а потом показывал на карте, как фронт продвигается к западу. Нас волновало то, что происходило за дальним хребтом, который был виден со двора в хорошую погоду. Наш класс первым захватывал в библиотеке «Красного черноморца», и мы читали вслух о боях, происходивших на подступах к Крыму. Здесь Фрол знал все: что такое «сейнеры», «мотоботы», как высаживается десант. Он радовался, когда в газете сообщалось о нашем соединении, об офицерах и матросах, с которыми он вместе ходил на катерах. Юра с чувством читал стихи:

Фрол притопывал, будто под его ногами была земля, отвоеванная у фашистов.

— Эх, — говорил он, — наши катера там!

— Мой «Серьезный» — тоже, наверное, — подхватывал Забегалов.

— И мой батальон, — добавлял Девяткин.

Кудряшов, оказывавшийся тут же, подтверждал:

— Да, они выполняют боевые задания на пятерки. И, по-моему, нам будет стыдно, если мы будем отставать от своих старших товарищей — моряков и плестись на тройках, в хвосте. Следует и нам подтянуться. Ведь придет день — и мы отрапортуем флоту: «Смена растет и придет на флот знающими и образованными моряками». Не так ли?

Слова Кудряшова заставили многих из нас призадуматься.

Мы несли вахты, как на корабле. Нас назначали помощниками дежурного офицера, который встречает всех приходящих в училище — военных и «вольных» — и следит за порядком. Я чувствовал себя в такие дни совсем взрослым, вахтенным офицером, который отвечает за благополучие и порядок на доверенном ему корабле. У меня даже походка переменилась — стала более уверенной, четкой.

Однажды на вахте у знамени училища я стал мечтать, чтобы именно в эту минуту зашел в училище фотограф, заснял меня, а потом поместили бы снимок в газете. Или чтобы на меня напали какие-нибудь ворвавшиеся в училище диверсанты (я весьма смутно представлял себе, что за бандиты могут ворваться в училище). Я был убежден, что буду защищаться до последней капли крови и крикну им в лицо: «Умираю, но не сдаюсь!» Или чтобы в училище возник пожар и все про меня забыли, но я стоял бы среди дыма и огня. А когда станет рушиться потолок, я спрячу знамя на груди и выпрыгну в окно. И адмирал скажет: «Вы — настоящий нахимовец, Рындин. Я горжусь вами».

В воскресенье утром Протасов обрадовал нас:

— Сегодня идем в театр.

Фрол, густо намылив голову и подставив ее под холодную струю лившейся из крана воды, отфыркивался и сообщал Бунчикову, что уж если в театре устраивают пожар на сцене, так он настоящий, и чтобы тушить его, вызывают пожарную команду. Я не посовестился соврать, что однажды видел в театре корабль, плывший по настоящей воде. А Авдеенко хвастался, что он в театре бывал чуть не каждый день и видел и оперу, и драму, и балет, и даже оперетту. Что такое оперетта, он так и не сумел объяснить, как мы ни допытывались.

Когда мы, позавтракав, построились, перед тем как выйти на улицу, и Кудряшов, одетый по-праздничному, в черной тужурке и с черным галстуком на накрахмаленной сорочке, оглядел нас, он остался нами доволен.

Приехав в театр, мы с любопытством рассматривали большой зеленый зал с креслами, крытыми зеленым бархатом.

После третьего звонка заняли места в ложах. Рядом со мной сидели Фрол, Девяткин, Поприкашвили, а позади нас — Протасов и Кудряшов. Свет погас, дирижер взмахнул палочкой. Возле ложи в партере сидел молодой лейтенант. Он громко разговаривал с девушкой даже тогда, когда на него сзади зашикали.

— Этот офицер плохо воспитан, — оказал шепотом Кудряшов.

В антракте он повторил это и горячо стал доказывать, что разговаривать в театре, когда играет музыка или на сцене уже поднят занавес, — это значит быть плохо воспитанным человеком, и только невоспитанный человек будет стучать каблуками или передвигать стулья, усаживаясь, когда опоздает: ведь он мешает другим слушать, а музыкантам и актерам — играть.

Но никто из нас и не подумал бы нарушить тишину. Самые отчаянные, облокотившись на плюшевый барьер и опершись на руки подбородком, казалось, оцепенели, жадно ловя глазами происходящее на сцене, настороженными ушами — чудесные звуки. Я поглядел на Фрола. Передо мной сидел новый Фрол, совсем незнакомый, с задумчивым, мечтательным лицом. Вот что делает с человеком музыка!

Юра подался вперед, покачивая головой, и беспрерывно шевелились его пальцы, лежавшие на бархате барьера. А Авдеенко, наверное, представлял, что он поет там в черном фраке: «В вашем доме я встретил впервые…»

В антрактах мы разглядывали в фойе фотографии артистов. На нас все тоже поглядывали. Старик в золотых очках задал Бунчикову вопрос, сколько лет надо учиться, чтобы стать моряком. Вова заморгал, покраснел и смутился. Кудряшов тут же рассказал старику о нахимовцах, а когда мы вернулись в ложу, сказал:

— Нахимовец — будущий морской офицер, а морской офицер должен быть вежливым, общительным и воспитанным человеком. Вы пойдете в дальние плавания и будете встречаться с людьми, которые знают нашу страну только по газетам. Вы должны будете показать им, что такое советский человек.

Мы вернулись в училище, и разговоров хватило на целый день.

Фрол изображал дуэль Онегина с Ленским, нацеливаясь на Бунчикова подушкой, и требовал, чтобы Вова немедленно спел: «Куда, куда вы удалились…» Поприкашвили, довольно правильно уловив мотив, напевал: «Любви все возрасты покорны…» Все выдумывали небылицы, вроде того, что Олега Авдеенко разыскал директор театра и предлагал ему завтра же выступить на сцене, петь Ленского, что генерал Гремин похож на нашего Горяча и что старик, пристававший с вопросами к Бунчикову, обратился к Кудряшову с просьбой зачислить его в воспитанники училища. И мы хохотали до слез. Я и Поприкашвили завернулись в простыни, как в плащи, и разыграли сцену дуэли. Фрол несколько раз провозгласил хриплым басом: «Убит», тыча меня, лежавшего на полу, босой пяткой, а Авдеенко вспоминал: он в Большом театре в Москве слушал Козловского, и Козловский выходил раскланиваться с публикой после того, как его наповал убили.

— И мама сказала, что если я хочу быть скрипачом — я ведь на скрипке учился, — она пригласит самого лучшего музыканта, чтобы со мной заниматься. А отец…

— Послушай! — вспылил Юра. — Зачем ты тычешь всем в нос маму и папу? Вот я, например, — продолжал он горячо, — ни за что не хотел бы, чтобы меня только за отца уважали. Я бы добился… и я добьюсь, — оказал он с уверенностью, — чтобы мой отец мог мною гордиться. Я не знаю — может быть, музыку сочинять буду.

Кто-то хихикнул.

— Ну, чему смеетесь? — спросил Юра. — О Римском-Корсакове вы слышали?

— Слышали.

— Он был моряком. Другой композитор — Бородин, который написал «Князя Игоря», был химиком. А Цезарь Кюи — этот был инженер-генералом. Значит, можно быть моряком и в то же время музыкантом.

— Мой усыновитель Маяковского читал, — подхватил Фрол, — про советский паспорт. Боцман на аккордеоне играл, химист — на балалайке, а лейтенант пел: «О дайте, дайте мне свободу…» Ну и голосище же у него был! В бараке переборки шатались… Вот и мы можем устроить вечер.

— И показать, что и моряк может быть артистом, — добавил Юра.

— Отличная мысль! — сказал слушавший наш разговор Кудряшов. — Я поговорю насчет вечера с адмиралом.

— Разрешите воспитанникам получить письма, — обратился к нему появившийся в дверях Протасов.

Все кинулись в канцелярию — даже те, которые наверняка знали, что никаких писем не получат.

— Авдеенко! Рындин! Живцов! Поприкашвили! — выкликал писарь.

Мы хватали с жадностью письма, и каждый старался забраться в укромный уголок, чтобы прочесть письмо без свидетелей. Я ушел в кубрик, на свою койку. Один конверт был надписан знакомым почерком матери; другой, серый, из плотной бумаги, был со штампом полевой почты, и почерк был мне незнаком. Когда я вскрывал письмо, руки дрожали.

«Никита! — прочел я. — Мой старый друг, начальник училища, сообщил мне, что ты учишься хорошо, а Живцов старается наверстать упущенное. Я очень рад за вас. Ведь оба вы представители нашего соединения, и я убежден, что вы не запятнаете его недостойными поступками, тем более что, по приказу товарища Сталина, мы отныне — гвардейцы. Мы уже находимся далеко от той тихой речки, где ты был у нас в гостях. Я не могу сообщить тебе, где мы, но мы с каждым днем продвигаемся на запад и надеемся, что и ты и Живцов приедете к нам в Севастополь. Севастополь в непродолжительном времени будет нашим, поверь слову гвардейца! От имени всего личного состава я шлю вам самый горячий привет и пожелание дальнейших успехов. Выше головы, ребята, смело шагайте к морю!»

Капитан первого ранга не забыл нас!

Я вскрыл другой конверт.

«Никиток, мой любимый! — писала мама. — Есть надежда, что я скоро увижу тебя; я должна ехать в Тбилиси за литературой. Очень может быть, что я скоро уеду отсюда, куда — расскажу при встрече. Так радостно чувствовать, что наша армия все время идет вперед, что мы со всех сторон окружили Крым и, наверное, близок тот день, когда будет освобожден Севастополь. Ты помнишь, папа рассказывал, какой это красивый город? Фашисты его разрушили, там теперь одни развалины, но его снова построят, еще красивее и лучше, чем раньше. Я очень скучаю без тебя, мой любимый, и меня радует, что ты учишься хорошо. Какой у тебя, наверное, бравый вид! Как я хочу увидеть тебя в морской форме!

Я послала тебе немного денег, может быть, ты захочешь себе что-нибудь купить или угостить друзей. Крепко целую тебя. Твоя мама».

Я разыскал Фрола и прочел ему письмо капитана первого ранга. Фрол в свою очередь показал мне письмо Русьева.

«Фролушка, — писал Русьев, — ты ни разу не сообщил мне, как ты живешь в училище. Я знаю, ты рассердился на меня за то, что я тебя не взял больше в море. А ведь я оказался прав. Вскоре после того, как ты уехал, мы попали в такую переделку, что я лежу в госпитале. Фокий Павлович лежит на соседней койке. Гуськову придется перенести тяжелую операцию, его увезли от нас. Что бы было, если бы я тебя не списал в училище? Я бы никогда себе не простил этого. Ведь воина — не игра, а тяжелое и трудное дело. Я скоро выпишусь, и у меня будет новый катер. Надеюсь, успею повоевать и очистить от фашистской погани наше Черное море. Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед, на полный!»

— Вот видишь, что получилось! А меня с ними не было.

— Но тебя бы и в живых не было, — возразил я.

— Я бы уцелел! — сказал самонадеянно Фрол.

Тут вбежал Бунчиков:

— Фрол! Кит! Где же вы запропали? Идите в кубрик. Поприкашвили из Зестафони посылку получил, угощает! — Вова с наслаждением жевал.

В кубрике, над горою орехов, вяленой хурмы, коричневых яблок, каких-то длинных синих колбасок, стоял Поприкашвили и радушно приглашал:

— Ешьте, хватайте! Ничего не жалко, на всех хватит.

Он тут же наделял всех и пояснял, что синие колбаски называются чурчхелой и делаются из сгущенного виноградного сока и орехов, а лучше хурмы нет плода на свете.

Все принялись жевать и похваливать угощение, а Поприкашвили следил, чтобы все ели досыта, и говорил, что у его бабушки в Зестафони сад — всем садам сад.

Угостив всех, Илико принялся искать Авдеенко. Он нашел Олега в умывалке, на подоконнике.

— Зачем плачешь? — сказал Поприкашвили. — Возьми чурчхелы, набей рот и расхочется плакать.

Продолжая рыдать, Авдеенко принялся жевать чурчхелу, а Поприкашвили допытывался:

— Плохие новости? Кто-нибудь заболел? Ой, как нехорошо!

Подошел и Юра.

— Олег, в чем дело? — спросил он. — Скажи, может быть, мы поможем?

— Мне никто не поможет! — захлебываясь слезами, бормотал Авдеенко.

— Все равно расскажи. У тебя несчастье?

И столько искреннего участия было в Юрином голосе, что Авдеенко молча протянул ему скомканное и залитое слезами письмо. Я заглянул через Юрино плечо и прочел:

«Пишу тебе в последний раз. Мама и бабушка тебя избаловали, забили тебе голову театром. Я в твоем возрасте пас гусей в деревне и рад был, если имел горбушку хлеба и миску щей на обед. Я не имел возможности учиться. Тебе дана эта возможность, так учись и не задирай нос выше, чем тебе положено. Писем не жди, пока не узнаю, что ты стал человеком. Если тебя исключат из училища, я тебе больше не отец».

— Олег, — сказал Юра, — мы поможем тебе, если хочешь.

— Отлично! — одобрил подошедший Николай Николаевич Сурков. — Товарищи обещают помочь вам. Надеюсь, вы не откажетесь от их помощи?.. Пойдемте-ка, Олег, потолкуем…

И, обняв Авдеенко за плечи, Николай Николаевич отвел его в сторонку, сел рядом с ним на диван совсем по отечески, будто беседуя с сыном. Его сыновей фашисты убили в Дорогобуже — бросили их в глубокий колодец и закидали гранатами…

Глава десятая МУШТАИД И МТАЦМИНДА

И вот мы дождались, наконец, увольнения!

Я получил немного денег от матери и поделился с Фролом. Он снисходительно принял эти несколько рублей.

В воскресенье старшина был весьма озабочен: ведь за всеми не уследишь! Протасов в последний раз оглядел и даже ощупал каждого. Все было в порядке: ногти и уши, перчатки, пуговицы и носовые платки. Недаром мы по нескольку раз бегали в умывальник, подставляли головы под ледяную струю воды и терли руки мылом и щеткой, а пуговицы — суконкой.

— Хочешь, пойдем со мной? — спросил я Фрола.

— Куда?

— К Стэлле.

— К какой еще Стэлле?

— Мы с мамой жили у них, когда приехали из Сибири. А потом пойдем к Антонине, дочке капитан-лейтенанта Гурамишвили. Знаешь?

— Кругом девчонки! — процедил Фрол презрительно, но я понял, что у него нет знакомых и он пойдет со мной.

Я хотел позвать Юру, но он оставался дежурить в училище. Мы пошли вдвоем.

Пришла весна, все сады на склонах гор розовели, цвели персики и миндаль.

Мы шли по суетливой улице в ногу, размеренным «нахимовским» шагом, с достоинством приветствуя офицеров, неторопливо, но четко прикладывая руки в белых перчатках к вискам. Прохожие оглядывались. Малыши показывали на нас пальцами. Девушки — продавщицы цветов — смотрели на нас через толстые стекла похожего на сад магазина.

— Давай разговаривать, — предложил Фрол.

— Давай, — согласился я.

Но все, о чем я мог поговорить с Фролом, вылетело из головы.

— Ну, что же ты? — спросил Фрол через два квартала. — Язык проглотил?

— Начинай лучше ты.

Но Фрол тоже не мог выдавить из себя ни слова. Наконец, мы свернули в узкую улочку и облегченно вздохнули. Я увидел знакомые ворота.

— Здесь живет Стэлла. Войдем?

— Войдем.

Мы вошли во двор, окруженный галерейками и балконами. Посреди двора был водоем. Я постучался в стеклянную дверь. Толстый Мираб в недоумении уставился на нас:

— Моряки? Чем могу служить?

— Дядя Мираб, вы меня забыли? — спросил я.

— Никито, шен генацвале! — обрадовался толстяк. — А я тебя и не узнал в этой шикарной форме. Где твоя мама? Нашли отца?

Я сказал, что не застал отца на месте.

— Такую дорогу ехали — и не застали. И не повидали? Ай-ай!.. — Мираб покачал головой. — Заходите, моряки, заходите!

Мы вошли в знакомую комнату и поздоровались с тетей Маро.

— А Стэллы нет дома, — сообщила она. — Она часто тебя вспоминала! Всю зиму деньги копила, чтобы пойти с тобой на фуникулер, в цирк и еще куда-то… Прошу за стол.

Мы затоптались на месте, поглядывая на накрытый стол.

— Садитесь, садитесь! — пригласил радушно Мираб. — Как можно прийти в гости и не сесть за стол? Или вы пришли не к грузину?

На белой скатерти появилась курица в ореховом соусе.

— Стэлла нынче дежурит на станции, — рассказывала тетя Маро. — Вы пойдите туда, она будет рада.

— Она будет очень рада, — как эхо, повторил Мираб.

— Она сегодня утром опять вспоминала…

— Да, опять утром тебя вспоминала, — вторил жене Мираб. — И говорила, что если бы знала твой адрес, написала бы письмо.

— Она у нас любит писать письма: бабушке в Зестафони, другой бабушке — в Хашури, тете — в Кутаиси…

— Да, любит письма. И пишет, представьте, по-русски и по-грузински совсем без ошибок, — подхватил Мираб. — Кто читал, все говорят: нет ни одной ошибки, все запятые на месте, и все буквы — ровные, как напечатанные в газете… А Гоги уже на Украине… И он стал гвардейцем и прислал фотокарточку.

Мираб достал фотографию и протер ее носовым платком. Сержант с черными усиками, увешанный медалями, стоял, держась рукой за картонную колонну.

— Гоги поклялся, что дойдет до Берлина, — гордо сказала тетя Маро.

— А уж если поклялся — дойдет, — подтвердил Мираб. — Гоги дойдет!

Когда мы расправились с курицей, Мираб поставил на стол вазу с яблоками.

— Угощайтесь, прошу вас. Горийские яблоки, лучшие в Грузии… А твой отец тоже моряк? — спросил он Фрола.

— У меня нет отца, — мрачно ответил Фрол.

— А мать? — спросил дядя Мираб.

— И матери нету.

— Ай-ай, как нехорошо! Один? — Мираб взял из вазы несколько яблок: — Возьми, возьми, после скушаешь… Вас часто пускают в отпуск?

— Сегодня в первый раз, — сказал я.

— Приходите к нам… Если хотите, я сам зайду за вами и попрошу, чтобы вас отпустили.

— Конечно, приходите, — приглашала тетя Маро. — И мы с Мирабом и Стэлла — все будем очень рады…

Когда мы собрались уходить, сапожник и его жена набили яблоками наши карманы. Мираб показал нам дорогу.

Как и говорила когда-то Стэлла, Муштаид оказался большим парком на берегу Куры. Здесь пахло свежими листьями, дождем и фиалками. Галки перелетали с дерева на дерево. Ребята бегали по дорожкам с мячами, обгоняли друг друга в деревянных автомобилях. Вдали пронзительно завизжал паровоз.

— Пойдем на станцию, — предложил я.

Мы поднялись на высокую деревянную платформу.

Девочка в форменной куртке, в красной фуражке, с жезлом в руке увидела нас и направилась нам навстречу.

— Товарищи нахимовцы! — начала она торжественно. — От имени пионеров нашей дороги… Никите! — воскликнула Стэлла, узнав меня. — Никито, генацвале! — повторяла она, забыв про свое торжественное приветствие. — Не-ет, до чего же ты вырос и до чего тебе идет форма! Настоящий моряк!

— Мы были у тебя дома, — сказал я, стащив с руки перчатку и пожимая ей руку. — Отец сказал — ты дежуришь.

— Да, но я скоро освобожусь. Отправлю поезд и сменюсь.

Она вопросительно уставилась на Фрола.

— Это Фрол Живцов, мой товарищ. Он воевал два года.

— Не-ет! — удивилась Стэлла. — В первый раз вижу мальчика, который воевал два года.

— Не веришь? — насторожился Фрол.

— Верю, — ответила Стэлла. — Ты стрелял из пушки?

— Я был рулевым на торпедном катере. Ты, наверное, не знаешь, что это за штука?

— Нет, — простодушно призналась Стэлла. — А что это?

— За ним не угонится и курьерский поезд. За кормой вот такой веер пены! И водой с головой заливает.

— Наверное, весело служить на катере?

— Будь спок, веселого мало. Только и гляди, чтобы не попасть в вилку!

— А что такое «вилка»? — спросила заинтересованно Стэлла.

— Это когда снаряды падают и с бортов, и с кормы, и с носа. Понятно?

Стэлле, наверное, было непонятно, но она не переспросила.

— Когда командира ранило, Фрол сам привел катер в базу, — похвастался я другом.

— Не-ет! Сам? Вдали послышался гул.

— Я должна поезд отправить, — спохватилась девочка. — Прокатиться хотите?

Я призадумался: подобает ли нам, нахимовцам, кататься в детском поезде? Но мне до смерти захотелось.

Фрол мигом разрешил все сомнения.

— Желаем, — ответил он без раздумья. — А можно?

— Конечно, можно!

Сверкающий медью паровоз, пыхтя, остановился у платформы. Машинисту в форменной фуражке было лет двенадцать, не больше.

— Садитесь!

Нас не пришлось просить во второй раз. Мы мигом уселись в открытый вагончик.

— Я буду вас ждать! — закричала Стэлла и взмахнула флажком.

Паровоз свистнул, и поезд тронулся в путь.

— Смешная… — сказал Фрол. — Смотри ты, девчонка, а туда же… начальник станции!

Мелькали деревья, пруды, в которых плескались утки. Поезд проскочил коридор из зеленых веток, вылетел на поляну, по которой бродил олень, потом очутился в тоннеле, и нас обдало в темноте теплым дымом. Вдруг в глаза нам ударил свет, и мы увидели, что мчимся по берегу бурливой Куры, которую медленно переплывает паром. Паровоз свистел, вагончики трясло и качало. Поезд снова нырнул в зеленую чашу, прогрохотал через мостик, повисший над ручьем, мимо скал, покрытых пестрым мхом, и резко затормозил, остановившись у той самой станции, с которой отправился.

Стэлла ждала нас на платформе. Теперь она была без красной фуражки и ее черные косы висели до пояса.

— Куда мы пойдем? — спросила она. — В цирк? В зоопарк? На фуникулер?

— На фуникулер, но сначала зайдем за Антониной, — предложил я.

— Это дочка художника?

— Нет, его внучка.

Мы пошли по аллее. За нами шли любопытные. Стэлла болтала без умолку. Возле киоска с пирожками она спросила:

— Вы есть хотите?

— Не хотим, мы уже рубали, — ответил Фрол.

— Не-ет, почему ты так странно говоришь? — удивилась Стэлла. — Раньше сказал «будь спок», а теперь — «рубали». Я тоже один раз пришла в школу и сказала учительнице: «Вот я и притопала». Она рассердилась и спросила, знаю ли я, что такое настоящий русский язык, и читала ли я Пушкина. И правда, ведь Пушкин никогда бы не написал таких слов. У него все слова как музыка, правда?

Против этого нечего было возразить, и у Фрола даже губа затряслась, а веснушки побагровели. Раньше не раз ему говорили Кудряшов и Протасов, что если он думает, что «будь спок», «рубали» и другие словечки — «флотский язык», то он глубоко ошибается, таким языком не разговаривают на флоте, но Фрол пропускал замечания мимо ушей. И вдруг девочка, встретившаяся ему в первый раз, со всей откровенностью сказала ему то же самое.

Троллейбус был переполнен, и кондукторша не хотела открывать дверь, но нам она все же открыла. Когда мы вошли, какой-то сердитый старик спорил с женщиной в шляпке с перьями. Заметив нас, они перестали ссориться и заулыбались. Взглянув в окно, я увидел, что троллейбус поднимается вверх по крутому подъему. Мы вышли на остановке у Дома офицера и пошли в гору, все в гору, мимо домиков с галерейками, пока не увидели знакомый белый дом в глубине двора. Тут было очень тихо. Я позвонил.

Тамара, отворив дверь, сначала, так же как и Мираб, не узнала меня, но потом всплеснула руками, заахала и сказала, чтобы я заходил.

— А это твои друзья?

— Это Фрол и Стэлла. Им тоже можно?

— Конечно, можно. Вот Антонина обрадуется!

Мы поднялись по лестнице, прошли по стеклянной галерее и оказались в знакомой комнате. Окна были раскрыты настежь. Старого художника не было. Кресло стояло пустое.

— Антонина! — позвала Тамара. — Иди скорей, посмотри, кто пришел. — Тяжелая занавесь зашевелилась.

— Никита! — радостно воскликнула Антонина, выбежав из своей комнаты. Она была одета в розовое, воздушное платьице, и ее русые волосы выгорели от солнца. Веснушки появились на переносице. — Да ты моряк! Ты давно приехал?

— Зимой.

— И не приходил!

— Нас не отпускали. Но сегодня мы пришли за тобой. Эго Фрол, это Стэлла. Идем на фуникулер.

Стэлла крепко пожала руку Антонине, а Фрол никак не мог сдернуть перчатку и так и поздоровался — рукой, наполовину застрявшей в перчатке.

— Я сейчас спрошу дедушку, — сказала Антонина. — Он, наверное, захочет с тобой поздороваться. Он часто тебя вспоминает. Дедушка очень болен, — прошептала она, оглянувшись на занавес, — и почти не встает с постели.

Она ушла, а мы принялись рассматривать картины.

Фролу было явно не по себе среди пушистых ковров, медвежьих шкур и узкогорлых сосудов. Он мял в руке наконец-таки снятую перчатку.

— Не-ет, ты посмотри, как похоже, — восхищалась Стэлла пейзажами. — Это — Гори, а это — Хашури. Ну как похоже, ну как похоже!

А Фрол оживился, увидев море, покрытое белыми гребешками, скалы и парус вдали.

— А его сильно треплет, — сказал знаток морской жизни.

— Ты на рояле играешь? — спросила Стэлла Антонину, когда та вернулась.

— Играю.

— А ты знаешь «Цицинатэллу»?

— Нет, не знаю.

— Когда-нибудь я тебя научу. Хочешь?

— Конечно, хочу. Пойдем, Никита, к дедушке.

Я вошел в соседнюю комнату. Шалва Христофорович лежал на тахте. Он протянул мне руку:

— Здравствуй, Никита. Я рад, что ты приехал, — он поцеловал меня.

Как страшно он изменился! Щеки запали, шея под вырезом белой сорочки стала худой и морщинистой.

— Как мама? — спросил он. — Ты давно ее не видал? Антонина сказала, что ты моряк. Жаль, я не вижу твою форму.

Мне стало его жалко до слез. Я поднял глаза и увидел картину — отец обнимает дядю Серго на балконе. Подумать только, что всего несколько месяцев назад они оба были живы и веселы и гонялись здесь, в этой комнате, друг за другом, изображая охотника и медведя!

— Ну что ж, погуляйте. Антонине надо повеселиться. Она, как придет из школы, все со мной да со мной. Ей скучно с больным стариком. Ты почаще заходи к нам, Никита. И приводи друзей. Да пусть они смеются погромче, мне это очень приятно.

Антонина взяла жакет и сказала Тамаре, что мы уходим.

Мы спустились по лестнице, перешли двор и очутились в переулке, по которому шли два тяжело груженных корзинами ослика.

Фрол и Стэлла пошли вперед, и Стэлла показывала Фролу дворец и парк на высокой горе, к которой мы направлялись. Гора называлась Мтацминда. Кусты и деревья были словно усыпаны розовой пылью.

Антонина шла рядом со мной, наморщив лоб и глядя себе под ноги.

— Дедушке все хуже и хуже, — сказала она. — Доктор говорит — плохо с сердцем… А ты знаешь, Никита, — продолжала она, — ведь извещения не было. Один моряк, приезжавший к соседям, сказал о папе Тамаре. А дед услышал. Он крикнул: «Тамара, поверни выключатель! Почему так темно?» А в это время в комнате горели все лампы… Пришел врач и сказал: «Он ослеп…»

Мы вышли к скверу, за которым белел вокзал с широкими окнами.

— Сюда, — пригласила Стэлла, отворяя тяжелую дверь.

Мы вошли. В полутьме узкая лестница поднималась к окошечку кассы; слева, огороженный перилами, лежал толстый стальной канат. Вертушка, отщелкав, пропустила нас на платформу. Откуда-то сверху бесшумно спустился синий вагончик со скамейками, расположенными ступеньками. Зазвенел звонок. Вагончик медленно пополз вверх, прямо в узкое отверстие в стене. Стало светло, и я увидел, что мы ползем по отвесной горе, заросшей кустарником. Цветы, от которых вся гора казалась ослепительно желтой, росли так близко, что их можно было достать рукой. Полосатая церковь с остроконечной крышей, которую я не раз видел издали, теперь оказалась рядом. За каменной оградой белели могильные памятники.

— Видите? — спросила Стэлла. — Тут похоронен Грибоедов. Его, убитого, из Тегерана везли на арбе, и Пушкин встретил арбу на дороге. Страшно, не правда ли? «Кого везете?» — спросил он. «Грибоеда», — ответили аробщики…

Встречный вагончик разъехался с нашим.

И я и Фрол в первый раз в жизни поднимались на фуникулере. Мы видели глубоко внизу, под горой, множество домов, желтых, белых и серых, теснившихся друг к другу до самой реки, коричневой лентой рассекавшей город на две части. Вдруг вагончик остановился.

— Приехали!

Мы поспешили выйти и очутились на широкой утрамбованной площадке. Стэлла предложила нам пойти посмотреть на город.

— Знаете оперный театр? Вот он! — И она показала нам здание, словно сложенное из кубиков и увенчанное пестрыми башенками. — А направо, глядите, над Курой, Метехский замок — ему тысяча лет. А за рекой, видите, ходят поезда. Это вокзал. Оттуда можно поехать в Баку и к Черному морю.

Было чудесно разглядывать огромный город, лежащий как на ладони!

— Пойдемте посмотрим парк, — прервала молчание Стэлла. — Гора была лысая, совсем лысая, деревья перед самой войной посадили.

Заросли невысокого кустарника были прорезаны посыпанными желтым песком дорожками. Мы подошли к киоску.

— Хотите воды с сиропом? — предложил Фрол.

— Мы сами заплатим, — поторопилась заметить Стэлла.

— У нас деньга есть, — поспешила сообщить Антонина.

— Вот еще! Зачем нужно, чтобы вы платили? — важно сказал Фрол. — Воды с сиропом, пожалуйста. С двойным, — добавил он щедро.

Когда он расстегнул бушлат, чтобы достать деньги, Стэлла заметила его медали и орден.

— Не-ет! — удивилась она. — Что это у тебя?

Продавщица тоже с уважением взглянула на Фрола.

— С каким сиропом хотите, товарищ командир? — спросила она очень вежливо.

— Вот с этим, зеленым, — показала Антонина.

— Это фейхоа, — пояснила продавщица. — Очень вкусно.

— Фейхоа — бразильский фрукт, — подхватила Антонина. — Я видела у дяди в Сухуми…

Мы выпили по стакану бьющей в нос зеленой воды, пахнущей одновременно клубникой и ананасом.

— Еще по одному? — спросил Фрол.

Переглянувшись, мы молчаливо согласились и выпили по второму стакану.

Продавщица отсчитала сдачу, и мы принялись бродить по дорожкам, среди молодого леса. То и дело вдали возникали мосты, висящие над рекой, и белые здания на холмах. Мы увидели высокие горы, покрытые снегом, уходящие в облака. Снизу, из города, этих гор не было видно.

Вдруг Стэлла, хлопнув меня по плечу, побежала. Я оглянулся — прохожих не было — и пустился за ней. Антонина пролетела, как вихрь, с развевающимися светлыми волосами, преследуемая Фролом. И мы гонялись по парку, пока Стэлла чуть не сбила с ног важного старика, оторопевшего от изумления. Мы извинились и пошли через песчаную площадку к вокзалу, где уже ждал нас синий вагончик.

В сквере мы ели мороженое. Нас угощали девочки, заявившие, что, если мы не примем их угощения, они с нами рассорятся. Фрол совсем разошелся. Он не сказал больше ни одного грубого слова, не повторил ни разу «будь спок» и «рубали» и изо всех сил старался понравиться Стэлле. Но ведь он говорил, что для моряка подружиться с девчонкой так же позорно, как кошке дружить с мышонком! А теперь — откуда взялось! — он, не унимаясь, рассказывал, как жил на флоте, ходил на катерах в море и два раза тонул, но его вовремя вылавливали матросы. Он даже на этот раз не «травил», то есть не рассказывал небылиц, но все его рассказы были столь необычайны, что Стэлла то и дело повторяла свое «не-ет».

Антонина тоже развеселилась, и мы вспоминали, как испугались самолетов, которые и не думали нас бомбить. Мы смеялись, вспомнив, как забрались в канаву, совсем забыв, что тогда нам было не до смеха.

И на всех нас напало смешливое настроение. Фрол споткнулся и чуть не упал — мы хохотали. Пробежал куцый пес. «Не-ет! — кричала Стэлла. — Вы посмотрите только, какой он смешной!» Антонина показывала пальцем на ослика, лягавшего какого-то мальчугана, — и мы умирали со смеху. Она откидывала русые волосы и оглядывалась — над чем бы еще посмеяться.

И, глядя на Антонину, забывшую в эти минуты, что у нее никого нет, кроме больного, слепого деда, я невольно думал, что если бы у меня была сестра, я бы хотел, чтобы она была похожа на Антонину, и я бы ее очень любил.

Фрол принялся изображать, как Авдеенко драит палубу, как Протасов по утрам стягивает с нас простыни, чтобы мы поскорее вставали, и в заключение мы разыграли с ним сцену дуэли из «Евгения Онегина».

Часы на башне пробили шесть.

— Пора домой, — спохватилась Антонина.

— Не-ет, домой? — удивилась Стэлла. — А я думала, мы пойдем в зоопарк.

— Нам пора в училище, — сказал я огорченно. Действительно, кончался срок наших увольнительных.

— Но вы в другой раз придете? Приходи, Антонина, вот тебе адрес. Мы будем подругами, правда? И вы приходите, мальчики. Вы ведь видели моего папку? Он у меня добрый и всегда говорит: «Пусть твои друзья приходят, Стэлла. Твои друзья — мои друзья».

В училище мы пришли как раз вовремя и сдали свои увольнительные. Солнце садилось за горы, и камни во дворе порозовели.

Глава одиннадцатая МЫ — КОМСОМОЛЬЦЫ!

День, который я так долго ждал, наконец наступил. Меня, Фрола, Бунчикова, Илюшу принимают в комсомол на ротном комсомольском собрании. До сих пор у нас в классе комсомольцами были лишь Девяткин и Забегалов. Начальник политотдела училища говорит о том, что комсомольцы должны быть примером для всех остальных, должны их вести за собой, помогать отстающим товарищам, добиваться, чтобы наш старший класс был флагманским классом в училище.

Я очень волнуюсь. Обстановка такая торжественная.

Рассказываю все, что могу рассказать о себе: как учился, был пионером, ездил с отцом на «Ладогу», мечтал стать моряком; как узнал, что отца нет на свете, стал проситься на катер, хотел воевать, отомстить за отца, но мне отказали…

— Обещаю ничем не запятнать высокого звания комсомольца, — говорю я, и мой голос дрожит, но на душе легко и радостно!

Бедный Бунчиков тоже так волновался, что не мог выговорить ни слова. Но за него горячо говорили Юра и Кудряшов, и Вова от счастья заморгал, убедившись, что его поняли и без слов.

Прием в комсомол Илюши Поприкашвили тоже не вызвал ни у кого возражений. Но вот занялись Фролом. Выслушали его биографию.

— Вам придется, Живцов, — оказал Кудряшов, — над собой поработать серьезно. Вы забываете часто, что вы воспитанник, свысока говорите не только с товарищами, но даже с начальниками, пытаетесь вступать в пререкания. Забываете, что, придя с действующего флота, вы должны показывать пример дисциплинированности и успеваемости. Наш класс — старший, по нему должно равняться училище. А могут ли другие классы равняться на нас?

— Нет, — сказал Юра, — класс сбивается с верного курса.

— Хорошо оказано. А почему он сбивается с верного курса?

— Потому что хватаем двойки, — сказал Фрол мрачно.

— Вот именно! — подхватил Кудряшов. — А разве не в ваших силах от них избавиться?

— Трудновато, — мотнул Фрол головой.

— Трудновато? И это Живцов говорит? Вы лучше остальных знаете, что на корабле не может быть плохих специалистов. Представьте, что будет, если в бою человек плохо управляет механизмом. Он погубит корабль и товарищей. И это только потому, что он был нерадив, когда его обучали… А в классе? Отстающий губит репутацию класса и подводит товарищей. Вот вы, Живцов, на флоте просили товарищей помочь вам освоить специальность, и они помогли вам. Почему же в училище вам стыдно попросить помощи у воспитателя, у товарища по классу? Это ложный стыд.

Фрол густо покраснел: Кудряшов попал в самую точку.

— Вы, я надеюсь, меня поймете. Мне тоже тяжело было расставаться с действующим флотом, с катером, на котором я воевал, с товарищами, которые вместе со мной воевали. Мой катер был первым в соединении. Скажу вам правду: вначале я подал рапорт по команде, просил вернуть меня на действующий флот. Теперь я взял свой рапорт обратно. Я уверен, что наша комсомольская организация поведет за собой класс так же, как в бою вели за собой в атаку бойцов коммунисты. И с помощью комсомола мы добьемся: наш класс будет первым в училище! И добьемся честным путем. Успехи, достигнутые подсказками, списыванием, обманом учителей, воспитателей, — дешевые, позорные успехи. Я уверен, что комсомол будет непримиримым врагом всего этого. — Он взглянул на Авдеенко. Авдеенко отвел глаза, сделав вид, что его это не касается.

— Только настоящая комсомольская дружба, — продолжал Кудряшов, — когда один помогает другому, поддерживает отстающего, приведет нас к победе!

Взял слово Юра:

— Давайте решим сегодня же: если у тебя кто просит списать — не давай. Нахимовец должен быть честным! И если тебя под бок на уроке толкают: подскажи, мол, — не подсказывай, а лучше помоги урок выучить, помоги задачу решить. Вот Фрол знает, будешь ты изучать, скажем, пушку. Тебе раз подскажут, два подскажут, списать что-нибудь дадут, а потом на корабле приставят тебя к этой самой пушке, и ты вдруг увидишь, что ничего в ней не понимаешь. Что тогда будет, а?

— Хорошего мало, — изрек Фрол. — Уж если ты в пушке не разбираешься, или, скажем, в автомате, или в рулевом управлении — грош тебе цена. Словом, я даю обещание: товарищеской помощью не гнушаться.

— Вот и отлично! — одобрил Кудряшов.

Фрола приняли в комсомол. Но сколько ему пришлось вытерпеть!

После собрания мы долго не могли успокоиться. Фрол в кубрике ораторствовал:

— А ведь Кудряшову в самом деле обидно! Его «охотник» первейшим был, а тут какие-то шкертики его класс опережают. Ну, я больше двоек хватать не буду, а другие? Авдеенко, например?

— Я не виноват, ко мне учителя придираются.

— К вам придираются? — возмутился Протасов. — Отец прислал в училище ваши табели и тетради. Вы отлично учились в Москве.

— Вот видишь! — накинулся на Авдеенко Фрол. — В Москве на пятерки учился, а здесь класс портишь.

— Ну что ты ко мне пристал? Отстань!

— Ох, не получится из тебя моряка!

— Получится! — возразил Фролу Протасов.

Глава двенадцатая БЕЗ ПОГОН И БЕЗ ЛЕНТОЧКИ

В субботу в училище зашел незнакомый матрос и принес записку. Товарищ Фрола по катеру лежал в морском госпитале на улице Шио Читадзе. В воскресенье Фрол пошел к другу. Вернулся он мрачный.

— Ему ногу отрезали, — оказал он. — Это тот Гуськов, о котором Русьев писал, моторист. Усыновителя в голову ранило, Фокия Павловича, боцмана, — в грудь, а Гуськову раздробило всю ногу. Парень теперь сам не свой. В двадцать три года без ноги остаться, ты понимаешь? И ты знаешь, кого я там встретил, в госпитале? Стэллу!

— Стэллу? А она что, больна?

— Да нет. Раненым книги читает. Их там много, девчонок; прямо из школы приходят в госпиталь, помогают. Она тебе просила привет передать.

В понедельник капитан второго ранга Горич сказал:

— Могу признаться, что меня радует ваш класс. И я тоже хочу вас порадовать: лучшие из вас поедут летом на флот.

Мы готовы были расцеловать его.

— Я понимаю вашу радость. Море для моряка должно стать родным домом. Так давайте же войдем хозяевами в этот дом, а не временными жильцами. До завтра, друзья!

Если бы он знал, что еще сегодня один из нас ввергнет класс в пропасть!

Фрол исчез из училища, не спросив разрешения.

Разрешение спрашивать было бесполезно — он знал, что до воскресенья увольнения не будет. Старшина младшего класса проходил возле рынка и наткнулся на Фрола: он продавал свой бушлат — старый, в котором пришел с флота (он умудрился каким-то образом его сохранить). Фрол вступил в пререкания со старшиной и наговорил ему дерзостей. Старшина доложил начальству.

Класс притих, словно перед грозой. У командира роты даже усы опустились. А мне показалось, что что-то тяжелое, мутное навалилось откуда-то сверху и нас придавило.

— Что ты наделал, Фрол? — спросил я. — Как ты мог это сделать? Ты забыл, что ты нахимовец, комсомолец…

Фрол посмотрел на меня диким взглядом. Он был взъерошен, взбудоражен, и лицо его было все в красных пятнах.

— Нашел чем пугать меня — карцером! — выкрикнул он, очевидно, вспоминая разговор с задержавшим его старшиной. — Меня пугать карцером! — повторил Фрол. — Да мне «губа» — дом родной. Кто на «губе» не сидел, тот не моряк! Так я ему и сказал!

— А кто в гауптвахту влюблен, тот плохой комсомолец, — выступив вперед, сказал Забегалов. — Ты, Живцов, замарал наш класс, позоришь комсомольскую организацию, в которую тебя только что приняли…

— Ах, я не нравлюсь вам? — крикнул Фрол. — Вот возьму и уйду на флот!

— А кто тебя, Живцов, пустит?

— Сам уйду!

— Прекрасно, — заметил Юра. — Собираешься дезертировать?

— Это на действующий-то флот — «дезертировать»?

— А что бы про тебя сказали, если бы ты ни с того ни с сего ушел из своего соединения?

— Ну, из соединения бы я не ушел!

— А у нас — не морская часть? И ты — не первый в Советском Союзе нахимовец?

Фрол смутился.

— А ты что обещал, когда тебя в комсомол принимали? Прекратить пререкания со старшими, пример всему классу показывать… Нечего сказать, хороший пример показал! Тебя все уважали, любили…

— Скажешь тоже, «любили»!

— Да, и до сих пор любят! — выкрикнул Забегалов. — Мы все хотим, чтобы ты был не только Живцовым, который спас катер и командира, но и таким комсомольцем, с которого все бы брали пример. А теперь…

— Живцов, к командиру роты! — позвал Протасов.

Фрол и подумать не мог, что его ждет наказание гораздо более тяжкое, нежели карцер. Командир роты спросил, на что ему нужны были деньги. Фрол упорно отмалчивался. Это отягчало вину. Командир роты доложил адмиралу и на вечерней поверке, огорченный и хмурый, прочел приказ по училищу:

— «Воспитанник Фрол Живцов опозорил честь нахимовца. За самовольную отлучку, попытку продать бушлат, за грубость, допущенную в разговоре с начальником, лишить Фрола Живцова права носить погоны и ленточку нахимовца на один месяц».

Фрол сразу побледнел, только уши его горели.

— Ножницы! — приказал Сурков. Протасов подал ему ножницы.

Фрол, ставший белее полотна, не успел опомниться, как погоны с него были срезаны.

— Вольно! Разойдись! — скомандовал командир роты. Фрол, понуря голову, побрел в кубрик.

Вечером, лежа на койке, он читал письмо Русьева. Я помнил, какими словами заканчивалось письмо: «Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед на полный!»

Фрол же, выходит, скомандовал себе: «Все машины — стоп!»

Я подошел к нему:

— Фрол!

Он не ответил.

— Фрол! — позвал я его еще раз.

Руки друга чуть дрогнули, но головы он не поднял. Тогда я легонько тронул его за плечо.

— Отстаньте от меня все! — огрызнулся Фрол.

— Это я, Никита…

— Уходи, Рындин! — пробурчал Фрол в подушку.

— Фрол, — не отставал я, — я тебе лучший друг и товарищ.

— Знаю, Кит! — поднял он огорченное, расстроенное лицо. — Я бы лучше сто раз отсидел на «губе…»

— Я бы — тоже!

— Ты правду говоришь?

— Скажи, на что тебе нужны деньги?

— Ты никому ни слова?

— Фрол, ты же знаешь?..

— Дай честное флотское.

Скрепя сердце, я дал ему честное флотское. Клясться я не любил.

— Помнишь, я в госпитале был? — поднялся на локтях Фрол. — Гуськов лежит и горюет. «Без ноги, — говорит, — какой я боец? На флот никогда не вернусь, на свой родной катерок!» Отвернулся от меня к стенке — вижу, ему свет не мил. А мы с ним вместе, бывало, птиц певчих приманивали. «А что, — подумал я, — если я птицу ему принесу?» Тут один старик дрессированного скворца продает.

— Ты скворца подарить хотел?

— Думал, может, Гуськову полегче станет.

— И для этого ты без спроса ушел из училища, побежал продавать бушлат? Да почему же ты денег не попросил у меня, у товарищей?

Фрол только головой мотнул.

— И почему ты не сказал командиру роты, на что тебе были нужны деньги?

— Потому, что я в снисхождении не нуждаюсь! — вспыхнул Фрол.

— Снисхождения бы ты и не получил, Фрол. Но ведь Сурков мог другое подумать…

— Ну и пусть его думает!

— Вот опять ты ершишься. Зачем? Я, как и ты, комсомолец. Я бы ничего не скрывал.

— Меня и из комсомола исключат!

— Будешь правду скрывать — исключат.

— Ты думаешь?

— Да.

— Значит, все рассказать, по-твоему?

— Обязательно.

На другой день на комсомольском собрании Фрол услышал много суровых слов, но почувствовал, что товарищи, осуждая его, все же не отвернулись от него. Фрол споткнулся — и его поддержали. Кудряшов сказал: он надеется, что Живцов не совершит больше проступков.

Когда его спросили, на что ему нужны были деньги, он чистосердечно рассказал о скворце и матросе.

И на скворца не было сделано ни малейшей скидки. Фрол заслужил строгий выговор. И он обещал, что никогда больше не совершит проступков, позорящих звание нахимовца и комсомольца.

Забегалов внес предложение: купить скворца сообща и отнести в госпиталь. Это принято было единогласно.

— Вот видите, — сказал Кудряшов Фролу, — вам нужно переломить свой характер. Обратились бы сразу к товарищам, к воспитателям — и не пришлось бы отчитываться в своих тяжелых проступках, вы не совершили бы их. Понимаете это?

Вечером, в кубрике, я подошел к другу, лежавшему на своей верхней койке.

— Фролушка!

— А?

— Ты спишь?

— Нет. Я думаю.

— О чем?

— Как о чем? О том, что я вчера на всех зол был, у меня вот тут (он стукнул себя по груди) все кипело, а сегодня полегчало как будто. И еще знаешь о чем, Кит, я думаю?

— Ну, о чем?

— О том, что ты, Кит, мой самый лучший друг! И он спрыгнул вниз и крепко обнял меня…

Глава первая ПИСЬМО НА ФЛОТ

— Веселенькая жизнь! — ворчал Фрол, с завистью поглядывая на мои погончики.

Он бы с удовольствием отсидел месяц в карцере, лишь бы не появляться в классе и в столовой без погон и без ленточки. Фролу казалось, каждый собирается напомнить, что он одет не по форме. Но товарищи упорно делали вид, будто не замечают, и хвалили Фрола, если он хорошо отвечал урок. Один только Бунчиков, когда Фрол с ним заговаривал, краснел от подбородка до самых оттопыренных ушей. Вова старался не замечать, что у Фрола на плечах нет погон, а на бескозырке — ленточки, но Бовины глаза, как назло, останавливались именно на плечах Фрола и на его бескозырке.

До конца месяца было далеко, когда мы отнесли скворца в госпиталь. Все раненые окружили Гуськова, и матрос посадил птицу на грудь и ласково звал его: «Скворушка! Скворушка!» Скворец смотрел на Гуськова похожими на черные кнопки глазами и вдруг, к всеобщему удовольствию, крикнул на всю палату: «Полундра!» Раненые смеялись до слез, улыбнулся и моторист, по словам соседей, за все дни в первый раз. Он спрашивал нас, где же Фрол. Мы отвечали: «Дежурит». И Гуськов просил передать Фролу большое флотское спасибо.

Когда мы вернулись в училище, Фрол совсем расстроился. Ему было обидно до слез, что не он отнес скворца в госпиталь.

— Ты знаешь, — сообщил мне Фрол через несколько дней, — я от Стэллы письмо получил. Обидное.

— Да ну? Покажи.

Очень крупно и четко, без единой помарки, Стэлла писала Фролу:

Многие буквы замаслились и стерлись — наверное, Фрол читал письмо много раз.

— Хвастается своими пятерками! — сказал Фрол сердито. — Я ей покажу! Я приду к ней и суну ей в нос пятерки. Одни пятерки, и ни одной тройки!

— У тебя же их нет пока…

— Будут! — ударил Фрол кулаком по тумбочке. — И пятерки, и погоны, и ленточка! Все будет, будь спо… спокоен будь, Кит. И на море летом поедем. Ты знаешь, чем море пахнет?

— Ничем, по-моему.

— Врешь, славно пахнет! Вот не скажу тебе чем — не то рыбой, не то дегтем или стружками, а хорошо пахнет… Здорово! Эх, Кит! Я во сне катер каждую ночь увидеть хочу, а не получается. Лягу на койку, все про катер свой думаю, а засну — вижу другое. Всякую чепуху вижу, Кит! Будто тащат меня на гауптвахту; кто — не пойму, а только за ухо дергает и все приговаривает: «Не нарушай дисциплину, не нарушай дисциплину!» Проснусь в темноте и радуюсь: не было этого! А засну — опять начинается. Еще хуже. Будто из училища выпроваживают. Сняли с меня все флотское, распахнул Кудряшов дверь на улицу: «Иди, Живцов, на все четыре стороны!» А куда я пойду? На катера? Они ведь гвардейцы теперь. У них ленточки — полосатые, черные с желтым. За два кабельтова видно. А у меня… — Фрол с ожесточением нахлобучил на уши потерявшую весь шик бескозырку.

— Смирно! — скомандовал Вова Бунчиков: он дневалил по кубрику.

Мы вскочили. В кубрик вошел адмирал, совершавший вечерний обход. Мы привыкли к посещениям начальника. То он появлялся во дворе во время гимнастики; то приходил в столовую и спрашивал, сыты ли мы и всем ли довольны; то заходил в класс на урок или появлялся в коридоре на перемене. А ночью, бывало, проснувшись, я видел адмирала в кубрике. Он проходил между рядами коек и старался ступать неслышно, чтобы не нарушить наш сон. Адмирал был строг к нам в тех случаях, когда мы были виноваты, но зато и за нас стоял горой. Все знали, что он «распушил» кока, приготовившего невкусный обед, выгнал кладовщика, пытавшегося украсть от каждой порции несколько граммов масла, отдал под суд гардеробщика, приносившего в училище папиросы и в обмен выманивавшего сахар и белый хлеб. «Всякого, кто мне будет мешать воспитывать будущих моряков, — говорилось в приказе, — я безжалостно удалю из училища».

И сейчас адмирал проходил между койками, приподнимал одеяла и проверял, чисто ли постельное белье. Убедившись, что чисто, он ловко и красиво, одним неуловимым и, как видно, давно привычным движением застилал койку. Пройдя мимо нас, он, как все, сделал вид, будто Фрол не наказан и ничем не отличается от других. Похвалив Бунчикова за отличное состояние кубрика, отчего Вова отчаянно заморгал, адмирал вышел.

— Как ты думаешь, Кит, — спросил Фрол озабоченно, — адмирал написал на катера?

— Нет, не написал.

— А ты откуда знаешь?

— Адмирал бы прямо оказал: «Напишу».

— А командир роты?

— Ну, Сурков не напишет.

— А Кудряшов?

— Нет, Фрол, я думаю, и Кудряшов никому не писал.

— Ну, тогда Протасов настрочит. Его ведь вздраил за меня адмирал. А когда человека драят, он на всех злится.

— И все же Протасов — хороший.

— А ты откуда знаешь, хороший он или нет? Пойди-ка лучше, спроси.

— Ну как я спрошу его, Фролушка?

— Как, как! «Товарищ старшина, разрешите обратиться?» А когда разрешит, начинай: «Написали вы про Живцова? И если не написали, то, может, не надо, а?»

Я знал, где найти Протасова, и направился в пустой класс.

Старшина сидел за дальней партой и читал только что полученное письмо.

— Товарищ старшина!

Протасов не откликнулся.

— Товарищ старшина, — повторил я громче, — разрешите обратиться?

Старшина поднял голову:

— Я вас слушаю, Рындин.

— Скажите, пожалуйста, вы не написали про Живцова на флот?

Он уставился на меня непонимающими глазами.

— Живцов не хочет, чтобы знали на катерах. Они ведь гвардейцы теперь, ему стыдно. А кроме них… кроме них, у него никого нет на свете.

— У кого никого нет на свете? — переспросил старшина странным голосом.

— Да у Живцова же — ни отца, ни матери! А старшего лейтенанта Русьева, усыновителя, фашисты ранили, в госпитале лежит. Если не написали, товарищ старшина, то, может, не надо, а?

— Ах, вот вы про что! — понял Протасов. — Вы друзья с Живцовым?

— Еще с катеров!

— Почему вы решили, что я стану писать о Живцове?

— Да как же? Мы боялись — напишете.

— Знаете, Рындин, — сказал старшина, — я уверен, гвардейцы хотят узнать о Живцове более приятные вещи.

— Так не написали?

— Нет. Зачем? Я убежден, что это больше не повторится.

— Спасибо. Вот большое спасибо!

— За что благодарите? — удивился старшина. — Живцов достаточно наказан. Идите, Рындин, скажите Живцову: я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем.

Я выпалил:

— А ведь мы о вас, товарищ старшина, не так думали.

— Как же вы обо мне думали?

— Сначала мы вас не очень любили. А теперь мы вас любим, честное слово, мы вас очень любим!

Старшина поднялся из-за парты, и лицо его вдруг прояснилось.

— Славные вы ребята, — сказал он удивительно теплым голосом. — До чего же славные вы ребята!

— Я ведь тоже вас сначала не совсем понимал, — добавил он.

Возвращаясь в кубрик, я думал: «Живет старшина с нами рядом, не отходит от нас ни на шаг, он везде с нами — в кубрике, в классе, в умывальной, а мы долгое время не знали, что его зовут Павлом. И не знаем, есть ли у него отец, мать, сестры, братья. Мы с Фролом — друзья, а у старшины нет друзей. Он самый молодой из старшин в училище. А его боевые товарищи так далеко!»

Я сообщил Фролу:

— Не написал.

— Правду говоришь?

— Честное морское! «Когда Живцов заслужит, — говорит, — напишу. А плохое писать не стану. Зачем, — говорит, — я буду плохое писать?»

— Вот это здорово! — обрадовался Фрол. — Так тебе и сказал?

— Точно так и оказал и добавил: «Я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем».

Фрол помолчал.

— Что ж? Будем нажимать. А пока знаешь что? Давай сочиним письмо. Только пиши ты, а то я ошибок наделаю.

— Кому письмо?

— На катера, капитану первого ранга.

Я взял перо и чернила и придвинул тумбочку к койке. Фрол прошелся по кубрику.

— Пиши, Кит, — начал он диктовать: — «Дорогой товарищ капитан первого ранга! Пишут вам нахимовцы Рындин и Живцов». Написал? «Получили от вас письмо и радуемся, что вы гвардейцы и скоро будете освобождать Севастополь». Написал? Погоди… — Фрол потер лоб.

— Давай напишем, что нам в училище нравится, — предложил я.

— Пиши: «Нам сначала в училище не понравилось, а теперь нравится. И учиться вначале было скучно и тяжело, а теперь стало легче и веселее». Написал? Валяй дальше: «Рындин учится хорошо, а Живцов пока плохо».

— Что ты, Фрол?

— Пиши, говорю! «Живцов дает честное гвардейское, что он нажмет и будет учиться хорошо и даже отлично». — Он положил руку мне на плечо. — А теперь пиши: «У Рындина с дисциплиной хорошо, а у Живцова неважно. Мы сначала курили, но в училище не разрешают курить, и нас вызывали к адмиралу, который сказал, что если будем курить, из нас «морских волков» не получится, а вырастут дохленькие человечки. А потом Живцов…» — Он передохнул. — «…Живцов совершил такой проступок, что с него сняли погоны и ленточку на целый месяц. Это самое большое наказание, которое можно придумать. Такого наказания у нас на катерах нет. И сидеть на гауптвахте куда легче. Но Живцов дает честное флотское, что, дорогой товарищ капитан первого ранга, больше с ним ничего такого никогда не случится. И на каникулах мы приедем в гости, если вы позовете, и у нас все будет на «отлично».

Выпалив все это одним залпом, Фрол пробурчал:

— Ты пиши чище, чище! На катера пишешь!

— Да ведь ты, Фрол, торопишься.

— Я тороплюсь, чтобы не позабыть, а тебе торопиться незачем.

Фрол долго соображал, уставившись мне в переносицу.

— Дописывай: «Желаем вам поскорее перебить всех фашистов. С нахимовским приветом Никита Рындин, Фрол Живцов».

«Нахимовский привет» я одобрил. Фрол подписался четко, огромными буквами.

— Будем посылать? — спросил я.

— Глупый вопрос!

— И про тебя, и про ленточку, и про погоны?

— Почему нет? Подписывай.

— Но ведь ты сам боялся, что адмирал напишет на флот… Или Кудряшов… Зачем я ходил к Протасову?

— Чудак, Кит! Как ты не понимаешь? Когда другие про тебя пишут — одно, а когда ты сам про себя — другое. Вот знаешь, — продолжал Фрол, — я раз зимою дома большущую миску разгрохал. Хотел на кота свалить, а потом взял да и признался. Мама ругать не стала, только сказала: «Мне миску жалко, но ты, Фрол, молодчина». Это тебе понятно?

Он запечатал письмо в конверт. Я надписал адрес.

— Отнеси. Хотел бы я знать, где оно их застанет! В Крыму?..

Я отнес письмо в канцелярию.

Глава вторая ПОЧЕМУ ГОРЕВАЛ СТАРШИНА

На первый взгляд старшина был такой, как всегда: аккуратный, подтянутый, требовательный; по-прежнему сидел на уроках, по вечерам помогал отстающим или читал. Но на вопросы вдруг стал отвечать невпопад. Что-то случилось по-видимому. Старшина горевал. Почему горевал старшина, вскоре выяснилось. Однажды вечером Кудряшов вошел в кубрик с свежим номером «Красного черноморца». Протасова не было: он был в городе.

— Часто вы огорчаете воспитателей необдуманными проступками, — оказал Кудряшов, — не задумываясь, что у воспитателя тоже могут быть свои горести и заботы. Сегодня я говорю о Протасове. Большое у него горе…

Воспитатель развернул газету.

— «Перед посадкой на мотоботы, когда батальон шел в десант, — стал читать Кудряшов, — командир зачитал куниковцам письмо:

Куниковцы поклялись, — продолжал читать Кудряшов, — жестоко отомстить за семью своего товарища и написали ему (он полгода как выбыл из батальона), что в Крыму они будут бить гитлеровцев еще беспощаднее, чем били их на Малой земле».

— Старшина знает, — сказал Кудряшов, — он получил письмо. (Так вот какое письмо читал старшина в классе!) Теперь все, что у него есть на свете, вся его семья — вы. Поберегите и поддержите его, ребята!

Перед уроком математики Протасов хотел передвинуть тяжелую доску. К нему подскочил Авдеенко:

— Позвольте я помогу вам, товарищ старшина.

Когда вызванные к доске Фрол и Поприкашвили решили задачи, не мямля и не потирая под носом мелом, инженер-майор Бурковский удивился:

— Что с вами сделалось, не пойму! Вы внимательны, как никогда.

Перед уроком Горяча целая процессия двинулась за Протасовым в морской кабинет, чтобы помочь принести модели кораблей для урока.

После уроков Фрол попросил разрешения сделать приборку. И палуба в классе, парты, стекла были натерты до блеска.

После ужина, когда старшина достал бритву, на тумбочке уже стояла принесенная с камбуза горячая вода. Когда Протасов, как всегда, сел за книгу, аккуратно обернутую в газету, Фрол попросил:

— Может, вы почитаете нам?

— Почитаю, если хотите, — согласился Протасов. Он положил книгу на стол и начал: — «Все выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее — лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей…»

В этот вечер я услышал историю Холстомера. Когда я сам читал книги, я обычно старался скорее добраться до сути, не обращая внимания на описания природы. Теперь я понял, что книги нельзя проглатывать, надо вникать в каждое слово.

— «Солнце уже выбралось выше леса и ярко блестело на траве и извивах реки, — читал Протасов. — Роса обсыхала и собиралась каплями; кое-где, около болотца и над лесом, как дымок, расходился последний утренний пар. Тучки кудрявились, но ветру еще не было. За рекой щетинкой стояла зеленая, свертывавшаяся в трубку рожь, и пахло свежей зеленью и цветом. Кукушка куковала с прихрипываньем из леса, и Нестер, развалившись на спину, считал, сколько лет ему еще жить. Жаворонки поднимались над рожью и лугом. Запоздалый заяц попался между табуна и, выскочив на простор, сел у куста и прислушивался…»

Когда старшина устал, Юра предложил:

— Хотите, я почитаю?

Юра читал хорошо. Потом опять читал старшина, и, когда дошел до конца, у многих на глазах были слезы. Прослушав про головастых волченят, которых худая, облинявшая волчица кормила останками Холстомера, мы не сразу заговорили.

Юра, видя, что старшина задумался и глядит в одну точку, спросил:

— Хотите, прочту о Кавказе?

Он прочел стихотворение о горах, бурных реках, ущельях.

— Ты это сам сочинил? — спросил Фрол.

— Это Пушкин, Фролушка, Пушкин!

— Удивляюсь, как можно так много запомнить! — не смущаясь, заявил Фрол.

Юра прочел еще несколько стихотворений Лермонтова и Пушкина. И не успел Протасов сказать: «Пора спать!», как все лежали на койках, раздетые и укрытые одеялами до подбородков.

…На другой день мы упросили Протасова рассказать, как он воевал.

— В 1941 году, — начал он, — с эсминца «Отчаянный» меня описали в морскую пехоту. Я был разведчиком. Нередко со мной в разведку ходила Зина Миронова, росточка крохотного девчонка, от земли не видать, но отчаянная. Бывало, везде пройдет, все разузнает. Когда мы стали готовиться к высадке на Малую землю, и она запросилась с нами… А знаете, где Малая земля?

— Это за Новороссийском, — сказал Фрол.

— Да. И мы должны были этим клочком завладеть и на нем закрепиться. Людей подбирали тщательно. Сам майор Цезарь Куников вызывал к себе каждого: «Если у тебя, — говорил, — сердце слабое, скажи прямо, никто тебя не осудит. Хуже будет, если струсишь в бою». Зину он не хотел с собой брать, но я за нее заступился: «Страху в ней нет, — говорю, — товарищ майор. Очень она нам подходит». По ночам мы, так сказать, репетировали. Грузились на мотоботы, переплывали бухту, прыгали в воду и шли атаковать пустые сады. Наконец, настал день и час выступления. Переодели нас (говорили, форма демаскирует): ушанки, ватники да штаны из маскировочной ткани — вид не матросский. Но я бескозырку свою не сдал и припрятал, чтобы, как в бой идти, надеть. И вот иду на погрузку, по пирсу, уже в бескозырке, а навстречу мне — адмирал. Увидал бескозырку: «Что за вид? Безобразие!» — «Товарищ адмирал, — говорю, — я виноват, но поверьте, нам без бескозырки нельзя. Фашист ее, как огня, боится. — Достал из кармана ушанку, надел, а бескозырку — за пояс. — Как пойдем на фашистов — снова надену». Адмирал усмехнулся и пошел дальше. «Разрешил! — думаю. — Разрешил!» В ту же ночь высадились. Нагнали на фашистов страху! Зина вперед других лезла, кричала звонче всех: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!» Ну и ранило ее. Куников говорит: «Вот видишь, говорил я тебе: не лезь с нами!» — «Ничего, товарищ майор, я еще повоюю». Она и вправду вылечилась и потом с нами опять воевала… А майор Куников погиб на Малой земле. Хороший был человек…

— А как вы флаг над городом подняли? — спросил Фрол.

— А это уже в другой раз было. Я поклялся товарищу Сталину, что флаг моего корабля будет раззеваться над Новороссийском. После высадки, когда выбили врага из вокзала, залез я на крышу. Флаг поднял. И пока в городе шли бои, фашистам его никак сбить не удавалось. Сбили только на третий день. Мы с Зиной и с другими товарищами сидели как раз в элеваторе, а фашисты подвели танк и палили в упор. Но тут наша армия прорвала линию обороны, и танк куда-то исчез. Флага у меня больше не было, но я взял у Зины косынку и полез на заводскую трубу. Труба высоченная. «Не долезу», — думаю, а все лезу. Прикрепил я косынку, ветерок ее колыхнул, развернул. Горит она алым пламенем, а снизу «ура» кричат. Наши! Фашистские снайперы на прощанье меня все же снять попытались, да промахнулись. Вот слезать было страшно, как вспомню эту высоту, до сих пор дрожь берет. Ну, пора спать, ребята!

И Протасов направился к своей койке.

Глава третья ПОДГОТОВКА К ВЕЧЕРУ

Комсомольская организация училища взяла подготовку первомайского вечера в свои руки. Хор воспитанников всех классов с увлечением разучивал «Раскинулось море широко» и «Песню о Родине». Малышам крепко доставалось от Фрола, когда они заглядывались на птиц или на котов, разгуливающих по крышам, и начинали фальшивить. Бунчиков изображал «нанайскую борьбу». В другом конце зала Поприкашвили, сняв ботинки, в одних носках, скользил по полу, вертелся так, что в глазах рябило, потом медленно, плавно шел по кругу и вдруг перепрыгивал сразу через три стула. Довольный, раскрасневшийся, он говорил: «Вот как пляшут у нас в Зестафони!» Его двоюродный брат, артист, обещал достать грузинский костюм, кинжал и мягкие сапоги. У других тоже оказались таланты. Например, у Гордеенко, долговязого, молчаливого воспитанника, ничем раньше не выделявшегося. Он вдруг сгибался в три погибели, сморщивал лицо — и перед нами появлялся старик, торговавший орехами возле училища. Гордеенко очень похоже передразнивал Фрола и показывал встречу человека со свирепой собакой. «Ну, песинька, ну, песинька, ты меня, пожалуйста, не кусай!» уговаривал оробевший прохожий, а пес в ответ рычал и лаял. Корзинкин, толстый мальчик с румянцем во всю щеку, запоминал шестизначные числа и называл их в обратном порядке. Воспитанник младшего класса Милухин очень смешно рассказывал сказки.

А я по вечерам писал декорацию. На большом холсте появилось море, корабль с огоньком на клотике и луна, похожая на большую дыню. Добровольные помощники разводили краски.

— А почему мы не привлекли Авдеенко? — спросил Юра.

— А что будет он делать?

— Как «что»? Он играет на скрипке.

— Но где достать скрипку?

— Надо попросить адмирала.

Я, по правде сказать, сомневался, что из Олега может что-нибудь получиться. Только на днях я опросил его:

— Олег, неужели ты не хочешь летом поехать на флот?

— Я поеду.

— Нет, не поедешь.

— Поеду. Раз все поедут — и я.

— Поедут только отличники.

— Ну, чего я там не видал! — протянул Авдеенко.

— Мы пойдем в подводный поход. И в водолазных костюмах будем спускаться на дно. И грести научимся. И под парусами сходим, и на торпедном катере. А ты ничего не увидишь.

Он не ответил.

«Ничем его не прошибешь», — подумал я.

И вот как-то утром адмирал вызвал Юру и передал ему продолговатый лакированный ящик. На нем была надпись: «От студентов консерватории — нахимовцам». Юра сказал, чтобы я разыскал Авдеенко. Я нашел Олега в библиотеке. Авдеенко сдал книгу и вышел за мной.

— Тебя Девяткин зовет.

— Зачем?

— Дело есть.

Он посмотрел на меня недоверчиво, но пошел.

— Олег, разве ты не сыграешь на вечере? — спросил Юра.

— На чем? — удивился Олег.

— На скрипке.

— А где же скрипка?

Юра протянул Олегу футляр. Авдеенко натер смычок коричневым камешком и притронулся к струнам. Скрипка издала резкий звук. Олег взмахнул смычком, и мелодия полилась по кубрику.

— Что ты играл, Олег? — опросил Фрол.

— Чайковского.

— Вот на вечере и сыграй, — предложил Юра. — Эта скрипка — твоя.

— Моя?

Авдеенко никак не мог сообразить, в чем дело. А когда ему разъяснили, что сам адмирал разрешил отдать ему скрипку, — расчувствовался.

— А «Вечер на рейде» ты можешь, Олег? — опросил Фрол. (Впервые он назвал «маменькина сынка» по имени, просто Олегом.)

— Я не умею. Но если хочешь, я выучу.

— И ты можешь выучить все, что захочешь? — полюбопытствовал Фрол.

— Не очень трудное. Я мало учился.

— Дай мне попробовать.

Фрол попилил по струнам — скрипка взвизгнула. Он еще раз прошелся смычком — скрипка ужасающе взвыла…

— Ишь ты, не получается! — И Фрол отдал скрипку Олегу.

Глава четвертая МАМА

Перед Первым мая адмирал вызвал Фрола.

— Вы, надеюсь, поняли, — спросил он, — почему вы так строго наказаны?

— Понял, товарищ адмирал. Я же флотский, и с меня вдвойне спрашивается.

— И вы — комсомолец, Живцов. Значит, с вас втройне спрашивается.

— Так точно! — согласился Фрол с адмиралом.

— Вы будущий офицер, Живцов, и вам будут доверены люди, которые захотят брать с вас пример. Я думаю, случившееся с вами послужит вам уроком.

— Так точно, товарищ адмирал, на всю жизнь!

— Я не запишу взыскания в ваше личное дело. Срок вашего наказания еще не истек, но разрешаю вам надеть ленточку и погоны. Ведь завтра у нас первомайский вечер…

Фрол пришел от адмирала растроганный. Вечером ему перед строем возвратили погоны. Он сжал их в руке и пришил сразу после поверки.

Вечер удался на славу. Зал был переполнен. В первом ряду сидели адмирал, командиры рот, воспитатели и преподаватели. Хор стройно спел «Раскинулось море широко». Малыши читали стихи. Вова Бунчиков всех насмешил «нанайской борьбой», и адмирал хлопал ему больше всех. Авдеенко сыграл «Вечер на рейде», а Юра исполнил на рояле маленькую веселую пьеску. Поприкашвили плясал «хоруми» в грузинском костюме. Гордеенко изображал то побитых фрицев, то посетителя зоопарка, разговаривающего с тигром, то человека, нарвавшегося в чужом дворе на собаку, то весь наш класс, отвечающий невыученный урок.

Адмирал сказал, что он всячески будет поощрять развитие наших талантов. А командир роты объявил, что послезавтра старший класс поедет на экскурсию в Гори.

Мы легли спать довольные и счастливые.

На другой день я был помощником дежурного по училищу — Кудряшова. После обеда я в дежурке рисовал корабли. Задребезжал звонок — часовой вызывал к подъезду. Подтянув ремень и чуть сдвинув на ухо бескозырку, как это требовалось училищным шиком, я неторопливо, стараясь шагать с достоинством, спустился к посетителю по широкому трапу. Возле часового стояла… мама!

— Разрешите мне повидаться… — начала она, обращаясь ко мне в полутьме. — Никиток! — узнала она меня. — Никиток, родной!

— Мама, — сказал я, удерживаясь, чтобы не кинуться к ней на шею, — я дежурю. Я попрошу разрешения — тебя впустят, меня подменят… ну и… тогда… мама моя, моя мамочка! — повторял я вполголоса и смотрел в ее похорошевшее от загара лицо, в ее синие глаза, глядевшие на меня в полусумраке училищного подъезда с такой любовью и нежностью… — Я сейчас, сию минуту!

С трудом сдерживаясь, чтобы не ринуться по трапу бегом, я поднялся в дежурную комнату. Кудряшов, насвистывая что-то очень веселое, рассматривал мои рисунки.

— Да вы, оказывается, настоящий художник, Рындин! — сказал он. — Вчера — декорация, а сегодня, гляди, — корабли.

— Товарищ старший лейтенант, — начал я докладывать, — просит разрешения повидаться с сыном… моя мама приехала!.. Что мне делать?

— Как «что делать»? Встречать, да встречать получше! Я освобождаю вас на два часа, воспитанник Рындин. Идите скорее к вашей маме и пригласите ее… пригласите в приемную. Возьмите ключ. Вам никто не помешает наговориться вдоволь. Давно не виделись?

— Целых полгода!

— Вы свободны. Идите!

Через несколько минут мы сидели с мамой в приемной. За широкими окнами желтел майский закат.

В раскрытое окно, словно приветствуя маму, карагач протянул зеленые ветви, — и тут уж я, удостоверившись, что дверь плотно прикрыта, покрыл поцелуями ее щеки и руки. Я уткнулся головой в ее колени, а она сетовала, что меня остригли так коротко, говорила, что я очень вырос и стал похож на отца. А я спешил рассказать обо всем — о том, что мы едем в Гори, что я комсомолец и мы летом поедем на флот. Я так много должен был рассказать ей, что хватило бы на неделю, но мама сообщила, что сегодня вечером уезжает. Завтра уходит корабль в Геленджик…

— В Геленджик? Ты в Геленджик едешь?

— Да, с библиотекой.

— Но ведь это так далеко, под Новороссийском! Мама! Мамочка!..

— Ну, милый, ну, успокойся… Ну, что ты! — гладила мама мой ершик. — Ты знаешь, я навестила Мираба и Стэллу. Они удивляются, что ты не приходишь. Там была Антонина…

— Ты знаешь?.. Когда папа вернется, возьмем ее к нам.

— Когда папа вернется… — повторила мама, взяв мою голову в руки. Она вздохнула и едва слышно сказала: — Нет, Никиток, наш папа больше никогда не вернется…

Мы долго сидели обнявшись и плакали. Потом она встала, подошла к окну, сорвала с карагача листок: он, подхваченный ветром, стал, кружась, опускаться вниз, подобно зеленой бабочке.

— Я хотела бы повидать твоих друзей. — Лицо ее, когда она обернулась, было почти спокойно. — Фрола и другого твоего друга. Его Юрой зовут?

— Я схожу, позову их.

Через несколько минут Фрол и Юра здоровались с мамой, и она, пожав им руки, стала расспрашивать об училище. Они рассказали ей обо всем, рассказали о вечере и моих декорациях.

— Жаль, не попала я на ваш вечер!..

Когда мама собралась уходить, Юра тихонько толкнул локтем Фрола, и они деликатно оставили нас вдвоем.

— Ну, Никиток, до свиданья. Учись как можно лучше, родной, и помни: папа всегда хотел, чтобы ты стал моряком… Ты проводишь, меня?

Мама вынула из сумочки деньги.

— Это тебе, Никиток. Пригодятся.

— Не надо, мама. У меня все есть.

— Возьми, возьми, пойдете в театр, угостишь товарищей.

И она сунула мне деньги в карман.

— Ну, Никиток, учись, расти и помни: папа всегда хотел, чтобы ты стал моряком.

— Да… он и мне написал об этом…

— Написал? Тебе?

Я протянул маме письмо. Она прочла его, с трудом удержалась, чтобы опять не заплакать, спросила:

— Ты меня проводишь, сынок?

«Она уходит! — подумал я. — Уезжает. Надолго. В Геленджик. Так далеко!»

Я снова бросился к ней:

— Мама! Мамочка!

— Не надо больше, сынок! Не надо, — сказала она, глотая слезы. — Пойдем лучше.

Она пошла впереди, я — за ней, и я не знал, когда еще увижу ее.

«Как незаметно прошли два часа!» — думал я, спускаясь по трапу.

Тяжелая дверь подъезда захлопнулась, я вернулся в дежурную комнату и доложил, что «воспитанник Рындин явился».

— Молодец! — похвалил Кудряшов. — Аккуратен. Хвалю… Что, приятно, когда приезжает мама? — И он тут же добавил: — Моя старушка тоже ко мне в училище из Орла приезжала. Как сейчас помню: вызывают в приемную, а она сидит на кончике стула, маленькая, седая, и ждет… Как увидела меня, охнула да как кинется ко мне…

Вечером Юра спросил, когда мама придет еще раз. Я сказал, что не скоро, она уезжает.

— В Геленджик? — переспросил Юра. — Мы там жили на даче. В море купались, музыку слушали, на велосипедах катались. У нас сад какой был — со сливами! И мама моя…

Фрол с верхней койки сказал приглушенным голосом:

— Потише о мамах, ребята! — И он кивнул на сидевшего у стола старшину.

Глава пятая ГОРИ

На другой день мы утренним поездом ехали в Гори. Все вокруг зеленело, цвело; все бы по ярко-розовым, желтым. Кура несла к морю мутные волны, горы были затянуты синей дымкой. То тут, то там паслись овцы; буйволы пили мутную воду; козы легко перепрыгивали с камня на камень. Мальчишки выбегали навстречу и что-то кричали. Мы махали им бескозырками. Поезд несколько раз останавливался на маленьких станциях. Электровоз гудел и одним рывком стягивал состав с места. Поприкашвили знал каждую станцию по этой дороге, Гори, Хашури, свой родной Зестафони. Илико показал на высокие скалы, в которых темнели отверстия:

— Смотрите, ребята: это пещерный город Уплис-Цихе. Ух, тут когда-то жило много людей!

— В горе? — удивился Фрол.

— В горе. Там были базары и спальни, духаны и церкви.

— Но к чему же жить под землей, когда и на земле много места? — недоумевал Фрол.

— Как «к чему»? А враги? Они с гор, бывало, придут, всех перережут или уведут.

— Зачем?

— В плен! Так вот, лишь увидят врагов, бывало, все входы мигом задраят. Попробуй, возьми!

— Так это было давно? — протянул Фрол. — Когда бомб и артиллерии не было?

— Ну, ясно, давно. Мой дед говорит: Уплис-Цихе — тысяча лет.

Поезд подошел к Гори. По длинному мосту через Куру буйволы тащили неуклюжие арбы; рядом шагали погонщики в войлочных шляпах. Сердито гудя, их обгоняли грузовики, горбатые, как верблюды, от вздувшегося брезента. Прошла рота бойцов с шинелями в скатку. Несколько осликов несли груженые корзины. Подминая асфальт, проскрежетал тяжелый оливковый танк. Фаэтон, запряженный парой серых в яблоках лошадей, вздымая пыль, обгонял нас. Прошла еще одна рота; окосив веселые глаза, бойцы поглядывали на нас из-под зеленых касок. На низком грузовике с прицепом колыхался, как надутый пузырь, серебристый «слоник» — аэростат заграждения. На широком плацу под платанами бойцы кололи штыками чучела.

— Почему тут так много военных? — опросил я Кудряшова.

— В Гори формируются части для фронта. Отсюда они пойдут прямо в бой.

— Прямо в бой?

— Да. С Кавказа они пойдут на Берлин! Кудряшов сказал это с нескрываемой завистью. Они будут бить фашистов, а он, командир «морского охотника», должен нас водить на экскурсии!..

Кудряшов все тут знал, и его знали многие. Он оказал, что его товарищ по флоту, командир «морского охотника», родился здесь, в Гори, и он бывал у него в гостях. И Кудряшов зашел в один из белых, стоявших в палисаднике домиков и привел горийокого старожила; это был дед его друга. Седой, как лунь, но крепкий старик — его звали Давидом Касрадзе — пошел с нами. Он рассказал, что с гор текут к Гори пять рек — главные из них — Кура и Лиахва, показал двухэтажное здание, возле которого выстроились шеренгой тополя — здесь было когда-то духовное училище, в котором учился маленький Сосо Джугашвили — Сталин. В нем учился и старый Давид.

Улица, по которой мы шли, упиралась в желтый утес, словно обрубленный по краям. На самой вершине утеса возвышались круглые темные башни. Они были разрушены.

— Это Горие-Цихе, горийокая крепость, — пояснил нам Каерадзе. — Там мы в детстве играли в Арсена.

— А что это за «Арсен»? — заинтересовался Фрол.

— Арсен? О-о!

Старик поднял палец:

И великая честь была в игре стать Арсеном, ее добивался каждый из нас…

Мы шли по улице, среди домов с двускатными крышами.

Дошли до одноэтажного дома с мраморными колоннами. Это был необыкновенный дом: одни колонны и крыша, без стен. Но под ним, словно под навесом, стоял другой домик — кирпичный, старый, со срезанной, косой крышей, с открытой галерейкой вокруг. Здесь родился Сталин.

Во дворе стояли обогнавшие нас бойцы. Молодой офицер поднялся на галерейку.

— Завтра мы уходим на фронт, — сказал он — Поклянемся, что ни один из нас не посрамит ни Родины своей, ни чести!

Опустившись на колено и приподняв край алого знамени, офицер поцеловал его.

— Клянемся, — продолжал он проникновенно, — что мы будем драться смело, умело, уверенно, по-гвардейски, до последнего вздоха. И клянемся, мы вернемся с победой!

— Вернемся с победой! — подтвердили бойцы.

— Вернемся с победой! — повторило эхо на желтом утесе.

Построившись, солдаты запели и пошли по залитой асфальтом улице. Долго была слышна их песня.

Мы вошли в домик. Тут была одна комната, очень бедная, чистая; казалось, хозяева только что вышли и скоро вернутся. На комоде стояли ярко начищенный самовар, керосиновая лампа, в углу — большой сундук, покрытый тонкой тканью с рисунками, и тахта, прикрытая ковром. На стене висел портрет чернобрового, коротко остриженного мальчика. Рядом с портретом, в рамке под стеклом, я увидел аттестат Горийского духовного училища — аттестат, отметкам которого мог позавидовать каждый: по всем предметам и поведению были выведены пятерки.

«Да, — подумал я, — ему тяжело жилось, и все же он учился отлично. Значит, для него не существовало слов «не могу». Не существовало слов «не могу» и тогда, когда он бежал из ссылки и когда царская полиция охотилась за ним повсюду. А почему мы, когда на завтра задано что-нибудь трудное, говорим: «О, это выучить я не могу»? Ведь солдаты и офицер, которые ушли сегодня на фронт, никогда не сказали бы: «Не могу». «Дойдем до Берлина! — обещали они. — Дойдем и вернемся с победой!» А мы? Разве мы не можем оказать: «Все преодолеем, все трудности, но окончим на «отлично»?..»

Я думал об этом, пока мы осматривал» музей, думал, когда шли по узким улочкам, забрались на утес, в старую крепость.

«Завидуйте, я гражданин Советского Союза!» — вспомнил я слова Маяковского, когда смотрел с крепостной стены на далекие, покрытые снегом горы, на серебристые полосы рек, сады и селения. «Это все моя Родина, — думал я: — горы, реки, долины, сады… Моя Родина и дальше — там, за горами, до самого Ленинграда, и вон там, за другим хребтом, до самого Тихого океана…»

Когда мы возвращались на вокзал, из большой белой школы гурьбой высыпали ребята. Нас окружили. Кто-то спросил, бывали ли мы в Севастополе. Илико показал на Вову:

— Севастополь — его родной город.

Бунчикова стали спрашивать, сильно ли был разрушен Севастополь до того, как его захватили гитлеровцы.

— У нас есть письмо из подземной школы, — сообщил нам школьник, которого звали Арчиллом. — Хотите посмотреть?

Мы вошли в школу, и нам показали письмо на стене, в рамке: севастопольские ребята писали, что учатся под землей, и хотя город бомбят, они все же получают пятерки.

— Ты знаешь эту школу? — спрашивали Бунчикова. — Она действительно под землей?

— Да, когда школу разбомбили, мы стали учиться под землей, в пещере.

— Мы получили письмо в сорок первом году, — рассказывал Арчилл, — и обещали, что не отстанем от севастопольцев. Мы послали им наши отметки. Но они, я боюсь, их не получили.

В сумерках школьники провожали нас на вокзал. Мы шли шумной толпой по улицам. Горийцы приглашали приехать осенью, когда поспеют яблоки.

Подошел поезд, и мы расстались.

В поезде Авдеенко вдруг спросил:

— В Севастополе под землей учились?

— Ты же сам слышал.

— И во время бомбежки?

Он задумался и отвернулся к окну.

Глава шестая КАК МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ

После поездки в Гори не я один задумывался над тем, каков я есть и каким я должен быть на самом деле. Задумывались и другие. Бойцы поклялись, что будут воевать смело, умело, уверенно. А мы? Разве мы не бойцы? Мы носим матросскую форму. На наших бескозырках — матросские ленточки. Матросы высаживались на Малую землю. Им было нелегко. Еду и патроны им подвозили морем. С трех сторон были гитлеровцы. Враги старались сбросить их в море. И все же куниковцы держались. «Почему же мы не можем завоевать и удержать за собой первое место в училище?» — спросил как-то нас Кудряшов.

Командир роты Сурков обучал нас стрельбе из винтовки. Кудряшов каждый день занимался с нами гимнастикой, и если первое время мы натирали себе на руках мозоли, безуспешно пробуя влезть на полированную, скользкую мачту, или повисали мешком на кожаной «кобыле», пытаясь ее перепрыгнуть, то теперь многие стали ловкими и цепкими и мгновенно взбирались на мачту, легко перемахивали через «кобылу» и на руках подтягивались на трапы до самого потолка.

— Кто хочет заниматься боксом? — спросил однажды Протасов.

Конечно, вызвались все. Старшина повел нас в спортивный зал и с гордостью показал несколько пар толстокожих перчаток, лежавших на подоконнике.

Я видел бокс только в кино. Протасов рассказал, что занимался боксом еще до флота, а от своего эсминца «Отчаянный» участвовал в соревнованиях флота.

И он терпеливо принялся обучать нас приемам. Фрол петушился, наскакивал на Протасова и барабанил перчатками по его «репкой, словно налитой свинцом, груди. Старшина показывал, как надо обороняться: руки и локти его прикрывали голову, грудь и живот, и когда я наскакивал на него в азарте, я повсюду встречал препятствие, как будто у старшины было десять рук. Потом наступал Протасов, и как я ни выставлял вперед руки и локти, его меткие короткие удары настигали меня везде. И я чувствовал, что если бы старшина ударил хоть один раз в полную силу, я бы свалился с ног.

Однажды вечером, когда окна были раскрыты и терпкий запах тополей наполнял классы, я мечтал:

«Летом поеду на флот… А вдруг попаду на катера? Капитан первого ранга спросит: «Ну как, не посрамил нашего соединения, Рындин?» Я покажу отметки. «Молодец! — похвалит он. — Ты можешь сегодня же выйти в море». И вот я выхожу в море. Управлять катером нелегко, но вскоре я привыкаю и управляю не хуже Фрола. Мы мчимся в порт, занятый врагом. Перед нами — цепочка бонов. Катер делает рывок. «Торпеды, товсь!» Торпеды скользят к фашистскому кораблю. «Лево руля!» Позади взрыв. Попали! Огромная волна чуть не сшибает с ног. Снаряды падают с обоих бортов. «Вилка!» Я не теряюсь и вывожу катер из «вилки». Самолеты пикируют; бомбы воют. Я привожу катер в базу, докладываю капитану первого ранга, что задание выполнено. «Вот ты и получил боевое крещение! — говорит капитан первого ранга. — Ты такой же моряк, как и твой отец». И пожимает мне руку…

А дальше?

Нахимовское окончено. Я еду в высшее военно-морское училище. Мама живет в Ленинграде. По воскресеньям — я дома. Я изучаю высшую математику, астрономию. Товарищи приходят ко мне» заниматься. Училище окончено — и с какой радостью я прикрепляю к кителю золотые погоны! Я получаю кортик. Настоящий кортик! Мама плачет: ведь я уезжаю. «Не плачь, ты же знаешь: дом моряка в море», — говорю я словами отца… Я снова на катерах. Капитан первого ранга постарел и стал адмиралом. «Хорошо, что ты прибыл именно к нам. Слышал? Война». — «С кем?» — «С теми, кто хочет поработить нашу Родину». Мне дают катер. Я с радостью иду в бой!

Тут вошел командир роты и сообщил, что мы скоро выедем в лагерь. Отличники поедут на флот во второй половине лета.

Радио объявило, что нашими войсками освобожден Севастополь. Фрол ходил именинником, его и Бунчикова все поздравляли.

Юра вспоминал:

— До войны отец меня всегда брал с собой в Севастополь. От вокзала бегали в город маленькие открытые трамвайчики, и так весело было на них ехать! Они звенели, как колокольчики… И в городе было больше лестниц, чем улиц. Бежишь наверх и считаешь ступеньки. Отец, бывало, уйдет по делам, а я иду на Приморский бульвар смотреть, как уходят корабли в море. Я все корабли знал: вот пошла «Червона Украина», вот «Красный Кавказ» снялся с бочки… Когда корабли уходили, я бежал на базар. Сколько было там рыбы! Рыба-игла, например, узкая, длинная, и зеленый хребет просвечивает. А потом еще камбала — плоская, широкая, как лепешка. И мидии — это такие моллюски в раковинах. Их варят с рисом и едят. А яблок, винограда, груш! Нагуляешься за день — и опять на бульвар. Корабли возвращаются. На верхних палубах выстраиваются команды. А вечера темные, и вдруг бухта засветится словно огоньками на елке — зелеными, красными, белыми… А на улицах — моряки, все в белом… Теперь там — одни развалины…

— Одни развалины, — подтвердил Бунчиков. — Но он снова наш, Севастополь!

Да! В Севастополе снова наши, и Севастополь наш, и снова нашими стали его голубые бухты! И, наверное, одними из первых ворвались в бухту катера нашего с Фролом соединения! «Был бы жив отец, — думал я вечером, слушая салют, — и дядя Серго — и они были бы в Севастополе!»

Кудряшов и Николай Николаевич Сурков целый вечер рассказывали, как дрались севастопольцы с гитлеровцами; они горевали, что бомбы разрушили знаменитый Дом флота, изрыли воронками Приморский бульвар.

— Но теперь снова все восстановят, — говорил Сурков. — И Севастополь станет красивейшим городом, гордостью флота!

Дни шли за днями. Однажды Протасов приказал:

— Рындин, немедленно к адмиралу!

— Зачем он тебя вызывает? — обеспокоился Фрол. — Ты что-нибудь натворил? Держись, Кит! — Он ободряюще похлопал меня по плечу.

Я шел по коридору, обдумывая: в самом деле, зачем меня вызвал адмирал? Я замедлил шаг; перед кабинетом начальника постоял, не решаясь постучать. Наконец, я собрался с духом и осторожно стукнул.

— Войдите, — послышался знакомый спокойный голос.

Я отворил тяжелую дверь и ступил на ковер. Адмирал сидел за столом, а перед столом, спиною ко мне, стоял сухощавый офицер и что-то рассказывал адмиралу.

— По вашему приказанию воспитанник Рындин явился! — отрапортовал я, чувствуя, как непростительно дрожит голос.

Офицер, прервав на полуслове рассказ, обернулся. Где я видел его лицо? Почему оно мне так знакомо? И почему он на меня так пристально смотрит?..

— Никита? — спросил офицер.

— Отвечайте, — сказал адмирал.

— Никита.

— Очень рад тебя видеть!

Офицер подошел ко мне, обнял меня, заглянул в глаза. И вдруг я узнал его! Я не решался назвать его имя. А что, если я ошибаюсь?..

— Тебе от мамы письмо, — протянул он мне вчетверо сложенный листок.

Плохо слушавшимися пальцами я развернул письмо и прочел: «Никиток, мой родной! Спешу сообщить тебе большую-большую радость: папа вернулся…»

Все завертелось у меня перед глазами; я почувствовал, что куда-то проваливаюсь, скатываюсь, лечу…

Очнулся я на диване. Рядом со мной сидел Серго Гурамишвили (ну, конечно же, это был Серго!) и гладил меня по голове. Адмирал говорил улыбаясь:

— Сколько лет на свете живу, но не видал, чтобы от радости умирали.

— Дядя Серго? — спросил я.

— Ну да, Серго, разумеется! — просиял капитан-лейтенант. — Узнал?

Я вскочил:

— Папа где?

— В Севастополе. Я все расскажу по дороге. Товарищ адмирал разрешил тебе пойти со мной к Антонине. Вы ведь друзья? Мне твоя мама рассказывала… Завтра полетишь со мной в Севастополь.

Я готов был кинуться к адмиралу и расцеловать его. Но, вовремя вспомнив, что воспитаннику не полагается лезть с объятиями к начальнику, я сказал:

— Благодарю вас, товарищ контр-адмирал! Очень, очень благодарю вас!

Адмирал поздравил меня и сказал, чтобы я передал привет отцу. «Если он меня помнит», — добавил начальник.

— А теперь идите и одевайтесь, пойдете с капитан-лейтенантом.

Не чуя под собой ног, я побежал в класс.

— Ну что? — спросил Фрол тревожно. — Попало?

— Да нет! Мой отец жив!.. И Гурамишвили живой! Серго приехал из Севастополя и сидит в кабинете у адмирала!

— Да ну? Кит, не врешь? — не поверил своим ушам Фрол. — Где отец?

— В Севастополе! Я к нему на самолете лечу.

— Вот штука так штука!.. Эй, ребята! У Никиты отец нашелся! — закричал Фрол на весь класс.

Все обступили нас и принялись меня поздравлять. У них были такие радостные, приветливые и веселые лица! Пришли и Кудряшов и командир роты и тоже меня поздравляли. Один Бунчиков отошел в сторонку, сел на парту и опустил голову на руки.

— Бунчиков, что с вами? — спросил командир роты, сел рядом с Вовой на парту и стал гладить большой рукой по его коротко остриженной голове. — Ну, успокойся, милый, — в первый раз обращаясь к кому-либо из воспитанников на «ты», проговорил Николай Николаевич. — Ну, успокойся, Вова, не надо…

— Рындин, готовы? — вошел в класс Протасов. — Капитан-лейтенант вас ждет.

— Ты что, уже уезжаешь? — спросил Фрол.

— Нет. Мы идем к Антонине.

И я пошел в кубрик, мигом переоделся и выскочил в вестибюль, где терпеливо ждал меня Серго.

Как я был благодарен ему, что он зашел в училище прямо по пути с вокзала и взял меня с собой! Наверное, отец попросил его об этом, чтобы я узнал как можно скорее, что он жив. По дороге я рассказывал про Антонину и Шалву Христофоровича. Я сказал, что Антонина все время надеялась на его возвращение.

— А отец… совсем ничего не видит?

Услышав ответ, Серго задумался и молчал всю дорогу.

— Пойди ты вперед, Никита, — сказал он, когда мы вошли во двор знакомого дома.

Он отошел под каштан, а я позвонил.

— Открыто, входите! — крикнула из окна Тамара. — А, это ты, Никита? Иди к Антонине, она скучает.

Я поднялся по лестнице. Шалва Христофорович сидел у открытого окна.

— Кто пришел, Тамара?

— Это я, Шалва Христофорович.

— Никита? Входи, дорогой… Антонина, Никита пришел!

Антонина радостно закричала:

— Никита! Пойдем, я тебе покажу… Что-нибудь случилось? — вдруг спросила она с тревогой. — Ведь сегодня не воскресенье, почему тебя отпустили?

Я не знал, как сказать, что ее отец жив и вернулся.

— Ты один? Ты один пришел? — насторожилась она и вдруг закричала: — Нет, ты пришел не один!

Я никак не мог сообразить, почему она поняла, что я пришел не один.

— Никита, скажи, да скажи же!..

И вдруг с криком: «Папа вернулся!» она, задев меня платьем, выбежала на лестницу.

— Что ты сказал ей, Никита? — спросил художник, приподнимаясь с кресла. — Ты ничего не сказал… Откуда она взяла? «Ты пришел не один, это папа вернулся…» Нет, неужели? Не может быть! — повторял он все громче.

— Шалва Христофорович, это правда! Дядя Серго вернулся! Он пришел к нам в училище и…

Я мог не продолжать, потому что со двора уже слышалось: «Папочка!.. Папа, папа!..»

Они поднимались по лестнице. Серго повторял:

— Антонина, моя дорогая, ну полно! А Антонина твердила:

— Я всегда знала, что ты вернешься!

И вот Серго вошел в комнату, а за ним — Антонина, такая счастливая…

— Это ты? — спросил Шалва Христофорович.

— Я, отец, — ответил капитан-лейтенант.

Он подошел к Шалве Христофоровичу, опустился перед ним на колени и прижался губами к руке старика.

— Вот мы и снова все вместе! — сказал Серго. — Я говорил, что вернусь, — и вернулся…

Глава седьмая ГДЕ ОНИ ПРОПАДАЛИ

Старый художник, закрыв глаза, застыл в своем кресле. Мы с Антониной забрались на тахту. Тамара то и дело вытирала концом передника слезы. Серго рассказывал:

— …Когда мой катер пошел на дно, я поплыл за Георгием…

Отца ранило в руку, и он плыл с трудом. Серго помог ему выбраться па берег. По мокрым камням шарил прожектор.

— …Несколько раз луч скользнул по нас, но мы были неподвижны, как камни…

Русьев не хотел уходить без друзей. Но лучи прожекторов скользили и по морю и накрыли, наконец, прыгавший на волне катер.

— «Уходи, уходи, Виталий!» — кричал я ему, как будто он мог в этом вое меня услышать. Катер рванулся и исчез в темноте. Трассирующие пули преследовали его по пятам…

Серго разорвал на себе рубаху и перевязал отцу руку. «Надо уносить ноги, скоро рассветет». Скалы были отвесные, скользкие, а отец мог цепляться за них лишь одной рукой. Они выбились из сил, пока очутились высоко над морем, в небольшом темном гроте, где шумел водопад. Отцу стало плохо: он потерял много крови. Серго посмотрел вниз и увидел передвигавшиеся светлые точки. Гитлеровцы обшаривали берег! Серго показалось, что он слышит собачий лай. Но светлые точки вскоре погасли. Когда наступил рассвет, перед Серго открылось пустынное море. Берег кишел солдатами.

— …Георгий бредил так громко, что я опасался, как бы не услышали гитлеровцы. Очнулся он в полдень. «Уходи! — сказал Георгий. — Оставь меня, уходи!» Я ответил: «Не говори глупостей». Тогда он мне стал приказывать. Я сказал, что он может меня расстрелять, но это приказание я считаю незаконным. Тут Георгий опять впал в беспамятство и вспоминал Ленинград, жену и тебя, Никита. Я все прислушивался, не идет ли кто. Но никто не шел, только шумело море…

Серго не мог развести огня: не было спичек, да и дым от костра выдал бы их. И Серго целый день сидел рядом с отцом. А в это время Русьев докладывал обо всем, что случилось, капитану первого ранга. Капитан первого ранга разрешил Русьеву вернуться. И катер Русьева снова понесся к тем берегам, где остались в беде товарищи.

— …Ночь тянулась томительно. Георгий спал, а я сидел у входа в грот, вглядываясь в темноту. Вдруг в море замелькал огонек. Может быть, мне это показалось?.. Нет, это был сигнал: кто-то с правильными промежутками зажигал карманный фонарик. Точка — тире, точка — точка — тире… Я прочел: «Где вы? Где вы? Я — Русьев, я пришел, отвечайте». Виталий пришел на выручку! «Георгий! Скорей, скорее вставай!» — «А? Что?» — «Виталий пришел за нами». — «Где?» — «У нас нет фонаря. Мне нечем ответить. Он уйдет, думая, что нас нет в живых». Георгий с трудом встал. Как он спустится вниз по острым и скользким скалам?.. «Скорей, скорей, Георгий! Сможешь ты плыть?» — «Попытаюсь…»

Дул резкий ветер. То и дело у них из-под ног вырывался камень и с грохотом скакал вниз. Тогда они замирали. Вокруг все молчало… Они поплывут туда, где Серго видел сигналы. Но сможет ли отец плыть? Далеко ли от берега катер? И как они дадут знать о себе Русьеву?.. Кричать? Не услышат ли крик на берегу гитлеровцы?.. Отец и Серго спускались все ниже, и море шумело совсем под ногами.

— …Я снова увидел мелькающий огонек. «Смотри, Георгий! Ты видишь?» — «Вижу». — «Это Виталий». «Где вы? Где вы? Я пришел. Отвечайте», — сигналил Виталий. «Скорей, Георгий, скорей!» Но тут все загрохотало и все осветилось: берег, море и катер. Мы упали и остались лежать, а прожектора продолжали обшаривать берег…

Так и не удалось им в ту ночь добраться до катера. Русьев ушел. Он не знал, что его друзья были близко, почти в нескольких метрах! А теперь они снова карабкались наверх, в грот, обдирая руки и прижимаясь к скале всякий раз, когда их нащупывал луч прожектора.

— …Я понял, что морем нам не уйти. У нас нет фонаря и, мы не можем ответить Русьеву, если он снова придет за нами. Фашисты настороже и катер к берегу не подпустят. Они заподозрят, что кто-то прячется в скалах. Надо уходить, и как можно скорее. Куда? В горы. Там мы найдем партизан, и они помогут нам выйти к морю…

Было холодно. Пошел снег. Они были голодны. Они ели корешки, которые находил Серго. Они шли день, другой, третий… Серго повторял: «Мы, Георгий, еще повоюем!» Лес становился все гуще, снег все сыпал и сыпал, и вдруг из-за дерева вышла девушка в полушубке. Так попали они в отряд партизана-севастопольца «дяди Кости».

— …Дядя Костя был тоже моряк. Из Севастополя он ушел одним из последних, взорвав свою батарею. Та девушка, что нас повстречала, оказалась врачом и принялась лечить Георгию руку. Когда я сказал, что мы хотим выйти к морю и добраться до своих катеров, дядя Костя покачал головой: «Провести-то вас к морю можно, а толку что? Фашисты кишмя кишат по всему побережью. Пропадете ни за понюх табаку… Подлечитесь, и тут для вас найдется работа…»

О том, какая это была работа, Серго рассказал очень скупо. Но, наверное, можно было бы написать толстую книгу.

В Керчи были гитлеровцы, а на другом берегу пролива, на Чушке, — наши. Фашисты каждый день стреляли через пролив, а поезда подвозили им в Керчь снаряды. И вот четырем партизанам (среди них был отец и Серго) поручили взорвать такой поезд. Они вышли из леса. Шли открытой степью. Дошли до железнодорожного полотна. Когда вдали задымил паровоз, они заложили под рельс взрывчатку. Едва они отползли, произошел взрыв, и они увидели, как свалился под откос паровоз и как полезли друг на друга вагоны. Начался пожар, стали рваться снаряды и бомбы. Теперь надо было поскорее добраться до леса. Они бежали изо всех сил. Когда рассвело, они зарылись в забытый стог сена. Гитлеровцы, двигаясь цепью, обыскивали степь. Это называлось «прочесом». Кто-то подал команду — ив стог вонзились штыки. Отцу прокололи плечо, а Серго — ногу. Застони они — и они бы пропали. Но они только закусили губы до крови. И гитлеровцы пошли дальше. До вечера партизаны сидели в сене, а вечером добрались до леса.

Один раз отцу поручили связаться с подпольщиками в городе, и он, переодевшись в немецкую форму, ездил в Симферополь, занятый фашистами.

Каждый шаг мог ему стоить жизни.

А однажды они с Серго даже выкрали немецкого коменданта!..

Вот какая у них была работа! Это как раз тогда, когда я жил на корабле, и Русьев ходил за ними, и фашисты встречали его таким огнем, что можно было подумать — они ждали эскадру. Русьев решил, что отца и Серго нет в живых, и доложил капитану первого ранга. И тогда капитан первого ранга отдал мне письмо, а старший офицер разрешил другим офицерам занять за столом места отца и Серго Гурамишвили. Товарищи считали их погибшими. Но они были живы! Они истребляли врага. Недаром они, уходя, поклялись: «Пока сердце бьется в груди и в жилах течет кровь, мы будем беспощадно уничтожать фашистов».

Дядя Костя был ими доволен. Но они тосковали по своим катерам. Дядя Костя успокаивал их: «Скоро, скоро вернемся мы в Севастополь!»

Партизан в лесу становилось все больше. Теперь они смело выходили из леса, окружали и уничтожали фашистские гарнизоны. Много раз гитлеровское радио сообщало, что лес «прочесан» и партизан в Крыму больше не существует. А на другой же день взлетал на воздух новый поезд со снарядами, или взрывался новый мост под штабной машиной, или партизаны окружали деревню, в которой стоял вражеский гарнизон.

— …Но вот, — продолжал Серго, — пришел тот счастливый день, когда наши орудия загремели на перешейке, а корабли подошли к крымским берегам. «Действовать!» — приказал начальник партизанского района. «Есть действовать!» — повторил приказ дядя Костя. Мы должны были выйти к морю и отбить у фашистов советских людей, которых они уводили…

Да, гитлеровцы пригнали в Крым много советских людей с Кубани и теперь гнали их к морю. Куда, зачем? Надо было спешить!.. Куда бы, в какое село ни входил отряд, его встречали пустые дома и виселицы. И везде были расклеены листовки: «Командующий немецкими войсками в Крыму скорее повесит сто тысяч русских, чем даст освободить их».

Чтобы добраться до моря, отряду надо было пройти через горы. Снег слепил глаза. Повсюду догорали дома, сторожки, лежали мертвые люди. Здесь прошли гитлеровцы к морю…

Как было страшно то, что рассказывал Серго! Он наткнулся на старого деда, лежавшего в снегу на повороте дороги. «Что с тобой, дед?» — «Умираю. Торопитесь, сынки! Повели всех к морю». — «Не уйдут от нас, диду, даем тебе черноморскую клятву!» — сказал дядя Костя.

Дорога круто шла вниз. Лес редел. Несло холодом из ущелий. Из-за туч выглянуло солнце. Вдруг скалы раздвинулись — и партизаны увидели море.

— …Три буксира дымили у пирсов. Автоматчики загоняли на баржи женщин и ребятишек, отбирая у них мешки, узелки и кошелки и сбрасывая все в кучу. «Напрямик!» — приказал дядя Костя и спрыгнул с обрыва в колючий кустарник. Мы свалились им на головы, как лавина с гор. Гитлеровцы отступили под прикрытие барж, рассчитав, что мы, опасаясь задеть детей и женщин, стрелять не станем… Они очутились по пояс в воде. «Живьем бери гадов!» — закричал дядя Костя. Он поднялся во весь рост, за ним — другие… И тогда один фашист дал очередь по барже. Там находились женщины, дети… Умирать буду, этого не забуду. Стрелять в беззащитных! Пули жужжали вокруг, как шмели, но ни одна не задела дядю Костю. Он схватил стрелявшего в женщин гитлеровца, вдавил его в воду, выволок на песок…

Партизаны врукопашную били фашистов. Они не могли стрелять, а гитлеровцы стреляли из автоматов! По барже стали стрелять фашистские буксиры. «Сходи с баржи!» — скомандовал дядя Костя. Люди прыгали в воду.

— «Наши!» — вдруг закричал дядя Костя. «Наши? Где наши? Откуда?..» В бухту влетел серый катер. Торпедный катер, наш, понимаете? «Ура черноморцам!» Открыл пулеметный огонь! Я кинулся на пирс. «Здравствуй, чертушка Русьев!»

— Усыновитель? — спросил я быстро.

— Почему «усыновитель»?

— Да ведь он усыновил Фрола.

— Ну да, Виталий, конечно!.. «Куда держишь курс?» — спросили его мы с Георгием. «На Севастополь!» — ответил Виталий. «Бери нас с собой!» Он доставил нас в базу, мы получили катера и пошли освобождать Севастополь…

Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, но когда пришел в кубрик, старался не обнаруживать перед всеми своего счастья. Я понимал, что, если буду слишком проявлять свою радость, это будет больно Фролу, Вове, Ивану Забегалову — ведь их отцы никогда не найдутся!

— Ты полетишь на самолете? — спросил Юра. — Счастливец!

А Фрол сначала сказал, что самолеты часто разбиваются и он предпочитает ходить на корабле или на катере, но тотчас добавил, что хотел меня попугать: он не видел ни одного угробившегося самолета, кроме тех фашистских, которых подбили наши, и сам бы с удовольствием полетел со мной повидать Русьева.

— Ты ему расскажи на словах, что Живцов идет еще не на самый полный, но двоек уже давно не хватает, — сказал он гордо.

В письме Фрола Русьеву не было ни одной ошибки.

Самолет был большой, зеленый, с красной звездой на хвосте и со звездами на крыльях. По узенькому отвесному трапу мы поднялись в просторную кабину. Едва мы сели, прошел мимо летчик; он захлопнул за собой дверцу. Что-то загудело, и самолет задрожал. Серго вытянул ноги, откинул голову и смотрел в потолок, нисколько не интересуясь тем, что мы сейчас оторвемся от земли. Он сидел так, как сидят в поезде или в трамвае.

— Дядя Серго, а когда мы полетим?

— А мы летим.

— Летим?..

Я увидел в окно убегавший куда-то в сторону серый вокзал, крохотные автобусы и распластавшиеся на выгоревшей траве самолеты.

Облака сдвинулись и затянули всю землю, и только изредка было видно что-то похожее на домики и на траву.

Серго молчал, а я думал: «Сегодня я увижу отца! И маму увижу, и Севастополь!»

Облака разошлись, и я увидел горы, покрытые снегом. По снегу бежала черная тень самолета. Стало холодно, у меня начали мерзнуть ноги.

— Хочешь, Никита, есть? — спросил Серго.

Я отказался. Как можно есть бутерброды, когда мы летим выше гор!

Прошло часа два или три, все внизу стало ярко-зеленым. За желтой полосой впереди все блестело, сверкало. Было больно смотреть.

— Дядя Серго, смотрите, что это?

Он взглянул:

— Это море, Никита, Черное море!

Я различил желтый берег, белую пену прибоя и черные точки посреди голубого пространства: это шли корабли. Мы долго летели над морем, и берег то исчезал, то вновь появлялся. Наконец, самолет резко накренился на крыло, выровнялся, опять накренился, и коричневая земля, белые постройки на ней и краешек моря — все поднялось, стало боком, словно тарелка, поставленная на ребро.

— Испугался? — спросил Серго. — Садимся. Мы дома!

Запрыгав по твердой земле, самолет подрулил к землянке. Слегка пошатываясь, я стоял под синим небом, и мне казалось, что все кругом синее: груды обломков, море и тень на земле от крыла самолета.

Я удивился: Серго не торопится, беседуя с летчиком, и не сердится, что за нами еще не приехали.

Но вот, прыгая по кочкам, подскочила тупоносая зеленая машина. Матрос в лихо заломленной на ухо бескозырке пригласил садиться. Я узнал его — это был тот самый Костя, который на «газике» отвозил меня в прибрежную деревню.

— Костя?!

— О, господи! Тот малыш, которого я возил в прошлом году. А я бы тебя не узнал, так ты здорово вырос. И на тебе морская форма! — Он протянул мне руку.

Через несколько минут мы мчались по пыльной дороге. На холмах валялись подорванные танки, машины, повозки. Костя, не замедляя хода, пролетел мимо разбитого моста, свисавшего одним концом с насыпи, мимо обломков вагонов, загромоздивших ущелье, и влетел в город.

— В соединение? — спросил он.

— Нет, в госпиталь, — ответил Серго. Почему в госпиталь?..

На всей длинной улице, которую мы проехали из конца в конец, я не увидел ни одного уцелевшего дома. Стояли лишь стены. Трамвайные столбы были опутаны обвисшими проводами, и из мостовой торчали острые железные лапы рельсов. Открылся кусочек бухты с мачтами затопленных кораблей. Среди развалившихся стен, на которых чернели надписи: «Мин нет», моряки разгребали мусор и камни. Над городом висели «слоники», и за холмами ухало.

— Подрывают мины. Их тут до черта: и на земле и в воде. Осторожней ходи по городу, в развалины не заглядывай — напорешься, — предупредил Костя.

Машина поднялась в гору и въехала в отворенные настежь ворота. Костя круто затормозил возле двухэтажного дома с желтыми заплатами на белой стене. Повсюду буйно цвела сирень. За кустами виднелась голубая гладь бухты. Матрос в сером халате так решительно и быстро прошел на костылях, будто для своего удовольствия двигался на ходулях. У матроса было веселое и раскрасневшееся лицо, но я увидел пустую штанину, спущенную так низко, что если не присмотришься — не заметишь, есть нога или нет. Под кустами сирени сидели раненые с забинтованной головой, с рукой на перевязи; возле некоторых стояли костыли.

— Георгий! — позвал Серго. — Георгин, где же ты, дорогой?

Один из раненых, опираясь на палку, поднялся и пошел к нам, размахивая свободной рукой.

— Никита! — сказал он знакомым голосом. — Кит!

Неужели отец?.. Но откуда седина в волосах и широкий багровый шрам на щеке? И разве у отца раньше было такое худое лицо, обтянутое коричневой кожей?..

— Не узнал?

— Папа! — взвизгнул я. — Папа!..

Я подбежал к нему, обхватил его, уткнулся лицом в серый халат и разревелся.

— Ну что ты, ну что ты, сынок…

— Ты живой, живой! — повторял я без конца. — Ты живой!..

Отец взял мою голову в руки, нагнулся, принялся крепко меня целовать — в щеки, в нос, в губы. Губы у него были сухие, потрескавшиеся, но знакомо пахли душистым трубочным табаком.

— Вот и свиделись, — сказал он срывающимся голосом. — Вот и свиделись… Эх, сынок, сынок, и соскучился я по тебе!..

Я повис у него на шее и, наверное, сделал ему больно — он поморщился.

— Тебя сильно ранило? — спохватился я.

— Нет.

— А в каком бою?

— За наш Севастополь, — сказал отец с гордостью. — Ну и задали же мы им жару! Правда, Серго?

— Еще бы, дорогой, век не забудут!

— Ну, а ты, Никита? — Отец снова поморщился. Я понял, что хотя он и выздоравливает, но у него все еще где-то очень болит. — Покажись-ка!

Он легонько отодвинул меня, принялся разглядывать.

— Хорош, Никитка, хорош! Вырос, поздоровел. И выправка отличная, и форма тебе идет… Что, Серго, он — настоящий моряк?

— Самый настоящий, — подтвердил с улыбкой Серго.

— Мама сейчас придет, три раза уже прибегала…

— А вот и мама! — сказал отец и, отбросив палку, слегка прихрамывая, пошел по дорожке.

Мама спешила к нам. Расцеловав меня, она поздоровалась с Серго. Он сказал, что пойдет по делу, и простился. Мы остались втроем на скамейке под белой сиренью.

Не знаю, поняли ли в тот день отец с мамой что-нибудь из моих рассказов. Все перемешалось: училище, адмирал, Антонина, Шалва Христофорович, Фрол, Бунчиков, Стэлла, вечер в училище, поездка в Гори, фуникулер, полет в самолете…

Когда я рассказал, как капитан первого ранга передал мне письмо и на место отца за столом сел другой офицер, мама вздохнула, отец же сказал:

— А ведь бутылка-то коньяку нас все-таки дождалась!

И его глаза стали такими же смешливыми, как прежде.

Наговорившись досыта, мы продолжали сидеть молча, глядя на синюю бухту. Алел закат.

— Ну, идите домой, — сказал, наконец, отец. — Я приду завтра утром. Выписываюсь.

— Не рано ли? — спросила озабоченно мама.

— Я здоров.

Мама поняла, что отца переспорить трудно.

Глава восьмая КОРАБЛИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ В СЕВАСТОПОЛЬ

На другое утро отец пришел в белый домик на Корабельной. Китель висел на нем, как на вешалке, но он все же был лучше серого халата.

— Пойдем-ка, Кит, в город, — предложил отец.

— Долго не пропадайте, — сказала мама.

— Нет, мы скоро вернемся.

Узкая, вымощенная белым камнем дорожка вилась по крутому берегу, вдоль стены, пробитой снарядами. Из воды торчали мачты и мостик затонувшего судна. Город за бухтой казался отсюда совсем неразрушенным. О том, что война продолжается, напоминали лишь «слоники» в синем небе.

— Я приехал сюда, когда началась осада, — сказал отец. — Севастополь держался двести пятьдесят дней…

Отец помолчал, глядя на медленно приближавшийся ялик.

— И севастопольцы знали: чем дольше они продержатся, тем больше оттянут фашистских дивизий. Восемь месяцев непрерывной осады!.. Ты слышал о Пьянзине? Вон там, на Северной, стояла зенитная батарея. Фашисты вплотную к ней подвели свои танки. Батарея держалась. Артиллеристы превратили зенитки в противотанковые орудия — били по танкам! Когда не осталось ни людей, ни снарядов, командир батареи Пьянзин радировал: «Огонь со всех батарей — на меня!» И огонь смел ворвавшихся гитлеровцев… Пьянзинцы были настоящими севастопольцами!.. Когда последние защитники Севастополя уходили из горящего города, каждый брал с собой… Ты слышал о заветном севастопольском камне?

— Нет.

Отец достал из кармана бережно завернутый в платок осколок:

— Каждый брал с собой камень и клялся, что принесет этот камень обратно в родной Севастополь. И когда товарища убивали в бою, другой брал себе его камень. Это — камень товарища. Когда убили его, я взял себе и поклялся принести в Севастополь. С заветным камнем ходил я на катере в Новороссийск, Керчь, Феодосию и, наконец, пришел в Севастополь…

Отец бережно положил осколок к стене, и камень слился с ней, словно вернулся на то самое место, откуда был взят погибшим товарищем отца в июле сорок второго года.

Мы спустились по каменному трапу на пирс. Я помог отцу сойти в ялик, и седой яличник, с пучками седых бровей на красном лице, поплевал на ладони и взялся за тяжелые весла.

— На Корабельную нынче и пассажиров-то нету, — сообщил он осипшим голосом. — Все — в город, да в город. Поглядите-ка, с Северной — тоже… — И он показал на перегруженные народом ялики, переплывавшие бухту.

Впереди, перед нами, над бухтой высилась стройная белая колоннада, от которой сбегала к воде широкая лестница.

— Графская пристань, — сказал отец.

Графская пристань! Сразу в памяти ожили «Севастопольские рассказы». Значит, Толстой поднимался когда-то по этой пологой лестнице, и Нахимов, и Кошка, знаменитый матрос!

— Чудом она уцелела, сердешная, — сказал яличник. — Две осады выстояла — ни огонь, ни снаряды ее не тронули…

Яличник выскочил первым и протянул руку отцу. Мы медленно поднялись по лестнице, к колоннаде, на белом фронтоне которой я увидел цифру «1846», и вышли на площадь.

— Здесь были Дом флота и морская библиотека, — показал отец на бурые развалины. — Идем, как бы не опоздать.

— Куда?

— Увидишь.

Что-то необычайное творилось сегодня в разрушенном городе. Вчера мы ехали по безлюдным улицам. Сегодня из каждого узкого, засыпанного камнем проулка выходили люди. Широкий людской поток стремился к морю. Удивительно, что в городе, где не осталось ни одного целого дома, вдруг оказалось столько людей! И у всех были праздничные, радостные, счастливые лица, все как будто ждали чего-то. И мы влились в этот поток и шли вместе с солдатами в касках, с офицерами, стариками — отставными матросами, словно обросшими седым мохом, в обтертых матросских бушлатах, с девушками в красных косынках и белых праздничных платьях.

— Приморский бульвар, — сказал отец.

— Где? — удивился я, не видя вокруг ни кустов, ни деревьев.

Лишь в большой черной воронке с краю цвел ярко-желтый цветок. И люди старались не наступать на него и бережно обходили.

— Бульвар сожжен, но он снова будет, — ответил отец. — Снова посадим цветы, деревья. И будем гулять здесь, как до войны.

— Будем, товарищ капитан третьего ранга, обязательно будем! — подтвердил шагавший рядом с ним матрос. — День-то нынче какой! Подумать только, день-то!

День был действительно замечательный. Солнце так празднично светило с неба! Море, спокойное, гладкое, было удивительно синим. Уцелевший куст жимолости на обрыве казался окропленным розовой росой. Бронзовый орел смотрел в прозрачную воду с колонны, выходившей из моря.

— Памятник погибшим кораблям, — показал отец на колонну. Когда почти сто лет назад объединенный флот интервентов приблизился к городу, руководители обороны, адмиралы Нахимов и Корнилов, решили затопить вот здесь, у входа в бухту, часть кораблей, чтобы противник не мог выйти на внутренний рейд. И семь кораблей затопили, а матросы и офицеры пошли оборонять город.

— Идут! Идут! — вдруг загудело вокруг.

— Да нет, не идут еще! Показалось.

— Да нет, да идут же! Идут, родимые!

— Где, где?

— Смотрите лучше!

— Идут! — пронзительно крикнул звонкий девичий голос.

— Отец, кто идет?

— Смотри, смотри, — крепко сжал он мне руку.

И тут я понял, почему все стремились сюда, что сегодня за праздник, почему отец так взволнован и так боялся опоздать.

Из-за мыса выдвинулся корабль, голубой, с голубыми башнями. Его окружали тральщики. Корабль входил в бухту медленно, величаво, уверенно — так, как хозяин входит в свой дом.

— «Севастополь»! «Севастополь»! — загудело вокруг.

До чего же он был хорош! Длинные стволы орудий вытягивались из амбразур орудийных башен. Вся верхняя палуба была бело-синяя — на ней выстроились матросы.

— Ура нашим родным кораблям! — крикнул кто-то.

— Урра-а!.. — закричали вокруг.

«Ура» разрасталось, уносилось все выше и замирало на высоких холмах, а эхо за бухтами подхватывало и откликалось. Люди со счастливыми лицами, с глазами, наполненными слезами, бросали в воздух фуражки, и алые трепещущие косынки летали в воздухе. Все обнимались и целовались и снова кричали «ура» и «Да здравствует Черноморский флот!»

Отец снял фуражку, а я сдернул бескозырку, и мне хотелось подкинуть ее выше всех. Что-то подхватило меня и несло как на крыльях. Я тоже кричал, пока не охрип.

Корабли возвращались в свою родную столицу, в дом, захваченный было врагом и снова освобожденный. Корабли шли один за другим — стройные крейсера, легкие, стремительные эсминцы, подводные лодки и неуклюжие серые транспорты. И люди называли каждый по имени.

Рядом с нами стояли старик со старушкой и девушка, маленькая, очень бледная, с заплаканным лицом. Старик, опираясь на палку, говорил кораблям: «Родные!» А девушка вдруг улыбнулась, отчего ее лицо сразу стало удивительно красивым.

— Снова дома! Ну, теперь уж навеки! — сказал старик.

— Навеки! — подтвердил отец.

В ясном небе вдруг грянул оглушительный гром. (Корабли салютовали своей морской столице. Они приветствовали голубые бухты, защитников и освободителей Севастополя и говорили своему городу: «Ты будешь снова построен!»

Отгремел последний салют; наступила тишина. Отец обратился ко мне:

— Ты можешь сказать товарищам: «Я видел своими глазами, как возвратились корабли в Севастополь». Этот день будет записан в историю, и мы не забудем его до конца своих дней…

Он стоял с просветленным лицом, не утирая слез, катившихся по щекам, и крепко сжимая в руке простую суковатую палку.

Глава девятая КОМАНДУЮЩИЙ ПОЗДРАВЛЯЕТ ГЕРОЕВ

Теперь весь народ ринулся на Графскую пристань. От кораблей, пришвартовавшихся к бочкам, раздвигая спокойную воду, бежали к пристани быстрые катера.

Матросы в белых форменках соскакивали на пристань, взбегали по лестнице, торопясь поскорее вступить на заветную землю, встречали знакомых, обнимались и целовались троекратно. Откуда-то вдруг появился оркестр и заиграл тут же, на площади. Толпа расступилась, по кругу понеслись белые форменки и алые косынки.

— Пойдем-ка, Кит, прогуляемся по городу.

— А тебе не тяжело ходить? — Нет, не тяжело.

Мы поднимались по сбитым ступенькам, обходили воронки и груды мелкого камня. Я видел дом, в котором, казалось бы, и жить невозможно, а в нем уже жили люди. В окно были вставлены мутноватые зеленые стекла, и из форточки торчало коленце железной печки. На уцелевшей половине дома появилась надпись: «Парикмахерская». Матросы вставляли стекла в доме с белой мраморной доской, на которой было написано золотом: «Здесь жил Нахимов». В другом месте расчищали завал и засыпали щебнем воронки. А дальше чинили пирсы, водолаз опускался на дно.

Отец показал мне круглое здание Севастопольской панорамы, без крыши, все в дырах от попавших в него снарядов, и бронзовый памятник строителям севастопольских укреплений.

С бульвара, изрытого траншеями, мы видели обе бухты — Северную и Южную — и корабли, отдавшие якоря и пришвартовавшиеся к разбитым пирсам. На линкоре пробили склянки; словно эхо, отзвонили склянки на всех кораблях.

Отец рассказывал, что здесь, на бульваре, стояла зенитная батарея. Там был подземный госпиталь, тут — подземное кино.

Мы сели на камень, и отец вдруг спросил:

— Скажи, Кит, мне честно: хочешь быть моряком?

— Хочу! Я буду жить так, как ты! По правде!

— Нет, лучше! Лучше меня живи, Никита! С тебя больше спросится. Я пришел в военно-морское училище самоучкой, а ты — придешь, окончив Нахимовское!

К нам подошел запыхавшийся матрос.

— Товарищ гвардии капитан третьего ранга, — обратился он к отцу, — я вас повсюду разыскиваю. Капитан первого ранга приказал вам явиться.

Мы спустились к причалам и очутились возле небольшого транспорта. Он был базой катерников вместо старого корабля, давно оставленного на побережье Кавказа.

— Где вы пропадали? — встретил нас Серго. — Я ходил к вам домой. Адмирал должен прийти.

— Зачем?

— Не знаю. Дал семафор. Кажется, будет дело.

— Ты думаешь? — оживился отец.

— Уверен. Жаль, ты не сможешь…

— Кто не сможет? Я?

— Ты же только что выписался.

— Я здоров! — горячо сказал отец. — И сидеть здесь, когда все пойдут в море, не собираюсь. Курс на Констанцу?

— Полагаю, что да.

Отец снова собирался туда, где воюют!

В кают-компанию стали входить офицеры, и почти все оказались знакомыми. Они пожимали руку отцу, поздравляли с выздоровлением; расспрашивали, как мне живется в Нахимовском. Когда я передал Русьеву письмо Фрола, он сказал, что соскучился и ждет сына в гости. Капитан первого ранга поблагодарил за то, что мы писали ему из Нахимовского. Андрей Филиппович сказал, что он тоже прочел письмо. А Лаптев пообещал, что уж тут-то мы рыбки половим.

— Смотря какой рыбки! — подхватил другой лейтенант. — Ловись, ловись, рыбка, большая и маленькая!

Завязался разговор о торпедах, метко пущенных в фашистский транспорт, об упущенной фашистской барже, которую пришлось догонять моему отцу и Гурамишвили, о шторме в семь баллов и караване гитлеровских судов, который они искали в тумане. Смеялись, что у Серго кошачий глаз, рассказывали, что он первый во тьме разыскал затемненные фашистские корабли, а отец и Русьев первыми пошли на них в атаку. Я понял, что отца ранило в бою за Севастополь.

Я видел его оживившееся лицо, смотрел, как он набивает трубку, прижимая пальцем светло-желтый табак, раскуривает ее от спички — все это неторопливо, спокойно, — и думал: «Он пережил столько, сколько другому не пережить за всю жизнь».

Вошел вахтенный и что-то тихо доложил капитану первого ранга. Капитан первого ранга надел фуражку и вышел.

Послышались быстрые шаги, и в кают-компанию вошел вице-адмирал, плотный, с живыми карими глазами и чисто выбритым загорелым лицом.

— Прошу садиться, — предложил адмирал, снял фуражку и быстрым движением пригладил свои стриженые ежиком темные волосы. — Рад сообщить вам, что командующий флотом дал «добро» на выход вашего соединения. Операцию нужно провести по-гвардейски. Черное море должно быть навсегда очищено от врага. Я убежден, что вы выполните и это задание… Вы не преждевременно выписались из госпиталя, Рындин?

— Никак нет, товарищ вице-адмирал. Я выписался как раз вовремя. Прошу вашего разрешения пойти в операцию.

Адмирал чуть склонил набок голову:

— Я знаю, что глубоко обижу вас, если не допущу на катер. Даю «добро». Итак (он встал и положил руки на стол), в завтрашней операции будут участвовать три Героя Советского Союза. Советское правительство высоко оценило заслуги офицеров вашего соединения и постановило присвоить звание Героя Советского Союза славным сынам нашей великой Родины, морякам Черноморского флота Георгию Рындину, Серго Гурамишвили и Виталию Русьеву.

Отец, Серго и Виталий Дмитриевич встали, растерянные от неожиданного известия.

— Поздравляю, Рындин! — Адмирал обнял и трижды поцеловал отца. — Поздравляю, Гурамишвили! — сказал он, обнимая и целуя Серго. — Поздравляю, Русьев! — обнял и поцеловал он Виталия Дмитриевича.

Капитан первого ранга подозвал вестового, и тот откупорил шампанское.

— За тех офицеров, — поднял стакан адмирал, — которые шли на благородный риск. Риск — благородное дело, когда он соединяется с отвагой и мастерством. Бесстрашие, мужество, дерзость плюс мастерство, трезвый и смелый расчет — в этом залог победы. За смелых и дерзких моряков, за героев!

Он осушил стакан.

Мне тоже досталось полстакана вина, и я чокнулся с отцом, дядей Серго и Русьевым. Адмирал улыбнулся и спросил:

— А это чей молодец?

— Мой, — ответил отец.

— Наш, — поправил отца капитан первого ранга. — У нас их двое. Есть еще Живцов, наш воспитанник.

— Нахимовец? — обратился ко мне адмирал.

— Так точно, воспитанник Нахимовского военно-морского училища, товарищ вице-адмирал! — отчеканил я как только мог лихо.

— Добро!

Он снова поднял стакан:

— За будущее поколение моряков! За большой флот!

После ужина началось веселье. Играла музыка — где радио, где аккордеон, — плясали русскую и отбивали каблуками чечетку, пели «Катюшу», и можно было подумать, что никакой войны нет и никто не собирается завтра на рассвете уходить в море. Все расспрашивали меня про Живцова, просили ему передать привет и очень смеялись, когда я рассказал, что Фролу в училище запрещают курить.

В кают-компании очень молодые лейтенанты, только что приехавшие из военно-морского училища, горячились и спорили. Один из них был веснушчатый, рыжий, как Фрол, другой напоминал Юру, и я представлял себе, что когда-нибудь и мы с Фролом, окончив высшее военно-морское училище, придем на корабль, будем спорить перед завтрашним выходом в море и волноваться, как, очевидно, волнуются лейтенанты, но не хотят показать, что волнуются, и стараются выглядеть совсем настоящими моряками-вояками, и это им плохо пока удается. Но и капитан первого ранга и Андрей Филиппович поглядывали в их сторону с улыбкой, когда в их углу становилось особенно шумно.

Отец подошел к патефону и завел свой любимый вальс из «Щелкунчика».

— Помнишь, Никита, Кировский театр? — спросил он.

— Конечно, помню.

— Ты еще до смерти испугался мышиного короля.

— Ну вот еще! Я не испугался.

— А зачем же ты хватал меня за рукав?..

Каюта отца на плавбазе была совсем крохотная. И здесь на маленьком столике стоял портрет матери; в углу на вешалке, как всегда, висели его рабочий китель и кожанка.

Серго сел за стол и быстро написал что-то на листке бумаги.

— У тебя есть конверт, Георгий?

— Держи.

— Передай Антонине, Никита. Вы, я слышал, здорово подружились?

— На всю жизнь!

— Ого, даже на всю жизнь! — засмеялся Серго.

Отец взглянул на часы:

— Нам пора домой.

Когда мы поднялись на палубу, в небе светили звезды, крупные, как грецкие орехи. В воде тоже плавали звезды, и казалось, что это светящиеся морские зверьки движутся в глубине. По небу и темным горам бегали лучи прожекторов.

Отец спросил:

— Ну, Кит, а что мы теперь скажем маме?

— Скажем, что ты — герой.

— А ведь знаешь, как-то неудобно. Прийти домой — и вдруг, сразу: «Здравствуйте! Я — герой».

— А Фрол, тот сказал бы.

— Ну, Фрол твой — смелый.

— Тогда я скажу, хочешь?

— Пожалуй, лучше ты. Войдешь первым и скажешь.

— Катер у борта! — сообщил из темноты вахтенный офицер.

Мы сошли на катер, и он быстро заскользил через бухту. Мы не садились, а, по обычаю моряков, стояли с отцом на корме. Мы молчали. Я знал, что он завтра опять уйдет в море, а я уеду в училище и долго его не увижу.

За кормой журчала вода. Звезды ярко горели в черном небе, во тьме южной ночи… Луч прожектора выхватил из темноты белую колоннаду со сбегающими к воде ступенями, скользнул дальше — и она исчезла, как чудесное ночное видение…

Глава десятая ВОЗВРАЩАЮСЬ В УЧИЛИЩЕ

Утром веселая девушка-письмоносец принесла свежие газеты.

— Ух, и много же сегодня в газете про вашего папу! Поздравляю, — сказала она и крепко пожала мне руку.

Я развернул «Красный черноморец» и стал читать статью, которая называлась:

«Герой Советского Союза Рындин вписал в историю Черноморского флота немало выдающихся страниц. Он не раз вступал в бой с двумя, тремя, четырьмя вражескими катерами и всегда оставался победителем. На его счету много потопленных вражеских кораблей. Он не страшился ни шторма, ни огня, ни вражеских пикировщиков.

Вот один из последних подвигов командира отряда капитана третьего ранга Рындина, рассказ о котором записан со слов его товарищей…

К ночи поднимается ветер. Волны накатываются на набережную.

— Немецкий караван выходит из Севастополя, — говорит командир соединения.

— Мы его не выпустим, — отвечает Рындин. — Прошу дать «добро» на выход.

— В море семь баллов, — предупреждает командир.

— Хоть десять, немцев нельзя выпустить, — упрямо говорит Рындин.

— Беспокойный человек ты, Юрий Никитич, — улыбается командир. — Добро! Желаю тебе успеха!

Море ревет и стонет.

На катерах все готово к отходу. Матросы знают, что никакой шторм не удержит их командира у пирса.

— Заводи моторы! — кричит Рындин и прыгает на флагманский катер.

Гурамишвили ведет второй катер, Русьев — третий.

На их счету сотни выходов в море, десятки потопленных вражеских кораблей, бои с катерами, бои с авиацией, бои с береговыми батареями. Уже видно зарево в небе — бой вокруг Севастополя начался!

Каравана нет. Катера замедляют ход. Рындин вглядывается во тьму. Нигде ничего. Ушел караван, что ли? Опоздали? Нет, по расчетам он не мог пройти.

Но вот Гурамишвили сигналит: слева — охрана каравана. Моторы приглушены.

— Караван! — докладывает боцман. Рындин считает: один, два, три… десять…

Караван идет кильватерным строем. Немцы торопятся поскорее уйти. Наши моряки дрались за Севастополь 250 дней, немцы не выдержали и трех дней штурма. Немецкое командование, штабы, офицеры, интендантское отребье — те, что грабили Крым, вырубали сады и парки, сожгли «панораму», разрушили все, что дорого русскому сердцу в городе морской славы, идут на кораблях!

— По пятам! — приказывает Рындин. Вперед! Катер мчится на транспорт.

— Трасса по носу! — докладывает боцман. Катер уходит из-под огня.

— Трасса по корме!

Зеленые и красные вереницы светящихся пуль оплетают катера, словно паутиной.

Транспорт мечется, ускоряет ход. Торпеда догоняет его. Взрыв! На транспорте вспыхивает пожар. Еще взрыв — и на воде плавают обломки.

В атаку идет катер Гурамишвили. Перед ним транспорт в пять тысяч тонн.

Кажется, что катер вот-вот врежется в борт транспорта, протаранит его. Но катер, летевший как стрела, резко сворачивает, выпустив торпеду. Торпеда режет волну. Ничто не остановит ее! Взрыв — и от транспорта остается торчащая из воды мачта.

Русьев не отстает: третий транспорт идет на дно. Тогда Русьев бросается на огромную самоходную баржу. Огрызаясь от нападающих на него конвойных катеров, он топит ее.

Катера делают по второму заходу. Вся кильватерная колонна дезорганизована. Уцелевшие гитлеровские суда в темноте натыкаются друг на друга. Катерники знают — у дальнего мыса сторожат наши подводные лодки. А с рассветом их нагонят штурмовики. Ни один не уйдет!

План Рындина по разгрому вражеского каравана приведен в исполнение».

Я отдал газету отцу и маме. Пришли Серго с Русьевым.

— Пора! — посмотрел отец на часы.

— Да, пора, — сверив свои часы, подтвердили Серго и Русьев.

Отец пожелал мне успехов. Русьев передал для Фрола письмо и сто рублей.

— Пусть только Фрол не вздумает покупать папиросы, — засмеялся он.

— Нет, что вы, он больше не курит!

Мы с мамой проводили их до бульвара. Через полчаса катера, гудя, промчались в море…

— Вот и опять он ушел! — вздохнула мама.

— Но он скоро вернется.

— Конечно, вернется! Пойдем, сынок, а то, пожалуй, ты опоздаешь.

Мы спустились на пирс.

— Ну, прощай, Никиток! Она поцеловала меня.

Несколько катеров уходило в Сухуми. Прощаясь, капитан первого ранга протянул мне две гвардейские, черные с желтым, ленточки:

— Это вам с Живцовым, на память. Я бережно спрятал ленточки.

Катером, на котором я шел, командовал рыжий молодой лейтенант. Он был обижен: ему хотелось пойти в бой с другими, а его посылали в тыл. Он особенно звонко отдавал команды, как будто не был уверен, что его станут слушаться пожилые матросы. Но все быстро заняли места, загудели моторы. Катер высоко задрал нос и вышел в открытое море. Лейтенант, наконец, взглянул на меня.

— Хорошо, а? — спросил он, стараясь перекричать гул мотора.

— Хорошо! — крикнул я. Мне хотелось петь и плясать.

Мы неслись мимо гор, кораблей, оставляя за собой стаи резвящихся дельфинов. Я представил себе, как отец, Серго, Русьев так же стремительно несутся на запад.

До Сухуми было далеко, и меня растрясло так, что лейтенант поглядывал на меня с опаской. Но я крепился изо всех сил, говоря себе: какой же я моряк, если не выдержу перехода?

Наконец, уже к вечеру, катер влетел в широкую бухту, развернулся и стал у высокого пирса.

— Приехали, Рындин! — сказал лейтенант в шутку, потому что моряки говорят не «приехали», а «пришли».

Ветерок шевелил листья пальм.

— Пойдем, выпьем? — предложил лейтенант.

— Я не пью! — отказался я, вообразив, что он предлагает мне водки.

— Лимонаду! — рассмеялся от души лейтенант, очень довольный, что удалась его шутка.

Поздно вечером я уехал в Тбилиси.

Глава одиннадцатая ПЕРЕД ВЫХОДОМ В ЛАГЕРЬ

Я рассказал друзьям, как летел в Севастополь и каким видел море сверху, как выглядит город и где живут люди. Вова Бунчиков допытывался, видел ли я его дом. Он очень огорчился, узнав, что на улице, где он жил когда-то, ничего не осталось, кроме развалин, и принялся расспрашивать, пришли ли с эскадрой «щуки».

— И «щуки» шли и «малютки», — отвечал я, потому что знал, что одни подводные лодки называются «щуками», а другие — «малютками».

— Папа тоже служил на «щуке», — сказал Вова грустно.

Забегалов все добивался, видел ли я «Серьезный». Авдеенко, широко раскрыв глаза, слушал.

Меня заставили прочесть вслух все, что написано в газете об отце, Русьеве и Гурамишвили.

— А теперь они пошли на Констанцу.

— Счастливцы! — позавидовал Фрол. — А золотые звездочки они получили?

— Нет, они их получат в Москве, в Кремле, как вернутся.

— А адмирал, говоришь, их расцеловал?

— Да.

— А капитан первого ранга?

— Он подарил нам ленточки.

— Гвардейские?! — ахнул Фрол.

Конечно, мы не имели права надеть гвардейские ленточки на свои бескозырки. Но все рассматривали их с завистью.

И Фрол несколько раз примерял перед зеркалом свою ленточку, а потом бережно ее спрятал.

Пришел Кудряшов и спросил, не видел ли я «морских охотников». Я сказал — видел: они стояли у пирса. Сурков поинтересовался, не пришла ли в Севастополь его «Буря». А Протасов спросил, что я слышал о куниковцах.

— Куниковцы уже не в Крыму, они на румынском берегу.

— А моего отца видел? — спросил Поприкашвили. — Подводник с густой черной бородой — второй такой бороды ни у кого нету.

— Нет, не видел.

— А моего? — спросил Юра.

— Нет. Разве он в Севастополе?

— Должен быть в Севастополе.

Только «отбой» заставил нас разойтись по койкам.

На другой день Авдеенко отвел меня в сторону:

— Послушай, Никита, что я скажу: я хочу поехать на флот.

— Из любопытства?

— Нет, не из любопытства! Ты поможешь мне подготовиться к испытаниям? Я ведь многое запустил.

— Помогу, конечно. Но ведь раньше ты говорил, что тебе все равно, поедешь ты или не поедешь.

— Теперь мне не все равно! — сказал Олег горячо. — Веришь?

— Верю.

Я выдержал испытания на пятерки. Да и почти весь класс подтянулся и вышел к концу года с честью.

Особенно нами был доволен капитан второго ранга Горич. Но и остальные преподаватели нас хвалили. Историк сказал: он надеется, что «уважаемые и почтенные» его ученики «и дальше будут такими же молодцами». Учительница русского языка похвалила Авдеенко за хороший слог. Для Фрола она приготовила сюрприз: отдавая тетрадь с сочинением, под которым синим карандашом была выведена четверка, она сказала, что впервые в жизни встречает столь упорного человека и надеется, что впоследствии он, как адмирал Макаров, будет автором ученых трудов, а пока, на память о его первых шагах, она отдает ему его первый опыт. И учительница, так мило и тепло улыбаясь, что Фрол никак не смог на нее обидеться, протянула ему аккуратно сложенный листок его первой диктовки. И Фрол не бурчал в этот раз и не обозлился, а тоже улыбнулся, щелкнул каблуками и сказал: «Спасибо». Он доказал, что одолеет, если захочет, даже грамматику, дававшуюся ему с таким трудом.

После испытаний у нас был концерт. На этот раз выступали артисты. Потом был объявлен список тех, кто поедет на море — на флот — для ознакомления с кораблями.

— «Руководитель группы, — читал Кудряшов, — капитан второго ранга Горич. Его заместитель — капитан третьего ранга Сурков. Воспитанники, удостоившиеся посетить флот: Авдеенко, Бунчиков, Живцов, Забегалов…»

Я не слышал других фамилий, пока он не произнес:

— «…Поприкашвили, Рындин…»

И хотя я и до этого был твердо уверен, что поеду на флот, я чуть не закричал на весь зал «ура» от счастья.

В воскресенье перед выходом в лагерь мы собрались в последнее увольнение.

Фрол предложил пойти к Стэлле и позвал с собой Юру.

— А может, возьмем и Олега? — сказал он. Мы согласились.

Стэлла увидела нас в окно и, выскочив нам навстречу, закричала: «Папка, папка! Это Никита, и Фрол, и еще я не знаю, кто с ними!»

— Не-ет, как я рада! — говорила она, пожимая нам руки. — Антонина, где же ты, генацвале? Смотри, кто пришел!

— Никита, мы только вчера тебя с дедушкой вспоминали! — кинулась ко мне Антонина.

Я передал ей письмо и сказал, что Серго опять ушел в море.

Фрол, отставив ногу назад, полез в карман и как только мог торжественно заявил:

— Помнишь, Стэлла, ты писала в письме, чтобы я не приходил к тебе без пятерок? Так вот, чтобы ты не задавалась, я принес тебе свои отметки.

Стэлла засмеялась и откинула за плечо косу:

— А я знаю твои отметки!

— Откуда? Тебе кто сказал? — спросил Фрол, наступая Юре на начищенный ботинок.

— Твой начальник.

— Какой? Старшина Протасов?

— Да нет же! Начальник.

— Кто? Старший лейтенант Кудряшов?

— Ах, при чем тут старший лейтенант, я не понимаю! Разве адмирал — не начальник?

— Адмирал?.. — растерялся Фрол.

— Не-ет! Какой ты непонятливый! — засмеялась Стэлла. — Он шел по улице, такой важный, серьезный, погоны — как у генерала. Я подошла к нему и спросила: «Товарищ адмирал, скажите, пожалуйста, у вас учится Фрол Живцов?»

— С ума сошла! — ужаснулся Фрол. — А он что? Рассердился?

— Зачем? Остановился, улыбнулся и говорит: «Да, у меня, в Нахимовском. А ты, девочка, знаешь Живцова?» — «Знаю, — говорю, — он мой большой друг». — «Вот как! — отвечает твой начальник. — И давно вы с ним дружите?» — «С весны, — говорю. — И я ему сказала, чтобы он не ходил к нам, раз учится плохо и за плохую дисциплину с него сняли погоны и ленточку». — «Вот так девочка! — сказал адмирал, а сам улыбнулся. — А тебя как зовут?» — «Стэлла». — «Красивое имя. И косы у тебя замечательные! Так вот что я тебе скажу: твой друг Живцов молодец и стал учиться отлично. Отлично, понимаешь? И я его посылаю на корабли. Ты довольна?» — «Я так рада!» — сказала я. А потом мы попрощались за руку, и я пошла в школу. Я оглянулась — он все стоял и смотрел мне вслед. И он совсем простой, хороший адмирал, ну, как мой папа. Или как дедушка Антонины.

— Стэлла, веди своих друзей скорее в дом! — позвал с порога Мираб. — Четыре моряка в моем доме! — радовался он. — Маро, Маро, принимай гостей, голубка!

Через несколько минут мы сидели за накрытым столом в прохладной комнате и Мираб угощал нас чурчхелой и разбавленным водою вином.

— Это очень полезно, — убеждал он. — Натуральное кахетинское, чистый виноградный сок, утоляет жажду.

Юра и Олег чувствовали себя так, будто они уже не первый раз в гостях у Мираба. Говорили о театре, о море и о том, что Гоги, брат Стэллы, воюет далеко на западе. А Мираб, подняв стакан за моего отца и отца Антонины, ни словом не обмолвился о том, что они пропадали и нашлись: он знал, что отец Фрола никогда не вернется.

Потом отец с дочерью спели нам «Цицинатэллу», «Сулико» и много других грузинских песен. Песни были то печальные, то веселые, но все красивые и мелодичные. И когда я сказал: «Жаль, что нет скрипки, а то бы Олег нам сыграл», Стэлла переглянулась с отцом, он кивнул, и она, открыв шкаф, достала потертый футляр. В футляре оказалась старенькая скрипка.

— Это скрипка нашего Гоги, — сказал Мираб. — Возьми, поиграй! Может, она не так хороша, как твоя, но все же отличная скрипка.

— Вы пойте, я вам буду подыгрывать, — предложил Олег.

— Бесподобно! — одобрил Мираб. — Вот так нам всегда подыгрывал Гоги!

И они снова запели «Сулико», и Олег очень быстро подхватил мелодию песни, и мы слушали, долго слушали, а соседи стояли под окнами и тоже слушали, как поют отец с дочерью и как им вторит скрипка их Гоги.

Потом мы отправились в Муштаид, где два раза прокатились в пионерском поезде; сидели на берегу Куры.

— Мы уезжаем в лагерь, — сообщил я девочкам.

— А я еду в Хашури, к бабушке, — сказала Стэлла.

— А ты, Антонина?

— Я поеду в Сухуми. Там живет мой дядя, ученый; он скрещивает мандарины, лимоны…

— И фейхоа?

— Фейхоа — не цитрус, но у дяди в саду есть и фейхоа. Знаешь, как она растет? Зеленый огурчик на кустах… Когда я окончу школу, я пойду в институт. И буду, как дядя, добиваться, чтобы у меня вырастали мандарины со сладкой кожицей — их можно будет есть целиком. И сладкие лимоны. Папа сказал, что это очень хорошая специальность.

— А я, — сказала мечтательно Стэлла, — буду водить электровозы. Ты слышал о Сурамском перевале? Высокие горы, ветер, снег, буря — электровозу все нипочем. А еще, знаешь, есть высоко над Боржоми, в горах, — Бакуриани. Сейчас туда ходит обыкновенный поезд, плетется на гору три часа. А мы будем за двадцать минут на вершине! Не-ет, как это здорово, понимаешь? Внизу — жара, внизу пьют воду со льдом, а наверху — на лыжах катаются, понимаешь? Бакуриани…

— А меня на электровоз ты возьмешь? — спросил Фрол.

— Конечно! А ты меня — на свой катер?

— Ну, нет! Женщинам на катере быть не положено.

— Даже мне?

— И тебе нельзя. Запрещено, понимаешь?

— Не-ет, как несправедливо! Тебе на электровоз можно, а мне на катер «не положено». Почему?

Все засмеялись — так смешно Стэлла осудила несправедливость.

Глава первая В ЛАГЕРЕ

Наш корабль называется «Гордый». Волна обрушивается на палубу. Штурман докладывает: «До земли двадцать два кабельтова, по носу — подводные рифы». Командир подает команду: «Лево руля!» Мы прошли Дарданеллы, Средиземное море и Суэцкий канал. Мы стали закаленными моряками. Командир наш — Живцов, Бунчиков — старший механик, Девяткин — штурман, Авдеенко — радист, Поприкашвили — минер, я — старший артиллерист…

«Гордый» существовал только в нашем воображении. Мы жили в лагере среди гор, где в ущелье за камбузом дрались, визжа, шакалы и на много километров вокруг не было даже речушки. Неподвижная шлюпка, такая же жалкая здесь, как рыба на прибрежном песке, и была нашим эсминцем — нет, крейсером «Гордый». Днем мы учились грести. Весла были тяжелы и неповоротливы. А может быть, неповоротливы были мы сами? Но вечером, под звездным небом так легко было превратить шлюпку в корабль, песок — в море, горы — в берега Дальних стран, а светлячков — в огоньки на клотиках.

По ночам в палатках подавались во сне команды: «Отдать швартовы!» или «Первая башня — огонь!»

Мы огорчались, что наш лагерь не похож на корабль, хотя мы несли вахту по палаткам, по камбузу, по столовой, и сутки делились у нас на шесть вахт, и каждые полчаса отбивал склянки большой колокол.

Ровно в восемь утра все училище выстраивалось на передней линейке. Звучал горн. Подавалась команда: «На флаг!» И белый с широкой голубой полосой флаг замирал выше сосен, на мачте.

В лагере не было ни парт, ни классов. Занимались гимнастикой, греблей, боксом, лазили по горам с Горичем, «семафорили» — переговаривались флажками. В нашем распоряжении был полный набор сигнальных флажков. Горич же вычертил силуэт парусного корабля, и мы находили бушприт, фок-, грот- и бизань-мачты. Горич составлял альбом «морской славы», куда мы под его руководством переписывали из книг и газет описание подвигов русских моряков.

Я записал со слов Горича рассказ о бое броненосца «Адмирал Ушаков» с японцами в 1905 году. И Горич и мой дед Никита служили на «Ушакове». «Ушаков» на предложение сдаться открыл огонь и поднял флаг: «Погибаю, но не сдаюсь».

Другой рассказ я переписал из «Красного черноморца» при свете «летучей мыши». Я снабдил его заголовком: «Так поступали моряки-черноморцы. Учитесь у них!»

Пятеро моряков поклялись любой ценой остановить фашистские танки.

Комсомолец Цибулько первой очередью убил водителя танка; он взял гранаты и пополз навстречу второму танку; подорвал танк, но сам был смертельно ранен.

На смену товарищу ринулся Красносельский. Метким броском он зажег сначала один танк, потом другой и… погиб на глазах у товарищей.

Танки были в пятидесяти метрах. У Фильченкова осталась последняя связка гранат. Промахнуться нельзя. Он бросился к фашистскому танку. Раздался взрыв, и танк грузно свалился набок.

Два танка шли так уверенно, что можно было подумать — их не остановит никакая сила… Но такая сила нашлась. Одинцов и Паршин были настоящими комсомольцами, такими же, как Калюжный, который на комсомольском собрании сказал: «Мы молоды, нам бы только жить, а не умирать. Но мы поклялись не опозорить морскую славу…»

— Хорошие слова, — сказал Фрол: — «не опозорить морскую славу».

Горнист сыграл отбой, мы стали укладываться. Фонарь едва освещал палатку. Фрол лежал рядом со мной.

— А ты бы хотел кораблем командовать? — спросил я друга.

— Почему «хотел бы»? Я хочу и буду. Затем и в Нахимовское пришел.

— Ты не хотел в Нахимовское. Помнишь, говорил: «Убегу на Малую землю».

— Малой земли давно нет! Есть одна, Большая земля, советская… А знаешь, Кит, если б и была еще Малая земля, я бы теперь не ушел из училища даже к куниковцам.

— Правду говоришь?

— Честное флотское! Фонарь замигал и погас.

— Боюсь я, шакал залезет, — жалобно сказал в темноте Бунчиков.

— Иди ко мне, я не боюсь шакалов, — позвал Илюша. Было слышно, как Вова перелез к Илико на койку.

Его до смерти напугал однажды шакал, забравшийся ночью в палатку.

— Спи, Кит, — пробурчал Фрол совсем сонным голосом.

Я не спал. Те черноморцы, которые бросались под танки, так же, как я, учились в школе, отвечали уроки, старались иметь побольше пятерок. Они были комсомольцами, как я, Фрол, Девяткин и Забегалов.

Почта приходила через день. Большая зеленая машина с белой косой полосой на борту на минуту останавливалась возле штаба. Письмоносец сбрасывал мешок и в обмен забирал другой — с нашими письмами. Машина бежала дальше, оставляя за собой облако едкой пыли.

Мама писала: «Папа вернулся живой и здоровый. Сегодня он, Серго и Русьев вылетают в Москву».

Вова Бунчиков, ни от кого никогда не получавший писем, вдруг получил письмо и пятьдесят рублей от своих каспийцев. Они не забыли его!

«Мы только что ходили в иранские порты, — писали ему офицеры, — и видели, как такие же мальчики, как ты, по двенадцать-четырнадцать часов работают на фабриках. Они изможденные и голодные. Мы видели таких же, как ты, мальчуганов, просящих на улицах подаяние. Их так много в Иране, что если каждому дать по копейке, и то никаких денег не хватит. Мы видели ребятишек, ночующих в порту, на тюках. На них нападают крысы и портовые надсмотрщики. Если бы мы рассказали иранцам, что ты, потерявший отца и мать, не имеющий своего дома, теперь сыт, одет, обут, учишься и будешь морским офицером, нам просто не поверили бы. Ведь это возможно только в нашей стране, где каждый спокоен за свое будущее. Желаем тебе успехов и счастья. Не забывай нас, малыш. Приезжай, Вова, к нам в гости на Каспий!»

Бунчиков целый день не выпускал письма из рук и перечитывал его вслух. А Сурков, прочтя письмо всей нашей роте, рассказал о том, как дети живут за границей — в Америке, в Англии. Он принес целую пачку книжек, мы их расхватали и читали с волнением. Как эта жизнь не похожа на нашу счастливую жизнь!

Илико получил письмо от отца. Поприкашвили-старший потопил еще один неприятельский транспорт. Протасову принесли пять «треугольничков» с печатью полевой почты. Адрес на всех пяти был написан одним и тем же почерком. Получил письмо Юра и, вместо того чтобы обрадоваться, вдруг загрустил.

Я спросил:

— Что с тобой?

— Сегодня, Кит, день моего рождения.

— Да ну? Поздравляю.

— Как хорошо всегда было в этот день! Отец обязательно дарил что-нибудь. А мама… мама утром будила меня и смеялась: «Соня, проспишь день рождения!» Ты знаешь, Кит, она совсем на твою не похожа, а все же, когда твоя мама пришла в училище, я чуть не заревел. Я позавидовал, да, хоть завидовать нехорошо. Когда я увижу маму? Она далеко, в Сибири…

— Увидишь, — сказал я. — Скоро увидишь!

— Я и отца не видел два года!..

— Кит! — позвал Фрол. — Поди-ка сюда!

Он вытащил из кармана газету:

— Читай!

На первой странице был напечатан приказ о награждении моряков. Первым в списке был вице-адмирал, которого я видел на базе катерников в Севастополе. Потом перечислялись незнакомые фамилии офицеров.

— Ниже, ниже смотри!

Я прочел:

«Орденом Красной Звезды награждаются… краснофлотец Девяткин Юрий».

— Наш Юрка?!

— Иди-ка, собирай класс. Вот и подарок ко дню рождения!

Я мигом разыскал одноклассников. Фрол зачитал им приказ.

— А теперь зови Юрку!

Я нашел Юру и потащил к палатке. Фрол взял под козырек. Лица у всех были торжественные и серьезные.

— От имени класса горячо поздравляем тебя, товарищ заместитель старшины, с днем рождения и с высокой наградой! — сказал Фрол с таким выражением, будто был адмиралом.

Юра взял газету.

— Да не там читаешь! Ниже, ниже смотри!

Юра прочел и совсем растерялся.

— Да ты газету не мни! — крикнул Фрол. — Спрячь на память.

— Я бы с ума сошел от такой радости! — сказал Бунчиков.

— Подумать только, Красная Звезда! — подхватил Поприкашвили.

— У меня есть ленточка, совсем новая, — вспомнил Фрол. — Ордена ты еще не получил, но ленточку тебе носить можно, приказ ведь объявлен. Рассказывай, за что тебе дали орден?

— За что? Но я, право, не знаю.

— Орденов зря не дают. Говори, за что тебя наградили?

— Честное слово, не знаю… Ничего не было… Я пойду, мне там кое-что переписать надо…

Он убежал.

— Не привык получать награды, — заключил Фрол.

Вот уж он-то не растерялся бы, если б даже его наградили орденом адмирала Нахимова! Он отчеканил бы: «Служу Советскому Союзу!» и принял бы награду как полагается.

Только много дней спустя Юра показал мне маленькую вырезку из газеты бригады морской пехоты: «Будучи в разведке, юнга Девяткин был ранен. Целые сутки ползком добирался юнга до своего батальона. Он доставил командованию чрезвычайно важные сведения о подошедших резервах противника. Вовремя открыв ураганный огонь, наши артиллеристы нанесли врагу огромный урон, сорвав подготовку к атаке. Девяткин представлен к награде».

Глава вторая К МОРЮ!

Наконец-то мы ехали на море! Мы получили «сухой паек» на дорогу, уложили вещи в мешки, и грузовая машина отвезла нас в Тбилиси. Зашли в училище. Так пусто было в огромном здании! Горич разрешил мне и Фролу отлучиться до вечера.

Мы пошли к Стэлле. У нее была Антонина и еще одна золотоволосая кудрявая девочка, с задорным, усыпанным, как у Фрола, веснушками, личиком.

— Это Хэльми Рауд, она сидит со мной на одной парте, — познакомила нас Антонина. — Она эстонка из Таллина, а теперь живет в Грузии; ее отец работает на Закавказской железной дороге. Им бы пришлось очень плохо, если бы они остались при фашистах: фашисты повесили бы ее отца коммуниста. Она бежала с отцом по полям, вокруг падали бомбы, и самолеты гонялись за ними, стреляя из пулеметов.

Хэльми рассказала, что в Таллине было много моряков до войны: это ведь морской город! Но она никогда не видела таких маленьких моряков, как мы с Фролом.

Фрол хотел было обидеться, заявив, что он вовсе не маленький, воевал на катере, но Стэлла и Антонина закричали в один голос: «Знаем, знаем! Все рассказали Хэльми: как ты водил катер и даже попадал в вилку!..» И все рассмеялись, даже Фрол. А Антонина вытащила корзинку и принялась угощать нас невиданными плодами — их в Сухуми выращивал ее дядя: мандаринами, которые можно есть с кожицей, сочной красной хурмой и грейпфрутом. А потом достала несколько зеленых огурчиков и сказала:

— Вот это вам, наверное, понравится.

— Огурцы после мандаринов? — удивился Фрол.

— А ты попробуй.

Фрол откусил кусочек и вдруг зачмокал от удовольствия.

— Фейхоа! — сказал он, зажмурившись, как кот.

— Ну да, фейхоа!.. Никита, это и есть те фейхоа, из которых приготовляют зеленый сироп.

Огурчики были так вкусны, что я бы мог съесть целый десяток. Но нам досталось всего по две штуки.

— Мы уезжаем на флот, — сообщил Фрол.

— Когда?

— Через три часа.

— Не-ет, так скоро?

— И завтра же выйдем в море. Даже если будет шторм в восемь баллов.

— А восемь баллов — большой шторм? — спросила Стэлла.

— На палубе не удержишься — смоет.

— Не-ет! Я не хочу, чтобы тебя смывало!

— Хорошо, я привяжусь… И мы уж наверняка опустимся на дно в подводной лодке.

— А вы не боитесь, что она вдруг не выплывет? — с опаской спросила Антонина.

— Таких случаев не бывает.

В это время вернулись Мираб и его жена и в изумлении остановились на пороге.

— Никита! Фрол! — воскликнул дядя Мираб. — Слышали? Наши уже перешли границу!

— И Гоги прислал фотографию. Он теперь старший сержант, — подхватила тетя Маро.

— Да, он старший сержант и дважды орденоносец, — повторил, как эхо, дядя Мираб. — А Стэлла учится водить паровоз. Она вам уже рассказала?

— Она больше не начальник станции, хочет быть машинистом, — вторила ему тетя Маро.

— Будет электровозы водить. И я поеду тем поездом, который Стэлла поведет через перевал… Что же вы стоите? Садитесь.

Но нам пора было уходить. Девочки пошли провожать нас. Хэльми так много болтала, что даже Стэлла не могла с ней сравниться.

— Вы едете к морю? — говорила она. — Значит, мой папа вас повезет до Хашури. Мы живем возле самой железной дороги, и он всегда дает гудок, когда проезжает мимо. Днем я выбегаю и машу платком, а ночью он гудит тихонько, чтобы не разбудить нас, если мы спим, а если не спим — чтобы мы услышали: «Спокойной ночи». И мы отвечаем с мамой: «Спокойной дороги». Наши хозяева знают, что это мой папа проехал, и всегда говорят: «Хэльми, твой отец пожелал тебе спокойной ночи. Слышала, он гудел?» Когда мы приехали, хозяева нас взяли к себе и сказали: «Ничего, дорогие, наша армия вернет вам ваш город, и тогда мы приедем к вам в гости». Конечно, они приедут к нам. Только наш дом разбомбило, и у нас еще нет квартиры.

— Будет новая! — сказал Фрол уверенно. — Еще лучше прежней. Построят!

Мы вышли на берег Куры. Рыбаки, подвернув брюки и засучив рукава, стояли по колена в воде и вытаскивали сети, полные рыбы.

— Когда вы вернетесь, мы пойдем форелей ловить. Хорошо? — сказала Стэлла.

Мы распрощались и пришли в училище как раз вовремя. Солнце садилось за горы. Через несколько минут мы отправились на вокзал.

Поезд стоял у платформы. Я успел дойти до электровоза и увидеть в окне сухощавого человека с решительным и суровым лицом, такого же рыжего, как и его дочка Хэльми.

И когда поезд тронулся и пошел в темноте, электровоз негромко загудел один раз, другой и третий, и я понял, что суровый эстонец желает своей дочке «спокойной ночи», а она смотрит в окно, в темноту, и отвечает: «Спокойной дороги».

Приморский город был весь залит солнцем. Мы сбросили вещевые мешки в повозку извозчика, и Сурков приказал отвезти все в порт. Было так жарко, что асфальт таял под ногами. Названия улиц были написаны на дощечках на двух языках — аджарском и русском. Бородатые аджарцы в шерстяных башлыках сидели за столиками под пальмами и пили из маленьких белых чашечек кофе. За домами виднелись горы, на которых еще не растаял голубой снег. И хотя это был самый отдаленный от фронта порт, вездеходы тянули на прицепах орудия, встречалось много военных и еще больше — моряков. На ленточках бескозырок проходивших матросов мы читали: «Подводные силы», «Торпедные катера ЧФ», «Кама», «Красный Кавказ»…

Прямая улица упиралась в набережную. Перед нами открылась бухта. Круглая, глубокая, она лежала в кольце синих гор. Серые транспорты стояли возле причалов. Матросы поднимались по сходням, пригибаясь под тяжестью туго набитых мешков. Посреди бухты, неподалеку от черной цепочки бонов, голубой глыбой врос в воду крейсер.

— «Красный Кавказ», — сразу определил Забегалов.

Длинные стволы орудий смотрели из амбразур башен в море. Крейсер сторожил этот солнечный город, тихое жаркое утро и зеленые пальмы. Над бухтой покачивались серебристые «слоники».

Бухту разделял надвое мол, облепленный с обеих сторон катерами, подводными лодками, тральщиками и вспомогательными судами. Возле мола стоял большой светло-серый корабль с толстой серой трубой.

— Это «Кама», — сказал Сурков. — На ней мы и будем жить. Постарайтесь освоиться с корабельной жизнью почувствовать себя на корабле, как дома. Ведь вам всю жизнь придется прожить на кораблях!

Чтобы добраться до «Камы», нам пришлось обойти всю бухту. Мы прошли мимо катеров, вытащенных на берег, и подводной лодки с выпуклым, ржавого цвета брюхом. «Кама» росла на глазах. Сколько было на ней мостиков, палуб и трапов!

— Ого! — сказал Фрол. — Махина здоровая!

Фрол поднялся по трапу с таким видом, будто ему была приготовлена встреча. Когда нас выстроили на палубе, он так выпячивал грудь, что его медали было видно, наверное, даже с мостика. Капитан второго ранга, командир «Камы», поздоровался с Горичем и с Сурковым и обратился к нам с приветствием: «Добро пожаловать, дорогие нахимовцы!»

— Ваша фамилия? — спросил он Фрола.

— Живцов, товарищ капитан второго ранга! — отчеканил Фрол.

— Не из морской пехоты, случайно?

— Никак нет, товарищ капитан второго ранга! С гвардейского соединения торпедных катеров. А только шесть месяцев и семнадцать дней состою воспитанником первого в Советском Союзе Нахимовского военно-морского училища!

— Ну, какой молодец! — восхищенно сказал командир Суркову. — А ваша фамилия? — спросил он Вову.

— Бунчиков.

— Бунчиков? Ваш отец служил в нашем соединении, — сказал осторожно, как бы боясь потревожить Вовино горе, капитан второго ранга. — Я рад, что сын пошел по стопам отца, одного из лучших подводников…

Услышав мою фамилию и фамилии Забегалова и Девяткина, командир «Камы» прямо-таки расцвел и сказал Горичу:

— Я вижу, у вас тут собрались потомственные черноморцы!

Он подошел к Илико и спросил уже совсем весело:

— Скажите, а вы — не Поприкашвили?

— Поприкашвили, товарищ капитан второго ранга.

— Вылитый портрет! — сказал он Горичу. — Отлично, товарищи нахимовцы! — обратился он к нам. — Живите, осматривайтесь, набирайтесь морского духа. Я думаю, на «Каме» вам будет хорошо и спокойно. Места всем хватит.

На «Каме», действительно, места было больше чем достаточно. Это был океанский пароход. Горичу и Суркову отвели каюты, а нам — палубу, просторную, светлую, чистую. Меня удивило, что в палубе мало коек.

— Будешь спать в подвесной, Кит, и цепляться за небо, — успокоил Фрол. — Пойдем-ка посмотрим, что за штука эта самая «Кама».

Найдя каюту Горича и лихо откозыряв, Фрол попросил разрешения «пойти с Рындиным осмотреть корабль». Горич разрешил.

Я бы сразу запутался в лабиринте коридоров и трапов, но Фрол шел, ни у кого не спрашивая дороги. Я был спокоен, зная, что Фрол не забредет по ошибке в салон командира соединения или в офицерскую кают-компанию, куда нам входить не полагалось.

В коридорах гудели вентиляторы, шевелившие красные репсовые занавески на раскрытых дверях кают.

— Хорошо расположились подводнички! — прищелкнул языком Фрол. — А ты знаешь, они ведь, как и катерники, все больше в море живут. «Кама» у них — вроде гостиницы. Только наши уходят на день, на два, а эти — на три, на четыре недели.

— И неужели все время живут под водой? — спросил я.

— Не под водой — на позиции, — поправил Фрол. — Днем спят, а ночью воздухом дышат. И подкарауливают фашиста.

Матрос, стоя на коленях, начищал суконкой блестящие поручни трапа.

— Драишь, дружок? — спросил Фрол.

— Как видишь, — ответил матрос.

— «Чистолем» протираешь?

— «Чистолем».

— Песочком, бывает, получается лучше.

Матрос проводил нас удивленным взглядом.

В одном из кубриков спали подводники, они рано утром пришли с позиции. Один из матросов, свесив ноги с койки, штопал носки.

— Отдыхаете? — спросил Фрол.

— Отдыхаем, — ответил матрос.

— Ну, отдыхайте, — сказал он тоном адмирала, производящего смотр. — Потопили кого-нибудь?

— Нет.

— Не повезло, значит? Ничего, в другой раз повезет. Идем, Кит.

На камбузе Фрол спросил:

— Суп нынче с чем? С бараниной?

— А тебе откуда известно? — улыбнулся худой рыжеусый кок.

— По запаху, — не смущаясь, ответил Фрол. — Я в запахах хорошо разбираюсь. Лаврового листу положил? А красного перцу?

И он пустился в разговор о приготовлении пищи с таким знанием дела, будто сам был опытным коком.

Фрол заглянул и в радиорубку, где совершенно очаровал радиста, и тот дал нам послушать, что творится в эфире. В радиоузле Фрол пообещал выступить с рассказом о Нахимовском, и за это нам завели патефон, и мы услышали арию Гремина из «Евгения Онегина» и вальс из «Спящей красавицы». Фрол выведал у киномеханика, часто ли бывает на «Каме» кино и какие будут показывать фильмы. В библиотеке он сказал матросу-библиотекарю: «Вот мой дружок ужас сколько читает. Ему можно брать по две книги?» В парикмахерской Фрол привел в недоумение парикмахера, заказав «нахимовскую стрижку». Парикмахер, не зная, что это за стрижка, но не желая признаться, осторожно нащупывал, похожа ли эта стрижка на бокс или на полубокс. Фрол остался доволен и щедро расплатился. Мы попали в баню со множеством душей, обложенную белым кафелем.

— Жаль, что нет пару, — сказал Фрол. — А то бы попарились, Кит! (Я с ужасом вспомнил, как однажды Фрол чуть не до смерти захлестал меня веником.)

К обеду мы уже были коротко знакомы с парикмахером, коком, радистом, библиотекарем, киномехаником и матросом, владевшим патефоном и пластинками, а к ужину чувствовали себя на «Каме» как дома.

Только что я видел во сне отца, маму, Стэллу и дядю Мираба. Мы все пришли к Антонине, и она радостно сообщила: «Вы знаете? Дедушке сделали операцию, он опять видит…» Но сна досмотреть не удалось. В ушах пронзительно засвистело, я проснулся, подпрыгнул, больно стукнулся обо что-то лбом и чуть было не вывалился из койки. Тут я вспомнил, что живу в матросской палубе, боцманские дудки свищут подъем и нужно немедленно вскочить, собрать постель, уложить койку, отнести ее наверх, в специальный ящик, именуемый «сеткой», одеться и бежать умываться.

С трудом выкарабкавшись из качающегося гамака, я шлепнулся на палубу, мигом натянул брюки и форменку, зашнуровал ботинки. Фрол уже скатал постельное белье, одеяло, подушку и койку в ровную, аккуратную колбаску. Искусство укладывать койку давалось мне с большим трудом. У меня обязательно что-нибудь торчало — то кончик подушки, то кусок одеяла, то конец простыни высовывался, словно заячье ухо.

Умывальная на «Каме» была большая, с десятками кранов, обильно выпускавших воду; толчеи не было, места хватало, и все успевали быстро помыться.

Умывшись, я побежал на камбуз. Кок с рыжими усами раздавал завтрак.

После завтрака меня позвал Фрол.

— Погляди-ка, — сказал он, перегибаясь через фальшборт, — «щука» с «дела» пришла.

Я увидел внизу подводную лодку. Она, как детеныш к киту, прильнула к высокому борту «Камы». Матрос, вооруженный кистью, начал замазывать на рубке «щуки» вписанную в красную звезду цифру «13».

— Знаешь, что это значит? — спросил Фрол.

— Нет. А что?

— Это значит, что они утопили тринадцать кораблей.

— А зачем же матрос замазывает «тринадцать»?

— Погоди, увидишь.

Оставив в неприкосновенности единицу, матрос вывел на месте тройки красивую, ровную цифру «4».

— Эй, дружок! — сложив ладони рупором, закричал Фрол любовавшемуся своей работой матросу. — Потопили?

Матрос задрал голову кверху и кивнул.

— Такого? — раздвинул Фрол над фальшбортом ладони.

Матрос замотал головой.

— Значит, такого? — раздвинул Фрол руки пошире.

Матрос опять замотал головой.

— Так, значит, эдакого? — закричал Фрол, раздвинув руки до отказа.

Матрос широко раздвинул руки, держа в одной руке ведро, в другой — кисть.

— Ого! — похвалил Фрол. — Тысяч на двенадцать.

— Чего «тысяч на двенадцать»? — не сообразил я.

— Чего, чего! Тонн. Штука большая. Сегодня узнаем, что и как.

— А как ты узнаешь?

— Проспятся — расскажут. Вот попасть бы на поросенка!

— На поросенка?

— Подводники, как потопят корабль, по радио сообщают: у нас, мол, удача. А в базе уже понимают; поросенка режут и жарят. Ух, и вкусно до чего, за уши не оттянешь!

Подошел Горич и тоже посмотрел на свеженькую цифру «14».

— Надеюсь, командир лодки разрешит побывать вам на «щуке».

Он пошел по палубе, а нас с Фролом чуть было не окатило водой: началась утренняя приборка. В училище воду надо было таскать ведрами из умывальника. Здесь по всем палубам вытягивались длинные, похожие на змей, шланги, и эти змеи выплевывали густые струи ослепительно чистой воды. Вода ручейками бежала по дереву палуб, по обшивке надстроек, по запотевшему стеклу толстых иллюминаторов, по медной окантовке люков, по черным желобкам возле борта. Никуда нельзя было скрыться от этого потопа, он настигал повсюду, и матросы разгоняли воду щетками и швабрами.

Наконец, корабль был вымыт и весь сверкал: прозрачные капли высыхали на голубовато-серой обшивке. Предстоял подъем флага.

С первого же дня жизни на «Каме» я полюбил эту торжественную минуту. В лагере тоже каждое утро поднимали флаг, но здесь подъем флага был гораздо торжественнее. Каким бы делом ни был занят офицер или матрос, он тотчас же становился спиною к борту. Только минуту назад было шумно на палубе: один матрос бежал на ют с мостика, другой — с бака на мостик, боцман крепко выговаривал кому-то за плохо надраенную «медяшку», переговаривались сигнальщики, и шофер, привезший полный грузовик мяса, перекликался с баталерами и коком, — и вот все стихло, все замерло, настала такая тишина, что стал слышен далекий цокот копыт по асфальту.

— На флаг! — разнеслась по всему кораблю команда.

Мы все резко повернули головы. Очень медленно флаг корабля пополз к небу. И на всех кораблях, стоявших в бухте, выстроились по борту матросы и офицеры, отдающие честь флагу. И, наверное, в эту минуту по всему Черному морю, на всех кораблях — в Новороссийске, в Севастополе и в Одессе, до самого устья Дуная — матросы и офицеры стояли, отдавая честь флагу.

Флаг дошел до места. Этот флаг — знамя корабля. Он никогда не будет спущен перед врагом, и если будет сбит в бою, его тотчас же заменят другим. «Погибаю, но не сдаюсь!» поднял сигнал броненосец «Адмирал Ушаков». Не спустив флага, пошел ко дну «Стерегущий», дравшийся один с целой японской эскадрой. Под таким же флагом, как флаг на «Каме», корабли высаживали десант на Малой земле и проводили караваны на Севере; крейсера «Киров» и «Аврора» защищали Ленинград и Кронштадт; стоящая тут у борта «щука» потопила четырнадцать вражеских кораблей; «Кама» отбивалась от немецкой подводной лодки и от трех самолетов…

Вот какому флагу мы отдавали честь!

Прокричал горн, просвистали дудки, пробили склянки. Часовой стал у флага, и каждый взялся за то дело, которое он на минуту оставил.

— Здорово, Кит? — спросил Фрол.

— Хорошо!

Мне действительно было хорошо в это ясное утро.

— Гляди-ка, гляди! — показал вдруг Фрол на спускавшегося с мостика чернобородого офицера в белом кителе. — Узнаешь?

— Поприкашвили?

— Он самый!

Если бы нашему Илико приклеить усы и бороду, он был бы вылитым капитан-лейтенантом Поприкашвили!

Илико рванулся было вперед, но сдержался и подошел к отцу так, как нахимовцу подобает подходить к офицеру. Выслушав сына, отец крепко расцеловал его и похвалил за настоящую флотскую выправку. Потом Поприкашвили-старший поздоровался с Горичем и Сурковым.

— Сегодня ночью прихожу с моря, говорят: на «Каме» — нахимовцы. «Отлично, — думаю, — вдруг и мой здесь!»

— Так это ваша «щука», товарищ капитан-лейтенант? — спросил Фрол.

— Моя.

— Значит, это вы четырнадцать кораблей потопили? — воскликнул Авдеенко.

— Стало быть, я, — улыбнулся Поприкашвили-старший.

— А вы еще много потопите, а? — совсем глупо спросил Бунчиков.

— Боюсь, что пока счет закрыт, — ответил Поприкашвили. — Это был последний фашистский корабль в Черном море.

Он подергал свою густую черную бороду, словно проверяя, крепко ли она держится.

— А вы расскажете, как потопили четырнадцатый корабль?

— Лучше я расскажу, как потопил первый. Вот эту самую «щуку» я получил за три месяца до войны, прямо с завода. Я сам поднимал на ней военно-морской флаг. Мы все полюбили наш новенький подводный корабль. Как, по-вашему, он хорош?

Мы единогласно одобрили его «щуку».

— Вы думаете, мы в первый же день войны стали топить врага?.. Ничего подобного! Несколько суток мы ждали противника, а его все не было. До чего же нам было досадно! Вторая и третья позиции тоже не принесли нам военной удачи…

— Так никого и не потопили? — спросил Фрол.

— Были у меня нетерпеливые ребята, вроде тебя, — усмехнулся Поприкашвили. — Все спрашивали: неужели мы ничего не потопим? Пришлось им внушать, что умение ждать на войне так же необходимо, как и способность к стремительным действиям. Каждый день, проведенный в море без сигнала атаки, казался нам вычеркнутым из жизни. Мы говорили друг другу: «Может быть, завтра, наконец, встретим?» И вот мой помощник обнаружил у берега транспорт. Как только стемнело, мы всплыли. Перед носом лодки возвышался черный корпус большого корабля. Я произвел залп. Лодка вздрогнула. Я скомандовал: «Лево на борт!» Нельзя было терять ни секунды. Через полторы минуты я услышал взрыв. Когда мы всплыли, на месте транспорта поднимался столб дыма. С берега зашарили прожекторы. Мы скрылись, не замеченные противником. «С первой победой!» — поздравил меня командир соединения… И вот я четырнадцатый раз возвращаюсь в базу с рапортом о потоплении корабля, но слова «С первой победой!» остались для меня самой памятной, самой дорогой наградой!

— Еще о чем-нибудь расскажите! — попросил Фрол.

— Еще о чем-нибудь — в следующий раз, — засмеялся Поприкашвили.

— А мы можем осмотреть вашу «щуку»?

— Безусловно.

— Сегодня?

— Во всяком случае, не позже чем завтра утром. А теперь, прошу прощения, я должен идти к командиру соединения. Приглашаю вас всех на обед. У нас — жареный поросенок.

Фрол даже крякнул от удовольствия: он любил вкусно покушать. Одно, как видно, его огорчало: если разделить поросенка на всех, достанется каждому по крохотному кусочку!

Но поросенок оказался целой свиньей, пуда в полтора весом. Как и в какой печи умудрился зажарить целиком свинью рыжеусый кок — осталось навсегда его тайной.

«Именинники», в новых форменках, в орденах, встретили нас очень радушно и принялись усаживать за стол в шестом кубрике «Камы». Я с удивлением заметил, что все были усатыми. Правда, у одного усы росли хорошо, у другого — плохо. У молодого торпедиста, сидевшего слева от меня, усы были русые, шелковистые. У комендора с цыганским лицом, с черными глазами и с зашитой щекой, сидевшего от меня справа, — густые, пушистые, черные. У рыжего акустика, рядом с Фролом, были рыжие усики колечками. У боцмана, который сидел возле Илюши, усы были редкие, неопределенного цвета и росли, очевидно, медленно, потому что он то и дело не то вытягивал их, не то подкручивал. С Забегаловым сидел второй торпедист, с черными усиками, торчащими кверху, как стрелки. Словом, среди экипажа «щуки» не было ни одного безусого матроса…

Боцман огромным ножом разделил поросенка на аппетитные, сочные, хрустящие куски. Каждому досталось, кроме того, по большой ложке гречневой каши. Все с большим удовольствием принялись уничтожать праздничное блюдо. Хозяева подкладывали нам все новые куски, подшучивали над нами и предлагали завтра же вместе с ними «прогуляться на позицию».

— Не сдрейфите? — спрашивали они.

— Не сдрейфим, не беспокойтесь, — отвечал Фрол. — Вы лучше расскажите-ка нам, как вы транспорт топили.

— А что, расскажем, пожалуй? — подмигнув, спросил боцмана рыжий акустик.

— Расскажем. Как не рассказать таким славным ребятам!

— А вы как, травить будете или рассказывать правду? — спросил Фрол.

— Ого, да тебя не проведешь! — удивился боцман. — Ты, я вижу, бывалый.

— Он даже катер водил, — сообщил Илико.

— И в «вилку» попадал, — поторопился добавить Авдеенко.

— Как, даже в «вилку»? — заинтересовались артиллеристы. — Расскажи, расскажи!

Фролу пришлось рассказать. Расчувствовавшийся боцман положил Фролу на тарелку еще свинины и сказал:

— Нет, мы травить не будем. Мы расскажем про поросенка, который нам достался труднее всех. Он был пятым по счету. Ну, кто начнет?

— Скажите, товарищ боцман, — спросил я не выдержав, — почему у вас на «щуке» все до одного с усами?

Хозяева переглянулись и вдруг расхохотались. Хохот стоял такой, что, казалось, дрожит весь кубрик.

— Вопрос в самую точку! — давясь от смеха, сказал боцман. — А вы такую песню слыхали: «Давайте же, товарищи, в свободные часы отращивать, отращивать гвардейские усы», — пропел он. — Лодка у нас гвардейская? Гвардейская. Командир у нас с усами? С усами.

— Но ведь командир с усами и с бородой? — поправил я боцмана.

— А что мы можем поделать, если бороды не растут? — обиженно проговорил рыжий акустик, и опять все захохотали.

— Придется, значит, и нам с тобой, Кит, усы отращивать, — сказал Фрол, приведя в полный восторг подводников.

— Начинай, Чепчик, — сказал боцман, когда все перестали, наконец, хохотать.

Мой сосед, торпедист, по фамилии Чепчик, начал:

— Было это на второй год войны. Вышли мы на позицию…

— Днем находились под водой, — продолжал мой другой сосед, комендор, — а ночью всплывали подышать свежим воздухом. Мы, комендоры, с нетерпением ждали: ух, встретиться бы поскорее с врагом!

— А мы, торпедисты, не ждали? — обиделся торпедист.

— Ждали все, — примирил их боцман. — И вот, ровно в тринадцать ноль-ноль, штурман доложил командиру: «Входим в квадрат». Мы вошли во вражеский порт. В тринадцать десять вахтенный командир заметил в перископ танкер. Командир встал к перископу. Лодка легла на боевой курс…

— Мы все наблюдали за командиром, ждали команды, — продолжал торпедист. — Не отрываясь от перископа, он приказал: «Аппараты товсь!»

— Как только торпеды ушли из аппаратов, — подхватил боцман, — лодка быстро пошла на глубину. Ведь сразу же после взрыва «охотники» кинулись нас искать!..

— Мы услышали двойной взрыв, — сказал торпедист, — значит, в цель попали обе торпеды! Потопили танкер!..

— Тишина была мертвая, — вставил рыжий акустик. — Мы ведь знали, что «охотники» выслушивают нас гидрофонами…

— Все головы поднимались кверху, — продолжал боцман. — Мы слушали и даже шептаться не смели. Когда в одном из отсеков стала капать вода, нам показалось, что враг и это услышит. Я осторожно, на цыпочках, подошел и подложил кусок мягкой пакли…

— Тишина… Минуту, другую, третью… — не выдержал акустик. — Но вот — снова шум над кормою. Работали винты корабля. Послышались глухие, тяжелые взрывы: нас закидывали глубинными бомбами. Лодка вздрогнула, ее подбросило кверху. Мы все попадали. Лодку теперь так ударило, что из плафонов посыпались стекла. Свет погас…

— Век буду жить, а того, как нам пятый поросенок достался, никогда не забуду! — продолжал боцман. — Тихо-тихо кругом, будто в могиле, и вдруг слышу — вода журчит… просачивается в лодку… течет где-то! Неужели сдал корпус? Не может быть!.. А вода все журчит да журчит… Во входной люк просачивается! Поджали люк, стало снова тихо… Дело прошлое, теперь прямо скажу: понял я, что дело наше — труба. Фашист, он не оставит лодку, придет бомбить снова…

— Так и было, — продолжал рыжий акустик. — Через полчаса снова начал, да как! Бомбы рвались у бортов. И потом вдруг по борту заскрежещет…

— А что это было? — не выдержал Авдеенко.

— Фашист на якорь встал да зацепил нас якорной цепью — вот что было! — пояснил боцман. — Девять с половиной часов подряд он нас, проклятый, бомбил. Дышать стало нечем. И вдруг ровно в полночь стучит кто-то в лодку…

— Ой! — испуганно воскликнул Бунчиков.

— Стучит да стучит, — продолжал боцман. — А зачем стучит? Кто? Догадался я наконец: нас специальными приборами с носа до кормы простукивают. Промеривают, значит, наши размеры. Утром снова примутся за бомбежку. А может, решили, что прикончили нас, и собираются поднять лодку…

— А дышать-то уже совсем нечем было, — напомнил акустик.

— Мы на нашего командира дивились, — продолжал торпедист, — тяжело ему, как и нам, а лицо спокойное, будто знает, что и лодку и нас он выручит. Как посмотришь на него — и у тебя спокойнее на сердце…

— А он в это время задачу решал, — пояснил боцман. — И задача была вот какая: что если всплыть да фашиста обжулить? Другого-то выхода нету. Ослабеют люди. Не позже чем через час ослабеют. Тогда и механизмами управлять не смогут. И вот наш «батя» приказал шепотом: «Готовиться к всплытию. Артиллерийский расчет — ко мне!»

— Приходим мы к командиру, — продолжал комендор. — Дышим, как рыба на льду. «Как только лодка всплывет, — шепчет командир, — мигом люки отдраить, артиллерийский расчет выбегает на верхнюю палубу к пушкам, открывает огонь по врагу. Остальные забрасывают фашистов гранатами. Лодка должна прорваться!» И так уверенно все это «батя» шепчет!..

— Не прошло и минуты, как наша «щучка» оторвалась от грунта — и давай всплывать…

— Ну? Ну? — послышалось со всех концов стола.

— Лодка всплыла. Командир открыл люк. Сам — на мостик, за ним — остальные… И что мы видим? Темнота кругом. Один буй по корме светится, другой — по носу, а против рубки светится крестовина. Это, значит, фашист указывает, что лодку нащупал. Наша «щучка», оставив за собой сети, буй, крестовину и зазевавшихся фашистских «охотников», полным ходом пошла в открытое море… Ух, и дышали же мы!..

— И дышали же! — повторил акустик.

— Воздух был свежий, ночной, соленый! — с чувством сказал комендор.

— Одно слово — наш, черноморский! — подхватил торпедист.

— Давно мы так не дышали!

— А как домой торопились! Но только в базу мы нескоро пришли, через много часов.

— И нас как раз уже ждал пятый жареный поросенок, — заключил рассказ боцман.

— А фрицы и по сию пору не найдут нас на дне морском! И удивляются же, — засмеялся торпедист.

— Ну, а теперь отдыхать, дорогие гости! — скомандовал боцман, поглядывая на опустевшие блюда. — Отдых — дело святое.

Когда мы пришли в свою палубу и стали располагаться на отдых, все набросились на Илюшу:

— Ты что же про своего отца никогда ничего не рассказывал?

— А что я мог рассказать? — в свою очередь взъелся Илико. — Что я мог рассказать, я вас спрашиваю? К отцу пристанешь, бывало, а он тебе в ответ: «Вышли. Ждали. Дождались. Обратно в базу пришли». Вот и все.

Глава третья ПОДВОДНОЕ «КРЕЩЕНИЕ»

На другой день Горич сказал, что мы выйдем на «щуке» в море.

Довольно неуклюже мы спускались один за другим по штормтрапу на спину «щуке». Наши новые друзья приветливо с нами здоровались.

Поприкашвили-старший ждал нас на мостике, веселый, свежий и выспавшийся. По узенькому железному трапу мы поднялись к бородатому командиру.

— Ну что ж, крестники, давайте осматривать наше хозяйство. Прошу! — И Поприкашвили широким жестом пригласил спуститься в люк.

В стальной овальной коробке, куда дневной свет проникал из открытого люка, было как-то торжественно тихо: нас окружали многочисленные приборы.

— Это центральный пост, здесь сосредоточены все приборы управления лодкой, и отсюда я управляю торпедной стрельбой, — объяснил Поприкашвили.

Наш вчерашний знакомый — боцман — показал приборы для управления вертикальным рулем, служащим для поворота подводного корабля влево или вправо, и горизонтальными рулями, при помощи которых лодка может погружаться или всплывать.

— Хотите посмотреть в перископ? — предложил командир.

Я очутился возле глазка довольно толстой трубы, уходящей вверх, и прильнул к ней глазом. Зажмурив другой глаз, я увидел мутный светлый круг, расчерченный какими-то мелкими черными черточками.

— Поверните штурвальчик, — посоветовал Поприкашвили.

Мутное пятно прояснилось, и я увидел — четко и ясно, как будто все это находилось передо мной в двух шагах — набережную, белые дома, людей, спешивших куда-то. Я видел даже лица прохожих.

Я повернул штурвальчик влево — и набережная исчезла, появился катер; матросы отдавали швартовы. На борту были четкие буквы «МО-30».

Еще поворот штурвальчика — и я увидел совсем близко белую гору. Что-то шевелилось на снегу — человек или зверь. Я только хотел рассмотреть получше, но…

— Дайте и другим посмотреть, — прервал удовольствие Поприкашвили.

Авдеенко, дрожа от нетерпения, протиснулся на мое место.

Когда все до одного ознакомились с перископом, командир лодки повел нас по отсекам.

После просторных палуб и кубриков «Камы» здесь было тесно. Хотя воздух широкой струей врывался в раскрытые настежь люки, — он показался мне спертым. Почему-то пахло резиной. Вместо дверей отсеки соединяли узкие овальные лазы, в которые такой большой человек, как Сурков, навряд ли вообще пролез бы. Матросы охотно отодвигались от приборов в сторонку, чтобы мы могли рассмотреть все как можно лучше. Вчерашний мой сосед по столу показал нам аппараты, в которых притаились торпеды, объяснил, как производят стрельбу: стоит аппарат пустить в ход — торпеда заскользит под водой и взорвет корабль. Он рассказал, как однажды лодка, на которой он тогда служил, потерпела аварию. Командир решил помочь спастись людям. Матросы один за другим залезали в длинную темную трубу и оттуда вылетали на поверхность моря. В конце концов лодку подняли, спасли и командира… Потом торпедист показал нам размещенные вдоль бортов узкие койки, на которых подводники спят в походе.

Когда все на лодке — и крохотная кают-компания, и такой же крохотный камбуз (подводный кок рассказал, что однажды яичница так подпрыгнула у него на сковородке, что прилипла к подволоку), и каюта командира — было осмотрено, Поприкашвили-старший предложил нам погрузиться.

— Дрейфить не будете?

— Не будем! — ответили мы дружно, хотя и не совсем твердыми голосами. Шутка ли — вдруг очутиться под водой!

— А кто мне скажет, когда была построена первая подводная лодка?

— Триста лет назад, — сказал Юра. — И ходила она на веслах.

Поприкашвили-старший распределил нас по отсекам и ушел в центральный пост.

Наверху что-то происходило: наверное, отдавали швартовы.

Палуба под ногами чуть дрогнула, и я понял, что лодка движется и, наверное, выходит в море. Матросы сжимали рукоятки приборов. Вот так же они стояли в ту ночь, когда топили вражеский транспорт! Какие умные механизмы! Лодка, идущая под толстым слоем воды, имеет глаза и уши; торпеда выскакивает из аппарата и скользит к цели, а лодка уходит на глубину. Но что бы делали механизмы, если бы не было людей — торпедистов, мотористов, акустиков? А далеко-далеко отсюда, где-нибудь на Урале, другие люди вытачивают отдельные части торпеды, собирают ее, начиняют взрывчатым Веществом и снабжают хитроумным механизмом, который двигает ее к цели…

Что это?.. Звонок! Боевая тревога?.. Щелкнул, захлопнувшись, люк.

— Заполнить балластные цистерны!

Сразу все словно погрузилось в вату. Вата набилась в уши и в рот. Я еще не успел сообразить, в чем дело, как вдруг палуба стала ускользать из-под ног. «Тонем! — подумал я. — Авария!» Я пошатнулся, вцепился в Фрола, а Юра — в меня. «Ай!» — крикнул Вова Бунчиков, глядя на нас вытаращенными глазами. Но палуба под ногами выровнялась и стала на место.

— Перепугались, хлопцы? — спросил боцман. — Это же диферент называется.

И хотя я не понимал, что такое «диферент» и почему это мудреное слово должно меня успокоить, я сообразил, что никакой аварии нет и лодка вовсе не собирается тонуть, а просто погружается, и теперь над нашими головами лежит толстый слой воды. Моторы глухо гудели.

— Мы что, под водой? — спросил Юра шепотом.

Я кивнул головой.

— Погрузились, значит, — изрек Фрол и поковырял пальцем в ухе.

— Ну вот и сподобились! — сказал боцман, когда лодка всплыла и люки открылись. — Поздравляю с «крещением»!

Мы поднялись на палубу. Лодка, мокрая и скользкая, как дельфин, не торопясь, вошла в бухту и направилась к «Каме».

— Напугались? — спросил командир лодки, посмеиваясь в свою пушистую бороду.

— Нет, чего там! — ответил Фрол.

— Напугались, — признался Бунчиков.

— Я сам, когда в первый раз погружался, тоже напугался, — засмеялся Поприкашвили-старший. — Мне все казалось, что случится авария и лодка навсегда останется под водой. Признайтесь: и вы так думали?

Забегалов, краснея, признался, что подумал — лодка тонет.

Значит, не мне одному было страшно!

Когда мы, распрощавшись с подводниками, поднялись на «Каму», пообедали и расположились на отдых, Авдеенко сказал:

— Не знаю, как вы, а я буду подводником!

Фрол свистнул. Тогда Авдеенко повторил:

— Не веришь? Буду подводником!

Это было сказано так убедительно, что Фрол откликнулся со своей койки:

— Что ж, если очень сильно захочешь — и будешь. Вот я, например, обязательно буду адмиралом…

Мы расхохотались.

— …Лет через двадцать пять. Верите?

Все ответили хором:

— Верим, Фролушка, верим!

— Спите, огольцы, довольно вам барабанить! — услышали мы сердитый окрик и, мигом нырнув под одеяла, умолкли, потому что понимали, что мешаем отдыхать матросам, вдоволь потрудившимся до обеда.

Глава четвертая ЗАБЕГАЛОВ ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

На другой день мы шли по набережной и любовались легкими катерками, стремительно бороздившими спокойную воду. В бухту входил эсминец. Забегалов забеспокоился:

— Ребятки! Да это же мой корабль!

Как мог он узнать? Все эсминцы похожи друг на друга, как близнецы. Но Забегалов уверял:

— Он, он, мой милый! Ребятки, за мной! — скомандовал он так решительно, что наши ноги сами собой оторвались от песка и мы побежали, удивляя прохожих, вообразивших, что, наверное, на бульваре проводится кросс.

Забегалов бежал легко, прижав к груди локти. Корабль шел к угольному молу, и нам надо было пробежать по крайней мере три километра по бульвару, по улицам и по территории порта. Иногда дома и пакгаузы скрывали от нас эсминец, и мы видели только две тонкие, острые движущиеся иглы — его мачты.

Охрана не хотела впускать нас в порт, но Забегалов так убедительно сказал им: «Да что вы, не видите? Это же мой «Серьезный»! — что бородатые охранники расступились. Мы прыгали на бегу через натянутые канаты, через какие-то бочки и вбежали на мол как раз в ту минуту, когда матросы готовились подать концы на берег.

Нас сразу заметили с палубы.

— Полундра, да ведь это же наш Забегалов! — известил басом всех на корабле огромного роста матрос в промасленном комбинезоне.

— Ваня!

— Иван!

— Давай, давай, нажимай!

— Эх, волк тебя задери, до чего ты вырос!

Десятки рук протянулись к Забегалову, и он очутился на палубе. Матросы обнимали его, похлопывали по плечу, жали руку. Как они были рады встретить снова своего Забегалова! А он повернул к нам счастливое лицо и закричал:

— Давайте все сюда!.. Это мои товарищи, нахимовцы, из училища, — пояснял он матросам.

И мы очутились на палубе и видели вокруг такие приветливые лица, что они показались мне давно знакомыми и эсминец тоже знакомым, как будто я на нем долго плавал.

— Что за базар на юте? — раздался голос откуда-то сверху.

— Забегалов прибыл, товарищ командир! — ответил огромный старшина так, будто ему давно было известно, что Забегалов прибудет на корабль именно здесь, в Батуми.

И тотчас с мостика сбежал офицер небольшого роста, голубоглазый и загорелый. Матросы расступились, и Забегалов, встав по всей форме, отрапортовал:

— Товарищ капитан третьего ранга, воспитанник Нахимовского военно-морского училища Забегалов Иван прибыл повидаться с боевыми товарищами.

Офицер, приложив руку к козырьку, с удовольствием выслушал рапорт, с еще большим удовольствием оглядел ладную фигуру своего бывшего воспитанника (капитаном третьего ранга и был тот самый Ковалев, о котором не раз рассказывал Забегалов) и, подойдя к Забегалову, обнял его и троекратно расцеловал.

— Рад тебя видеть, Ваня! Слыхал о твоих успехах. Молодец! Всегда помни, что ты в училище — представитель «Серьезного». Это что-нибудь да значит: кораблик наш — неплохой.

— Я никогда не забываю, — сказал Забегалов. — А моим товарищам на корабле побыть можно?

— Не можно, а должно, — поправил Ковалев. — Ну, Иван, как мама, братишки? Здоровы?

— Здоровы, товарищ командир. Митюха уже в пятый класс перешел.

— По-прежнему собирают марки?

— Меняются. Товарищ командир!

— Что, Ваня?

— Я хочу показать товарищам свое орудие.

— Показывай.

Мы осмотрели орудие, из которого Забегалов стрелял по фашистам возле порта Констанцы. Тогда ранило комендора, тогда же и Забегалова ранило.

— Вот тут повсюду кровь была, — показывал он на чисто вымытую палубу.

Склянки пробили полдень.

— Приглашай товарищей обедать! — предложил Ковалев.

Через несколько минут мы сидели на палубе, ели борщ, и матросы старались положить Забегалову побольше мяса. Второго — рисовой каши с черносливом — Забегалову положили тройную порцию. Нас тоже угощали радушно и требовали, чтобы мы всего ели вволю.

А после обеда Забегалов показал койку, на которой спал в кубрике (теперь она принадлежала новому комендору), ленинскую каюту, камбуз — все, чем можно на корабле похвастать.

Каждый старался чем-нибудь одарить Забегалова: один матрос полез в сундучок и достал носовой платок с синей каемкой, другой — какой-то чудной пятицветный карандаш, третий при общем смехе подарил Ване новую безопасную бритву и пять ножичков.

— Бери, пригодится, Ваня! Года через два бриться придется, не покупать же тебе бритву, — уговаривал он растерявшегося Забегалова.

Комендор принес румынских марок. Радист подарил мыльницу с душистым мылом, кок — плитку шоколада, мичман — носки, пачку конвертов (чтобы писал почаще), перочинный нож.

Как все любили Забегалова! А он благодарил, отказывался («Тебе самому нужно»), но матросы запихивали подарки в карманы. И дарили ему от всей души.

Потом нам показали «Историю корабля», — толстую тетрадь с фотографиями, и Ковалев сказал, что когда историки будут составлять историю нашего флота, то прочтут и то, что написано на сорок первой странице:

«В бою у Констанцы, когда тяжело ранило комендора Вахрушева Ивана, на его место стал воспитанник корабля Забегалов Иван, 1930 года рождения, и продолжал посылать во врага снаряды, даже будучи раненным в ногу. Награжден медалью «За отвагу». После излечения в госпитале был зачислен в Нахимовское училище».

Этими скупыми словами была рассказана вся жизнь Забегалова.

Мы сидели над книгой, когда что-то мягкое и мохнатое скатилось с трапа прямо нам под ноги. Оно, это мягкое и мохнатое, вдруг поднялось на задние лапы и оказалось довольно большим медведем, бурым, с лоснящейся шерстью, с бусинками-глазами.

— Шкертик! — воскликнул Забегалов. — Шкертик, милый!.. Вы не бойтесь, ребята: он хоть медведь, но смирный.

Медведь обнюхал Забегалова и лизнул его прямо в нос. А Забегалов уткнулся головой в лохматую грудь медведя и трепал его острые уши. Медведь принялся лизать Забегалову его русый ершик.

— Узнал! Глядите-ка, Ивана узнал! — восторгались матросы.

Преуморительный это был зверь! Матросы обучили его всяким штукам. И он танцевал лезгинку, пил из бутылки молоко, ходил на передних лапах, стоял на носу, ложился спать, умирал, оживал, потом спрыгнул в воду и с наслаждением выкупался. Его выловили мокрого и приказали идти отдыхать в кубрик, а нам рассказали, что из-за этого медведя перессорились три корабля: все хотели иметь Шкертика членом своего экипажа.

Вдруг мы вспомнили, что капитан второго ранга Горич, наверное, о нас беспокоится. Ковалев приказал просемафорить на «Каму», что мы находимся на борту эсминца, отобедали и он просит разрешения задержать нас еще на часок.

«Разрешаю», — ответили с «Камы». И мы пели вместе с матросами, Поприкашвили танцевал лезгинку, а Вова Бунчиков читал стихи.

Было весело, и уходить не хотелось. Ковалев сказал на прощанье:

— Ну, завтра мы опять в море. До новой встречи, Забегалов! Расти, учись, нас не забывай. До новой встречи, товарищи!

— До новой встречи!

Он подарил Забегалову записную книжку в кожаном переплете, написав на первой странице:

«Боевому матросу, нахимовцу, будущему офицеру — от любящего его Ковалева».

Когда на другой день мы вышли на палубу «Камы», эсминца у стенки не было: на рассвете он ушел в море.

Глава пятая ТРАЛЬЩИКИ

— Сегодня пойдем на тральщики, — сказал капитан третьего ранга Сурков.

Я давно хотел побывать на тральщиках. Эти небольшие серые корабли всегда жили дружной семьей. В порту они стояли у пирса, прижавшись друг к другу бортами. В море тральщики тоже всегда выходили семейством.

— А ведь тральщики созданы впервые у нас, в России, — сказал нам, показывая на них, Николай Николаевич. — Первая партия траления — так это тогда называлось — уничтожила в 1904 году в Порт-Артуре более 250 мин, а в первую мировую войну специально построенные корабли-тральщики, — они в начале войны были только в нашем флоте, — оказались очень действенным средством борьбы с вражескими минами. Они работяги. Советую приглядеться получше. Сколько они провели за войну караванов! Отбивались и от подводных лодок, и от торпедоносцев, и от пикировщиков. И каждый день они ходят над смертью. Другой выловит двадцать мин, а на двадцать первой подорвется. Вы слышали, что бывают мины со счетным механизмом? Сидит такая мина на якоре, проходят над ней корабли и не подозревают, что смерть стережет их. Пройдет над миной корабль — механизм, словно счетчик, отщелкивает. И вот отщелкнул он восемнадцать кораблей, а поставлен механизм, скажем, на «девятнадцать». Проходит девятнадцатый корабль, и мина, освобождаясь от якоря, поднимается кверху и взрывается.

— А разве нельзя ее найти, выловить? — спросил Бунчиков.

— Вот этим-то и занимаются тральщики. Экипажи их верно и преданно служат флоту. Ведь каждая уничтоженная мина — это сотни спасенных человеческих жизней. Не даром на флоте минеры пользуются таким уважением.

Тральщик, на который привел нас Сурков, отличался от своих братьев-близнецов лишь большим белым номером на борту. Чтобы добраться до него, нам пришлось перейти через все остальные тральщики. Это был маленький корабль, и все на нем было крохотное: кают-компания, в которой едва могло уместиться за столом четыре человека; кубрик, где был рассчитан каждый сантиметр площади; камбуз, где кок орудовал на игрушечной плите. Командир тральщика, лейтенант Алексей Сергеевич Зыбцев, оказался приветливым человеком, а корабль, на который мы попали, — одним из самых заслуженных тральщиков флота. Он прошел десятки тысяч миль по минным полям и остался невредим. Он выловил и уничтожил добрую сотню мин, и ни разу не случилось несчастья. Он провел больше ста транспортов с войсками и грузом в осажденный фашистами Севастополь. Стоило послушать рассказы Зыбцева! (Он рассказывал очень коротко и, казалось, боялся, что его заподозрят в желании похвастать подвигами.)

— В нашей жизни бывает много горя и радостей, — говорил Зыбцев. — Горе — когда погибают товарищи, а радость — когда нам удается выполнить задание с честью. Большой радостью было, когда мы в одиннадцатибалльный шторм, под бомбежкой, все же доводили до Севастополя транспорты. Великой радостью было, когда нам удавалось выбросить десант в тылу врага. Никогда не забуду бомбежку под Новороссийском перед Новым годом. Да, я думаю, и никто из тех, кто остался жив, не забудет. Бомбы сыпались на нас одна за другой. Пулеметы и пушки до того накалились, что, казалось, расплавятся. Корабль накрывало градом осколков, камнями, кирпичом и землей, заливало водой и грязью. На полубаке начался пожар, и мы его с трудом потушили. Новый год мы встречали в море. Перевязали друг другу раны. Заделали пробоины. Разлили по кружкам спирт и подняли тост — единственный тост в ту ночь — за Сталина, за победу!

Лицо у Зыбцева было простое, открытое, глаза ясные, голубые, а подбородок прикрывала небольшая русая бородка.

— В январе 1942 года, — продолжал он, — мы доставляли бензин в Феодосию, освобожденную нашим десантом. Противник наступал на пустой, унылый, похожий на кладбище город. Над нами проносились и рвались в бухте снаряды. Груз наш, сами понимаете, был не из приятных. Стоило одному лишь осколку попасть в бочку… Мы вздохнули легко, когда освободились от груза и взяли на борт раненых. Мороз — двадцать градусов. Ветер крепчал, а корабль был перегружен. Волны накрывали его. Мои ребята ухаживали за промерзшими ранеными, уступали им койки и кубрики. Дошли мы до места благополучно… Что еще рассказать? Первого июля 1942 года мы в последний раз прорвались в Севастополь. Моросил дождь, было пасмурно. Мы шли прямо по минному полю к берегу, чтобы подобрать раненых. Взрывались последние батареи. Мои ребята вплавь доставляли раненых и спасли женщину с двумя маленькими детишками. Мы нагрузили корабль до предела и ушли из горящего города на Кавказ…

Юра спросил, пойдут ли они на боевое траление.

— Да, пойдем.

— Простите, товарищ лейтенант, а вы нас с собой не возьмете?

— Нет, не возьму. Не возьму! — повторил Зыбцев. — Но сегодня мы идем обезвредить блуждающую мину. Я вас приглашаю с собой.

Командир встал на мостик и подал команду. Матросы отдали швартовы. Тральщик оторвался от своего близнеца и пошел в море.

— Вот так же отец выходил на корабле, — сказал Фрол.

— Ты провожал его? — спросил я.

— Да, всегда! В тот раз — тоже. И, ты знаешь, вдруг к вечеру что-то ухнуло. Ухало целый день — ничего, а на этот раз ухнуло — я почему-то о «Буйном» подумал! И мне представилось…

— Что?

— Нет, ничего, Кит. Только «Буйный» так и не воротился.

Мы были уже за цепочкой бонов и шли вдоль берега. Тральщик осторожно раздвигал голубую воду. Были видны зенитные батареи, прикрытые зеленью, белые санатории, пальмы, машины, спешащие по прибрежной дороге.

— Где же мина? — спросил Бунчиков.

— Подойдем — увидишь, — ответил Фрол.

— Ее будут расстреливать из орудия? — поинтересовался Авдеенко.

— Да что вам рассказывать: сами увидите…

Большой рыбачий баркас покачивался на волне. Тральщик направлялся к нему. Рыбаки чем-то махали.

— Ишь, пляшет! — сказал Фрол.

— Где, где?

— Гляди левее баркаса.

Большой темный шар то поднимался, то опускался, словно это дышало живое чудовище.

— Ишь, тиной как обтянуло! — пробормотал Фрол. — Рогатая смерть…

Звякнул машинный телеграф. Тральщик замедлил ход и затем замер на месте, покачиваясь на волне.

— Тузик спустить! — скомандовал с мостика Зыбцев.

Два матроса спустили на воду крохотную, хрупкую лодчонку, в которой могло поместиться не больше двух человек: это и был так называемый «тузик».

— Выполняйте! — коротко приказал командир.

Один из матросов сел за весла, другой уместился на корме. Тузик понесся к мине. Рыбачий баркас запустил мотор и полным ходом уходил к берегу.

— Наблюдайте внимательно, — сказал нам Сурков.

Он протянул мне бинокль. Перед глазами был лишь туман. Сурков повернул регулятор:

— Теперь видите?

— Вижу.

Я увидел совсем близко матроса, который сидел на корме. Он приподнялся, притронулся к мине… А если она вдруг взорвется?.. Фрол выхватил у меня бинокль. Вся команда тральщика стояла у самого борта и наблюдала за своими товарищами.

— Надел на рожок подрывной патрон, — сказал Фрол. — Поджигает шнур.

Без бинокля я видел только, что тузик стал быстро удаляться от темного шара. Звякнул машинный телеграф: тральщик полным ходом уходил от тузика и от мины. «Как же матросы? — подумал я. — Зачем мы их оставляем?»

Тузик замер. Матросов не было видно.

— Легли, чтобы их не задело осколками, — пояснил Сурков.

Вдруг раздался такой оглушительный взрыв, что корабль затрясло. Зеленый столб дыма и пламени поднялся к небу и огромным зелено-красным грибом повис над водой, закрыв от нас берег. Когда дым рассеялся, мы увидели спешащий к нам тузик. Матросы взобрались на борт. У них были взволнованные, но счастливые лица.

— Скажите, — спросил я минера, — вы в первый раз подрывали мину?

— В сорок четвертый.

— Не страшно?

— Сегодня — нет. А один раз натерпелся страху. Пошли мы на тузике. Море было неважное. Поджег я шнур. «Давай греби!» — говорю. Вдруг, слышу, командир кричит с мостика. А что кричит — не пойму. Наверное, велит торопиться. «Нажимай!» — говорю. Но командир берет рупор — и теперь я слышу: «В моторах неисправность, корабль идти не может!» А что это значит, чувствуете? Корабль пропадет. «Назад!» — говорю. Товарищ мой побледнел, как смерть, а все же гребет. Подошли опять к мине. Ну, руки у меня задрожали. Но ведь все равно она, подлая, взорвется, другого выхода нет. Чуть тузик не опрокинул, так сердце у меня колотилось. Но я сорвал подрывной патрон, загасил шнур чуть не в самую последнюю секунду. Руки сжег… Вернулись мы на корабль. Ну и пережили товарищи за эти двести секунд!.. Механик, наконец, доложил, что машины исправлены. Что поделаешь? Мину оставить нельзя — напорется кто-нибудь… Так мы с моим дружком еще раз все то же самое проделали…

Корабль вошел в бухту и ошвартовался у борта своего товарища — тральщика.

Поблагодарив Зыбцева, мы пошли на «Каму».

Глава шестая ОТЪЕЗД

Мы побывали на крейсере, на десантных судах, на катерах-охотниках, наблюдали, как работают водолазы. И здесь, в этом далеком порту, все напоминало о том, что война продолжается. Неподалеку от «Камы» стоял большой серый транспорт с оторванной кормой — его привели на буксире. В доках и прямо на стенке ремонтировались раненные в боях катера и подводные лодки. То и дело уходили в море юркие «охотники».

Когда матросы бывали свободны, мы все собирались на полубаке. Под аккордеон плясали и пели. Но когда матросы бывали заняты, а у нас день был свободен от посещения кораблей, мы оставались одни.

Стоило на «Каме» случиться авралу — всем находилось дело, кроме нас. Мы были «пассажирами», хотя и во флотской форме; по боевому расписанию у нас не было места.

Однажды ночью, когда по всем палубам «Камы» задребезжали звонки, Фрол крикнул: «Боевая тревога!» Мы повскакали с коек, натянули брюки, ботинки и меньше чем в две минуты оделись. Но идти было некуда. Мы должны были оставаться в палубе, чтобы не мешать матросам, уже стоявшим у зенитных орудий и готовым отразить налет неприятельских самолетов. Налет, правда, не состоялся (а может быть, тревога была учебной), но Фрол с Забегаловым прямо из себя выходили — ведь они на своих кораблях уже стояли бы: один — у штурвала, а другой — у своего кормового орудия. Тем не менее Горич объявил нам благодарность за быстрый сбор по тревоге.

На другой день нам разрешили купаться прямо с корабля.

Горич осведомился, кто из нас умеет хорошо плавать; остальные пойдут на пляж, где мелко и нельзя утонуть. Но разве морякам подобает купаться на пляже? Куда интереснее спрыгнуть в глубокую воду, где дна не достанешь! Вся палуба «Камы» покрылась бронзовыми телами. Один из матросов, в синих плавках, такой загорелый, что казался совсем шоколадным, вышел на стрелу и, подняв над головой руки, прыгнул. Тело описало кривую и врезалось в радужную от маслянистых пятен воду. Он сразу же вынырнул и поплыл. Другие прыгали прямо с борта и с трапа. Фрол решил доказать, что он настоящий моряк: поднял над головой руки и плюхнулся со стрелы в воду. Он сразу же вынырнул, отфыркиваясь и отплевываясь, и поплыл, разбрасывая воду сильными взмахами рук и зовя нас за собой.

Забегалов, Юра и Илико последовали его примеру. Мы с Бунчиковым не осмелились прыгать со стрелы и прыгнули с трапа. Меня еще в Сестрорецке, под Ленинградом, отец учил плавать.

— Олег, иди! Или ты не умеешь? — позвал я Авдеенко, стоявшего в нерешительности на нижней ступеньке.

— Пусть лучше идет на пляж! — посоветовал Фрол.

— Вот еще! Кто тебе оказал, что я не умею плавать?

Олег спрыгнул с трапа и поплыл по-собачьи.

— Далеко не отплывай! — предупредил Фрол.

Но Олег отплывал все дальше.

Я устал и решил подержаться за трап. Вова тоже устал, и мы, держась за ступеньки, любовались Фролом, Юрой и Забегаловым, решившими, видно, обогнуть весь корабль. А где же Авдеенко?

— Ай, мама! — услышал я в эту минуту отчаянный крик.

Несколько матросов устремились к Олегу. Но Фрол опередил всех и через какие-нибудь полминуты подтащил к трапу тяжело дышавшего, перепуганного Авдеенко.

— Говорил — не умеешь плавать, иди на пляж! — сердито говорил Фрол, вытаскивая Олега на трап. — А то «я, я», а тут на глазах у всех тонуть вздумал! Позоришь нахимовцев!

Фрол в сердцах даже замахнулся, чтобы шлепнуть Авдеенко по мокрому затылку, но вовремя сдержался.

— Над нами теперь все смеяться будут! Тьфу!

Но никто не смеялся. Подплывшие матросы окружили трап и участливо осведомлялись, как Олег себя чувствует, не наглотался ли он воды и не надо ли вызвать фельдшера; успокаивали, говоря, что такое может случиться далее с отличным пловцом — или судорога схватит ногу, или напечет голову, или просто человеку станет не по себе, и он…

— Я же умею плавать! А тут отплыл далеко, и мне показалось, что обратно не доплыву. И что-то книзу тянуло, — рассказывал Олег, тронутый участием матросов.

А они повторяли: «Бывает, сынок, бывает!» — и, убедившись, что Авдеенко обойдется и без их помощи, снова принялись плавать и в шутку топить друг друга.

— Ну вот видишь! — сказал Фрол остывая. — Значит, со всеми бывает. Ты на меня не сердись. Я не хочу, чтобы смеялись над нашим училищем!

Наступил день расставания с флотом. Горич и Сурков собрали нас в палубе. Мы были огорчены и расстроены. Мы готовы были выполнять самую черную работу, чистить картошку на камбузе, каждый день драить все палубы — лишь бы еще немного побыть на флоте! Но пора было возвращаться в училище.

— Я вижу, вы огорчены, — оказал Горич. — Могу вас порадовать: флот нас провожает с подарками. Мы повезем с вами целый вагон экспонатов для нашего кабинета. Тральщики подарили нам мину, подводники — торпеду, морские «охотники» — глубинные бомбы. Кроме того, мы получили якоря, снаряды и много других полезных вещей. От вас будет зависеть, чтобы все эти вещи были не мертвыми, а живыми для тех воспитанников, которые не побывали в этот раз на флоте. А вы видели многое. Будущим летом весь ваш класс и все другие классы должны побывать на море. Я не могу сказать ничего определенного, но смею надеяться, что в будущем году мы получим свой корабль.

— Свой корабль!

— Да, свой корабль, и не какой-нибудь транспорт, а настоящий, большой боевой корабль с большой боевой биографией.

— А как его зовут? — спросил Бунчиков.

— Этого я вам пока не скажу, так как решение еще не утверждено. Но корабль будет. Корабль, на который вы войдете хозяевами и на котором каждый получит по боевому расписанию свое место. Есть еще одно решение, — добавил Горич, — не менее радостное. Как только окончится война, будет поднят вопрос о переводе нашего училища к морю.

— К морю?!

— Да. Ведь наше училище было создано во время тяжелой войны, когда на побережье не было безопасного места. Война кончится — и для нас будет построено великолепное здание в Севастополе или в Одессе. Тогда уже вам не придется встречаться радостно с морем весной и с горечью покидать его осенью. Вот и все. Мне остается отметить, что я могу доложить адмиралу: за все время пребывания на флоте ни один из вас не опорочил чести училища, не совершил проступка, не был наказан. Об этом вы тоже сможете сообщить вашим товарищам в лагере. А теперь собирайте вещи. Поезд идет через три часа.

Через два часа мы, распрощавшись с командиром и с матросами «Камы», пошли на вокзал. День был солнечный, теплый, но на душе у меня было пасмурно. Мне не хотелось уезжать с флота, расставаться с подвесной койкой на «Каме», с ее широкими палубами, с бухтой, в которую то и дело приходили корабли с моря. Я знал, что мои товарищи чувствуют то же самое.

Каждый из нас, побывав на море, выбрал будущую морскую специальность. Если мы с Фролом решили не изменять катерам, то Авдеенко, Поприкашвили и Бунчиков твердо решили стать подводниками, а Юра — минером. Наш выход в море и рассказы Зыбцева увлекли Юру, и он решил стать минером, а впоследствии, может быть, и командиром корабля, как лейтенант Зыбцев.

Мы уходили все дальше и дальше от порта. Некоторое время я видел высокие мачты «Камы» над крышами, потом и они исчезли. Только гудки напоминали о существовании порта.

Мы уже подходили к вокзалу, когда на перекрестке нам преградила путь медленно двигавшаяся процессия. Несколько матросов несли венки из роз и пальмовых листьев, другие — ордена на подушках. Оркестр играл траурный марш. На большой грузовой машине с опущенными бортами на пальмовых листьях стояли три гроба. Две бескозырки — на двух гробах по бокам; на среднем лежала офицерская фуражка под белым чехлом, с золотым «крабом». Позади шли офицеры. Матросы с винтовками на плечах завершали процессию.

Мы стояли, ошеломленные и подавленные. Мимо нас проходила смерть, ворвавшаяся в этот солнечный, яркий день черной тенью.

— Кого хороните? — спросил тихо Сурков у одного из офицеров.

— Лейтенанта Зыбцева с соединения траления и двух его матросов…

Юра смотрел в окно на убегавшее от нас море. Он молчал. Да и все молчали. Не хотелось ни о чем говорить. За один день мы успели полюбить славного лейтенанта, так скромно и просто рассказывавшего об удивительных делах своего корабля. Перед глазами так и стояло простое, хорошее лицо Зыбцева с небольшой русой бородкой и голубыми глазами. Никак не верилось, что это он, Зыбцев, лежал там, среди роз и пальмовых листьев, прихлопнутый крышкой гроба, под фуражкой, которую он больше никогда не наденет. Я вспомнил его ответ, когда Юра спросил, возьмет ли нас Зыбцев на боевое траление. Он ответил: «Нет, не возьму».

Горич и Сурков тихо разговаривали в своем отделении.

Юра, отойдя от окна, за которым темнело, сказал:

— А я все-таки пойду на тральщики.

Глава седьмая НОВЫЙ УЧЕБНЫЙ ГОД

— Чище, чище! — наставлял Фрол. — Слова лучше выговаривайте, чеканьте, чеканьте! Чтобы за двадцать кабельтовое было слышно!

И мы «чеканили» так, что, наверное, нашу песню слышали даже в далекой деревне за горой:

— Реже, реже! — командовал Фрол, и мы запевали последний куплет:

Николай Николаевич Сурков одобрил песню. Одобрил ее и Кудряшов. Слова сочинил Юра, музыку подобрал Олег — и они были очень горды, что их песню поет все училище.

По приезде в лагерь мы не имели ни минуты покоя. Не побывавшие на флоте воспитанники осаждали нас просьбами: «Расскажите, что повидали, на чем плавали, далеко ли ходили».

Фрол охотно рассказывал: «когда мы вышли на позицию на подводной лодке…» (хотя мы вовсе не выходили на позицию, а свое подводное «крещение» получили на рейде, в двух шагах от бухты и берега), «когда мы затралили магнитную мину…» (хотя мина была не магнитная, и ни мы, ни тральщик, на котором мы находились, ее не затраливали, а просто она оборвалась и блуждала под берегом); дальше следовали рассказы о том, как мы чуть было не взорвались и как лодка наша лежала на грунте. Таков уж был Фрол — любил все приукрасить, «потравить», как говорится на флоте. Послушав однажды рассказы Фрола (Фрол не смущался «травить» даже при воспитателях, поясняя, что этим самым он завлекает не нюхавших флота и моря, чтобы они покрепче и позлее учились и обязательно на будущее лето поехали с нами на флот), Кудряшов сказал:

— А почему бы нам не издавать рукописный журнал? Каждый из вас может написать, о том, что он видел на флоте. Можно писать в прозе и в стихах.

Кудряшов сам немного писал. Фрол говорил, что видел в «Красном флоте» статью о нашем училище, которая была подписана «Ст. лейтенант Кудряшов», и что Кудряшов составляет «Историю Нахимовского училища».

— Журнал наш будет выходить по мере накопления материала, — продолжал Кудряшов, — и я охотно помогу тем, кто захочет попробовать свои силы. Что касается обложки и иллюстраций, то, я думаю, за этим дело не станет. У нас есть Рындин; Авдеенко тоже рисует неплохо; найдутся еще художники.

— А как будет называться журнал? — спросил Фрол.

— «Уходим завтра в море». Впрочем, названия я вам не навязываю. Может быть, кто-нибудь предложит лучшее, мы обсудим и примем.

— Нет, мне нравится «Уходим завтра в море»! — одобрил Фрол. — Кит нарисует нам катер… торпедный катер, который уходит в море!

— А почему катер? — спросил Илюша. Почему не подводную лодку?

— Да, почему не подводную лодку? — поддержал Илюшу Авдеенко.

— Тральщик, — предложил Юра.

— Эсминец! — перебил Забегалов.

— Крейсер! — посоветовал Гордеенко.

— Тогда уж лучше линкор! — предложил Бунчиков.

— Я вас всех помирю, — улыбнулся Кудряшов. — На обложке одного номера будет уходить в море тральщик, на обложке другого — торпедный катер, потом — «охотник», подводная лодка, эсминец, крейсер, линкор…

— Почему бы и нет? — вскричал Фрол. — Отлично придумано!

В этот вечер все сочиняли, а я рисовал обложку первого номера.

Фрол написал неуклюжий рассказ «Как мы выходили на позицию». Забегалов сочинил восторженные стихи, где «Серьезный» рифмовал с «грозным» и воспевал свой эсминец. Юра прочел нам маленькое стихотворение, которое называлось «Знамя училища»; оно нам очень понравилось, потому что в нем говорилось о том, что наше знамя священно и мы готовы отдать за него жизнь. Другой, короткий рассказ, написанный Юрой, был о тральщиках. Война закончилась нашей победой, никто больше не воюет, все учатся. Только тральщики продолжают расчищать морские дороги, чтобы днем и ночью по морю ходили большие, прекрасные теплоходы. Подрывается офицер Званцев, но на его место тотчас встает другой, молодой, отважный, по фамилии Десятников. И тральщик снова уходит в море… У Бунчикова не ладилось с рифмой, но он все же написал в журнал «О Севастополе, морской столице, о которой морякам поют песни птицы». Сколько листков было изорвано, сколько перечеркнуто слов, так легко укладывавшихся в голове и так трудно на бумаге!

Материала поступило в первый номер так много, что хватило бы на пять журналов. Кудряшов терпеливо разбирал наши каракули и отбирал самое лучшее. Прочтя заметку Олега Авдеенко «Как я стал нахимовцем», он сказал:

— Это хорошая, честная заметка, Олег. Мы ее обязательно поместим.

Авдеенко описал все, как было: как он не понимал, что такое Нахимовское училище, как он, имевший всегда в школе пятерки, нарочно был невнимателен и получал тройки и двойки, лишь бы его отправили домой.

«Никому не советую делать этого, — заканчивал заметку Авдеенко. — Очень плохо, когда тебя не любят товарищи. Я рад, что теперь вошел в нахимовскую семью».

Да, Олег вступил в нахимовскую семью и заслужил право вступить в комсомол. Его приняли единогласно — ни у кого не нашлось возражений.

День выхода первого номера журнала был большим праздником. Журнал читали запоем. Адмирал одобрил наше начинание. А мы готовили уже второй номер, и я рисовал вторую обложку.

Для второго номера я написал рассказ «Клятва моряка». Как умел, я рассказал о клятве, которую дали Сталину мой отец, Русьев и Серго Гурамишвили. Они чуть было не погибли, но клятву выполнили. Протасов тоже выполнил свою клятву и поднял над городом флаг.

— Хорошо, Рындин! — похвалил меня Кудряшов. — Немного, конечно, надо подправить, но в общем — хорошо.

Второй номер читали нарасхват все классы.

Однажды, когда мы на полянке за палатками обсуждали материал, поступивший в третий номер, дневальный на первой линейке подал команду: «Смирно!»

Мы вскочили. Я увидел коренастого генерала в белом кителе, в фуражке с красным околышем и с белым чехлом, быстро шедшего по дорожке от штаба. Заметив нас, он свернул в нашу сторону.

— Не знаете ли, товарищи… — начал он.

— Папа! — воскликнул Авдеенко.

Мы хотели было исчезнуть, но генерал сказал просто и приветливо:

— А вы куда, товарищи? Оставайтесь, не помешаете. Ну, здравствуй, давно не видались, — сказал он сыну. — Поздоровел, загорел, поправился — не узнать. Молодец! Мне сообщили, что и фанаберии свои ты забыл и учишься хорошо. Значит, больше не хочешь, чтобы я тебя забрал отсюда?

— Нет! — ответил твердо Олег.

— А зачем же ты писал матери, что я тебя не понимаю, чтобы она меня упросила взять тебя из Нахимовского?

— Ты знаешь, был композитор Римский-Корсаков?

— Ну, предположим, знаю, — усмехнулся генерал. — А что?

— Он ведь тоже был моряком.

— Ну, допустим. Что дальше?

— А я… я хочу быть подводником.

— Даже подводником? Вот как! Но какая связь, не пойму, между подводной лодкой и Римским-Корсаковым?

— Знаешь, мне подарили скрипку. Отличную скрипку. И начальник училища мне сказал, что осенью я смогу заниматься в консерватории. У нас на вечере я играл Чайковского.

— А ты заслужил своим поведением этот подарок? — спросил, поглядев веселыми, насмешливыми глазами, генерал.

— Когда получил, то еще не заслужил, а теперь стараюсь заслужить. Я ведь стал комсомольцем, ты знаешь?

— Знаю и радуюсь.

— И мы только что были на кораблях. Подводное «крещение» получили.

— Поди, струсил?

— Струсил.

— Так как же ты: струсил — и вдруг в подводники?

— Не он один струсил, все струсили, — вступил в разговор Фрол. — И командир подводной лодки говорил, что он в первый раз тоже струсил. А теперь он четырнадцать кораблей потопил!

— А может быть, вы мне расскажете, товарищ…

— Живцов, товарищ генерал-лейтенант, — подсказал Фрол.

— …Товарищ Живцов, почему мой Олег так домой просился, а теперь вдруг…

— Расскажу, — сказал Фрол. — Олегу вашему вначале у нас плохо было. Его никто не любил.

— А почему его не любили?

— Да потому, что он сам никого не любил.

— А теперь вы, значит, окончательно признали его своим товарищем?

— Окончательно, — подтвердил Фрол.

— А вы не кривите душой, Живцов? — Генерал испытующе смотрел на Фрола.

— Нахимовец никогда не лжет, всегда должен говорить правду, даже если правда горька, как полынь.

— Это что же, ваше неписаное правило?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

— Ну, очень рад, что вы приняли Олега в свою семью, — сказал генерал. — По правде говоря, я с самого начала знал, что ему трудно придется. Уж очень его мамаша и бабушка избаловали. Но я знал, что он попадет в дружную семью будущих моряков, комсомольцев и они с него гонор собьют. В коллективе нельзя жить одиночкой, не правда ли? Я побывал у вашего начальника, видел вашего воспитателя и надеюсь, что ваша комсомольская организация воспитает его настоящим моряком. Не так ли? Садитесь, — предложил он, опускаясь на скамейку.

Генерал снял фуражку (у него были коротко стриженные седые волосы), достал из кармана плитку шоколада и принялся нас угощать.

— Я прилетел из Болгарии и лечу в Москву, — сказал он.

Мы упросили его рассказать, как там воюют. Потом показали ему наш журнал, и он с особым вниманием прочел заметку Олега «Как я стал нахимовцем».

Он играл с нами в бабки и в «козла» и искренне радовался, когда ему удавалось разбить одним ударом сложную фигуру или забить «сухую» противникам.

Он развеселился и, пробыв у нас до ужина, с сожалением стал с нами прощаться.

— А хорошо я, ребята, провел с вами день! — говорил он, расчесывая усы. — Ну, желаю вам успехов на море. А ты, — сказал он, прощаясь с сыном, — будь истинным моряком. Не позорь комсомольского звания, слышишь, Олег?

— Ребята, глядите-ка, новички пришли!

Мы опрометью кинулись к окнам. Неужели мы были такими же»? Были! Так же вот неумело строились в шеренгу, так же неловко топтались на месте, не зная, куда девать руки…

Во двор вышел начальник училища и сказал новичкам, наверное, что-нибудь очень приветливое, потому что они приободрились. И так же, как мы, новички отправились в баню и из бани вернулись в фланелевках и бескозырках. Неужели и на мне наша форма сидела когда-то так мешковато, как с чужого плеча?..

Когда истек карантин, в большом зале был устроен вечер. Мы стали «старичками». Я читал где-то, как старожилы царского кадетского корпуса унижали новичков. Они обирали их, били, ездили на них верхом, заставляли чистить свои ботинки и бляхи. А у нас даже Фрол запасся терпением и, если новичок был нерасторопен, втолковывал ему, как себя вести.

И вот на вечере после речи нашего начальника слово было предоставлено нам. Одним из первых выступил Фрол. Он вгляделся в первые ряды зала, где сидели новички, и спросил:

— Вы знаете, куда вы попали?

Кто-то робко ответил из третьего ряда:

— В Нахимовское…

— В первое в Советском Союзе военно-морское Нахимовское училище. А кто такой был Нахимов, вы знаете?

— Адмирал, — пискнул тот же голос.

— Великий русский адмирал Нахимов сам трусом не был и трусов, нерях, обманщиков, очковтирателей презирал. Старших всегда уважал, а младших не обижал. Всем понятно?

— Понятно, — раздалось сразу несколько голосов из зала.

— Ну, то-то! — продолжал Фрол. — Это понимать надо. И если у вас там друг у дружки списывали или друг дружке подсказывали, учителей обманывали, то у нас этого не водится. У нас учиться надо по совести, уроки готовить по-честному, а если трудно, проси товарищей помочь — и помогут. Да что — меня проси, я помогу. Подойди вот так прямо, попросту, без стеснения, не как младший к старшему, а как товарищ к товарищу, и скажи: «Помоги, Фрол Живцов». И я помогу. Обязательно! Потому что у меня по всем предметам «хорошо» и «отлично».

Фрол еще раз оглядел новичков.

— И раз вы пришли к нам в училище, — продолжал он, — помните, что такого училища нигде никогда не было, а потому и жить в нем придется по-нашему. А что это значит: жить по-нахимовски? Знаете? Нет, не знаете. Если вы покуривали, про это забудьте. Наш товарищ начальник не хочет, чтобы из вас выросли дохленькие человечки, а желает, чтобы все вы были настоящими «морскими волками» и, может быть, адмиралами. Заулыбались? Нечему улыбаться. Кем был отец нашего нахимовца Рындина, прославленный Герой Советского Союза и капитан второго ранга? Юнгой он был, вот кем. Понятно?

— Понятно, — послышались голоса.

— И имущество, что тебе доверено — парту, ложку там, или полотенце, или форменку, или бушлат, — беречь должно больше, чем свое. И это понятно?

— И это понятно, — отвечали из зала.

— Если кто из вас драться любит или по носу щелкать кого, как собачку, — пусть позабудет. Потому что первый я не позволю унижать нахимовское достоинство. Ты нашей формой дорожи, потому что в ней матросы под танки кидались… на Малую землю куниковцы высаживались… Знаете, что такое Малая земля?

— Нет.

— После расскажу. Подойди прямо ко мне и спроси: «Расскажи, Фрол Живцов, про Малую землю и про куниковцев» — и я расскажу. В таких, как у нас, фланелевках они воевали. Это понимать надо. Все сказал.

Фрол спустился со сцены, красный, распаренный. Ему очень хлопали, больше всех — адмирал.

После торжественной части начался концерт. Особенный успех имела наша песня. Новички очень быстро подхватили ее и уже через несколько дней распевали:

До начала занятий мы успели разместить привезенные нами с флота подарки. И теперь не только в военно-морском кабинете, но даже в вестибюле у парадного трапа лежали якоря, якорь-цепи, рогатая мина, разрезанная торпеда — можно было увидеть все, что внутри, — глубинные бомбы, снаряды…

Начались занятия, и мы с удовольствием встретились с нашим Горичем, с историком Черторинским, с инженер-майором Бурковским, с учительницей русского языка, которая сказала, что, прочтя наш рукописный журнал, она убедилась — среди нас растут будущие Станюковичи. В классе появились капитан третьего ранга Сорокин, который стал преподавать нам английский язык, и учитель пения, профессор консерватории Иноземцев.

Однажды Кудряшов представил нам учителя танцев. Это был заслуженный артист республики Любим Михайлович Зорский (мы видели, как он танцевал в театре).

Поздоровавшись, Зорский выяснил, что один лишь Авдеенко танцует вальс и Поприкашвили — лезгинку.

— Ну, это не беда! — успокоил нас Зорский и сразу же приступил к уроку.

Он показывал па, приподнимаясь на цыпочки, а мы неуклюже пытались ему подражать. Он утешал нас, говоря, что не боги горшки обжигают.

Шаг за шагом мы освоили вальс, полонез, мазурку. Особенно лихо плясали мазурку Фрол и Бунчиков, а самым способным к вальсу оказался Юра.

Мы поняли за год, что значит «жить по-нахимовски». Отстающим помогали, как Юра — Бунчикову, которому с великим трудом давался английский язык: он вместо «гуд бай», ужасно краснея, говорил «бай-бай». Задачи решали вместе. Сочинения прочитывали вслух. За первый месяц ни один из нас не попал в карцер. Мы два раза побывали в опере — на «Пиковой даме» и «Даиси» и два раза в ТЮЗе.

Русьев, возвращаясь из Москвы, заехал в Тбилиси. Он зашел в училище. Фрола и меня вызвали в приемную. На синем кителе Русьева блестела золотом звездочка.

— Тебе привет от отца, Никита, — сказал Русьев. — Здорово мы с ним покрошили фашистов тогда под Констанцей.

— Расскажите, — попросил Фрол.

Но Русьев был плохим рассказчиком. Мне он подарил набор цветных карандашей и ящик красок, а Фролу — часы, которые светились в темноте и отбивали, если нажать кнопку, время. Фрол был в восторге.

— Ну, Фролушка, учись лучше всех, будь гвардейцем, — пожелал на прощанье Русьев. — До свиданья, сынок!

Когда он ушел, Фрол принялся всем показывать часы и заставлял их вызванивать часы и минуты.

— Вот какой у меня усыновитель!

Я спросил:

— Почему ты называешь его усыновителем?

— А что?

— Это как-то нехорошо. Он тебя сыном зовет; зови его отцом.

— Отцом? Нет. Уж тогда я лучше буду звать его Виталием Дмитриевичем. Ты знаешь, Кит, я своего отца никогда не забуду.

— Он был добрый?

— Ну, чтобы очень добрый, я бы не сказал. Случалось, он меня и ремнем драл, но всегда за дело. Виталий Дмитриевич — этот помягче, хотя тоже крут. Ты помнишь, как я на катер просился, а он отказал?

— Помню… Фрол, а ведь ты тогда плакал!

— Кто, я?

— Ну да.

— Выдумываешь! Моряки никогда не плачут. Это мне что-то в глаз попало… Сам знаешь — комары, мошкара, букашки…

— Мошки, блошки, таракашки! — подхватил я.

Фрол сердито взглянул на меня.

— Виталий Дмитриевич… — повторил он несколько раз. — Виталий Дмитриевич… А ведь это, пожалуй, лучше, чем «усыновитель».

— Идите получать письма, — позвал дневальный.

Я получил письмо от мамы; Юра — два письма: от матери из Сибири и от отца из Новороссийска; Бунчиков — целую пачку писем из Севастополя, от учеников той школы, где он когда-то учился.

— Как они меня вспомнили? — удивлялся он. — И откуда они знают, что я в Нахимовском?

Илюшу отец извещал, что ему все-таки удалось «закрыть свой военный счет» не на четырнадцатом корабле, а на пятнадцатом, потому что возле Варны он утопил последнюю в Черном море фашистскую подводную лодку: она забилась в одну из бухт и отсиживалась, неизвестно на что надеясь. «Это был поединок один на один, и фрицы дрались с отчаянием осужденных на смерть», — писал Поприкашвили сыну.

Четыре письма получил Протасов. Это были опять аккуратные треугольнички, на которых адрес училища был написан одним и тем же почерком. Протасов долго сидел на койке, разбирая послания.

«Значит, у него есть кто-то, кто о нем думает», — решил я.

Вскоре выяснилось, откуда Протасов получал треугольнички.

Я был помощником дежурного по училищу, и вахтенный вызвал меня звонком вниз. Спустившись по парадному трапу, я увидел маленькую девушку в синем костюме, на лацкане которого поблескивал орден Ленина. Из-под шапки темно-русых волос на меня смотрели озорные серые глаза. Девушка улыбнулась, по-видимому, удивившись, что дежурный — и вдруг не взрослый.

— Товарищ дежурный, — спросила она, — могу я видеть старшину Павла Протасова?

— Сейчас доложу. Как сказать?

— Скажите: приехала Зина Миронова.

— Зина Миронова? — воскликнул я и, наверное, так уставился на нее, что она спросила, правда ни чуточки не смутившись:

— А вы разве обо мне что-нибудь слышали?

— Ну еще бы! Нам старшина рассказывал. Так вот она какая, Зина Миронова!

Я думал, это девушка в огромнейших сапогах, в пятнистых штанах из маскировочной ткани, в ватной телогрейке и в ушанке с собачьим мехом. И уж обязательно с автоматом!

— Товарищ старшина, — доложил я, найдя Протасова в кубрике, где он повторял урок с Бунчиковым, — вас внизу спрашивают.

— Кто?

— Девушка одна. «Вольная».

— Девушка?

— Товарищ старшина, она говорит: она — Зина Миронова.

— Миронова?.. Простите, Бунчиков, вы позанимайтесь сами, а я пойду… Зина Миронова, Зина Миронова! — повторял он, сбегая за мной по трапу.

Протасов, очевидно, ожидал увидеть Зину такой, какой она высаживалась с ним на вражеский берег, какой была на Малой земле и в Новороссийске. Он в недоумении уставился на нее. Зину, стоявшую в вестибюле, нельзя было представить себе с автоматом, кидающей в окна гранаты и кричащей изо всех сил: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!»

— Зина? — не поверил глазам Протасов.

— Ну да, Зина, товарищ старшина, Зина! Меня учиться послали, сказали: «Довольно тебе воевать». Вот я и выбрала Тбилиси. Ты рад, что я приехала?

— Очень рад, — весь вспыхнул Протасов. — Как наши там? — спросил он.

— Много наших погибло, Павел, — с грустью сказала Зина. — Корабль, на котором мы шли в десант, подорвался у Констанцы на мине. Сережи нет, и Володи нет, и Бориса… Коле Игнатову оторвало ногу. Свешников без руки. Да и меня крепко стукнуло — вот, смотри… — Она откинула русые волосы и показала шрам повыше виска. — Чуть пониже — и не было бы в живых…

— Где ты будешь жить?

— В общежитии. Ты придешь?

— Да, приду.

— Сегодня?

— Нет, в воскресенье. В будний день я не могу своих ребят бросить.

— Хорошо, приходи в воскресенье. Я буду ждать, Павел! — И совсем тихо, так, чтобы я не услышал (но до меня долетело все-таки), она добавила: — Ведь я только для тебя и приехала, Павел. Ты понимаешь?

Он пожал ее руку и, вздохнув, сказал:

— Идемте, Рындин, пора.

В этот вечер Протасов показал нам фотографию той, прежней Зины — в пятнистых штанах, в ватнике и в ушанке. Глаза были те же, но Зина — другая. Вот эта Зина, конечно, палила из автомата и кричала: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!»

Через две недели нам стало известно, что Протасов женится. Все его поздравляли. Наконец-то старшина стал брать увольнительные записки! Он уходил с виноватым видом: раньше он без пас никогда не увольнялся из училища в город.

Наше товарищество все крепло. И дело было совсем не в том, чтобы подсунуть шпаргалку другу или ловко подсказать ему при ответе. Честь класса теперь была в другом: все должны учиться отлично. И без ложного стыда я часто просил Юру помочь мне, а Бунчиков обращался за помощью к Олегу Авдеенко; помогали и Фролу, помогал и он сам, кому мог, — вот это и было настоящим товариществом.

Однажды, когда Фрол дежурил, а Юра пошел в комитет физкультуры, мы с Олегом отправились к Стэлле. Девочки ждали нас, чтобы пойти на Куру. Мираб и отец Хэльми, Август, вооружившись удочками, отправились с нами. Хэльми и Стэлла болтали без умолку.

День был удивительно теплый. Мы подошли к Куре, к парому, который тотчас же отвалил. Паромщику приходилось бороться с течением. Девочки о чем-то шептались (такая у них манера — шептаться), потом вдруг принялись хохотать. Мираб и Август спорили насчет сегодняшней ловли.

Вдруг (я не видел, как это случилось, потому что мы отвернулись от девочек, обиженные, что они шепчутся) Антонина и Стэлла отчаянно закричали, паромщик затормозил паром, Мираб и Август бросились к борту… Хэльми не было…

Не раздумывая, я прыгнул в воду. Меня подхватило и потащило вперед. Я увидел в воде что-то розовое. Вдали висел над рекой мост, и я знал, что там, за мостом, много острых камней и бурлит водопад: Хэльми разобьется об эти острые камни. Олег вырвался вперед, схватил Хэльми и стал грести к берегу. Я поспешил на помощь. Течение относило нас к мосту. Издали приближалась рыбачья лодка, но она была так далеко!

Я устал, Олег греб из последних сил. «Почему я не сбросил ботинки? — думал я. — Почему я не сбросил ботинки?» И вдруг, когда мне уже казалось, что я не проплыву ни одного метра, я почувствовал под ногами вязкое дно. Вскочив, я схватил Хэльми на руки и, не удержавшись, плюхнулся тут же, у самого берега, в воду, больно ударившись коленкой. Но уже несколько рук протянулось ко мне, к Олегу, нас вытащили на берег, и Мираб с Августом нагнулись над неподвижной Хэльми. Она зашевелилась и едва слышно сказала: «Папа!»

Через полчаса мы, мокрые, но счастливые, подъехали в фаэтоне к дому Мираба, Хэльми переоделась в Стэллино платье, а мы с Олегом сидели, завернутые в простыни, пока Антонина, Стэлла и тетя Маро, затопив печку, высушивали наши форменки, ботинки и брюки. Суровый эстонец был очень взволнован: он то пожимал нам руки, то нежно целовал свою дочку, то снова принимался благодарить нас.

— Я вдруг оступилась и очутилась в воде, — говорила Хэльми. — Я ведь плаваю хорошо, родилась у моря, но тут такое течение, что я не успела вздохнуть, как меня потащило куда-то… Мальчики, я этого никогда не забуду!

Когда мы вернулись в училище и рассказали о нашем приключении Фролу, он заметил:

— Значит, не зря я тебя тогда, Олег, чуть не стукнул на «Каме». Вот видишь — и научился плавать! А скажите, ребята, по правде, вы рыженькую не нарочно столкнули?

Это была только шутка, но Авдеенко расстроился до слез и чуть не поссорился с Фролом. Нам удалось все же их помирить.

Глава восьмая ЗИМОЙ

Наши форменки, бушлаты, шипели просто подгонялись по росту. Зато, когда дело дошло до мундиров, нам сшили их по особому заказу. Пришел важный, толстый портной в роговых очках, похожий на профессора (это он и его помощники в мастерской Военторга шили наши мундиры). Портной критически осматривал каждого.

Я взглянул в зеркало и оторопел: передо мной стоял незнакомый моряк в отлично сшитом мундире, с золотым шитьем на воротнике, золотыми буквами «Н» на погонах, с широкой грудью, высокими плечами и гордо поднятым подбородком.

Портной осмотрел меня, как осматривают в музее скульптуру. Он отошел, склонив набок голову, посмотрел, приподняв очки, опять надел очки на нос, еще посмотрел, поддернул сукно на плече, повернул меня боком, снова отошел и принялся рассматривать издали.

— Хорошо, — решил он. — Переделок не требуется. Прошу следующего.

Фрол огорчился, когда у него портной принялся чертить мелом возле плеча и подмышками и сказал подбежавшему помощнику, что надо перешить рукава.

— Не огорчайтесь, будущий флотоводец, — успокоил портной Фрола, — зато мундир будет сидеть, как влитый.

— А если я вырасту? — озабоченно спросил Фрол.

— Тогда вам сошьют новый мундир, — обнадежил портной. — И я надеюсь, что именно мне придется шить вам мундир с лейтенантскими погонами.

— А ты знаешь, Кит, — размышлял Фрол, когда мы после примерки зашли в кубрик, — по-моему, если под мундир посадить мелкую душонку, толку не будет. Мундир будет сам по себе, а хозяин его — сам по себе. Вот если под мундиром будет настоящая флотская душа… Ты как думаешь?

Мы с нетерпением ждали, когда, наконец, сможем обновить мундир. Сурков успокоил, что ждать придется недолго. И мы, действительно, вскоре пошли на концерт в консерваторию, куда нас пригласил Авдеенко.

Может быть, Олег имел успех потому, что он был единственным музыкантом, который вышел на сцену в мундире Нахимовского училища? Нет, он играл хорошо! Это сказал и сидевший рядом с нами пожилой человек — музыкант или профессор.

Когда концерт кончился, Фрол вызвался нести скрипку.

— Ты устал, а мне это ничего не стоит. Да ты не бойся, не уроню, — успокоил он Олега и бережно понес лакированный футляр, стараясь не задеть им прохожих.

Вернувшись в училище, мы попросили Олега повторить то, что он играл на концерте.

На другой день на стадионе «Динамо» состоялись стрелковые соревнования, и наше училище набрало больше всего очков. Молодой генерал, грузин, приехал к нам, роздал ценные подарки и сказал, что мы отныне стали «его любимцами» и он пришлет нам в награду полное оборудование стрелкового тира. Он выполнил свое обещание: пришли рабочие и выстроили во дворе тир.

Стрелки теперь проводили там все свободное время.

Наш класс взял на себя обязательство — оборудовать кабинет во Дворце пионеров. Ну и закипела работа! Я рисовал корабли в бушующем море, бой с подводной лодкой. Протасов, Юра, Фрол, Илико, Авдеенко, Бунчиков целыми днями строгали, строили под руководством Горича модели шлюпок, яхт, кораблей.

Прошло два месяца, и мы пришли на торжественное открытие кабинета. Пионеров набралось множество. Нам пришлось им все объяснять.

— Неужели вы все это сделали сами? — спрашивали ребята.

— Сами. А кто же, кроме нас, будет делать?

— И фрегат и подводную лодку?

— И фрегат и подводную лодку.

— И даже крейсер?

— И крейсер.

Крейсер поместили в искусно задрапированной лохани с водой, и крошечные огоньки на клотике и в иллюминаторах отражались в воде, словно в море.

В этот день во Дворце пионеров были танцы. Я постеснялся сказать своей новой знакомой, ее звали Ниной, что танцевал в зале, под оркестр, в первый раз в жизни, но сообщил, что у нас в училище под Новый год будет бал, и просил ее прийти.

Под Новый год у нас действительно состоялся бал.

Кудряшов разъяснил, что каждый может пригласить знакомую девочку. А те, у кого нет знакомых, пошлют приглашения отличницам женских школ.

Фрол целый вечер писал письмо Стэлле и написал его без единой ошибки.

Я послал пригласительный билет Антонине, а Юра — Хэльми. Послали билет и той девочке, Нине, с которой я танцевал во Дворце пионеров.

В день бала паркет в большом зале был натерт до блеска. Монтеры протирали электрические лампочки и проверяли большую люстру. Мы примеряли мундиры и перчатки. Учитель танцев с каждым делал несколько туров вальса и показывал, как надо едва касаться рукою талии «дамы», как приглашать ее, как отводить на место. Он учил, как подойти к стойке и принести блюдечко с мороженым или бокал с шипучей водой гостье и не опрокинуть мороженое и не разлить воду на ее платье.

Наконец, генеральная репетиция была закончена.

В этот день все ели без аппетита, хотя обед был, как всегда, вкусный.

Пробило семь часов. За окнами стемнело. В коридорах зажглось электричество. В зале оркестранты настраивали инструменты. Протасов осматривал мундиры, перчатки, носовые платки.

В половине восьмого вспыхнул свет над парадным входом. Ярко осветился подъезд. Раньше всех пришел Зорский и отправился проверять оркестр.

— Рындин, встречать гостей! — приказал Кудряшов.

Несколько офицеров в парадных тужурках, в крахмальных воротничках уже стояли под портретом Нахимова на главной площадке.

Тяжелая дверь внизу то и дело раскрывалась. Некоторые девочки входили робко, предъявляли билеты и в недоумении останавливались, глядя на пушки, якоря и пузатые мины. К ним тотчас же подходил кто-нибудь из воспитанников или офицеров, здоровался, называл свою фамилию и приглашал в гардеробную снять пальто. Другие девочки вбегали веселой и оживленной стайкой, отдавали билеты, с любопытством оглядывали все вокруг и спрашивали, показывая на якоря, мины и пушки:

— А это что? А это?

Сняв пальто, они поднимались по широкому трапу и останавливались перед ярко освещенным портретом. Тут они уже не спрашивали, кто это. Даже девочки знали, что это Нахимов.

Пришла и Нина из Дворца пионеров, я ее познакомил с товарищами.

Фрол спустился в подъезд:

— Она не получила письма, не придет…

— Обязательно придет, — успокоил я друга.

— Правду говоришь?

— А зачем мне врать?

— Дай честное нахимовское.

Тяжелая дверь отворилась, вошла Стэлла и протянула билет.

— Я опоздала? Я торопилась. Но мама решила завить мне волосы.

Она скинула шапочку и черные локоны, сменившие на этот раз всегдашние косы, рассыпались по ее плечам. Стэлла крепко сжала в своем маленьком кулачке пальцы Фрола, затянутые в перчатку.

— А где же Антонина и Хэльми? Не пришли еще?.. Не-ет, разве можно опаздывать? Фрол, какой ты важный в мундире! Не-ет, и белые перчатки!.. Музыка гремит! — воскликнула она весело. — Идемте танцевать! — и она быстро побежала вверх по парадному трапу.

— Вы можете идти, Рындин, — предложил Кудряшов. — Мы теперь сами справимся.

Тут в вестибюль вошла Антонина. Я помог ей раздеться и проводил в зал.

— Как дедушка? — спросил я ее.

— О, он совсем веселый! Даже ходит со мной гулять на Куру. Он говорит, что теперь научился видеть ушами, и рассказывает, как плещется в реке рыба.

Хотя танцевальная наука мне давалась нелегко, я не ударил лицом в грязь, а Антонина едва касалась моего плеча рукой, и я заметил, что на этот раз ее тоненькие пальчики не были выпачканы в чернилах. Повсюду горели огни и ослепительно сияли буквы «Н» на погонах мундиров и золотые погоны адмирала и офицеров, сидевших у стен в креслах.

— Как хорошо! — говорила Антонина, раскрасневшись от танцев.

— Мне тоже. Ты хочешь мороженого?

— Да, хочу…

Я прошел через зал к стойке и, стараясь не уронить и не разбить блюдечко, принес мороженое Антонине; скосив глаза, я увидел, что Олег угощает мороженым Хэльми, и она тараторит без умолку, а мороженое в это время тает у нее на тарелке, и Олег стесняется ей сказать, что надо скорее есть мороженое и поменьше болтать, а то оно все растает.

— Может, ты хочешь воды с кизиловым сиропом?

— Хочу, — сказала Антонина.

И мне доставило огромное удовольствие совершить еще одно путешествие через зал и принести большой бокал с двойной порцией вкусного кизилового сиропа.

Все нахимовцы помнили уроки учителя танцев; они все время были начеку и раскраснелись от напряжения. Юра танцевал с Хэльми, а маленький Вова Бунчиков нашел худенькую и очень высокую девочку с тонкими, длинными, как у цапли, ногами и лихо скользил с нею в вальсе.

В перерывах между танцами мы, хозяева, приглашали гостей осмотреть военно-морской кабинет, и они с любопытством рассматривали старинные корветы, фрегаты, современные крейсера и подводные лодки. Илико сообщал, что он будет подводником, другой хотел быть катерником, третий — минером.

— А ты? — спросила Стэлла Фрола.

— Сначала буду командовать катером, потом — эсминцем и крейсером.

— Не-ет! — удивилась Стэлла.

— Я буду много учиться, пойду в кругосветное плавание и привезу тебе обезьяну.

— Не-ет! — Стэлла была в восторге. — Большую?

— Зачем большую? Маленькую, вроде собачки. Большие — кусачие.

— А крейсер, которым ты будешь командовать, — он большой?

— Если поставить его на проспект Руставели, то он займет целый квартал. И мачты будут выше театра.

— Не-ет! Даже выше театра!

Они снова пошли танцевать. Юра пригласил Хэльми, Забегалов, Поприкашвили, Авдеенко — других девочек.

— Чего ты больше всего хочешь в Новом году? — спросил я Антонину.

— Победы. А ты?

— Победы! Знаешь, когда война кончится, наше училище переведут в Севастополь или в Одессу. Построят огромный дом на берегу моря…

— Да? Значит, ты из Тбилиси уедешь?

— Ну, ведь сначала надо построить дом.

— Теперь дома строят быстро! Я буду скучать.

— Но ты тоже уедешь?

— Еще не скоро. Сначала я кончу школу, четыре года в институте… А уж потом поеду выращивать цитрусы… Ты думал, мой папа никогда не вернется. Думал ведь, да? А я все же чувствовала, что вернется… Ты знаешь, я тебе скажу по секрету; у дедушки на мольберте стоит зашитая в холст картина. Он велел Тамаре зашить ее и никому не показывать. Ты видел?

— Видел… В большой комнате, у стены.

— К деду приходили, просили, чтобы он показал ее на выставке. Но дед сказал: «Покажу, когда мы войдем в Берлин и война закончится нашей победой. Я жалею, — сказал он, — что не успел закончить ее». — «Но она совершенно закончена, — возразил приходивший к нему товарищ. — Это лучшее, что вы написали». — «Я тоже думаю, — отвечал дедушка, — что это было бы лучшим, что я написал в своей жизни. Товарищ из Союза художников сказал, что картину надо назвать «Он вернулся с победой». А я писал ее, — сказал дед, — когда было еще так далеко до победы!» И я не выдержала…

Подошла Стэлла:

— Бал кончается, все уходят.

Я проводил гостей в вестибюль, так и не дослушав рассказ Антонины.

— Приходи, — звала Антонина, надевая пальто.

— И вы приходите, Олег и Юра, — просила Хэльми.

Стэлла болтала с Фролом, пока не захлопнулась за ней тяжелая дверь подъезда.

Как мы выросли все: и Фрол, и Олег, и Юра, и Забегалов, и Илико! Только Бунчиков так и остался маленьким. Он был этим очень огорчен, но Фрол успокаивал, что подводнику быть высоким совсем неудобно. Наоборот, он должен быть маленького роста: тогда ни обо что не стукнется головой в своей лодке и не наставит себе на лбу шишек.

— Вот такой, как наш Николай Николаевич, пожалуй, и в люк не пролезет! Ему только кораблем командовать: встанет на мостик — отовсюду видно. А ты погляди, Вова, на моего Виталия Дмитриевича: росточку малого, а поди ж ты — Герой Советского Союза!

Кудряшов каждый день зачитывал нам сводки. Глаза у него блестели, когда он читал, что наши войска занимают все новые города. Он попросил у адмирала разрешения нарушить на время установленный порядок и перенести обед на пятнадцать минут позже, потому что мы садились за стол в двенадцать, во время последних известий, и никто ничего не ел. Вечерами первый, кто услышит мелодичный звон в репродукторе — московские позывные, — немедленно бежал сообщить остальным: «Приказ, приказ!» Командиры рот разрешали нам не спать до вечерних последних известий.

Все это не мешало нам усиленно готовиться к испытаниям, так как на этот раз все хотели поехать на море; тем более, что мы больше не будем «пассажирами»: мы выйдем в море на своем корабле.

Я получил письмо от отца. Он едет держать экзамен в Морскую академию, в Ленинград. Мама по дороге заедет в Тбилиси. Приезжал отец Юры, капитан первого ранга Девяткин, и долго беседовал с сыном. Юрина мать возвращалась из Сибири.

В конце зимы мы совершили первый за весь год проступок. Вот как это произошло.

Наш адмирал получил новое назначение. Юра утешал нас: мы встретимся с ним в Ленинграде, когда перейдем в высшее морское училище.

— А он не забудет нас? — спросил я.

— Ну вот еще! — возмутился Фрол. — Он никого никогда не забудет.

Мы принялись вспоминать, как адмирал внушал нам, что курить, пока ты не вырос, вредно, как водил на парад, хвалил нас на вечере, читал рукописный журнал, учил жить по-нахимовски.

За окнами темнело, в зале еще не были зажжены огни, когда адмирал вышел проститься.

— Дорогие мои нахимовцы! — сказал он перед строем. — Полтора года мы прожили с вами; иногда ссорились, иногда не понимали друг друга, но всегда договаривались в конце концов, потому что я хотел, чтобы вы стали отличными моряками, а вы в свою очередь старались стать ими. Я уверен, что вы все пройдете тот путь, который приведет вас к командным постам на море. Путь этот не легок и не устлан цветами. Но пусть он усеян шипами, и пусть еще не раз вам придется столкнуться с трудностями. Почетно звание нахимовца, еще более почетно звание слушателя военно-морских училищ, в которые вы все, я уверен, придете, и звание офицера советского флота, большого флота, который строится и будет построен. Вы будете хозяевами этого флота. Не недоучками должны вы быть, а образованнейшими людьми, которыми сможет гордиться Родина. Мне ноль расставаться с вами, но я надеюсь встретиться со многими из вас в Ленинграде. Я не говорю вам «прощайте». До свидания, дорогие мои нахимовцы! До свидания, дорогие мои моряки!

После команды «Разойдись!» мы обступили начальника и наперебой желали ему счастливого пути. Мы, конечно, готовы были упрашивать его остаться, но знали, что приказ подписан и адмирал обязан его выполнить.

Мы помогли отнести в машину его несложный багаж: два чемодана и рюкзак. Машина тронулась, и начальник уехал.

Тогда Фрол предложил:

— Будь что будет, а мы проводим его как следует. До отхода поезда осталось пятьдесят минут. Кто со мной?

— Но как же мы выйдем? Часовой…

— Все беру на себя. Стройтесь!

Мы построились.

— Рота-а, шагом марш! — скомандовал Фрол и повел нас к воротам.

Часовой, увидев, что идет строй, пропустил нас. Через двадцать минут мы на вокзале не без труда отыскали вагон, в котором уезжал адмирал. Увидев нас, он удивился.

— Товарищ адмирал, — выступил вперед Фрол, — мы пришли, чтобы проводить вас. Мы не спрашивали позволения, — поспешил он добавить, — но, поверьте честному слову нахимовцев, это будет нашим последним проступком.

Адмирал нахмурился:

— Вы поступили нехорошо, хотя я и верю — от чистого сердца.

Офицеры, пришедшие проводить адмирала, в изумлении взглянули на нас, не понимая, в чем дело.

— Я убежден, — сказал адмирал, — что вы будете самыми образцовыми и дисциплинированными нахимовцами, и я буду рад получить известие, что в училище нет ни проступков, ни взысканий.

Хорошо, что на платформе тускло горели фонари! Иначе все бы заметили, что нахимовцы плачут, как самые обыкновенные мальчишки…

Ни новый начальник училища, ни командир роты, ни Кудряшов не наложили на нас никакого взыскания. Но на комсомольском собрании первым выступил Фрол и сам осудил свой проступок.

Снова пришла весна, с гор понеслись потоки, зашумела Кура, в желобках возле тротуаров забурлила вода, и звонко лопались на тополях в Муштаиде набухшие почки. Теплый туман висел над фуникулером. Затемнения уже не было, и по вечерам веселые огоньки светились на горах над городом.

В широко раскрытые окна училища врывался веселый ветер и шелестел листками учебников и тетрадей.

В этом году наш класс направлялся на летнюю практику в полном составе!

Кудряшов прочел нам приказ командования. Капитану третьего ранга Суркову присваивалось звание капитана второго ранга. Старший лейтенант Кудряшов стал капитан-лейтенантом. Протасов отныне был главстаршиной. Капитан второго ранга Сурков назначался командиром крейсера «Адмирал Нахимов».

— Он уходит от нас? — вскричали мы в один голос.

— Наоборот. Он остается с нами, — успокоил нас Кудряшов. — Командование флотом передает крейсер «Адмирал Нахимов» нашему училищу.

— Ура!..

Кудряшов продолжал:

— Теперь у нас есть свой корабль. Настоящий корабль, с боевой биографией. Экипаж «Адмирала Нахимова» покрыл флаг своего корабля боевой славой. Он вел огонь из орудий по скоплениям фашистских танков, пехоты, по составам со снарядами. Он не раз ходил в Севастополь во время осады и доставлял осажденному городу боевой запас. Он вывез из Севастополя тысячи раненых. «Адмирал Нахимов» выдержал небывалый бой с десятью торпедоносцами. Теперь этот корабль — наш. Вы становитесь преемниками и наследниками старшего поколения. Надеюсь и убежден, что вы станете отличными специалистами.

Мы не могли опомниться от радости.

— Я еще не все сообщил, — продолжал Кудряшов, — Партия и Правительство высоко ценят труд на фронте и в тылу. Наш бывший начальник училища указом правительства награжден орденом Нахимова. Медалью Ушакова наградили главстаршину Протасова. Орденами Отечественной войны второй степени награждены капитаны второго ранга Сурков и Горич и ваш воспитатель класса.

Тут мы все стали поздравлять Кудряшова, а потом разыскали Суркова и, окружив его, тоже поздравляли от всей души.

Сурков сообщил, что мы в Севастополь поедем сразу по окончании учебного года, а после трех месяцев плавания по Черному морю получим отпуск.

— Вот это здорово! — воскликнул Илико. — Я поеду с отцом в Зестафони.

— А я — в Новороссийск, — подхватил Юра.

— Я — в Ленинград.

— А вот мне ехать некуда, — с горечью протянул Вова Бунчиков. — У меня никого нет.

— А ваши старые друзья в Севастополе, в школе? — спросил Сурков улыбаясь. — Почему бы вам не поехать к ним в гости?

И тут мне вспомнились письма, которые получил Бунчиков. Я понял: это Сурков написал в Севастополь школьникам, что их бывший товарищ Бунчиков стал нахимовцем.

Глава девятая ДЕНЬ ПОБЕДЫ

— Победа!

— Победа, Кит!

Великое слово — победа! Его можно повторять тысячи раз. Оно звучало повсюду: в эфире, на улицах сразу ставшего праздничным города; его повторяли старики, ребятишки, солдаты, матросы; его выводил белым дымом по синему небу летавший над городом самолет. Победа! Мы всегда знали, что произнесем это слово. В тот день, когда на нас напал Гитлер, Вячеслав Михайлович Молотов сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И никто не сомневался в победе. Солдаты, уходя на фронт, клялись: «Мы вернемся с победой». Моряки уходили в десанты, высаживались на занятый врагом берег, говоря: «Мы жизни не пожалеем, но победим». Весть о том, что наши в Берлине и над рейхстагом развевается флаг победы, разнеслась быстрее ветра. Мы видели в широко раскрытые окна училища, как из всех домов люди выходят на улицу, целуются, обнимаются, поздравляют друг друга, качают солдат, офицеров.

— Протасова качают, глядите-ка!

Да, Протасов не избежал общей участи и то взлетал вверх, держа в руке бескозырку, то снова попадал в объятия сотен дружеских рук.

И на домах один за другим возникали трепещущие на ветерке флаги, с балконов свешивались мохнатые красные ковры, и на горе над городом вдруг возник такой большой портрет Сталина, что его было отовсюду видно.

В этот день, солнечный, яркий и теплый, все горы вокруг были желтыми, розовыми, сиреневыми и красными от бесчисленного множества цветущих кустов и фруктовых деревьев. Хотелось петь, танцевать, веселиться и без устали повторять: «Победа, победа, победа!»

И мама, которая как раз в этот день проездом в Ленинград попала в Тбилиси, пришла в училище такая счастливая, вся сияющая! Она закружила меня по приемной:

— Победа, сынок, победа! Война кончена! Наши — в Берлине!.. Я ведь еду домой, в Ленинград! — продолжала она. — Теперь скоро все вернутся домой! Папа едет учиться. За парту вы сядете оба — и ты и отец. Я посмотрю, кто кого перегонит и кто будет лучше готовить уроки! А-ка-де-ми-я! — протянула она. — Вы оба станете такими учеными!

Когда я получил разрешение уволиться, она заторопила меня:

— Я жду не дождусь, когда увижу славного Мираба Евстафьевича и Стэллу. Потом зайдем к Шалве Христофоровичу. А вечером будем слушать салют. Подумать только: никакого затемнения больше! Везде огни, всюду свет!

— Я позову с собой Фрола и Юру.

— Отлично, мой маленький.

— Мама, не называй меня маленьким.

— Ах да, я забыла! Ты взрослый… Никиток, да ты действительно стал совсем взрослым. — И она повернула меня лицом к зеркалу.

Передо мной стоял подтянутый, нарядный моряк в мундире, в белых перчатках, в сбитой на ухо бескозырке. Мне ведь пятнадцать лет, целых пятнадцать лет!

Мы вышли из училища. Что творилось на улицах в этот день! Мальчишки не продавали цветов — они их дарили солдатам бесплатно. Девушки были в праздничных платьях. Все окна были настежь раскрыты. По панели шел толстый грузин, прижимая к груди бурдюк с вином и держа в другой руке рог. Вот он остановился, что-то сказал офицеру, попавшемуся навстречу. Тот засмеялся и тоже остановился. Тогда толстяк наклонил бурдюк, осторожно, стараясь не расплескать, налил густого красного вина в рог и протянул офицеру.

— За победу! — сказал он.

— За победу! — повторил офицер и выпил вино.

— Мой сын, Гоги, в Берлине, — сообщил толстяк. — Он говорил сегодня по радио, понимаешь? Тбилиси — где, Берлин — где, а Гоги дошел! И он оказал, что сфотографировался со своим другом Иваном Сивцовым у рейхстага. У самого рейхстага, понимаешь? — продолжал он, подходя к высокому матросу с гвардейской ленточкой. — Очень прошу вас, выпейте за победу, — оказал гвардейцу толстяк, и матрос тоже выпил вино из рога.

— Мама, да ведь это дядя Мираб!

Я ринулся через улицу, расталкивая густую толпу. В этот день ни один человек не обиделся, все уступали дорогу, и я, запыхавшись, остановился перед Мирабом:

— А мы — к вам! Вы знаете, мама приехала!

— Где твоя мама? — спросил Мираб, отыскивая маму глазами. — Нина! — воскликнул он.

Он хотел обнять маму, но руки у него были заняты. Он, не растерявшись, сразу налил в рог вина.

— За победу, Нина! За твоего мужа-героя! За моего сына! Ты слышала, он сегодня по радио выступал из Берлина? Кто мог подумать! Ай-ай-ай, я сам не знал за ним такой прыти — до Берлина дошел! И сегодня весь Союз слушал, как простой грузин, Гоги Гурамишвили, говорил, что его минометная часть стоит у рейхстага. За победу!

— Ну, как же это — на улице пить? — засмеялась мама.

— Пей, Нина, пей, сегодня все можно! Кто сегодня дома сидит? Сегодня все на улице. Все веселятся. Все поют. Все танцуют. Все пьют. Пей, Нина!.. Идемте ко мне, — скомандовал Мираб. — Забирай всех товарищей!

Мы отправились в переулок, всегда тихий, но сегодня тоже заполненный народом, и Мираб до тех пор угощал встречных солдат и офицеров вином, пока бурдюк не опустел и не съежился, а потом Мираб целовался с знакомыми и все поздравляли его.

Тетя Маро принялась показывать новые фотографии Гоги, а Фрол, умудрившийся где-то по дороге достать букет цветов, потихоньку сунул его Стэлле, что было сразу замечено дядей Мирабом.

— Ого, моей дочери моряки уже дарят цветы! — воскликнул сапожник, пока Стэлла, пунцовая от волнения, доставала с комода вазу.

— Нет! Что… это… у тебя? — вдруг уставился Фрол на Стэллу.

— Как «что»? Медаль «За оборону Кавказа». Ты же знаешь, что наша школа над морским госпиталем шефствует. И сам видел — мы в палатах дежурим.

— По… поздравляю…

Фрол сел на тахту: у него подкосились ноги.

— Что, Фрол, не ожидал? — засмеялись мы.

Мираб заставил нас отведать бастурмы — жаркого из баранины, и вареной рыбы — цоцхали, хвалил Стэллу, гордился ее медалью и уверял нас, что мы так выросли, что, честное слово, он нас на улице принял за лейтенантов. Мы знали, что он льстит, но льстит от доброго сердца, этот добродушный толстяк с пестрыми усами. Потом мы отправились к Антонине, и Мираб с сожалением проводил нас до порога.

Стэлла шла между нами, с букетом цветов в руке и с медалью на зеленой с розовыми полосками ленточке, приколотой к платью. Она вся сияла от счастья и болтала без умолку, и прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться ее длинными черными косами.

Тамара, увидев нас, закричала:

— Антонина, беги, погляди, кто пришел! Антонина!

— А я-то ждала тебя, Никита, ждала, каждый день ждала! — кричала Антонина, сбегая по лестнице.

Она расцеловала маму и Стэллу, схватила цветы и потащила нас наверх. Шалва Христофорович сидел у окна.

— Никита пришел? — спросил он. — Очень рад! Поздравляю с победой. Какое счастье, Никита! Дай, я тебя расцелую. С тобой Стэлла и твои друзья, да?

— И мама!

Художник встал:

— Где же Нина? Что же вы молчите? Подойдите ко мне, дайте обнять вас и поздравить с победой. Какое счастье, какое счастье! — повторял он, целуя маме руку. — Наконец, мы все можем вздохнуть свободно… Как Георгий? Как мой Серго?

— Они в Севастополе, — сказала мама. — Сегодня они так же счастливы, как все в нашей стране… И, конечно, вспоминают нас с вами.

— Я слышу, бурлит весь Тбилиси, — сказал художник. — Можно подумать — дома все пусты.

— Да, — подхватила мама, — чудеснее дня я еще не видела в жизни!

Мы пошли в комнату Антонины и увидели Хэльми.

— С победой, мальчики! — вскричала она, бросаясь навстречу. — Я так счастлива! Мы уезжаем домой.

И она принялась рассказывать о Таллине, который, как видно, очень любила. Сколько там древних башен и памятников! И одну башню зовут «Длинным Германом», а другую — «Толстою Маргаритой». И есть домик Петра в парке Кадриорг и памятник русскому броненосцу «Русалка», погибшему в море. Теперь она все это снова увидит!

— А я еду на свой крейсер, — сообщил Фрол.

— Не-ет, тебе дали крейсер? — удивилась Стэлла.

— Мне? Ты не так поняла. Командовать крейсером я, разумеется, буду, но только лет через двадцать. А пока буду матросом.

— Матро-осом? — протянула Стэлла.

— Какая ты непонятливая! Ты ведь пойдешь на практику на электровоз? А потом сама станешь строить электровозы. А я вначале стану на вахту в орудийную башню. Чтобы быть командиром, надо все знать, что делают механики, артиллеристы и штурманы. Чтобы я мог исправить любую ошибку.

— Ах, так? Ну, понятно. И когда вы вернетесь?

— Через три месяца.

— Так не скоро!.. — протянула Антонина.

— Зато мы вам столько расскажем!

Стэлла, зная, что Фрол всегда сердится, когда хвалят какую-либо другую профессию, кроме профессии моряка, заспорила с Фролом, кем лучше быть — моряком или минометчиком, как ее брат Гоги.

— Не-ет, — дразнила Стэлла Фрола, — ну как бы ты очутился на крейсере в Берлине, если там моря Нет? Другое дело, скажем, Японию брать — она ведь на островах, ее можно окружить флотом…

— Что ты понимаешь! — рассердился Фрол. — Под Берлином река, и по ней наши катера ходят!

— Ну, не сердись! — попросила Стэлла. — Разве можно в такой день сердиться? Пойдемте-ка на фуникулер. Скоро салют.

На улице уже темнело.

— Мама, ты пойдешь с нами? — спросил я.

— Нет, я посижу с Шалвой Христофоровичем… Мы отсюда… («увидим», хотела она сказать, но запнулась) услышим салют.

Дневная жара спала, и с гор тянуло приятной свежестью. В сгущавшихся сумерках выступали белые стены. Повсюду слышался смех. За стеной, в саду, мужские голоса пели веселую песню; в другом доме кто-то играл на рояле.

Нам долго пришлось стоять в очереди, прежде чем мы попали в вагончик: слишком много людей стремилось в этот день наверх, в парк культуры! Дворец наверху весь сверкал. Гирлянды разноцветных огней свешивались между колоннами. С хохотом мы втиснулись, когда подошла наша очередь, в переполненный до отказа вагончик. Фрол смешил нас, говоря, что Стэлла вылетит и покатится вниз по откосу, а ему придется ловить ее за косы.

Весь парк наверху был полон народу. Мы с трудом пробрались к ограде.

Кто-то сказал:

— Осталась одна минута.

Фрол вынул часы и, подтвердив, что осталась одна минута, захлопнул крышку. И сразу все стихло. Антонина схватила меня за рукав:

— Гляди, Никита!

— Куда?

— Да вниз же! Как там широко, глубоко… совсем море…

Вдруг все осветилось, словно при вспышке молнии, — и дальние горы, и река, и башни замка над нею. Антонина вздрогнула. Я взял ее за руку:

— Что ты? Это же весело, а не страшно!

И верно! Залп был праздничный и веселый.

Разноцветные ракеты, одна ярче другой, зеленые, синие, красные кометы стали вспыхивать то тут, то там — и на горах и в лощине, — световые контуры очертили все набережные, проспекты и вершины холмов, и над нашими головами, наверху, в парке, вспыхнули сотни ярких солнц.

Опять темнота — и снова все осветилось и загремело, и понеслись по небу хвостатые звезды, описывая дугу и затухая в Куре.

В эти мгновенья я думал: сейчас в Севастополе, на Приморском бульваре, стоят три друга — отец, Серго, Русьев — и тоже слушают залпы боевых кораблей. Ракеты вспыхивают ярко и весело, и лучи прожекторов бегают по небу, скользят по бортам и мачтам. И папа думает о нас с мамой, дядя Серго — об Антонине, а Русьев — о Фроле.

И в моем Ленинграде тоже гремят орудия, и народ на Неве любуется кораблями, Петропавловской крепостью и иллюминованными мостами и радуется, что никогда больше не бывать Ленинграду в блокаде.

И на родине Хэльми, в Таллине, салютуют корабли, возвещая: «Мы победили! Победа!», и летают ракеты над городом, похожим на сказку, говоря ему: «Ты свободен!»

А в Москве салют громче, чем везде, и прожекторов сотни, и ракет тысячи, и они самые красивые и самые яркие, потому что это — Москва.

Раздался последний залп — и угасли ракеты. Но лучи прожекторов принялись быстро бегать в темноте, словно играя в пятнашки.

А что творилось вокруг! Все кидали в воздух фуражки и шляпы, бросались на шею друг другу и целовались. Некоторые вытирали слезы. И Стэлла вдруг принялась целовать всех подряд — Антонину и Хэльми, меня и Юру. А когда дошла очередь до Фрола, он чуть не опрокинулся *за ограду. Но Стэлла все же расцеловала и его. Она готова была перецеловать всех, кто попадется ей на пути.

Заиграл оркестр, и все принялись танцевать.

Наконец, мы выбрались из толпы.

«Да, — думал я, — нам еще долго придется учиться, чтобы Антонина могла выращивать цитрусы, какие захочет, Стэлла — строить электровозы, которые поведут через горы поезда в двести вагонов, а мы с Фролом — командовать даже небольшими кораблями на флоте. Но «настоящий советский человек, если он чего-нибудь захочет, все сможет», говорит мой отец. И мы все добьемся, чего хотим — и Антонина, и Стэлла, и Юра, и я, и Фрол, — потому что растем в Советской стране, где для нас все дороги открыты. Мы придем с Фролом к морю, и оно станет для нас родным домом!»

В воскресенье мы пошли в республиканскую галерею. На белом здании висел большой транспарант: «Выставка картин народного художника Ш. Гурамишвили». Было очень много народу. Светлые залы со стеклянными потолками походили на зимний сад: повсюду раскинули листья пальмы, цвели камелии, олеандры. Сколько картин написал Шалва Христофорович! При виде суровых пейзажей Военно-Грузинской дороги вспоминался лермонтовский «Демон», а при виде горных дорог и сел, похожих на птичьи гнезда, — «Путешествие в Арзрум» Пушкина. На одних полотнах мы увидели старый, с узкими улицами, Тбилиси, на других — Тбилиси, каким он стал перед самой войной — красивый, разросшийся, с широкими набережными и белыми большими домами. На пейзажах Черноморского побережья с лазоревым морем, казалось, шевелились кружевные верхушки пальм и лакированные листья магнолий. Художник словно приглашал за собой и, показывая людей, города, горы, цветущие сады, море, говорил: «Смотри, как хороша твоя Родина, любуйся вместе со мной!»

Шалву Христофоровича мы нашли там, где было больше всего народу: он стоял, опираясь на плечо Антонины, на голову возвышаясь над всеми, весь в черном, красавец с гривой седых волос и с пушистыми седыми усами.

Мы увидели тут же Стэллу, Мираба и Хэльми. Они увлеченно рассматривали большую, во всю стену, картину: матросы, высоко подняв автоматы, выходили из морской пены — они казались живыми; в море покачивались катера.

— Гляди, Кит, гляди! — схватил меня за руку Фрол. — Совсем как на самом деле!.. Гляди, того, маленького, почти с головой накрыло: не помоги ему старшина, совсем захлестнуло бы! А мичмана ранило в руку, видишь, опустил автомат… Хорошо, что товарищ перехватил, поддержал… А всплески видишь за катерами? Это с берега по десанту бьют. Ну, ничего, их приглушат быстро… До чего все правильно схвачено!

Фрол с уважением посмотрел на Шалву Христофоровича.

— «Их не остановит ничто», — повторил он название картины. — А ведь в самую точку названо. Морскую пехоту черта с два остановишь! Поди попробуй!

Вокруг все зааплодировали.

— Это Фрол? — спросил Шалва Христофорович. — И Никита здесь? Ну как, понравилось?

— Нет, Шалва Христофорович! Не понравилось, а зацепило за самое сердце! — воскликнул Фрол с чувством.

— Значит, работа моя хороша, — удовлетворенно сказал художник. — А «Возвращение с победой» вы видели?

Последнюю картину Шалвы Христофоровича так обступил народ, что к ней почти невозможно было пробраться. Все говорили:

— Как хорошо!

— Замечательно!

— Сколько радости!

— Сама жизнь!

И самые хмурые, озабоченные лица озарялись улыбкой.

— А вы знаете, — шепотом сообщил человек, стоявший впереди нас, соседу, — что картина не вполне закончена?

— Не нахожу. По-моему, совершенно закончена.

— Художник ослеп, не завершив работы.

— И это лучшее, что он написал!

Наконец, нам удалось протиснуться поближе. Фрол воскликнул:

— Кит, гляди, капитан-лейтенант — как живой! Постой, постой, да ведь он… — Фрол осекся.

«Художник был уже слеп, когда Серго вернулся с победой, — хотел сказать Фрол. — Когда же Шалва Христофорович написал картину?»

Вот что было написано на холсте: знакомая комната под горой Давида залита солнечным светом. За высоким окном все цветет, и на ковер сыплются алые лепестки граната. Дверь широко распахнута. Серго Гурамишвили, раскрыв объятия, вбегает в комнату. Девочка со светлыми волосами, в светло-зеленом платье (в ней нетрудно узнать Антонину), бежит навстречу. Радость светится на их лицах. И так и кажется, что Антонина кричит отцу, как тогда, когда мы пришли с Серго: «Ты вернулся, вернулся! Я знала, что ты вернешься!»

Все с любопытством оборачивались на Антонину, заметив необычайное сходство с девочкой на картине.

— Дед, ты устал? — опросила Антонина смущенно. — Пойдем, сядем.

Они отошли в сторонку и сели на мягкий диванчик под пальмой. Их тотчас же окружили, люди жали Шалве Христофоровичу руку, благодарили его, восхищались его искусством.

А к картине подошла группа школьников. Молодая учительница сказала вполголоса:

— Когда мы говорим «мужество», мы говорим о мужестве, проявленном не только на фронте. Перед вами, — показала она на картину, — пример подлинного мужества. Запомните: художник творил, когда зрение ему отказывалось служить, когда его сын, которого вы видите на картине, пропадал без вести и враги находились у ворот Грузии. В эти дни над его родным городом кружились фашистские самолеты, но художник верил в победу и творил, прославляя ее…

Глава десятая «АДМИРАЛ НАХИМОВ»

Барказ отвалил от пристани. Упершись коленом в банку, я стоял среди товарищей. Урчал мотор. За кормой остались каменные белые львы, широкая лестница и колоннада под синим небом с куда-то спешащими облаками. Война была окончена, и город, который всего гон назад я видел разрушенным, возрождался, со своими бульварами, лестницами и домами, построенными из инкерманского камня. По правому борту, у пирсов, стояли эсминцы; по левому борту, посреди бухты, пришвартовавшись у бочек, вросли в светлую воду крейсера и линкор «Севастополь». Корабли поворачивались к нам: один — бортом, другой — кормой, третий — носом, как бы говоря: «Любуйтесь нами. Вот мы какие красавцы!»

Бесчисленные дымки вились в прозрачном воздухе над Северной стороной и над Корабельной, напоминая о том, что повсюду уже живут люди. Огромный теплоход разворачивался в глубине бухты, у угольной пристани. И повсюду сновали такие же барказы, как наш, катера, ялики и морские трамваи.

У меня в груди поднималось какое-то совсем особое чувство.

Когда я приезжал на «Ладогу» в Кронштадт, я был «Рындин-младший», малыш, которого можно было потрепать по щеке и подшутить над его курносым носом. На катерах я был сиротой, и меня все жалели. Прошлым летом, в Севастополе, я опять был лишь гостем отца, хотя и носил уже флотскую форму. На «Каме» я был «пассажиром» (ведь «пассажиром» на военном корабле считается не только «вольный», но и матрос, и нахимовец, и даже капитан второго и первого ранга, если он не служит на этом корабле; и когда все на корабле заняты, «пассажиру» нечего делать). И только теперь впервые я поднимусь на палубу своего корабля и отдам честь флагу, который должен беречь и любить. И только теперь я могу сказать, что и линкор, и крейсера, и эсминцы, и катера, и подводные лодки, и тральщики — это мой флот, на котором я буду служить всю жизнь.

И мне подумалось, что то же самое сейчас чувствуют и Фрол, и Иван Забегалов, и Юра, и Вова Бунчиков, и все мои товарищи, которые стоят на барказе как-то особенно подтянуто и торжественно.

Барказ огибал низкую корму линкора. Матросы на баке «Севастополя» пели. «Прощай, любимый город…» выводили они чистыми и звонкими голосами. Раньше эта песня была для меня просто песней: не я ведь уходил в море, уходили другие. Здесь, на «Нахимове», я буду петь о себе и своих товарищах: это мы пойдем завтра в море на своем корабле!

Мы обогнули линкор, и наш крейсер неожиданно вырос перед носом барказа.

«Адмирал Нахимов» ждал нас, со своими широкими палубами, Орудийными башнями, в которые мы войдем, как хозяева, чтобы стать опытнее, образованнее, чем мы были раньше.

Под защитой этих грозных орудий и голубой тяжелой брони шли на крейсере из Севастополя раненые матросы и женщины. Зенитки, всегда глядевшие в небо, били по фашистским торпедоносцам и сбивали их в море.

Вот этой широкой низкой кормой, на которой выведено золотой вязью «Адмирал Нахимов», мой корабль никогда не поворачивался к врагу.

Мотор на барказе вдруг застучал особенно часто и весело. Он как будто приветствовал стоящего на мостике широкоплечего, огромного командира крейсера, нашего дорогого Николая Николаевича Суркова.

Трап повис над водой своей последней ступенькой. На палубе залились дудки, приветливо запел горн, выстроилась команда. Наши старшие боевые товарищи готовились принять нас в свою семью.

Барказ развернулся к трапу и подтянулся к нему вплотную.

Первым ступил на трап Фрол, за ним — я. Мы поднимались все выше и выше, боясь оступиться и показаться смешными. Вот Фрол, облегченно вздохнув, ступил на верхнюю ступеньку, прикрытую веревочным матом, шагнул на палубу и, четко повернувшись к корме, отдал честь флагу своего корабля.

Я тоже замер в положении «смирно», повернув голову и приподняв подбородок, и приложил руку к ободку бескозырки.

Как раз в это время налетел ветерок. Белый с широкой голубой полосой флаг развернулся и открыл алую звезду и алые серп и молот. Под этим флагом я завтра пойду в море!

Фрол отнял руку от бескозырки и стал «смирно», глядя прямо перед собой.

К нам навстречу спешил вахтенный офицер «Адмирала Нахимова».