Уикэнд

Рис. И. Дяткиной

Суббота. Relax[1] — хочешь спи, а хочешь пой. Хочешь пой, а хочешь пей. Муж Нины Львовны, Юрик, имеет право в субботу спать. И петь. И пить. Он инженер-химик. «Юрик! Боже правый, какое пошлое имя».

Нина Львовна учительница английского языка. У нее суббота в понедельник.

Она сидит в кухне, завтракает — босая. Ноги у нее белые — апрель. В чашке кофе на донышке — убежал.

Нина Львовна искала тушь, наступила на кошку, ударилась локтем об угол стола. Кошка, тоже не птичка, — расцарапала Нине Львовне лодыжку. Вообще-то кошка хорошая и незлая — котенок Марфушка.

Нина Львовна смотрит в зеркало — ресницы у нее белесые. Глаза усталые. «Как я могла с такими ресницами замуж выскочить?»

Нина Львовна отпила кофе. Подумала:

«Надо все-таки тушь найти. Не идти же в школу такой тусклоглазой шваброй».

В комнате муж Юрик запел: «…Солдаты любят про любовь».

«Боже милостивый, куда она раньше смотрела, чем слушала — Юрик! Имя у мужа должно быть широкое, как одеяло: Поликарп или Мафусаил. Или Докторнаук. И песню-то откопал какую. Такой и на свете нет».

— Нинка! — закричал муж из комнаты. — Ты еще тут? И чего ты валандаешься?

И тут Нина Львовна увидела тушь — под плитой, среди пустых банок. Кошка! Конечно, Марфушка.

Нина Львовна послюнила царапины на лодыжке. «Накрашусь в школе. Успею».

Она уже надела пальто, уже отыскала берет, когда позвонила соседка Шурка с пятого этажа — Шурка, от которой всегда пахло жареным луком.

— Выручай, — простонала она. — Век не забуду. Ниночка, у тебя прозрачная ночная сорочка есть?

— Есть.

— Прозрачная? Надо прозрачную. И кофемолку давай ручную.

Нина Львовна принюхалась — луком от Шурки не пахло, благоухала соседка польским дезодорантом.

— Девчонки рецепт дали, — сказала Шурка. — Мол, хочешь Алика своего присушить — надень прозрачную ночную сорочку, возьми ручную кофейную мельницу, расхаживай по комнате с задумчивым видом и мели кофе. Алик только из рейса вернулся. Только что позвонил. Едет… Понимаешь — едет…

— Шура, попрактикуйся на мне! — крикнул из комнаты Юрик.

Кошка Марфушка принялась хищно трепать шлепанцы Нины Львовны. Когда Нина Львовна дала соседке сорочку и ручную кофейную мельницу, та, глядя на нее выпуклыми, похожими на шоколадное ассорти глазами, прошептала:

— Ниночка, век не забуду — и кофейку.

Уходя, Нина Львовна прищемила в дверях кошку, за что получила громкий, но справедливый упрек мужа Юрика:

— Нинка, ты живодерка — вставать надо раньше.

В лифте Нина Львовна обнаружила, что взяла перчатки — обе на одну руку, зато разного цвета, ломаный зонтик, прочитанную книгу и вместо туши — пузырек валидола — тоже вещь!

Нина Львовна со страхом глянула на ноги. Туфли на ногах были одинаковые, хорошие. Даже слишком. Это были лучшие ее туфли, для театра и для гостей.

А на улице чавкала слякоть.

В метро Нине Львовне повезло. Народу было немного. Парень в дубленке, едущий явно не на работу, уступил ей место. Иногда так бывает — повезет, чтобы ты, человек, не терял веры в себя, чтобы думал, расслабившись: «Нет, я не злой. Я не злая. У меня все хорошо. Просто здорово. Даже улыбаться не разучился. Не разучилась». (Нужное подчеркнуть.)

Нина Львовна улыбнулась парню в дубленке. У парня между большим и указательным пальцами был выколот якорек. У Юрика тоже был выколот якорек. В детстве Юрик мечтал стать штурманом дальнего плавания. Наверно, сидит сейчас на диване, гладит кошку Марфушку и говорит: «Злая Нинка, как серная кислота, но знания у нее есть — язык она знает на десять баллов. И цыпленков хорошо жарит. И такая начитанная. И театралка… А мы с тобою займемся-ка сейчас нашими рутениевыми покрытиями».

На «Площади Александра Невского» в вагон вошли два туриста — ОН и ОНА, — влюбленные. У парня был такой громадный мешок, словно он нес в нем складную двухспальную кровать.

ОН сбросил свой величественный мешок на колено Нине Львовне.

Нина Львовна вскрикнула. Нет, не от боли, хотя было больно. Говорят, есть в эпидерме некие зрительные клетки — так вот, все они, а их миллион, отметили со всеми подробностями, как железная пряжка полосовала Нине Львовне колготки. Она их драла, расщепляла, грызла…

Нина Львовна попробовала натянуть на колено пальто, но колено все равно было голым и белым с красной широкой царапиной. Парень в дубленке отвернулся. Даже слегка отодвинулся. Зато женщина, сидевшая рядом с Ниной Львовной, сказала:

— Шесть семьдесят отдай, да еще стыдом обольешься, пока магазины откроют.

— Извините, — сказали туристы. — Мы возместим. — Они принялись рыться в карманах, все гуще краснея.

— Три двадцать, — прошептал ОН. Уши у него алели, как ручки стоп-крана.

Парень в дубленке достал из-за пазухи детектив. Впился глазами в замусоленные страницы.

Нина Львовна перепрыгнула через рюкзак.

Толпа вынесла ее на перрон. Соседка по вагону — крепкая женщина, похожая на хорошо спрессованную копешку сена, еще сохранившую запах позапрошлогодних лугов, — крикнула вслед:

— Ничего — плюнь! Ты еще молодая, у тебя все еще впереди!

Наверное, эта суббота оборачивалась для Нины Львовны тем самым, незабываемым днем, когда лестницы становятся вдруг крутыми и скользкими, сдоба — твердой, как камень-песчаник и с крыши, покрашенной два года назад, срывается капля краски и падает прямо вам на плечо.

Нина Львовна вошла в школу со звонком. Отметила гневный взгляд директора Софьи Геннадьевны, по прозвищу Фосген, выставила вперед ногу в разорванных колготках и, прихрамывая, стала подниматься по лестнице.

Школа пахла пригоревшей кашей, — Нина Львовна поморщилась. С тех пор, как она пришла работать в школу шесть лет назад, она не ела кашу.

У кабинета английского языка ждала группа 8 «а», напоминавшая очередь в бар «Баку».

Феликс уже загорел — на каникулах повалялся на пляже в Тбилиси — у него там жил папа. Лизонька полыхала красно-белыми кроссовками и клипсами — в тон. Марьяша благоухала чудесными духами — название Нина Львовна забыла, но запах помнила — Юрик подарил ей такие на свадьбу. Где-то валяется пузырек — надо выбросить.

Ввалились в класс, все сразу, чуть не выломав двери — «кто войдет последний, получит „банан“» — иногда они все же похожи на детей, подумала Нина Львовна, успев проскользнуть в дверь первая. Они все были выше ее.

Не торопясь стали готовиться к уроку.

Леня Рубанов степенно водрузил на парту «дипломат», нехотя вынул из него учебник. Взгляд его был прикован к изящному профилю Иры Савченко.

К столу подошла Марьяша.

— Нина Львовна, — сказала она. — Вы, наверное, сегодня здорово проспали. У меня тоже так бывает. Будильник хорошо ставить в кастрюлю — мертвого поднимет. Вот тушь — хотите? — Франция!

Нина Львовна красила глаза и зашивала колготки в лаборантской, а группа 8 «а» готовилась к обсуждению главы из романа Харпер Ли «Убить пересмешника», ничему в нем не восхищаясь, не удивляясь и не горюя. «Что Аттикус, что Аттикус? Белая ворона! И не поймешь, то ли он — псих, то ли кругом — все с приветом».

Нина Львовна вспомнила вдруг, как плакала над этой книжкой в детстве, как ее поражал интеллигентный и благородный Аттикус. Он казался ей громадным — до неба, с белым галстуком-бабочкой.

— Марьяша, — позвала она. И, когда Марьяша вошла, она, глянув на себя последний раз в зеркальце, спросила: — Скажи, Марьяша, у тебя есть такой герой, который кажется тебе громадным — до неба?

— Нету, — спокойно сказала Марьяша. — Большие — неповоротливые. Я люблю спортивного типа. А если вы про «Убить пересмешника», то нам всем непонятна позиция автора. Сейчас двадцатый век, и так не бывает. Мой папа адвокат, и он говорит…

Марьяша стояла спокойная, хорошо сложенная, чисто вымытая — отличница и хороший товарищ. Джозеф Хеллер был ее любимым писателем. Каждый день у школы ее ждал парень в белой курточке «Адидас».

— Извините меня, ребята, — сказала Нина Львовна, войдя в кабинет. — Портить вам настроение — моя работа. Сегодня я вас поспрашиваю.

В тот же миг она почувствовала, как группа стала чем-то единым, противостоящим ей одной. Они ненавидели, когда кто-то посягал на их мнение.

Лера Мицкевич подняла руку.

— What’s wrong?[2]

— Нина Львовна…

— Speak English![3]

— Я не знаю, как это по-английски. Видите ли, я не готова к уроку, потому что у нас вчера рожала сука.

«Лучше бы ты не знала, как это по-русски», — с тоской подумала Нина Львовна. Ну почему эта пятнадцатилетняя девочка не могла сказать: «У нашей собаки родились щенки»? 8 «а» гоготнул. Тут же возникло новое прозвище — Лерка-акушерка.

Нина Львовна открыла журнал, скользнула взглядом по вложенной записке: «Комитет комсомола не спрашивать — были в театре», еще раз отметила вызывающие, фирменные кроссовки Лизоньки и вызвала именно ее.

— Liza, explain, please, what made Atticus defend Thomas Robinson?

— I can’t answer your question.

— Liza, what is your opinion — what made thousands of people dive their lives away in the struggle against fascism?[4]

— Нина Львовна, — ответила Лизонька запальчиво, — это не имеет отношения к английскому языку!

— Ах, не имеет?

8 «а» замер, если Нина переходит на русский, — добра не жди, все в укрытие! Лизонька начала покрываться красными пятнами.

— А не кажется ли вам, уважаемые, что люди в вашем возрасте должны уметь отличать добро от зла, независимо от того, на каком языке о нем говорится. И не кажется ли вам, что для того я здесь и сижу, чтобы не просто научить вас разговаривать формулами и грамматическими конструкциями, а чтобы вырастить из вас людей честных и порядочных, умеющих думать и…

И понесло Нину Львовну. Юрик бы усмехнулся и сказал: «С катушек слетела. Шкраб, что поделаешь!».

Леня Рубанов отвел взгляд от личика Иры, выпрямился за низкой партой, посмотрел на Нину Львовну удивленно, словно только что проснулся, и сказал спокойно, как мама:

— Да бросьте вы, Нина Львовна! Не сердитесь — уикэнд ведь. Мы ко вторнику все подучим, честное слово.

На перемене к Нине Львовне зашла поболтать коллега — Ирина Борисовна — девица бодрая, беспроблемная, с хорошим цветом лица. У нее не бывало плохих уроков.

— Нинка, что ты так орала — у меня в классе стенд упал. Плюнь ты на них. Все вырастут, все людьми станут. Я в их возрасте ни о чем, кроме парней, не думала и до сих пор их люблю. И ничего, образованная, других учу! Ты тут из платья вылезаешь от усердия, а им кажется, что ты неврастеничка или злыдня. Знаешь, как они тебя зовут? Тигрой Львовной! Хватит киснуть — даю рецепт.

— Прозрачная рубашка и кофемолка?

— Этого не знаю. Ты мне это потом расскажешь, а тебе надо сходить в гости и выпить водки. Муж надоел? Позвони любовнику. Вымой голову, надень новое платье и — вперед!

Жизнелюбие — вещь заразная. Может не быть у женщины ни любовника, ни нового платья, и пойти-то ей, может быть, некуда, но что-то щелкнет вдруг, будто кнопочку какую-то нажали, и станет все хорошо. Расправила Нина Львовна плечи, припудрила нос, встретила 8 «б» улыбкой. Быстро, спокойно шел урок, по плану: повторение лексики, опрос, работа в парах, закрепление материала.

Васькину — тройка. Милый Васькин, он и не знает, что за такой ответ ему больше «пары» не полагается, но он так старается! Степанчиковой — пятерка. Ну и Степанчикова — не девочка, а Иммануил Кант! Такую без всякой методики научить можно.

На перемене Нина Львовна пила в столовой кофейный напиток за шесть копеек. Цветом он похож на чай, а пахнет немытыми стаканами.

Нина Львовна жевала ватрушку, не торопясь, изо всех сил подавляя профессиональную привычку есть быстро, за десять минут.

— С тобой сидеть рядом стыдно, — сказал ей недавно Юрик в ресторане, — ты не ешь, а жрешь. Это ведь шашлык, а не манная каша — его жевать надо. Ну кто за тобой гонится?

Звонок еще не прозвенел, а 3 «б» уже построился у кабинета — все ровненькие, одинаковые, как огурчики ка грядке. «Напакостили, — подумала Нина Львовна, подходя к двери кабинета — как пить дать». Стала вставлять ключ — не лезет. Посмотрела — в замочной скважине косточка от чернослива. Оглянулась Нина Львовна на 3 «б» — лица у всех невинные, все полны сочувствия, все готовы помочь. Особенно Егор Николаев — лохматый, шнурки всегда развязаны, пахнет своим фокстерьером Васькой. Выгреб Егор из своих карманов ворох всякого добра, нашел нужный инструмент, поковырял со знанием дела в замке, попыхтел, вытащил злосчастную косточку. Гордый вошел в класс. И вдруг завопил громко и радостно, на весь этаж:

— А у вас в кабинете кто-то кучу наложил!

У Нины Львовны во рту кисло стало. «Вот негодяй! Ухо оторву — пусть сажают!» И вдруг увидала — у самого учительского стола темнела небольшая кучка. Хочешь смейся, хочешь плачь, а хочешь закрой лицо руками и убеги. Нине Львовне захотелось сделать все сразу. 3 «б» обсуждал проблему:

— Кошка!

— Собака!

— Валерка Мухин из первого «а»!

Потом они начали хохотать — взахлеб, до слез. Убирать вызвались все. Пока убирали — разбили четыре горшка с цветами. Среди суматохи никто не заметил, как в дверях неслышно появилась Фосген. Егор вонзился ей головой в живот. Фосген словно носом чуяла непорядки.

— Что здесь происходит?

— Софья Геннадиевна, я вам после урока все объясню!

— Это вы называете уроком?

Фосген удалилась, не закрыв за собой дверь. Сколько суеты и неприятностей из-за какой-то несчастной твари, которой не найти было подходящего куста и понадобилось лезть, рискуя жизнью, на четвертый этаж, чтобы нагадить именно у нее, у Нины Львовны в кабинете!

Объяснялись после уроков, в кабинете Фосген.

— Чем вы объясните свое опоздание в школу?

Фосген успела сходить в роно. Она была мрачней тучи. Похоже, ей здорово попало.

— Семейными обстоятельствами, — не моргнув глазом, соврала Нина Львовна.

— У учителя не может быть семейных обстоятельств.

«Вот старая карга! — подумала Нина Львовна. — Это у тебя уже ничего быть не может». Она чувствовала себя молодой и независимой.

— Что происходило у вас в третьем «бе»?

— Убирали…

— Вы прекрасно знаете, что класс надо убирать накануне!

— Но загадили мне его только сегодня, — ответила Нина Львовна, позаимствовав цинизм Леры, спокойствие Лени Рубанова, прямодушие Егора. Ей даже показалось, что пахнет от нее фокстерьером. И Фосген побледнела:

— Нина Львовна, вы переступаете границы дозволенного. Боюсь, мы с вами не сработаемся.

— Ну тебя, дуру, к черту! — сказала Нина Львовна вслух за дверью школы, выключилась и пошла себе беззаботно, легко. Не Нина Львовна, а Нинка Ильина. Шла, дышала свежим после дождя воздухом, стараясь ни о чем не думать.

Впереди в ногу, плечо к плечу, шагали двое. Нине Львовне не хотелось их обгонять, ей нравилось быть совсем одной. Они о чем-то говорили.

— …бледная, синяки под глазами… рваные колготки…

Девушка оставляла за собой легкий аромат дорогих духов.

— …неприятности. Может, у нее муж пьет? Негодяй. Я бы ему глаза выцарапала!

— Брось! Нашла из-за чего расстраиваться, — отвечал парень. — Училки все «с тараканом». Оттого и мужики у них спиваются.

Марьяша! Нина Львовна повернулась и побежала в другую сторону. Задворками добралась до метро. Было ей больно и обидно. Юрик никогда не был пьяницей. Значит, было что-то в ней самой вызывающее жалость Марьяши. Может, она действительно несобранная, непрофессиональная, несостоявшаяся… Нина Львовна нанизывала слова с приставкой «не» и перебирала эти мрачные четки.

У метро давали цыплят. «Зажарю табака, чаю выпьем — пройдет», — подумала Нина Львовна, натянула поплотней берет и стала пробиваться к прилавку.

Эскалатор затормозил почти сразу, как Нина Львовна на него ступила. Она не удержалась, упала на толстого дядьку. Тот подхватил ее и раздраженно бросил:

— Пить меньше надо!

Нина Львовна ничего ему не ответила, но всхлипнула: «Сам, наверное, пьяница, рожа-то какая красная».

В автобус Нина Львовна втиснулась с трудом, уцепившись одной рукой за поручень, а другой прижимая к себе мешок, из которого торчали шесть желтых костистых лап. На ступеньку, пытаясь сломать Нине Львовне позвоночник, взгромоздилась крепкая девчонка в оранжевом «петушке». Нина Львовна поддернула сумку. Девчонка на нижней ступеньке взорвалась:

— Да ты что мне своими лапами вонючими в нос тычешь?! Понаедут, деревенщина чертова, понабьют мешки — ни пожрать, ни в автобус сесть!

Нина Львовна все это выслушала и захотелось ей вдруг заорать во весь голос, что она непьющая, коренная ленинградка, что она закончила университет, что муж у нее без пяти минут кандидат наук, что никто не смеет с ней так обращаться. Но она не заорала — она вытащила из-под мышки зонт и изо всех сил два раза стукнула по оранжевому «петушку».

Девчонка взвизгнула, соскочила с подножки:

— Шизо! Предупреждать надо!

Наконец-то парадная! Кошками пахнет. Темно-зеленая краска на стенах облупилась. Дом!

В школе Нину Львовну относили к аристократии — у нее был муж и отдельная, светлая, чистая кооперативная квартира. Ванная с голубым кафелем. Кухонный гарнитур «Березка». Электрическая плита с грилем.

Нина Львовна ускорила шаг, каблуки застучали по лестнице почти весело. При-шла, при-шла! На площадке между этажами, в углу, сидел пьяный. Нина Львовна брезгливо посторонилась, подумав: «Тоже ведь чей-то муж!»

И тут взгляд ее привлек шарф, а потом грязная до неузнаваемости куртка и старые джинсы. Мама дорогая! Перед ней сидел Юрик! Нина Львовна бросила сумки, принялась трясти его. Вить по щекам. Тщетно!

В руке у Юрика Нина Львовна увидела свернутый трубочкой журнал. Развернула — яркая глянцевая обложка «Analitical Chemistry» — большая редкость. Не иначе как в библиотеке спер. На первой странице реклама. У Нины Львовны сжалось сердце. Вот они — рутениевые покрытия! В Германии ими чуть ли не кастрюли уже обрабатывают. А этот теоретик второй год ищет вакуумный насос и какие-то шланги!

Нина Львовна стукнула Юрика журналом по физиономии, заплакала. Юрик хихикнул и запел: «Солдаты любят про любовь…».

С пятого этажа спускался сосед Алик — Шуркин муж — с чемоданом. Он помог Нине Львовне доволочь Юрика до квартиры и усадить на стул в коридоре. Юрик приоткрыл глаза, узнал Алика, икнул, с трудом выговорил:

— Ну как тебе Шурка… с кофемолкой? — и мешком свалился на пол.

Алик, поморщившись, вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Нина Львовна зло пнула мужа в бок, взвизгнула: «Алкоголик!».

Потом устало опустилась на кухонную табуретку. В ушах звенело от страшного грохота — Марфуша ловила свой хвост в пустом ведре. «Сумасшедший дом какой-то! Зачем я сюда пришла?» — подумала Нина Львовна.

Чем-то противно пахло. Огляделась — цыплята! И как она раньше не заметила? Она вытряхнула их в раковину — жалкая картина — тощие, синие, лапки кверху, словно своей смертью почили. Еще раз понюхала — хоть выбрасывай. Хотя, если положить в уксус, запах исчезнет. Нина Львовна открыла хозяйственный шкаф в туалете, интуитивно почувствовала, как на нее что-то падает. Увернулась — в унитаз упал молоток и разбил его.

Нина Львовна взяла с полки бутылку с уксусной эссенцией, легко открыла ее и влила в себя сколько могла. Рот обожгло. Кашляя, задыхаясь, добралась она до кухни.

В незакрытую дверь протиснулась Шура — глаза — темные щелочки — заплаканные, под мышкой — ночная рубашка, в руке — кофемолка.

Увидев скорчившуюся за столом, хватающую воздух ртом Нину Львовну, Шура уронила все что было у нее в руках, схватила ее за плечи и принялась трясти.

— Что ты сделала, идиотка? Что с тобой? Надо «скорую»?

С трудом высвободившись из Шуриных рук, Нина Львовна добралась до раковины, попила воды, смыла нестерпимо щипавшую глаза тушь. «Франция! Made in Gipsyland.[5] Дурочка ты, Марьяша!» И сказала вслух, хрипло:

— Садись, Шурка… Не бойся — не уксус. У моего алкаша оказывается бар в сортире. Будем пить спирт. Уикэнд.

Марфушка вылезла из ведра, не торопясь подошла к Нине Львовне и вцепилась ей в щиколотку. Она просила рыбы.