Уинстон Черчилль

II

Новый и самый блестящий период в политической жизни Черчилля начался в 1933 году с приходом к власти Гитлера.

Англией правили Болдуины и Чемберлены. Их имена просто неловко вспоминать в сочетании с именем нынешнего первого министра – настолько он крупнее их, умнее и талантливее! Человек, который по уму и талантливости считался его соперником, Ллойд-Джордж, был в оппозиции. Он расходился с Болдуином и Чемберленом почти во всем, но по вопросу об отношении к национал-социалистической Германии Ллойд-Джордж был к ним близок. Они думали, что никакой опасности для мира, для Европы, для Англии нет. Он тоже так думал. Он даже ездил на поклон к Гитлеру и вынес из беседы с ним самые успокоительные сведения: разумеется, нет ни малейшей опасности, фюрер в мыслях не имеет войны, да если бы он и хотел воевать, то у него нет для этого возможности: нет офицеров, нет кадров, нет нефти и т. д. Это высказывалось в речах, в статьях, в интервью. Бумага все терпит. Уши членов парламента тоже.

Без всякого преувеличения можно сказать, что в Англии всю опасность положения понимал один человек – Уинстон Черчилль. Надо признать истинной катастрофой то, что к власти его не звали. Он не раз давал понять, что не дорожит своим пребыванием в оппозиции – вдобавок в какой-то странной, неофициальной оппозиции (он ведь оставался членом правительственной партии). Некоторые газеты – впрочем, не часто и без большой энергии – напоминали правительству, что консервативная партия, да и Англия, не могут позволить себе такой роскоши: отстранения от власти столь выдающегося и талантливого человека. Ничто не помогало: Черчилля к власти не звали. По слухам, главной причиной была личная антипатия к нему Чемберлена. Невилл Чемберлен, тоже по слухам, теперь в Англии пользуется кличкой «Devil Chamberlain». Нехорошо бранить мертвецов (включая сюда и мертвецов политических), да и ничего «дьявольского» в личности покойного премьера, разумеется, не было. Но этот грех перед родиной ему англичане вправе не прощать.

То же самое происходило во Франции – тут я могу говорить отчасти как свидетель и очевидец. Было несколько энергичных и проницательных людей. Одни из них умерли – именно тогда, когда больше всего были нужны. Другие не пользовались влиянием. Правили Даладье, Сарро, Поль-Бонкуры; под разными именами на Сене пошел сплошной Поль-Бонкур. Эти люди довольно прочно завладели «властью» как раз в ту пору, когда Гитлер стал канцлером.

Поистине невозможно без душевной боли оглядываться на столь недавнее и столь далекое теперь прошлое. Нужны были чудовищные ошибки, целое море глупости, слабости, бесхарактерности для того, чтобы сделать возможным случившееся. В свое время ведь не было ничего легче, чем предотвратить катастрофу. В 1933 году одного окрика из Парижа и Лондона, одной угрозы мобилизацией, захватом Рурской области было бы вполне достаточно, чтобы Гинденбург убрал Гитлера: Германия тогда не имела ни воздушного флота, ни артиллерии – она о сопротивлении не могла и думать.

Указывалось, что для вмешательства Франции и Англии не было «ни предлога, ни причины». О «предлоге» можно не говорить: предлогов было сколько угодно. К войне Германия готова не была, но она вооружалась уже до Гитлера. Генерал фон-Шлейхер в бытность свою канцлером приступил даже к постройке подводных лодок. Французский генеральный штаб имел секретное досье о вооружении Германии, о тайных складах оружия, запрещенного Версальским договором. Много раз и французская печать, и французские делегаты в Лиге Наций грозили предъявить это досье. Если бы оно было предъявлено с ультиматумом в 1933 году, то либо Гитлеру пришлось бы положить конец вооружению и выдать все склады – тогда от его престижа ничего не осталось бы, – либо Гинденбургу пришлось бы заменить Гитлера другим лицом, более подходящим для союзников да и для всего человечества.

Что же касается «причин», то тут, конечно, роковую роль сыграл (как и в 1918–1920 годах) «принцип невмешательства во внутренние дела другого государства». Сколько раз я эти идиотские слова слышал и во французской палате депутатов, и на сессии Лиги Наций: «Чужие внутренние дела, внутренний режим чужого государства нас не касаются!» С каким самодовольством, с какой гордостью эта фраза произносилась! Впоследствии оказалось, что чужие «внутренние дела» все-таки немного «нас касаются». Настолько касаются, что из-за этих чужих внутренних дел Франция и погибла.

В Париже главную ответственность возлагали на англичан: «Мы не могли действовать решительно, потому что Англия этого не хотела и этого не допустила бы». Это верно лишь отчасти. Британский кабинет «допустил» в свое время занятие Рурской области, произведенное Пуанкаре по гораздо более низменным причинам: не для того, чтобы спасти мир от надвигающейся катастрофы, а для того, чтобы заставить германскую демократию платить деньги, причитавшиеся союзникам по Версальскому договору. В 1933 году дело шло уже не в отношении демократической Германии, а в отношении Германии национал-социалистической. После первых «эксцессов» Гитлера британское общественное мнение было так возбуждено против национал-социалистов, что в Лондоне никто не пошевелил бы пальцем для воспрепятствования энергичной политике Парижа. Но те люди, что во Франции стояли тогда у власти, ссылались на Англию в оправдание своей собственной «нерешительности».

Однако доля правды в этом утверждении все-таки была: если бы Англия повела энергичную политику, то Франция ее всецело поддержала бы, тем более, что в 1933 году риска войны не было никакого. Гитлер и Геббельс сами впоследствии издевались над беспомощностью, проявленной в ту пору бывшими союзниками. Для энергичной политики во Франции нужен был бы Клемансо, который, конечно, никого не спрашивая, не спрашивая и Англию, двинул бы войска на Рейн через день после прихода Гитлера к власти. В Англии такую политику мог повести один Уинстон Черчилль.

Надо, впрочем, оговориться. Клемансо верил в силу и только в силу. Он одинаково ненавидел немцев, как демократов, так и реакционеров. О Черчилле этого никак сказать нельзя. В своих воспоминаниях он пишет о Германии без всякой ненависти, отдавая должное мужеству, энергии и качествам немецкого народа. Пока в Германии у власти были демократы, Черчилль решительно стоял за миролюбивое соглашение с ними, за такое соглашение, которое, быть может – не говорю «наверное», – сделало бы приход Гитлера к власти невозможным. Об опасности, о необходимости энергичной политики он заговорил лишь после того, как от демократии в Германии больше ничего не оставалось.

В одной из самых замечательных своих речей, произнесенных после назначения Гитлера канцлером, Черчилль говорил о надвигающейся на Англию опасности: война с расистской Германией становится все более вероятной с каждым днем. Кто может сказать, как кончится эта война? Авиация стала мощным орудием истребления. Вполне возможны налеты немецких летчиков на Лондон, на Бирмингем, на Шеффилд. «Опасность, которая грозит нам, – сказал Черчилль, – сулит не только тяжкие страдания, но и гибель: я разумею завоевание, покорение (Англии. – М.A.) в настоящем смысле слова. Надо считаться с этим фактом, пока еще есть время для мер по его предупреждению».

Я не знаю, как принимали недоверчивые слушатели эту речь. Вполне возможно, что эти странные предсказания были встречены смехом: никто не верил мрачным пророчествам Черчилля даже гораздо позднее. Невилл Чемберлен, разумеется, пренебрежительно опроверг все его заключения. Факт трагикомический: Ллойд-Джордж, который был в оппозиции правительству и вдобавок терпеть не мог Чемберлена, на этот раз горячо поздравил его с тем, что он так хорошо разгромил «экстравагантные и алармистские суждения», высказанные Уинстоном Черчиллем. – Теперь тот же Ллойд-Джордж порицает нынешнего главу правительства за все грехи, включая недостаток предусмотрительности!

Так же относились к предсказаниям Черчилля почти вся печать, громадное большинство членов парламента, консерваторы, либералы, социалисты. Он приводил цифры, они немедленно опровергались «из самого осведомленного источника». В ноябре 1936 года он сообщил палате общин, что у Германии есть 1500 аэропланов и что германский воздушный флот уже сильнее английского. Последовало тотчас авторитетное опровержение Болдуина: германский воздушный флот вдвое слабее английского и такое соотношение между ними останется и впредь. Весь парламент и вся Англия были в восторге: Болдуин вполне успокоил страну.

Британское правительство бездействовало. По яркому выражению Черчилля, члены кабинета «decided only to be undecided, resolved to be irresolute, adamant for drift, all powerful for impotence»,[2] предпочитали ничего не делать. Он предостерегал и французов. Андре Моруа в своей последней книге сообщает, что Черчилль тщетно убеждал его повести в парижских газетах кампанию с требованием усиления французского воздушного флота. То же самое и с таким же успехом он говорил разным французским политическим деятелям. Они его не слушали. Как и англичане, они подписывали одну бумажку за другой. Все бумажки заключали в себе «гарантии». Гарантий у мира было – и есть по сей день – сколько угодно. Вера в бумажки останется одной из немногих комических сторон нынешней мировой трагедии.

Практический смысл советов и требований Черчилля сводился к двум положениям: с одной стороны, надо вооружаться, надо вооружаться возможно скорее и решительнее, не останавливаясь ни перед какими жертвами и затратами; с другой стороны, необходимо объединить вокруг Франции и Англии все страны, которые не согласны идти в рабство к немцам. Черчилль был убежден, что если Лондон и Париж поведут энергичную политику самозащиты и защиты мира, то с ними объединятся – не только посредством бумажек, а по-настоящему – три четверти европейских государств. Он отстаивал Лигу Наций, отстаивал ее даже после аннексии Австрии! В этом опять коренное различие между ним и Клемансо, который со дня основания Лиги и вплоть до своего последнего дня считал ее глупой выдумкой, решительно ни для чего не нужной.

Предвидя войну с Германией, Черчилль пошел на жертву, которая ему была, вероятно, особенно тяжела: он стал постепенно и осторожно высказываться за соглашение с советской Россией. Едва ли во всей Европе есть государственный деятель, который так ненавидел бы большевиков, как он. Черчилль был главным их врагом в 1918-20 годах, тут снова сходясь с Ллойд-Джорджем. Уйдя от власти, он громил их в своих книгах и статьях так, как из западноевропейских политических деятелей их не громил, кажется, никто другой. Это, правда, ему не мешало очень высоко ставить дарования Ленина. В пятом томе своих воспоминаний он пишет: «Ленин был в отношении Карла Маркса тем, чем Омар был в отношении Магомета… Ум у него был мощный и в некоторых фазах необыкновенный. Ему было доступно понимание всего (It was capable of universal comprehension —?!) в степени, редко достигаемой людьми». Однако в Москве отлично знали, что в демократических странах советский строй не имел и не имеет более ожесточенного врага, чем Черчилль. Попытка сближения с большевиками стоила ему, конечно, недешево. Он надеялся, что можно будет, ценой принципиальных и непринципиальных жертв, ввести СССР в антигерманскую коалицию. «Все отходит на второй план по сравнению с германской опасностью», – так приблизительно можно передать основной принцип политики Черчилля начиная с 1933 года. В этом у него единомышленников в Англии не было совершенно. Во Франции более или менее (только более или менее) близок был к его взглядам Поль Рейно, который высказывал эти взгляды неизмеримо осторожнее. До некоторой степени к его единомышленникам может быть причислен еще Мандель, но он в последние годы большим влиянием не пользовался. Манделя в Париже очень не любили, что он без основания приписывал своему еврейскому происхождению.[3]

Мандель, ученик и ставленник Клемансо, выражал традиции своего учителя. Если проницательность Черчилля вызывает справедливое удивление, то еще в большей степени приходится удивляться проницательности Клемансо, который, как известно, не дожил до прихода Гитлера к власти и который тем не менее был совершенно убежден в неминуемости катастрофы. За несколько месяцев до своей кончины, в 1929 году, он сказал, что новая война начнется через десять лет и что Франция в ней будет разбита. Это сбылось с совершенной точностью: война началась ровно через десять лет после того, как эти слова были сказаны. Я не стал бы ссылаться на столь замечательное предсказание, если бы оно было кем-либо опубликовано теперь: сам Клемансо говорил, что нет ничего легче, чем предсказывать то, что было. Эти его слова были опубликованы вскоре после его смерти. Разумеется, никто на них внимания не обратил.

В отличие от Клемансо, Черчилль не был ни пессимистом, ни мизантропом: он верил если не в ум и проницательность, то в мощь и в моральные силы своего народа. В одной своей статье, напечатанной в 1936 году, он пишет: «Хотя я ясно вижу темную сторону вещей, все же в явном противоречии с этим я каждое утро просыпаюсь с новыми надеждами, с возрожденной энергией. Я твердо верю, что английский народ пока остается хозяином своей судьбы. Думаю, что у нас еще будет время для исправления прошлых ошибок. Верю также, что дух нашего народа здоров, что его миссия не кончена. Я намерен выполнить и свою долю работы, пока мне еще дана жизнь и пока у меня остаются силы».

Свою долю работы он, как мы все знаем, выполняет, выполняет даже с некоторым избытком. Боюсь, что здоровье его надорвано; это чувствуется и в радиопередачах его голоса, и в его снимках на экране. Заменить его некем. В случае его ухода в отставку (не по болезни) возможен только кабинет Ллойд-Джорджа или какого-нибудь лорда Лондондерри для заключения мира. В этом случае полностью сбылись бы слова, сказанные Черчиллем в речи 24 марта 1938 года: «Я был свидетелем того, как этот знаменитый остров (Англия – М.А.) безостановочно спускался по лестнице, ведущей к мрачной пропасти. В начале лестница широка и прекрасна, но вскоре ковер кончается. Еще немного дальше – отдельные ступеньки, а затем и они обрываются под ногами…»

1941, Нью-Йорк