Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Глава 1 Звездный час

Ноябрь 1938 года. Прошло двадцать лет с момента окончания Первой мировой войны. Это были тяжелые годы. Падение старых политических режимов сменилось крушением новых иллюзий. Из пропасти поражения поднималась пропитанная духом реваншизма свирепая военная машина. Зловещая опасность, которую многие предвкушали, не заставила себя долго ждать. Вскоре мир погрузится в хаос новой тотальной, всесокрушающей и всепоглощающей войны. Изменилась жизнь всех. Изменилась жизнь и британского государственного деятеля Уинстона Спенсера Черчилля.

В ноябре 1939 года Черчиллю должно было исполниться шестьдесят пять лет – официальный возраст выхода на пенсию. К тому времени он почти сорок лет заседал в парламенте, возглавлял множество министерств и ведомств, но при всех своих достижениях на ниве политики, последние десять лет своей жизни довольствовался лишь мандатом депутата нижней палаты парламента – палаты общин.

Сам Черчилль назвал 1930-е «пустынными» годами, хотя в действительности этот период отличала неистовая творческая активность, направленная на создание книг и статей. Были у него планы и относительно будущего, но произошедшие в Польше в сентябре 1939 года события подвергли их существенной коррекции. После объявления британским правительством войны Германии и назначения Черчилля 3 сентября на пост первого лорда Адмиралтейства он был вынужден приостановить свою литературную деятельность. Приостановить, но не прервать ее совсем. Решение насущных проблем военного времени заставило главу ВМФ отказаться от написания статей для многочисленных изданий; также, хотя и не сразу, на нет была сведена работа над новым историческим проектом. Исключение было сделано только для речей, которые Черчилль всегда писал сам, не обращаясь к услугам спичрайтеров. Речи играли, пусть и не главную, но заметную роль в его лидерском стиле. Как политик он часто обращался к этому способу распространения своего мнения и оказания влияния на текущие события. Продуманная структура, убедительный подбор фактов, точные метафоры, яркие, запоминающиеся фразы – все это приковывало внимание слушателей. Но с началом войны, и особенно после взлета карьеры нашего героя: назначения в мае 1940 года на пост премьер-министра, внимание к речам Черчилля было удвоено. Каждое его выступление заряжало энергией и верой в победу, каждое его слово толкало на великие дела.

Черчилль был знаменит своим трепетным отношением к слову. Сборник первых речей он издал в далеком 1903 году и с тех пор не раз знакомил читающую публику с письменной версией своих выступлений. Трудно было ожидать, что, оказавшись во главе правительства и поведя британцев в бой, потомок генерала Мальборо упустит столь уникальный шанс и не систематизирует лучшие образцы своего ораторского мастерства.

В октябре 1940 года Черчилль договорился со звукозаписывающей компанией HMV об издании на граммофонной пластинке четырех знаковых выступлений: от 19 мая («Опояшьтесь и будьте мужественны»), от 18 июня («Это был их звездный час»), от 14 июля («Война неизвестных солдат») и от 11 сентября («Бессмысленно жестокие и беспощадные бомбардировки Лондона»). Доходы, полученные от продажи записей, были направлены на благотворительность.

В декабре 1941 года в канадских издательствах Winnipeg Free Press, Regina Leader-Post и Saskatoon Star-Phoenix вышел сборник «Их звездный час: речи, радиовыступления и послания достопочтенного Уинстона Черчилля с момента его назначения премьер-министром». Небольшая брошюра включала тексты нескольких выступлений. Планировалось, что она станет первой в серии подобного рода изданий. Однако из-за проблем с нарушением авторских прав проект не имел дальнейшего развития, а большая часть тиража была уничтожена¹.

Более удачно сложилась судьба другого сборника, ставшего первым военным изданием подобного формата. Сборник вышел в феврале 1941 года в Cassell & Со. Ltd. В издательстве книгу предлагали также назвать «Их звездный час», однако Черчиллю этот вариант не понравился. Сборник вышел в свет под титулом «В бою» и стал одним из самых популярных в последовавшей серии. До конца войны в Британии было опубликовано двенадцать тиражей общим объемом почти шестьдесят тысяч экземпляров. Еще больший успех ожидал этот сборник в Новом Свете. В 1941 году «В бою» был издан в Канаде, сначала в McClelland & Stewart Ltd., затем в Dominion Book and Bible House.

Редактором и составителем сборника выступил сын автора – Рандольф (1911–1968), который «с разрешения премьер-министра собрал все его речи, начиная с мая 1938 года по настоящее время»². Всего – тридцать два выступления. В сборник вошли самые известные речи Черчилля, приходящиеся на катастрофичное и решающее для Британии лето 1940 года. В свое время, описывая в 1898 году сочинение верховного комиссара Южной Африки и губернатора Капской колонии сэра Альфреда Милнера (1854–1925) «Англия в Египте», Уинстон заметил, что «эта книга была больше, чем книга; слова звучали в ней, как призыв к действию, объединявший солдат во время шторма и призывавший их добиться победы»³. Аналогичный отзыв можно адресовать и к его собственной работе.

Многие общественные и государственные деятели публиковали свои речи, произнесенные с Олимпа власти и успеха, но Черчилль превзошел большинство. Он сделал новый сборник продолжением предыдущего: «Оружие и уставы» (1938 года издания), перебросив мост между своими довоенными взглядами относительно опасности политики умиротворения и текущими беспощадными событиями сбывшихся прогнозов. Увязка с опубликованной три года назад книгой должна была продемонстрировать последовательность взглядов автора, усиливая тем самым правоту его прошлых прогнозов и целесообразность нынешних решений. «Немногие публичные люди, готовы публиковать свои речи трехлетней давности, не меняя в них ни единого слова», – сообщал редактор, добавляя при этом, что «не было исправлено ни одной фразы в угоду политической конъюнктуре»⁴. Подобная расстановка акцентов позволяет рассматривать «В бою» в качестве одного из первых кирпичиков в создании мифа о Черчилле-супергерое – политике, не только предсказавшим, но и боровшимся с новым мировым кризисом.

Публикация «В бою» была связана для автора с двумя приятными и полезными моментами. Во-первых, с гонораром. Формальная отстраненность от авторства сборника, которое де-юре принадлежало Рандольфу, позволила сократить налоговые выплаты, значительно повысив прибыльность литературного проекта. Всего за один год продаж Черчилль получил чистыми двенадцать тысяч фунтов (больше годового жалованья премьер-министра). Последующие продажи позволили ему расплатиться не только с собственными долгами, но и с финансовыми обязательствами сына.

Черчилль всегда любил деньги. И после столь щедрого урожая трудно было найти пастбище, которое смогло бы принести автору еще больше плодов удовольствия. Но «В бою» в этом отношении оказался уникальным. На протяжении сорока пяти лет творческой деятельности Черчилль стремился покорить книжный рынок США. До 1941 года ему это удавалось с переменным успехом, принося чаще горькое разочарование, чем опьяняющий триумф. С изданием нового сборника в карьере Черчилля-писателя произошел американский прорыв.

На территории США книга появилась в апреле 1941 года. Она была опубликована G. Р. Putnams Sons под названием «Кровь, пот и слезы». Сначала было выпущено два тиража общим объемом почти шестьдесят две тысячи экземпляров. Затем G. Р. Putnams Sons опубликовало сборник в серии Book of the Month Club тиражом сто двадцать тысяч экземпляров. По оценкам Publisher Weekly новый бестселлер занял четвертое место среди самых продаваемых сочинений 1941 года в жанре нон-фикшн.

С приходом популярности стал постепенно меняться и сам публичный образ знаменитого политика в глазах американцев: с переходом от расчетливого империалиста в предвоенную эпоху до героического борца за свободу, а также мастера английской прозы в военный период. Рецензенты отзывались о новой книге, как о «произведении литературы», об «одном из величайших образцов классики государственного управления», о «содержащей величайшие тексты, написанные когда-либо», о «голосе великого лидера», а самого автора называли «одним из лучших ораторов современности»⁵. Подобные отзывы не просто льстили самолюбию. Они, с одной стороны, повышали престиж Британии в глазах иностранцев, с другой – благотворно сказывались на имидже главы правительства, прилагающего в этот момент огромные усилия для укрепления и развития англо-американских отношений.

Не видя причин для сворачивания нового формата литературной деятельности, Черчилль инициировал новые публикации. В июне 1942 года в Cassell & Со. Ltd. вышел второй сборник – «Неумолимая борьба», переиздававшийся в Британии трижды (ноябрь 1942, декабрь 1943 и август 1946 года) общим тиражом свыше тридцати тысяч экземпляров. В октябре 1942-го новая книга Черчилля была издана в США Little, Brown and Со. тиражом пятнадцать тысяч экземпляров с последующей допечаткой в феврале 1944-го еще одной тысячи экземпляров. В Канаде с речами британского премьера местных жителей познакомило McClelland and Stewart Ltd. в 1942 году. В отличие от предыдущего сборника, «Неумолимая борьба» также была издана в Австралии и Швеции, Cassell & Со. Ltd. и The Continental Book Со. АВ соответственно.

Второй военный сборник включал тексты семидесяти двух выступлений и обращений главы британского правительства в период с ноября 1940 по декабрь 1941 года. Учитывая, что во время подготовки сборника к изданию Рандольф отправился на фронт, составление «Неумолимой борьбы» было поручено редактору Sunday Dispatch Чарльзу Иду (1903–1964). По мнению рецензента из Times Literary Supplement, представленные в сборнике тексты Черчилля лишены «искры эпиграмм Дизраэли, поэтического блеска Брайта, масштаба философской чистоты Бурка или мучительной страсти наставлений Кромвеля», но эти речи «будут читаться последующими поколениями, потому что они представляют собой четкую и правдивую интерпретацию чувств тех, о ком и для кого они произносились»⁶.

В июле 1943 года на прилавках появился третий сборник – «Конец начала», содержащий девяносто семь образцов литературного и ораторского таланта британского политика за 1942 год. Сборник выходил на территории Британии (четыре тиража общим объемом свыше тридцати двух тысяч экземпляров), США (одно издание и шесть допечаток общим тиражом тринадцать тысяч экземпляров), Канады и Австралии. В названии сборника обыгрывается знаменитая фраза автора о победе при Эль-Аламейне (ноябрь 1942 года): «Это еще не конец. Это даже не начало конца. Возможно, это конец начала»⁷. Учитывая, что 1942 год стал одним из самых тяжелых в военном премьерстве Черчилля, которому пришлось принять капитуляцию Сингапура, проглотить потерю Тобрука и свыкнуться с провалом операции в Дьепе, победа при Эль-Аламейне была представлена в качестве долгожданного водораздела – «до Эль-Аламейна мы не знали побед, после Эль-Аламейна мы не знали поражений»⁸.

На следующий год – в июне 1944-го, Cassell & Со. Ltd. опубликовало четвертый сборник: «Вперед к победе», с шестьюдесятью публичными выступлениями Черчилля за 1943 год. Продолжение серии выходило в четырех странах: Британии (три тиража общим объемом почти двадцать восемь тысяч экземпляров), в США (один тираж – девять тысяч экземпляров), Канаде и Австралии.

Победоносный 1945 год отметился выходом пятого сборника – «Заря свободы», состоявшего из пятидесяти девяти выступлений, ответов на вопросы, а также парламентских отчетов британского премьера. Первый тираж был напечатан Cassell & Со. Ltd. в марте 1945 года, однако читатели смогли с ним познакомиться только после победы над нацистской Германией. В продаже книга появилась в конце июля. Издатель и автор хотели использовать искусственную задержку для более точного соответствия даты публикации с текущими событиями. Но стыковка прошлого с настоящим, которая до этого не раз успешно удавалась Черчиллю, получилась смазанной. К моменту выхода сборника Третий рейх действительно был повержен, но изменился статус автора, что не замедлило сказаться на продажах. В Британии был опубликован всего один тираж (четырнадцать тысяч экземпляров) с одной допечаткой два года спустя. Один тираж появился также в США (три с половиной тысячи экземпляров).

Чем обусловлено было изменение статуса Черчилля летом 1945 года, и какое положение на британском политическом небосклоне он занял на этот раз? Для ответа на эти вопросы придется вернуться немного назад, в праздничный май 1945 года. В то время как британцы по случаю победы радостно размахивали Юнион-Джеками и громко распевали патриотичные песни, британский премьер предавался грустным размышлениям в резиденции на Даунинг-стрит. Ему повезло больше, чем многим его согражданам, лишившимся в войне близких и крова. В семье Черчилля не было павших, а его любимый загородный дом Чартвелл, хотя и был закрыт на время войны, избежал налетов люфтваффе и попадания ракет Фау. И тем не менее почти шесть лет войны не прошли для политика бесследно, оставив эмоциональные шрамы от пережитых треволнений, катастроф и разочарований.

Сказывалось и физическое истощение. В последний день ноября 1944 года Черчилль отметил семидесятый день рождения. Он всегда отличался бодростью духа, быстротой мышления и оптимистичным настроем. Но годы управления правительством в условиях военного времени брали свое. Незадолго до юбилея он признался врачу, что «не проживет долго». Когда же тот попытался успокоить знаменитого пациента, заметив, что состояние его здоровья не внушает опасений, Черчилль добавил: «Я дико устал». В июле 1945 года он вновь вернулся к теме своего самочувствия, признавшись, что ему «ничего не хочется делать» и что он «лишился энергии». Еще через несколько дней он с грустью констатировал, что начал сбавлять обороты в своей деятельности, чего раньше за ним не замечалось⁹.

Война в Европе закончилась, нагрузка спала. Однако и этот факт повергал Черчилля в уныние¹⁰. Он не мог не радоваться достижению цели, к которой на протяжении пяти тяжелейших лет вел британский народ. Но после подписания актов о безоговорочной капитуляции Черчилль сошел с котурн международного внимания. В его жизни образовалась тревожная пустота, хотя места для борьбы как на внешнеполитическом, так и на национальном фронте оставалось предостаточно. Он начал усиленно готовиться к предстоящей встрече Большой тройки, рассчитывая и дальше отстаивать интересы своей страны на международной арене. Но главная борьба произошла не за столом переговоров в Потсдаме, а в его собственной стране. И результат этой борьбы оказался неожиданным, хотя и предсказуемым.

Всеобщие выборы в Великобритании не проводились с 1935 года, и этот факт довлел над премьером все время войны. Черчилль как никто понимал, что победа ознаменует собой не только достижение давно желаемой цели, но и необходимость проведения новых выборов в парламент, которые могут привести на капитанский мостик другого лидера. Расставаться с властью всегда тяжело, а после таких головокружительных событий, когда определялась судьба целых народов и стран, практически невыносимо. Одна мысль о том, что пребывание на Даунинг-стрит может оборваться после праздничных гуляний по случаю победы, приводила британского премьера в трепет. Своим коллегам он жаловался на «тень всеобщих выборов»¹¹, которая неумолимо преследовала его в военный период. «Он погружен в эти сумасшедшие выборы и в следующие несколько месяцев будет неспособен уделить должное внимание военным планам», – с нескрываемым сожалением отмечал в своем дневнике в конце мая 1945 года глава Имперского генерального штаба фельдмаршал Алан Фрэнсис Брук (1883–1963)¹².

Несмотря на личные переживания, Черчилль оставался сыном своей страны и наследником ее политических институтов, традиций и принципов. Он осознавал и принимал свой долг перед народом, не собираясь препятствовать движению законодательной колесницы. В середине октября 1943 года им был подготовлен меморандум «Война – Переходный период – Мир», где он указал на необходимость скорейшего проведения всеобщих выборов в переходный период с предоставлением избирателям возможности «высказаться относительно той формы, которую следует придать нашему обществу после войны»¹³.

На следующий год, в октябре 1944-го, выступая в палате общин, он подтвердил, что считает нецелесообразным после победы над Германией сохранение нынешнего состава нижней палаты парламента¹⁴. Прошло полгода. Гитлер покончил с собой.

В Реймсе и Карлсхорсте были подписаны акты о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Третий рейх был разрушен, нацистский монстр – повержен. Из стран Оси сопротивление продолжала оказывать только Япония. В Европу пришел мир. Настало время исполнить данные обещания и предоставить британскому народу решать, какой политической силе следует доверить управление страной.

Подготовка к выборам началась еще весной 1945 года. Каждая из партий определялась с ресурсами и кадрами, готовя новые критерии для отбора будущих кандидатов. Не обошлось без курьезов. Центральный офис Консервативной партии подготовил в марте инструкции, согласно которым устанавливался верхний барьер возрастного ценза для желающих принять участие в избирательной гонке – семьдесят лет. Когда Черчилль прочитал об этом в газетах, то тут же связался с председателем Консервативной партии Ральфом Эссхетоном (1901–1984), попросив его пояснить, касается ли этот запрет лично его¹⁵.

Несмотря на эмоциональное истощение и физическую усталость после пяти лет руководства правительством Черчилль не собирался сдавать позиции и уходить без боя. В свое время, анализируя личность своего друга и коллеги Дэвида Ллойд Джорджа (1863–1945), он отмечал, что секрет «Уэльского колдуна» заключался в тщательной подготовке и в продуманном выборе места очередного противостояния. Аналогичной тактики придерживался и его преемник. Черчилль решил поставить лейбористов перед неприятным выбором, который вынуждал бы их занять невыгодную позицию. Он предложил своим оппонентам два сценария: либо немедленный роспуск правительства и проведение всеобщих выборов, либо продление полномочий военной коалиции, в состав которой входили представители обеих партий.

Каждая из предложенных альтернатив имела свои плюсы и минусы. В случае немедленных выборов тори стали бы использовать всенародную популярность своего лидера, в руках которого была (как в свое время сказал Черчилль о Ллойд Джордже 1919 года) «победа – полная, абсолютная, огромная, превосходившая мечты самых пылких, самых решительных, самых требовательных людей»¹⁶. Разумеется, такой расклад значительно сокращал шансы лейбористов на успех. Необходимо было учитывать и тот факт, что находящееся у власти в период с 1940 по 1945 год правительство было коалиционным и некоторые лейбористы уже владели министерскими портфелями. Соответственно, в случае поражения своей партии на выборах они неизбежно лишались высокого статуса. Второй сценарий выглядел более безобидно, хотя также таил в себе опасность. В случае дальнейшего существования коалиции и последующей неудачи, неправильно принятого либо одиозного решения лейбористы разделили бы ответственность за провал, снижая свой рейтинг.

Выбирая между двух зол, руководство партии больше склонялось в пользу последнего варианта. Но заднескамеечники, которых было большинство, думали иначе. Они устали от десятилетнего правления консерваторов и требовали перемен. Понимая опасность спешного противостояния тори, они предложили третий вариант с сохранением коалиции до октября 1945 года. Расчет был очевиден: к тому времени популярность Черчилля спадет, а серьезные ошибки, способные негативно повлиять на имидж министров-лейбористов, вряд ли будут допущены за столь непродолжительный срок.

Черчилль не первый год был в большой политике и конечно же разгадал умело расставленную ловушку. Дабы смешать карты оппонентам, он объявил о роспуске коалиции, пояснив также, что растягивание процесса подготовки к выборам на пять месяцев плохо влияет на «административную работу» и «в ближайшее время сможет ослабить страну перед лицом всего мира»¹⁷.

Двадцать третьего мая Черчилль имел честь быть принятым королем. На аудиенции он заявил о сложении с себя полномочий премьера. Всеобщие выборы были назначены на 5 июля. До этого времени Георг VI (1895–1952) попросил Черчилля возглавить переходное правительство[1].

Началась подготовка к избирательной кампании и организация самих выборов. Одновременно с гражданскими лицами в голосовании принимали участие военные, находившиеся на достаточном удалении от Туманного Альбиона. Коммуникационные технологии того времени еще не достигли нановысот, поэтому процесс голосования и подсчета бюллетеней занял некоторое время. Объявление результатов пришлось на 26 июля 1945 года.

После начала выборов, не дожидаясь подведения итогов, Черчилль вылетел в Потсдам на вторую в этом году конференцию Большой тройки. На повестке было множество принципиальных вопросов послевоенного устройства Европы, а также достижения победы над Японией. Приходилось вести напряженные, многочасовые переговоры, сочетая одновременно поиск компромисса со стремлением добиться как можно большего для собственной страны. Однако полностью сосредоточиться на решении внешнеполитических и военных вопросов Черчилль не мог. Имевшая место предвыборная неопределенность вносила существенную лепту беспокойства. Близким премьер жаловался, что выборы «парят над ним, словно стервятники неизвестности» и до объявления результатов голосования он «не сможет чувствовать себя полноценным человеком»¹⁸. Ему было неуютно оказаться в заложниках силы общественного мнения, которое он в свое время назвал «ненадежным и изменчивым основанием»¹⁹.

Перед подсчетом голосов Черчилль был вынужден прервать свою миссию, покинув переговоры на высшем уровне. Несмотря на неизбежные в таких случаях сомнения, он верил, что его отъезд в Лондон лишь формальность и через сорок восемь часов он продолжит участие в конференции. Верил в это и его доктор Чарльз Макморан Уилсон, 1-й барон Моран (1882–1977), который даже не стал забирать багаж, рассчитывая на быстрое возвращение в Потсдам.

В 14 часов 45 минут 25 июля 1945 года самолет с Черчиллем приземлился в Нортхолте. Из аэропорта премьер проследовал на Даунинг-стрит. Затем в Букингемский дворец, на аудиенцию к королю, во время которой было доложено о результатах обсуждений в Потсдаме, а также о возможном приезде в Великобританию президента СШАГарри С. Трумэна (1884–1972). Из Букингемского дворца Черчилль вернулся в свою резиденцию. Он плодотворно поработал до четверти двух ночи и отправился спать с «уверенностью, что британский народ хочет, чтобы я продолжил работу».

На следующее утро политик проснулся от «острой, почти физической боли». С «новой силой» в нем «вспыхнуло дремавшее до сих пор подсознательное чувство, что нас победили». Это чувство «охватило все существо». Черчилль «ощутил, что все напряжение великих событий сейчас прекратится» и он упадет. Он «будет лишен власти определять будущее», «исчезнут те знания и опыт», которые были им накоплены, испарится его авторитет, завоеванный в «столь многих странах». Черчилля передернуло от столь «мрачной перспективы»²⁰.

Это был уже второй кошмар за последние две ночи. Накануне ему приснилось, что он скончался. Он видел свое тело, лежащее под белой простыней на столе в пустой комнате. «Возможно, это конец», – посчитал он тогда²¹. Теперь, прочувствовав горечь поражения, Черчилль усилием воли повернулся на другой бок и снова заснул.

Вновь он открыл глаза, когда часы пробили девять. По своему обычаю он с час занимался делами, лежа в постели; среди прочего была отправлена телеграмма Трумэну о визите в Британию сразу после завершения конференции. Затем Черчилль направился в ванную комнату, где ему уже приготовили все необходимое для водных процедур. В этот момент стали поступать первые новости о результатах голосования. Сообщалось об уверенных победах… лейбористов! Когда помощники доложили об этом премьеру, он тут же собрался и направился в оперативный штаб, где и провел большую часть дня. Дальнейшие результаты лишь подтвердили первые сообщения: британцы отвернулись от консерваторов.

Любое поражение неприятно, но события июля 1945 года добавили и в без того горькую чашу провала две безотрадные капли обидного унижения. Черчилля низвергли с пьедестала у всех на виду. Он планировал возвращение в Потсдам, а теперь вместо участия в международной конференции, определявшей дальнейшее направление войны и мира, должен был удалиться в свое поместье. Второе прискорбное обстоятельство касалось масштаба поражения. Консерваторам не просто не хватило победы в нескольких округах – их ждал сокрушительный провал. Из 585 мест в парламенте, полученных на выборах в 1935 году, спустя десять лет удалось сохранить лишь 213, в то время как лейбористы обеспечили себе 393 депутатских мандата с абсолютным большинством в 146 парламентских голосов. Консервативная партия не знала такого фиаско на протяжении последних сорока лет. И теперь этот крах случился с ней после пятилетнего руководства партией Уинстоном Черчиллем.

В половине второго дня политик обедал с членами семьи и близкими друзьями. Он старался держаться, но видно было, что ему тяжело. «Возможно, в этом есть скрытое благословение», – успокоила его супруга Клементина (1885–1977). В 1908 году, когда они еще только развивали свои отношения и Черчилль сообщал о последних новостях политической жизни молодой Клемми Хозье, он упомянул свое недавнее поражение на выборах в Манчестере, описав сложившуюся ситуацию, как «скрытое благословение»²².

Тогда, в 1908 году, для тридцатитрехлетнего Черчилля, получившего свой первый министерский пост и активно начавшего карьеру в Либеральной партии, поражение в Манчестере и последующее триумфальное проведение избирательной кампании в Данди, округе, от которого он будет успешно баллотироваться в парламент на протяжении шестнадцати лет, действительно могло рассматриваться, как «благословение». Но в 1945 году для разменявшего восьмой десяток политика столь уверенная победа лейбористов, обустроившихся на Олимпе как минимум на следующие пять лет, представлялась в совершенно ином свете. «Если это благословение, то оно скрыто очень глубоко», – ответил Черчилль²³.

Насколько глубоко? Историк Поль Эддисон считает, что для репутации Черчилля его поражение на выборах действительно было благословением²⁴. Политик и сам признает это после начала в июне 1950 года Корейской войны. По его собственным словам, он не смог бы разрулить ситуацию, избежав клейма «поджигатель войны»²⁵.

Формально у Черчилля было еще несколько дней для передачи дел своему преемнику – новому главе правительства, лидеру

Лейбористской партии Клементу Ричарду Эттли (1883–1967). При должной изворотливости, он даже смог бы дождаться капитуляции Японии и уйти с поста полноценным победителем. Но Черчилль не стал цепляться за власть, которую народ уже забрал из его рук. Да и участие в Потсдамской конференции требовало безотлагательного представления нового руководителя британской делегации. К слову заметим, что это представление прошло относительно безболезненно, поскольку, несмотря на проходившие выборы и соперничество с лейбористами, Черчилль поступил благородно, а с точки зрения государственных интересов – предусмотрительно, включив Эттли вместе с собой в состав делегации.

В семь часов вечера Черчилль попросил помощников «подготовить мою повозку»²⁶. Он направился в Букингемский дворец, где сообщил королю о своей отставке. Отставка была принята. Георг VI был «шокирован» результатом выборов. «Лично я сожалею о случившемся больше, чем кто-либо, – отметило Его Величество. – Мне будет не хватать вашего совета, гораздо больше, чем я способен это выразить»²⁷. Монарх предложил своему подданному высшую награду Королевства – орден Подвязки. Хотя отказываться от подобных знаков внимания было непринято, Черчилль не стал принимать высокую награду. Сначала он объяснил свое решением тем, что «счел момент слишком грустным для почестей»²⁸, а затем добавил, что «не может принять из рук короля орден Подвязки, в то время как народ дал ему орден Отвязки»²⁹. Младшая дочь Черчилля Мэри Соамс (1922–2014) считала, что это решение было связано с тем, что ее отец «огрубел и обиделся» после поражения на выборах³⁰.

Как бы там ни было, но это решение было более чем экстравагантным, особенно с учетом того, что еще в молодости за Черчиллем закрепилась слава охотника за медалями. На самом деле в молодые годы погоня субалтерна за медалями больше походила на позу и стремление выделиться, а также обрести популярность и набрать очки для дальнейшего продвижения наверх. Коллекционирование знаков отличия никогда не было для политика самоцелью. И случай с орденом Подвязки лишнее тому подтверждение. Хотя совсем без награды Черчилль не останется. В начале 1946 года ему вручат орден Заслуг. Экс-премьеру будет приятна не только оказанная честь, но и тот факт, что решение о награждении было принято единолично королем без обсуждения этого вопроса с правительством³¹.

После королевской аудиенции Черчилль вернулся на Даунинг-стрит.

– Мучительно после всех этих лет лишиться поводьев власти, – заметил он.

– По крайней мере, сэр, пока вы держали поводья, вам удалось выиграть забег, – сказал кто-то из присутствующих.

– Да, и после этого меня вышвырнули вон, – не своим голосом ответил Черчилль³².

Вечером Би-би-си транслировало прощальное обращение низвергнутого премьера. Черчилль выразил «сожаление», что ему не позволили «завершить работу против Японии». Однако, заверил он радиослушателей, «в этом отношении все планы уже разработаны и вся подготовка уже выполнена, и результаты могут быть получены значительно быстрее, чем мы до сих пор могли ожидать». В заключение он выразил «британскому народу, от имени которого действовал в эти опасные годы, свою глубокую благодарность за непоколебимую, неизменную поддержку и многочисленные проявления его благосклонности к своему слуге»³³.

На следующий день Черчилль провел последнее заседание кабинета министров. Оно прошло в грустной атмосфере и продлилось недолго. Отставной политик попросил задержаться теперь уже бывшего главу МИД Энтони Идена (1897–1977), с которым побеседовал еще с полчаса. «Тридцать лет моей жизни связаны с этими помещениями, – произнес он. – Я больше никогда не буду заседать в них. Вы будете, но не я»³⁴. Иден сочувствовал старшему товарищу, хотя в тот момент сам переживал нелегкие времена. За несколько дней до объявления результатов голосования он узнал, что его любимый старший сын Саймон, лейтенант ВВС, пропавший без вести во время одного из боевых вылетов, признан погибшим.

Уикенд Черчилль провел с семьей в загородной резиденции британских премьер-министров Чекере. Покидая здание, которое стало привычным за пять лет, все присутствующие расписались в книге посетителей. Последним автограф оставил наш герой, добавив после подписи – Finis^3S.

Некоторые авторы указывали на неблагодарность народов, «изгоняющих из правительства тех, кто их спас»³⁶. Но Черчилль так не считал. Когда лорд Моран, пытаясь успокоить его, заговорил о «неблагодарности» британцев, он тут же был одернут восклицанием: «О нет! У них были трудные времена»³⁷. «Народ проголосовал, как счел правильным. Это и есть демократия. За нее мы с вами и боремся», – признается Черчилль в день поражения одному из своих помощников³⁸.

Отключившись от решения насущных проблем государственного управления, Черчилль получил достаточно времени для анализа причин своего поражения. Результаты голосования обескураживали, но не удивляли. Схожую картину он уже наблюдал после завершения Первой мировой войны. В четвертом томе своего произведения об этом конфликте – «Мировой кризис», он фактически предсказал собственную неудачу, описывая первые послевоенные годы. В частности, он указывал тогда, что как только исчезает «очарование войны», исчезают и «исключительные полномочия, позволявшие направлять жизнь наций». И в этот момент для «победоносных государственных деятелей, идолов масс, провозглашенных спасителями своих народов» и по праву окруженных «блеском своих военных побед», «час уже пробил; работа их почти сделана». Завершаются «все пять актов драмы; огни истории потушены, мировая сцена погружается во мрак, актеры уходят, хоры замолкают»³⁹.

Когда Черчилль в свое время размышлял над событиями четвертьвековой давности, особенно драматичным ему представлялась отставка с поста премьер-министра Франции в 1920 году выдающегося государственного деятеля Жоржа Бенжамена Клемансо (1841–1929). «После того как победа была одержана, Франция оказалась на взгляд иностранца неблагодарной, она отшвырнула Клемансо в сторону и как можно скорее занялась старыми партийными играми», – такими словами охарактеризовал он падение «Тигра»⁴⁰. Теперь, в 1945 году, ему казалось, что он повторяет судьбу великого предшественника. Неужели так принято, что призванный к решению проблем во время кризиса лидер отправляется в изгнание бывшими последователями после достижения поставленных целей? Но кто как не он должен был понимать безжалостность истории. Встают новые проблемы, требующие новых подходов и руководителей новой формации. Черчилль сам подчеркивал эту неприятную закономерность в своем давнем сочинении – романе «Саврола», описывая, что «когда победа висела на волоске», его главный герой «был незаменим», а «теперь народ готов был обходиться без него»⁴¹.

И все-таки поражение на выборах повергало в уныние, наводя на мысль, что в изменившихся условиях, в борьбе между массой и индивидуальностью, победила масса. Словно предчувствуя падение, Черчилль вспомнил в мае 1945-го свою старую реплику периода 1920-х годов: «Борьба гигантов закончилась, начались ссоры пигмеев»⁴². Только теперь она приобрела следующий вид: «Когда орлы замолкают, начинают тарабанить попугаи»⁴³.

Какие бы социальные сдвиги ни происходили, насколько бы закономерны ни были исторические процессы, но определенная вина в постигшем Консервативную партию провале лежала и на самом Уинстоне Черчилле. Он слишком уверился в предстоящей победе, допустив серьезные ошибки в избирательной гонке. Его главный просчет состоял в том, что он не понял притязаний обычных граждан, жаждавших изменений и решения насущных социальных проблем: нехватка работы, недостаток продовольствия, отсутствие жилья. Черчиллю, который провел шесть последних лет в водах международной политики, эти проблемы не были интересны, либо у него на них просто не хватало времени. И теперь, когда победа над континентальным противником была одержана, он если и касался в своих предвыборных выступлениях злободневных социальных тем, то делал это настолько архаично, что причинял себе и своей партии больше вреда, чем приносил пользы.

В отличие от конструктивного и практичного подхода лейбористов, построивших свою программу «Давайте смотреть в будущее вместе» на внедрении системы социального страхования, создании Национальной службы здравоохранения и национализации ключевых отраслей промышленности, избирательную кампанию тори отличал нигилистический характер с отчаянной критикой социализма и отсутствием собственных предложений по реформированию общественного устройства.

Черчилль давно выступал против левого блока, и в этом формате политического противоборства он чувствовал себя словно рыба в воде. Уверенность – хорошее качество, особенно для лидера, но чрезмерная вера в себя способна притупить чувствительность и осознание надвигающейся опасности. Упование несокрушимостью – коварный синдром политической жизни, нередко предшествующий грубым просчетам и их болезненным последствиям.

Черчилль увлекся собственной риторикой и оступился. В критике социализма он переступил черту, вызвав заслуженное неодобрение избирателей. В частности, во время выступления по радио 4 июня он потряс общественность, заявив, что «никакое социалистическое правительство, контролирующее все сферы жизнедеятельности и экономики страны, не сможет позволить себе мириться с публичным выражением недовольства в форме неприкрытой, резкой и жестокой критики; ему придется прибегнуть к помощи своего рода гестапо»⁴⁴.

Перед тем как произнести эту речь, Черчилль показал текст выступления супруге. Клементина попросила удалить «отвратительное» упоминание гестапо⁴⁵. Но он отказался, предпочтя оставить текст без изменения, чем вызвал негодование радиослушателей. Достопочтенная публика не смогла понять и признать столь оскорбительных заявлений в адрес лейбористов, со многими из которых Черчилль в течение пяти лет успешно работал в коалиционном правительстве. «О чем он только думал, когда сказал о гестапо», – сокрушался литературный критик Рэймонд Мортимер (1895–1980). «Я очень расстроена этим неудачным выступлением», – возмущалась поэтесса и романист Вита Сэквилл-Уэст (1892–1962), восхищение которой британским премьером «граничило с поклонением»⁴⁶.

Черчилль разошелся с электоратом не только в злосчастной аллюзии. Он в очередной раз использовал тяжелую артиллерию красноречия, направив ее целиком против крепости социализма. Последняя рассматривалась им как главный антагонист свободы, неотделимый «от тоталитаризма и слепого поклонения государству». Он пытался доказать, что социализм ведет борьбу «не только с частной собственностью во всех ее проявлениях, но и с любыми проявлениями свободы». По его словам, социализм ограничивает право «дышать свободно», жить «не боясь, что тебе зажмет рот или нос грубая и жестокая рука тирании». В его представлении социализм был грозной машиной, указывающей рядовому гражданину, «где ему работать, над чем ему работать, куда ему можно идти и что ему можно говорить, каких взглядов ему придерживаться и в какой форме их выражать, в какую очередь вставать его жене, чтобы получить назначенный государством паек»⁴⁷. Черчилль изобразил картину, достойную пера Оруэлла, но в глазах обывателей, как ему указала собственная дочь Сара (1914–1982), социалистический строй не был столь отвратительным. «Социалистические идеи нашли практическое применение во время войны, не причинив вреда и принеся много пользы», – объясняла она⁴⁸.

Негативное влияние на положение лидера тори оказывал и тот факт, что, предаваясь крупнокалиберной критике, он не предлагал ничего нового. В то время как все ждали перемен к лучшему, Черчилль выступил поборником традиций. Одним составом переходного правительства с распределением министерских портфелей между реакционными тори 1930-х годов он недвусмысленно дал понять, что его курс во внутренней политике определяется стандартами десяти-, а то и двадцатилетней давности.

Ошибки премьера во время избирательной кампании 1945 года были серьезными, но не менее серьезным был и настрой электората, также оказавший значительное влияние на результат голосования. Британцы отказали в доверии существующему правительству не в июле 1945-го и не в мае. Они давно уже выражали недовольство проводимой тори социальной политикой, все больше поддерживая в военные годы левый блок. В то время как авторитет самого Черчилля был непререкаем[2] популярность возглавляемой им партии уступала рейтингам лейбористов. За пять месяцев до проведения выборов британцы на 20 % больше отдавали предпочтение партии Эттли, чем тори. И хотя к июлю 1945 года превосходство лейбористов сократилось до 8 %, Черчилль вступил в борьбу с противником, силу и возможности которого недооценивал⁴⁹. Когда он спросил фельдмаршала Уильяма Джозефа Слима (1891–1970), как, по его мнению, будут голосовать солдаты, на которых приходилась почти пятая часть всех избирателей, тот без экивоков ответил: «Девяносто процентов за лейбористов». – «А что остальные десять?» – недовольно выдавил Черчилль. «Они вообще не будут голосовать», – заявил Слим⁵⁰.

Выборы 1945 года лишний раз продемонстрировали наступление новой эпохи, в которой один больше в поле не воин. И то, что случилось с Черчиллем, в свете происходивших метаморфоз очень показательно. Даже потерпев унизительное и оскорбительное поражение, он продолжал оставаться популярным и любимым в народе. В каком бы городе во время избирательной кампании он ни появлялся, его неизменно встречали тысячи восторженных почитателей[3]. Но в том-то и заключалась трансформация, что когда миром стали править обезличенные процессы, все эти экзальтированные и переполненные эмоциями сцены, если и оказывали влияние, то не на народное волеизъявление, а на самообман политиков, желающих оставаться в центре внимания. Британцы искренне приветствовали своего спасителя, и так же искренне шли голосовать против возглавляемой им партии. Не потому, что они были против военного лидерства Черчилля. Просто они не хотели видеть его во главе послевоенного правительства, считая, что лейбористы лучше справятся с решением насущных задач.

Летом 1945 года фиаско потерпела Консервативная партия, но Черчилль считал, что разгром на выборах был его личным Ватерлоо. Он часто персонифицировал события. Только если раньше это помогало ему ощущать собственную значимость и способствовало укреплению душевного здоровья, то теперь подобное замыкание причинно-следственных связей на своей личности лишь усугубляло масштаб трагедии. Он жаловался, что жизнь стала для него менее интересной⁵². Он не винил народ, но все равно испытывал злобу. И эта желчь не замедлила проявиться в отношениях с близкими. «Не могу этого объяснить, но в нашем несчастье, вместо того чтобы поддерживать друг друга, мы, наоборот, все время ссоримся, – жаловалась Клементина младшей дочери. – Конечно, во всем виновата я, но такая жизнь для меня невыносима. Уинстон настолько несчастен, что с ним невозможно совладать»⁵⁵.

Был еще один фактор, добавлявший нервозности в и без того беспокойную частную жизнь экс-премьера. После волеизъявления британского народа Черчилль оказался на улице не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Его любимый Чартвелл был в годы войны закрыт и не мог принять спасителя нации. Купленный недавно лондонский особняк, расположенный по ныне знаменитому адресу Гайд-парк-гейт, 28, находился до октября на ремонте. Черчиллю и его супруге ничего не оставалось, как, покинув Даунинг-стрит, переехать жить сначала в отель, а затем в квартиру зятя Эдвина Данкена Сэндиса (1908–1987).

Ключ от решения жилищной проблемы Черчилля заключался в дальнейшей судьбе Чартвелла. Учитывая, что возвращение поместью прежнего комфорта требовало после шести лет простоя значительных финансовых вложений, необходимо было определяться, что делать дальше. Вариантов было немного: либо брать на себя в старости значительные финансовые обязательства и ввязываться в затратное обустройство дома с прилегающими территориями, либо продать поместье, стабилизировав тем самым свое положение.

Нерадостные перспективы. Но было ли все так мрачно на самом деле, по крайней мере, с финансовой точки зрения? Сначала за двадцать пять тысяч фунтов Черчилль продал издательству Odhams права на свои предвоенные произведения. Затем получил пять тысяч фунтов от Life за репродукцию в журнале нескольких своих картин. Еще двенадцать с половиной тысяч фунтов политик заработал на публикации очередной серии своих речей. Сам Черчилль оценивал, что для безбедного существования ему необходимо иметь годовой доход в двенадцать тысяч фунтов[4]. Полученные гонорары позволяли чувствовать себя уверенно на протяжении нескольких лет. И тем не менее при всех этих благоприятных обстоятельствах и значительных поступлениях он все-таки решился на продажу любимого Чартвелла.

Это была уже не первая попытка выставить поместье на продажу. Но в отличие от прошлых эпизодов, на этот раз дело было доведено до конца. Правда, спектакль был разыгран исключительно по черчиллевским канонам. Во-первых, владелец получил за сделку внушительную сумму – сорок три тысячи фунтов[5]. Для сравнения, в 1938 году Чартвелл планировалось продать всего за двадцать тысяч фунтов. Во-вторых, даже продав Чартвелл, Черчилль не покинул его. Он получил право пожизненного проживания в бывшем поместье за символическую ренту в триста пятьдесят фунтов в год. А после кончины политика Чартвелл должен был стать его музеем. Столь необычное решение стало возможно благодаря Уильяму Эварту Берри, 1-му виконту Камроузу (1879–1954), который организовал приобретение Чартвелла «Национальным фондом», занимающимся охраной объектов исторического интереса и природной красоты. Сам Камроуз пожертвовал в фонд пятнадцать тысяч фунтов, еще восемьдесят тысяч фунтов дали шестнадцать состоятельных людей, которым была небезразлична судьба экс-премьера[6].

Британский политик не страдал излишней скромностью и полученные от продажи поместья деньги пустил на… расширение своих угодий. Черчилль прикупил три соседних фермерских хозяйства общей площадью почти пятьсот акров, увлекшись новым хобби – животноводством. Сначала он разводил свиней породы ланд-рас и призовых коров джерсейской породы, затем стал специализироваться на разведении коров шортгорнской породы. Также он заселил расположенные на территории три пруда золотыми рыбками, а для защиты их от хищных птиц лично изобрел специальное устройство: сделанную на основе велосипедного колеса плавучую вертушку с установленными на ней маленькими зеркалами. По замыслу изобретателя, ветер приводил колесо в движение, а солнце, попадая на зеркала, вызывало яркие вспышки света, которые должны были отпугивать птиц. Устройство, правда, оказалось не слишком практичным. «К сожалению, на нашем маленьком острове солнце светит довольно редко», – жаловался землевладелец⁵⁵.

Если с жилищной проблемой все разрешилось более или менее благополучно, то на политическом небосклоне ситуация не внушала оптимизма. После провала Дарданелльской операции в 1915 году, неудач в 1922-м, отставки в 1929-м последнее поражение тори на выборах было уже четвертым фиаско Черчилля. И если раньше он, несмотря на все одолевавшие сомнения и волнения, старался не унывать, веря, что его звезда еще взойдет, то теперь почтенный возраст значительно затемнял светлые перспективы. Некоторые тори полагали, что политику, который начал свою карьеру еще во времена правления королевы Виктории (1819–1901, на троне с 1837 года), пора покинуть Олимп и выйти в отставку. Казалось даже, что старый лев (или бульдог, как кому больше нравится) сам готов был уйти из большой политики. «Вся моя последующая жизнь превратится в одни сплошные каникулы», – делился он со своим окружением⁵⁶.

Но с Черчиллем всегда было непросто, и те, кто верил таким заявлениям, ошибались. Для личностей такого масштаба подобные реплики, сказанные в приватных беседах и тут же попадающие на страницы дневников, тем самым закрепляясь в истории, не следует воспринимать буквально. Довольно часто они являются результатами сиюминутных размышлений, или пробой на слух одного из сценариев дальнейшего развития событий, или стремлением эпатировать собеседника, или просто желанием понаблюдать за его реакцией, или чем-то еще, ведомым только автору высказывания.

Так и в этом случае. Черчилль не собирался уходить в отставку с поста лидера партии. Он никогда не хотел оставлять сцену. И менее всего он хотел покинуть ее сейчас, оказавшись в положении проигравшего. Возможно, возраст и притупил его слух, но не подавил в нем бойцовские качества. Он готов был вновь засучить рукава и окунуться в горнило политической борьбы. Он верил в реванш. Нужно лишь набраться сил и восстановить душевное равновесие.

Для этого у Черчилля было несколько хорошо зарекомендовавших себя средств. Одно из них: поездка в Европу. «Путешествие за границу, особенно в Европу, всегда было способно отвлечь его внимание», – писал Черчилль о своем отце⁵⁷. Аналогичные строки справедливы и для нашего героя, привыкшего залечивать, полученные в дождливой и окутанной туманами Англии раны на солнечных пейзажах. Обычно предпочтение отдавалось французской Ривьере, но в 1945 году выбор пал на озеро Комо.

Среди некоторых историков популярен миф, что поездка в Италию была обусловлена стремлением найти и уничтожить оригинальные свидетельства переписки с Бенито Амилькаре Андреа Муссолини (1883–1945), которые могли скомпрометировать британского политика. У этого мифа есть определенное историческое основание – хвалебные слова, которые Черчилль неоднократно произносил в адрес дуче. Но это было до войны. После того как Муссолини, временно сохранявший показушный нейтралитет, решил воспользоваться ситуацией и 10 июня 1940 года, в момент крушения Западного фронта, присоединился к расчленению Европы, обращения премьер-министра меняются. Не в кулуарных беседах, а в радиообращении он публично называет лидера фашистов «маленьким итальянским сообщником, рысцой поспешающим за герром Гитлером, надеющимся на легкую поживу, но при этом изрядно уставшим и изрядно робеющим», которому достаются не лавры, а «объедки» от более могущественного нацистского союзника. В конце декабря 1940 года Черчилль обратился по радио к итальянскому народу, заявив: «Я не отрицаю, что Муссолини великий человек, но никто также не сможет отрицать того факта, что после восемнадцати лет необузданной власти он привел вашу страну на край ужасной пропасти». Через несколько месяцев, также из радиостудии, он скажет, что политикой «итальянского квислинга[7] по имени Муссолини» стало превращение собственной страны в «половик для Гитлера и его нового порядка». «Коварный, хладнокровный, жестокий итальянец» – дуче обратился к «нацистскому гестапо и прусским штыкам для утверждения господства над собственными соотечественниками». Схожие высказывания об «итальянце-неудачнике», «преступном, хотя и нелепом сообщнике Гитлера» Черчилль будет делать и дальше, утверждая, что «кичливый Муссолини… не более чем лакей и раб, простейшее орудие воли своего господина». Он назвал его жертвой «высокомерия долголетней и необузданной тирании» и считал политиком, который нарушил «все границы приличия и даже простого здравого смысла»⁵⁸.

Однако миф о поиске писем является неправдоподобным не только из-за этих заявлений. Необходимо учитывать, что во время отдыха на Комо Черчилль был уже экс-премьером, лишенным значительных полномочий и возможностей. Муссолини казнили в конце апреля 1945 года, и если бы компрометирующие документы существовали на самом деле, то самое время позаботиться об их уничтожении было именно тогда – весной 1945-го, когда в распоряжении Черчилля был весь арсенал разведывательных и специальных служб.

Но все это косвенные рассуждения о том, что поездка в Италию не предполагала заметания следов. Прямые же доказательства сводятся к тому, что письма, которые якобы сохранились и представлены публике, являются, по мнению исследователей, подделками⁵⁹.

Черчилль покинул Туманный Альбион 2 сентября 1945 года. Его сопровождала дочь Сара, личный врач, секретарь и телохранитель. Он остановился на вилле фельдмаршала Гарольда Александера (1891–1969), «в самом прелестном и очаровательном месте, где мне суждено было когда-либо бывать». «Впервые за много лет я полностью отрешен от внешнего мира», – делился он своими впечатлениями с супругой⁶⁰.

Черчилль коротал дни за любимыми увлечениями: живописью и чтением. За время отдыха он прочел подаренный автором, Робертом Грейвзом (1895–1985), роман «Золотое руно». По его мнению, это «одна из самых строгих и чопорных книг» Грейвза, но «взяв в руки, ее уже невозможно отложить». Черчилль отметил глубокую проработанность темы, а также способность романиста осветить прошлое, предоставив современному читателю возможность лицезреть «старые тайны». «Кто-то утверждает, что современные греки всего лишь левантинцы или в лучшем случае потомки древнегреческих рабов, но эта книга доказывает, что греческая мифология настолько же запутана, как и греческая политика», – сообщал он свое мнение о прочитанном⁶¹.

Еще больше наслаждения, чем чтение, Черчиллю доставляла живопись, в очередной раз «отодвинувшая все неприятности»⁶². Как и тридцать лет назад, художественное творчество смогло сотворить чудо. Перенося на холст живописные пейзажи, Черчилль свыкся с мыслью, что его отправили в отставку, что он больше не глава правительства и, наконец, что важнейшие вопросы международной политики и послевоенного мироустройства теперь решаются без него. «Каждый проведенный здесь без новостей и тревог день все больше убеждает меня в правильности слов твоей матери: скрытое благословение», – признался он Саре, которая не замедлила сообщить об этом Клементине⁶³.

Во время отдыха Черчилль посетил виллу Пирелли на средиземноморском побережье, расположенную в восемнадцати милях к востоку от Генуи, а также провел два дня в Монте-Карло, где зашел в казино. Удача решила поиграть с ним в кошки-мышки, сначала дав возможность выиграть три тысячи фунтов, затем проиграть их, а вместе с ними спустить и еще, доведя общий размер проигрыша до десяти тысяч. Раздраженный и расстроенный он выписал чек. Получив вексель, управляющий казино сказал, что никогда не станет его обналичивать. «Вот так гораздо лучше», – сказал Черчилль сопровождавшему ему помощнику. После чего предложил отметить хорошую новость бутылочкой шаманского⁶⁴.

Этот небольшой эпизод показателен. Несмотря на отставку, Черчилль по-прежнему был одной из самых популярных фигур в мировой политике. Что приносило свои дивиденды. Он и раньше был одним из самых высокооплачиваемых журналистов своего времени. Теперь же потомок герцога Мальборо превратился в мощный магнит, притягивающий к себе щедрые предложения издателей. Самое время было подумать о продолжении литературной деятельности. Тем более что и неудача на выборах – это «скрытое благословение» – предоставляла прекрасную возможность вновь взяться за перо.

Но Черчилль не торопился, при том что на книжном рынке начали появляться его новые книги – сборники речей. В конце июня 1946 года вышел очередной сборник под названием «Победа», включавший тридцать три военных выступления, девять образцов ораторского мастерства периода избирательной кампании (включая речь со злополучным упоминанием гестапо), а также пять заявлений от июля – августа 1945 года, посвященных войне с Японией и использованию атомной бомбы. Сборник вышел в Британии одним тиражом в количестве тридцати восьми тысяч экземпляров. В августе 1946 года появился его американский собрат с тиражом пять тысяч экземпляров. За ними последовали канадское и австралийское издания.

Изначально предполагалось, что выход «Победы» завершит серию. Однако в конце 1945 года произошло событие, которое привело к появлению еще одного сиквела. В декабре лейбористское правительство рассекретило материалы закрытых военных сессий парламента. Черчилль оперативно воспользовался этим решением, предложив к публикации пять речей 1940–1942 годов о падении Франции, капитуляции Сингапура, кампании в Северной Африке, «Блице» (бомбардировке Британии в период с 7 сентября 1940 года по 10 мая 1941 года) и Битве за Атлантику. Новый сборник – «Выступления закрытой сессии» – вышел вскоре после своего предшественника. В отличие от предыдущих изданий, первый тираж появился в США в конце августа 1946 года в объеме почти шесть тысяч экземпляров. Через месяц сборник вышел на территории Туманного Альбиона тиражом более сорока восьми тысяч экземпляров. В том же году появилось канадское и австралийское издания.

В очередной раз, следуя своему принципу выжимать по максимуму из каждой возможности, одновременно с изданием текстов выступлений в книжном формате Черчилль также позаботился об их публикации в периодике, договорившись насчет трех текстов с журналом Life. В итоге, правда, были опубликованы только две речи, но на размере гонорара это не сказалось. Автор должен был остаться довольным: именно за эти две публикации он получил упоминаемые выше двенадцать с половиной тысяч фунтов. Для сравнения, публикация самого сборника принесла Черчиллю всего одну тысячу фунтов. Столь разительный контраст в гонорарах объясняется политикой Life. Владелец издания Генри Робинсон Люс (1898–1967) рассматривал выплаченную сумму как полезное вложение, позволяющее поддерживать престиж своего издания на рынке, а также сформировать задел для дальнейшего сотрудничества с новым популярным автором⁶⁵.

Правда, автор был слишком популярен, и его работы редко оставались незамеченными, вызывая не только восторг, но и порицание. Для публикации в Life были выбраны тексты двух выступлений: одно посвящено высадке в Северной Африке, другое – сдаче Сингапура. По рекомендации секретаря кабинета Эдварда Бриджеса (1892–1969) из первого выступления были исключены нелестные отзывы о генерале Шарле де Голле (1890–1970), занимавшего на момент подготовки сборника к печати пост председателя Временного правительства Французской республики. Купюры коснулись предупреждения Черчилля о том, что де Голля не следует воспринимать, как «решительного друга Британии». Он относил его к числу тех «добропорядочных французов, которые испытывают традиционный антагонизм, глубоко укоренившийся в их сердцах за столетия войны с англичанами»⁶⁶.

Текст второго выступления был оставлен без изменений. Но именно он-то и вызвал негодование, в основном со стороны австралийцев. В момент публикации и начавшейся пгумихи Черчилль находился в США. Когда журналисты обратились к нему с просьбой оценить негативную реакцию, он ответил по-спартански лаконично: «Без комментариев»⁶⁷. Черчилль часто прибегал к этому «великолепному выражению»⁶⁸, позаимствовав его у заместителя госсекретаря в администрации Рузвельта Самнера Уэллиса (1892–1961). Несмотря на то что авторство знаменитой фразы принадлежит другому человеку, именно после употребления «без комментариев» британским политиком она вошла в мировой лексикон, не раз выручая знаменитостей в пикантных ситуациях.

Недовольство австралийской прессы было не единственным раздражением на опубликованные тексты. Определенную долю критики Черчилль также получил от своих соотечественников. Правда, если австралийцев волновало представление их в невыгодном свете в эпизоде капитуляции Сингапура, то британцев возмутило, что первая публикация столь знаковых текстов произошла не в их родной стране, а в США. Как саркастически заметили в Daily Mirror, с «одной из самых драматичных военных историй» британскому народу позволили ознакомиться с «великодушного разрешения американской прессы»⁶⁹.

Язвительный упрек был обоснован и символизировал крен в сторону Нового Света, наметившийся у Черчилля после завершения Второй мировой войны. По-своему правы были и лейбористы, выступившие в палате общин с осуждением использования государственных документов в газетных публикациях для личного обогащения⁷⁰. Черчилль делал вид, что его мало заботят имеющие место обсуждения, упреки и недовольства. На самом же деле он чуть ли не ежедневно связывался по телефону с редактором сборника Чарльзом Идом, прося его сообщать обо всех новостях.

«Выступления закрытой сессии» стали последним сборником речей военного периода. Одновременно с публикациями в англоязычных странах, эти сборники также выходили в Европе и Азии. Первые шесть книг были переведены на датский, итальянский, испанский, корейский, немецкий, норвежский, румынский, турецкий, финский, французский, чешский и шведский языки[8]. Последний сборник был переведен на датский, испанский, немецкий, французский и шведский.

Материалы первых четырех сборников были также переведены на русский язык и вышли в Лондоне в 1945 году однотомным изданием «Избранные речи 1938–1943». Впоследствии, уже в XXI веке, эти речи не раз переиздавались в сборниках «Мускулы мира» и «Мировой кризис» с добавлением текстов знаковых послевоенных выступлений.

Тот факт, что за пять с половиной лет, четыре из которых пришлись на период тяжелейшего военного премьерства, Черчилль смог издать семь сборников речей, наводит на мысль, что публикация была поставлена на поток. А серийная продукция, как известно, уступает по качеству эксклюзивному товару.

Эти предположения не лишены оснований, однако принижать качество текстов военных выступлений Черчилля также не стоит. Безусловно, они являются детьми момента и полное их осмысление невозможно без понимания антуража событий и времени, в котором они создавались. Но это были действительно первоклассные тексты⁷¹.

Во-первых, несмотря на то что они были написаны по случаю, эти тексты прорабатывались, выверялись и оттачивались самым тщательным образом, с использованием наработок за сорок лет активной политической деятельности. Например, многие ставшие известными выражения появились не в военный период. Скажем, популярная фраза из выступления от 20 августа 1940 года «еще никогда в человеческих войнах столь многие в столь многом не были обязаны столь немногим» встречается в разных редакциях в творчестве Черчилля с 1899 по 1910 год не меньше пяти раз. Обычно словоохотливому британцу удавалось благодаря различным лексическим приемам добиться в своих речах концентрации смысла, подбирая, как заметил однажды кардинал Джон Ньюман (1801–1890), «правильные слова для выражения правильных идей без единого лишнего слова»⁷². По мнению историка Уильяма Раймонда Манчестера (1922–2004), британский политик восходил в своих речах к Цицерону; в его текстах чувствуется влияние Шекспира, а также любимого им Гиббона. «Обороты Гиббона, когда каждая фраза доведена до такого состояния, что из нее можно сделать только один вывод, проникли в речи Черчилля, превратив их по структуре и силе воздействия в требушет», – отмечает исследователь⁷³.

Во-вторых, эти речи понятны обывателям и вызывают эмоции, а последнее качество, по мнению Черчилля, было одним из основных мерил успеха государственного деятеля⁷⁴.

В-третьих, они точно передавали основной накал и смысл происходящих событий. Выделяя эмоциональную составляющую в политике как один из основных критериев успеха, Черчилль также признавал, что выступления, насколько бы тщательно они ни готовились, насколько бы хлесткие слова и привлекающие внимание выражения они ни использовали, «теряют в весе, энергии и ценности», если не основываются на фактах и не «окрылены правдой»⁷⁵. При работе над текстами, хотя Черчилль и уделял большое внимание выразительным средствам, в основном он руководствовался принципом «содержание не должно приноситься в жертву форме»⁷⁶. Именно поэтому его речи сохранили свою популярность сегодня и читаются с не меньшим интересом, чем в момент декламации.

В-четвертых, эти тексты представляют благодатную почву для исследования. В том числе и с чисто филологической стороны, свидетельством чему являются различные публикации как зарубежных⁷⁷, так и отечественных⁷⁸ ученых, включая защиту на названную тему отдельной диссертации⁷⁹.

Несмотря на интерес ученых и последующих поколений, сборники речей были не теми произведениями, которые издатели по обе стороны Атлантического океана ждали от ушедшего в отставку известного политика. Они буквально спали и видели, как Черчилль, в свое время подробно описавший противостояние Первой мировой войны, а также воскресивший в четырехтомной биографии военные триумфы своего знаменитого предка, генерал-капитана, 1-го герцога Мальборо (1650–1722), возьмется за создание нового монументального труда о последнем мировом конфликте.

Одним из первых о возможности создания подобного исторического фолианта заговорил глава News of the World барон Джордж Райделл (1865–1934). Случилось это в далеком 1933 году. Поздравляя автора с выходом первого тома «Мальборо», он заметил, что «учитывая ужасное состояние государственных дел, скорее всего кто-то в ближайшем будущем посвятит себя написанию истории новой мировой войны, если, конечно, в Европе останутся те, кто сможет купить эту книгу»⁸⁰. Ремарка Райделла относительно появления нового труда окажется пророческой. Сам он, правда, не доживет ни до появления новой книги, ни до самого военного конфликта.

Не увидит новое произведение и другой издатель – Торнтон Баттервортс (? —1942), активно сотрудничавший с Черчиллем и отметившийся публикацией нескольких работ автора, в том числе «Мирового кризиса». Баттервортс считал своим долгом озвучить идею о написании мемуаров о новой войне. В отличие от Райделла, Баттервортс вышел на политика с деловым предложением уже после того, как пробил набат. В конце сентября 1939 года он направил военно-морскому министру послание, в котором заметил, что «придет время, когда авторы отложат оружие и снова возьмут перья в свои руки». Когда этот день настанет, добавил издатель, он надеется, что Черчилль найдет в своем плотном графике время для «написания истории второго „Мирового кризиса“», выбрав, разумеется, в качестве издателя того, кто опубликовал первый⁸¹.

Летом 1940 года британский премьер получил очередное предложение, на этот раз от главы Odhams Press Джулиуса Сэлтера Элиаса, 1-го виконта Саутсвуда (1873–1946), – сорок тысяч фунтов за четыре тома военной истории. Черчилль ответил, что «пока у меня нет возможности заниматься этим делом». Весной 1941-го поступило новое предложение с гонораром семьдесят пять тысяч фунтов. Несмотря на почти двукратное увеличение суммы, издатели получили от секретаря Черчилля Роуз Этель Кэтлин Хилл (1900–1992) стандартный ответ, что о публицистической деятельности не может быть и речи, пока автор возглавляет правительство⁸².

В 1940-м и 1941 году Черчиллю действительно было не до исторических сочинений. Но это не означало, что он не думал о книге. В декабре 1940 года его личный секретарь Джон Руперт Колвилл (1915–1987) записал в своем дневнике: «После войны Уинстон удалится в Чартвелл писать книгу об этой войне, которая постепенно, глава за главой, уже начинает складываться в его голове»⁸³. В ноябре 1941 года Черчилль беседовал с виконтом Камроузом. У них зашел разговор о послевоенном времени. Политик заметил, что планирует уйти в отставку, «едва мы завернем за угол». «Хотя Уинстон и не сказал об этом прямо, я уверен, что он подумывает об улучшении финансового положения своей семьи, а сделать это он сможет только, если продолжит писать», – промелькнуло у Камроуза в голове⁸⁴. Когда после инициируемой премьером кадровой замены Арчибальда Персиваля Уэйвелла (1883–1950) на Клода Джона Окинлека (1884–1981) (на посту главнокомандующего британскими войсками на Среднем Востоке) Черчиллю сказали, что после окончания войны Уэйвелл может «использовать ручку» для описания своей версии случившегося[9] наш герой ответил, что тоже использует ручку, только продаст больше экземпляров⁸⁵.

После отставки последовали новые предложения от издателей. Всех ожидал вежливый, но категоричный ответ миссис Хилл: «В настоящее время мистер Черчилль не занимается литературной деятельностью»⁸⁶. Одновременно с издателями на желательность написания нового сочинения указывали также родственники и друзья политика. Клементина считала, что работа над книгой пойдет супругу на пользу. По крайней мере, он будет занят делом, вместо того чтобы «бродить по континенту, собирая почетные звания»⁸⁷. Другие указывали на более масштабные цели. «У нас нет описания военных кампаний, сделанных лично Наполеоном, – обратился к Черчиллю в конце июля 1945 года Луис Маунтбэттен (1900–1979). – Если вы напишете об этой войне, последующие поколения получат нечто уникальное»⁸⁸.

Черчилль не торопился погружаться в творчество, что было для него необычно. Как правило, он быстро реагировал на меняющиеся обстоятельства, стремительно используя малейшую возможность для своего пиара и заработка. А того и другого ожидаемое многими произведение обещало сполна. И тем не менее он счел нужным взять паузу.

Принятое летом 1945 года решение повременить с написанием новых книг никак не было связано с недостатком желания создать очередной монументальный труд. Скорее даже наоборот. Черчилль хотел стать автором нового многотомного сочинения, в определенной степени, даже больше издателей. И готовиться к этому предприятию он начал заранее. Войдя в состав правительства в сентябре 1939 года, он попросил своих секретарей в конце каждого месяца подбирать всю его корреспонденцию. Аналогичной практики он придерживался и после переезда на Даунинг-стрит. В итоге, как замечает профессор Джонатан Роуз, «грань между политикой и искусством размылась»: все, что было написано Черчиллем в военный период, «служило потенциальным материалом для будущего произведения»⁸⁹.

Коллеги политика все это видели, понимали и время от времени подтрунивали над своим излишне активным современником. Например, премьер-министр Артур Невилл Чемберлен (1869–1940), получивший вскоре после начала войны целую серию объемных писем о ведении и управлении боевыми действиями, признавался своей сестре Хилде (1871–1943), что считает поведение Черчилля неуместным. «Мы и так видимся каждый день на заседаниях военного кабинета», – недоумевал он. Разве что «эти письма предназначены для книги, которую Уинстон напишет в дальнейшем»⁹⁰. Но Черчилль не обращал внимания на тихие смешки и мелкие уколы. Как-никак речь шла о значительно более крупных и важных вещах. На последнем заседании военного кабинета в мае 1945 года он сказал, что «свет истории прольется на шлем каждого из присутствующих»⁹¹. История признает и тяжесть трудов, и значимость достижений, и масштаб подвигов, совершенных в военные годы.

Но в том-то и заключалась проблема, что «свет истории» мог оказаться не таким ярким и не таким долговечным, как ожидалось или хотелось. В самый разгар Второй мировой войны, в марте 1943 года, Черчилль обронил, что «достигнув своего возраста, я уже не имею личного честолюбия, и мне не приходится думать о своем будущем»⁹². Лукавство! Именно в этом возрасте он и должен был «думать о своем будущем». На пороге стояли новые грандиозные события. Мир ускорялся. Ответственные посты занимали новые люди. Немного времени, и волна новоявленной реальности могла смыть песчаные следы былых свершений. Один принизит, другой пропустит, третий забудет, и не заметишь, как некогда слетавшее со всех уст имя уже редко вспоминается пришедшими на смену поколениями.

Такой сценарий может ожидать каждого. Такой сценарий мог ожидать и Черчилля. В 1942 году британским Министерством информации был опубликован официальный очерк о жизни страны в военное время. Имя премьера упоминалось только два раза, и то один раз вместе с именами других политиков, а второй – косвенно. В одной из работ, опубликованной в 1943 году и посвященной военным событиям, глава правительства также упоминался лишь дважды. В 1946 году по случаю парада Победы был подготовлен видеоролик, в самом начале которого Черчилля называют «архитектором победы», после чего он появляется в кадре всего один раз⁹³.

Чтобы не стать забытым, многие военные и политические деятели пытаются осветить из настоящего свое имя и свои свершения в будущем, публикуя мемуары или предавая огласке собственные дневники. Но этот вариант не устраивал Черчилля. Еще в молодые годы он отказался вести дневники и следовал этому принципу на протяжении всей своей жизни. На этот счет он придерживался следующего мнения: «Когда события развиваются с ошеломляющей скоростью и во всемирном масштабе, когда факты и оценки меняются день ото дня, когда личные отношения в официальных делах претерпевают изменения», оценки и мнения также подвергаются коррекции, а «позиция автора дневника остается или подчиненной, или узкой, или той и другой одновременно»⁹⁴.

Приведенные выше строки были написаны Черчиллем в эссе 1928 года про фельдмаршала Дугласа Хейга (1861–1928) и касались другого знаменитого военачальника первой четверти XX века Генри Юза Вильсона (1864–1922), вошедшего в историю не столько своим руководством Имперским генеральным штабом в период с 1918 по 1922 год, сколько насильственной кончиной от рук членов ИРА на пороге собственного дома и сорока одним томом дневников, «неблагоразумно» (как считал Черчилль) опубликованных его вдовой.

За прошедшие с конца 1920-х годы Черчилль еще больше укрепился в своей точке зрения, о чем можно судить по свидетельствам его современников. В годы войны на одном из обедов с американским командованием разговор зашел о целесообразности ведения дневников. Британский премьер выступил против подобного занятия, аргументировав, что после публикации составленных под влиянием событий записей автор нередко предстает в глупом свете. Немного ранее на одной из пресс-конференций он признался, что «всегда избегал заниматься предсказанием», считая «гораздо правильнее» обсуждать события после того, как они произойдут⁹⁵. Теперь он развил свою мысль, добавив, что лучше дождаться окончания войны и спокойно описать собственные впечатления о минувших событиях, исправив или предав забвению допущенные ошибки в случае необходимости⁹⁶. «Важно не только уметь открыть правду, но и знать, в каком виде ее следует представить», – заметит он несколько позже в беседе с Дуайтом Эйзенхауэром (1890–1969)⁹⁷.

В этой связи оказаться забытым – не самая страшная участь. Гораздо хуже остаться в истории в извращенном и неприглядном виде. «Человеческим созданиям не дано, к счастью для них (в противном случае жизнь была бы невыносима), предвидеть или предсказать в долгосрочной перспективе развитие событий. В один период кажется, что кто-то прав, в другой – что он ошибается. Затем вновь, по прошествии времени, все предстает в ином свете. Все приобретает новые пропорции. Меняются ценности. История с ее мерцающей лампой, спотыкаясь и запинаясь, освещает следы прошлого. Она пытается воссоздать былые сцены, вернуть прошедшие отголоски, разжечь потухшие страсти вчерашних дней»⁹⁸.

Черчилль произнес эти слова в ноябре 1940 года в память о скончавшемся после мучительной и безуспешной борьбы с онкологическим заболеванием Невилле Чемберлене. Говоря о своем предшественнике, Черчилль говорил и о себе, о том крутом повороте, который произошел в его карьере, когда из не самого популярного заднескамеечника периода 1930-х годов он превратился в лидера нации начала 1940-х. После окончания Второй мировой войны образ экс-премьера вновь мог подвергнуться изменениям, причем не в лучшую сторону.

Немногие из тех, кто работал с Черчиллем, обладали такими же выдающимися литературными способностями, как автор «Мальборо», но это не уменьшало количество желающих взяться за перо и изложить свое видение великих событий недавнего прошлого. В конце мая 1945 года опубликовать мемуары изъявил желание бессменный телохранитель нашего героя инспектор Скотленд-Ярда Вальтер Генри Томпсон (1890–1978). Не желая причинять вреда патрону, Томпсон решил предварительно согласовать публикацию с Черчиллем и передал ему рукопись. Тот в свою очередь привлек для анализа текста главного личного секретаря, Джона Миллера Мартина (1904–1991). Секретарь внимательно прочитал творение Томпсона и, подобрав все выдержки с упоминанием премьер-министра, передал их Черчиллю. Просмотрев фрагменты, политик не нашел в них «ничего вредного». Однако это был как раз тот случай, когда мнение окружения было важнее личной точки зрения известной персоны. Мартин был против публикации, по крайней мере летом 1945 года. Он заручился поддержкой комиссара полиции, секретаря кабинета министров, а также привлек на свою сторону Клементину. Черчилль отступил“. Но и Томпсон своей идеи не оставит, опубликовав мемуары «Я был тенью Черчилля» в 1951 году, а спустя еще два года выпустив второю книгу: «Шестьдесят минут с Уинстоном Черчиллем».

Не все были настолько лояльны к политику, чтобы согласовывать с ним свои реминисценции. Не на всех распространялось и влияние секретариата кабмина, чтобы вовремя блокировать опасные откровения. Появление мемуаров и очерков не заставило долго ждать, и первыми в этом вопросе отметились американцы. В декабре 1945 года в Saturday Evening Post началась публикация фрагментов мемуаров адъютанта Эйзенхауэра Гарри Сесила Батчера (1901–1985) «Мои три года с Эйзенхауэром».

Только недавно Батчер, присутствовавший на упомянутом выше обеде с американским командованием, обсуждал с Черчиллем, в каком виде следует представлять свои воспоминания, и вот теперь, спустя полгода после завершения войны, он знакомил публику с событиями, свидетелем которых ему посчастливилось быть. В основном речь шла о беседах Эйзенхауэра с другими высокопоставленными лицами, в том числе и с британским премьером. Лично Батчер принимал участие далеко не во всех из них. Кроме того, о многих явлениях и эпизодах ввиду своего относительно невысокого положения он имел довольно ограниченное представление, видя, как правило, внешние проявления глубоко скрытых процессов и решений. Тем не менее имевшая место ограниченность не помешала ему оставить нелицеприятные комментарии, касающиеся как большой политики – например, разногласий в англо-американском стане относительно высадки на севере или юге Франции, так и личных подробностей. Например, о манере Черчилля работать до раннего утра.

Батчер утверждал, что вести дневник его попросил сам Эйзенхауэр. Однако когда откровения увидели свет, генерал отказался подтвердить слова бывшего помощника. Вместо этого он заверил британского союзника, что «публикация всей этой чепухи удивила меня не меньше, чем остальных». Сам Черчилль, находясь в январе 1946 года в США, старался сохранять спокойствие. «Я полагаю, что вы подверглись дурному обращению со стороны ближайшего окружения, – заявил он Эйзенхауэру. – Все эти публикации находятся ниже того уровня, на который стоит обращать внимание. Великие события, как и великие люди, всегда становятся мелкими, проходя через скромные умишки»¹⁰⁰.

Несмотря на внешнее безразличие, в глубине души Черчилль переживал. Публикация мемуаров Батчера в газете продолжалась десять недель. В книжном формате воспоминания вышли в апреле 1946 года, вызвав бурную реакцию у американских журналистов. Одни смаковали детали, как, например, корреспонденты Chicago Tribune, которые, описывая вопросы стратегии союзников, не преминули привести слова Айка о том, что «существуют только две профессии в мире, где любители способны превзойти профессионалов: одна из них – проституция, другая – военная стратегия». Другие, наоборот, заняли более выдержанную позицию. К их числу можно отнести бывшего военного корреспондента в Лондоне Квентина Джеймса Рейнольдса (1902–1965). Он отметил, что в своих мемуарах Батчер не выступает противником британского премьера, он просто «воспринимает Черчилля таким, каким он был, а не таким, каким его привыкла видеть общественность»¹⁰¹.

В целом, дневники Батчера были не слишком опасны для британского политика. Но так было далеко не со всеми книгами. В том же апреле 1946 года на прилавках появилось новое сочинение под интригующим названием «Совершенно секретно». Автор книги – бывший редактор, а во время войны – офицер штаба Ральф Макаллистер Ингерсолл (1900–1985).

Ингерсолл утверждал, что в ходе разработки стратегических планов британцы, и в первую очередь Черчилль, постоянно стремились реализовать свои империалистические амбиции. Однако, несмотря на все их усилия, американскому командованию удалось отстоять свою точку зрения. Отдельной критике подверглась средиземноморская стратегия Черчилля, которая лишний раз доказывала, что в то время как американцы стремились к быстрой победе, британцы думали лишь об использовании имеющихся у них ресурсов для достижения собственных целей. Черчилль нашел книгу «оскорбительной и пренебрежительной как для Британии, так и для моего личного руководства в военное время»¹⁰².

Третьим ударом по репутации экс-премьера стали воспоминания сына американского президента Элиота Рузвельта (1910–1990) «Его глазами», вышедшие в октябре 1946 года. Автор придерживался аналогичных с Ингерсоллом взглядов. Только на этот раз в качестве аргументов приводились высказывания Франклина Делано Рузвельта (1882–1945), называвшего Черчилля «настоящим старым тори, представителем старой школы», управляющим империей «методами XVIII века». Одновременно экс-премьера обвиняли в «неустанной борьбе против вторжения в Европу через Ла-Манш» в 1942 и 1943 годах, а также в попытке «переместить центр тяжести наступления таким образом, чтобы защитить интересы Британской империи на Балканах и в Центральной Европе»¹⁰³.

Черчилль отреагировал на удивление спокойно.

– Элиот Рузвельт написал глупую книгу, – сказал он своему врачу во время занятий живописью. – Он напал на меня.

Сделав несколько мазков кистью, Черчилль добавил:

– Меня не волнует, что он говорит. Элиот не из тех, кто стоит со мной на одном уровне.

По воспоминаниям собеседника, взгляд политика был прикован к холсту, а его голос звучал отрешенно. Возникало «такое ощущение, что он больше думает о полотне, чем об Элиоте Рузвельте»¹⁰⁴. В другой раз Черчилль назовет произведение Элиота «взглядом дворецкого»¹⁰⁵. В собственной книге, касаясь тех эпизодов, в которых Элиот принимал участие (например, в Тегеранской конференции), Черчилль заметит, что сын президента «дал весьма пристрастный и крайне неверный отчет о том, что слышал»¹⁰⁶.

Одновременно с книгами решения Черчилля начали подвергаться критике со стороны газет, в том числе британских. В 1946 году в одном из ноябрьских номеров Sunday Express вышла статья известного военного корреспондента Алана Мурхеда (1910–1983), в которой сообщалось, что за неделю до высадки союзников в Нормандии Черчилль решил вмешаться в утвержденный план операции, начал давать советы и вносить корректировки. На этот раз экс-премьер не стал молчать. Он заявил владельцу издания, что Мурхед сделал «лживые и оскорбительные заявления в мой адрес и в адрес Монтгомери»¹⁰⁷. В итоге Мурхед и редактор Sunday Express принесли свои извинения. К слову, Черчилль не стал таить обиду. Когда в 1956 году книга Мурхеда «Галлиполи» станет первым произведением, получившим литературную премию Даффа Купера, Черчилль лично вручит награду автору. Да и Мурхед не слишком зацикливался на неприятном эпизоде, воздав должное известному политику в опубликованной в 1960 году книге «Черчилль: Иллюстрированная биография».

Британского политика всегда отличало заостренное восприятие истории с представлением прошлого, настоящего и будущего живыми субстанциями, которые создаются людьми и их поступками. «Почему мы воспринимаем историю исключительно как ушедшее, забывая, что сами являемся ее творцами?» – недоумевал он¹⁰⁸. Учитывая, что каждый несет ответственность за то, что сотворил, Черчилль постоянно стремился «спасти себя в глазах истории»¹⁰⁹. Соратник в военное время и противник в мирные годы Клемент Эттли точно подметил, что одной из характерных черт его коллеги была постоянная оглядка на историю. Принимая те или иные решения, Черчилль словно отстранялся от ситуации и задавался вопросом: «Как я буду выглядеть, если поступлю так или иначе?»¹¹⁰

Одной подстройки собственных действий под беспристрастный камертон истории было недостаточно для обеспечения себе достойного места в ее анналах. Черчилль сам был историком и знал, что может стать с его посмертной славой, если им займется нечистоплотный исследователь. Не исключены искажения и в руках добропорядочного мастера. Например, что выбрать критерием успеха? «Историки склонны оценивать военных министров не по победам, достигнутым под их руководством, а по политическим результатам, – сказал Черчилль в беседе с Робертом Бутсби (1900–1986). – Если следовать этому стандарту, я не уверен, что справился»¹¹¹.

Когда в одном из интервью его визави произнес: «История поместит вас среди великих личностей», он остроумно ответит: «Это зависит от того, кто будет писать историю»¹¹².

Появившиеся после войны публикации наглядно говорили о том, что если Черчиллю была дорога его репутация, ему следовало сказать свое слово о Второй мировой войне. Выступая в апреле 1944 года в палате общин, он заметил, что «не намерен провести оставшиеся дни, объясняя или утаивая что-нибудь из сказанного раньше, тем более извиняясь за это»¹¹³. Но последовавшая серия нелицеприятных трактовок других авторов наводила на иные выводы. Да и без упомянутых откровений Батчера, Ингерсолла и Рузвельта-младшего было понятно, что необходимо вновь позаботиться об изложении собственной версии событий.

Во время одного из послевоенных выступлений Черчилль признал сложность управления историей: «История развивается по странным и непредсказуемым направлениям. Мы слабо способны контролировать будущее и совсем не в состоянии контролировать прошлое»¹¹⁴. О том, что единственное правильное решение – самому взяться за управление историческим восприятием, Черчилль откровенно сказал на одном из заседаний палаты общин в январе 1948 года, заметив, что «для всех партий будет только лучше, если прошлое останется истории, особенно если я сам собираюсь написать эту историю»¹¹⁵.

Казалось бы, ситуация с написанием книги была понятной и недостатка причин для творческого путешествия не было. Но время шло, а автор так и не брался за литературное осмысление недавних событий. Чем была вызвана столь неожиданная задержка? Резонов несколько. Первый касался налогов. Это была давняя проблема хозяина Чартвелла. В его творческом наследии сохранилось множество высказываний, посвященных не самому популярному у населения средству пополнения государственного бюджета. Например, «налоги – зло, необходимое зло, но все равно зло, и чем их меньше, тем лучше», или: «мысль о том, что, взимая налоги, страна может добиться процветания, является одной из самых незрелых иллюзий, которые только могут опьянить человеческий ум»¹¹⁶.

В подобных высказываниях в Черчилле больше говорил политик, признающий важность налогообложения и в то же время призывающий не обманывать себя возможностями этой меры. Что касается Черчилля-автора, то его взгляд на налоги сводился к желанию минимизировать их в отношении собственных финансов. А последнее было весьма существенным. После назначения в сентябре 1939 года на должность первого лорда Адмиралтейства Черчилль был вынужден официально приостановить свою профессиональную деятельность в качестве литератора. При нарушении этого обязательства каждое написанное им слово попадало под сложную систему налогообложения, заставляя отчислять в казну 19 шиллингов и 6 пенсов с каждого фунта[10] то есть 97,5 % дохода. Именно поэтому, публикуя сборники речей, Черчилль был вынужден обращаться к услугам редакторов – сначала своего сына, затем Чарльза Ида. Но эта уловка была бесполезна в свете нового произведения. А писать, «когда государство забирает у тебя весь заработок»¹¹⁷, Черчилль не хотел.

Для выхода из налогового тупика Ид предложил назвать новую книгу «Собственная история Мировой войны Уинстона Черчилля (рассказанная во время бесед с Чарльзом Идом)». На своем участии Ид не настаивал. Черчилль мог поведать историю любому другому редактору, которого сочтет достойным. Главное, чтобы он рассказывал, а не писал, избегая, таким образом, драконовских выплат. Совет Ида не получил дальнейшего развития. Также рассматривался вариант, предложенный американскими издателями, – выкупить бумаги Черчилля и привлечь Ида для их редактирования. Но и это не состоялось.

Для консультаций и выработки наилучшей стратегии политик обратился к одному из ведущих специалистов в области налогового законодательства Лесли Грэхем-Диксону. Последний предложил сложную схему с передачей документов специальному Фонду, который следовало создать до того, как Черчилль возобновит литературную деятельность. Переданные Фонду документы смогут с небольшими налоговыми выплатами быть проданы издателям. А те в свою очередь привлекут Черчилля для написания на основе этих документов книги. Таким образом, автор мог бы заплатить только подоходный налог с контракта, не идущий ни в какое сравнение с теми суммами, которые выручит Фонд за продажу документов.

Черчиллю идея понравилась. В апреле 1946 года он распорядился использовать все документы, хранящиеся в его поместье в Чартвелле, для создания нового Фонда. Архив был разделен на четыре части. Вторая часть была посвящена «Второй великой войне» и охватывала период с 1934 до июля 1945 года. Именно эти документы и лягут в основу будущих мемуаров.

Литературный Фонд был создан 31 июля 1946 года. Попечителями Фонда стали близкие политику люди: Клементина Черчилль, Брендан Брекен (1901–1958) и профессор Фредерик Линдеман (1886–1957). Они имели право размещать в Фонде документы, а также передавать по своему усмотрению все доходы от его деятельности детям и внукам автора. При этом сам политик и его супруга не получали ничего. Кроме того, были приняты дополнительные меры, позволяющие избежать выплат налога на наследство, если в течение первых пяти лет существования Фонда Черчилль скончается¹¹⁸. Внуки и правнуки британского политика должны быть ему благодарны. Своим решением о создании Фонда и последующей литературной деятельностью он фактически обеспечил их безбедное существование на десятилетия вперед.

Не менее серьезным препятствием, охлаждающим литературные порывы автора, была проблема с правами на использование официальных бумаг, которым в новой книге отводилась роль каркаса. Впервые со сложностью использования в своих текстах государственных документов Черчилль столкнулся в 1902 году, приступив к работе над биографией своего отца. Но за прошедшие сорок лет в этом вопросе многое изменилось, причем не в пользу автора.

Вектор последовавшим метаморфозам был задан 1916 году, когда первым министром Короны был назначен Дэвид Ллойд Джордж. До этого времени заседания британского правительства не протоколировались. Отчетом обо всех дискуссиях в правительстве служило личное письмо премьер-министра монарху. Новый глава правительства, погруженный в решение проблем военного времени и не имеющий времени для ежевечернего изложения многочасовых обсуждений в письменной форме, а также понимающий необходимость совершенствования системы документооборота, создал дополнительный орган – секретариат кабинета министров. Среди прочего, функции секретариата включали ведение протоколов правительственных заседаний. Руководителем новой структуры был назначен Морис Паскаль Хэнки (1877–1963), до этого занимающий аналогичный пост в Комитете имперской обороны. Именно Хэнки 9 декабря 1916 года составил первый протокол, фиксировавший обсуждения и принятые решения британского правительства.

После окончания Первой мировой войны Хэнки выступил против использования правительственных бумаг в личных целях. Им была подготовлена специальная инструкция, предусматривающая, что «протоколы заседаний и другие документы не являются собственностью членов кабинета». Также инструкция предписывала, что «после того как министр покидает свой пост, секретарь кабинета должен забрать у него или, в случае его кончины, у его душеприказчиков все официальные бумаги»¹¹⁹.

Несмотря на старания Хэнки, правительство не стало утверждать эти положения. Что в принципе и не удивительно. Многие министры собирались использовать накопившиеся документы в своих мемуарах. А что до секретности, то ее сохранение и так обеспечивалось существующей процедурой, запрещавшей обнародовать официальные документы без предварительного одобрения короля. В итоге после утомительных прений был найден компромисс, сохранивший за политиками право собственности на государственные бумаги, но запрещавший свободное цитирование.

Новые правила получили вольную трактовку у некоторых политиков. Среди них был и Уинстон Черчилль, начавший в 1919 году работу над описанием прошедшей войны, – «Мировой кризис». Столкнувшись после выхода первого тома с неприятными вопросами относительно обильного цитирования бумаг Адмиралтейства, при работе над последующими томами Черчилль стал согласовывать текст с Хэнки. В последующие годы через руки Хэнки прошли аналогичные сочинения других авторов, в частности многотомные воспоминания Ллойд Джорджа, что превратило секретаря кабинета в неофициального цензора политических мемуаров.

Новые изменения в правилах цитирования правительственных документов произошли в 1934 году после выхода биографии лидера Лейбористской партии Джорджа Лэнсбери (1859–1940), написанной его сыном Эдгаром Айзеком Лэнсбери (1887–1935). В своем сочинении Лэнсбери-младший процитировал без разрешения два меморандума правительства. Проведенное разбирательство признало его виновным в разглашении государственной тайны. Тираж новой книги был отозван для внесения купирующих правок.

Эпизод с Лэнсбери повлиял на всех. Заместитель Хэнки Руперт Бесвик Хауортс (1880–1964) составил новые правила, согласно которым после ухода в отставку министры должны были передавать в секретариат кабинета все официальные бумаги. При этом за ними сохранялось право получить в случае необходимости доступ ко всем касающимся их лично документам за все время пребывания в должности. Правда, подобное обращение могло состояться только после согласования с правительством.

В отличие от предложений Хэнки 1919 года, новые правила были утверждены. Восьмидесяти семи министрам, экс-министрам и душеприказчикам были направлены требования о возвращении правительственных бумаг. Девять политиков подчиниться отказались. Уинстон Черчилль был в их числе. В своем ответе Хауортсу он сослался на устоявшуюся практику. Черчилль привел пример своего отца, передавшего все документы периода руководства Министерством по делам Индии и Казначейством душеприказчикам, с гарантией того, что ни одно слово из этих бумаг не будет предано огласке без согласования с ответственными министрами. Именно это разрешение Уинстон и получил во время работы над биографией отца. Аналогично он поступит и с имеющимися у него документами, передав их душеприказчикам. Вносить же какие-либо изменения в заведенный порядок он считал нецелесообразным¹²⁰.

Понимая, что с такой персоной, как Черчилль, Хауортс не справится, дальнейшее решение вопроса с отставным политиком Хэнки взял на себя. В июне 1935 года он направил экс-министру объемное послание, в котором указал, что правила изменились и эти изменения утверждены правительством¹²¹. В ответ Черчилль сообщил, что ему нечего добавить к предыдущему письму, адресованному Хауортсу. Правда, на будущее он решил уточнить, что именно секретарь понимает под «документами правительства». Если речь идет о протоколах заседаний кабмина, то бумагами такого рода он не располагает. У него есть только документы, которые надиктованы им лично и которые обсуждались в правительстве. Но эти бумаги представляют для него большую ценность, поскольку время от времени он вынужден обращаться к ним, чтобы освежить в памяти тот или иной факт. Кроме того, у него есть документы, которые так и не были преданы огласке; еще имеются черновики и копии личных посланий, нередко конфиденциального и секретного характера, которые направлялись отдельным коллегам. Наконец, за последние двадцать лет документов скопилось так много, что структурировать их, выделив те, которые просит Хэнки, будет очень тяжело и потребует много времени¹²².

Хэнки ответил через девять дней, объяснив, что под «документами правительства» понимаются все бумаги, которые рассматривались на заседаниях правительства и Комитета имперской обороны, а также подотчетных им комитетах. Для того чтобы облегчить Черчиллю поиск необходимых к передаче материалов, он сослался на записи Казначейства, согласно которым после ухода из Минфина экс-министр забрал с собой два ящика с документами под номерами V и VI. Кроме того, для разбора и систематизации архива Хэнки готов был направить двух «надежных и опытных» членов своей команды¹²³.

Загнанный в угол, Черчилль вначале тянул время, а затем, в апреле 1936 года, пригласил Хэнки к себе в Чартвелл. Результатом этой беседы стало возвращение документов, касающихся руководства Минфином в 1924–1929 годах¹²⁴. Это было продуманное решение. О событиях второй половины 1920-х годов Черчилль писать не собирался. Отдавая эти документы, он дал возможность Хэнки получить желаемое и почувствовать себя победителем. Более важные бумаги, касающиеся руководства Министерством по делам колоний в период с 1921 по 1922 год, так и остались в его архивах.

Имея неприятный опыт общения с секретариатом кабинета, Черчилль сделал для себя долгоиграющие выводы и, руководя Адмиралтейством в 1939–1940 годах, а также военным правительством, постарался всем документам, исходящим от его имени, придать статус «личных бумаг». В сентябре 1945 года, направляясь отдыхать на Комо, он взял некоторые из правительственных файлов с собой, приступив к их изучению уже в самолете. Поймав на себе удивленный взгляд одного из сопровождавших, он жадно произнес: «Они мои, и я могу их опубликовать»¹²⁵.

На самом деле эти документы ему не принадлежали, и он это прекрасно знал. После окончания войны произошли новые изменения в правилах использования и хранения правительственных бумаг. Преемник Хэнки Эдвард Бриджес выступил с инициативой возвращения официальных бумаг в секретариат кабинета министров. В очередной раз Черчиллю пришлось отстаивать право на «свои» документы. Правда, в отличие от предыдущих случаев, его влияние в решении подобных вопросов значительно возросло. Хотя и оно не было безграничным.

В ходе обсуждений 23 мая 1945 года правительство Черчилля утвердило новые правила, которые включали три существенных положения: уходя в отставку, министры могли взять с собой все меморандумы и другие государственные бумаги, составленные ими лично; старшие министры (входящие в состав кабинета) имели право получить в любой момент доступ в секретариате кабмина к тем документам, которые были адресованы им во время работы в министерстве; цитирование и публикация документов без разрешения правительства, находящегося в момент цитирования или публикации у власти, запрещались.

В соответствии с этими положениями, покидая пост премьер-министра, Черчилль забрал с собой все «свои» директивы, меморандумы, письма, телеграммы и записки. Но это было еще не все. Новые правила разделяли право хранения и право использования документов. Если Черчилль хотел опираться на свой архив, а он, разумеется, хотел (и шестьдесят восемь томов документов, собранные его секретарями и посвященные каждому месяцу войны, а также шестьсот массивных папок, оставшихся на хранении в подвале здания секретариата кабмина, служили манящим подспорьем), то теперь он попадал в зависимость от нового премьера Эттли и секретаря кабинета Бриджеса. Преемник Хэнки собирался придерживаться жесткой политики в отношении издания послевоенных мемуаров. По большей части, именно от него теперь зависела судьба многих реминисценций на Туманном Альбионе¹²⁶.

Весной 1946 года с очередным томом воспоминаний, охватывающих период с 1933 по 1940 год, собирался выступить адмирал флота Альфред Чэтфилд (1873–1967). О публикации ряда документов, касающихся милитаризации Германии в 1930-х годах, также задумался экс-заместитель главы МИД Роберт Гилберт Ванситтарт (1881–1957). Опасаясь, что эти проекты откроют дорогу целой серии послевоенных мемуаров, Эттли попросил Бриджеса в срочном порядке подготовить новые правила использования правительственных документов. Проект был подготовлен в мае 1946 года и допускал цитирование правительственных бумаг «только в исключительных случаях».

Черчилль был неприятно удивлен этим нововведением. Двадцать первого мая он пригласил Бриджеса к себе. Он процитировал несколько фрагментов из своей переписки с Ллойд-Джорджем периода 1934–1935 годов, когда обсуждался вопрос о передаче документов в секретариат кабинета министров. Тем самым он недвусмысленно дал понять, что будет бороться за право использования собранного за годы войны архива.

Беседа с экс-премьером произвела на Бриджеса впечатление. Он посоветовал Эттли до окончательного утверждения новых правил заручиться поддержкой своего предшественника¹²⁷. Черчилль также не сидел сложа руки, направив после встречи с Бриджесом развернутое послание главе правительства, где сообщал о поддержке предложенных изменений. Единственное, он считал необходимым предусмотреть «исключительный» подход для премьер-министров. Являясь в свое время главными ответственными за все принимаемые правительством решения, они должны быть вправе «объяснять и защищать» свои поступки после отставки.

Для усиления позиции Черчилль сослался на прецедент – предоставление в годы войны дополнительных прав в рассматриваемом вопросе экс-премьеру Стэнли Болдуину (1867–1947), а также на критические публикации Батчера и Ингерсолла, для ответа на которые у него должны быть развязаны руки. Черчилль любил, защищая свою точку зрения, использовать сразу несколько аргументов. Так и на этот раз, рассмотрев проблему с разных сторон, он добавил еще один довод: использование документов с демонстрацией, как и почему принимались решения, «определенно вызовет симпатии к нашей стране»¹²⁸.

В сентябре 1946 года Черчилль вновь обратился к Бриджесу. На этот раз он сообщил о своем желании написать «британскую военную историю». При создании нового произведения он хотел опираться на «собственные тексты» военного периода. Другими словами, он собирался использовать документы, исходящие от его имени. При этом Черчилль не возражал против согласования текста с правительством Его Величества. «Мне кажется, я имею право на цитирование правительственных бумаг, если я решил рассказать свою версию событий, – заключил экс-премьер. – К тому же подобное описание в интересах нашей страны, и, возможно, я единственный человек, кто способен это сделать»¹²⁹.

Бриджес с пониманием отнесся к этому предложению. В своем ходатайстве Клементу Эттли он отметил, что «мистер Черчилль выразил готовность сотрудничать с правительством, чтобы избежать в своей книге огласки фактов, которые могут навредить общественному мнению». По словам секретаря, «было бы очень полезно, если бы примеру мистера Черчилля последовали и другие авторы»¹³⁰.

Предложение лидера оппозиции было рассмотрено на заседании кабинета министров 10 октября 1946 года. Не считая опасений, высказанных заочно главой внешнеполитического ведомства Эрнестом Бевином (1881–1951), в целом кабинет согласился предоставить бывшему главе правительства разрешение на использование в своих мемуарах меморандумов, директив, записок и других правительственных документов, упоминаемых им в последнем обращении к Бриджесу. Также было оговорено, что перед публикацией текст книги следует передать в правительство для рассмотрения и внесения необходимых корректировок в свете существующей на момент издания политической обстановки.

Сообщая Черчиллю о результатах заседания, Бриджес добавил: «Как видите, все предложения приняты на сто процентов без условий и оговорок». Также он заверил писателя, что «я и все мои коллеги в секретариате кабинета министров всегда готовы оказать вам любую помощь по вопросам, связанным с этими документами», все «сочтут за честь быть полезными вам, как и вы были полезны нашей стране»¹³¹. Этой же политики будет придерживаться преемник Бриджеса Норман Брук (1902–1967), который в августе 1947 года признал, что секретариат должен оказывать «повсеместною поддержку и помощь мистеру Черчиллю»¹³².

Третья проблема, которая мешала приступить к написанию нового произведения, заключалась в запутанных отношениях, сложившихся с издательствами. Как и большинство авторов, Черчилль старался использовать конкуренцию между издательскими домами ради получения большего дохода. Летом 1941 года он выкупил у Macmillan за полторы тысячи фунтов права на свои работы, приобретенные этим издательством в том же году после ликвидации предприятия Баттервортса. Сделка с Macmillan была оформлена 3 августа – за день до отъезда Черчилля на первую встречу с Рузвельтом в годы войны. Спустя два года, в очередной раз испытывая острую нехватку наличности, Черчилль продаст недавно выкупленные права обратно Macmillan. Только не за полторы, а за семь тысяч фунтов. В июне 1943 года Черчиллю поступит новое заманчивое предложение от студии Metro-Goldwyn-Mayer– двадцать тысяч фунтов за экранизацию «Мальборо». В ходе дальнейших переговоров сумма возросла до пятидесяти тысяч фунтов, правда, права достались не MGM, а Two Cities Films. Черчилль использовал новый гонорар для выкупа прав у Macmillan, которые продал им всего три месяца назад!

Относительно истории Второй мировой войны, правами на новые произведения Черчилля владело Macmillan. В то же время работе над книгой препятствовал глава крупного издательства Вальтер Годфри Харрап (1894–1967). Черчилль уже сотрудничал с Harrap & Со. Ltd., которое в период с 1933 по 1938 год публиковало «Мальборо». Именно в это издательство Черчилль обещал принести свою следующую книгу, которая, как тогда полагали издатель и автор, должна была поведать читателям историю Европы со времен Октябрьской революции.

Прежде чем двигаться дальше, Черчиллю необходимо было освободиться от пут бывших обязательств. С Macmillan все оказалось более или менее просто. В августе 1944 года Черчилль направил главе издательства уведомление о расторжении договора в одностороннем порядке в шестимесячный срок. Подобное действие, хотя и не приветствовалось, допускалось. Премьер знал, что его условия будут приняты. Как-никак, один из управляющих издательства – Гарольд Макмиллан (1894–1986), был членом Консервативной партии, а также министром в военном правительстве.

Вальтер Харрап оказался более крепким орешком. Он нуждался в новом проекте и готов был отстаивать свои права в суде. Черчилль попытался объяснить, что написание книги про историю Европы в первой четверти XX века сейчас нецелесообразно. Во-первых, «прочитав за последние пять лет не более дюжины книг», он не был готов к подобному начинанию. Во-вторых, публика ждет от него совершенно другого – подробностей Второй мировой, но никак не описание социалистической революции в России и рассказ о приходе к власти Муссолини в Италии. Харрап решил задобрить Черчилля, дважды изменив в его пользу условия контракта. Однако политик остался непреклонен, заявив, что «не собирается больше иметь никаких дел» с этим издательством. В итоге Харрап был вынужден ретироваться, заметив, что «с нашей стороны было бы некрасиво, вне зависимости от того, правы мы или нет, судиться с человеком, которому каждый из нас стольким обязан».

Развязав себе руки, Черчилль смог теперь уладить вопрос с продажей нового произведения. В качестве британского издательства было выбрано Cassell & Со. Ltd., о чем Черчилль сообщил его главе Ньюмену Флауэру (1879–1964) в ноябре 1944 года. Сделано это было, правда, весьма обтекаемо, поскольку на тот момент он еще не был полностью уверен, будет ли браться за новое сочинение.

Колебания и раздумья были характерны для Черчилля и в дальнейшем. В конце июля 1945 года он признается Эдварду Бриджесу, что «не знает, станет ли вообще писать мемуары об этой войне». «Я склоняюсь к тому, чтобы написать, но эта работа займет как минимум четыре года, а может быть, и все пять». Через десять дней Черчилль скажет Камроузу, что если книга и будет написана, то ее публикация состоится только после его смерти. Еще через три недели он укажет более точный срок выхода мемуаров: десять лет после своей кончины¹³³.

По мере того как решались вопросы с налогами и правами, вероятность написания и прижизненного издания нового произведения возрастала. А следовательно, набирало обороты и общение с издателями. Как правило, в Британии и США эти функции брали на себя литературные агенты, выступающие посредниками между творчеством автора и миром издателей. На протяжении многих лет Черчилль сотрудничал с агентством Curtis Brown, желавшим и дальше обслуживать знаменитого клиента. В агентстве даже предложили снизить комиссионные с десяти до двух с половиной процентов, лишь бы сохранить ценное партнерство. Но Черчилль этого уже не хотел. Он считал, что литературные агенты получают слишком много, а приносят слишком мало. Взобравшись на олимп писательского мира, он решил обойтись без услуг подобных специалистов. Однако лично вести переговоры и обсуждать условия контракта он также не собирался, да и, по сути, не мог из-за своего статуса.

Для выполнения деликатной миссии Черчилль обратился за помощью к Камроузу и Эмери Ривзу (1904–1981), отвечавшему в предвоенные годы за публикацию статей политика в европейских газетах. В октябре 1946 года Камроуз и Ривз направились в США отстаивать интересы автора перед американскими медиа-баронами. Эмиссары Черчилля поработали на славу. В результате пятинедельных переговоров им удалось договориться о продаже Генри Люсу прав на публикацию фрагментов нового произведения в американских газетах за один миллион сто пятьдесят тысяч долларов, а также на книжный формат с издательством Houghton Mifflin Со. за двести пятьдесят тысяч долларов. В Британии и Австралии новое сочинение было продано за пятьсот пятьдесят пять тысяч фунтов (2,23 миллиона долларов)¹³⁴. Набегала более чем приличная сумма даже после уплаты налогов; оставалось только написать новую книгу.

С чего начать? С определения творческого метода. За полвека писательской деятельности Черчиллем были испробованы различные подходы к изложению материала. Теперь ему следовало решить, что станет основой его нового произведения. В принципе, ответ на этот вопрос лежал на поверхности и определялся теми значительными усилиями, которые автор потратил на защиту своего права использовать правительственные документы. Именно они и должны были стать остовом.

Черчилль признавал, что все эти документы: меморандумы, директивы, личные телеграммы и памятные записки, будучи составлены «под влиянием событий и на основе сведений, имевшихся лишь в тот момент», являются «во многих отношениях несовершенными», и при «ретроспективном взгляде многое из того, что решалось час за часом под влиянием событий, теперь может казаться ошибочным и неоправданным»¹³⁵. Но с другой стороны, в этом несовершенстве подлинных документов и заключалось их главное преимущество. В отличие от выхолощенных описаний и тщательно подобранных фактов, в аутентичных документах плещется жизнь со всей ее непредсказуемостью и неожиданностью. «Насколько мало мы способны предвидеть последствия как мудрых, так и глупых поступков, добродетельного или злого умысла», – сокрушался Черчилль, но в то же время признавал, что без этой «безмерности и постоянной неопределенности человеческая жизнь была бы лишена своего драматизма»¹³⁶. По его мнению, оригинальные документы представляют «более достоверную летопись и создают более полное впечатление о происходившем и о том, каким оно представлялось нам в то время», чем любой отчет, который мог быть написан, когда «ход событий уже всем известен». «Было бы легче выступить с мыслями, появившимися позже, когда ответы на все загадки уже стали известны, но я должен предоставить это историкам, которые в соответствующее время смогут высказать свои обдуманные суждения», – скромно заявлял наш герой.

Не вступал ли подобный подход в противоречие с неприятием дневниковых записей? Черчилль считал, что нет. Во-первых, на стороне документов было неоспоримое преимущество. Они не просто служили частными размышлениями публичного лица, делящегося в одиночестве своими мыслями, переживаниями и планами. Они инициировали действие, изменяя настоящее и формируя будущее. По этой причине Черчилль считал использование неизвестных широкой публике подлинных материалов одним (наряду со своим литературным слогом) из важнейших факторов привлекательности нового произведения для читателей. «Я сомневаюсь, чтобы где-либо и когда-либо существовала другая подобная летопись повседневного руководства войной и государственными делами», – констатировал он. Да и «объяснение обстановки словами, написанными в то время», рассматривалось им, как «большая ценность для военного историка»¹³⁷.

Во-вторых, каждому документу необходим рассказчик, выступающий в роли медиатора между читателем и событием. Именно он определяет, в какое русло направить повествование и каким образом интерпретировать собранный материал. Наставляя своих помощников, Черчилль говорил: «если хотите повлиять на людей и народы», факты недостаточно обнаружить и отобрать, их также необходимо правильно «преподнести»¹³⁸. Сам он не питал иллюзий насчет объективности изложения. Любая история, изложенная человеком, субъективна. Когда Колвилл спросил его о книгах известного газетного магната Уильяма Максвелла Эйткена, 1-го барона Бивербрука (1879–1964): «правдивые» ли они, Черчилль ответил, что эти произведения всего лишь «трактовка правды в понимании Макса»¹³⁹.

Отчасти именно поэтому в предисловии чуть ли не каждого тома автор напоминает, что «основной нитью повествования служат директивы, телеграммы и служебные записки, составленные лично мной и касающиеся повседневных вопросов ведения войны и государственных дел». Также Черчилль добавлял, что если речь зайдет об оценке его деятельности, то он бы предпочел, чтобы его «судили» именно на основании приведенных документов, «значение и интерес которых определяется моментом»¹⁴⁰.

Несмотря на цитаты из дневников других авторов, включая итальянские и немецкие первоисточники («всегда интересно увидеть реакцию на другой стороне»¹⁴¹), одной из отличительных особенностей обнародованных документов было то, что авторство большой их части принадлежало непосредственно Черчиллю. В книге, безусловно, приведены высказывания, а также изложение позиции коллег и противников, но в целом мнению других участников разворачивающейся драмы уделено осознанно мало места. Подобный монологический подход подрывает объективность изложения и дает повод для заслуженной критики. Даже Норман Брук, принимавший активное участие в создании книги, был вынужден констатировать, что «мистер Черчилль настолько много цитирует собственные документы, что может создаться впечатление, будто никто, кроме него, не выказывал никакой инициативы»¹⁴².

Объясняя крен в сторону собственных документов, Черчилль ссылается на то, что не может приводить тексты других авторов из-за отсутствия места и соответствующего права¹⁴³. Подобный ответ может сойти за апологию. Так оно и есть. Хотя ситуации были разные. Например, экс-глава Би-би-си Джон Чарльз Рейт (1889–1971), занимавший в военном правительстве непродолжительное время пост министра транспорта, а затем в течение двух лет – первого комиссара труда и общественных зданий, возмущался тем, что автор обвинял его на страницах своей книги в недостатке старательности. Рейт указал на несправедливость подобных суждений. Но Черчилль оставил это обращение без внимания¹⁴⁴. Учитывая, что в бытность своего руководства знаменитой радиокорпорацией Рейт неоднократно ограничивал допуск будущего премьера к радиоресурсу, было бы удивительным, если бы политик согласился с замечанием и вставил бы в текст оправдания бывшего недоброжелателя.

Были и другие случаи, когда Черчиллю сознательно не разрешали использовать тот или иной документ, в том числе отличавшийся от его точки зрения. Так, например, произошло при описании в первом томе норвежской кампании 1940 года[11] неудача которой стоила Невиллу Чемберлену поста премьер-министра. Несмотря на то что репутационные издержки понес глава правительства, одним из основных инициаторов высадки британских войск в Норвегии был Черчилль. Правда, он выступал за более раннее и более концентрированное проведение операции, не скупясь в своей книге на аргументы, которые обеляли его поступки и решения в этой истории. Для того чтобы уравновесить изложение, он собирался привести выдержки из документа, подготовленного Комитетом начальников штабов и содержащего критику его взглядов. Но Клемент Эттли наложил вето на цитирование названной бумаги¹⁴⁵.

Несмотря на подобные эпизоды, преобладание авторской точки зрения, представлявшей главного героя в выгодном цвете, было существенным. За полвека публичной деятельности Черчилль приобрел достаточно опыта и достиг высшего пилотажа в популяризации своих взглядов и идеализации своего образа. Он представил обильные цитаты, которые утяжелили произведение и могли отпугнуть читателей, в виде убойного аргумента, доказывающего правильность его решений и поступков военного времени. При этом тот факт, что документы тщательно отбирались, чтобы обосновать необходимую точку зрения, Черчилль оставил за рамками своих объяснений.

Каркас из официальных бумаг определил не только формат новой книги – он также задал основной подход в ее написании. Вначале Черчилль определял, какой документ собирается использовать. Затем в архив направлялся один из его помощников, чтобы принести копию запрошенного документа. Когда требуемые материалы были подобраны, автор начинал с ними работу, либо вычеркивая, либо вырезая ненужные куски. Оставшуюся часть он наклеивал на отдельный лист бумаги, на котором, обычно красными чернилами, делал краткое пояснение и введение. В том случае, если введение было длинным, оно диктовалось секретарям. На завершающей стадии диктовалась связка к следующему документу.

По сути, в описанном подходе с нанизыванием текста на выдержки из документов не было ничего принципиально нового. Черчилль обратился к практике, которую успешно апробировал еще четверть века назад при написании «Мирового кризиса».

Вторым, наряду с активным цитированием документов, ноу-хау Черчилля-писателя стало активное использование творческого коллектива. Впервые он привлек экспертов во время подготовки истории Первой мировой, затем значительно развил эту практику при создании «Мальборо». Масштаб нового произведения, сжатые сроки, а также наличие гораздо меньшего объема временных ресурсов, которыми располагал автор (в отличие от периода работы над тем же «Мальборо»), не только делали появление команды необходимым, но и предъявляли новые требования к составу ее участников.

Свой творческий коллектив Черчилль однажды назвал «наш собственный секретный кружок»¹⁴⁶. Однако куда более известным станет другое броское название – «Синдикат». Кто входил в состав «Синдиката»?

Планировалось, что первая скрипка в творческом ансамбле будет принадлежать Фредерику Уильяму Дэмпиру Дикину (1913–2005), с которым у Черчилля сложились теплые и плодотворные отношения еще со времен работы над «Мальборо». Дикина отличали лояльность к Черчиллю, а также высокий профессионализм историка. Этих качеств уже было достаточно, чтобы держать его при себе. Но у молодого исследователя было еще одно важное преимущество: он хорошо знал стиль автора, и именно ему при подготовке черновых заметок было разрешено использовать личные местоимения. За прошедшие с 1939 года семь лет в жизни Дикина многое изменилось. Дослужившийся до подполковника, награжденный орденом «За выдающиеся заслуги», он входил в годы войны в состав Особого управления военными операциями и выполнял секретные поручения. Например, по указанию премьер-министра он был направлен с особой миссией к главе югославских партизан Иосипу Броз Тито (1892–1980), а после войны, в 1945–1946 годах, работал первым секретарем британского посольства в Белграде. Одновременно с успешной военной и дипломатической карьерой Дикин приобрел значительный вес в педагогических кругах, став главой колледжа Святого Антония в Оксфорде. Университетские обязанности оставляли ему не так много времени для участия в новом проекте.

И тем не менее, даже несмотря на свою загрузку, Дикину предстояло сыграть важную роль, выполняя проверку и перепроверку многочисленных исторических фактов и почерпнутых из архивных документов сведений. Бо́льшую часть своего времени в работе над книгой он провел в подземных помещениях, где члены кабинета и начальники штабов укрывались от авианалетов в годы войны. В 1984 году часть этих комнат будет открыта для публики, с последующим расширением экспозиции и появлением в 2005 году музея Черчилля. Не ограничиваясь лишь работой с документами, Дикин также брал интервью у непосредственных участников и специалистов¹⁴⁷.

Учитывая активную работу Дикина на ниве педагогики, Черчилль вначале собирался компенсировать отсутствие главного помощника привлечением нескольких талантливых студентов из Оксфорда. Однако потом он отказался от этой затеи, найдя многое из того, что ему требовалось, в лице отставного генерал-лейтенанта Генри Ройдса Паунэлла (1887–1961). Последний занимал посты начальника штаба британских экспедиционных сил (в мае 1940 года), главнокомандующего британскими войсками на Дальнем Востоке, в Персии и Ираке, начальника штаба при генерале[12] Арчибальде Уэйвелле в 1942 году, а также при Луисе Маунтбэттене в 1943–1944 годах.

Как и другие члены «Синдиката», Паунэлл работал на возмездной основе, его гонорар составлял одну тысячу фунтов в год. В послевоенной Британии это была значительная сумма для отставного офицера. Однако Черчилль от услуг своего консультанта получил гораздо больше. У Паунэлла было то, что не хватало Дикину, но в чем остро нуждался новый проект. Он обладал богатым опытом высокопоставленного штабного офицера, знающего, как функционирует военная машина, на что следует обращать внимание и какие мысли в объемных меморандумах и официальных распоряжениях можно почерпнуть, читая между строк. Кроме того, генерал мог поделиться личными воспоминаниями о довоенном перевооружении, падении Франции и капитуляции Сингапура. Также он состоял в одном из комитетов официальных военных историков, что давало ему право доступа к документам исторической секции секретариата кабинета министров.

Были у Паунэлла и слабости. При хорошем знании предмета его сопроводительным запискам не хватало легкости – по большей части они были сухи и скучны. Однако это не помешало быстрому налаживанию отношений с Черчиллем. Начав работать в «Синдикате» в ноябре 1946 года, уже летом следующего года генерал вошел в близкий круг, свидетельством чему стало изменение формы обращения с «уважаемого Паунэлла» на «дорогой Генри».

С экс-премьером Паунэлла познакомил их общий друг, генерал (четырехзвездный) Гастингс Лайонел Исмей (1887–1965), который также стал одним из постоянных членов творческого коллектива. В годы войны Исмей занимал ответственные посты начальника штаба Министерства обороны и заместителя секретаря военного кабинета. Учитывая, что и Министерство обороны, и военный кабинет возглавлял Черчилль, Исмей фактически исполнял роль связующего звена между премьер-министром и военными. Одной из его отличительных черт была исключительная лояльность по отношению к своему боссу. «Если мистер Черчилль скажет, что ему нужно вытереть об меня ботинки, я лягу и позволю ему это сделать, – заявлял Исмей. – Мистер Черчилль настолько великий человек, что для него должно быть сделано все что угодно»¹⁴⁸. За немного приплюснутое лицо и собачью преданность в близком кругу Исмея называли «Мопс». В 1946 и 1947 году он совмещал участие в проекте, снабжая Черчилля ценными документами и полезными личными воспоминаниями, с работой в должности военного секретаря кабинета (1946 год) и начальника штаба при вице-короле Индии (1947 год). В последующие годы его помощь стала носить более регулярный характер.

Для экспертизы военно-морской тематики был нанят (также за одну тысячу фунтов в год) коммодор Джордж Роланд Гордон Аллен (1891–1980), принимавший участие в Ютландском сражении (1916 год), а Вторую мировую войну закончивший старшим офицером в штабе общевойсковых операций. Наибольшее влияние он оказал на первый том, содержащий, среди прочего, описание деятельности Черчилля на посту первого лорда Адмиралтейства. В дальнейшем он не раз будет стараться расширить долю военно-морской тематики в подготавливаемом тексте. Из особенностей этого человека обращает на себя внимание скованность и робость перед автором проекта. Черчилль недолюбливал зажатых и замкнутых людей, считая, что если человек молчит, значит, ему просто нечего сказать. На протяжении всего сотрудничества политик сохранял с Алленом подчеркнуто формальные отношения, а в последние годы работы над книгой вообще старался общаться с ним по большей части в письменной форме¹⁴⁹.

Дикин, Паунэлл, Исмей и Аллен сформировали именно тот «секретный кружок», который стал основой «Синдиката». Но был еще один специалист, сыгравший важную роль в успехе нового начинания: барристер Ричард Денис Люсьен Келли (1916–1990). В свои тридцать лет он успел прочитать курс лекций истории в Оксфорде, отслужить в армии в Бирме и Индии, получить «Военный крест», а также поработать после войны юристом. Дел было немного, а те, что имелись, приносили недостаточно средств для достойного существования. Келли искал подработку. Его офис находился в одном здании с кабинетом Грэхема-Диксона, озабоченного в тот момент созданием литературного Фонда и ищущего того, кто смог бы в кратчайшие сроки привести огромный архив Черчилля в порядок.

За сто гиней в месяц плюс оплата накладных расходов Келли согласился разобрать и каталогизировать многолетний архив политика. В мае 1947 года он впервые посетил Чартвелл. Задача, которую ему поставил хозяин поместья, отличалась краткостью, образностью и доходчивостью: «Тебе, мой мальчик, поручается создать вселенную из хаоса»¹⁵⁰. Архив хранился в подвале и являл собой плачевное зрелище. Собрана и структурирована была лишь небольшая часть бумаг, остальные находились в форменном беспорядке. Правительственные красные ящики, случайно собранные папки, свыше семидесяти черных жестяных коробок, наподобие тех, которые использовали адвокаты XIX столетия. Все это перемежалось многочисленными подарками и сувенирами. Среди последних внимание Келли сразу привлекли американский пистолет-пулемет и меч самурая ручной работы. Неразбериха отличала и документы в самих коробках, где корреспонденция с Рузвельтом и Сталиным перемежались со школьными заметками Черчилля времен его учебы в Хэрроу.

Однако главной проблемой и даже угрозой всему начинанию была не царившая в архиве путаница. Архив располагался рядом с отопительной системой Чартвелла, весьма несовершенной, зато активно эксплуатируемой, так как хозяин дома терпеть не мог холод и приказывал топить даже в жаркие летние дни. Келли навел порядок. Для защиты архива все документы были размещены в новых ящиках из огнестойкого материала, а с наиболее ценных бумаг сделаны фотокопии. На разбор и каталогизацию у Келли с помогавшей ему машинисткой Сесил Геммел ушло четыре месяца. Черчилль остался доволен полученным результатом. Для того чтобы «вселенная» вновь не вернулась в первоначальное состояние, Келли был взят в штат архивариусом (за двести сорок фунтов в год) и стал пятым членом «Синдиката».

В связи с тем, что по роду своей деятельности Келли находился в Чартвелле гораздо чаще остальных членов команды, то со временем его начали привлекать не только для поддержания архива в нужном состоянии, но и для работы с текстом. Он стал для автора еще одним кругом контроля, выверяя факты, а также выявляя противоречия, незаконченности и ошибки. В чем-то его функции были схожи с теми, что выполнял Дикин во время работы над «Мальборо». Но проблема заключалась в том, что Келли уступал своему предшественнику в знании истории. Кроме того, он был лишен обаяния Дикина и не пользовался популярностью в Чартвелле. Во время совместных обедов рядом с ним мало кто хотел сидеть, и среди членов семьи Черчилля, а также его секретарей стремление не оказаться рядом с Келли напоминало своего рода соревнование¹⁵¹. «Денис был печальной фигурой, склонной к несчастным случаям», – вспоминает о нем последний личный секретарь нашего героя Энтони Монтагю Браун (1923–2013)¹⁵². Однако преданность делу была очевидной, и хотя над мелкими недостатками Келли посмеивались, его место в «Синдикате» оставалось неизменным и неоспоримым.

В октябре 1946 года Черчилль встретился с еще двумя потенциальными кандидатами для работы с документами: Джеймсом Биссом Джоллом (1918–1994), в будущем профессором международной истории в Лондонской школе экономики, заслуженным профессором в Университете Лондона, а также членом Британской академии, и Алистером Фрэнсисом Бачэном (1918–1976), с 1959 по 1969 год директором Института стратегических исследований, профессором международных отношений Оксфордского университета. Черчилль принял Джолла в своем кабинете лидера оппозиции в палате общин. Он спросил, есть ли у него автомобиль для беспрепятственного путешествия в Чартвелл и обратно. «Правительство Его Величества согласилось предоставить в мое распоряжение документы, относящиеся к периоду моего руководства кабинетом, – добавил он. – Когда вы увидите эти бумаги, то будете поражены, насколько часто я оказывался прав»¹⁵³. Ни Джолл, ни Бачэн так и не станут членами «Синдиката».

Помимо сформированного творческого коллектива Черчилль также привлекал людей со стороны. Причем их участие носило различный характер. Одни помогали своими воспоминаниями: например, дипломат Оливер Чарльз Харви (1893–1968) предоставил дневниковые записи периода работы личным секретарем Энтони Идена, а министр финансов в правительстве Эттли Ричард Стаффорд Криппс (1889–1952) поделился своими реминисценциями о событиях 1939 года; также поделились воспоминаниями члены близкого окружения – личный врач лорд Моран и личный секретарь Джон Колвилл. Другие выступали в роли экспертов, проверяя готовые куски. Среди них были военные: например, занимавший в годы войны пост главы штаба ВВС маршал авиации Чарльз Фредерик Алджернон Портал (1893–1971), главный маршал авиации Кейт Родни Парк (1892–1975), главный маршал авиации Альфред Гай Роланд Гэррод (1891–1965); политики – бывший военный министр Альфред Дафф Купер (1890–1954); дипломаты Роберт Ванситтарт и Орм Гартон Сарджент (1884–1962); друзья – Фредерик Линдеман, Эдвард Марш (1872–1953), Десмонд Мортон (1891–1971), Уильям Камроуз и Эмери Ривз; издатели – Десмонд Флауэр (1907–1997), Генри Люс, Генри Александр Лафлин (1892–1977) из Houghton Mifflin Со., Дэниел Лонгвелл (1899–1968) и Вальтер Грабнер (1909–1976) из Life; молодые ученые – философ Исайя Берлин (1909–1997), профессор Реджинальд Виктор Джонс (1911–1997)¹⁵⁴. Черчилль также обращался к зарубежным политикам, например к бывшему премьер-министру Франции (занимавшему этот пост в марте – июне 1940 года) Полю Рейно (1878–1966). Не исключал наш герой и общения с немцами. В частности, фрагмент, посвященный послевоенному восстановлению Германии, обсуждался с рейхсканцлером Веймарской республики с 1930 по 1932 год Генрихом Брюнингом (1885–1970). Упоминая экс-канцлера на страницах своей книги, Черчилль охарактеризовал его как «католика из Вестфалии и патриота, стремящегося воссоздать прежнюю Германию в современном демократическом виде»¹⁵⁵.

Приведенный список будет неполным без упоминания Нормана Брука, который не просто прочитал весь текст до публикации, дав свои комментарии о целесообразности сохранения того или иного эпизода, абзаца или даже фразы, но и проделал это несколько раз. Он настолько вовлекся в творческий процесс, что не жалел личного времени для кропотливого изучения трех, а иногда и четырех редакций с порой непосредственным участием в написании отдельных кусков. Проявленная Бруком активность была настолько высока, что некоторые исследователи рассматривают его как шестого члена «Синдиката»¹⁵⁶.

Отдельного упоминания достойна супруга Черчилля. Клементина как никто могла повлиять на упрямый характер своего мужа, и порой это влияние было весьма кстати. «Все фрагменты, посвященные военно-морским вопросам, больше напоминают материал, написанный моряком для моряков, а не результат работы мастера повествования, который творит для широкой аудитории», – упрекала она увлекающегося автора¹⁵⁷. Черчилль раздражался, багровел, но вносил коррективы.

После описания состава и функционала сформированной команды невольно возникают два вопроса. Первый – насколько эффективен был новый творческий коллектив. И второй – к чему в этом огромном перечне участников сводилась роль самого Черчилля, то есть насколько самостоятельным произведением может считаться книга, на титуле которой стоит только одно имя?

Относительно первого вопроса. Тот факт, что британский политик смог реализовать свой замысел, заслужив при этом много лестных отзывов, должен наводить на мысль, что «Синдикат» поработал на славу и его деятельность можно считать эффективной. С подобным выводом трудно поспорить. И тем не менее он не полностью передает сложившуюся картину. На самом деле эффективность оказалось гораздо выше, чем представляется на первый взгляд. Команда смогла успешно преодолеть не только внешние проблемы: сбор и обработка материала, подготовка черновых записей, проверка фактов, уточнение деталей и прочее, – для чего, собственно говоря, она и создавалась, – но и проблемы внутренние, ставшие следствиями выбранного метода работы. Каждый член «Синдиката», ответственно подходя к возложенным на него обязанностям, считал, что результат его работы будет тем лучше, чем больше он найдет документов и чем подробнее составит сопроводительную записку. В итоге это привело к тому, что поток исходных материалов, который и так был значителен, пугающе превысил допустимые пределы. Учитывая, что каждая из записок готовилась в индивидуальном стиле, а сам Черчилль взял за практику работать над несколькими томами одновременно, весь проект был поставлен на грань управляемости. И здесь огромную роль сыграли Дикин, а также сам Черчилль – они смогли не только направить обильный и бесформенный поток фактов, оценок, воспоминаний, предложений, черновиков и документов в жесткое русло упругого повествования, но и провести масштабную стилистическую правку.

Не обходилось, конечно, и без ошибок. Например, в девятой главе первой книги первого тома: «Воздушные и морские проблемы (1935–1939 годы)», упоминая о своей роли в научно-техническом развитии противовоздушной обороны, Черчилль пишет: «Я предложил две идеи, объяснение которых можно найти в приложении»¹⁵⁸. Но при этом в само приложение документ, на который сослался автор, из-за спешки не был включен. По мнению профессора Кембриджского университета Дэвида Рейнольдса, оно и к лучшему. У читателей сложилось впечатление, что Черчилль был одним из первых среди политиков, кто стал активным сторонником использования радара[13]. В действительности он проникся возможностями этого устройства лишь в 1939 году, после посещения секретной базы на побережья Суффолка¹⁵⁹.

Частично в ответе на вопрос об эффективности творческого коллектива содержится ответ и относительно авторства. Но это еще не все. Несмотря на серьезное влияние членов «Синдиката», первостепенная роль принадлежала все-таки Черчиллю. Да, он делегировал исследовательскую работу своей команде, да, он обильно снабжал повествование документами и официальными бумагами, да, он не брезговал включать в текст черновики, подготовленные помощниками, но на протяжении всего процесса работы над книгой он продолжал оставаться единственным ее автором. В том понимании, что он, и только он, определял содержание книги, смысл и трактовку описываемых событий, приводимые факты и используемые документы. «Его помощники лишь помогали написать ему хорошо то, что он хотел написать», – объясняет профессор Джеффри Бест¹⁶⁰.

Черчилль доверял своей команде, настояв, чтобы при написании черновиков они руководствовались двумя правилами: «хронология ключ повествования, но предмет может взять свое» и «излагай мысли максимально ясно, используя как можно меньше слов»¹⁶¹. В какие-то фрагменты подготовленных материалов он вносил минимальные изменения, как, например, в черновик Паунэлла о захвате Польши в сентябре 1939 года, а какие-то, наоборот, подвергал значительной коррекции. Так, например, стало с началом четвертой главы первого тома, описывающей восхождение Гитлера. За основу был взят черновик Дикина. В процессе редакции Черчилль усилил некоторые прилагательные, переписал отдельные фразы, а также добавил драматизма. Если в первоначальном варианте имя будущего поработителя Германии встречается уже в начале второго предложения, то Черчилль переносит его в конец абзаца, создавая подобие литературного крещендо:

В среднем, текст рукописи выдерживал от шести до двенадцати редакций, прежде чем отправлялся издателям. На этом работа не заканчивалась. Сродни Бальзаку, Черчилль любил вносить правки в уже готовый текст, постоянно что-то добавляя, уточняя или переписывая, чем, разумеется, вызывал раздражение у сотрудников типографии и издателей.

Относительно самого творческого процесса написания текста, последний не слишком отличался от практики, которой автор придерживался в 1930-е годы. Все оживало после того, как один из помощников привозил вечером из типографии гранки, представлявшие собой результаты диктовки предыдущего вечера. После формального приветствия Черчилль начинал жадно изучать материалы. Затем следовал отдых в ванной и обед. За едой, которая содержала не только несколько блюд, но и несколько видов спиртных напитков: шерри – с супом, шампанское – с главным блюдом, портвейн – с сыром и бренди – с кофе, Черчилль вновь погружался в чтение рукописи. Ближе к ночи начинался самый ответственный этап – диктовка нового текста, длившаяся несколько часов. Затем обработанные секретарями записи, а также сделанные Черчиллем коррекции (обычно ручкой с красными чернилами) запечатывались в конверт и направлялись в типографию для печати нового текста¹⁶³.

Пытаясь идти в ногу со временем, Черчилль рассматривал варианты ускорения и облегчения творческого процесса. В частности, он обратился к американской компании Sound Scribner, попросив их прислать совершенную звукозаписывающую аппаратуру с самыми чувствительными микрофонами. Оборудование было привезено в Чартвелл, смонтировано, настроено и продемонстрировано требовательному клиенту. Черчилль был в восторге¹⁶⁴.

Через несколько дней в Чартвелл приехал Бивербрук. Решив удивить своего старого друга технической новинкой, Черчилль повел гостя в кабинет. Прикрепив на лацкан пиджака микрофон, который соединялся с аппаратурой длинным проводом, он начал ходить по кабинету взад-вперед, произнося какой-то текст. Увлекшись декламацией, Черчилль запутался в проводе, сорвал микрофон и прервал запись. В тот день всем секретарям был дан отгул, поэтому починить устройство оказалось некому¹⁶⁵.

Вскоре Черчилль отказался от звукозаписи, вновь вернувшись к более близкой ему диктовке. «Я уже слишком стар для подобного рода вещей, – объяснит он Вальтеру Грабнеру. – Я думаю, что буду обращаться к помощи секретарей до тех пор, пока смогу себе это позволить. Кроме того, мне нравится видеть их рядом, когда я работаю»¹⁶⁶. Последнее дополнение было существенным. По словам Келли, в процессе диктовки Черчиллю «необходима была реакция человека, которую машина дать не могла»¹⁶⁷. После ухода Кэтлин Хилл у Черчилля появился новый секретарь – Элизабет Джиллиат, которая проработала с ним девять с половиной лет.

Помимо разработки общей концепции, определения состава исходных данных, отбора материалов, написания кусков-связок, редакции черновиков помощников, Черчилль также готовил все фрагменты, содержащие личные воспоминания. Наряду с неизвестными широкой публике документами, реминисценции автора являлись еще одной привлекательной чертой нового сочинения. Но у этого светлого пятна была и своя теневая сторона. Диктуя эти куски, Черчилль опирался на собственную память – весьма ненадежный инструмент, к тому же то, о чем он говорил, было очень трудно проверить. Даже Исмей, несмотря на всю его скрупулезность, как правило, оказывался бессилен в этом вопросе. Так, в пятом томе, описывая посещение поместья Рузвельта Гайд-парк после первой Квебекской конференции в августе 1943-го, Черчилль привел диалог с Гарри Гопкинсом (1890–1946), хотя на самом деле упомянутая беседа британского премьера с помощником президента США в Гайд-парке состоялась годом позже – в сентябре 1944-го.

Черчилль трижды гостил в Гайд-парке: в июне 1942-го, в августе 1943-го и сентябре 1944 года. Неудивительно, что эти визиты наложились друг на друга. Промах, кстати, был относительно быстро замечен после публикации в США. В британском издании была сделана коррекция с переносом фрагмента в следующий, том. В американском же издании эпизод встречался сразу в двух томах: в пятом и шестом. Черчилль вновь перепутает встречи с Рузвельтом в Гайд-парке, когда при описании атомного проекта укажет, что соглашение о взаимном сотрудничестве в атомной сфере было достигнуто в июне 1942-го, вместо сентября 1944 года. Эта ошибка окажется гораздо серьезнее, на протяжении нескольких десятилетий вводя в заблуждение историков¹⁶⁸.

Если в описанных выше случаях ошибки были связаны с несовершенством памяти, то некоторые искажения допускались сознательно. К таким эпизодам можно отнести назначение автора на пост премьер-министра. Все решилось на встрече главы правительства Чемберлена с руководителем МИД Эдвардом Галифаксом (1881–1959) и первом лордом Адмиралтейства. Черчилль указал, что встреча состоялась 10 мая 1940 года – в день начала масштабного наступления вермахта в Западной Европе, тем самым увязывая решение о своем назначении на пост первого министра короля с активизацией боевых действий. На самом деле беседа трех членов Консервативной партии прошла за день до описываемых событий – 9 мая¹⁶⁹.

Рассмотрев творческий метод, перейдем к описанию процесса создания нового произведения.

Черчилль приступил к работе еще до того, как ему удалось окончательно решить вопросы с налоговыми выплатами, издателями и получением прав на использование официальных документов. В мае 1946 года он начал диктовать текст о событиях, приведших к началу войны. Первым читателем этого фрагмента стал Исмей, отметивший «увлекательный характер» описания, который «воскрешал в памяти поразительные события». Исмей также подготовил первую корректуру и направил автору свои воспоминания¹⁷⁰. Через месяц генерал передал новые материалы, посвященные норвежской кампании 1940 года. На это же время приходится диктовка Черчиллем собственных воспоминаний о событиях связанных с Норвегией¹⁷¹.

В августе 1946 года экс-премьер отправился отдыхать на Женевское озеро. Он остановился на одной из вилл, расположенных на швейцарском побережье. Помещения были обставлены мебелью эпохи Людовика XIV, вокруг шато высажены цветы, а из Санкт-Морица приглашен один из лучших шеф-поваров. «Мы чудесно проводим здесь время, с комфортом и сохранением строгой защиты нашей частной жизни», – делился Черчилль с одним из своих друзей¹⁷².

Бо́льшую часть каникул Черчилль проводил, выходя на пленэр. Также он возобновил работу над книгой, приступив к описанию событий мая 1940 года (вторжение вермахта во Францию). Кроме собственных документов в его распоряжении были дневники и отчеты главнокомандующего британскими экспедиционными силами во Франции фельдмаршала Джона Стэндиша, 6-го виконта Горта (1886–1946). Для получения дополнительных сведений он обратился к фельдмаршалу Алану Бруку, командующему в момент битвы за Францию 2-м армейским корпусом. В ответ Брук направил двенадцатистраничный материал с картами. «Полагаю, что этот отчет, основанный на дневниковых записях, которые я вел в те дни, вполне достоверен», – пояснил военачальник¹⁷³.

По мере подготовки различных фрагментов о событиях 1939–1940 годов у Черчилля стала постепенно складываться структура и план-проспект нового произведения. В октябре 1946 года он сообщил Камроузу, что планирует написать четыре или пять томов, каждый из которых будет, помимо основной части, содержать «массивные приложения» с документами. Первые два тома он рассчитывал завершить к концу 1947-го, с последующей публикацией в газетах в 1948 году¹⁷⁴.

В следующие два с половиной месяца были внесены очередные коррективы. В январе 1947 года Черчилль представил новый план с разбивкой на пять томов. Это вйдение сохранилось и позволяет не только понять, как мыслился труд изначально, но и оценить, каким изменениям подверглось произведение в процессе своего создания:

Том 1.

Книга 1. Между войнами, 1919–1939 годы

Книга 2. Сумерки войны, с сентября 1939 по май 1940 года

Книга 3. Полномасштабная война (10 мая – 31 декабря 1940 года)

Том 2.1941 год

Книга 1. В одиночестве

Книга 2. Россия, подвергшаяся нападению

Книга 3. Пёрл-Харбор

Том 3.1942 год

Книга 1. Япония атакует

Книга 2. Эль-Аламейн и Сталинград

Книга 3. «Торч»[14]

Том 4.1943 и 1944 годы. Превосходство

Книга 1. Освобождение Африки

Книга 2. Поражение Италии

Книга 3. Тегеран

Том 5.1944–1945 годы. Победа

Книга 1. Анцио[15]

Книга 2. День-Д и Рим

Книга 3. Ялта Книга 4. Потсдам¹⁷⁵.

Когда речь заходит о столь масштабном произведении, трудно обеспечить совпадение плана с реальностью. Однако расхождений оказалось гораздо больше, чем можно ожидать. Как правило, первоочередные задачи просматриваются более четко и подвергаются менее существенным переделкам, чем в отдаленной перспективе. Но в случае с военными мемуарами изменения начались с самого начала. Во-первых, автор отказался от трех- и четырехкнижья каждого тома, перейдя к двухкнижью. Во-вторых, то, что изначально планировалось изложить в первом томе, в итоге разрослось на два тома. Осенью 1946 года Черчилль рассчитывал описать события, предшествовавшие началу войны в пяти главах. В январе 1947 года этот объем увеличился до одиннадцати глав, в июле – до семнадцати, в октябре – до двадцати четырех. В окончательной редакции первая книга первого тома «От войны к войне (1919–1939 годы)» будет несколько сокращена и включит в себя двадцать одну главу. Вторая книга первого тома, «Сумерки войны», останется неизменной, сохранив в публикации свое первоначальное название. Гораздо более серьезные изменения коснутся материала, описывающего период с мая по декабрь 1940 года, который первоначально планировало включить в третью книгу первого тома. Эти восемь месяцев, ставшие «звездным часом» британского премьера, имели для Черчилля особое значение. Их описание увеличилось в процессе работы до полноценного тома.

Изменения в содержании первого тома окажутся существенными для всего проекта, приведя не только к необходимости появления дополнительного шестого тома, но и изменив баланс всего произведения с утяжелением первой части.

Согласовав предварительную концепцию с издателями, Черчилль продолжил работу. Одним из событий, отвлекших в 1947 году его внимание от литературной деятельности, стала операция по удалению грыжи живота. Впервые он столкнулся с этим заболеванием еще во время учебы в Хэрроу. Тогда он наблюдался у видного специалиста в области хирургии грыж сэра Уильяма Маккормака (1836–1901). Учитывая начальный характер заболевания, врач посоветовал воздержаться от хирургического вмешательства¹⁷⁶.

На протяжении следующих шести десятилетий грыжевая опухоль не слишком беспокоила британского политика. Черчилль практически полностью забыл о ней до сентября 1945 года, когда старая болезнь снова дала о себе знать. Так же, как Уильям Маккормак больше полувека назад, личный врач политика лорд Моран счел операцию преждевременной и предложил ограничиться грыжевым бандажом¹⁷⁷. Постепенно опухоль стала увеличиваться, и меньше чем через два года пришлось решать вопрос о ее удалении.

Операция прошла 11 июня 1947 года. Черчилль приехал в больницу с двумя томами эссе Томаса Бабингтона Маколея (1800–1859). «Они меня утешают и успокаивают», – сказал он удивленному медперсоналу.

– Передайте мне этот том, – обратился он к врачу.

Открыв книгу на рецензии Маколея, посвященной сочинению немецкого историка Леопольда фон Ранке (1795–1886) «Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII веке», он стал читать вслух любимый и часто цитируемый им фрагмент:

– «На земле нет и никогда не было результата человеческой деятельности больше достойного изучения, чем Римско-католическая церковь. История этой церкви объединяет в себе две великие эпохи человеческой цивилизации. Ни один общественный институт не существует с тех давних пор, когда жертвенный дым развевался над Пантеоном и когда леопарды с тиграми прыгали в амфитеатре Флавия».

Он продолжал читать предложение за предложением, наслаждаясь красотой языка. А врачи наслаждались самой сценой. Не каждый день они могли наблюдать в больничной палате спасителя нации, который читал вслух Маколея, упиваясь декламируемыми фразами.

– Замечательный образец английской литературы, – закончив чтение, произнес Черчилль. – Удивительное умение пользоваться словом, – добавил он, закрывая книгу¹⁷⁸.

Операцию провел хирург Томас Данхилл (1876–1957), который верой и правдой служил трем поколениям монарших особ[16]. Операция продлилась больше двух часов и прошла успешно. Последней фразой пациента перед общим наркозом было: «Разбудите меня как можно скорее. У меня слишком много дел»¹⁷⁹. У него действительно было много дел. И одно из них касалось продолжения начатой работы над книгой.

В июле 1947 года Черчилль завершил черновой вариант первого тома, который вскоре был показан издателям. Казалось, работа продвигалась вперед быстрыми темпами, но на самом деле проект отставал от графика. На январь следующего года была запланирована публикация первых фрагментов в Life. Оставалось всего несколько месяцев, а в наличии имелась лишь первая версия, далекая от совершенства.

Издатели постарались задобрить автора, подарив ему нового рыжего пуделя – Руфуса Второго, заменившего предшественника, который в октябре 1947 года погиб под колесами автобуса. Но это не помогло. В начале октября была представлена новая «предварительно полуфинальная версия», а в конце месяца – «предварительно финальная». Несмотря на оптимистичные названия, подготовленный материал не отвечал ожидаемому качеству. Генри Люс был неприятно удивлен обилием официальных документов, постоянно прерывающих повествование. Вызвало у него раздражение и отсутствие «аналитической проницательности» в объяснении причин слабости некоторых политиков 1930-х годов. Он лично озвучил свои претензии автору¹⁸⁰.

Черчилль ответил, что не следует рассматривать переданный на ознакомление текст как конечную версию. По сути, это лишь структурированный по темам и собранный в хронологическом порядке материал, требующий значительной доработки. Если же говорить о поставленном вопросе – «почему лидеры были настолько глупы и слабы», – то ответ заключатся в том, что в предвоенные годы «даже по фундаментальным вопросам», даже «среди добропорядочных людей» отсутствовала «согласованная, последовательная и настойчивая политика»¹⁸¹.

Позиция Черчилля относительно невысокого качества подготовленного им текста звучала убедительно. Но было одно существенное обстоятельство – сроки! Пусть не в январе, но уж точно весной 1948 года следовало начать публикацию в газетах. А с такими темпами, да еще с постоянно отвлекаемым различными делами и обязанностями автором даже перенесенный срок воспринимался как нереальный. Требовались экстренные меры ускорения творческого процесса, а также комфортная изоляция слишком занятого Черчилля. И издатели на эти меры пошли. Они согласились оплатить зарубежные каникулы своего клиента. Черчилль покинул Туманный Альбион 10 декабря, отправившись на частном самолете через Париж в Марракеш с двадцатью единицами багажа, не считая ящиков с официальными документами и принадлежностями для занятия живописью. Остановился он в отеле Mamounia, который облюбовал еще в 1930-е годы.

В конце 1940-х, когда экономическое положение Британии оставляло желать лучшего, зарубежная поездка для любого жителя Соединенного Королевства была настоящей роскошью. А сложности и ограничения в обмене валют делали даже эту роскошь недосягаемой. Черчилль же, всегда привыкший получать самое лучшее, не просто отправился на отдых в теплые края. Своими требованиями к качеству еды и напитков, желанием иметь персональный автомобиль с шофером, настойчивой просьбой расширить площадь занимаемых апартаментов, а также оплатить путешествие сопровождавшей его дочери Сары, личного врача, двух секретарей, телохранителя, дворецкого и Билла Дикина (на Рождество к последнему присоединилась супруга) он довел затратную часть вояжа до такой суммы, что издатели пожалели о своей щедрости.

Супруге Черчилль сообщал, что работает «день и ночь»¹⁸². Это означало: подъем в восемь утра, работа над книгой до половины первого, в час – ланч, затем с половины третьего до пяти занятия живописью, сон с шести до половины восьмого, обед в восемь, игры в карты с Сарой и с десяти до двух-трех часов ночи – продолжение литературной деятельности¹⁸³. По воспоминаниям Дикина, «Уинстон писал не так много, он нуждался в компании, проводя большую часть времени за мольбертом»¹⁸⁴. Тем не менее Черчилль считал, что пребывание в Марракеше безусловно шло на пользу творческому процессу. За день до Рождества он докладывал супруге, что «почти закончил две первые книги». «Я бы не смог добиться так много, не похоронив себя здесь, жаль лишь, что в сутках всего двадцать четыре часа, – писал он Клементине. – Как я тебе уже часто повторял, я не нуждаюсь в отдыхе, перемена – великое средство для восстановления сил»¹⁸⁵.

Черчилль и в самом деле достиг того возраста, когда отдых был ему уже необходим. То, что он 24 декабря назвал «почти законченными» двумя книгами первого тома, в реальности было правкой первых шести глав первой книги с распоряжением отпечатать их в двадцати четырех экземплярах – для него, его помощников и издателей¹⁸⁶. Многое еще оставалось доделать и сделать.

Творческие каникулы Черчилля продлились до 19 января 1948 года. Несмотря на значительные расходы (почти четырнадцать тысяч долларов) и множество отвлекающих факторов, прогресс был налицо. Впоследствии подобные поездки будут практиковаться, а общая сумма расходов по этой линии возрастет до семидесяти тысяч долларов. Выезды именитого автора требовали не только значительных финансовых затрат, но и нередко существенной подготовительной работы. Отели, в которых он останавливался, порой перестраивались. Помещения специально готовились, чтобы принять весь штат и буквально через несколько часов после заселения превратиться в полноценный офис с размещением секретарей, пишущих машинок и ящиков с документами. Отдельно оборудовалась студия для занятий живописью, куда складывались рамки, незаконченные полотна, мольберты, палитры и бесчисленные тюбики с краской¹⁸⁷.

И все-таки, в сухом остатке, чего удалось достичь за время марокканских каникул? Во-первых, была проведена вычитка и редактура всего текста с подготовкой «почти финальной» версии. Во-вторых, состоялось обсуждение и согласование первого тома с экспертами и издателями. Последнее потребовало значительных усилий. За три дня до Рождества свое мнение первым, высказал Ривз. Как и Люс, он обратил внимание на «чрезмерное количество в тексте документов, писем и цитат из речей», которые значительно мешали восприятию текста и постоянно сбивали ритм изложения: чтобы не лишать себя удовольствия насладиться драматизмом повествования, читатель, скорее всего, будет просто пропускать обильные цитаты. Ривз советовал изложить документы своими словами, а если это невозможно, перенести их в приложение¹⁸⁸.

Вскоре Ривз сообщил, что он встречался с пятью членами «высочайшего литературного руководства» США, которые изъявили желание ознакомиться с рукописью. Он предоставил им текст. Внимательно наблюдая за ними в процессе чтения, Ривз отметил, что все они, хотя и были вовлечены в изучение материала, неизменно пролистывали куски, где приводились обширные цитаты из документов и речей. Ознакомившись с переданным фрагментом, эксперты скептически отнеслись к избытку документов, тем самым подтвердив замечания Ривза и Люса. Опираясь на мнение вершителей судеб книжного рынка, Ривз настоятельно рекомендовал автору «интегрировать все речи и документы в текст повествования», а цитаты «свести к минимуму» (выделено в оригинале. —Д. М.)¹⁸⁹. Более того, Ривз потребовал переделки всего произведения, с отказом от того, что Черчилль считал своим ноу-хау и за что с такими усилиями боролся.

По мнению личного врача нашего героя, «Уинстон не желал слышать критических замечаний», и все, в чем он нуждался, это в «подбадривании»¹⁹⁰. В действительности отношение Черчилля к критике было более сложным и амбивалентным. С одной стороны, он искренне ждал комментариев, с другой – также искренне не хотел их принимать. Особенно, когда речь шла о столь серьезных правках, связанных с изменением первоначальной концепции. Черчилль был уязвлен подобными предложениями, покусившимися на его творческий метод. Однако, понимая, что с поступившими замечаниями придется что-то делать, он сообщил Ривзу, что открыт для предложений по коррекции¹⁹¹. Когда же Ривз продолжил настаивать на серьезных переделках, Черчилль ответил, что «об изменении всего формата произведения не может быть и речи». Он направил Ривзу главы новой, «почти финальной» версии, сопроводив их следующим комментарием: «Прошу тебя, дай свои предложения о сокращении документов и речей. В новом тексте внесены значительные правки. Мой метод состоит в том, чтобы опираться по мере возможности на подлинные документы. Пожалуйста, перечитай все с самого начала»¹⁹².

Ривз ответил через несколько дней, сказав, что первые пять глав новой версии «абсолютно совершенны». Если остальные главы будут отредактированы в том же ключе, тогда у него больше нет возражений¹⁹³. Денис Келли также сообщал, что после переделки книга стала выглядеть «значительно лучше»¹⁹⁴. Черчилль, безусловно, переписал текст. Однако, учитывая, что в целом структура произведения с опорой на «подлинные документы» в значительной степени сохранится, не исключено, что и Ривз сбавил обороты и смягчил позицию.

Ривз был не единственным, кто высказал замечания. Свое мнение также озвучил Исайя Берлин. Ему не понравились две главы, описывающие события 1920-х годов. Он счел их «слишком эпизодичными и хрупкими» в подготовке читателя к «более жуткой истории восхождения Гитлера»¹⁹⁵. Берлин предложил либо полностью убрать неудачные главы, либо подвергнуть их значительному сокращению. Берлина поддержали Норман Брук и Десмонд Флауэр. Другие читатели рукописи придерживались иной точки зрения. Издатель The New York Times Артур Хейс Сульцбергер (1891–1968) считал, что эти главы категорически нельзя исключать, поскольку они представляют «горький урок для изучения сегодня». Его поддержал (независимо) Эмери Ривз, находивший материал «превосходным», а также «существенным для понимания дальнейших событий». В пользу написанного текста выступил и Генри Лафлин, объяснявший, что американцам немного известно об истории Британии 1920-х годов, и им будет интересно прочитать об этом¹⁹⁶.

Дискуссии относительно упомянутых двух глав весьма показательны – они демонстрируют сложность и противоречивость предварительных обсуждений. Успокаивая своего отца, Сара, актриса, просила его «не слушать критиков». «Это твое произведение, оно исходит из твоих глубин, и его успех зависит от того, насколько непрерывен будет твой поток. Я сама совершила большую ошибку, прислушиваясь в своей работе к слишком большому количеству людей. Я только тогда находила умиротворение, когда закрывала свои уши и слушала только свой внутренний голос»¹⁹⁷.

Примеры успешных авторов показывают, что этот совет не всегда является правильным. Редакторы и издатели, которые хорошо знают книжный рынок и потребности читателей, порой способны не только дать дельные советы, но и существенно помочь в улучшении произведения. Поднаторев в общении с публикой, Черчилль знал, когда лучше согласиться, а когда следует настоять на своем. На этот раз он учел замечания, но частично. Две главы были сокращены до объема одной.

После согласования текста с издателями необходимо было получить последнее и самое важное одобрение. Вернувшись в Лондон, Черчилль встретился 27 января с секретарем кабинета министров. Им было что обсудить.

Норман Брук внимательно следил за творческим процессом. Десятого декабря ему направили «предварительно финальную» версию рукописи. Брук проштудировал ее за неделю, а также передал на выходные для чтения своему предшественнику, Эдварду Бриджесу. Совместные замечания двух секретарей (действующего и бывшего) были направлены в отель Матоита в рождественский сочельник.

К сожалению, эти замечания не были учтены, так как к моменту их получения уже завершилась работа над первыми главами новой версии («почти финальной»), с которой помощники Черчилля начали знакомить Брука по мере готовности в начале января. Секретарю ничего не оставалось, как приступить к чтению текста во второй раз. Аналогично Брук поступит и со следующей правкой, пропустив через себя первый том трижды. Причем каждый раз, как впервые. Несмотря на свою занятость, Брук нашел время не только внимательно изучить текст по своей линии, но и подготовить «неофициальные» предложения, занявшие десять страниц, в дополнение к четырем с половиной страницам с перечнем типографических ошибок. Безусловно, не всю работу он выполнил лично, делегируя многое своим подчиненным, однако его усердие и упорство в том, чтобы сделать книгу лучше, не может не впечатлять.

Не вдаваясь в подробности, остановимся только на трех принципиальных замечаниях Брука. Первое касалось рассказанной Черчиллем истории о том, как, находясь в 1930-х годах не у дел, он активно использовал личные связи для получения секретных сведений. Для автора этот фрагмент был важен по ряду причин. Во-первых, он хотел воздать должное тем, кто, рискуя своей карьерой, согласился ему помочь[17]. Во-вторых, ему было важно показать, что, даже находясь в отставке, он продолжал бороться за свои убеждения и пытался изменить ситуацию, выходя при этом за некоторые рамки. Но для Брука подобные откровения были опасным прецедентом, который мог поощрить чиновников в использовании служебного положения в неблаговидных целях, а также серьезно нарушить доверие между главами ведомств и их подчиненными, имеющими доступ к грифованной информации.

Второе замечание Брука касалось упоминания о том, что официальному биографу Стэнли Болдуина должна быть оказана всяческая поддержка в получении необходимых документов. Подобные заявления также представляли неудобный прецедент и создавали практику, которая могла распространиться и на остальных историков, желающих писать официальные биографии. Черчилль согласился с этим доводом и убрал ремарку о поддержке. Что же до собственного знакомства с секретными документами в 1930-х годах, то в этом вопросе он решил настоять на своем.

В ходе личной встречи 27 января два джентльмена пришли к соглашению, что автор удалит большинство подробностей, сохранив упоминание имен Мортона и Виграма¹⁹⁸. В книге Черчилль называет Мортона «моим близким другом», приводит его краткую биографию и добавляет, что Мортон «получил от премьер-министра мистера Макдональда разрешение беседовать со мной свободно и держать меня в курсе событий». Виграма же он характеризует, как «обаятельного и бесстрашного человека, убеждения которого преобладали в его натуре». Он упоминает, что Виграм достиг достаточно высокого положения во внешнеполитическом ведомстве, чтобы «выражать ответственные взгляды относительно проводимой политики и использовать широкую свободу действий в своих официальных и неофициальных контактах»¹⁹⁹. В свое время хорошая информированность Черчилля о состоянии развития германских ВВС вызвала настороженность у небожителей с Уайтхолла. Стоящий на страже государственных секретов Морис Хэнки был вынужден даже просить «конфиденциально сообщить источники» получения столь подробных и закрытых сведений²⁰⁰. На что Черчилль уклончиво ответил, что обнародованные им данные являются исключительно плодом его собственных умозаключений²⁰¹.

Третье замечание Брука касалось еще одной деликатной темы. Во второй книге первого тома Черчилль привел меморандумы, подготовленные им в бытность работы в военном кабинете. Но кто владеет правами на использование этих документов? Если правительство, тогда возникал неприятный вопрос – должен ли автор, который обнародует эти документы в своем произведении, делиться с правительством полученным гонораром? Вопрос был не праздный. В феврале 1946 года эта тема уже поднималась в парламенте, и нужно было быть готовым, к тому, что она вновь будет внесена в повестку дня.

Понимая, что его компетенций и полномочий недостаточно для решения подобного вопроса, Брук обратился за консультацией к контролеру Государственной канцелярии Норману Гиббу Скорджи (1884–1956). Тот ответил, что основания для разработки и утверждения нового правила есть, но самого правила – нет. Тогда Брук эскалировал вопрос на уровень премьер-министра, который вынес его на рассмотрение правительства. Тон заседания задал Эттли, отметив, что, по его мнению, Черчилль не обязан делиться своими литературными доходами с правительством. То ли находясь под влиянием масштаба фигуры экс-премьера, то ли видя себя в роли будущих мемуаристов, но члены кабинета не стали оспаривать высказанный тезис. Черчиллю был дан официальный ответ, что правительство не возражает против использования им документов, но при условии, что в разделе «Благодарности» будет сделана соответствующая приписка: права на определенные официальные бумаги принадлежат Короне и на их цитирование получено соответствующее разрешение. Аналогичная приписка появится и в последующих томах²⁰².

Брук, как и многие другие британские политики и военные, согласившиеся помочь Черчиллю в его начинании, внес существенную лепту в творческий успех. Что вызывает закономерный вопрос – чем объяснялась столько активная поддержка чужого литературного проекта? В. Г. Трухановский считает, что участники описываемых событий были заинтересованы в том, чтобы предстать в новом труде в выгодном свете²⁰³. Но есть и другой мотивационный пласт. Черчилль писал не только о себе. Он писал о своей стране, о «великой старой британской нации, которая столько сделала для человечества»²⁰⁴, и писал в то время, когда ослабленная военными потрясениями Британия находилась в тяжелом экономическом и геополитическом положении. Он стремился показать своим соотечественникам, насколько выдающиеся качества они смогли продемонстрировать в час испытаний, насколько мужественны, стойки, бесстрашны были в решающие моменты новейшей истории. Он считал своей «первейшей задачей ясно показать масштабы и мощь вклада» Великобритании в дело, которому «суждено было оказаться общим делом столь многих государств и народов». Особенно актуально это было в послевоенные годы, когда его страна оказалась в тени атлантического союзника. Черчилль считал, что «знать и понимать размах британских военных усилий – в общих интересах англоязычных стран». Во втором томе он приведет данные, что «до июля 1944 года Британия и ее империя имела значительно больше дивизий в соприкосновении с противником, чем США»; он также отметит, что 68 % подводных лодок, уничтоженных на Европейском театре, в Атлантическом и Индийском океанах были уничтожены британским ВМФ²⁰⁵.

Одновременно с акцентированием внимания на вкладе Британии в общую победу Черчилль также стремился показать превосходство британских политических институтов, ключевое место среди которых занимал «суверенный и свободно избранный всеобщим голосованием парламент». Если демонстрируя военные усилия своей страны Черчилль хотел показать заслуги Великобритании на фоне США, то, рассуждая о преимуществах парламента, он проводил сравнение с диктаторскими режимами, захватившими некоторые европейские страны в 1930-е годы. В частности, он выражал сомнения, что «кто-либо из диктаторов имел столь эффективную власть над всем народом, как британский военный кабинет», который управлял посредством парламента, «не ущемляя право критики», избегая «подкупа», «вмешательства полиции и секретной службы» и использования противных его естеству «тоталитарных методов»²⁰⁶.

Другими словами, Черчилль выступил не только писателем и историком, выразившим свои взгляды и убеждения. Он продолжал оставаться государственным деятелем, который даже на страницах мемуаров отстаивал интересы своей страны и превозносил ее достижения. Это были масштабные цели, но их достижение могло состояться только после успешного завершения литературного проекта. Поэтому автору приходилось думать не только над тем, что написать, но и решать более практические вопросы, связанные с осуществлением задуманного.

После всех обсуждений и согласований осталось определиться с названием произведения в целом и первого тома в частности. Понятно было, что титул должен был содержать упоминание прошедшей войны. Но какое именно? До 1939-го события 1914–1918 годов именовались в Британии обычно как «Великая война». Германия и США использовала другой термин – «мировая война». После 1939 года британские официальные лица называли новый конфликт просто «война», а Черчилль – «война против нацизма». Словосочетание «Вторая мировая война» получило распространение с вступлением в войну СШАв декабре 1941 года. Рузвельту не особо нравился этот фразеологизм, и он кинул клич придумать более поэтичный вариант. В предложениях недостатка не было: «Война на выживание», «Необходимая война», «Сумасшедшая война», «Война против тиранов», «Дьявольская война» и даже просто «Ад». Когда в 1944 году вопрос о терминологическом разделении двух мировых конфликтов был вынесен на рассмотрение Черчилля, ему больше понравилось «Первая и Вторая мировая война». При этом официальных заявлений сделано не было. Окончательное решение было оставлено за общественностью.

Прижился термин «Вторая мировая война». Однако Черчилль на протяжении первых полутора лет работы над книгой продолжал использовать в качестве рабочего названия более консервативное и привычное британскому слуху словосочетание «Вторая Великая война». Смена на «Вторую мировую» произошла только в сентябре 1947 года.

В феврале 1948 года Лафлин предложил назвать новое сочинение «Мемуары о Второй мировой войне», поскольку оно не только содержало историческое описание, но и передавало личный взгляд автора. Черчиллю эта идея понравилась, однако Ривз и Флауэр сочли, что слово «мемуары» звучит «пугающе для широкой публики». В итоге остановилось на лаконичном – «Вторая мировая война»²⁰⁷.

Относительно названия первого тома рассматривалось несколько вариантов. Автору нравилась «Дорога вниз», но Лафлин считал, что это звучит «обескураживающе»²⁰⁸. Затем Черчилль стал склоняться к «Напряженной паузе», что отражало его взгляд на связь двух мировых войн. Однако этот вариант был также забракован. Правда, не полностью. Его использовали в названии двенадцатой главы, описывающей революцию в Испании.

Время шло, приближался срок начала рекламной кампании, а вопрос с названием первого тома так и не был решен. Ривз полагал, что для первого тома необходимо «побуждающее название, которое передавало бы нарастающий ход событий». В январе 1948 года он предложил: «Собирающиеся тучи», «Нависшая буря», «Надвигающаяся буря»²⁰⁹. Не исключался и вариант «Навстречу катастрофе». Черчилль остановился на «Надвигающейся буре» – именно так называлась одна из его статьей в октябре 1936 года. Кроме того он изменил название первой книги на «От войны к войне», вместо «Между войнами»²¹⁰.

Тридцатого января 1948 года Черчилль направил издателям «финальную» версию первого тома. Издатели торопились. Публикация в газетах была запланирована на середину апреля. Оставалось всего два с половиной месяца, а еще предстояло многое сделать, как в части отбора материала, так и в части его редактирования. Но редакторы газет и издатели не подозревали, в насколько критическом положении на самом деле находится проект. «Финальный» вариант не означал для Черчилля – последний. Он продолжил дорабатывать текст и дальше, постоянно направляя очередные коррекции. И если с публикацией в газетах все прошло более или менее ровно, то издание в книжном формате превратилось в настоящий кошмар.

Особенно тяжело пришлось Лафлину. Американское издание выходило первым, а все спорные вопросы надо было решать с автором, находящимся по другую сторону Атлантического океана. Немало успокоительных выпил и Флауэр. Первый том превысил запланированный объем. Британским издателям, функционирующим, как и все в стране, в режиме строгой экономии и жесткого распределения, банально не хватало бумаги. Оставалось либо сокращать тираж, а с ним и доходы, либо уменьшить шрифт. Понятно, что выбор был сделан в пользу меньшего кегля. Черчиллю это, конечно, не понравилось. Особенно после того, как его друзья стали шутить, что прочтут его мемуары только после того, как обзаведутся увеличительными стеклами.

Но и это было не все. Черчилль считал британское издание каноничным, предполагая устранить в нем все ошибки и промахи американской версии. В связи с этим поток исправлений, вместо того чтобы сократиться, наоборот, возрос. Результат оказался противоречивым. С одной стороны, своевременные правки позволили улучшить текст, с другой – их поспешность привела к новым недочетам. По большей части типографическим, хотя и очень неприятным, а порой даже оскорбительным.

Разросшийся объем «Надвигающейся бури» оказал влияние не только на размер шрифта. Пришлось отказаться от иллюстративного материала – изначально планировалось включить около пятидесяти единиц (фотографии, факсимиле документов, карикатуры). Остались только карты, выбросить которые, по строгому указанию автора, категорически запрещалось. В последних версиях уже лично Черчиллем был исключен библиографический список, в котором была и Mein Kampf, и написанная Кейтом Фейлингом (1884–1977) биография Н. Чемберлена. Вряд ли отказ от списка опубликованных источников, который занимал всего страницу, был продиктован желанием сэкономить бумагу. Скорее всего, Черчилль захотел усилить факт обращения к неопубликованным ранее документам²¹¹.

Не только создание, но и публикация первого тома стала событием. А события, как известно, тщательно планируют и заранее готовят. Пока Черчилль и его команда корпели над документами, диктовали тексты-связки, продумывали трактовки и оттачивали фразы, незаменимый Ривз словно Гермес летал по миру, налаживая знакомства и плетя крепкую сеть прибыльных контрактов. Помимо американских и британских СМИ ему удалось договориться о сериализации нового сочинения в тридцати одном издании двадцати пяти стран, а также о переводе книги на одиннадцать языков.

Знакомство читателей с новым произведением началось по обе стороны Атлантики в один и тот же день – 16 апреля 1948 года, на полосах Daily Telegraph и New York Times[18]. Спустя три дня «Надвигающаяся буря» появилась в Life. В отличие от публикации в газетах, издание Люса и Лонгвелла оказалось самым иллюстрированным. В книжном формате первыми оказались греки (11 июня 1948 года), обошедшие американцев на десять дней, а британцев – почти на четыре месяца. Однако наибольшую популярность принесли все-таки англоязычные издательства. В их забеге первым, как уже упоминалось ранее, стало бостонское издательство Houghton Mifflin Со., опубликовавшее тираж в июне 1948 года (объем – семьдесят пять тысяч экземпляров). В октябре свое слово сказало Cassell & Со. Ltd., напечатав 221 тысячу экземпляров. Также в 1948 году появилось канадское издание Thomas Allen Ltd., американское издание в серии Book of the Month Club и австралийское издание, напечатанное Hoisted Press[19] Первые два использовали гранки издательства Houghton Mifflin Со., третье – Cassell & Со. Ltd. Объем первого тома превысил триста тысяч слов, из них больше сорока тысяч пришлись на приложения.

Ни одна книга Черчилля на протяжении полувека его литературной деятельности не проходила незамеченной. Не прошел незамеченным и первый том: отзывы, комментарии, рецензии о нем были представлены в десятках газет и журналах. Восприятие нового произведения современниками можно разделить на несколько категорий. Одних поразил масштаб достигнутого результата. Как заявил Питер Лин (1905 —?) из Christian Science Monitor, «такое ощущение, будто оказался внутри кафедрального собора, – везде заставляющее умолкнуть величие». Для таких рецензентов творение Черчилля не только описывало грандиозные сражения, но и само относилось к категории «великих событий» и являлось «национальным монументом».

Другие стали разбирать авторский стиль. И хотя каждый пришел к своему собственному выводу, все единогласно признали, что книга написана Черчиллем. Это был его слог, даже несмотря на отличия от цепляющей за душу риторики военных выступлений. На этот раз стиль автора отличался «ветхозаветной простотой», напоминая одновременно Шекспира и Гиббона. Трудно сказать, насколько изменились бы эти мнения, если бы рецензенты узнали, сколько людей приложило руку к изученному тексту.

Третьи сочли необходимым обсудить историческую достоверность приводимых фактов, оценивая труд не как мемуары, а как полноценное историческое исследование. В этой категории отзывы носили менее восторженный, а порой и критический характер. К ним можно отнести оценку Джозефа Патрика Кеннеди (1888–1969), отца будущего президента США, а в начале войны американского посла в Соединенном Королевстве. «Джо», известный своей поддержкой Н. Чемберлена, заявил, что описание Мюнхенского кризиса содержит много «неточностей». И вообще, «допускаемые мистером Черчиллем ошибки в опубликованных документах подрывают доверие к приводимым бумагам, которые недоступны широкой публике».

Не вызвали восхищения трактовки Черчилля и у других верных и близких Чемберлену политиков – Сэмюеля Хора (1880–1959) и Эдварда Галифакса. Общаясь с вдовой Чемберлена после начала публикации первого тома в газетах, Галифакс отметил, что обнаружил в тексте множество искажений и ошибок. После публикации книги в Британии Галифакс направил Черчиллю письмо с перечнем разногласий, но не получил ответа.

Наиболее строгие замечания прозвучали со стороны Мориса Хэнки, открыто выступившего со своей позицией в одном из ноябрьских номеров (за 1948 год) The Times. Экс-секретарь кабинета обратил внимание, что плетение своей полемической ткани Черчилль начинает с 1930-х годов, оставляя за рамками предшествующее десятилетие. Хэнки был прав. Если Черчилль и вспоминает правление Болдуина с 1924 по 1929 год, то характеризует это время, как период «значительного восстановления экономики страны», а само правительство оценивает, как «умелое и уравновешенное», которое «из года в год постепенно добивалось заметного улучшения»²¹². При этом автор не скрывает, что занимал в эти годы второй по значимости пост после премьера – канцлера Казначейства. Зато он ничего не говорит о прошедшем при его непосредственном участии возвращении к золотому стандарту. Хотя, судя по черновикам, вначале он собирался рассказать об этом противоречивом решении и даже подготовил на этот счет подробный материал, написанный в апологическом стиле. Свою роль в коррекции первоначальных замыслов сыграл Норман Брук, посчитав, что рассмотрение этого неоднозначного эпизода не является предметом исследования и расходится с форматом повествования²¹³.

Если с эпизодом про золотой стандарт еще можно согласиться, то умолчание о другом важном событии британской политической жизни второй половины 1920-х годов значительно меняет акценты и восприятие автора. Опасаясь верховенства коммунистической идеологии на берегах Туманного Альбиона, Черчилль стремился в бытность своего руководства Минфином максимально улучшить социальные условия простых граждан, вводя дополнительные надбавки, пенсии и пособия. Все эти выплаты осуществлялись за счет сокращения в бюджете доли военных расходов. Кроме того, канцлер Казначейства был ответственен за реализацию так называемого десятилетнего плана, исходившего из предпосылки, что в ближайшие десять лет Британия не станет вступать в военный конфликт. Десятилетний план, отмененный только в 1932 году, после вторжения Японии в Манчжурию (сентябрь 1931 года), повлиял на развитие британских вооружений как в 1920-е, так и 1930-е годы. В этой связи Хэнки не мог не задастся риторическим вопросом: если бы Черчилль возглавлял в последнее предвоенное десятилетие какое-либо военное ведомство, «оказался бы он более успешен в устранении негативных последствий десятилетнего плана, чем те, кого он пригвоздил к позорному столбу»? Сомнения Хэнки поддержал предшественник Черчилля на посту первого лорда Адмиралтейства Джеймс Ричард Стэнхоуп, 13-й граф Честерфилд (1880–1967).

В защиту автора выступил верный Исмей. Черчилль также хотел сказать веское слово. И даже подготовил объемные разъяснения. Но они так и не были обнародованы. По всей видимости, политик счел, что в сложившейся ситуации, ему лучше находиться над схваткой.

Не оставили в покое автора и его извечные политические оппоненты с левого фланга. Для них «Надвигающаяся буря» была «страстным, почти патологическим» самовосхвалением человека, стремящегося доказать, что он всегда и во всем был прав. Дальше всех пошел один из членов Лейбористской партии, в будущем ее лидер Майкл Макинтош Фут (1913–2010). Наблюдая за стремлением Черчилля представлять себя всегда правым, «едва допускающим на протяжении пяти сотен страниц слабость или глупое решение со своей стороны», Фут сравнил новую книгу «в личной кичливости, заносчивости и высокомерии» с Mein Kampf¹⁴.

Была еще одна категория замечаний, которая в той или иной степени, в той или иной форме будет сопровождать все последующие тома. Еще во время работы над первыми серьезными историческими работами: «Речная война» и «Лорд Рандольф Черчилль», потомок Мальборо хорошо уяснил себе, что описание прошлого способно вызвать гнев у настоящего. Когда предлагаются трактовки и даются оценки, особенно о событиях относительно недавнего прошлого, нужно быть готовым к тому, что будут задеты чьи-то чувства или интересы. Только если в упомянутых выше произведениях Черчилля конца XIX и начала XX столетия обиженными могли оказаться почтенные лица Британии, то новое сочинение могло спровоцировать недовольство за рубежом.

Так оно и случилось. Например, поляков задело упоминание о них в начале восемнадцатой главы первой книги: «Мюнхенская зима». Черчилль сообщил читателям, что «немедленно» после подписания Мюнхенского соглашения польское правительство воспользовалось ослаблением своего соседа и предъявило ультиматум, потребовав в течение 24 часов передать пограничный район Тешин. «Не было никакой возможности оказать сопротивление этому грубому требованию», – комментирует автор, после чего направляет пропитанную ядом недовольства инвективу, заявляя: «Героические черты характера польского народа не должны заставлять нас закрывать глаза на его безрассудство и неблагодарность». По мнению британского политика, «трагедией европейской истории» является тот факт, что польский «народ, способный на любой героизм <… > постоянно проявляет огромные недостатки почти во всех аспектах своей государственной жизни». «Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнусных», – резюмирует Черчилль²¹⁵.

Неудивительно, что подобное прочтение прошлого, а также упоминание о двух Полынах, из которых одна «борется за правду», а другая «пресмыкается в подлости», вызвало резкое негодование со стороны поляков²¹⁶