Украденная дочь

1 Вероника

На верхней полке шкафа моих родителей лежал портфель из крокодиловой кожи, который был завернут в одеяло и которым никто ни разу не воспользовался. Чтобы достать его, нужно было принести из прихожей алюминиевую лестницу и забраться по ней на самый верх. Но сначала нужно было найти ключик, которым открывался этот портфель, в шкатулке моей матери среди сережек, браслетов и колец.

Этот портфель не вызывал у меня интереса. Даже мой восьмилетний брат Анхель знал о существовании этого портфеля, но у нас никогда не возникало желания порыться в нем, поскольку там не было ничего интересного: только документы на дом, справки о вакцинации, документы социального страхования, лицензия на управление такси, банковские квитанции, накладные и дипломы моих родителей. Когда бы мне пришло время учиться в институте, я тоже положила бы в этот портфель свою зачетную книжку. Отец иногда, отодвинув в сторону вазу на столе в гостиной, открывал этот портфель. В нем имелось три отделения, в которых лежало столько бумаг, что разместить их все можно было разве что на нашем самом большом столе.

Однажды отец, ложась после обеда вздремнуть, попросил, чтобы я разбудила его в пять часов. Он не побрился, и это означало, что начинался отпуск. Когда отец проснулся, лицо его было опухшим. Потянувшись и зевнув, он открыл шкаф и достал портфель: ему, по-видимому, захотелось просмотреть бумаги. Я пошла следом по коридору, глядя на его волосатые ноги и полосатые трусы, доходившие до середины ляжки. Щетина отросла уже на несколько миллиметров, и отец был похож на одного из тех тихих и мирных мужчин нашего микрорайона, которые по субботам и воскресеньям торчат у себя в гараже и либо прибивают там какие-нибудь полки, либо моют машину, делая это неторопливо, словно в полусне. Отец был таксистом и мыл в гараже свое такси. Почти все отцы, жившие по соседству, выглядели более привлекательными, когда шли на работу или возвращались с нее, чем когда находились дома, при этом отец был намного красивее большинства других мужчин, и когда он приходил забирать меня из школы, учительницы, матери других детей и даже сами дети то и дело спрашивали: «Этот красивый мужчина — твой отец?» Если мне хотелось привлечь к себе внимание в каком-то людном месте, нужно было всего лишь попросить его пойти со мной. Когда я находилась рядом с ним, мне казалось, что и я тоже красивая. Однако у моего отца отсутствовало эстетическое чувство, и он не видел в своей внешности ничего особенного. Он не осознавал того, что нравится людям, его интересовала только работа.

Я вошла вслед за отцом в гостиную. Там он положил портфель на стол из красного дерева и открыл его. Этот портфель стал впоследствии для меня необыкновенным, ибо он делил жизнь на «до» и «после», а моих родителей — на таких, какими они были раньше, и таких, какими стали, когда я узнала их тайну. Я никогда не забуду тот день. Мама повела Анхеля на занятие по карате и вернулась лишь через полтора часа, потому что она, пока Анхель занимался, шла в бассейн и плавала.

Мою маму звали Роберта, но все называли ее Бетти. У нее были проблемы с психикой, и врач порекомендовал ей выполнять побольше физических упражнений — бегать, плавать, танцевать. Лично я была не в восторге оттого, что он посоветовал ей танцевать, потому что она, танцуя дома, иногда вдруг начинала плакать, и мне оставалось только догадываться, почему она это делает. Врач также посоветовал ей окружить себя цветами, и наш дом приобрел довольно веселенький вид. Горшки и вазы с цветами стояли у нас и на веранде, и на подоконниках, и на мебели. Там, куда не попадал свет, мама поставила пластмассовые и тряпичные цветы.

Итак, мы с папой были дома вдвоем, и он сидел возле лежащего на столе открытого портфеля, когда ему вдруг позвонили. Телефон у нас был беспроводной, и отец, заявив в трубку, что за такие деньги не станет даже поворачивать ключ зажигания, вышел в сад. Я, сразу же заскучав, осталась сидеть в гостиной, рассеянно водя ладонью по красному дереву стола и коже портфеля. Из сада доносился голос отца. Он что-то очень долго говорил. От нечего делать я решила приоткрыть портфель пошире и, сделав это, обнаружила, что в нем четыре отделения, а не три, как я думала раньше. Мне захотелось проверить, насколько он большой, но тут я увидела, что из прорези показался уголок чего-то похожего на фотографию. Я очень осторожно вытащила ее кончиками пальцев — так осторожно, как будто она обжигала их! — и недоуменно уставилась на нее.

Моему взору предстала такая же, как я, девочка, но только немного старше. Мне тогда было десять лет, а эта девочка выглядела лет на двенадцать. Она была светловолосой, с густой, довольно коротко подстриженной шевелюрой и челкой. Выражение ее округлого личика на длинной и тонкой шее казалось слегка заносчивым. Что это была за девочка? Почему ее фотография лежала там, где хранилось только самое важное? Она была одета в джинсовый комбинезон, из-под которого выглядывала рубашка, и кроссовки. В руках она держала мяч.

И тут я вдруг осознала, что больше не слышу голоса отца. Он уже закончил разговор по телефону, а потому я быстренько положила фотографию так, как она лежала — чтобы виднелся лишь кончик, и вернула портфель в то положение, в котором он находился. У меня возникло ощущение, что я совершила плохой поступок, узнала что-то такое, чего мне знать не полагалось, а ведь мне ни за что на свете не хотелось вызывать беспокойство у отца тем, что я сунула свой нос туда, куда не следовало. У него и без меня хватало проблем на работе.

Я вышла в сад. Отец зевнул — совсем как это делает лев.

— Вероника, — сказал он, — принеси-ка мне баночку пива из холодильника. Выбери самую холодную.

У меня не было ни малейшего желания спрашивать у него, кто эта девочка: шестое чувство подсказывало мне, что для всех будет лучше, если я этого не узнаю.

Жестяная банка была настолько холодной, что от нее исходил ледяной пар, и этот холод обжигал пальцы, пока я шла из кухни в сад.

Я смотрела, не отрываясь, как отец, закрыв глаза, пьет пиво, утоляя вызванную жарой жажду.

— Ух… — удовлетворенно сказал он, когда банка опустела. Затем вытер пальцами уголки рта и, поправив очки, посмотрел на меня взглядом, свидетельствовавшим о том, что теперь он окончательно проснулся.

Все вокруг нас было залито ярким солнечным светом.

С этого момента портфель из крокодиловой кожи, хранящийся в самом верху шкафа в одеяле, тоже, как мне казалось, начал излучать очень сильный свет, который доходил до меня, где бы я ни находилась в доме, и этот свет проникал в мою голову и заставлял меня пойти в прихожую, взять алюминиевую лестницу, притащить ее — хотя это было бы и нелегко — в спальню своих родителей, найти ключик, подняться по лестнице, взять портфель, положить его на покрывающее постель стеганое одеяло с рисунком из больших зеленых и синих цветов и, открыв ключиком, еще раз взглянуть на фотографию, о которой я то и дело вспоминала и которая очень четко запечатлелась в моей памяти. Когда же в спальне появлялся брат или я чувствовала, что скоро должны прийти родители, я возвращала все на свои места: закрыв портфель, я клала его в шкаф, ключ — в мамину шкатулку, а затем тащила лестницу обратно в прихожую.

Девочку, изображенную на фотографии, звали Лаура. Это было написано на обратной стороне фотографии рукой моей матери. Это имя мне кое о чем говорило, потому что оно звучало у нас дома не раз и не два, однако до того момента, когда я обнаружила фотографию, я не обращала на это никакого внимания. Мои родители, разговаривая о чем-то своем, почти всегда упоминали каких-то людей, с которыми я не была знакома и с которыми, скорее всего, никогда бы и не познакомилась, — например, коллег отца и подруг юности матери. В нашем доме в разговорах упоминалось гораздо больше людей, чем их приходило к нам в гости. Мама не отличалась общительностью, и ее дружбы обычно длились недолго. Дольше всего она дружила с женщиной, которую звали Анна и у которой была лохматая собака (об этой Анне мы зачастую так и говорили: «Та, у которой есть собака»). Анна дала моим родителям денег, чтобы они наконец рассчитались за купленное в рассрочку такси. А еще она терпеливо выслушивала мою маму и всегда с ней во всем соглашалась. Мы были благодарны этой синьоре, потому что с ней мама вела себя как самая нормальная женщина с нормальной подругой, которой можно излить душу.

Мне нравилась ее особая манера звонить в дверь: она три раза очень быстро нажимала на кнопку звонка — так, как будто это не звонок, а телеграфный ключ. Собака была очень большой, и ее приходилось оставлять на веранде, чтобы потом не убирать по комнатам шерсть. Я играла с ней, кормила ее печеньем или просто дразнила, заставляя лаять. Глаза у собаки были черными и блестящими, а язык — розовым и очень влажным. Как-то раз эта собака — ее звали Гус — уставилась на меня таким пристальным взглядом, каким на меня никогда не смотрели даже люди. Впрочем, глаза и у людей, и у собак созданы для того, чтобы они смотрели друг на друга и пытались друг друга понять.

— Что ты хочешь мне сказать, Гус? — спросила я, глядя через окно, как мама открывает перед Анной портфель из крокодиловой кожи. Маме, чтобы достать его с самой верхней полки, не нужно было тащить в спальню лестницу: она просто забиралась на одно из синих мягких кресел и становилась на цыпочки. Она была среднего роста — один метр шестьдесят пять сантиметров, — и в туфлях на каблуках казалась высокой. Но такие туфли она никогда не надевала. Она почти всегда носила ботинки на шнурках — под джинсы — или же шлепанцы летом, а волосы собирала на затылке в хвост, чтобы не нужно было делать прическу. В этот день, поскольку солнце припекало довольно сильно, мама надела халат, который Анна привезла ей из одной из своих поездок в Таиланд. Этот халат был белым, полупрозрачным, с изображениями кристаллов на груди. Мама не пользовалась косметикой — ну разве что на торжественные мероприятия, связанные со мной или с братом, — и разница между нею накрашенной и ненакрашенной была разительная. Поэтому Анна говорила ей время от времени, что, чтобы ее любили, ей следует в первую очередь любить себя. Подобное заявление Анны казалось мне какой-то глупостью, потому что все мы — я, отец и Анхель — и так любили маму.

Мама достала фотографию Лауры, которую я рассматривала уже несчетное количество раз, и огляделась по сторонам — видимо, чтобы убедиться, что меня поблизости нет. Я, в свою очередь, сделала вид, что глажу Гуса по спине, а сама украдкой наблюдала за тем, что происходит в гостиной. Анна смотрела то на фотографию, то на мою маму с очень внимательным и серьезным видом, не моргая. Зажатая между ее пальцев сигарета медленно догорала. Анна была высокой и симпатичной, с короткой черной шевелюрой, с проглядывающими кое-где — и появившимися явно раньше времени — седыми волосами и самоуверенным выражением лица. Она ни в чем не была похожа на мою маму — скорее, представляла собой ее прямую противоположность. Анна очень много курила, и с ее сигарет то и дело падал на диван пепел. Пепельницей она никогда не пользовалась. Она делала одну затяжку за другой, сигарета постепенно превращалась в пепел, а затем этот пепел падал прямо на диван, но ей на это было наплевать. Она, похоже, привыкла поступать так, как заблагорассудится. Мы считали ее очень умной. Она удивительно хорошо водила машину — чуть ли не лучше моего отца — по узким улочкам со встречным движением и умудрялась парковаться даже в случае, если места для этого было очень и очень мало. Иногда она оставляла машину, заехав наполовину на тротуар и едва ли не упершись крылом в стену ближайшего дома. Анна очень хорошо знала Мадрид — знала все его улочки и тупички, бары, рестораны, магазины, клиники, парикмахерские. В этом городе секретов для нее не было.

Тот день был каким-то необычным, и даже Гус держался напряженно. Его уши стояли торчком — как будто ему вот-вот предстояло на кого-то или на что-то наброситься либо дать деру. Напряжение чувствовалось во всем. Как бы мне этого ни хотелось, я не могла не обращать внимание на то, что происходило: мне ведь было кое-что известно, и подозрений у меня имелось предостаточно. Кто эта девочка? Я согласилась бы целый год не ходить в кино только ради того, чтобы услышать, что мама рассказывает Анне. Ей, по-видимому, было нелегко это рассказывать, потому что она то и дело сжимала голову ладонями, плакала, оглядывалась по сторонам, чтобы еще раз убедиться, что меня нет поблизости, зажигала и минуту спустя гасила сигарету, снова и снова показывала на фотографию, которую Анна держала в руках… Наконец Анна отрицательно покачала головой, словно бы заявляя, что такого не может быть, а мама вздохнула и провела тыльной стороной ладони по носу. Потом она резко закрыла портфель и отнесла его обратно в спальню. Анна, оставшись сидеть на диване, уставилась куда-то в противоположную сторону комнаты. Она, наверное, разглядывала шкаф, в нише которого стоял телевизор, и книги на полках вокруг него. Ее, возможно, утомила мелодраматическая сценка, которую устроила мама. Но вот она слегка сдвинула край рукава свитера, посмотрела на часы, резко встала, словно куда-то вдруг заспешив, и прошлась по гостиной, потирая ладони, — причем так сильно, как будто хотела содрать с них кожу.

Не дожидаясь, пока мама вернется, Анна вышла на веранду, где оставила пса.

— Ты здесь? — удивленно спросила она, увидев меня рядом с Гусом.

Я принялась вовсю гладить спину собаки. Было очевидно, что Анна предпочла бы, чтобы я ничего не знала о фотографии Лауры, и ей не хотелось, чтобы по этому поводу была допущена оплошность.

— Я думала, ты куда-то ушла.

— Нет, я осталась играть с этим ужасным зверем. А где мама?

— Наверное, в кухне. Или в ванной.

Мне, по правде говоря, стало неловко оттого, как смотрела на меня Анна, прекрасно знавшая, что моя мать в этот момент кладет портфель на место в спальне: казалось, что она хочет испепелить меня взглядом.

— А я думала, что вы пошли прогуляться, — сказала я, пытаясь ее успокоить.

— Нет, мы сидели и разговаривали, — ответила она уже менее напряженным тоном, беря пальцами один из моих локонов.

Анна всегда говорила, что у меня замечательные волосы, о которых мечтает любая девочка. Волосы у меня были такие же, как у матери: черные, вьющиеся, со множеством завитков на затылке и на висках. Анне нравилось прикасаться к ним, запускать в них пальцы и оставлять их там на несколько секунд. Я привыкла к подобным прикосновениям, однако на этот раз почувствовала облегчение, когда она в конце концов оставила мои волосы в покое.

Когда отец пришел вечером домой, он сразу почувствовал, что что-то происходит.

— Я ей рассказала, — объявила мама, когда он зашел в кухню.

Отец не торопясь вымыл руки, используя вместо мыла средство для мытья посуды. Он провел влажными руками по лицу и наконец посмотрел на жену.

Я в этот момент делала домашнее задание, сидя в кухне за дубовым столом, и даже не оторвала взгляда от тетради: мне не хотелось, чтобы на мое присутствие обратили внимание и выпроводили меня отсюда. На мне была пижама, и к этому моменту мы с братом уже поужинали, и он ушел смотреть телевизор.

— Возможно, она сможет нам помочь.

Отец поморщился, его лицо омрачилось и стало похоже на лицо каменной статуи с грустными глазами.

— А можно мне поужинать? — угрюмо спросил он.

— Да, — ответила мама, порывисто ставя перед ним тарелку со спагетти.

На стол упало несколько капель кетчупа. Хорошо еще, что это был не «парадный» стол в нашей гостиной, иначе разразилась бы буря. На кухонном столе можно было хоть танцевать — и никто бы ничего не сказал. Отец, тем не менее, слегка приподнял ладони и растопырил пальцы, словно пытаясь удержать надвигающуюся бурю.

— У меня сегодня был самый обычный день. То есть меня чуть не ограбили и чуть не избили.

По моим наблюдениям, подобными высказываниями вполне можно было сдержать гнев матери.

Она поставила тарелку со спагетти для себя, и они стали есть молча, не глядя друг на друга.

Пришло время закрывать тетрадь и отправляться смотреть телевизор с Анхелем. Я развалилась на диване и уставилась в экран, совершенно не думая о том, что на нем вижу. Анхелю очень повезло: он пребывал в счастливом неведении и думал только о том, как бы что-нибудь вкусненькое съесть да во что-нибудь интересное поиграть. Он увидел по телевизору что-то такое, что заставило его засмеяться, и взглянул на меня — не смеюсь ли и я. Анхель высоко ценил мое мнение. Он частенько украдкой смотрел на меня, чтобы узнать, что я думаю по тому или иному поводу, одобряю ли я то, что он говорит, нравится ли мне то, что он рисует.

Из кухни не доносилось никаких звуков, даже позвякивания тарелок, стаканов или столовых приборов — как будто наши родители внезапно умерли. Им, наверное, было очень нелегко нарушить воцарившуюся напряженную тишину — такую тишину, какая бывает в море, когда нырнешь в глубину и ничего там не слышишь.

Анхель, сидя рядом, поглядывал то на экран телевизора, то на меня. Он был очень худым, и на его руках и ногах не появлялось даже признаков мускулов, хотя мама и водила его на занятия по карате. В раннем детстве он был светловолосым, но затем его волосы начали темнеть и в конце концов стали такими темными, как будто это был уже не Анхель, а какой-то другой человек. Отец когда-то давно тоже был светловолосым, но затем его волосы стали каштановыми — он теперь был шатеном с голубыми глазами. На детских фотографиях у него было нежное округлое лицо, которое, казалось, никогда не огрубеет, однако оно все же огрубело, причем настолько, что под кожей стали отчетливо проступать лицевые кости.

— Ты сделал домашнее задание? — спросила я у Анхеля, чтобы хоть что-то сказать.

Как и следовало ожидать, Анхель ничего не ответил, лишь, поерзав, удобнее устроился на диване. Затем несколько минут мы сидели молча, пока что-то не заставило нас посмотреть в сторону коридора, ведущего в кухню. Из кухни доносился еле слышный плач. А может, это был не плач, а сдавленный смех. Возможно, мои родители сделали что-то из того, что заставляет взрослых обниматься, позабыв о горестях. Впрочем, это было маловероятно. Мои родители были очень упрямыми: они не любили идти на уступки и, самое главное, им не нравилось нарушать установившуюся напряженную тишину — как будто, если бы они ее нарушили, мир раскололся бы на части.

Анхель снова стал смотреть на экран телевизора. Озабоченное выражение не шло к его лицу — лицу человека, не желавшего ни о чем переживать. Если бы рядом с ним не было меня, он бы закрыл уши ладонями. Да, это был не смех, а плач, после которого снова стало тихо. Затем раздался звук текущей из крана воды: мама, наверное, стала умываться. Я невольно задалась вопросом, что же мне следует сделать: остаться возле телевизора или пойти спать. Я не хотела видеть родителей в подобной ситуации, но мне не хотелось и уходить в свою комнату. Я решила остаться с Анхелем. Раздался звук шагов босых ног, направляющихся в гостиную. Звук телевизора стал громче: началась реклама.

— Анна очень умная и наверняка что-нибудь придумает, — сказала мама, плюхаясь на диван так, будто хотела его сломать. — Как я смогу оставаться спокойной, Даниэль, как я смогу оставаться спокойной?!

Глаза отца словно закрыла какая-то невидимая повязка, и выражение его лица стало таким, будто жизнь потеряла всякий смысл. Я могла прочесть его мысли: он думал, что изо всех сил работает, терпеливо выполняет требования клиентов, сидит за рулем с утра до вечера, мирится с необходимостью общаться с теми из коллег, кого и видеть-то не хочется, занимается проблемами, связанными с учебой детей в школе, с их успеваемостью, думает об их будущем, заботится о том, чтобы они были хорошо одеты и ни в чем не испытывали нужды, своевременно оплачивает все счета, вытаскивает Бетти из темного колодца, в который она иногда падает, однако этого оказывается недостаточно — всегда оказывается недостаточно! — для того, чтобы быть счастливым, потому что, как бы хорошо ни шли дела и как бы удачно ни складывались жизненные обстоятельства, всегда — абсолютно всегда! — имелась какая-нибудь серьезная проблема, которую нужно было решать.

И я знала, в чем заключалась проблема на этот раз. Она заключалась в Лауре. С девочкой, запечатленной на фотографии, произошло что-то ужасное.

— Анна предложила мне работу, чтобы я могла отвлечься.

С глаз отца исчезла невидимая повязка, и он немного оживился. Жизнь снова приобрела смысл.

— Мне подыщут местечко в фирме одного из ее друзей, торгующего высококачественными диетическими продуктами и косметическими средствами с доставкой на дом. Она говорит, что там можно неплохо зарабатывать, причем никакого специального образования не требуется.

— Это нам очень даже подходит, — сказал отец, обнимая маму за плечи.

Анхель, присутствуя при этой сцене, смотрел обычным взглядом на телевизионный экран, а внутренним — на родителей. Иногда он украдкой косился на них. Он был умнее, чем казался со стороны, а потому было бы лучше, если бы он не слышал имени той девочки, чтобы у него не возникло желания задавать вопросы.

— По-видимому, я смогу раз в месяц приобретать для нас несколько склянок поливитаминов за полцены. Они оказывают укрепляющее действие.

Все посмотрели на Анхеля. Тот тут же сказал, что даже не собирается принимать такую гадость.

Я мысленно пообещала, что в следующий раз буду гораздо любезнее с Анной, потому что благодаря ей мои родители сумели избежать ада — по крайней мере, в этот вечер.

2 Лаура

Когда мы уехали из дома, в котором жили в Эль-Оливаре, мне было двенадцать лет, мама считалась еще не старой, а моя бабушка Лили еще не сидела в инвалидном кресле на колесах. Наш дом было не так-то просто найти: он находился на краю склона с правой стороны, среди деревьев и плюща, и если не знать, что в этом месте живут люди, то вполне можно пройти мимо и ничего не заметить. К нам приходили только почтальон и те, кто проверяет показания счетчиков электричества, газа и воды. Когда кто-нибудь собирался прийти к нам в гости, приходилось тысячу раз объяснять, как к нам добраться. Вот так мы и жили. По утрам на автобусной остановке собирались соседи, которым для этого приходилось пробираться сквозь заросли кустарника и бурьяна в костюмах, платьях и обуви на высоких каблуках. Еще там всегда стоял наш автомобиль — с зажженными фарами зимой и с опущенными стеклами летом. Стекла опускали для того, чтобы в автомобиль попадали свежий воздух и запах зелени.

Но в один прекрасный день нам пришлось из этого дома уехать, и я была вынуждена ходить в другую школу. Лили и мама сказали, что будет гораздо удобнее жить в старинной просторной квартире над нашим семейным обувным магазином, а не ездить каждый день в этот магазин на автомобиле. Однако я заметила, что у них вызывает обеспокоенность какое-то событие, о котором они разговаривали только тогда, когда меня не было поблизости, — или когда они думали, что меня поблизости нет. Новость, коренным образом изменившую нашу жизнь, сообщила нам Анна (я иногда называла ее тетей, хотя на самом деле она моей тетей не была). Она как-то раз пришла к нам домой с довольно мрачным видом и сказала, что никогда бы не подумала, что такое может произойти, и меня тут же отправили поиграть в саду. Я смотрела через стеклянные двери гостиной на то, как Анна ходит туда-сюда с сигаретой в руке, а Лили и мама сидят и слушают ее. На следующей неделе мы переехали в другое место и расставили всю свою мебель на втором этаже дома, находящегося на улице Гойи. На первом этаже этого дома находился наш обувной магазин. В течение всего предыдущего дня я собирала свои вещи. В пять часов утра приехали грузовики, на которых предстояло перевозить наше имущество. Мы все были серьезными, грустными, раздражительными и старались не смотреть друг другу в глаза. Мне запретили попрощаться с друзьями, жившими по соседству, и рассказывать в новой школе о том, где я живу. Мне сказали, что наша жизнь никого не касается и что не нужно, чтобы новые обитатели дома, в котором мы жили, докучали нам своими претензиями. Мне не составило большого труда держать язык за зубами, потому что я уже привыкла ничего никому не рассказывать ни о себе, ни о своих близких родственниках. Теперь же я стала еще более скрытной и, прежде чем открыть рот, тщательно обдумывала все, что собиралась сказать. Если я когда-нибудь и нарушала это правило, то у меня возникало чувство, что я предаю своих ближайших родственников и веду себя безответственно.

Лили все любили, и лишь немногие знали, какой она была недоверчивой. С ней, казалось, когда-то произошло что-то ужасное, и это заставляло ее постоянно вести себя настороженно. С тех самых пор, как я стала что-то соображать, она то и дело говорила мне, что я не должна никому доверять и не должна разговаривать с незнакомыми людьми. Она твердила мне, что люди всегда чего-то хотят и зачастую скрывают свои истинные намерения. Когда я стала ходить в школу, она поучала меня, что следует по дороге в школу и обратно оглядываться по сторонам и никогда никому не говорить, на какой улице я живу и как меня зовут. Она заявляла, что нет никакой необходимости вступать в разговор с незнакомцами, и рассказывала истории о детях, которых пытались похитить. А еще она взяла себе в привычку — привычку, которой уже никогда не изменяла, — не открывать входную дверь, не выяснив сначала, кто в нее постучал.

Кроме моей матери Греты и бабушки Лили, круг моих близких родственников состоял из тети Глории, ее мужа Нило, двоюродной сестры Кэрол, которая была актрисой, и двух двоюродных тетей со стороны матери, одна из которых была незамужней, а вторая — вдовой. Эта вторая тетя родила на белый свет двух дочерей — Каталину и еще одну, которая умерла, когда мне было десять лет, ее звали Саграрио. Саграрио была такой тихой и незаметной женщиной, что почти никто не заметил того, что она умерла. У меня осталось лишь одно воспоминание о ней: как она пристально смотрела на меня и грустно улыбалась, как будто хотела сообщить мне что-то при помощи телепатии и как будто ей было меня очень жаль. Всеобщее внимание приковывала к себе Каталина, а бедняжка Саграрио довольствовалась своей маленькой и неприметной ролью в жизни. Младшего брата Лили звали Альберто. У него был сын, которого тоже звали Альберто. Альберто I и Альберто II встречались друг с другом только на мероприятиях, на которые съезжалась вся родня. От них не поступало никаких новостей, пока они вдруг не появлялись словно ниоткуда на чьем-то дне рождения или на чьих-то похоронах — как будто во всех других случаях их в этом мире попросту не существовало. Вот примерно таким был круг моих близких родственников, причем все они были со стороны матери, потому что отец исчез из моей жизни еще до того, как я родилась. О нем никто никогда ничего не говорил, и у меня даже складывалось впечатление, что он вообще никогда не существовал и что мои мама и бабушка просто изготовили меня собственными руками — как куклу. Больше всего из родственников я любила двоюродную сестру Кэрол, потому что мы провели с ней вместе далеко не одно лето, и потому, что ни у меня, ни у нее не было сестры, и потому, что она была старше меня всего на три года, и потому, что я ее обожала.

С десяти до двенадцати лет я каждый вечер, засыпая, мысленно молилась о том, чтобы из моих близких родственников никто не умер, — забывая при этом, что бедняжка Саграрио уже умерла. Мои молитвы пока что не оставались неуслышанными. И если я жаждала того, чтобы ничего не менялось, так это потому, что я, конечно же, чувствовала себя счастливой.

Я могла бы стать еще более счастливой только в том случае, если бы в меня влюблялись так, как влюблялись в Кэрол. Ей не приходилось вообще ничего делать для того, чтобы на нее обращали внимание. Она была очень заметной: если она входила в комнату, то казалось, что туда ворвался ветер. Когда она снимала резиночку, стягивающую волосы в хвост, и встряхивала головой, ее волосы тут же приковывали к себе внимание шелковистостью, блеском и ароматом, и мы все невольно начинали пялиться на нее, как на некое возвышенное существо. Меня пугала уже одна только мысль, что я могу стать такой, как Саграрио, а потому я иногда пыталась подражать Кэрол. Я стремилась вызывать к себе симпатию, стремилась вести себя раскованно и непринужденно, стремилась не оставаться незамеченной, но у меня не получалось добиваться такого эффекта, какой производила Кэрол, и к тому же эти усилия меня утомляли. Я по своей природе была скорее задумчивой и сдержанной, и вряд ли мне шло на пользу то, что я не умела замечать и правильно истолковывать сигналы, которые мне посылала сама жизнь.

3 Красное платье Вероники

Мама с энтузиазмом взялась за работу продавщицы, доставляющей товары на дом. В фирме, на которую она работала, ей устанавливали определенные нормы, и она приходила домой изможденная. Мне поневоле пришлось научиться готовить спагетти для себя и брата, а несколько дней спустя я уже готовила и для родителей. Я оставляла им приготовленную еду на рабочем кухонном столе в мисках, закрытых крышками. Я готовила спагетти по-болонски, спагетти со взбитыми желтками, обжаренной ветчиной и овечьим сыром, спагетти с четырьмя сортами сыра. Мне не хотелось, чтобы у мамы появился повод снова сидеть дома и предаваться меланхолии. Раз она работала, то вроде бы получалось, что она живет так, как все остальные женщины в мире. Анхель постепенно привык к моей стряпне и больше уже не прельщался тем, что готовила наша мама. Мы с удовольствием сидели в кухне вдвоем, делая домашнее задание, а я при этом еще и успевала приготовить спагетти. Иногда мама заставляла нас попробовать продукты питания, изготовленные из водорослей и тофу, которые продавала ее фирма, но мы, когда мамы не было рядом, выбрасывали эти продукты в мусорное ведро и прикрывали газетой. Нам не хотелось, чтобы мама усомнилась в том, что продукты, которые она продает, нравятся людям.

В сложившейся ситуации само собой подразумевалось, что водить Анхеля на занятия по карате должна я, но мы договорились с ним, что он станет ходить туда сам, будет вести себя очень осторожно и смотреть налево и направо, прежде чем переходить проезжую часть улицы. Так поступали все дети его возраста. В моду снова вошла езда по городу на велосипеде, а потому все гоняли на них как сумасшедшие. Никто не мог постоянно ходить рядом с Анхелем и присматривать за ним. Однако маме было трудно понять, что ее дети растут и постепенно взрослеют. Она не понимала, что жизненный опыт каждый человек приобретает индивидуально. Когда мне было восемь лет, Анхель по моей просьбе обманывал маму, говоря ей, что я играю дома у другой девочки и что мама этой девочки проводит меня вечером домой, хотя на самом деле я гуляла и возвращалась домой с наступлением сумерек одна, переходя улицы на перекрестках со светофорами по пешеходным переходам — то есть делая то, что мама считала для меня смертельно опасным. Я быстро поняла, что опасения мамы чрезмерны и что нужно бороться с ними, прибегая к различным ухищрениям. Мне всеми правдами и неправдами удавалось жить жизнью обычной девочки и даже чувствовать себя свободнее сверстников, потому что мама ничего о моих поступках не знала. Она всегда была очень рассеянной, потому что, наверное, постоянно думала о девочке, запечатленной на той фотографии, — Лауре (причем думала о ней она, видимо, еще задолго до того, как я узнала о ее существовании) — или же еще Бог знает о чем. Если бы у моей мамы были братья или сестры, она могла бы изливать им душу, рассказывая о своих горестях, но она была в семье единственным ребенком, а ее родители — бабушка Марита и дедушка Фернандо — жили в Аликанте. И столь немногочисленные близкие родственники со стороны матери, и близкие родственники со стороны отца жили далеко от нас, в других городах, и мы виделись с ними разве что на Рождество. Мама не любила общаться со своими родственниками, не отличалась сентиментальностью по отношению к ним и отнюдь не приходила в восторг от поездок в Аликанте к родителям и от их приездов на несколько дней к нам в гости. Когда мы с папой замечали, что ее родители, находясь так далеко от дочери, чувствуют себя, наверное, очень одиноко, она отвечала, что ее родители не имеют ни малейшего понятия о том, что значит чувствовать себя одиноко. На этом разговор на данную тему заканчивался.

Анхель всегда держался в стороне от таких проблем и воспринимал подобные события как маленькие театральные представления, разыгрывающиеся посреди настоящей жизни. Он много раз спрашивал меня, как будет выглядеть, когда станет взрослым и начнет носить костюм и галстук. Волосы у него были гладкими, цвета меди (такой цвет у медных электрических проводов), и очень тонкими. Тех волос, которые оставались на расческе после того, как он причесывался, почти не было видно. Зрачки у него тоже были цвета меди, а белки глаз имели голубоватый оттенок. Ноги у Анхеля были очень худыми — такими худыми, что штаны при ходьбе болтались на них из стороны в сторону. Сам Анхель был высоким, хилым и задумчивым — он, казалось, постоянно размышлял о своем житье-бытье. Он сильно уступал во внешности братьям моих подруг. Мне приходилось таскать его за собой практически везде и всюду. Мы вместе шли в школу и вместе возвращались, я брала его с собой, когда направлялась в парк поиграть с друзьями. Он стал чем-то вроде моей тени. Правильнее было бы, наверное, сказать, что мы не столько ходили куда-то вместе, сколько он, шаркая ногами, просто тащился вслед за мной. Он прекрасно знал, какая ему отводится роль: ему следовало вступать в разговор только тогда, когда его о чем-то спрашивали. А вообще он должен был слушать, смотреть и молчать. Как и многие младшие братья, он был окружен ореолом серьезности. Такие мальчики казались даже более серьезными, чем взрослые, и их внутренний мир представлял собой загадку.

Чем больше мама работала, тем более изможденной она себя чувствовала, и чем более изможденной она себя чувствовала, тем больше свободы получали мы с Анхелем. Я постепенно приходила к выводу, что взрослые, в общем-то, нужны только для того, чтобы приносить домой деньги. Отец, Даниэль, пользовался загруженностью мамы для того, чтобы самому подольше поработать за рулем такси. Жизнь шла своим чередом. У Анхеля окрепли ноги — их икры стали более округлыми — и улучшился цвет лица. Он уходил играть все дальше и дальше от нашего дома, и ему приходилось бежать все быстрее и быстрее, чтобы успеть вернуться домой до прихода наших родителей. На тот случай, если в один прекрасный день в этой системе вдруг произошел бы сбой, мы договорились, что скажем, что он сейчас у одного из своих друзей и что отец этого друга проводит его домой. Мы установили на этот случай временной рубеж, к которому надлежало обязательно вернуться домой, — десять часов вечера.

В тот вечер — вечер огромной нервотрепки — Анхель не вернулся домой ни в семь, ни в восемь часов. Я делала домашнее задание по какому-то гуманитарному предмету и одновременно готовила лапшу с грибами. Анхель, как правило, приходил домой до нашего отца, возвращавшегося с работы примерно в восемь вечера. Мама приходила домой в половину девятого. Отец принимал душ и читал газету. Иногда он пристально на меня смотрел, словно пытаясь разгадать, что происходило в семье во время его отсутствия. Мама, едва переступив порог, снимала туфли и запихивала их в угол прихожей. Затем она резким движением ставила чемоданчик с изделиями фирмы на мраморный столик, стоявший перед зеркалом, швыряла туда же ключи от машины и направлялась в спальню, по пути снимая с себя и бросая куда попало одежду. Она принимала душ и шла в обратном направлении, подбирая брошенную одежду.

— Боже мой, ну и денек сегодня! — говорила она, целуя мужа.

Потом она шла в кухню и, остановившись на несколько секунд на пороге, смотрела, как мы с Анхелем, сидя за столом, делаем уроки.

— Как мне повезло! Какая я счастливая! Ни у кого в мире нет таких детей, как у меня. Я у себя на работе вот-вот побью рекорд. Анна говорит, что начальники очень мною довольны. В этом году мы поедем в отпуск на целый месяц.

Я всегда задавалась вопросом, почему Анна сама не работает там, куда устроила мою маму. Это ведь вроде неплохая работа. Но вообще-то, по правде говоря, я не знала, где работает Анна. Ей, казалось, деньги были не нужны — или же ей не нужно было работать для того, чтобы у нее были деньги. А еще мне казалось само собой разумеющимся, что моим родителям необходимо много работать, а ей — нет. Ни у кого не возникало по этому поводу никаких сомнений. На свете ведь есть богатые люди, которым не нужно ежедневно вкалывать, чтобы заработать деньги, и не нужно их все время считать и пересчитывать. Человек рождается на свет таким, как Анна, или же таким, как мои родители, вот и все. Интересно, а какое будущее ждет меня?

В тот вечер большой нервотрепки, когда мама, остановившись в проеме кухонной двери, положила одну ладонь себе на бедро, а вторую — на раму, чтобы в такой позе полюбоваться своими замечательными детьми, Анхеля в кухне не было. Стрелки на часах показывали почти девять. Анхель ушел играть в футбол еще в пять часов — после того, как поужинал и наспех сделал задание по математике, — и в восемь часов, поскольку он еще не возвратился, у меня появилось неприятное чувство в желудке. Дело в том, что желудок не только являлся для меня органом пищеварения, но и предупреждал о грядущих переменах и неприятностях — как будто внутри него имелся мозг, в который поступали данные извне, и он мог предугадать, произойдет ли в ближайшее время что-то хорошее или же, наоборот, что-то плохое. То, чему предстояло произойти на этот раз, было явно плохим. Неприятное чувство в желудке едва не вызвало у меня тошноту. Однако мама поначалу ни о чем не стала спрашивать: она, видимо, подумала, что Анхель в своей комнате. «Мозг» в ее желудке ни о чем ей не сообщил. Она взяла тарелку и попробовала лапшу.

— Когда я рассказываю клиенткам, как хорошо умеет готовить моя десятилетняя дочь, они мне не верят. Одна из них схватилась руками за голову и заявила, что, по ее мнению, дети не должны работать. Я ответила, что ей не следует говорить таких глупостей, поскольку дети должны учиться быть самостоятельными.

Стрелки на часах показывали уже почти без четверти десять. Я улыбнулась маме.

— После этого она вернула мне банку с водорослями, которую собиралась купить, — продолжала она. — Нужно было предвидеть, что она отомстит за то, что я ей так ответила.

Я стала собирать учебники. Мама взяла с тарелки еще немного лапши и то ли с серьезным, то ли с удивленным видом принялась ее жевать.

— А где Анхель?

Я сделала вид, что не услышала вопроса, и пошла с учебниками в руках в свою комнату. Там я села на край кровати. «Куда же ты запропастился? — мысленно спросила я Анхеля. — Пожалуйста, вернись поскорее. Не поступай так со мной».

Поскольку звонок на входной двери так и не зазвенел, уже через каких-нибудь несколько минут должна была разразиться буря. Я посмотрела на часы: без пяти десять. Мама зашла ко мне в комнату. В ее глазах был блеск, который вот-вот должен был перерасти в ужасную вспышку.

— А где Анхель?

Я встала и, подойдя к маме, легонько отстранила ее, чтобы пройти в ванную.

— Он у одного из своих друзей. Его скоро приведет отец этого мальчика.

Я открыла водопроводный кран. В ванной я была в безопасности. Я очень надеялась, что брат с минуты на минуту вернется домой. Ему, похоже, не следовало давать слишком много свободы. Мне казалось, что Анхель ведет себя совсем не так, как я: я никогда бы не поступила так, как он поступил, никогда бы не допустила такой оплошности. Впрочем, я сама не раз и не два возвращалась домой с бешено колотившимся сердцем, потому что бежала со всех ног, чтобы не опоздать, и далеко не один раз я с тревогой думала о том, что, оказавшись у нашего дома, увижу полицейские машины, машины «скорой помощи» и разгоняющие темноту яркие проблесковые маячки, от одной только мысли о которых мне становилось страшно. Однако все заканчивалось тем, что мне открывала дверь мама, и предполагаемый кошмар тут же улетучивался. Мама была уверена, что меня проводил до самого нашего дома кто-нибудь из взрослых. А еще она была уверена в том, что дочь не станет обманывать ее подобным образом.

Стрелки часов показывали уже десять. Я подумала, что выиграю еще несколько минут за счет того, что подольше почищу зубы.

Из-за двери донесся голос матери:

— А кто, ты говоришь, его сюда приведет?

Я сделала вид, что не услышала. Еще одно небольшое мучение. Наказание за то, что я так много врала, что вела себя так безрассудно, что предоставила младшего брата самому себе. Теперь, когда мама так хорошо себя чувствовала и уже почти не открывала портфель из крокодиловой кожи, произошло это несчастье, причем виновата в нем была я.

Десять минут одиннадцатого.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как выйти из ванной. Я окинула ее таким взглядом, как будто видела в последний раз, как будто мне предстояло умереть или же быть выброшенной из дому. Кафельная плитка под белый мрамор с коричневыми прожилками, пол из песчаника темно-синего цвета, ванна, раковина умывальника. Шкафчик голубого — «небесного» — цвета на стене. Силиконовые рыбки, приклеенные к кафельной плитке, и силиконовые морские звезды, имитирующие морское дно. Тряпичные цветы, спускающиеся каскадами с верха голубого шкафчика. Я пользовалась этой ванной вместе с братом, однако из имеющихся здесь предметов ему принадлежали только губка для мытья, зубная щетка, зубная паста и банный халат. Все остальное было моим. Обесцвечивающее средство для волосиков на ногах и руках, губная помада (подарок Анны — «той, у которой есть собака»), шпильки и резиночки для волос, различные щетки и расчески, флакончики с духами, которые мне дарили на день рождения и которые время от времени мне приносила мама в качестве сюрприза, и розовый велюровый банный халат с капюшоном. «Вечно что-нибудь плохое да и случится», — подумала я, открывая дверь ванной.

— Уже очень поздно, — сказала мама. — Дай мне номер домашнего телефона этого друга.

Я сделала вид, что пытаюсь его найти.

Отец отложил газету в сторону и уменьшил звук телевизора до шепота, потом поднялся. Они теперь стояли вдвоем с мамой с очень серьезным видом, скрестив руки на груди. Это не предвещало ничего хорошего. Такой серьезный вид бывал у них в тяжелые моменты жизни: когда мы с Анхелем болели, когда наш отец оставался без работы. «Ну почему ты все никак не приходишь? — мысленно обратилась я к Анхелю. — Выручи меня!»

Я вернулась в гостиную с пустыми руками, серьезным лицом и тоской на сердце. Отец посмотрел на меня вопросительным взглядом. Взглядом, в котором чувствовался страх. Мама принялась надевать джинсы. «Мозг» в ее желудке, похоже, проснулся. Когда она надевала верхнюю одежду на ночь глядя, это было еще одним признаком того, что в жизни наступил тяжелый момент.

— Он ушел гулять в пять часов и до сих пор не вернулся, — сказала я.

— Такого не может быть, — ответила мама, пристально глядя на меня и очень медленно произнося слова — как будто она размышляла в этот момент обо всем плохом, что происходит на свете, обо всем плохом, что может произойти с ее семьей, и обо всем плохом, чего можно ожидать от меня.

Я всегда очень боялась, когда мне приходилось сообщать родителям что-нибудь неприятное — особенно им обоим одновременно. Именно в таких случаях я осознавала, что они представляют собой единое целое, своего рода сплоченную команду, представляют собой стену, через которую мне необходимо пройти.

— Почему ты позволила ему уйти одному? — рявкнул отец, который вообще-то не видел ничего плохого в том, что Анхель выходит на улицу один.

— Потому что все его друзья ходят гулять одни, — сказала я, начиная шмыгать носом.

— Не надо плакать, — сказала мама, поспешно зашнуровывая кроссовки. — Сейчас не время для слез. Где он гуляет?

— Везде, — ответила я.

— Везде? — переспросил отец.

— Да. Они ходят до конца улицы и обратно или на соседнюю улицу. Еще они ходят в парк, чтобы там поиграть в футбол, а затем идут к кому-нибудь из них домой.

— Какой же я была слепой… — сказала мама, глядя на меня сердитым взглядом.

Я была готова умереть, лишь бы только не подвергаться подобной пытке. Мне теперь уже никогда не будут доверять. Мама, наверное, способна меня сейчас убить. Да, она могла бы это сделать. Она могла вонзить в меня зазубренный нож, которым разделывают мясо. Он был таким острым, что ей не пришлось бы прилагать никаких усилий. Я подумала, что наглотаюсь таблеток, которые лежат в прикроватных тумбочках моих родителей. Мама пичкала себя успокоительными и таблетками от головной боли. Чтобы их купить, нужно было показать аптекарю рецепт и документ, удостоверяющий личность. На коробочках с этими таблетками было написано: «Хранить в местах, недоступных для детей», однако не было никакой разницы в том, где хранились подобные таблетки — в ящике тумбочки или в каком-либо другом месте. В нашем доме не имелось ничего, что можно было бы от меня спрятать, будь то предметы, документы, взгляды или чувства.

Мама резким движением открыла в прихожей шкаф и достала из него сумку.

— Куда ты пойдешь? — спросил отец.

Мама ничего не смогла ответить. Она, похоже, уже не могла даже плакать. Перед ее мысленным взором, наверное, проносились тысячи ужасных сцен. Мое сердце сжалось.

— Подожди, — сказал отец. — Пойду я. А ты позвони в полицию.

Кошмар с полицейскими машинами и проблесковыми маячками, похоже, грозил вот-вот стать реальностью — как будто происходило что-то такое, что вполне может произойти, но, как мне раньше казалось, только в другое время и с кем-то другим.

На часах было уже больше половины одиннадцатого.

Отец стал быстро одеваться. Уже подойдя к двери, он поспешно вернулся, чтобы взять портфель.

— А если его у нас украли? — крикнула мама. — Если его кто-то похитил? Боже мой, этого не могло случиться. Этого не могло случиться второй раз!

— Позвони в полицию, — сказал отец.

И он вышел, громко захлопнув за собой входную дверь.

Я смотрела на мать, которая ходила взад-вперед по комнате. Еще совсем недавно жизнь была так прекрасна, а теперь она стала ужасной.

— Я могла бы пойти его поискать, — сказала я. — Я знаю, где он обычно гуляет.

— Ты что, рехнулась? Никогда — ты слышишь меня? — никогда ты не пойдешь никуда одна!

И тут она начала плакать как-то очень странно — как будто не плакала, а задыхалась.

— Хочешь, я сама позвоню в полицию? — спросила я.

Она протянула мне телефонную трубку.

— Объясни, что произошло, а потом с ними поговорю я, — сказала мама срывающимся голосом. — Сейчас я еще не могу…

Из полицейского участка мне ответили по телефону, что полиция вряд ли сможет что-то сделать. Мальчик, возможно, просто заблудился и теперь где-то бродит. Нам посоветовали самим отправиться на его поиски, но при этом оставить кого-нибудь дома — на случай, если ребенок все же придет домой сам. Мама выхватила у меня трубку и сказала в нее, что у них, у полицейских, нет совести и что если ее сын не найдется, то в этом будут виноваты они. Однако полицейские, по-видимому, привыкли слышать подобные заявления, а потому не обратили на слова мамы внимания.

Прошел час, в течение которого мир продолжал постепенно рушиться — кирпичик за кирпичиком, частичка за частичкой. Комиксы моего брата, тапочки на веранде, штаны в корзине для белья, которое нужно было погладить. Я до этого момента не осознавала, что не знаю всех тех мест, где может находиться Анхель, не знаю, где и каким образом его следует искать.

Телевизор по-прежнему работал с приглушенным до минимума звуком.

И тут вдруг мама схватила свою сумку и сказала, что больше не может сидеть и ждать.

— Я пойду его искать. А ты оставайся здесь и даже не вздумай куда-нибудь пойти.

Я прошлась по нашему дому, не зная, чем заняться. Я осматривала его сантиметр за сантиметром, как будто видела в последний раз. Зайдя в комнату Анхеля, я принялась разглядывать плакаты с фотографиями мотоциклов, тетради, аккуратно разложенные на письменном столе, маленькие модели мотоциклов на этажерке, мяч в углу на сумке с принадлежностями для занятий карате и тщательно застеленную покрывалом кровать. Анхель был таким же аккуратным, как наши родители. Никто из них троих не мог противостоять стремлению обязательно приводить все в образцовый порядок, убирать то, что находится не на своем месте, обязательно вешать одежду на вешалку, тщательно сворачивать рубашки и свитера и раскладывать их по соответствующим ящикам. Те четыре предмета, которые имелись у Анхеля в ванной, он всегда клал на место, тогда как мои вещи были разбросаны как попало и я подчас не могла найти то, что было у меня прямо под носом. А если мы уже никогда не увидим Анхеля? На двери своей комнаты он нарисовал Луну с кратерами. Он хотел, когда вырастет, стать астрономом, и я даже подумывала о том, чтобы подарить ему на день рождения телескоп. Впервые за время разразившейся трагедии я начала думать непосредственно о брате — до этого момента все мое внимание было сконцентрировано сначала на беспокойстве, охватившем маму, затем на тревоге отца и в конце концов на моем чувстве вины. Теперь мысли о том, что с ним, возможно, произошло что-то ужасное, что он никогда больше не вернется домой, что его сбил автомобиль, буквально кишели в моей голове, вырываясь из нее и заполняя собой все комнаты, цепляясь за разноцветные обои на стенах, за игрушки брата, за тарелки, за диван из кожзаменителя и проникая во все углы и даже протискиваясь между страницами книг. Я не знала, смогу ли выдержать этот ужас. С нами попросту не могло произойти подобное несчастье, и я опустилась на колени, чтобы попросить Бога вернуть нам Анхеля с его худющими ногами и умением выводить меня из себя. Мне хотелось, чтобы к нам вернулись те вечера, когда мы сидели с ним вдвоем в кухне.

Раздался телефонный звонок. Это звонил отец. Он спросил, не появился ли Анхель, и положил трубку еще до того, как я успела что-то ответить: он, видимо, и так все понял по моему голосу и дыханию.

Я выглянула в окно. Брат, возможно, заблудился в сумерках и теперь бродит по абсолютно незнакомым улицам. Еще он мог по ошибке пойти в противоположном направлении и оказаться совсем в другом квартале, причем без денег, чтобы позвонить домой. Или же он попросту не нашел телефонной будки. Он, наверное, ужаснулся от одной только мысли о том, какая суматоха царит сейчас по его вине. Я села на один из стульев с прямой спинкой, сделала глубокий вдох и зажмурилась. Я представила себе Анхеля и мысленно попросила его успокоиться и не бояться. Я попросила его найти вход в метро. «Посмотри на тротуаре направо и налево, найди вход в метро. Если ты его найдешь, войди в него. На какой-нибудь из стен должна висеть схема метрополитена. Найди линию номер одиннадцать. Она, по-моему, зеленого цвета. На ней ты увидишь нашу станцию. Она называется “Мирасьерра”. Подумай хорошенько, что следует сделать, чтобы до нее доехать. Ты можешь спросить в билетной кассе, открыта ли сейчас эта станция. Если у тебя нет денег, прошмыгни под турникетом, когда никто не будет на тебя смотреть. Будь осторожным и осмотрительным. Спустись на платформу метро и, если сможешь, сядь рядом с кем-нибудь, чтобы не было заметно, что ты едешь один. Будь очень внимателен. Я жду тебя дома. Я приготовила лапшу с грибами. Когда ты придешь, я ее разогрею».

Я поднялась со стула. У меня болел желудок и покалывало в правом боку. Я одна все еще оставалась в пижаме — пижаме, состоящей из коротких штанишек и кофточки с изображением песика Снупи. Такая пижама казалась мне предназначенной для совсем маленьких детей, но она была подарком бабушки, живущей в Аликанте, и мама говорила, что дареному коню в зубы не смотрят. Я пошла в свою комнату, чтобы переодеться. Я надела красное платье, предназначенное для особых случаев, и приготовила туфли, чтобы быстренько надеть их, когда это потребуется. Зайдя в кухню, я поставила в холодильник тарелки с ужином родителей и собиралась уже убрать остальную посуду, но тут в дверь вдруг позвонили. Я застыла, как парализованная.

Наша судьба сейчас, возможно, решалась по ту сторону входной двери. У меня больно защемило в груди: это мог наконец-то вернуться домой Анхель!

Но это был отец.

Он швырнул ключи на столик в прихожей. На меня он даже не посмотрел. Он не стал спрашивать меня, есть ли какие-нибудь новости. Жизнь снова потеряла смысл.

Я зашла в ванную, чтобы причесаться, и задумалась, стоит ли сейчас пользоваться духами.

Во всем была виновата я.

— Я обошел все окрестности, — сказал отец, увидев, что я вернулась в гостиную. Он был бледным и выглядел постаревшим — как будто серьезно заболел. — Я расспрашивал прохожих, но так ничего и не выяснил.

— А мама? — спросила я.

— Я потерял ее из виду. Она, наверное, ушла куда-то далеко.

Я пошла надеть туфли. У моего отца было такое выражение лица, как будто он плачет, хотя из его глаз не вытекло ни слезинки.

— Я пойду к ограде, посмотрю, не идет ли он, — сказала я. — Не переживай, я не стану выходить на улицу.

Не услышав ответа, я открыла входную дверь. Не закрывая ее, я остановилась на сланцевых плитках у входа и принялась, думая о чем-то своем, всматриваться в темноту, прислушиваться и даже принюхиваться. Мои органы чувств обострились, и я начала чувствовать то, на что раньше попросту не обращала внимания. Мне припомнился запах, исходивший от Анхеля, когда он приходил домой после игры в футбол. Это был запах улицы, земли, пота и резинового мяча. Я услышала, как где-то поблизости раздался шорох. Он, возможно, донесся из строения, которое мы называли дровяным сараем и которое примыкало к стене, отделявшей наш дом от соседнего. Я побежала туда, надеясь, что какие-то мои сегодняшние мольбы были услышаны, при этом зная, что обычно моих просьб никто не слышит, а потому в данный момент даже мысленно не стала просить небеса о том, чтобы Анхель оказался в сарае.

Анхель прятался там уже целый час, потому что ему было страшно, что его станут ругать за то, что он вернулся домой так поздно. Когда я увидела, как он лежит на боку на полу, подложив руку под голову, мне ужасно захотелось закричать, пуститься в пляс и изо всех сил врезать ему, но ничего этого я делать не стала.

— Почему ты пришла сюда в такой одежде? — спросил Анхель, поднимаясь с пола.

— Мы ищем тебя весь вечер. Ты что, решил остаться здесь навсегда?

У Анхеля, оказывается, отобрали мяч, он побежал вслед за обидчиками и заблудился, но затем, расспрашивая прохожих, сумел все-таки добраться до нашего дома. Он даже чуть было не проскочил бесплатно в метро. Когда же он подошел к двери дома, то услышал, как о чем-то спорят наши родители, и не решился позвонить.

— Заходи в дом и поцелуй папу.

Отец, увидев его, на этот раз уже по-настоящему расплакался. Он обнял Анхеля и даже не стал его ругать, зато на меня бросил очень сердитый взгляд. Потом он пошел искать маму. Когда они придут вдвоем домой, жизнь вернется в обычное русло, трагедия закончится, на небе снова засияют звезды и луна, которые утром, как всегда, сменит на небе солнце. Ужас исчезнет из нашего дома.

Я пошла разогревать для Анхеля лапшу.

— Она такая вкусная, что пальчики оближешь!

Анхель ел лапшу, наполняя кухню исходившим от него сильным запахом улицы, когда наконец появилась наша мама. Она очень тяжело дышала и хваталась руками за бок. Мама, по-видимому, бежала домой без остановки с того самого места, где ее разыскал отец. Она вытерла ладонью пот с лица: ей, видимо, не хотелось целовать Анхеля влажными губами. Ее рубашка тоже была насквозь мокрой от пота. Анхель поднялся со стула и обнял маму.

— Видит Бог, я не смогла бы перенести еще одного такого удара, какой перенесла с Лаурой, — сказала она, испытывая одновременно и радость, и боль.

Хотя все мое внимание было сконцентрировано на том, как поведет себя в подобной ситуации мама, и я не очень-то вслушивалась в произносимые слова, упоминание имени «Лаура» заставило меня вздрогнуть. Впрочем, секунду спустя я об этом забыла, потому что момент был уж очень волнующим.

Отец вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что ему пришлось упереться обеими руками в крышку кухонного стола. Я пошла и прибавила громкость звука у телевизора. Жизнь продолжалась.

— А ты… — сказала мама, взглянув на меня. — Почему ты так одета? Я ушла искать твоего брата, и ты воспользовалась этим, чтобы надеть красное платье. Ты что, и без того мало нашкодила?

— Не трогай ее, — вмешался отец. — Мы снова все вместе, а это самое главное.

Мне уже больше не будут доверять, и маме придется уйти с работы, которая так хорошо помогала ей развеивать тоску. Мне подумалось, что я получила по заслугам за то, что не была такой хорошей дочерью, какой они меня считали. Брат посмотрел на меня сочувствующим взглядом, но ничего не сказал. Так было лучше — дать утихнуть буре. В надежде на то, что все забудется.

Я в последнее время надевала в особых случаях красное платье и черные туфли. А это был как раз особый случай. Я ведь подумала, что если приедут полицейские, то я должна быть одета как можно лучше. Однако отныне это красное платье мне уже не нравилось: оно напоминало об этом вечере, о боли в правом боку и о неприятном чувстве в горле — как будто там застряла персиковая косточка. Я зашла в свою комнату, сняла платье, сложила его так, что оно сравнялось по длине и ширине с носовым платком, и засунула его в самый низ лежащей в шкафу груды белья. Потом я села на кровать и очень медленно натянула на себя пижаму. Родители о чем-то разговаривали. Анхель лишь вкратце рассказал им обо всем, что с ним произошло, а затем почти все время молчал и ел лапшу. Я с большим удовольствием завалилась бы в постель и принялась читать, однако все же зашла еще раз в кухню, чтобы пожелать всем спокойной ночи: мне не хотелось, чтобы осталось какое-то недопонимание. Затем я почувствовала в душе огромную пустоту — как будто все важное, что могло произойти, уже произошло.

Анна — «та, у которой есть собака» — удивилась, узнав, что мама хочет уйти с работы.

— Я не могу оставлять их одних, — сказала мама, покачивая головой из стороны в сторону и пытаясь своими словами убедить себя.

Я не осмелилась сказать, что ей не о чем беспокоиться, потому что теперь-то я уж точно не позволю брату пойти куда-нибудь одному. Я не хотела ничего говорить, чтобы еще больше не усложнить ситуацию.

— На меня это произвело большое впечатление — ты сама знаешь почему. Я не смогла бы пережить еще одного несчастья, случившего еще с одним моим ребенком. Я знаю, что не могу защитить своих детей абсолютно от всех опасностей, и осознаю, что не смогу оберегать их на протяжении всей жизни, но ведь они такие беззащитные.

— Тебе нужно взять себя в руки, — сказала Анна. — Если хочешь, я могу иногда оставаться вечером с ними. Могу заходить сюда, чтобы проверить, все ли в порядке. А еще я могла бы водить Анхеля на занятия по карате.

Я восторгалась тем, какая беззаботная у Анны жизнь. Ей не нужно было переживать ни по поводу детей, ни по поводу работы. У нее не могло произойти ничего трагического. Она уезжала на отдых на три-четыре месяца в году, а не на две недели в августе, как мы. Она, образно выражаясь, ходила по ковру, а наша семья — по камням. Я не могла удержаться от того, чтобы не поглазеть на нее, когда она приходила к нам в гости, — приходила все чаще и чаще. Я глазела на ее стрижки, на пепел на ее сигарете, на то, как она сидит, скрестив длинные ноги. Она делала себе искусный макияж, носила изящные туфли без каблуков и облегающие стройную фигуру платья. Моя же мама была слегка «пузатенькой» — следствие перенесенных ею беременностей, — ходила в парикмахерскую лишь пару раз в год, красила, чтобы скрыть седину, волосы дома сама и постоянно всерьез расстраивалась из-за пустяков.

Анна мне очень нравилась, потому что она заботилась о моей маме и потому что уделяла много внимания и мне. Она расспрашивала меня о школе и моих друзьях и дарила мне — на будущее — губную помаду, браслеты и всякие безделушки. У меня складывалось впечатление, что она очень хочет вызвать у меня симпатию, что она стремится привлечь меня на свою сторону. Что мне было непонятно — так это зачем она это делает. Она вела себя примерно так, как ведет себя одноклассница, желающая набиться ко мне в подруги, или же просто знакомая девочка, пытающаяся пробиться в круг моих друзей ради того, чтобы оказаться рядом с мальчиком, который ей нравится. Однако Анна-то была уже взрослой женщиной. Возможно, я служила для нее своего рода заменой дочери, которой у нее самой не было. Так или иначе, но мне казалось странным, что мне, ребенку, пытается понравиться взрослый человек.

Все мало-помалу возвращалось в привычное русло. Ни с Анхелем, ни со мной больше не случалось никаких неприятностей. Мы делали все, что нам говорили делать. Наши родители в конце концов приняли решение, что Анхель может играть с друзьями без чьего-либо надзора, не уходя, однако, от дома дальше определенного расстояния, даже если его друзья и решат пойти куда-то далеко. Они заставили его дать клятву и пригрозили всем, что только пришло им в голову, чтобы он не вздумал эту клятву нарушить. Они поступили так для того, чтобы Анхель приучался быть самостоятельным и правильно ориентироваться в окружающей обстановке. Отец заявил, что уж лучше побыстрее научиться плавать, чем никогда не ходить купаться, и мама в знак согласия кивнула. Они приняли это решение там, где принимали вообще все решения, — в постели. Там они всегда обсуждали шепотом все важные вопросы. Поскольку меня больше не винили в том, что произошло с Анхелем, я вздохнула спокойно. Маме хотелось снова начать мне доверять. Она почему-то иногда говорила, что порой то, чего у человека нет, имеет для него большее значение, чем то, что у него есть. Но чего у нее не было? Мама никогда ничего не говорила только ради того, чтобы что-то сказать. Она говорила только то, о чем попросту не могла промолчать, и в таких случаях слова словно сами по себе соскакивали у нее с языка. Мама жила не в том мире, в котором жили все остальные люди, а совсем в другом — в мире, в котором она была одна. Вместе с ней там были только ее мысли и слова, пусть даже рядом и находились ее родители, муж и дети.

4 Лаура, собирай свои вещи

Поначалу я училась в школе, которая называлась «Эсфера», однако когда мы переехали из дома в Эль-Оливаре в квартиру, расположенную на втором этаже над нашим обувным магазином, меня записали в школу, в которой все сотрудницы были монахинями.

Я сидела на уроке географии в школе «Эсфера», когда в наш класс вдруг вошел директор школы. Учитель, не выпуская мел из рук, замолчал и уставился на него. Директор приходил без предупреждения только в тех случаях, когда случалось что-нибудь чрезвычайное — например, умирал кто-то из родственников одного из учеников или же поступало сообщение о том, что в здание школы заложена бомба. Выражение лица учителя стало испуганным, и он подошел к директору. Они стали тихонько о чем-то разговаривать, и, судя по тому, что учитель время от времени пожимал плечами, ничего ужасного не произошло. Он окинул нас взглядом сквозь толстые стекла очков, прошелся по классу и холодно посмотрел своими черными глазами на меня.

— Лаура, собирай вещи, — сказал он. — За тобой пришли.

Три десятка голов повернулись в мою сторону. Я даже не пошевелилась. Все ждали, что я что-то скажу, о чем-то спрошу: им хотелось узнать, почему меня хотят отсюда забрать.

— Лаура, тебя ждут, — настойчиво повторил учитель. Он всегда был одет в вельветовые штаны и вельветовый пиджак, на которых к концу занятий накапливалась белая меловая пыль.

Я выполнила то, что требовалось, сгорая от стыда, что такое потребовали лишь от меня одной. Я закрыла учебник и положила его в школьный рюкзачок. Вслед за учебником я сунула туда тетради и пенал с ручками и карандашами. Стараясь не встречаться взглядом ни с кем из одноклассников, я подошла к учителю. Мои глаза находились примерно на уровне третьей пуговицы его пиджака.

— Иди в кабинет директора, — сказал учитель, поворачиваясь к классной доске.

Он не счел нужным больше ничего мне сказать. Я ведь была девочкой двенадцати лет, которой надлежало воспринимать жизнь такой, какая она есть. Вплоть до того времени, как стану взрослой, я не могла ни возмущаться, ни протестовать.

Держа рюкзачок на плече, я отправилась в кабинет, заходить в который всегда побаивалась. Я была одета в джинсы с серебристыми звездочками на карманах и красную футболку — свою любимую одежду. Волосы у меня доходили до середины спины и были гладкими и светлыми, потому что Лили осветляла их ромашкой. Вот примерно в таком виде я зашла в кабинет директора и увидела, что напротив директора сидит моя бабушка Лили.

— Ну хорошо, она уже пришла, — сказал директор, поднимаясь с кресла. — Очень жаль, что ей придется нас покинуть. Она образцовая ученица.

Моя бабушка тоже поднялась на ноги, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой. Она была одета в белое шерстяное пальто, в котором казалась более крупной, чем была на самом деле. Бабушка слегка наклонила голову в сторону директора.

— У вас замечательная школа, — сказала она, прищуриваясь, — потому что ею руководит исключительно хороший директор.

Директор поцеловал бабушке руку и проводил ее и меня в коридор.

— Возможно, у вас когда-нибудь найдется время еще раз нас навестить, — сказал он.

Бабушка засмеялась тем своим смехом, который, казалось, проникал аж до мозга костей:

— Как это любезно с вашей стороны, как это любезно!

Когда мы сели в машину, выражение лица Лили резко изменилось. Теперь ей уже не нужно было выглядеть очаровательной. Она о чем-то напряженно думала, и вывести ее из этой задумчивости было непросто.

Я отнюдь не была образцовой ученицей. После школы мне приходилось ежедневно по четыре часа заниматься балетом, а потому я почти не делала домашних заданий. Я лишь с трудом могла учиться. По утрам у меня начинало ныть в желудке, как только я подходила к школьной ограде и видела вывеску с названием школы: «Эсфера». Я мысленно умоляла ветер и солнце о том, чтобы никому из учителей не пришло в голову вызвать меня сегодня к доске.

Самым лучшим времяпрепровождением в школе были занятия баскетболом на школьном дворе. Такие занятия проходили у нас два раза в неделю и были единственным уроком, во время которого я ни о чем не думала, а просто бегала, прыгала и толкалась среди одноклассников. Я, резвясь так, чувствовала себя счастливой.

— Завтра мы пойдем смотреть твою новую школу.

Я заплакала. Мне не хотелось переходить в другую школу, потому что школа — она везде школа, а в этой я, по крайней мере, уже освоилась. Я не чувствовала в себе сил начинать все с нуля. Лили сказала, что я могу плакать сколько вздумается, — может, мне от этого станет легче.

Я продолжала плакать даже тогда, когда мы зашли в свою новую квартиру, расположенную над обувным магазином. Мама была в Таиланде, и Лили жаловалась, что ей приходится все делать самой. Я продолжала плакать и в ванной, и в своей комнате. Даже не знаю, сколько из меня вылилось литров слез. Поначалу они вытекали из глаз, а затем мне стало казаться, что они поднимаются к глазам из желудка — как будто в желудке было целое соленое озеро.

Лили сказала, что эта школа находится ближе всего к нашему дому и что я буду рада этой перемене в своей жизни, потому что монашки в школе — очень ласковые и заботливые.

5 Бабушка Вероники

Когда приходили гости, мы тут же убирали все, что лежало на столе, стоявшем в центре гостиной, и ставили на него большое блюдо с сыром, нарезанным треугольничками, с оливками и миндальными орехами, а также бутылки с пивом, вином и кока-колой. В хорошую погоду мы накрывали такой же стол на веранде, и сразу же завязывалась занимательная беседа. Маме приходилось готовить и подавать еду, а отцу вменялось в обязанность рассказывать гостям забавные истории из жизни таксиста. Мы с Анхелем чувствовали себя бесконечно счастливыми.

Летом к нам приезжали пообедать или пополдничать коллеги моего отца — таксисты, причем чаще всего к нам наведывался со своей женой и детьми один из них, которого звали Освальдо. Он был венесуэльцем и включал музыку в стиле «сальса», благодаря чему наш дом в этот день был самым веселым и шумным во всем квартале. Родители моего отца жили на Канарских островах. Они приезжали к нам в гости лишь пару раз, да и то останавливались в отеле в центре города, потому что им хотелось побольше погулять по центральной части Мадрида (а также потому, что мама не выражала большого восторга по поводу их приезда). Они приглашали нас поужинать в один из дорогих ресторанов, и отец уплетал там за обе щеки, а мама к ресторанной еде почти не притрагивалась. Родители моего отца были высокими, худощавыми, похожими на иностранцев. Они все еще никак не могли смириться с тем, что их сын стал обыкновенным таксистом и не добился чего-то большего (они, похоже, полагали, что жена и дети преградили их сыну дорогу к богатству и славе), хотя я ни разу не слышала, чтобы отец на что-то жаловался, да и вообще он производил впечатление человека, который достиг в жизни того, чего хотел.

Наши бабушка и дедушка со стороны матери, Марита и Фернандо, тоже были для меня и Анхеля почти чужими. Иногда мы отправляли им почтовые открытки, а бабушку Мариту мы называли между собой «бабулечкой», потому что она была по своей комплекции миниатюрной. Когда она садилась на стул или диван, ее ноги не доставали до пола. Мама пошла в своего отца — симпатичного офицера, угодившего в когти к этой «бабенке», которая, по словам моей мамы, всю жизнь любила только валяться в постели и ничего не делать. Всю работу по дому дедушке приходилось делать самому: он ходил за покупками, готовил еду, стирал и гладил белье, оплачивал счета и выполнял все капризы своей жены. «Бабулечка» носила очки с толстенными, как дно стеклянной вазы, стеклами, из-за чего становилось еще более непонятно, за что ее так сильно любит мой дедушка. Желания Мариты были для него законом. По всей видимости, она обладала каким-то особым магнетизмом, позволяющим заставлять окружающих делать то, чего ей хочется. Она вызывала у меня большой интерес, и мне нравилось, что эта некрасивая женщина, обладающая таинственными чарами, приходится мне бабушкой. Одновременно с этим я — из чувства солидарности со своей мамой — испытывала к бабушке и чувство неприязни. Мама, возможно, была единственным человеком, отказывающимся выполнять ее прихоти, и о чем бы «бабулечка» ни просила мою маму, та всегда отвечала категорическим «нет». Мама говорила, чтобы она пошла поискала какого-нибудь другого дурака. Непреклонность моей мамы по отношению к «бабулечке», у которой она была единственной дочерью, выглядела поистине удивительной.

Как-то раз жарким июльским днем, когда небо было ослепительно синим, Анхель вбежал в наш дом и взволнованно сообщил, что он вроде бы видел, что «бабулечка» поднимается вверх по склону, волоча за собой чемодан, по размерам больше ее самой. Я вышла из дома и увидела, что к нам и в самом деле приближается какая-то женщина в белых туфлях. Она тащила за собой чемодан, а через плечо у нее еще и висела белая сумка. Одета она была в черное платье с белыми крапинками. Мама в этом момент ходила по своим клиентам, а отец возил пассажиров на такси. Я уже почти час, сидя в своей комнате, пыталась сделать домашнее задание.

Мы с Анхелем пошли навстречу «бабулечке», чтобы ей помочь. Мы видели ее последний раз на каком-то дне рождения Анхеля, а потом она время от времени звонила по телефону, чтобы поздравить нас с чем-нибудь или узнать, как мы поживаем. Она фигурировала в нашей жизни, но как-то эпизодически. Совсем не так, как деревья напротив нашего дома, которые мы видели каждый день — зимой без листьев, летом с листьями.

Она поставила на землю чемодан и принялась нас вовсю целовать, но сначала, как водится, выразила свое удивление по поводу того, какими мы стали большими. «Это вы? Ого, вы так выросли!» Я, по ее словам, превратилась во взрослую девушку, а Анхель наверняка уже сводит с ума всех девчонок. Мы сказали, что ее совершенно случайно заметил Анхель и что наши родители сейчас на работе. Еще мы сказали, что не могли себе даже представить, что вдруг увидим среди бела дня, как она идет к нашему дому.

Я была рада тому, что в момент приезда бабушки Мариты мамы не было дома, потому что это сделало нашу встречу более непринужденной. «Бабулечка» передала нам подарки. Они были недорогими: у нее явно не водилось много денег. Пенсия, которую получала бабушка, наверняка была небольшой. «Бабулечка» зашла в дом, погладила кошку, а после заглянула в сад. Она стала жаловаться на то, что от ходьбы в туфлях на каблуках у нее разболелись ноги, поэтому она набрала в таз воды и бросила в нее какую-то соль. Опустив ступни в воду, она заявила, что теперь чувствует себя прекрасно. Чемодан, после того как она достала из него подарки, так и остался лежать открытым посреди гостиной. Я закрыла его и перетащила в свою комнату. Я, конечно, могла разместить бабушку в комнате для гостей, однако предпочла достать раскладушку, чтобы «бабулечка» находилась поближе ко мне.

— Мне захотелось вас увидеть, — сказала бабушка, гладя меня по голове одной рукой и массируя себе ступни другой. — Поэтому я не стала звонить твоей маме. Она запретила бы мне приезжать, а мне очень хотелось увидеть, какими вы уже стали большими.

— Родители придут домой довольно поздно. Они много работают.

— Это не важно. Мы сами приготовим ужин и тем самым сделаем им сюрприз.

Анхель ушел на занятия по карате. Я и сама собиралась пойти в кино с подружками, но пришлось этот поход отменить. В бабушке было что-то такое, что вызывало у меня желание побыть с ней. Может, меня привлекал тот факт, что мы чем-то похожи. У нас обеих была очень белая кожа, и вены проступали на ней так сильно, что, казалось, слегка надави — и они лопнут. Глядя на ее руки, я понимала, что и мои руки очень рано станут морщинистыми. Мне казалось, что кожа у нас с бабушкой очень тонкая и что наши предки приехали из страны, не избалованной солнцем.

«Бабулечка» вела себя очень тихо и спокойно. Время от времени она меня целовала. Я не видела ее уже очень давно, но она ведь была моей бабушкой, а потому имела полное право меня целовать. Мы приготовили слоеные пирожки, салат и жареную рыбу. Точнее говоря, все это готовила я, а бабушка только наблюдала за мной сквозь очки с толстенными стеклами. Из-за ее огромных очков и огромных серег было почти не видно лица. Говорила она мало, чаще о чем-то молча размышляла. Наверное, именно это так сильно и привлекло в ней моего дедушку. Я подробно рассказала ей о своей жизни, жизни девочки-подростка, и она посоветовала мне вести себя осторожнее с мальчиками. Она рассказала мне о моей маме — о тех временах, когда та была еще маленькой. Ей очень нравились животные. У них дома были собаки, кошки, попугай и рыбки в аквариуме. Это доставляло множество хлопот, и от «зоопарка» пришлось постепенно избавляться. Бетти была очень сострадательна по отношению к беспомощным зверушкам, и ее стремление взять их под свою опеку нужно было как-то ограничивать. Бабушка внешне напоминала мне мою маму — у нее были такие же глаза, волосы, нос. Когда она на меня смотрела, мне казалось, что это смотрит мама. Мне очень нравилось, что она разговаривает со мной больше всего обо мне. Я подумала, что вечером, когда мы ляжем спать, я попрошу ее рассказать о том, как она познакомилась с дедушкой. При общении с «бабулечкой» у меня появилось странное чувство: мне казалось, что я вернулась в небольшую теплую пещеру, в которой находилось все мое племя.

В половину десятого во входную дверь позвонили. Мы к тому времени уже застелили стол скатертью, которую мама берегла для особых случаев. Мама в этот вечер пришла домой раньше отца. «Бабулечка» в момент ее прихода сидела на диване. Услышав, как открылась дверь, она слегка повернулась в ту сторону. Мама, собиравшаяся зайти в гостиную, замерла — ее как будто парализовало.

— Вот так сюрприз! — несколько секунд спустя промолвила она.

«Бабулечка» поднялась и подошла к дочери, чтобы ее поцеловать. На ее ногах были мои тапочки, сделанные в виде собачьих мордочек. В этих тапочках она с трудом могла ходить, но выбрала именно их, потому что они были очень мягкими, а у нее на ступнях вздулись волдыри. Мама бросила на тапочки недовольный взгляд. Ей, похоже, не понравилось, что Марита нацепила мои тапочки, — а это означало, что ей не понравилось и то, что ее мать вообще сюда приехала.

— Тебе в них не жарко? — спросила мама.

— Я приехала вас навестить.

Мама сняла туфли и кофточку и осталась в лифчике. Она так обычно делала, прежде чем пойти принимать душ. Уже направляясь в ванную, она покосилась на стол:

— У нас, выходит, праздник.

— Да, — ответила я. — Когда придут папа и Анхель, будем ужинать.

Мама больше ничего не сказала. Я услышала, что вода из душа потекла намного сильнее, чем обычно. Бабушка вышла на веранду — видимо, подышать свежим воздухом. Вокруг виднелись маленькие огоньки — это светились лампочки на верандах других домов.

— Тут так хорошо! Даже не верится, что это Мадрид, — сказала бабушка.

В десять минут одиннадцатого мы уже сидели за столом и ужинали, оживленно разговаривая. Нас всех — кроме мамы — радовало, что в кругу семьи появился еще один человек. Через открытое окно из синеватой ночной темноты в комнату проникал свежий ветерок. Мы выпили немножко вина. Отец сказал бабушке, что, если она захочет посетить какое-то место в городе, он отвезет ее туда на такси. Мама спросила у «бабулечки», почему та не позвонила и не предупредила о своем приезде. А еще мама сказала, что у нее много работы и она не сможет уделять ей должного внимания. Бабушка в ответ заявила, чтобы мама не переживала: она приехала для того, чтобы чем-то помочь, а не для того, чтобы с кем-то ссориться.

— А тебе не кажется, что эта твоя помощь немного запоздала? — спросила мама, сердито сверкнув глазами.

Со стороны могло показаться, что ее глаза блестят от вина, но в действительности они блестели оттого, что она сердилась, — сердилась на «бабулечку».

В этот момент — очень даже вовремя — Анхель включил телевизор, и мы все уставились на экран. Мне подумалось, что мы похожи на планеты, перемещающиеся по темному ночному небу с разной скоростью и в разных направлениях. Анхель, словно прочтя мои мысли, вдруг заявил, что мы сейчас движемся на огромной скорости вокруг Солнца.

— Он хочет стать астрономом, — пояснил «бабулечке» отец.

Бабушка провела в нашем доме неделю, а потом отец отвез ее на железнодорожный вокзал. Вечером того же дня мама, вернувшись с работы, сказала, что наконец-то мы снова сможем нормально поужинать в кругу своей семьи, без посторонних.

— Она даже не умеет готовить, — заявила мама (хотя это, возможно, и не было правдой).

— Ты несправедлива, — угрюмо пробурчал отец. — Тебе не приходило в голову, что ты, возможно, относишься к ней с предубеждением?

— Она сама в этом виновата. Точнее, они оба. Они оставили меня одну. Одну! И я оказалась беспомощной. Они друг друга стоят — они мои родители лишь на словах. Они приезжают сюда только для того, чтобы добавить мне хлопот, чтобы мешать нам жить. Поэтому они мне не нужны.

Отец смягчил тон своего голоса:

— Дорогая, даже не знаю, что мне следует сделать для того, чтобы ты перестала вбивать себе все это в голову. Нам нужно жить нормальной жизнью. Ты понимаешь, что это означает? Жить нормальной жизнью!

Мама начала плакать, то и дело сморкаясь в носовой платок.

Она, придя домой, не успела переодеться и была сейчас в свободном платье на бретельках, скрывающем ее женские формы, и сандалиях. Подвеска с аметистом, которая мне очень нравилась еще с раннего детства, свисала ниже груди.

— Я думала, что у меня уже началась такая жизнь, что я живу именно такой жизнью, — пробормотала мама, сидя на краю дивана и держа носовой платок обеими руками.

Отец поднялся на ноги и с выражением бессилия на лице покачал головой.

— Я зашла в один дом под предлогом того, что продаю косметику. Я была уверена, что она живет именно в этом доме. Все данные указывали на это. Но я увидела там лишь пожилую женщину в инвалидном кресле на колесах. Я спросила, нет ли в этом доме подростков, которым могли бы пригодиться средства, улучшающие память, и она ответила мне, что нет. Я огляделась по сторонам и увидела лишь хорошую мебель и какие-то сумрачные картины — как в музее. Там не было фотографий в рамках.

Отец вдруг осознал, что мы с Анхелем находимся рядом, и повел маму в кухню.

— Ты заболеваешь, — сказал он ей.

На следующий день я, оставшись дома одна, снова полезла в портфель из крокодиловой кожи. Если в этой загадочной истории произошли еще какие-то события, свидетельства о них вполне могли оказаться в этом портфеле. Но ничего нового я в нем не обнаружила. Рыться в сумке мамы я не решилась, потому что это означало бы переступить линию, за которой начиналось явно неуважительное отношение к своим родителям.

У меня на языке все время вертелось, готовое в любой момент сорваться с него, имя «Лаура». Анхель не станет этим интересоваться, потому что, когда это имя звучало в нашей семье, он прислушивался к нему не больше, чем прислушивается человек к полету мухи. Лаура. Я не знала, кто она такая, но при этом была уверена, что она существует и имеет какое-то отношение к нашей семье.

6 Лаура, твою бабушку обмануть невозможно

Моя новая школа называлась «Санта-Марта», а ее директрисой была монахиня, которую все звали «сестра Эсперанса». Она была такой толстой, такой самоуверенной и такой расторопной в вопросах контроля над всем, что происходит в школе, что рядом с ней мы чувствовали себя маленькими и ничтожными. Она любила повторять, что мы поступили в эту школу для того, чтобы стать настоящими женщинами. С директрисой обо мне разговаривали моя бабушка и Анна, потому что в тот период мама проходила интенсивный курс занятий йогой и сказала, что познакомится с директрисой и учителями, когда сможет заехать за мной. Школа произвела на меня сильное впечатление, потому что ее двор, на котором дети играли в перерывах между уроками, был огражден стенами в пять метров в высоту. Эта школа была чем-то похожа на монастырь, и мне подумалось, что в будущем я, возможно, тоже стану монахиней.

Бабушка всегда заезжала за мной на своем «мерседесе». Иногда меня забирала из школы мама. Когда же мне исполнилось шестнадцать лет, я сказала, что хочу ездить из дому в школу и обратно на автобусе, — как все мои одноклассницы. Хотя поначалу эта идея моей бабушке не понравилась (она заявила, что я буду тратить на такие поездки слишком много времени в ущерб учебе), мама, решив поддержать меня, сказала, что, раз до сих пор не произошло ничего плохого, то нет оснований полагать, что что-то плохое еще может произойти. Эта ее фраза запечатлелась в моей памяти, потому что в ней имелся какой-то скрытый смысл. Дело в том, что с ученицами этой школы вообще вряд ли могло произойти что-то плохое. Монахини, занимавшиеся уборкой и приготовлением пищи, присматривали за нами и контролировали ситуацию буквально на каждом квадратном миллиметре школьной территории. Я в какой-то степени уже давно привыкла к тому, что за мной постоянно кто-то наблюдает и что ко мне прикован то взгляд какой-нибудь из монахинь, то взгляд бабушки Лили. Мне даже казалось, что Лили — соглядатай, приставленный ко мне самим Богом, и что она знает обо мне буквально все: знает, что я в тот или иной момент делаю, знает, о чем я думаю… И обмануть ее было попросту невозможно.

7 Банановый сплит для Вероники

Анна пришла с Гусом к нам домой еще до того, как мама вернулась с работы. Она, как обычно, возвестила о своем приходе, три раза быстро нажав на кнопку звонка. Анна привезла нам подарок из Таиланда — тайских кукол. Ей нравилось много путешествовать, уезжать далеко-далеко, летать на самолетах. Меня смущало то, что она представляла собой такую вот светскую женщину, была знакома с огромным количеством людей и знала так много, потому что по сравнению с ней мы выглядели дремучей деревенщиной. А еще я иногда в глубине души боялась, что маме может захотеться стать такой, как Анна, но у нее ничего не получится и она очень сильно расстроится.

Я сказала Анне, что мы можем до прихода мамы сходить в парк, чтобы Гус там порезвился. Анна, с восторженным видом всплеснув руками, ответила, что это прекрасная, замечательная идея. Она никогда не скупилась на комплименты и энтузиазм, и это было первым, что надлежало усвоить для того, чтобы стать такой, как она: нужно легко приходить в восторженное состояние, не дожидаясь, когда и в самом деле произойдет что-нибудь такое, от чего может вскружиться голова и радостно заколотиться сердце. Анна отпустила поводок Гуса (тот тут же начал бегать туда-сюда как сумасшедший) и направилась вместе со мной в кафе, где продавались различные напитки и сладости. Мы никогда не сидели семьей за столиком в этом кафе, потому что мои родители, в отличие от Анны, себя не баловали и не потакали своим ежеминутным прихотям и желаниям.

Просмотрев меню, мы выбрали сладости. Для меня — банановый сплит. Я была одета в короткие штанишки, а Анна — в платье из красного шелка с большими — до середины бедер — разрезами по бокам. Она заказала себе джин-тоник, зажгла сигарету, скрестила ноги, достала из сумки шариковую авторучку, положила на стол несколько открыток и уставилась на небо. Обстановка вокруг меня радовала глаз: туда-сюда сновали какие-то улыбающиеся люди, а на соседних столах виднелись огромные шарики земляничного, орехового и шоколадного мороженого с малюсенькими кусочками ананаса и воткнутым сверху крохотным зонтиком. Я стала потихоньку есть свое мороженое ложечкой, а Анна тем временем что-то писала, курила и пила джин-тоник.

— Ну как, вкусно? — спросила она, не переставая что-то писать.

Я утвердительно кивнула головой.

— Как у тебя дела в школе?

Я пожала плечами.

— Как обычно. Я ничего не соображаю в математике.

Анна хихикнула.

— Ты не одна такая. Когда станешь взрослой, разберешься и с математикой.

И тут я решилась задать давно волнующий меня вопрос:

— Ты знаешь, кто такая Лаура?

Анна бросила на пол окурок — уже, должно быть, третий, — раздавила его плоской подошвой одной из своих туфель, похожих на балетные тапочки, и впервые посмотрела на меня очень и очень внимательно.

— Девочка с коротко подстриженными волосами, в джинсовом комбинезоне. Мама хранит ее фотографию в портфеле из крокодиловой кожи.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Какая еще девочка?

— Ты должна помнить эту фотографию, потому что как-то раз мама тебе ее показывала. Я была с Гусом на веранде и видела, как она достала ее из портфеля и показала тебе. Кто эта девочка?

— Я ничего подобного не помню. Твоя мама — женщина очень впечатлительная, со своими причудами, и иногда она мучает себя тем, о чем следовало бы забыть. Тебе необходимо о ней заботиться. Она очень хорошая.

Я потупила взгляд. Возможно, я не забочусь о своей матери так, как следовало бы.

Она в течение некоторого времени ходила к психиатру, и тот прописал ей какие-то таблетки, которые она принимала на ночь, запивая стаканом молока. Врач также посоветовал ей держать дома побольше цветов и заниматься физическими упражнениями.

Анна никак не гармонировала внешностью и манерой поведения ни с моей мамой, ни с нашим домом. Каждый раз, когда я ее видела в нашей гостиной, мне казалось, что она зашла туда по ошибке. У нее, конечно же, имелись другие подруги — подруги стильного поведения и без причуд, которые ходили выпить бокальчик-другой в различные модные клубы и играли в большой теннис. Тем не менее Анна частенько захаживала к нам. Я была знакома с ней с самого раннего возраста. Анна — «та, у которой есть собака» — стала подругой моей мамы еще до того, как родилась я. Мне было бы интересно узнать, где они познакомились. Иногда они казались похожими друг на друга — им, например, нравились одни и те же фасоны одежды, — а иногда очень сильно друг от друга отличались. Интересно, а мы с моей подругой Росаной тоже в конце концов станем друг на друга похожи?

— На днях она едва не нашла дом, в котором живет эта девочка.

Анна скрестила ноги и закурила еще одну сигарету. Ее ноги показались мне более длинными, чем обычно.

— А ты откуда это знаешь?

— Она рассказывала об этом папе. Со слезами на глазах.

— Но она эту девочку так там и не нашла.

— Нет. Думаю, она просто ошиблась.

Анна пошевелила той из скрещенных ног, которая была сверху. Ее туфля при этом задвигалась очень изящно. Анна была необычайно элегантной.

— А что сказал Даниэль?

— Что мы не можем продолжать жить так, как живем.

Туфля слегка отделилась от пятки: Анна наклонилась на стуле вперед.

— Нам нужно помочь твоей маме отучиться думать о странных вещах. Твой папа ее очень любит.

— Она не любит мою бабушку.

— Да? Ну ничего, это пройдет. Это обычные распри между матерью и дочерью, которые не имеют никакого значения.

Анна, разговаривая со мной, так спокойно курила и так невозмутимо подписывала свои открытки, что я невольно успокоилась. Похоже, что и в самом деле не происходило ничего экстраординарного. В жизни, конечно, должно случаться что-то чрезвычайное, но это еще не означает, что оно обязательно произойдет.

8 Лаура, мы уходим с пляжа

Мне очень хотелось научиться курить так, как курит Анна. Это была одна из ее замечательных способностей. Ничто не нарушало общую гармонию ее внешности — ни ее мимика, ни ее жестикуляция, ни ее обувь, ни ее носовой платок, ни ее духи. Ее накрашенные ногти смотрелись очень красиво, однако были не менее красивыми и тогда, когда она их не красила. Даже Гус, казалось, родился на белый свет для того, чтобы дополнять прекрасный образ своей хозяйки: ошейник и поводок Гуса были изготовлены вручную так, чтобы гармонировать со стилем одежды Анны. Образ Анны был самым идеальным из всех, которые я когда-либо видела, и мне, вполне возможно, уже никогда не доведется увидеть в своей жизни что-нибудь подобное.

Что мне меньше всего в ней нравилось — так это то, что она уж слишком часто возила мою маму Грету в Таиланд. Из-за того, что у мамы постоянно были романы с какими-то мужчинами, и из-за того, что она ездила с Анной в Таиланд, я проводила больше времени с бабушкой Лили, нежели с мамой. Лили говорила, что у моей мамы ветер в голове и что мне следует сделать все возможное, чтобы не быть похожей на нее. Именно поэтому, наверное, даже монахини в школе упрекали меня в том, что я уж слишком серьезная.

Моей маме очень нравилось жить светской жизнью и иметь любовников. Когда она упоминала этих своих мужчин, то называла их не женихами и не друзьями, а именно любовниками. Мужчины делились у нее на хороших и плохих любовников, и если ее очередной любовник оказывался «хорошим», она бывала очень счастлива. Со стороны, конечно же, казалось, что она предается развлечениям гораздо больше замужних мам моих подруг. Меня очень огорчало то, что мы с ней такие разные, и ее подруга Анна была одной из причин этого различия. Лили говорила, что Анна является в нашей жизни необходимым злом (я всегда считала это ее высказывание преувеличением), что вина в том, что Грета появляется у себя дома только для того, чтобы отдохнуть и снова набраться сил, лежит не на Анне, что она, Анна, использует свои поездки за границу для того, чтобы заработать денег (это было еще одним преувеличением, потому что, насколько мы знали, Анна не занималась каким-либо бизнесом, схожим с бизнесом нашей семьи), а вот Грета, к сожалению, хочет лишь наслаждаться жизнью. Лили тосковала по тем временам, когда Грета пыталась стать художницей, пусть даже у нее ничего и не получилось.

Я не могла игнорировать Лили, как это делала мама, а потому мне приходилось отдуваться перед ней за двоих. Мне приходилось быть такой «правильной» и такой ответственной, чтобы этого хватало на двоих. Я должна была радовать бабушку за двоих.

А этим летом мы отдыхали все втроем — точнее говоря, вчетвером, потому что мы поехали в Аликанте и повезла нас туда на своем автомобиле Анна. Она намеревалась провести с нами два дня, а затем куда-то уехать, поскольку у нее имелись другие планы, в которые мама, похоже, не была включена. Мне очень хотелось, чтобы Анна оставила нас одних, потому что уже одно только ее присутствие всегда заставляло меня задумываться о том, что у человека может быть какая-то другая, роскошная и привольная жизнь. Чего мы не могли себе представить, приехав в Аликанте, так это того, что уедем из него опять вчетвером, да еще и с Гусом.

Мне кажется, что все началось тогда, когда я потеряла на пляже шапочку, которую мама привезла мне из Нью-Йорка. По этой шапочке было заметно, что она американская, а потому она мне не очень-то нравилась. Я эту шапочку, точнее, не потеряла — у меня ее украли. Я оставила ее на полотенце и пошла купаться. Находясь уже в воде, я увидела, как какая-то женщина взяла ее и куда-то понесла. Я поплыла что есть сил к берегу, но, когда вышла из воды, той женщины уже и след простыл. Я рассказала о случившемся Лили, которая сидела под пляжным зонтиком и ничего не видела. Мама и Анна в это время ходили по песку, давая физическую нагрузку ногам, чтобы те сохраняли свою красивую форму.

«Не переживай, мы купим тебе другую шапочку», — сказала бабушка и снова закрыла глаза.

Начиная с этого момента поиски такой же шапочки стали для Лили поводом для того, чтобы слоняться по вечерам по всем местным базарчикам, на которых продавались сумки, очки, рубашки и головные уборы. Эти товары были разложены продавцами — высокими и худыми темнокожими юношами — прямо на земле. Для меня это превратилось в мучение, потому что мне приходилось сопровождать бабушку, в то время как Анна и мама сидели в каком-нибудь уютном уличном кафе и ждали нас. Бабушка расспрашивала у продавцов, сколько стоит та или иная вещь, и задавала им еще множество всяких вопросов. Я уже начала подумывать, что мы никогда не найдем такую шапочку (а мне не очень-то и хотелось ее найти), когда вдруг увидела, как мимо нас промчался Гус, а несколько секунд спустя вслед за ним быстрым шагом прошла Анна. Я не осмелилась броситься за ними вдогонку и оставить бабушку одну, а потому вскарабкалась на какую-то тумбу и, всмотревшись, увидела Гуса в центре группы людей, среди которых была девочка. Она играла с Гусом. Анна вскоре вернулась. Мама к тому моменту уже подошла ко мне и бабушке.

— Я встретила своих друзей, — сказала Анна с таким серьезным видом, как будто эти люди были для нее скорее врагами, чем друзьями, — и мне придется поужинать с ними.

Мама и бабушка с обеспокоенным выражением лица пару минут смотрели вслед удаляющейся Анне, а затем мама возмущенно пробурчала, что «это никогда не закончится».

— Это все было тебе во благо, — с упреком в голосе возразила Лили.

— Из-за этого «блага» мы уже второй раз рискуем нарваться на большие неприятности, — сказала мама, слегка покачиваясь из стороны в сторону в своем длинном — аж до щиколоток — белом платье, которое купила днем раньше на рынке. — Напоминаю тебе, что я в это ввязываться не хотела. Но теперь я влипла. Вы говорили, что не будет никаких проблем, что это абсолютно безопасно. Ну и что теперь? Мы переехали в другой дом, потом мы стали ездить на другой пляж… Что дальше?

— Лаура, мы уходим с пляжа. С шапочкой придется подождать. Те, которые я здесь видела, мне не понравились, — сказала Лили, поворачиваясь к маме спиной и прижимая меня к себе.

На следующее утро мы уехали в том же составе, в котором приехали. Лили сказала, что возле моря очень влажно и у нее разболелись от этого колени. Мама заявила, что ей больше не хочется отдыхать летом с семьей и что если Анна возьмет ее с собой, то она поедет на отдых с ней. Анна ответила, что ей самой придется проводить отпуск со своей семьей, после чего в машине воцарилось долгое молчание, потому что она никогда раньше не упоминала о своей семье — по крайней мере, при мне. Я неизменно видела ее либо одну, либо с Гусом, а потому считала как бы само собой разумеющимся, что она даже родилась на белый свет такой, какой была сейчас, — одетой в красивое платье и с собакой на поводке.

9 Восхитительная жизнь Вероники

Мне перенесли экзамен по математике на сентябрь, но это меня не очень-то удручало, потому что в это лето жизнь в первые дни каникул стала у меня прямо-таки восхитительной. Дедушка и бабушка, живущие в Аликанте, предоставили в наше распоряжение квартиру, которую сдавали в теплый сезон иностранцам и которая пока была свободна. Обстановку в квартире они еще давно специально сделали такой, что она могла вынести любую бурю и даже боевые действия: мебель была изготовлена либо из крепкой древесины, либо из неломающегося пластика, а растения в горшках подобраны такие, которые почти не нужно поливать. «Вот это жизнь!» — усмехался отец, сминая опустошенную им банку из-под пива, пакетик от жареной картошечки и ресторанную салфетку.

Мама во время подготовки к этой поездке снова стала нормальной мамой. Нам предстояло провести в Аликанте целый месяц, и ей нужно было разобраться, где какие скидки, чтобы купить нам купальные костюмы и шорты. Папе она купила бермудские шорты, доходившие почти до колен, и спортивные рубашки — с короткими рукавами и разного цвета. Себе она купила два купальных костюма бикини и парео. Еще она купила переносной холодильник (потому что квартира находилась довольно далеко от пляжа) и соломенную корзину (чтобы носить в ней обычные полотенца и четыре махровых банных полотенца разного цвета — красного, зеленого, синего и желтого, — которые были самыми лучшими полотенцами из всех, какими мы когда-либо пользовались). Вечером, после возвращения с пляжа, мама наряжалась, и мы шли на набережную, чтобы полакомиться мороженым и поужинать. От такого времяпрепровождения кожа у мамы постепенно темнела, а глаза — светлели, и отец ее очень часто целовал. В белом платье и с распущенными волосами она была очень красива.

Мы проводили на пляже бóльшую часть дня: мы втыкали пляжный зонтик в песок в десять часов утра и не уходили оттуда аж до трех. В переносном холодильнике у нас всегда были прохладительные напитки и пиво. Мы с братом только то и делали, что купались либо загорали, а наши родители читали, сидя под пляжным зонтиком. Если они и покидали нас надолго, то по очереди — чтобы не оставлять нас одних. Мама была уверена, что если она ежедневно будет ходить по песку два-три часа подряд, то через месяц ноги у нее будут как у фотомодели. Отец же любил заплывать далеко-далеко — туда, где не было больше никого. Плавал он очень хорошо, а еще умел кататься на горных лыжах. Он не раз говорил, что научит кататься на них и меня с братом. Пока он кормил нас такими обещаниями, его горнолыжное снаряжение лежало в кладовой и постепенно устаревало. Анхель иногда надевал огромные горнолыжные ботинки отца и строил из себя супергероя.

Мой брат в возрасте восьми лет уже был склонен к задумчивости: повозившись вдоволь с песком, он, поднявшись на ноги и упершись руками в бока, подолгу смотрел на море. О чем он думал? Тревожили ли его, как меня, резкие перемены в настроении и поведении нашей мамы?

В то утро ее прогулка была короткой, и она вернулась сильно взволнованной, с перекошенным лицом и какой-то шапочкой с козырьком в руке. Мой мозг, мое зрение и мой слух тут же всецело сконцентрировались на маме. Она, подойдя к моему отцу, слегка помахала этой шапочкой и развела руки в стороны. Она принялась что-то говорить с таким видом, как будто о чем-то его умоляла, и при этом ходила перед ним то в одну сторону, то в другую. Отец испуганно выслушал ее и стал уговаривать успокоиться. Затем поднялся со своего красного махрового полотенца и взял ее за плечо. Мама отвела его руку в сторону.

— Я уверена, что это она. Если ты туда сходишь… Возможно, они еще не ушли, — пробормотала мама, с трудом выговаривая слова.

— Мы не можем оставить детей одних.

Мама посмотрела на меня. Я сидела у кромки воды и нагребала песок себе на ноги. Маме вряд ли пришло в этот момент в голову, что я, можно сказать, превратилась в сверхчеловека, который видит ее и папу и слышит почти так же хорошо, как если бы находилась рядом с ними.

— Я вернусь туда. Я с ней поговорю.

— Неужели ты не понимаешь, что в нашей стране так много пляжей, что попросту не может быть, чтобы она волею случая оказалась именно там, где находимся мы? Ради Бога, будь благоразумной!

— Не могу. Я знаю, что видела именно ее.

Мама положила шапочку в соломенную корзину и быстрыми шагами пошла прочь. Нам пришлось прождать ее до половины четвертого. Анхель ныл, что он уже проголодался. Мне же есть совсем не хотелось: я смотрела, не отрываясь, в сторону подъемных кранов, видневшихся километрах в пяти от нас на фоне ясного неба, и надеялась, что вот-вот увижу, как возвращается мама.

— Что случилось с мамой? Почему она ушла? — спросила я у отца, благодушное настроение которого после разговора с мамой сменилось угрюмостью.

— Она решила совершить еще одну долгую прогулку.

— А что это за шапочка?

— Она ее нашла.

— Можно я ее надену?

— Нет. А вдруг где-нибудь поблизости будет проходить ее хозяйка? Мы тогда окажемся в очень неловком положении.

Отец отвечал на мои вопросы, как какой-нибудь робот — с абсолютно безучастным видом. Затем он растянулся на своем махровом полотенце и положил руки обратной стороной ладони себе на лоб.

Я больше ничего ему не сказала. Я знала, что ситуация снова стала ненормальной, какие бы объяснения ни придумывал для происходящего отец. Восхитительная жизнь закончилась.

Мама, вернувшись, вытерла меня и Анхеля полотенцем, в котором было полно песка. Затем она вытряхнула все полотенца (отчего образовалось целое облако пыли), положила их в корзину рядом с шапочкой и надела парео. Отец, сворачивая пляжный зонтик, краем глаза наблюдал за ней. Они не обменялись и словом. Ноги моей мамы и в самом деле стали чуть более стройными, но сказать ей об этом можно было разве что часа четыре назад. Сейчас такой комплимент был бы неуместным.

В этот вечер мама, вопреки обыкновению, наряжаться не стала. Она лишь причесалась, не глядя на себя в зеркало. Губы она тоже не накрасила. Она надела джинсы и рубашку (белое платье, должно быть, показалось ей слишком уж праздничным). Со стороны казалось, что из нее изверглась огромная туча, и теперь эта туча висит над нашими головами, бросая на нас тень и грозя бурей. Когда мы ужинали в итальянском ресторанчике, привлекшем нас спагетти, отец спросил у мамы: «Ты ее еще раз видела?» Мама отрицательно покачала головой. Отец с задумчивым видом посмотрел в сторону.

Шапочка исчезла из корзины, да и вообще из моего поля зрения. Я, конечно, могла поискать ее в квартире или среди наших вещей, но не стала этого делать: она принесла в нашу жизнь тучу, из-за которой на нас упала тень, а потому мне хотелось, чтобы она исчезла вместе с этой своей тучей. Я больше не упоминала и даже не думала о ней — главным образом потому, что именно из-за нее закончилась наша восхитительная жизнь.

И вдруг, вскоре после инцидента с этой шапочкой, когда мы, как и в любой другой вечер, покупали мороженое, чтобы затем полакомиться им на набережной в ожидании ужина, мы увидели Анну — «ту, у которой есть собака». Я никогда так сильно не радовалась встрече с каким-то человеком. Сначала мы увидели ее пса, а затем и саму Анну, которой, казалось, было суждено внезапно — словно молния — появляться в нашей жизни, где бы мы при этом ни находились.

— Глазам своим не верю! — радостно воскликнула мама, увидев Гуса. — Это ведь собака Анны, да? Гус! — позвала она пса.

Гус неторопливо подбежал к нам, слегка повиливая — видимо, от радости — хвостом. Он наверняка был не меньше удивлен тем, что встретил нас так далеко от тех мест, где привык нас видеть. Мы все четверо встали вокруг него. Он появился рядом с нами весьма кстати. Гус был для нас сейчас своего рода струей чистой воды, которую нам нужно было глотнуть, и дуновением свежего воздуха, который нам нужно было вдохнуть. Упавшая на нас тень, которая грозила омрачать нам отдых до самого последнего его дня, вдруг начала потихонечку исчезать.

— Где твоя хозяйка? — спросила у пса мама.

Гус обернулся и понюхал воздух. Анны нигде не было видно. Мы не давали псу уйти, потому что, раз он находится здесь, с нами, сюда рано или поздно придет и его хозяйка. Мы нуждались в ком-то, кто поговорит с нами и развеет наши мрачные мысли.

Вскоре и в самом деле появилась Анна. Гус вырвался из нашего кольца и бросился ей навстречу.

— Ах ты негодник, я тебя везде ищу! — сказала она, обращаясь к псу, и удивленно посмотрела на нас. — Ой, вот так сюрприз! Самый настоящий сюрприз!

Мы стали чрезмерно бурно выражать свою радость. В обычной ситуации мы явно не стали бы так себя вести. Даже Анхель — и тот весь аж засветился от счастья. Мы предложили Анне поужинать с нами. Она ответила, что находится здесь со своими друзьями и что их нужно поставить в известность. В какой-нибудь другой ситуации мы сказали бы, что не хотим нарушать ее планов, но в этот момент нам нужно было в первую очередь думать о том, как вытащить самих себя из пропасти, в которую мы уже почти начали падать. Отец принялся уговаривать Анну остаться с нами.

Мы в этот вечер пошли не в итальянский, а совсем в другой, гораздо более солидный ресторан, в котором подавали устриц и омаров. Взрослые выпили за ужином шампанского. Наша жизнь, казалась, вот-вот возвратится в нормальное русло. На следующий день Анна уехала. Она сказала, что ее ждет один особый друг и что, возможно, когда-нибудь она нас с ним познакомит. Еще она сказала, что этот ее друг — очень богатый мужчина, с которым она познакомилась в Таиланде, и что, когда их отношения станут более серьезными, она пригласит всю нашу семью к нему домой. Прежде чем расстаться с нами, она сняла с шеи красно-белый платок и дала его мне. На этом платке было написано слово «любовь» на разных языках, но я смогла прочесть его только на испанском и английском.

Начиная с этого момента значительная часть разговоров моих родителей была посвящена тому богатому таиландцу и авантюризму Анны. Мама в глубине души ею восхищалась, потому что в жизни Анны не бывало никаких несчастий и потому что внутри нее не образовывались тучи, бросающие на нас тень и грозящие бурей. Если бы с мамой не произошло каких-то трагических событий, связанных с пресловутой Лаурой, она тоже жила бы беззаботной жизнью — она вела бы себя, как те матери, которые весьма далеки от того, чтобы все время наблюдать за своим ребенком, высматривая, не угрожает ли ему какая-нибудь опасность. Она вела бы себя, как те матери, которые курят с прищуренными глазами, хотя их дети играют рядом с проезжей частью, где их может задавить автомобиль. С этими детьми волею судьбы ничего плохого не происходит, и они дорастают до своего совершеннолетия здоровыми, сильными, уверенными в себе и энергичными.

Дом богатого таиландца находился в Бангкоке. Я представляла его с огромной крышей, прудами, покрытыми водяными лилиями, и статуями Будды в саду. Мама говорила, что поездка в Таиланд будет стоить нам кучу денег, но зато позволит увидеть мир. Она также говорила, что нужно быть отчаянной женщиной, чтобы решиться установить близкие отношения с узкоглазым мужчиной, живущим совсем в другом мире и совсем в других условиях — пусть даже шикарных. Отец в ответ сказал, что человек везде человек — что здесь, что в Китае.

Мы с Анхелем стали тренироваться есть рис палочками, чтобы не выглядеть неуклюжими, когда приедем в Таиланд. Я была благодарна Анне за то, что она, можно сказать, немножко приобщила нас к Юго-Восточной Азии — пусть даже польза от этого заключалась лишь в том, что мы более-менее хорошо провели остаток отпуска. Когда же поездка, о которой мы столько мечтали, так и осталась всего лишь мечтой, мама сказала, что, по всей видимости, роман Анны с азиатом закончился ничем и что лично она не станет напоминать Анне об этом ее провале на любовном фронте.