Украденная юность

I

Радлов проснулся между двумя и тремя часами ночи. Сон не освежил его, не прояснил его мыслей, скорее наоборот, в первое мгновение ему показалось, будто он вынырнул из глубины темного озера, воды которого со страшной силой все еще тянут его в пучину Радлов с трудом открыл глаза и лишь постепенно стал различать окружающие предметы. Он лежал у какой-то темной стены, рядом протягивал к небу свои голые ветви расщепленный ствол дерева. Вокруг тлели остатки домов, сгоревших почти до фундаментов. Жар и гарь душили его, дым стоял над мостом, словно огромный гриб.

Только услышав короткую резкую трескотню выстрелов, Радлов понял, где он находится. До этой минуты он, правда, видел, что творится кругом, но сквозь свинцовый туман усталости смысл всего происходящего не доходил до сознания. Теперь Радлов окончательно пришел в себя. Он приподнялся, опираясь на руки, подтянул ноги и попытался на слух определить расстояние до места, откуда доносилась стрельба. «Надеюсь, вся эта кутерьма не начнется сначала», — подумал Радлов и почувствовал, как часто и неровно забилось сердце.

Накануне вечером он лежал под ураганным огнем, справа и слева рвались снаряды, его осыпали комья грязи, мимо проносились камни и осколки, от свиста пуль лопались барабанные перепонки. Но испытывал ли Радлов страх?

Нет, смерти он не боялся, она имела свой смысл: враг был бы задержан. Что значила при этом жизнь одного человека? Ведь решался вопрос о судьбе Германии, о судьбе их знамени, а, как говорилось в одной песне, лучше умереть, чем отдать знамя врагу.

Опять без передышки забухали выстрелы. Это уже была не перестрелка потерявших выдержку патрулей — на этот раз в полосе обеспечения столкнулись две сильные группы, поддержанные огнем своих частей. А вот заговорил легкий пулемет, его резкое стрекотание четко выделялось среди других звуков. Вдруг все стихло. Тишина наступила так внезапно и неожиданно, что Радлов непроизвольно затаил дыхание. Несколько мгновений он просидел неподвижно, пригнув голову и прислушиваясь. Но выстрелы смолкли. Слышно было только потрескивание огня в догорающих домах. Что это значит? Сперва бессмысленная пальба, а теперь тишина. Не затишье ли это перед бурей? У русских никогда не поймешь, что они затевают. Может, опять пойдут в атаку?

Последнюю атаку русской пехоты Радлов испытал на собственной шкуре. До сих пор еще звучит в его ушах оглушительное «Ур-р-р-а!» Темные фигуры появлялись везде, куда бы он ни бросил взгляд. Он стрелял как одержимый, пока ствол его пулемета не раскалился. Собственно говоря, все происходило очень просто, почти как на стрельбище: изготовка, прицел, огонь, и после каждой очереди все повторялось сначала. Затем был получен сигнал к контратаке. Красная пелена застилала Радлову глаза, он вскочил и, точно обезумев, бросился вперед, крича и стреляя на ходу.

Атаку русских они отбили. Правда, потом Браун совершил мерзость. А ведь он чуть постарше Радлова. Ему семнадцать, и в гитлерюгенде он всего-навсего шарфюрер. Но мог ли Радлов предотвратить случившееся? Лейтенант Шарф, унтербаннфюрер гитлерюгенда, приказал: пленных не брать. Браун лишь выполнил приказ.

Раненый русский лежал под кустом шиповника. Светлые волосы слиплись — на потном лбу, каску свою он, верно, потерял. Радлов совершенно отчетливо увидел круглое добродушное лицо, искаженное гримасой боли. Русский стонал, произносил какие-то своеобразные гортанные слова. Он попытался было поднять руки, но они бессильно упали; в глазах его стоял страх. Браун крикнул:

— Эй, Иван, говори, чего ты хочешь! Ну говори же!

А потом занес ногу, обутую в тяжелый солдатский сапог, подбитый толстыми гвоздями…

Радлов отвернулся, к горлу подступила тошнота. Он услышал хруст раздавленного черепа. Браун спокойно произнес:

— Вот так!

Казалось, он поставил точку.

Молча они пошли дальше. Все вокруг словно было вспахано гигантским плугом. Возможно, у обитателей ближайших домов здесь были когда-то огородики. Через некоторое время Браун сказал:

— Вот так надо учить этих Иванов. Ты видел фото в «Штюрмере»?

Радлов промолчал. Конечно, он видел эти фотографии и не только в «Штюрмере». С тех пор как русские воюют в Германии, в каждой провинциальной газете публиковались рассказы о расправах большевиков с немецкими военнопленными. Радлов еще тогда решил, что последнюю пулю он сохранит для себя и не дастся живым в руки красных. Но несмотря на все это он никогда не смог бы совершить того, что сделал Браун. Вот если ты стреляешь в противника издалека либо идешь в атаку со штыком наперевес, действует лишь один закон: он или я. Это нечто совсем иное, это — война. Но просто взять и ударом сапога разбить пленному голову — нет, никогда. Пленный — существо беззащитное, такое убийство не отвечало представлениям Радлова о солдатской чести. Его восхищало великодушие к побежденным, описанное в хрестоматиях. Там, например, была рассказана история военного летчика Рихтгофена, память которого почтили даже враги, перебросив через линию фронта венок. И разве он не читал, что в Африке немецкий летчик-истребитель пожал руку своему врагу канадцу, когда они после воздушного боя вынуждены были выброситься с парашютами, а уж потом оба пустились в путь по ничейной земле — один направо, другой — налево? Вот это в его глазах и было «фронтовым товариществом», героизмом, уважением к врагу. Но с другой стороны — достойны ли русские такою обращения? Ведь известно, что это дикари, сражающиеся только потому, что их гонят в атаку. Как же, однако, могло случиться, что эта понукаемая к бою, неполноценная раса дошла до Берлина? Браун, правда, считает, что в этом беды большой нет, мы-де тоже стояли под Москвой. Он мямлил что-то насчет прорыва блокады, насчет того, что Иван еще даст тягу.

Конечно, русские дадут тягу, думал Иоахим Радлов. Ведь именно для этого я и валяюсь в грязи, под градом вражеских снарядов. Берлин мы должны удержать, здесь решается судьба войны. Быть может, сейчас вступают в силу иные законы, быть может, здесь необходимо отбросить рассуждения о чести и порядочности немецкого солдата, чтобы удержать Берлин и выиграть войну. Победителей не судят. И разве в России не спят еще до сих пор на печи, разве он не знает, что там нет каменных домов, а только избы, грязь, вши и даже нет приличных дорог? Быть может, с русскими надо обращаться так же, как обращаются с ними их комиссары? Он видел в иллюстрированном журнале фотографии: внушавшие страх, оборванные, небритые люди, со звериным выражением лиц. Но тот раненый русский под кустом шиповника выглядел совсем иначе. Как в этом разобраться? Все, что Радлов пережил, впервые побывав три дня назад под ураганным огнем противника, вступало в противоречие с его представлениями и взглядами. Действительность на войне была иной, куда страшней. И виноват был только этот приказ. Чем больше Радлов обо всем думал, тем запутаннее становился клубок его мыслей, он совсем растерялся и просто был не в силах что-либо понять.

Насколько дома все было проще. Там тебе приказывали, ты выполнял приказ. И верил. Мысленным взором Радлов увидел свой городок, виноградники и покрытые лесами холмы, шпиль колокольни и средневековую ратушу, узкие улочки, где старинные дома с высокими арками ворот словно подают друг другу руки. Как завидовал он своим товарищам, сменившим гимназические фуражки на каски. Только он еще сидел дома да Клаус Адам, его друг, долговязый, темноволосый, довольно неуклюжий паренек, которого все звали «первый номер». Их год, тысяча девятьсот двадцать девятый, еще не призывали. Вместе с Клаусом они отправились на призывной пункт, потому что были сыты по горло школьными науками и хотели, как и все, облечься в мундир. Они боялись, что пропустят самое важное, они хотели быть причастными к победе. Но дежурный лейтенант сказал:

— Досрочно? Необходимо согласие родителей.

Однако получить это согласие надежды не было. Отец Радлова, бывший составитель поездов, потерявший в результате несчастного случая ногу и теперь из-за недостатка людей вновь принятый на работу старшим стрелочником, пробурчал:

— Сдай сперва экзамены. Как раз и твой год подойдет.

У Клауса Адама положение было примерно то же. Ничего другого не оставалось, как ждать призыва.

Наконец им помог их бывший гефольгшафтсфюрер и соученик Губертус Брандт. Он был на несколько лет старше. Его отец, владелец крупнейшей строительной фирмы округа, слыл в городке влиятельным лицом, он был депутатом рейхстага от национал-социалистской партии, кавалером ордена Крови и, кроме того, приятелем гаулейтера. Губертус записался добровольцем в войска СС и теперь проходил спецподготовку. Иоахим восхищался стройным голубоглазым сынком владельца фирмы, о проделках которого школьники рассказывали еще и по сей день.

Однажды Иоахим с Клаусом, стоявшие во время большой перемены на школьном дворе, увидели, как в ворота вошел Губертус. На нем был серо-зеленый мундир с повязкой гитлерюгенда на левой руке, в углу рта торчала сигарета. Развязной и самоуверенной походкой он приближался к друзьям. На приветствия гимназистов Брандт отвечал лишь легким кивком, и, когда подошел ближе, Иоахим увидел, что на его кителе поблескивает черно-бело-красная ленточка Железного креста второй степени.

— Что, глазам своим не верите? — крикнул Брандт, когда Клаус, опомнившись от изумления, показал на орден. — Раздобыл в Ахене — поймал сбитого английского летчика. — Он сделал небрежный жест, наслаждаясь, однако, благоговейным восхищением. — Получил за него трехдневный отпуск.

И он протянул им открытый портсигар. Курить на школьном дворе категорически запрещалось, и пойманных на месте преступления безжалостно исключали из гимназии. Иоахим и Клаус не решались последовать приглашению. Брандт заметил их нерешительность и самодовольно заявил:

— Курите. Под мою ответственность. Пока я здесь, с вами ничего не случится. У меня к вам есть дело.

Друзья взяли сигареты, и Губертус дал им прикурить. Разговоры на дворе смолкли. Все с любопытством поглядывали на маленькую группу, над которой поднимались предательские сизые облачка.

На дворе за порядком наблюдал преподаватель старших классов Boппe, пожилой, поседевший на своем посту учитель. В свое время он вышел в отставку, но теперь вернулся в гимназию. Boппе слыл одним из самых строгих учителей, и его боялись. Теперь все взгляды с тревогой устремились на него. Учитель немного помедлил, но, чувствуя всеобщее внимание, размеренным шагом двинулся через двор. Все затаили дыхание. Брандт увидел его и, подождав, пока преподаватель подойдет, коротким молодцеватым движением поднял руку в нацистском приветствии. Озадаченный Boппе уставился на его орден и машинально ответил на приветствие.

— Эге, уже успели понюхать пороху и орден заработали! — воскликнул он. — Поздравляю от всей души.

— Благодарю, господин советник. — Портсигар Брандта вторично раскрылся. — Пожалуйста!

И то, чего никто не ожидал, произошло. С легким поклоном седовласый учитель протянул руку и взял сигарету.

— Небольшое совещание с друзьями, — сказал Брандт. — Вы понимаете, господин советник…

— Конечно, конечно, — Boппе кисло улыбнулся. — Для столь заслуженного фронтовика следует сделать исключение. Не буду мешать.

Иоахим почувствовал, как все облегченно вздохнули. Boппе удалился. Жужжание голосов моментально возобновилось.

— Чертовски здорово ты с ним говорил, — сказал Радлов. В такие минуты он восхищался самоуверенностью Брандта и пошел бы за него в огонь и в воду.

Брандт презрительно усмехнулся.

— Не знаю, чему вы удивляетесь. Человек этот получает сигареты по карточкам, то есть три штуки в день. Но вернемся к делу. Я как раз иду от баннфюрера.

Оба друга, слушавшие с напряженным вниманием, узнали, что в их местах предполагается сформировать полк из молодежи — надежных членов гитлерюгенда.

— Я рекомендовал и вас, — продолжал Брандт. — Вы же все равно собирались отвертеться от школы. А так как я буду командовать взводом, мне хотелось бы иметь там своих людей.

Он бросил окурок, раздавил его ногой и сейчас же закурил новую сигарету.

— Ждите, что в ближайшие две недели вас призовут на обучение в военный лагерь. А чтобы дома не было скандала, я договорюсь сейчас с директором. Вы сдадите экзамены на аттестат досрочно. Приказ свыше. Согласны?

Все произошло так, как обещал Брандт. Аттестат они получили, сдав экзамены лишь для проформы, и отец Радлова, вначале недовольный, тотчас успокоился, узнав, что Иоахим выдержал испытания. Он с трудом сколачивал ту крупную сумму, которую приходилось вносить за обучение сына, поэтому ему совсем не улыбалось, чтобы деньги были выброшены на ветер. Все свои надежды он возлагал на сына, надеялся, что тот устроится в жизни лучше, чем он сам. Когда друзьям надо было ехать на вокзал, он не смог их проводить, так как работал в ночную смену. Мать Радлова, болезненная женщина, ходила с трудом и осталась дома. Провожал их только отец Адама. Его «Выше голову, мальчики» звучало неестественно бодро.

Поездка была довольно скучной и часто прерывалась воздушными тревогами, следовавшими одна за другой. Купе были грязными, окна кое-где выбиты, от драной обивки несло табаком и потом. Можно себе представить, как обрадовались друзья, когда, утомленные бессонной ночью, наконец прибыли в Науэн.

Лагерь — несколько рядов серо-зеленых бараков — был расположен за городом. Мальчиков встретил Брандт в эсэсовском мундире с повязкой гитлерюгенда и петлицами штандартенюнкера.

— Дружба дружбой, — приветствовал он их, — а служба службой… Я это к тому говорю, чтобы между нами не было недоразумений. Наши отношения вне лагеря никого не касаются. Ясно?

По пути к вещевому складу Клаус Адам сказал:

— Надо было записываться в эсэсовцы. Там можно быстрее продвинуться. По Брандту видно. Держу пари, через полгода он раздобудет себе Рыцарский крест.

На складе фельдфебель швырнул им форму:

— Примеряйте.

Брюки, кители и рубахи цвета хаки были взяты из запасов не существовавшего больше африканского корпуса. И хотя их новая одежда была слишком легкой, они очень понравились в ней друг другу. Наконец-то они стали настоящими солдатами, правда пока в полку гитлерюгенда, где официально запрещалось курить.

На следующий день начались учения. Радлову их подразделение казалось кучкой собранных с бору да с сосенки ландскнехтов. Только высшие чины пришли сюда из руководства гитлерюгенда, низшие же были из унтер-офицеров воздушных сил, саперов и танкистов. Даже откуда-то взявшийся моряк расхаживал по лагерю, а фельдфебелем был немец из Латвии. Учения проходили скучно, Радлов был разочарован. Его первоначальный энтузиазм остыл, а со временем окончательно опротивели стрельба, уроки ближнего боя, разбор пулемета и упражнения с фаустпатроном. Строевая подготовка приелась до тошноты. Но ее можно было еще вынести — Брандт иногда посылал их с особыми заданиями, пока остальные ползали на плацу по-пластунски. Так проходили без всяких изменений, серой и однообразной вереницей дни и недели.

Но вот фронт стал приближаться.

Однажды ночью всех поднял резкий свисток дежурного унтер-офицера. Заспанный Радлов побежал к выходу, шатаясь спросонок, застегивая на ходу мундир. Клаус, стоя в строю, проклинал разбудившего их дежурного. Все считали, что это просто ночное учение. Однако дело повернулось иначе. Радлов насторожился, увидев командира полка, капитана Лауканта, спешившего по плацу. Значит, произошло что-то из ряда вон выходящее, ведь старик обычно не появлялся на ночных учениях. И вот над плацем разнесся отрывистый голос Лауканта:

— Др-рузья!.. Фюрер рассчитывает… От вас ждут готовности по первой тревоге… большевистские армии перешли Одер… приказ выступать может последовать каждую минуту. Я жду от вас…

Продолжения речи Радлов не слышал. Все в нем ликовало: наконец, наконец-то они двинутся на фронт. Как ждал он этой минуты, как мечтал о ней и дома и здесь. Теперь он покажет, на что способен. Иоахим взглянул на Клауса, бледное лицо которого светилось в темноте расплывчатым пятном.

— Разойдись! — прозвучала команда.

Этой же ночью наряду с боевыми патронами им выдали фаустпатроны и ручные гранаты. Группенфюреры распределяли между ними копченую колбасу, мясные и фруктовые консервы. Но мальчики и сами не терялись. Как только разнесся слух, что взорван продуктовый склад, они помчались туда и взяли столько, сколько смогли унести. Радлов тоже ушел с полными руками: новые сапоги, маргарин, шоколад. В лагере царил хаос, стоял дикий шум, вылетали оконные стекла, двери трещали. Кто-то из ребят наткнулся на запасы спиртных напитков, и все с ревом принялись растаскивать водку и ликер. А потом палили из боевых винтовок сквозь тонкие стенки бараков. К счастью, пострадавших не оказалось. После нас хоть потоп — таков был лозунг.

Попозже Иоахим Радлов зашел в комнату к своему штандартекюнкеру, чтобы узнать, когда придет приказ о выступлении и куда их отправят. Брандт укладывался. На кровати лежали два кожаных чемодана, стол ломился от тяжести винных бутылок, шоколада, сигарет и других продуктов. Брандт обеспечил себя надолго. Не отрываясь от своего занятия, он спросил:

— Ну, что тебе?

— Ничего. Не знаешь ли ты подробностей?

Брандт выпрямился, подошел к столу, взял уже откупоренную бутылку ликера и наполнил до краев две рюмки.

— Кутерьма такая, что сам черт ногу сломит. Русские прорвались. Только что звонил папаша.

Они выпили. Радлов поморщился. Он никак не мог привыкнуть пить эту дрянь.

— Будем защищать Науэн? — спросил он.

— Русские обошли нас. Они продвинулись к Потсдаму, заняв Люббен, Барут и Ораниенбург. Говорят, Берлин взят в клещи. Конечно, столицу будут защищать. Фюрер находится в рейхсканцелярии… — Брандт умолк. Уголки его губ нервно подергивались.

Но Радлов ничего не замечал. Фюрер в Берлине, думал он, и, пока фюрер там, дела не так уж плохи. Он все уладит. Для Радлова фюрер был идолом, не человеком, а каким-то неземным существом, решавшим все за всех. Он знал фюрера только по кадрам кинохроники и портретам, восхищался его пробором, усиками, его жестом, когда он поднимал для приветствия руку. Иоахим пылко любил Гитлера, который был для него олицетворением Германии. Он знал наизусть его биографию и глотал книги, рассказывавшие о марше к Галерее полководцев. Гитлер был для него образцом. Радлов представлял себе, как в эту минуту фюрер, полный энергии, склонился в рейхсканцелярии над картой, и подумал, трепеща от благоговения, что, быть может, как раз в эту минуту тот принимает мужественное решение отбросить русских за Одер.

Брандт снова принялся укладывать вещи. Радлов молча смотрел на него, потом сказал:

— А ты, видно, торопишься. Разве приказ о наступлении получен?

— Нет. А вообще-то вас, по всей видимости, передадут вермахту.

— Кого это — вас?

Брандт прервал свое занятие.

— Черт возьми, никак не запихну все это, — и он взглянул на Радлова. — Взвод я передал лейтенанту Шарфу. А меня откомандировали. Спецзадание руководства гитлерюгенда. Понимаешь?

Нет, Радлов не понимал. Теперь, когда они наконец отправляются на фронт, Губерт не хочет идти? Разве он не ждал, как и все они, этой минуты? Или он хочет увильнуть? Радлов растерялся. Нет, этого Брандт не сделает, такой сорвиголова наверняка ничего не боится. Он не знал, что сказать, и только растерянно глядел на штандартенюнкера. Брандт заметил этот взгляд и тотчас понял, что его — авторитет «может полететь ко всем чертям. В глазах этого наивного мальчика он прочел недоверие. Брандт самоуверенно улыбнулся и, не теряя самообладания, заявил: — Я, собственно, не имею права говорить тебе. Секретное поручение. Но если ты умеешь молчать…

Радлов ничего не ответил.

— Ты, верно, слышал об организации «Вервольф»^[1], да?

Радлов кивнул, и Брандт продолжал:

— Ну вот, теперь ты знаешь, куда меня командируют. Но тс-с! — и он приложил палец к губам.

— A-а, ясно!

Глаза Радлова заблестели. И как он только мог подумать, будто Брандт хочет увильнуть? Конечно нет! И какое тот получил опять опасное задание! «Вервольф»! Какие захватывающие приключения предстоят Губертусу! Как Радлов ему завидует, как восхищается им! Иоахим уже видел, как Брандт перебирается через расположения вражеских частей, прорывается через русский патруль, уничтожает склады оружия, взрывает в тылу врага мосты и железнодорожные составы. Ну и парень этот Брандт, настоящий головорез!

— Может, увидимся в Берлине, — сказал прощаясь Брандт, — передай привет Клаусу. Не беспокойтесь о доме, там все еще тихо. — Он пододвинул Радлову большую пачку сигарет и две бутылки ликера. — Вот, возьми на дорогу. Мне все равно больше некуда класть.

На другое утро полк должен был принести присягу, однако по каким-то причинам церемонию отложили на вечер, а потом уже было некогда. Среди дня пришел приказ о выступлении, и через два часа колонна грузовиков выезжала из ворот. Разграбленный, полуразрушенный лагерь остался позади, на мачте все еще развевалось знамя; его забыли взять с собой.

Брандта Радлов больше не видел, а Клаус слышал, что штандартен-юнкер рано утром покинул лагерь в закрытой легковой машине. Однако точно никто ничего не знал. Да никто особенно и не интересовался судьбой исчезнувшего командира взвода. Ребятам надо было позаботиться о себе, одни мечтали о будущих геройских деяниях, другие смеялись, острили, и только немногие, подавленные всем происходящим, тихо сидели в кузовах подскакивавших на ухабах машин. Кто-то затянул песню, несколько голосов подхватили, и вот уже несутся к голубому весеннему небу знакомые слова: «Мы будем шагать и шагать вперед и все разнесем в куски…»

Колонна грузовиков выехала с узкой лесной дороги на главное шоссе. И песня оборвалась. Несколько голосов еще взлетели было вверх, но певцы тут же испуганно смолкли. Им открылось горестное зрелище. На запад катился поток беженцев, охваченных паническим ужасом. Узкое шоссе — единственный путь из «котла» — было забито велосипедами, ручными тележками, тачками и подводами. Грузовики с трудом продвигались вперед, и Радлов видел, какими взглядами провожали их беженцы. Ненависть, разочарование и страх можно было прочесть в их глазах. «Неужели это Германия, — подумал Радлов, — плетется сейчас мимо меня, увешанная чемоданами, мешками и рюкзаками, неужели это тот воинственный народ, который призван господствовать над миром?»

Его товарищи тоже были потрясены. Кое-кто отворачивался, стараясь не видеть этих людей. Но напрасно. Всюду, куда ни глянь, тянулось бесконечное шествие беженцев, от которых веяло жутью, словно это было шествие призраков, погруженных в великое молчание.

Шоферы непрерывно сигналили, люди неохотно сторонились. В конце концов машинам удалось набрать скорость, по сторонам замелькали безмолвные людские фигуры и противотанковые заграждения, которыми каждую минуту могли перекрыть шоссе.

Но вот поток беженцев стал редеть. Вдали показались окраины Берлина. У дверей пригородных домишек стояли женщины, прислушиваясь к далеким грозовым раскатам артиллерийских залпов.

На обочине шоссе дети играли в войну, на головы они нацепили каски, в руках держали деревянные сабли. Чем ближе к центру города, тем громче гремела канонада. Все чаще попадались на пути разрушенные здания, целые улицы превратились в щебень и пепел, отовсюду несло гарью, в одном месте путь их колонне преградил труп, но машины проехали по нему с полным равнодушием.

Перед глазами Радлова с ужасающей быстротой сменялись картины. Тут горят дома и кричат женщины, бегая с ведрами по улицам, там открывается каменная пустыня и слух режет протяжный вой снарядов. Иоахим был еще оглушен, когда их взвод получил задание сменить одно отделение фольксштурма. Пожилые мужчины, кое-как вооруженные, несказанно обрадовались, что могут убраться подобру-поздорову. А вскоре русские перешли в атаку и открыли ураганный огонь. Но приказ гласил: «Стоять насмерть. Мост удержать. Пленных не брать».

И вот он лежит у Хафельского моста в районе Пихельсберга под ненадежным укрытием разбитых стен какой-то гостиницы в багровой от пожаров темноте и чутко прислушивается. Кругом все еще тихо. Это безмолвие тревожит и настораживает. Радлов лежит и думает: «Хоть бы один выстрел, хоть бы случилось что-нибудь». Легче вынести шум битвы, чем эту тишину, терзающую нервы. Иоахиму кажется, что русские бесшумно подползают к нему, их руки сжимают ему горло, они душат его до тех пор, пока он, яростно отбиваясь ногами, вдруг не валится в изнеможении наземь. Какой-то шорох рядом с ним заставил его вздрогнуть. Светлое пятно на земле шевельнулось, и его неожиданно окликнули:

— Иоахим?

— Да.

— Который час? Я малость вздремнул.

— Понятия не имею.

Это был Клаус Адам, он потянулся и, пригнувшись, подбежал к Радлову.

— Есть покурить?

Голос Клауса звучал весьма беспечно, а на его заспанном худом лице светилась радость, точно он наконец дома и только что встал со своей постели. Радлов же, наоборот, чувствовал себя разбитым, натянутые нервы дрожали, словно струны. Он дал Клаусу пачку и сам взял сигарету. Они молча пригнулись, на мгновение вспыхнул огонек и тут же погас. Прикрыв рукой свои сигареты, оба жадно затянулись.

Не успели они докурить, как все началось сначала. Они увидели полыхнувшее вдали красное пламя, — первый разрыв снаряда сотряс воздух. В глазах у них долго плясали вспышки, сердца колотились как бешеные. Втянув головы в плечи, они так прижались к земле, словно хотели, как черви, уйти вглубь. Первые снаряды разорвались далеко от их позиций, но тотчас же вслед за ними разразилась буря. Земля стонала и содрогалась, вздымаясь, как палуба корабля во время шторма. Клаус отбросил сигарету и зарылся лицом в землю. У Радлова окурок прилип к губе, на лице вместо глаз остались узкие щелочки. Вокруг свистели осколки, друзей окутала плотная пелена пыли, усиливался и нарастал гул залпов советской артиллерии. Крики раненых тонули в грохоте разрывов. Радлов судорожно вцепился руками в землю. Потом ураганный огонь внезапно прекратился. Он продолжался не более четверти часа, а Иоахиму эти пятнадцать минут показались вечностью. То был самый сильный обстрел, который ему довелось пережить. Но вот паузы между залпами стали продолжительнее, еще два-три выстрела, и Радлов, переведя дух, немного приподнял голову. В небе зажглась ракета, похожая на фейерверк, который запускали у них дома на ярмарке. «Сейчас появится пехота, — подумал Радлов. — Самой смерти я не боюсь. Страшно только умирать. Со смертью все кончится, это — Ничто. А вот умирать — жутко. Умирать можно очень долго, можно сойти с ума от боли, мучиться часами и даже неделями. И кто знает, когда тебя настигнет смерть?»

В этот миг совсем рядом угрожающе провыл последний снаряд. Радлов хотел предупредить Клауса, крикнуть: «Внимание!» Но не успел. От ужаса у него остановилось дыхание, взрывная волна словно забила рот, его подбросило в воздух, затем швырнуло оземь и снова подняло вверх. Он только успел подумать: «Так, значит, вот оно как…» И больше уже ничего не помнил.

Очнулся Радлов оттого, что кто-то тянул его за рукав. Иоахим не сразу понял, где он и что с ним произошло, но потом узнал Брауна, склонившегося над ним.

— Дружище, да ты еще жив? — удивленно воскликнул шарфюрер. — Я же видел, как ты взлетел на воздух, и решил, что тебе крышка.

Радлов, шатаясь, поднялся. Еще не вполне придя в себя, он начал ощупывать свое тело. В ушах звенело, он с трудом различал голоса товарищей. «Может быть, лопнула барабанная перепонка», — подумал Радлов. У него было такое ощущение, будто уши полны воды. Кости, кажется, целы, только в колене он чувствовал легкую боль от ушиба.

Кто-то крикнул:

— Второе отделение: трое убитых, один тяжелораненый!

Радлов слышал этот голос как будто издалека.

Браун протянул ему свою флягу, и он стал жадно пить. Напиток был крепким, у Радлова даже слезы на глазах выступили. Но ему сразу стало лучше. Кто-то назвал его имя. Он ответил: «Здесь», — и механически полез за сигаретами. И тут же вспомнил о Клаусе.

— А где же Адам? — спросил он. — Он лежал рядом со мной.

Браун пожал плечами.

— Я видел только, как ты летел. Может быть, в него и угодило.

Долго искать не пришлось. Клаус лежал в двадцати шагах от воронки, лицом к земле, раскинув руки, пальцы его все еще сжимали винтовку. Радлов тряхнул его за плечо.

— Клаус, — позвал он, — Клаус, очнись. Послушай, Клаус!

Адам не отвечал. Сквозь густые темные волосы сочилась кровь.

— Прекрасная смерть, — сказал Браун, — мгновенно скончался.

Но Иоахим все еще тряс друга, с отчаянием называя его по имени, пока не увидел, как бессильно у него мотается голова.

— Убит, — пробормотал Радлов, — убит.

— Это может случиться с каждым из нас, — сказал Браун.

Но Радлов не слушал его. Он вспомнил прощанье на вокзале, когда они уезжали, и как отец Адама с подчеркнутой бодростью кричал: «Выше голову, мальчики!» В его словах звучала нотка глубокой озабоченности. А теперь Клаус лежит на земле, раскинув руки, недвижный и бездыханный, и никогда уже не вернется домой. Он был единственным сыном, и Радлов подумал, что сообщить горькую весть его родителям придется именно ему. Присев на корточки, он расстегнул рубашку на груди друга, тело которого еще не успело остыть, отломил висевший на шее опознавательный жетон, достал часы и бумажник.

Потом, уже стоя рядом с Брауном, процедил сквозь зубы:

— Они убили моего друга и дорого поплатятся за это…

«Я отомщу за тебя, Клаус, я отомщу им, обещаю тебе», — думал Иоахим, имея в виду русских, которым хотел отомстить, Теперь он ждал их атаки.

И атака началась. На этот раз с такой стремительностью и силой, что бои последних дней показались Радлову безобидной перестрелкой. Впереди шли танки, а за танками двигалась пехота. Правда, танков еще не было видно, но уже ясно доносился лязг гусениц и угрожающий гул моторов. Грозные звуки все приближались, нарастали, становились громче и громче. И вот Радлов увидел, как танки, вынырнув из какой-то впадины, поползли вперед, словно клопы, все увеличиваясь в размерах. С моста открыло огонь противотанковое орудие — один из танков как будто удалось подбить, он повернул назад. Радлов глубже ушел в воронку, куда они спрыгнули с Брауном, и лежал, напрягая каждый мускул, ежеминутно готовый к действию. «Я отомщу за тебя, Клаус», — думал он, одна эта мысль билась в его мозгу: «Отомстить, ото-мстить, отомстить!» Ненависть к этим темным теням за танками ослепляла его. Он целился и стрелял, целился и стрелял. Потом вскочил и, пробежав несколько шагов, снова бросился на землю. Рядом с собой он слышал тяжелое дыхание Брауна.

Вдруг перед ним выросла стальная стена, словно из-под земли возник колосс и, грохоча и фыркая, двинулся на него… Сигнальные ракеты освещали броню танка, отвратительно скрежетали гусеницы, перемалывая что-то на своем пути, земля дрожала под тяжестью этого стального чудовища.

Танк надвинулся на Радлова, оцепеневшего от страха, не смевшего шевельнуться. Первой мыслью его было: бежать. Но это верная смерть, его подстрелят, как зайца.

— Фаустпатрон! — крикнул Радлов, не успев даже удивиться тому, что Браун сразу его понял. Быть может, шарфюрер разобрал его слова по движению губ. Радлов ощутил пальцами холодный металл и тут же обрел спокойствие и уверенность. Но вдруг его лицо перекосилось, его снова охватило безумие, превратив в дикого, бешеного волка. Он жаждал видеть кровь, убитых, раненых…

Он выстрелил, когда танк был уже в десяти шагах, прижался к земле и через мгновение услышал оглушительный взрыв. Из танка вырвался к небу сноп пламени, взрывной волной Радлова придавило к земле, и, когда он поднял голову, танк уже пылал, как факел. Радлов подумал: «Я отомстил за Клауса».

Настало утро. Поборовшись с тучами и одолев их, взошло солнце. Его теплые пальцы ощупывали израненное тело земли, его мягкая улыбка скользнула по сожженным танкам, по вырванным с корнями деревьям и стонущим раненым, и расставаться с жизнью им стало еще горше. Алый шар в небесах, поднявшись выше, превратил дым, заволакивавший опустошенную землю, в золотое сияние. Лениво катящая свои воды река Хафель засверкала, как пурпурное зеркало. Между обломками фонарных столбов, булыжником и ржавыми рельсами какой-то баррикады высунул свою головку ландыш. И даже защебетала птичка: она сидела на кусте, неподалеку от разбитого здания гостиницы. А на кусте уже набухли сочные зеленые почки. Полной грудью вдыхал Радлов аромат земли и дивился тому, что еще жив.

После того как он подбил танк, противники еще долго поливали друг друга ураганным огнем. Радлов не знал, сколько врагов убил, он просто стрелял и стрелял в них, в эти тени, мелькавшие где-то впереди.

Но вот смолк шум битвы. Оставшиеся в живых командиры взводов пересчитывали оставшихся в живых солдат. Полк Радлова сократился до ста пятидесяти падающих от усталости измотанных людей. Потери в других частях были не менее тяжелыми. Но их группа выполнила приказ, Красная Армия не перешла через мост, позиции были удержаны. Надолго ли? Второй атаки их обескровленная часть не выдержит. Это было ясно и Радлову. Если не придет приказ о переправе на другой берег, их сомнут, сотрут, уничтожат. А тут еще откуда-то поползли слухи о спешащих к ним на помощь войсках, и никто не мог эти слухи проверить, никто не знал, откуда они идут. Говорили, что надо держаться, что между американцами и русскими начались раздоры, что американцы вместе с немцами двинутся на Россию.

Радлов цеплялся за эти слухи, верил им, ибо ему необходимо было во что-то верить, чтобы не впасть в отчаяние. Вокруг рта залегла горькая складка, глаза потеряли свою юношескую ясность. Он был потрясен гибелью друга, сердце ныло, словно у него самого отняли руку или ногу ‘ Конечно, он отомстил за Клауса, он подбил танк, но ведь Клаус от этого не ожил, и Радлов не испытывал удовлетворения, вспоминая об уничтоженном танке.

— Кис-кис…

Одичавшая кошка прыгала по развалинам; казалось невероятным, что она уцелела в эту ночь. Радлов видел, как грязный, потный Браун, присев на корточки возле воронки, манит к себе кошку.

— Кис-кис.

Кошка ощетинилась, фыркнула, но в конце концов все-таки подошла к нему и разрешила себя погладить. Браун раскрошил на ладони печенье и протянул кошке. Потом поднялся и подошел к Радлову, животное последовало за ним.

— Эй, Радлов!

— В чем дело?

— Тебе приказано явиться к Шарфу. Дело, наверно, в подбитом танке.

Уничтоженный танк сделал Иоахима героем. Собственно говоря, он обязан этим Брауну, здорово привравшему и преувеличившему случившееся, — конечно, Браун при этом не забыл представить и себя в наилучшем свете. Но Радлов вовсе не чувствовал себя героем. Ведь все равно никто не поймет, почему он это сделал. Он считал, что обязан был сделать это в память Клауса, в память своего погибшего друга. Но теперь, когда Клаус отомщен, он уже не ощущал никакой радости. Кивнув Брауну, который снова занялся кошкой, и сунув в рот кусок шоколада, Радлов пошел к блиндажу лейтенанта. Чудесный день — солнце, голубое небо и молоденькая, отливающая яркой зеленью травка, образующая островки на выгоревшей земле. У них дома, верно, уже зацвели вишни, там тишина и покой. Разве Брандт не заверил его, что ему нечего беспокоиться о родных! Смерть, хаос, уничтожение свирепствуют лишь здесь, в Берлине. Но здесь же, среди своих солдат, находится и Гитлер. Он не оставил Берлина, и его присутствие, как сказал Геббельс, ценнее двадцати дивизий. При этой мысли у Радлова радостно забилось сердце. Нет, не напрасными были и тяжелые бои, и жертвы, и даже гибель Клауса. Он ведь погиб за Германию.

Блиндаж лейтенанта смахивал на свежий, только что насыпанный кротом холмик. Худое ястребиное лицо командира взвода высунулось из-за укрытия. Иоахим ускорил шаги и, молодцевато подтянувшись, доложил о своем прибытии.

Шарф кивнул:

— Поздравляю, гитлерюнге Радлов! — лейтенант сиял, словно сам подбил танк. — Тебя представили к награде, и ты должен явиться к командиру нашей боевой группы.

Радлов понятия не имел, что их часть переформирована в боевую группу и кто их командир. Но прежде чем он успел спросить, Шарф сказал:

— Я дам тебе сопровождающего.

Через десять минут Радлов двинулся в путь.

II

Губертус Брандт не солгал, когда в учебном лагере сообщил Иоахиму Радлову, что ему звонил отец. Разговор был короткий, но штандартенюнкер знал теперь, как ему вести себя.

— Слушай внимательно, мой мальчик, — отец старался перекричать треск в аппарате, — тебя откомандировывают в главный штаб молодежных соединений, предписание уже послано. Я только что договорился с гаулейтером, тебе будет дано особое задание.

— Отлично, отец!

— Руководитель гитлерюгенда вместе с фюрером и верховным командованием выедут из Берлина и направятся на юг страны. Гаулейтер знает об этом от Бормана, который намекнул, что фюрер не останется дольше в Берлине. Таким образом, ты по крайней мере ускользнешь от русских целым и невредимым. А когда все кончится…

— Значит, ты считаешь…

— Не перебивай меня. Я ничего не считаю. Когда все кончится, мы встретимся у дяди Альберта в Мюнхене. Здесь пока еще спокойно. Мать не перенесет всех этих волнений. Русские уже близко, каждую минуту у нас тоже может начаться. Тебе все ясно?

— Да, отец.

— Ну, так держи ухо востро, мальчик, желаю удачи. Прощай!

На другое утро после этого разговора за Брандтом приехала легковая машина главного штаба гитлерюгенда и доставила его в Берлин.

Но, явившись для доклада к Артуру Аксману, однорукому рейхсюгендфюреру, в штаб на площади Адольфа Гитлера, Брандт нашел там лишь несколько невыспавшихся юнцов, которые жгли документы, рвали в клочья знамена и ломали мебель. От них он узнал, что Аксман перенес свой командный пункт в бомбоубежище на Вильгельмштрассе, неподалеку от рейхсканцелярии. Однорукий встретил Брандта приветливо, и Губертус понял, что отец позаботился о нем. Адъютант отвел его в комнату, обставленную с суровой простотой: походная кровать, стол и шкаф — ничего лишнего, а вскоре Брандт привык и к тяжелому воздуху убежища. Он принимал сообщения от баннфюреров из районов, еще не занятых русскими, и в свою очередь сообщал и обобщал сведения о действиях групп, оставшихся в занятых местностях Германии. В его обязанности входило ежедневно докладывать эти данные Аксману, который передавал их рейхслейтеру Борману.

В первые дни пребывания в Берлине Брандту казалось, что все здесь настроены оптимистически. Но это впечатление быстро изменилось, в убежище постепенно усиливались тревога и мучительное ожидание, эти гитлерюгендфюреры все чаще заговаривали о контрнаступлении на Берлин обергруппенфюрера войск СС Штейнера. Уже несколько дней имя до сих пор неизвестного генерала, месторасположение войск которого никто точно не знал, будоражило умы. Несмотря на это, по всему Берлину, ожидая его, стояли наготове еще уцелевшие танки и самолеты. Предполагалось, что этот генерал сколотит из вспомогательных частей авиации, слушателей офицерских школ, казначеев, пожарных и фольксштурмистов боевую группу и одним ударом в районе Бернау прорвет блокаду столицы. Все надежды возлагались на этого новоявленного генерала-спасителя.

Но Губертус не поддался всеобщему безумию. Он ведь знал больше, чем другие. Гитлер, как сказал отец, уедет на юг, среди свиты будет находиться и он, Губертус. Какое ему дело до остальных? Главное, что он успеет ускользнуть из Берлина, когда здесь станет слишком жарко.

Гитлер долго не соглашался дать приказ Девятой армии генерала Буссе, отрезанной на Одере Красной Армией, прорваться к Берлину. Кольцо вокруг столицы сжималось все теснее, советские маршалы Жуков и Конев соединили свои армии и подготовили их к удару по последней вражеской крепости. Бои завязались в пригородах Берлина — Глинике, Вильмерсдорфе и других. О прорыве Девятой армии нечего было и думать.

А потом случилось нечто непонятное и непостижимое: генерал войск СС Штейнер не выступил, кольцо осады Берлина никто не прорвал.

Аксман только что вернулся из штаб-квартиры фюрера. Это при нем генерал Йодль, обычно скользкий как уж, не сумел увильнуть от неприятного разговора с Гитлером и на его вопрос тихо, почти неслышно ответил:

— Нет, мой фюрер, Штейнер не выступил!

Еще до сих пор звенит в ушах Аксмана истерический крик Гитлера:

— Измена, измена! Ничего не хочу больше слышать, ничего не хочу знать! Я слагаю с себя командование! Немецкий народ — это бесформенная масса, он не достоин меня… Мне его ничуть не жаль.

Так он кричал без конца, Аксман не выдержал и стремительно бросился из убежища, но в ушах его все еще звучала бешеная брань фюрера.

И вот он стоит среди своих сотрудников, молодых, здоровых парней, которых, по чести говоря, следовало бы отправить на передовую. Они преданно глядят на него, они ждут от него слова, приказа, чего-то такого, что даст им надежду на жизнь. А он ничего, кроме смерти, не может предложить им. Он оглядел всех, одного за другим, долгим взглядом своих тусклых глаз, увидел, как люди дрожали от страха, перевел безнадежный взгляд куда-то в выгоревшую пустоту убежища и произнес:

— Фюрер отказался покинуть Берлин. Нам не остается ничего другого, как вместе с ним умереть.

Губертус вздрогнул от этих слов, как от удара. Мысли его работали лихорадочно. В ушах еще раздавалось: «…отказался покинуть Берлин…» Умереть вместе с ним? Невероятно! Он вспомнил разговор, подслушанный им во время отпуска осенью прошлого года. Его отец беседовал в кабинете с гаулейтером. Они не знали, что он, Губертус, сидит в библиотеке и сквозь раздвижные двери все слышит.

— Если тебе нужны еще акции, Отто, — сказал гаулейтер, — я смогу их раздобыть. Когда кончится эта заваруха, прежде всего понадобятся уголь и сталь. Подумай и о будущем. А будущее вовсе не так туманно… Знаю, что ты хочешь сказать, но лучше, если мы объединимся с вермахтом. Должны же найтись руководители в партии, действующие разумно, а я вовсе не хочу отправиться на тот свет, да и ты, очевидно, тоже? Ну так вот. Я, как ты знаешь, говорил со Шпеером, а у него связи среди крупных промышленников. Промышленники ведут переговоры с Америкой. Ведь именно они и стоят за спиной генерального штаба. Ты же сам не веришь, Отто, будто американцы хотят, чтобы Сталин всем заправлял в центральной Европе. Ну так вот, это единственный шанс снова встать на ноги. Мы будем им нужны, и поэтому лучше всего оказаться в конце войны там, куда придут американцы…

Судя по словам гаулейтера, война была проиграна. Теперь главное — оказаться в конце войны там, где будут американцы, и его отец, депутат рейхстага и кавалер ордена Крови, попытался помочь ему в этом. А тут Гитлер неожиданно отказывается покинуть Берлин. Каждую минуту ловушка может захлопнуться.

«И я окажусь в ней», — думает Губертус. Словно чья-то ледяная рука сжимает ему сердце. Его трясет озноб, вместо глаз остаются узенькие щелки. Он видит перед собой советских комиссаров с дымящимися револьверами в руках, татар в широких халатах, скачущих на лошадях, взмахивающих кривыми саблями, рыжебородых кавказцев с короткими кинжалами у пояса. Как они расправятся с ними — перережут глотку или вспорют живот? По сути дела, это безразлично. Но он не желает умирать, не желает гибнуть. Нет, к чертям. Отец все так хорошо предусмотрел, неужели его расчеты не оправдаются? «Я должен выбраться из Берлина, — лихорадочно думает он, — должен найти выход, черт подери! Мне вовсе не улыбается видеть, как они раздают водку, а потом расстреливают. В конце концов войну можно вести дальше, даже если она и проиграна. Я ведь участвовал в создании «Вервольфа», я знаю все эти дела «оборотней» как никто другой. Я еще им пригожусь!»

Бледное лицо рейхсюгендфюрера порозовело, усталое тело снова выпрямилось. Спокойным голосом Аксман произнес:

— Ситуация в настоящее время не совсем ясна. Я жду звонка из ставки фюрера.

Все вздохнули с облегчением. Отпуская присутствующих, Аксман кивнул Брандту. И только когда комната опустела, он спросил:

— Как действует «вервольф»?

— Пока есть сообщения об операциях в южной и северной части страны. Американский склад горючего удалось…

Брандт сам удивился, что может отвечать так спокойно и с полным самообладанием. Но Аксман уже перебил его.

— Ладно, ладно. Послушай-ка, нам надо съездить в ставку. Рейхслейтер Борман хочет поговорить с тобой. Какое-то личное дело.

— Слушаюсь!

Брандт прикрыл за собой стальную дверь и вышел в коридор. В другом его конце появилась плотная коренастая фигура майора в форме вермахта. Он исчез за одной из дверей, дружески ответив на приветствие Губертуса. «Значит, — подумал Брандт, — оба офицера службы информации снова здесь». Он был в дружеских отношениях и с долговязым неуклюжим капитаном Юргенсом и с толстым добродушным майором Вильнером. Они держались весьма тактично, тем не менее Аксман предостерег Брандта. В первый же день его пребывания здесь рейхсюгендфюрер без обиняков объяснил ему, что «вервольф» подчиняется руководству национал-социалистской партии, а не вермахту.

— Конечно, совершенно отстранить армейских офицеров из штаба Гелена мы не можем, но силой приказа их распоряжения не обладают, — сказал тогда Аксман. — Знать им тоже не все следует. Я полагаю, Брандт, мы поняли друг друга.

Губертус очень хорошо понял его. Но он не собирался связывать свою судьбу с Аксманом. Он хотел сохранить за собой свободу действий, а это возможно только в том случае, если он будет продолжать сотрудничать с геленовскими офицерами. Именно это имел в виду гаулейтер, когда заявил, что не намерен быть одним из тех, кто отправятся на тот свет.

Брандт был все время настороже. Удерживать равновесие, не упасть и не сломать себе шею было довольно трудно. Он сам никогда не выдавал этим офицерам секретных сведений, но делал весьма прозрачные намеки на то, каким путем их можно добыть. Так холодные и сдержанные отношения с двумя штабными офицерами вскоре сменились более дружескими и откровенными.

Придя к себе, Брандт начал размышлять над последними словами Аксмаиа. С ним, Брандтом, хотел поговорить Борман. По личному делу? Может быть, до него дошли слухи о его сотрудничестве с геленовскими офицерами? На мгновение ему стало жутко, но он тотчас успокоился: невероятно. Да к тому же никто ничего не сможет доказать. Брандт закурил сигарету и стал быстро и нервно затягиваться. Какая еще причина? Отец? Может быть, отец?.. Конечно, и как это он сразу не подумал. Старик узнал, что Гитлер остается в Берлине, и теперь хочет вызволить его, Губертуса. Ничего другого и быть не могло.

В эту минуту зазвонил телефон. Брандт снял трубку и не мог сдержать радости. Он услышал голос Аксмана:

— Приготовьтесь, едем к фюреру.

Через несколько минут Брандт уже сидел с Аксманом в машине. Они покатили в рейхсканцелярию между развалинами Вильгельмштрассе. Машина виляла из стороны в сторону — водитель старался объезжать воронки от бомб.

То и дело слышались глухие раскаты советской артиллерии. Берлин, окутанный дымом пожарищ и взрывов, был смертельно ранен.

Ехали молча. Аксман, подавленный, забился в угол машины, видимо, он не испытывал никакого желания разговаривать.

По винтовой лестнице в тридцать семь ступенек они спустились в глубь подземного убежища и пошли длинным переходом, где в разных позах спали измотанные в боях эсэсовцы. Когда последний часовой проверил их пропуска, Брандт почувствовал, как забилось его сердце. «Сейчас решится моя судьба», — подумал он. Они находились в приемной Гитлера.

Однако здесь, должно быть, произошло что-то необычайное, и Брандт тотчас же это заметил. Тонкие стальные дверцы в конференц-зал были распахнуты настежь. Адъютанты бегали взад и вперед, трещали вовсю две машинки, какой-то генерал военно-воздушных сил, прижимая к уху телефонную трубку, старался перекричать гул голосов:

— …У нас в убежище происходят сейчас события мирового значения…

В открытую дверь Брандт увидел беспорядочную толпу голубых, серых и черных мундиров, на которых поблескивали ордена. Он видел Кейтеля, Йодля, Геббельса. Стоя отдельной группой, они возбужденно обсуждали что-то, перебивая друг друга. Брандт решил прежде всего найти Аксмана, уже успевшего пройти вперед, но в беспорядочной толпе сбившихся в кучки офицеров и партийных фюреров не смог его сразу отыскать глазами и, бормоча извинения, стал протискиваться вперед. Рейхсюгендфюрер стоял с Борманом в углу комнаты и как раз в тот момент, когда Брандт увидел их, сделал резкий отрицательный жест. Брандт нерешительно приблизился к ним, но остановился на почтительном расстоянии и прислонился к стене. Голоса в зале шумели, как море, гул их то нарастал, то стихал, они шипели, клокотали, бурлили.

Вдруг рядом с ним кто-то сказал:

— Пошли в буфет, Брандт! Смотреть на все это — живот подведет.

Брандт обернулся и увидел капитана Юргенса из штаба Гелена.

— Даже умереть прилично не умеют, — с отвращением продолжал капитан. Он кивнул в сторону стола. Там сидел главный адъютант Гитлера, генерал Бургдорф, и содрогался от истерических рыданий. А рядом генерал Кребс пытался утонить тоску в красном вине.

Капитан презрительно улыбнулся:

— Придворная сволочь дрожит за свою шкуру. Знаете, что заявил Гитлер, обсуждая последний раз обстановку? «Я застрелюсь, война проиграна». А потом прорычал: «Но Берлин я не покину… Никогда!»

У Брандта нарастало только одно желание — удрать отсюда как можно скорее, исчезнуть из Берлина. Он понял, что иначе и его втянут в эту пляску мертвецов. Больше всего ему хотелось удрать — куда угодно, только бы исчезнуть, спрятаться. Автоматически он ответил:

— Так точно, господин капитан, — и при этом почувствовал во рту отвратительный привкус пепла.

Все еще улыбаясь, капитан положил руку ему на плечо и сказал:

— Бросим теперь формальности, дорогой. Мы все одной веревочкой связаны.

Что при этом имел в виду капитан, Брандт узнал, уже подойдя к буфету, находившемуся в соседней комнате. Там они встретили другого офицера из отдела «Восточных формирований» — коротышку майора Вильнера, который как раз осушал большой стакан можжевеловой водки. Майор весело поздоровался с Брандтом.

— Что ж, в этом сумасшедшем доме не вредно и подкрепиться. Пожалуй, последний раз в этом гостеприимном местечке. Когда же вы смоетесь?

Штандартенюнкер, недоумевая, смотрел на офицеров. Но в ответ на его удивленный взгляд те громко рассмеялись, и капитан пододвинул к нему рюмку французского коньяка.

— Ну-ну, Брандт, не притворяйтесь, — сказал он. — Мы же обо всем информировали майора Хаазе. Ведь он наш связной на севере.

Брандт ничего не понимал. Он лихорадочно думал, на что они, собственно, намекают? Путаница исключена, либо здесь какая-то ошибка, либо — и при этой мысли Брандт вздрогнул от радости — эти двое знают больше, чем он.

— О чем вы говорите? — с расстановкой спросил он, и в голосе его звучало такое неподдельное удивление, что майор опешил. Он взглянул на Брандта, и взгляд его, обычно такой приветливый, утратил все свое добродушие. Подчеркивая каждое слово, майор с угрозой в голосе спросил:

— Рейхслейтер Борман уже говорил с вами?

— Нет, господин майор.

Оба офицера обменялись быстрыми взглядами. Молчание становилось тягостным, и Брандт нервно вертел в руке рюмку. Чего, собственно говоря, хотят они от него? Если они не имеют права говорить о своих делах, то пусть, черт возьми, оставят его в покое. У него свои заботы. Вдруг капитан резко обратился к нему:

— А почему вы вообще здесь, в убежище?

— Я и сам не знаю.

Брандт разозлился. Черт побери, пусть он работал с ними, давал им время от времени информацию, но такое обращение — это уж слишком. Такого тона он не допустит. В конце концов он подчиняется Аксману, а не им, и, если они хотят что-либо знать, пусть обращаются к рейхсюгендфюреру. В свою очередь Брандт так же резко спросил:

— Это что — допрос, господин капитан?

Но майор тотчас же успокоил его:

— Извините, штандартенюнкер, это всего-навсего вопрос…

— Я только полчаса назад приехал сюда с Аксманом, — ответил Брандт по-прежнему раздраженно.

Но капитан уже снова улыбался.

— Это недоразумение, Брандт. Все в порядке. Вы еще сами не знаете, как вам повезло. Но не пугайтесь. Ваше здоровье!

Брандт подумал: «Нечего им секретничать. Больше того, что я подозреваю, и они не знают».

Капитан неторопливо поставил пустую рюмку на стол и сказал:

— Хочу вас подготовить, Брандт, вы откомандированы в Плён и, возможно, сегодня ночью покинете Берлин. Все это вам подтвердит сам Борман.

— Вот как? — у Брандта перехватило горло.

Новость ошеломила его, и, хотя он ожидал чего-нибудь в этом роде, ему было трудно скрыть охватившую его радость. Плён — значит, прощай, Берлин, Плён — значит, прощай русские. Оттуда уж наверняка представится возможность сбежать на юг, в Мюнхен, где он договорился встретиться с отцом. Но в тот же миг сомнения опять охватили его. Можно ли вообще доверять офицерам из штаба главного командования? Может быть, это провокация, блеф? Но ради чего они стали бы морочить ему голову?

— Почему именно в Плён? — спросил он, удивленно подняв брови.

— Потому что вам поручено руководство группой «вервольф» на севере, — ответил капитан и наполнил рюмки. — У Бормана есть планы насчет вас, а нам, — он пододвинул к нему рюмку, — нам нужен там свой человек.

Свой человек! Брандт поморщился. Как это понимать? До сих пор все звучало правдоподобно, но как армейские офицеры могли назвать его «своим человеком»? Значит, на севере ему придется представлять штаб Гелена?

— Откуда, господин капитан, — спросил Брандт, — вам известно, что именно мне поручена эта роль?

Теперь ему ответил майор, с показным равнодушием прислушивавшийся к беседе.

— Да потому, что мы вас знаем, Брандт, вас… и вашего отца.

Вашего отца! Ага, так, значит, вот каким путем старик пытается выцарапать его отсюда. И как ловко он все это опять подстроил! Но пусть они не воображают, что он, Губертус, такой простак. И он осторожно спросил:

— А какое отношение имеет ко всему этому мой отец?

— Он уже не первый год сотрудничает с нами, — ответил капитан Юргенс и поднял рюмку.

Брандт поблагодарил, но пить не стал. Его отец сотрудничает со штабом главного командования? Это верно! Он опять вспомнил слова гаулейтера, которые подслушал: «Лучше, если мы объединим свои усилия с вермахтом». Да, оба офицера говорят правду. И вдруг Брандт звонко рассмеялся. «Превосходно все получилось. — подумал он, — на это способен только мой отец. Борман ему доверяет, а старик тем временем интригует против него и обделывает свои делишки».

Но майор Вильнер неверно истолковал его смех:

— Вы, Брандт, можете, конечно, отказаться. В этом случае, надеюсь, мы будем считать, что разговор наш не состоялся.

— Для нас война еще далеко не кончена, — бросил капитан, — и не закончится даже тогда, когда русские войдут в Берлин.

— Знаю, знаю, — Брандт улыбнулся, — господа могут вполне на меня рассчитывать.

Капитан в третий раз наполнил свою рюмку. Выпив, он сказал:

— Итак, Брандт, вы обратитесь к майору Хаазе. Вам надлежит иметь дело только с ним. Он в курсе. — И с двусмысленной усмешкой заключил — В Плене нет ни Бормана, ни Гиммлера. Дениц их обоих недолюбливает.

С этими словами офицеры вышли, оставив Брандта одного.

Брандт закурил сигарету и маленькими глотками выпил коньяк. После этого разговора у него камень свалился с сердца. Итак, он отправится в Плён, и то, что станет концом для всех, будет для него только началом. Ему наплевать, пусть Берлин провалится ко всем чертям. Когда в этом убежище откроют газ, его уже и след простынет. Довольный, вышел он в приемную.

Там возбуждение несколько улеглось, никто больше не кричал, но атмосфера все еще была накалена. В группах и группках перешептывались, Йодль, Геббельс и Кейтель продолжали спорить, отметил про себя Брандт, проходя мимо. Увидев Бормана, Брандт решил доложить ему о своем приходе. Но в это время открылась боковая дверь, и шепот мгновенно стих. Раздался стук каблуков, взлетели вытянутые руки. В дверях показался Гитлер в сопровождении штурмбаннфюрера Гюнше, своего личного адъютанта, широкоплечего силача с лицом боксера. Гитлер поднял руку. Жест этот потерял свою обычную театральность, сегодня в нем чувствовалась усталость, а осунувшееся лицо, запавшие и воспаленные глаза свидетельствовали о том, что фюрер вконец измотан. К нему тотчас подскочили Борман и Геббельс, пытаясь в чем-то его убедить. Брандт затаил дыхание. Что произойдет? Не начнется ли у фюрера новый припадок безумия? И на кого он обрушится на сей раз, на Кейтеля, или на этого толстого Кребса, или на генерала Вейдлинга? Гитлер с минуту слушал своих любимцев, затем сделал несколько шагов по комнате и, кивнув остальным, пригласил последовать за ним. Брандт не знал, как ему поступить, и поискал глазами Аксмана, но, увидев, что однорукий подает ему знак, направился вместе со всеми.

В конференц-зале на столах лежали карты, разложенные еще на прошлом совещании. Гитлер опустился в свое кресло, взял красный карандаш и вопросительно взглянул на Йодля. «Ему придется докладывать, — подумал Брандт, — интересно, как он выкрутится», Йодль был краток и ограничился сообщением о более или менее удачных операциях по воздушной переброске в Берлин боеприпасов и продовольствия. Но не успел он кончить, как Гитлер прервал его:

— Сколько дней может еще продержаться Берлин?

Столь прямого вопроса никто не ожидал. Все испуганно уставились на фюрера. Брандт инстинктивно почувствовал, какую опасность таит в себе внезапно наступившее молчание. Он видел, как Гитлер гневно сжал правый кулак, но Йодль ответил:

— Мой фюрер, если вы прикажете генералу Венку прорвать кольцо осады Берлина, то столица продержится, пока сражение не будет выиграно. — Он подошел к столу, нагнулся над картой и торопливо продолжал: — Венк стоит в Магдебурге на восточном берегу Эльбы, он может соединиться с корпусом генерала Реймана у Потсдама.

Йодль пальцем показал на карте маршрут Венка. Гитлер некоторое время молчал, уставившись на карту, потом недоверчиво спросил:

— А какими силами располагает Венк?

Йодль перечислил дивизии с блестящими названиями: «Шарнхорст», «Клаузевиц», «Ульрих фон Гуттен». Но Брандт знал, что эти дивизии состоят из одних семнадцатилетних юнцов, членов гитлерюгенда, из слушателей офицерских школ и отбывающих военизированную трудовую повинность.

— Только Венк может прорваться в Берлин, мой фюрер! — повторил Йодль с нажимом.

В его голосе появилась уверенность, он держался свободнее и непринужденнее. «Точно кельнер в ресторане, — подумал Брандт, — только вместо вина подает Венка».

Гитлер медленно поднялся.

— Венк, — пробормотал он, — Венк!

Он приказал адъютанту немедленно соединить его с Венком. Гюнше подошел к столику, на котором стояли три телефонных аппарата, а Гитлер снова повернулся к генералам. В его мутных глазах опять словно вспыхнули искорки.

— Венк прорвется к Берлину! — ‘сказал он. И тут Гитлера понесло, слова лавиной хлынули из его рта: — Я изменю ход — войны! У врат Берлина я выиграю решительную битву. Провидение поддерживает меня, о возвращении Девятой армии не может быть и речи. Она останется там, где стоит, на Одере. Венк отбросит русских, а Буссе их просто изрубит… изрубит!

Беспорядочные фразы бурным потоком срывались с его губ, а вокруг с каменными лицами застыли генералы.

В эту минуту Гюнше доложил:

— У аппарата Венк, мой фюрер.

Гитлер шаркая подошел к телефону. В комнате воцарилась гробовая тишина. Глаза присутствующих загорелись надеждой. Все, казалось, задавали себе один и тот же вопрос: пойдет ли Венк на Берлин?

— Венк, — говорил Гитлер в трубку, — Венк, вы меня слышите?

Вы должны прорваться к Берлину, я приказываю вам! — и патетическим тоном добавил: — В ваши руки я отдаю судьбы Германии.

Пауза на другом конце провода длилась несколько секунд. Но Брандту они показались вечностью. Наконец из трубки явственно донесся голос Венка:

— Мой фюрер, жизнь моя и моих солдат принадлежит вам…

В эту минуту ординарец позвал Брандта к телефону. Выходя, он услышал, как Гитлер, обращаясь к генералам, торжествующе воскликнул:

— Пока в Германии есть такие люди, преступно говорить о том, что война проиграна!

Брандт взволновался. «Может быть, звонит отец, — подумал он, — может быть, он уже в Мюнхене. Все устроил и решил вызвать меня с совещания». Губертус поспешил к телефону, но его задержал капитан Юргенс:

— Что нового?

— Венк обещает прорваться к Берлину.

Брандт попытался пройти дальше, но капитан, смеясь, задержал его.

— А вы уже бежите ему навстречу? Да ведь это заговор обреченных, милый мой! Венк, как всегда, переоценивает себя. Но со своими юнцами ему далеко не уйти. Поверьте мне, Брандт, Берлину конец. — Он повернулся, но еще крикнул вдогонку: — Всего хорошего, Брандт… До свидания!

Штандартенюнкер поднял телефонную трубку, и лицо его выразило разочарование. На другом конце провода прозвучал голос адъютанта Аксмана:

— Послушай, Брандт, доложи старику, что от обергебитсфюрера Шлюндера прибыл курьер. У них большие потери за последнюю ночь. Шлюндер просит дать приказ об отступлении. Курьер ждет ответа.

— Вряд ли это выйдет. Старик на совещании. Что еще?

— У нас здесь парнишка из гитлерюгенда подбил русский танк. Шлюндер представил его к Железному кресту. Теперь все.

— Есть. Я позвоню.

Он положил трубку. На обратном пути его снова трясло от страха. А что, если попытка Венка прорвать осаду автоматически отменяет задание в Плёне? Борман слыл человеком капризным, с переменчивым настроением. В последние дни Брандт достаточно часто наблюдал, как приказы и назначения давались и отменялись в течение одного часа.

У дверей конференц-зала его остановил Геббельс. Казалось, он почуял скверные вести и теперь озабоченно осведомился о содержании телефонного разговора. Брандт передал ему все, и Геббельс доложил Гитлеру о подбитом танке.

— Мой фюрер, немецкая молодежь с доверием взирает на вас. Как мне доложили, в бою у Хафельского моста член союза гитлеровской молодежи уничтожил большевистский танк.

Гитлер взглянул на карту и спросил:

— А разве мост через Хафель еще в наших руках?

Аксман ответил утвердительно. Он разозлился на Геббельса, который выхватил у него из-под носа хорошую новость, но, увидев, что Гитлер благожелательно кивнул, добавил:

— Я позволю себе просить вас, мой фюрер, лично вручить награду этому юноше. Награда, полученная из ваших рук, мой фюрер, будет иметь огромное моральное значение для членов гитлерюгенда, сражающихся и умирающих с вашим именем на устах.

И он насмешливо взглянул на Геббельса, обычно сопровождавшего награждение орденами шумной пропагандистской болтовней. Теперь тот сердито отвернулся.

Брандт воспользовался этим обстоятельством, отозвал в сторону Аксмана и шепотом сообщил ему о потерях Шлюндера.

Аксман раздраженно нахмурился.

— Шлюндер должен выстоять, — сказал он, — сообщи ему, что Венк уже выступает. Я не могу обременять фюрера подобными заботами. И выясни имя этого истребителя танков. Пусть его пришлют сюда.

Во время короткого разговора с рейхсюгендфюрером Брандт пытался по выражению лица прочитать мысли Бормана, который стоял рядом с Гитлером и с интересом рассматривал карту. Но это лицо, как всегда непроницаемое и надменное, ничего не выдавало, ни один мускул в нем не дрогнул.

Брандт на цыпочках вышел из конференц-зала, чтобы выполнить распоряжение Аксмана. Узнав по телефону имя юноши, подбившего танк, он невольно с недоверием переспросил:

— Радлов? Иоахим Радлов?

Погруженный в свои мысли, он рассеянно опустил трубку на рычаг. Обернувшись, увидел, что в дверь протиснулся Борман. Брандт вытянулся, но партийный фюрер, небрежно кивнув ему, плюхнулся на диван в углу комнаты. Брандт застыл в ожидании.

— Сегодня ночью вы покинете Берлин, штандартенюнкер, — начал Борман, — и отправитесь в Плён, в штаб-квартиру гроссадмирала Девица. Там явитесь к штурмбаннфюреру Вольфу. Вы назначаетесь руководителем северной группы «вервольф».

— Слушаюсь! — Брандт продолжал стоять неподвижно.

— Вы отвечаете за прекращение на севере всех действий этой группы против союзников. Но это не значит, что группы должны быть распущены. Вы поняли меня?

— Так точно!

— Подробные инструкции вы получите от Вольфа. Штурмбаннфюрер будет вашим непосредственным начальником, пока я сам не прибуду в Плён. Майору Хаазе, офицеру связи из отдела «Восточных формирований», знать о делах «Вервольфа» не следует. Вы меня понимаете?

— Так точно, — пробормотал испуганно Брандт.

Значит, геленовские офицеры все-таки обманули его. В Плене, сказал капитан Юргенс, не будет ни Бормана, ни Гиммлера. А может быть, он и сам не знал, что Борман приедет позже? На глазах у Бормана ему, Брандту, будет трудно сотрудничать с Хаазе.

Борман встал и дружески положил Брандту руку на плечо.

— Я доверяю вам, штандартенюнкер, — сказал он, пытаясь говорить отеческим тоном. — И глубоко сожалею, что должен сообщить вам печальную весть.

Он помолчал, словно подбирая выражения, и начал после долгой паузы:

— Чтобы сохранить существование нашей нации, все мы приносим в жертву родных и близких. Я высоко ценил вашего отца. Свято храните его наследие, покажите себя достойным сыном этого честного национал-социалиста и продолжайте то дело, которое он начал. — Помолчав немного, он добавил: — Ваш отец, командовавший батальоном фольксштурма, погиб при защите родного города. Можете гордиться его героической смертью. Примите мои самые искренние соболезнования.

Брандт ощутил пожатие руки и механически ответил на него. Он слышал скрип сапог и удаляющиеся шаги. Пронзительный визг бронированной двери болезненно отозвался у него в ушах.

В зеркале отразилось искаженное лицо, белое, как стены убежища.

III

Командный пункт боевой группы охранялся часовыми. Расположен он был в небольшом сосновом лесочке, на краю лощины. Дверь блиндажа была открыта, у входа паренек в форме гитлерюгенда возился с полевым телефоном. Внутри возле кое-как сколоченного стола стояли два армейских офицера, а рядом — статный мужчина лет тридцати пяти также в форме гитлерюгенда. Огненно-рыжий, с выдающимся вперед подбородком и бледной нездоровой кожей, усыпанной веснушками, этот человек был на голову выше остальных. На левой стороне груди у него поблескивал Железный крест первой степени.

— Гитлерюнге Радлов явился по вашему приказанию.

— Ага. Значит, это ты подбил танк?

— Так точно! — Радлов мгновенно окинул взглядом петлицы и звездочки на погонах рыжего и повторил, как положено: — Так точно, обергебитсфюрер!

Шлюндер подошел к нему, и его широкий рот расплылся в доброжелательной улыбке:

— Ну, ну, расскажи, как это тебе удалось?

Рассказать? А что, собственно, рассказывать? Он и сам не знал, как это произошло. Все случилось слишком быстро. Он смутно помнил, как перед ним внезапно возникла стена из стали и как он выстрелил. Иногда ему казалось, что он видел сон, отвратительный, кровавый сон. И теперь, не зная, что ответить, он пробормотал несколько бессвязных слов.

Шлюндер одобряюще кивнул.

— Ты стал примером для всей немецкой молодежи, — сказал он. — По приказу рейхсюгендфюрера тебе надлежит явиться в рейхсканцелярию, где тебе будет вручена высокая награда. Примет тебя сам Адольф Гитлер. — И он протянул Радлову руку.

Тот не шелохнулся. У него не было сил отвечать; вытянувшись в струнку, он стоял перед своим командиром, ожидая объяснений. Радлов еще ничего не понимал. Слишком сильны были впечатления от ночных событий, чтобы он мог воспринять сказанное. Что говорит Шлюндер? Рейхсканцелярия… Награда… Адольф Гитлер… Только сейчас Радлов понял смысл этих слов, и его охватил радостный испуг, щеки вспыхнули румянцем. Фюрер, сам фюрер его примет! Его, Радлова, представят фюреру! Значит, он действительно герой!

Иоахим глубоко вздохнул, гордый собой, взволнованный, и вдруг подумал, что о его геройском поступке узнают теперь все — родители, и знакомые, и доктор Крафт, директор школы. Его портрет поместят в газетах, и, может быть, по радио уже передали сообщение о его подвиге. Директор созовет всех в актовый зал, как он это делал, когда сообщал им о победах немецкого оружия. Радлов очень ясно представил себе доктора Крафта на кафедре, покрытой знаменем со свастикой. Его гладко выбритая голова поблескивает, как биллиардный шар, а внизу, затаив дыхание, внимают ученики. Крафт говорит и говорит о героическом поступке, который совершил он, Иоахим Радлов.

Иоахим опомнился, только очутившись на улице. Он держал в руках стандартный пакет с конфетами, шоколадом, печеньем и даже с сигаретами. Обалдевший и смущенный, он не помнил, кто дал ему этот пакет. Мальчик-вестовой, который проводил его сюда и, видимо, слышал весь разговор, стоял, разинув от восхищения рот. В порыве великодушия Радлов подарил пакет ему, но мальчик не в состоянии был произнести ни слова. Вдруг кто-то сказал:

— Пошли, машина ждет.

Голос принадлежал тому парню, который чинил телефон.

Машина доставила Радлова в Берлин, туда, где был сосредоточен огонь двадцати тысяч советских орудий. Кругом вздымались тучи дыма и раскаленной пыли, застилавшие голубое весеннее небо. Средь бела дня Берлин окутала ночь.

Над грудами обломков обрушившегося соседнего дома высились колонны ворот рейхсканцелярии, входа не было видно. Пыль клубилась вокруг здания, зиявшего пустыми глазницами окон. Радлова остановили только в вестибюле.

— Стой! Куда?

Двое часовых, подобно теням, выступили из мрака и встали с обеих сторон. На их головных уборах поблескивал серебряный череп. Проверив документы Радлова, они указали на застланный ковровой дорожкой коридор, который вел вниз. Радлов миновал бронированную дверь, потом очутился в помещении с усиленной охраной, вооруженной автоматами. Здесь снова тщательно изучали его пропуск. Потом он ждал, пока из подземелья появится связной. И вот наконец его поглотила бездна.

Внизу Иоахима буквально ослепил яркий свет ламп, питаемых от аккумуляторов. Он будто попал в другой мир. В ушах еще звучало протяжное «уии» летящих снарядов, треск бушующего пламени, дробный стук осыпающихся кирпичей, вой «катюш» — здесь же его вдруг окружила тишина. Слой железобетона толщиной в восемь метров, затем лабиринт убежища для солдат с трехметровым стальным потолком полностью изолировали лежавшее еще ниже бомбоубежище от внешнего мира. Вентиляторы вытягивали насыщенный углекислотой воздух, толстые ковры в коридорах поглощали звуки шагов, на стенах комнат, через которые проходил Радлов, висели гобелены и дорогие картины. Связной что-то сказал Радлову, но тот не понял. Его барабанные перепонки еще не отвыкли от более громких звуков. Он прошел дальше, двери, ковры, усиленные посты — боже мой, кончится ли это когда-нибудь! Вот наконец анфилада комнат, четыре телефонных коммутатора, где-10 стрекочет телеграфный аппарат. Радлов слышит этот звук и теперь наконец понимает, что говорит ему связной. Он, стало быть, в личном убежище фюрера. Здесь, слева, находится квартира Гитлера. Распахнулась какая-то дверь, оробевший Радлов замедлил шаги и оказался посреди большой четырехугольной комнаты.

На этот раз его ослепило множество мундиров, сверкающих орденами. Повсюду мелькали красные генеральские отвороты, но Радлов не узнавал лиц, он видел только, что при ярком свете все они кажутся неестественно бледными. Присутствовавшие имели холеный вид, от них пахло одеколоном, аккуратно расчесанные волосы были напомажены и блестели.

И вот он стоит среди этого золотого и серебряного сияния, потный, измазанный, но почтительный и полный веры. Его сапоги облеплены глиной, волосы растрепаны, под глазами темные от бессонницы круги. Ему казалось, он весь изгажен, невообразимо изгажен. Он почувствовал мучительную потребность немедленно вымыться и хотел было сказать об этом сопровождающему, но тот уже исчез.

Радлов беспомощно огляделся, и тут к нему кто-то подошел, пожал руку, его мгновенно окружили. Ему трясли руки, хлопали по плечу, что-то говорили. Теперь Радлов начал узнавать отдельные лица, которые видел в газетах и в кинохронике. Кто-то протянул ему бокал вина, кажется это генерал Йодль. Держа в руках подносы с жарким и бутербродами, повсюду мелькали молчаливые, в черных фраках официанты, похожие на марионеток. Радлова окружали улыбающиеся маски в блестящих мундирах. Все здесь было призрачным, точно порожденным фантазией горячечного больного.

Вдруг кто-то прошептал:

— Сейчас выйдет фюрер.

Фюрер! У Радлова замерло сердце. Сейчас он будет здесь… Простой, скромный, но полный сил, несокрушимый, мужественный, каким Радлов часто видел его на экране. Из руки фюрера получит он, Радлов, награду, из этой твердой, волевой руки, которая одна способна вывести Германию из хаоса к прекрасному будущему. И Радлов посмотрит ему в глаза, в глаза фюрера — лучистые, светлые и конечно голубые, — и поклянется ему, что умрет, но ни одного метра своей земли не отдаст врагу. Как радостно умереть, имея перед глазами образ фюрера! При этой мысли Радлов даже вздрогнул от благоговения.

И вот через какую-то боковую дверь шаркая вошел фюрер.

Да он ли это? Не привидение ли, не призрак? Нет, это он, сходство с портретами еще сохранилось.

Дверь захлопнулась, и фюрер оказался в зале — величайший полководец всех времен, глава государства, идеал Радлова. Усталый, измотанный, очень постаревший, он производил впечатление живого трупа. Лицо, выдающее неуравновешенность характера, хрящеватый нос, угрюмые, слезящиеся, тусклые глаза. Медленно, едва переступая, подошел он к юноше, впившись в него взглядом. Тело фюреру не повиновалось. Он волочил одну ногу, голова тряслась. Человек ли это? Нет, это не человек, а развалина, уже выброшенная за борт истории, но все еще злобная, пытающаяся кусаться, — опасная, загнанная крыса.

«Боже мой, боже мой…» — промелькнуло в голове Радлова. От ужаса мурашки забегали у него по спине, крепко сжатые губы побелели. Сон это или явь? Этого не может, не должно быть! Неужели перед ним Адольф Гитлер, которого он боготворил, — единственный, кто мог спасти Германию?!

И вот фюрер стоит перед ним. Глаза моргают, он приветствует Радлова. Но уже не величественно и театрально, как прежде, когда он вызывал трепет восторга. Жест фюрера скорее был жестом автомата, правая рука тряслась. Радлов видел, как левой он ее придерживает. Вот он протянул руку к шкатулке с орденами, звякнуло железо, трясущаяся рука теребит его мундир, не будучи в силах справиться с простой задачей. Один из адъютантов вынужден был прийти на помощь Гитлеру. Вдруг Радлов почувствовал руку фюрера на своей щеке, она ласково потрепала его, но ему показалось, что она безжизненна и холодна, как тело мертвой лягушки.

А затем это жалкое подобие человека проковыляло дальше. Сгорбленный, посеревший, словно заводная кукла без суставов, он исчез за окаменевшими генералами.

Все! Ушел!

Во что же верил Радлов? Кого вознес до небес? «Гитлер — это Германия, — думал Радлов, — и мы не можем представить себе Германию без Гитлера». И вот это божество сброшено с пьедестала, низвергнуто с недосягаемых высот. А что же осталось взамен, теперь, когда он понял гее? Растерянность, ужас, отчаяние. Он ощутил невероятную горечь.

Неужели все напрасно? Лишения и невзгоды, ночи, проведенные под градом пуль, смерть Клауса? Напрасно, все напрасно! Ради чего жить дальше, если Германия погибла? Останутся только хаос и большевики. Так его учили в школе.

И зачем он стоит здесь? Зачем?

Смерть — лучший выход, она освободит его от мук, с ней исчезнут навсегда и разочарование и надежды. Смерть — лучший выход. Смерть на поле брани!

Рыдания комом подступили к горлу. Глаза жгло. Шатаясь, Радлов дошел до двери. Скорей отсюда, скорей… На улице он припал горячей головой к статуе «великого Фридриха». Слезы проложили светлые бороздки на его грязном лице, судорожные всхлипывания сотрясали тело.

И тут его нашел Брандт.

Борман еще находился в комнате, а штандартенюнкеру Губертусу Брандту казалось, будто земля уходит у него из-под ног. Неимоверным усилием воли он взял себя в руки, и, только когда рейхслейтер исчез за бронированной дверью, силы оставили Брандта, лицо его исказилось от боли, и он в отчаянии упал на диван, где только что сидел один из его фюреров.

Отец — его единственная надежда — мертв. Невероятно, но тем не менее правда. Этот шумный, грузный человек, грубоватый баварец больше не существует. Никогда не услышит Губертус его басовитого смеха и смачных проклятий. Он любил отца, любил его простоватое обхождение, его грубые шутки, он восхищался отцом и прежде всего хитростью, с какой тот, не считаясь ни с чем, умножал свой капитал, участвуя в политических и прочих аферах. Он хотел стать когда-нибудь таким же, как отец. Этот пышущий здоровьем человек казался ему символом цветущей неиссякаемой жизни. Только теперь Губертус с болью осознал, что потерял и чем был обязан отцу. Исчезла могущественная рука, отворившая перед ним не одну дверь. Теперь он вынужден будет пробиваться в одиночку.

О матери Губертус не вспомнил. С детства его отпугивал ее необычный, странный образ жизни. Он боялся заходить к ней в комнату, вечно погруженную в мягкий полумрак, там даже днем всегда были наполовину опущены жалюзи. Да и позднее он не мог отделаться от чувства неизъяснимого страха. Никогда не влекло его к этой болезненной женщине, которая была последним отпрыском обедневшего офицерского рода. Он был рад, что в доме не чувствовалось ее присутствия. Целыми днями она лежала на диване, листая французские романы. От матери Губертус унаследовал стройную, изящную фигуру, правильные черты бледного лица и тонкие, прозрачные руки. От отца — практичность и беспощадность. Эти особенности его характера взяли верх даже теперь, когда еще не улеглась боль утраты.

Отец погиб. Ему, видно, не удалось прорваться в Мюнхен, и он пал от русской пули. И теперь сын, Губертус Брандт, встанет на его место. При этой мысли сердце Брандта вдруг замерло, потом неистово забилось от волнения. Он встанет на место отца, да, он! А это значит, что он теперь наследник.

И тотчас Губертус снова почувствовал почву под ногами, которую было потерял. Хладнокровно и трезво он подсчитал: «Я наследник множества хуторов, виллы и довольно крупного состояния. Отныне я уже не ничтожный штандартенюнкер, существующий благодаря протекции отца, нет, я отпрыск и наследник депутата рейхстага Отто Брандта. А это кое-что значит».

Эта мысль опьянила его. Досадно, правда, что он не знает, как велико отцовское состояние. Отец никогда не говорил с ним об этом, но Губертус был уверен, что тот посвятил бы его в свои дела, если бы им удалось добраться до Мюнхена. Каковы были планы отца на будущее? Быть может, остались какие-нибудь документы? И где? Прежде всего надо знать, куда вложены деньги, в какие бумаги? И где они хранятся?

Вопрос возникал за вопросом. Подперев голову руками, Губертус размышлял. Где ключ к решению задачи и где найти какую-нибудь зацепку? Может быть, поговорить с гаулейтером? Акции — промышленность — генеральный штаб — Америка? Конечно, отец был весьма предусмотрителен, он сотрудничал с офицерами вермахта, за которыми стояли магнаты промышленности. Не зря открыл он в прошлом году в Мюнхене филиал своей конторы. А он, Губертус, как один из деятелей подпольной организации, должен был осуществлять связь с секретной службой Гелена. «Для нас война не кончится, даже когда русские будут в Берлине», — заявил капитан Юргенс. Стало быть, вот в чем дело: в борьбе с большевиками не забывать и собственной выгоды. Вот что имел в виду отец. Ну и хитрый был человек! «А теперь я встану на его место, и наплевать мне на Бормана и его штурмбаннфюрера Вольфа в Фленсбурге! В Плёне я буду ориентироваться на майора Хаазе, как того хотят офицеры из главного штаба. Так будет надежнее, да и отец хотел того же».

Мысль обрести самостоятельность и власть помогла ему справиться с горем. Он поднялся с дивана и подошел к зеркалу. Лицо снова было хладнокровным, ни один мускул не выдавал его мыслей. «Цель намечена, — подумал он, — но, чтобы достигнуть ее, нужны крепкие нервы. Этого я добьюсь».

Он вышел и на улице наткнулся на обессилевшего, плачущего Радлова.

Прошло несколько минут, прежде чем Радлов узнал штандартен-юнкера. Он слышал, что кто-то с ним заговорил, но отвернулся. Радлов не мог никого видеть, хотел остаться один и выплакать свое горе, прежде чем умереть.

Вдруг чья-то рука опустилась на его плечо и с силой повернула. Радлов попытался вырваться, но рука цепко держала его. Наконец подняв глаза, он узнал Брандта и тут же снова отвернулся, пробормотав, как упрямый ребенок:

— Оставь меня в покое…

Брандт еще раз повернул его к себе.

— Что с тобой приключилось? Получил орден — и ревешь, вместо того чтобы радоваться!

На ресницах Радлова еще не высохли слезы, он посмотрел на бывшего школьного товарища. Неужели Брандт продолжает верить в победу? Разве он не видел, что произошло с фюрером? Или не хотел видеть?

— Все напрасно, все… — снова всхлипнул Радлов.

— Что напрасно?

— Война-то ведь проиграна! — крикнул Радлов.

Брандт подумал: «Он сошел с ума. Орет так, что стены дрожат. Видно, на фронте ему здорово досталось. Надо поскорей улепетывать отсюда, а то, пожалей, влипнешь с ним».

— Пошли, — сказал Брандт, — пошли, Ахим. На мосту, видно, жарковато было, а?.

Он схватил Радлова за руку, потащил по какой-то винтовой лестнице мимо часового и втолкнул в уборную.

— Ну вот, — сказал он, облегченно вздохнув, — теперь умойся, стань человеком, а потом расскажешь, что случилось.

Он говорил с ним мягко, как с больным.

Радлов, равнодушный ко всему вокруг, безвольно подчинился и выполнил все, что от него требовали. Когда он снова повернулся к Брандту, ют понял, что Иоахим действительно измучен. На какое-то мгновение Брандт даже почувствовал к нему сострадание. Перед ним был не тот Иоахим Радлов, которого он знал.

— А теперь мы пойдем в казино, закусим, выпьем водочки и кофе, — сказал он, — это тебя живо вылечит.

Казино для младших офицеров СС находилось этажом выше убежища фюрера. И здесь на полу лежали ковры, а на стенах висели картины. Между накрытыми столиками неслышно сновали вестовые в белых куртках. В углу пищал патефон. Радлов ел механически, опустив застывший взгляд на прибор, потом он закурил сигарету, которую Брандт положил перед ним, и выпил одну за другой две большие рюмки водки. Спирт огнем обжег ему горло и ударил в голову.

Брандт все время наблюдал за ним, как врач-психиатр наблюдает за больным. Он не доверял безучастности Радлова и раздумывал над тем, что могло послужить причиной такого неожиданного приступа меланхолии.

Радлов заметил вопрос в глазах приятеля. Горько усмехнувшись, он подумал: «Эх, все равно нет смысла объяснять ему… Это мой последний ужин, зайдет солнце, и мой труп будет валяться где-нибудь среди развалин. К чему еще какие-то разговоры? Если уж он непременно хочет знать, пожалуйста…»

Но так как Радлов молчал, штандартенюнкер заговорил первым:

— Ты считаешь, что все было напрасно?

— Все! Жертвы, смерть Клауса…

— Адам погиб?

— Да.

Брандт замолчал и выпустил дым через ноздри. Потом сказал вполголоса:

— Жаль, хороший был парень. Мой отец тоже погиб.

«Всегда погибают лучшие, — подумал Радлов. — От тех, кто остался, толку мало».

— Почему ты считаешь, что война проиграна? — спросил Брандт.

Радлов твердо взглянул на штандартенюнкера. И, понизив голос, ответил:

— Фюрер, Губертус, фюрер… разве ты его не видел?

«Стало быть, вот что выбило его из колеи. Ужасный вид Гитлера. И как это я сразу не догадался, совершенно ведь ясно. Он был всегда слишком доверчив, этот наивный Радлов. Понятно, что подобное зрелище подействовало на него угнетающе».

— Фюрер в таком состоянии, что, конечно, не может уже быть хозяином положения, — продолжал Радлов. — А если мы проиграем войну, то оставшихся в живых повесят, как сказал однажды сам Гитлер, Помнишь?

— Да, конечно.

— А я не хочу, чтобы меня вешали, — возразил Радлов.

Брандт кивнул вестовому и заказал коньяк.

— Что это значит? — спросил он.

— А это значит, что я либо погибну на поле брани, либо застрелюсь.

Штандартенюнкер взглянул на приятеля. Лицо Радлова оставалось спокойным, но Брандт прочел на нем непоколебимую решимость претворить свои слова в действие. «Трусом он никогда не был, — подумал Губертус, — он сделает, как сказал, это не пустая болтовня». И в тот же миг ему пришла в голову блестящая мысль, которая заставила его разволноваться. А что, если приказать Радлову работать на него? Этот парень всегда считался смельчаком, лучшего связного не найти. Правда, в таком случае надо прежде всего выбить у него из головы дурацкую мысль о самоубийстве. И Брандт сказал:

— Эти слова я уже сегодня слышал.

— Какие?

— «Я застрелюсь».

В другом конце комнаты совсем молоденький пьяный унтерштурмфюрер завел новую пластинку и грубым голосом стал подпевать: «Вот как у казармы, у больших ворот…»

— От кого? — спросил Радлов.

— От фюрера, Ахим. Он заявил, что война проиграна.

— Вот видишь! И у тебя не будет выбора.

Только теперь Радлов сообразил, что он даже не поинтересовался, каким образом очутился здесь Брандт. Он ведь думал, что Брандт взрывает где-то мосты и склады оружия.

Штандартенюнкер закурил новую сигарету и неторопливо ответил:

— Ты ошибаешься, Иоахим, я не овца, чтобы добровольно лечь под нож. Так, мой милый, недолго и промахнуться. Германия будет существовать, пока существует наше движение.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто фюрер…

Брандт сделал отрицательный жест.

— А, фюрер, — отрывисто сказал он, — и что тебе дался этот Гитлер? Он — человек конченый, на нем надо поставить крест. От него ждать больше нечего. Но ведь с Гитлером идея не умрет. Неужели ты думаешь, что с проигранной войной погибнет и наше движение? По секрету могу тебе сказать, что сейчас такое готовится, о чем ты и мечтать не смеешь. Или ты воображаешь, что американцы будут сложа руки смотреть, как русские большевизируют Германию? Мой милый, ты страшно заблуждаешься. Мы продолжим работу в подполье, у нас и сейчас уже есть подпольная армия, и мы боремся. А ты, дурачок, болтаешь о смерти! Теперь-то как раз и надо жить, чтобы бороться с большевизмом. В этом сейчас твой долг, долг немца. А умереть ты всегда успеешь. Подожди, пока мы выступим.

Он залпом осушил рюмку и повторил:

— Пока мы выступим.

Но Радлов молчал. Пьян Брандт, что ли? Не похоже, чтобы водка ударила ему в голову. Если Брандт за что-нибудь берется, у него все продумано. Это уже наверняка. На него можно положиться. Но сейчас, при создавшемся положении, следует ли ему верить?

Брандт прервал его мысли:

— Наши усилия не напрасны, Ахим, мой отец, и Адам, и все другие погибли не напрасно. Германию никогда не удавалось уничтожить, всегда находились люди, охранявшие национальное достоинство нашего народа от недочеловеков. А теперь нам завещано вести поверженную Германию к новой победе, такова наша цель. Рейхслейтер Борман сегодня назначил меня руководителем северной группы «Вервольфа». Ночью я уезжаю из Берлина. Наши подпольные действия против западных держав прекращаются. Понимаешь, что это значит? Мы собираем силы и в один прекрасный день наносим удар по большевикам — возможно, совместно с американцами. Изгоняем русских из Германии. Ну как, это тебе нравится? Веришь, что Германия будет великой и могущественной державой?

Радлов медлил. Он слишком свыкся с мыслью о смерти и вошел в роль трагического героя. Теперь ему трудно было возвращаться к жизни. Неужели жизнь снова обрела смысл? Удастся ли действительно возродить великую и могущественную Германию? И он коротко ответил:

— Вероятно, ты прав.

— Слушай, — Брандт наклонился к нему через стол, — у меня есть для тебя задание, приказ. Ты останешься членом гитлерюгенда, ты…

В эту минуту, перекрывая шум в зале, раздался голос из репродуктора. Громко, угрожающе он начал передавать последние известия: «Сегодня вечером в сражающейся имперской столице Адольф Гитлер принял члена гитлерюгенда Иоахима Радлова из Вергенштедта. Семнадцатилетнему юноше фюрер собственноручно вручил Железный крест второй степени за уничтоженный им в бою на Хафельском мосту русский танк…»

IV

Депутат рейхстага Отто Брандт сердито выключил приемник своего «мерседеса». Он надеялся услышать в последних известиях сообщение о своей собственной смерти. Но о нем ничего не сказали. Он был разочарован, страдало его тщеславие. Разве за все годы, отданные им «движению», он не заслужил некролога? Но, видно, в Берлине смерть старого борца и депутата рейхстага не воспринимали столь трагично, по всей вероятности, там больше дорожили живыми, мертвых и без него хватало. А ведь приятно было бы, посасывая сигару, услышать, каким ты был выдающимся человеком. И этого удовольствия его лишили. Кстати, верховное командование вермахта, видно, не знало, где проходит линия фронта. Кроме сообщений о боях за Берлин и Бреслау радио передавало лишь призывы держаться до последнего, а они были для Брандта сейчас совершенно бесполезны. Еще что-то говорилось о юноше из гитлерюгенда, подбившем танк, родом из Вергенштедта, который депутат Брандт сегодня покинул. Как, бишь, его зовут? Радлов, да, Иоахим Радлов. Имя показалось ему знакомым, и он подумал: «Возможно, кто-нибудь из друзей Губертуса? Во всяком случае, мальчик доказал свою отвагу, и если все мои фольксштурмисты из Вергенштедта будут так сражаться, тогда — и при этой мысли он вдруг звонко рассмеялся, — тогда меня еще, быть может, наградят посмертно Рыцарским крестом…» Но сегодня утром, когда фронт приблизился к городу, его люди выглядели далеко не такими отважными. Всю ночь Брандт провел в ратуше, на командном пункте фолькештурма, ожидая приказа выступать. Только в три часа утра позвонил гаулейтер и рявкнул в трубку:

— Пора, Отто! Можешь высылать людей на позиции. Ни пуха ни пера!

Брандт только и ждал этих слов, они послужили ему сигналом к исчезновению. Он знал, что гаулейтер тоже немедленно покинет город. Но прежде чем уехать, гаулейтер обещал Брандту урегулировать одно дельце, оказать ему в известном смысле дружескую услугу, а именно: сообщить по телеграфу Борману, что депутат рейхстага Отто Брандт пал на поле брани. Затем связь с Берлином прервется. Для Брандта это означало: вперед в Мюнхен! Быть может, Губертус тоже находится сейчас на пути к городу на берегах Изара.

Повесив трубку, Брандт оповестил всех группенлейтеров, что производит их в компанифюреры. Затем отдал приказ включить установленную на крыше школы сирену. Ее протяжный вой разносился в ночи бесконечно долго. Этот сигнал давно уже был известен жителям. Он означал — быть в полной боевой готовности, Красная Армия наступает, населению укрыться в подвалах, а фольксштурмистам собраться на гимнастическом плацу. Только после этого Брандт позвонил жене:

— Собирайся, мы уезжаем.

Теперь, используя переполох в городе, можно было и уехать, незаметно исчезнуть. Но такой тайный побег был ему не по душе. Фольксштурмисты разбегутся, если увидят, что их командира нет на месте. До отъезда он должен им по крайней мере показаться. Поэтому Брандт ждал, сидя за письменным столом бургомистра, пока ему не доложили, что батальон собрался на плацу. Тогда, втянув живот и поправив портупею, Отто Брандт, грузно ступая, вышел из ратуши.

На плацу выстроились его солдаты. Солдаты? Эта горстка несчастных, в поношенных мундирах и кое-как вооруженных людей представляла собой жалкое зрелище. Хромые и кривобокие старики, калеки и дети, пытаясь изо всех сил выглядеть воинственно, корчили свирепые физиономии. Но, проходя вдоль рядов, Брандт отлично видел, что немногие из них жаждут умереть за Германию. У большинства можно было прочесть в глазах отчаяние и страх. Широко расставив ноги и засунув большие пальцы за портупею, Брандт, облаченный в темную коричневую форму, стоя среди плаца, произнес энергичную речь. Затем он приказал выдать всем боеприпасы и занять позиции в окопах, вырытых на окраинах города. Компанифюрерам он приказал собраться через час в ратуше. Сам же покинул отряд и направился домой.

Ровно в шесть часов он открыл кованую железную калитку своей виллы. Сквозь молочную пелену утреннего тумана с трудом пробивались лучи восходящего огненного шара. В городе, до сих пор не пострадавшем от бомб, все было спокойно, в парке среди густых ветвей серебристых елей звонко и весело пели свою утреннюю песню птицы. Если бы не постепенно приближавшийся грохот, могло бы показаться, что город живет мирной жизнью.

Брандт шел по каменной дорожке сада, и четкий звук его шагов нарушил видимость покоя. Он с шумом распахнул дверь и вошел в вестибюль. Сусанна, его жена, сидела в одном из глубоких кожаных кресел, накинув на плечи меховую пелерину. Лицо ее смутно белело на фоне темных, обшитых дубом стен. Отто Брандт остановился в дверях и коротко спросил:

— Ты готова?

Она ответила легким кивком.

— Хорошо, хорошо.

На ходу он отстегнул портупею и пистолет, бросил их в кресло рядом с неподвижно сидящей женой и, громыхая сапогами, поднялся наверх. По дороге он успел еще крикнуть ей:

— Нельзя терять ни минуты, самое позднее через три часа здесь будут русские.

Вбежав в свою комнату, он сорвал с себя коричневую рубаху, с проклятьями принялся стаскивать узкие сапоги. А через две минуты уже стоял в вестибюле во всем штатском, накинув на плечи непромокаемый плащ. Он вынул пистолет из кобуры, проверил магазин и, удовлетворенный, опустил его в карман куртки. Жена все еще молча и неподвижно сидела в кресле, следя за ним равнодушным взглядом. Она поднялась только после его окрика:

— Пошли!

В кабинете он отпер потайной ящик своего стола, вынул пачку денег и сказал:

— Мне нужны твои бумаги.

Сусанна вышла из комнаты, но тут же снова вернулась, держа в руках сумку из блестящей черной кожи, и молча протянула ее мужу. Он извлек пачку документов, небрежно просмотрел, затем постепенно сжег их над свечкой, а пепел сдул со стола. Сусанна по-прежнему молча следила за ним.

— Так, — произнес Брандт довольным тоном, закончив эту работу, — теперь запомни: Отто и Сусанна Брандт умерли, только что умерли. Их больше не существует. Тебя зовут Элона Шиндлер, по профессии ты балерина, проживала в Ратиборе, Дата твоего рождения указана в новом паспорте. Вот он. — Брандт сунул документы в ее сумку. — Я твой муж, — продолжал он, — Альфонс Шиндлер, по роду занятий коммерсант, сорока восьми лет, также из Ратибора. Надеюсь, ты поняла меня? Да, вот еще что: ты урожденная Крачковская, твоя мать — полька.

— Нет!

Это было первое слово, произнесенное Сусанной, очень тихо, почти шепотом, но совершенно отчетливо. Брандт задвинул потайной ящик и запер его, точно собирался выйти из дому всего на несколько минут. Он встал и спросил, не глядя на жену и не отвечая на ее восклицание:

— Надеюсь, ты все поняла?

— Нет!

— Что — нет? — заорал он.

— Я урожденная Зедлиц, — сказала она тихо и спокойно, но очень гордо.

— И что же?

— Если это имя ничего не говорит тебе, то я ценю его весьма высоко.

Она посмотрела на него насмешливо и сверху вниз. Брандт рассвирепел. Она всегда кичилась своим дворянским происхождением, эта генеральская дочка, и вышла за него замуж только из-за денег. Он знал это давно. Она была холодной и бессердечной все годы их супружества, холодной и расчетливой, да к тому же гордилась тем, что умеет кое-как болтать по-французски, бренчать на рояле и получила так называемое высшее образование. А ну ее к черту, сейчас дорога каждая минута, пусть остается, если не желает ехать.

Брандт повернулся, вышел, хлопнув дверью, и побежал через сад к гаражу. Выведя машину и убедившись, что оба чемодана с продуктами и одеждой на месте, он подумал: «Придет, никуда не денется. Побоится остаться в пустом доме». Он разогревал мотор и ждал. Но Сусанна не шла. Тогда он бросился обратно, чертыхаясь оттого, что терял драгоценное время. Сусанна сидела, как и прежде, в кресле, высокомерная и гордая, с презрительной усмешкой на губах.

— Ты едешь или нет?

— Только как Зедлиц. Иначе нет.

Брандт разразился лающим смехом. Он видел ее презрительную усмешку и думал: «Пусть себе пыжится и важничает, но оставлять ее здесь ни в коем случае нельзя. Не то лопнет, как мыльный пузырь, эта басня о моей смерти. Она должна ехать, хочется ей или нет».

Теперь в его голосе зазвучали угрожающие нотки:

— Хочешь чтобы тебя изнасиловали русские?

— До этого не дойдет. Оставь мне ключи от ящика с оружием.

Он снова рассмеялся, на этот раз зло и грубо. Подойдя к ней, он крикнул тоном, не допускавшим возражений:

— Пошли! Живей!

И так как она даже не шевельнулась, он схватил ее за руки и швырнул об стену. Время не терпит, у него больше нет охоты препираться с ней.

— Дело идет о жизни и смерти, дурища, — заорал он. — Не понимаешь, что ли? Я тебе покажу, что такое неповиновение! — Не дожидаясь ответа, он схватил ее, поволок к двери, вытолкнул на лестницу и стащил вниз к машине. Бросив ее, точно мешок, на заднее сиденье, он запер дверцу. Затем дал газ, вывел машину из ворот, промчался по городу в западном направлении и выехал на шоссе, с которого через несколько сот метров свернул в луга.

Лицо Сусанны покрылось красными пятнами, она вся сжалась в комок и сидела молча. Брандт ни разу не обернулся, в течение трех часов они не обменялись ни единым словом. Но вот он остановил машину, достал из чемодана продукты и положил их перед женой. Сусанна с полным безразличием взирала на все происходящее и к пище не притронулась.

Брандт размышлял, задумчиво посасывая сигару. Уже давно остались позади луга, где он когда-то охотился и знал каждую тропку. На протяжении пути они встретили лишь несколько человек. Все шло именно так, как он и предвидел. По шоссе медленными тяжелыми волнами катился поток беженцев. Там Брандта могли узнать, пусть даже по какой-нибудь глупой случайности, или он мог застрять в толпе и его нагнали бы русские. Да, он поступил правильно, избрав проселочные дороги, хотя и менее удобные для движения, но зато безопасные. «А люди ведь настоящее стадо, — размышлял он, — они чувствуют себя хорошо только в толпе».

Правда, ему пришлось призадуматься, когда полчаса назад он наткнулся на покинутый дом лесника. Неужели русские уже так продвинулись, что наступают ему на пятки, или американцы перешли Эльбу и семья лесника предпочла выйти им навстречу? Радио ничего не сообщало о военном положении.

И вот он сидит теперь на опушке леса, скрытый со всех сторон густым кустарником, и не знает, где же, собственно, проходит линия фронта. Он вытащил карту и, разворачивая ее, злобно прошептал:

— Из-за твоих дурацких кривляний мы уже, кажется, сели в лужу.

Сусанна не ответила. Карта мало чем могла помочь. Он понял только, что если поедет дальше, то через двенадцать километров попадет в маленькую деревушку на берегу Эльбы. Там есть мост. Но в чьих руках эта деревушка? Все ли еще это «ничейная» земля, или там уже русские? Ничего не поделаешь, надо рискнуть хотя бы подъехать к деревне. Может быть, кто-нибудь попадется навстречу и расскажет, как обстоит дело.

Когда машина уже тронулась, Брандт подумал: «Опасная местность, на три километра вокруг все просматривается. Если русские уже здесь, им ничего не стоит подстрелить меня, как зайца». И он невольно пригнулся к рулю. Машина подпрыгивала на разбитой дороге, точно жеребенок, их швыряло из стороны в сторону, и Брандту пришлось сосредоточиться, чтобы не потерять управление. Лишь изредка кидал он быстрый взгляд на поля, где из черной земли пробивались зелененькие стрелки озимых. Кругом было спокойно. Некоторое время машина мчалась вперед без задержек. Вдруг Брандт заметил в небе темную точку, она приближалась, увеличивалась с головокружительной скоростью. Он рывком остановил машину. Сусанну бросило вперед. Брандт крикнул:

— Бомбардировщик! — Он рванул дверцу. — Скорей выходи!

Улучив минуту, он помчался к изгороди метрах в двадцати от дороги. Изгородь делила поле надвое, но это было весьма сомнительное укрытие. И только когда Брандт задыхаясь упал на землю, он увидел, что Сусанна не последовала за ним. Вдруг он с ужасом вспомнил о ключе. Ключ! Ведь он запер заднюю дверцу, опасаясь, как бы Сусанна не выпрыгнула по дороге из машины. Удалось ли ей выбраться?

Брандт трусливо приподнял голову над изгородью. Поздно! Он хотел закрыть или отвести глаза, но какая-то магическая сила приковала его взгляд к машине, в которой жена отчаянно дергала дверцу. И тут свою жертву настиг ревущий самолет. Застучала пулеметная очередь, полетели осколки стекол, взорвался бак, машина вспыхнула, как факел. Низко, почти задевая изгородь, самолет пролетел над Брандтом. Он увидел на несущих плоскостях американские опознавательные знаки, уткнулся лицом в землю, буквально распластался, словно хотел втиснуться в нее. Так он лежал несколько минут, парализованный страхом, прислушиваясь к потрескиванию пламени. Затем Брандт с трудом поднялся и стряхнул с одежды налипшую грязь. Он пытался отвести взгляд от машины, но подумал и пошел к горящим обломкам. Правда, из предосторожности он остановился, не дойдя до нее. «Все, что мне нужно, при мне, — размышлял он, — деньги, документы, пистолет. А женщина сгорит и постепенно обуглится. Для нее это лучше, и она наверняка умерла мгновенно. Кто знает, что ждало ее впереди… Она ведь привыкла к роскоши, а в Мюнхене я не мог бы обеспечить ей такой жизни, во всяком случае вначале. Ведь все эти годы она была для меня только обузой».

С полным равнодушием и без тени печали смотрел он на пламя. Машина погибла. Жаль. Придется шагать пешком. Тем или иным способом, а уж до Мюнхена он доберется. Пешком даже удобнее, чем в громоздком «мерседесе», который был плохой защитой от опасностей. Брандт резко повернулся и широким шагом пошел прочь.

Минут через десять ему навстречу попался мотоциклист, который резко затормозил в нескольких шагах от него. Мотоциклист, ефрейтор, кивком подозвал Брандта. Из коляски вылез унтер-офицер в каске с застегнутой кобурой на боку.

— Вы не знаете, что там горит?

— Моя машина.

— А с вами ничего не случилось?

— Нет, пронесло.

Брандт исподтишка наблюдал за унтер-офицером и выжидал. «Их двое, — размышлял он, — посмотрим, чего они хотят. Если дело примет дурной оборот, я буду стрелять. И тогда из двух останется только один».

— Верно, бомбардировщик? — добродушно спросил унтер-офицер.

— Да.

— Ну, вам не повезло. А мы из деревни увидели дым и решили, что наш капитан влип. Он где-то здесь разъезжает в своей машине.

Он поискал в кармане сигареты, но не нашел. Брандт предложил ему сигару. Унтер-офицер осмотрел ее и обрезал кончик.

— Ого какая! Откуда?

— От русских спас.

Оба рассмеялись, как над остроумной шуткой. Брандт осведомился о «положении в деревне и узнал, что там полным-полно солдат и беженцев. Сегодня утром американцы разбомбили мост, но саперы скоро восстановят его. Есть надежда, что переправу можно будет начать часа через три, правда, прежде всего переправят войска.

— Мы хотим попасть к американцам, — заключил унтер-офицер, — а потом домой. Все равно ведь скоро конец. — И после небольшой паузы добавил — Знаете что… если вы уступите еще несколько этих штучек, — он показал на сигару, — я прихвачу вас в деревню.

— И через Эльбу, — торговался Брандт.

— Нет, только в деревню. Через Эльбу будут переправлять одних солдат. Ничем помочь не могу.

С этим унтер-офицером можно было договориться, он не спрашивал, почему человек цветущего вида разгуливает в штатском. Его интересовали сигары и возможность поскорее попасть домой.

В деревне Брандт передал ему сигары.

— Здесь ждать — пустое дело, — сказал унтер. — Не успеем мы перебраться на тот берег, как подоспеют русские. Идите вверх по Эльбе, там где-то есть брод.

Но Брандт прежде всего осмотрел деревню. Она была переполнена беженцами, расположившимися в сараях и конюшнях. Оборванные, измотанные, они, как видно, уже много дней брели по дорогам страны. В садах и на луговинах, между танками, грузовиками, орудиями и легковыми машинами разбили свои палатки солдаты, кое-как прикрыв их ветками для маскировки. Совсем юные парнишки копали могилы, чтобы похоронить нескольких убитых штатских и солдат — жертв воздушного налета. У околицы еще дымились развалины двух сгоревших усадеб.

Да, ждать действительно не имеет смысла. Русские могут появиться раньше, чем войска будут переброшены на ту сторону. Да и вообще оставаться в этом местечке небезопасно. По примерному подсчету Брандта, здесь скопилось более четырех тысяч человек, американским летчикам стоило сбросить десяток-другой бомб, и от всех этих людей останется мокрое место.

Брандг подошел к самому берегу Эльбы. Река далеко вышла из берегов и, как обычно весной, затопила близлежащие луга. Середину моста разнесло несколькими прямыми попаданиями. Обнаженные до пояса саперы, обливаясь потом, работали под горячими лучами солнца. Работа у них была опасная. После таяния снегов вздувшаяся река мчалась, словно взбесившееся животное, все снося на своем пути.

Брандт в нерешительности остановился и с тоской посмотрел на противоположный берег, суливший ему убежище и безопасность. Он должен переправиться любыми средствами. Может быть, переплыть?

Брандт постоял в раздумье. Хорошим пловцом он никогда не был, а Эльба река бурная, понесет его и он еще, пожалуй, утонет, как котенок. Нет, слишком опасное и почти безнадежное предприятие. Вот если бы достать лодку…

Он решил довериться своей счастливой звезде и идти берегом вверх по течению, как ему советовал унтер-офицер. К тому же следовало убраться из битком набитой деревни.

Два часа Брандт шагал берегом Эльбы, но так и не нашел переправы. Непривычное путешествие изнурило его, он вспотел и выбился из сил, к тому же голод давал себя знать, в желудке бурчало все сильнее. Он обрадовался, когда наконец за поворотом реки увидел дымок, поднимавшийся из трубы, и небольшой двухэтажный домик с красной крышей. По всей видимости, здесь жил перевозчик. За домом Брандт заметил мостки, протянувшиеся метра на три над водой. К ним цепью была привязана лодка. В первую минуту он не поверил своим глазам. Но нет, это не сон, не фантазия.

Лодка принадлежала лоцману, жившему в домике вместе с женой. Он водил баржи вниз по Эльбе, оттого что русло в этих местах не было расчищено. Но этот жилистый шестидесятилетний старик не обнаружил никакого желания стать перевозчиком. Он окинул Брандта испытующим взглядом маленьких умных глаз и неторопливо ответил, подчеркивая каждое слово:

— Нет, уважаемый господин, вы ошибаетесь. Я не перевозчик.

Брандт, стоявший в низкой комнатке во весь рост, был значительно выше и сильнее лоцмана. Но его физическое превосходство никак не могло помочь ему при создавшемся положении. Лодка была привязана и заперта на замок, а ключ находился у этого человека. Нет смысла убивать его, надо попытаться поладить с ним.

— Я заплачу вам за труды, — сказал он, открыл бумажник и положил на стол банкнот в сто марок. — Пожалуйста.

Жена лоцмана стояла у очага, помешивая суп в горшке. Седые волосы прядями падали ей на лоб. Сил у нее, как видно, немного, опасности для Брандта она не представляла. Он увидел быстрый алчный взгляд, который она бросила на деньги.

Лоцман не дотронулся до бумажки. Степенно и неторопливо он раскурил свою трубку и пробормотал:

— А вам, господин, очень уж срочно понадобилось на тот берег?

— Да вам какое дело?

Лоцман не обратил внимания на его ответ. Он спокойно пускал голубые струи дыма и продолжал:

— А может, за вами кое-какие грешки водятся, уважаемый… Не знаю… может, вы крейслейтер или эсэсовец. Вы и смахиваете на такого.

— Ладно. — Брандт с усилием подавил ярость и выложил на стол еще пятьдесят марок, теперь наверняка достаточно за перевоз, ведь он займет минут десять, не более.

И снова он поймал взгляд, брошенный женщиной.

— За перевоз-то достаточно, — согласился лоцман, — да недостаточно за дела, которые натворили вы и ваша братия.

— Нет так нет, — ответил Брандт очень спокойно, взял деньги со стола и спрятал их. «Это социалист, — подумал он, — какой-нибудь красный, которому удалось в свое время улизнуть от нас. Ну подожди же. Я поговорю с тобой по-иному».

— Так, значит, вы не хотите меня перевезти? — спросил он еще раз.

— Нет!

— Хорошо же! — Не спуская глаз со старика, Брандг мгновенно сунул руку в боковой карман и вытащил пистолет. Отскочив на два шага, он встал так, что оба старика оказались в поле его зрения. — Тогда поговорим по-иному. А ну, руки вверх, да поживей! А вы, эй, повернитесь-ка к стене, милашка. И горе вам, если будете кричать, пристрелю!

Медленно и неохотно лоцман поднял руки.

— Думаете этим чего-нибудь добиться?

— Где ключ от лодки?

— Не знаю.

Брандт потерял терпение.

— Послушайте, — его голос выражал крайнюю решимость, — у вас есть две возможности. Или вы перевезете меня сейчас же, или я вас укокошу, затем разобью замок и переправлюсь на ту сторону сам. Только прежде я и жену ваши пристрелю.

Седая женщина, стоя лицом к стене, тихо всхлипнула.

— Да перевези ты его, Вилли, — попросила она.

Глаза лоцмана сузились. Брандт видел, что он пытается придумать какой-нибудь выход. Но ему угрожал пистолет.

— Да уж ладно, поехали.

Лоцман медленно вышел из-за стола и снял с гвоздя шапку, Брандт, с пистолетом в руке, последовал за ним. И даже стоя на противоположном берегу и оттолкнув лодку, он все еще направлял черное дуло на недоброхотного перевозчика. Несколько мгновений Брандт размышлял, спустить курок или не спускать. Одним свидетелем меньше. Но потом решил: черт с ним, пусть катится… Увидев же, что лоцман, доплыв до середины реки, погрозил ему кулаком, Брандт только презрительно улыбнулся.

V

В течение трех дней пытался штандартенюнкер Губертус Брандт выбраться из столицы. Но тщетно. Красная Армия сомкнула кольцо вокруг Берлина, и Брандт сидел, как мышь в мышеловке. Нигде не найти лазейки, в которую он мог бы ускользнуть, подвала или развалины достаточно надежных, чтоб в них укрыться. Повсюду свистят пули, рвутся снаряды.

Безопасно теперь только под землей, под толстым железобетонным перекрытием, глубоко внизу — в чреве земли. Губертус вынужден снова и снова спускаться в царство теней, в подземное убежище, как ни жутко было ему. Но там он по крайней мере защищен от русского стального урагана, и можно попытаться отсрочить трагическую развязку. Оставалась ли у него какая-нибудь надежда? На что? Может быть, на случай, на удачу, на других, кто, как и он, поставил все на карту…

Духота в баре была такая, что он чуть не задохнулся. Вентиляторы не работали, сквозь град пуль в коридоры прорывались тучи пыли, все время мелко дрожали стены. Брандта захлестнул дикий шум. Рев, идиотский хохот, свист, сладострастные стоны, хлопали пробки от шампанского, визжали пьяные телефонистки и горничные. Началась развязка трагедии. Это была поистине пляска мертвецов.

Брандт был совершенно трезв, он один пил здесь крепкий черный кофе. Но не одурманенный алкоголем мозг отчетливо сознавал весь ужас происходящего.

Русские пытались прорваться к убежищу со стороны станции метро «Анхальтер». Когда наступит конец?

В нижнем этаже убежища Гитлер готовился к свадьбе с Евой Браун. Рекой лилось шампанское, пьяный шум нарастал… Фюрер остался наедине с «адской девой». Через час за бронированной дверью раздался одинокий выстрел. Гитлер был мертв, Ева Браун приняла яд. Это произошло тридцатого апреля, в четыре часа дня. Вечером уже никто не обращал внимания на тоненькую струйку дыма, вившуюся там, где были сожжены их облитые бензином трупы.

А в баре все так же надрывались патефоны, потные руки искали грудь девушек, одна из телефонисток, безобразно напившись, отплясывала на столе. На пол летели бутылки, хрустели под ногами осколки, пляска на столе закончилась истерическим припадком. Девушка сорвала с себя одежду. Отовсюду понеслись вопли и крики. Совсем обезумев, сползла она со стола в объятия какого-то оберштурмфюрера, который уволок ее в угол.

Брандт отвернулся, и его взгляд остановился на молодом долговязом пареньке. На детском молочно-розовом лице глупо таращились пьяные глаза. Что-то бормоча про себя, мальчик неожиданно выхватил пистолет и приставил его к виску. Дикий шум разыгравшейся оргии заглушил выстрел, осевшее на сторону тело свалилось со стула, и никто не обратил на него внимания…

Истерия, пляска мертвецов… Вот он, конец!

Никто не прислушивался к шороху оползающей земли за обшивкой стен, к дробному стуку щебня и гальки, к буре рвущихся снарядов и бомб.

Дух уничтожения и катастрофы царил на улицах.

А полевая жандармерия все еще вытаскивала дезертиров из щелей и подвалов. Кому везло, того не расстреливали на месте, а гнали под огонь противника. Потсдамская площадь превратилась в груду развалин, красные и белые звезды осветительных ракет рассыпались над станцией метро «Анхальтер» и ярко освещали вокзальное убежище. Оно уже было в руках Красной Армии, эсэсовские части, занимавшие последний оборонительный пояс вокруг Вильгельмплац, оставив убежище, станцию метро и отель «Эксельсиор», отошли. Войска маршала Жукова продвигались вперед и гнали немцев по Шлоссбрюкке и Унтер-ден-Линден. Эта широкая нарядная улица была завалена трупами солдат, павшими лошадьми, обломками орудий, сгоревшими танками… Вильгельмплац, Фоссштрассе, старую и новую рейхсканцелярию окутал густой дым… В центре города отдельные группы солдат еще пытались сопротивляться, но они уже давно потеряли связь друг с другом. Немецкая армия растаяла, остался один-единственный батальон на Вильгельмплац. Этот батальон был последней надеждой подземных пленников, последней соломинкой, за которую хватался и Брандт.

В двадцать один ноль ноль армия получила приказ: все оставшиеся танки стянуть к убежищу, всем находящимся в убежище под командованием Бормана и под прикрытием батальона на Вильгельмплац сделать попытку прорваться.

Пьяный гомон постепенно смолкал, тех, кто никак не мог уняться, утихомирили трезвые. Одни не держались на ногах, другие опали в креслах, но все-таки нашлась горсточка эсэсовских офицеров, готовых в качестве статистов принять участие в последнем действии этой трагедии.

Брандт лихорадочно стал собирать вещи, без разбора кидая в рюкзак, что попадалось под руку, потом все опять вытащил и, придя в себя, начал спокойно рассуждать. «Штатская одежда, туфли и продукты — вот основное, что мне нужно, — решил он, — прежде всего рюкзак не должен быть тяжелым, мне придется долго идти!» Губертус взвесил рюкзак в руке. Можно выходить. Огневого шквала он уже не боялся, все казалось ему лучше бесплодного ожидания. «Прорвутся не все, — думал он, — но ведь и я могу попасть в число тех, кому повезет».

Горстка обреченных собралась у выхода в бывший сад рейхсканцелярии. Теперь его буквально перепахали снаряды. Борман укрылся в одной из ниш в стене и обсуждал что-то с эсэсовским бригадефюрером. Ему приходилось кричать, чтобы тот его понял. А бригадефюрер, стараясь перекричать шум, передавал приказы Бормана дальше. В перерывах между залпами до Брандта доносились обрывки этих распоряжений: «Идти по подвалам и туннелям… станция «Вильгельмплац»… по путям до Фридрихштрассе… Боевая группа Монке… Переход по мосту Вейдендам… Станция «Лертер»… Встреча на главной квартире в Плёне. Выступаа-ать!»

VI

Кто-то молился: «Отче наш, иже еси на небеси… Избави нас от лукавого… яко твое есть царствие, и сила и…» Голос оборвался. Какая-то женщина то кричала, резко, с взвизгиванием, то хохотала злым безумным смехом. Кто-то с отчаянием взывал:

— Огня, ради господа, неужели ни у кого нет огня…

Радлов не различал людей, он только слышал их голоса и чувствовал, что, ища спасения, они инстинктивно льнут друг к другу. Все кругом было погружено во мрак, и никто не видел, откуда хлынула вода.

Вода! Вначале она шумела где-то вдали, не поймешь где, от этого шума Радлов и проснулся. «Сколько же я спал? — подумал он. — Верно, часа три-четыре». На самом деле он проспал целых тридцать шесть часов. Теперь Радлов снова вспомнил свой последний разговор с Брандтом, усталость, внезапно охватившую его, и приказ, который он получил от Брандта. Когда он вернулся к разбитым колоннам рейхсканцелярии, машины уже не было, он перешел большую просторную площадь и, пошатываясь, двинулся дальше, хотя его и одолевал сон.

Черная пасть с огромным перекошенным «М» поглотила Радлова, внизу он побрел по туннелю, спотыкаясь о щебень и рельсы, толкая людей с мешками, чемоданами и детскими колясками, наконец свалился в каком-то углу и, скрючившись, заснул там. А потом показалась вода.

Вода! Вначале доносилось лишь тихое нежное журчание. Затем она дошла до щиколоток. Вокруг него стоял сплошной крик страха и отчаяния. Вода поднималась все выше.

Кто-то схватил Радлова за плечи, ощупал грудь, пуговицы мундира, ремень. Он хотел оттолкнуть руку, но тут сдавленный смертельным ужасом голос спросил:

— Ты солдат?

«Девушка, — подумал Радлов, — девушка, молодая женщина или ребенок».

— Да, я солдат, — неохотно ответил он.

— Я не умею плавать, — продолжал голос, — я утону, если ты не спасешь меня.

«Как же я спасу ее, — подумал Радлов, — если не знаю, откуда идет вода. Тут не спасать, а удирать надо. Вода-то все прибывает, как начнут все цепляться друг за друга, так потянут и меня за собой».

— А ты знаешь, откуда вода? — спросил он в темноту, наполненную криками и воплями.

— Они, видно, открыли шлюзы Ландверского канала, — ответил голос, неизвестно кому принадлежащий.

— А где этот канал?

— Не знаю. Но ты должен меня спасти, я не хочу утонуть.

Голос просил и молил, и рука не отпускала ремень. Радлов решил. «Я должен выбраться отсюда, непременно выбраться, есть же здесь выход, можно выбраться наверх, туда, где нет воды».

— Давай руку, — приказал он, но тут же решил иначе и спросил: — А пояс у тебя есть?

— Да, на пальто.

Радлов отстегнул передний ремешок портупеи, рукой пошарил в темноте, там, откуда доносился голос, ощутил теплое тело и тугие яблоки груди. «Женщина, — подумал он, — а молодая или старая, это уже все равно. Плавать ока не умеет, придется взять с собой. Не оставлять же ее тут».

— Бери ремень, — приказал он, — привяжи к своему поясу… Вот так, а теперь пошли!

Связанные одним ремнем, они начали пробираться вперед. Им преградил дорогу клубок человеческих тел, но Радлов отталкивал всех, кто попадались на пути. А вода все поднималась, вот она уже дошла ему до колен, вот поднялась еще выше…

— Идем!

Спотыкаясь, побрели они вперед, скользя по грязи и размытой земле. Радлов упал на рельсы, потянув за собой незнакомку, но тут же со стоном поднялся.

— Идем, идем!

Все глуше и глуше звучали за ними крики и бессмысленные призывы:

— На помощь, на по-о-омощь!!

Кругом ведь никого не было, кто мог бы оказать эту помощь. Вода доходила им уже до пояса. Она все еще поднималась и поднималась, на поверхность всплывали чемоданы, ящики, пустые консервные банки, узелки. И трупы. Радлов натыкался на них, борясь с потоком, отпихивая одеревеневшие тела, если они преграждали ему путь. Наконец вдали он увидел слабый лучик света, потащился к нему и потянул за собой всхлипывающую девушку. А вода нагоняла его, теперь черные зловонные волны доходили ему до груди. «Нам не выбраться, — решил он в отчаянии, — вода прибывает слишком быстро, мы утонем, как и все». Но он, — не сдавался, он продолжал бороться с мужеством человека, которому нечего терять, скользя, пробиваясь шаг за шагом вперед, пока наконец не добрался до источника света — шахты с отверстием. Стальная лесенка вела вверх. Он решил передохнуть и крепко схватился за стальные поручни. Но усталость дала себя знать, и только теперь он заметил, что силы его на исходе. Медленно, перекладина за перекладиной поднимался он, девушка, связанная с ним ремнем, карабкалась следом. Наверху оказалось новое препятствие. Железная решетка, кое-где продырявленная, преграждала им выход на улицу. Вначале Радлов попытался приподнять ее руками, потом плечом. Решетка даже не дрогнула. Он сделал еще одну попытку, но все напрасно. Тогда, спустившись на одну перекладину, Радлов набрал полные легкие воздуха, поднялся и из последних сил нажал плечом на решетку. Посыпалась ржавчина, раздался скрежет, и решетка наконец поддалась. Иоахим руками отодвинул ее в сторону. Он увидел прежде всего дымящиеся развалины, лошадиные трупы, согнутые трамвайные рельсы. Очевидно, раньше здесь была улица. Где-то щелкали выстрелы. Он выбрался наружу и огляделся, не зная, в каком месте находится. Но голос рядом с ним произнес:

— Пошли!

Он обернулся и увидел усталое заплаканное лицо, распущенные по плечам волосы, когда-то белокурые. «Девушка, — подумал он, — или молодая женщина. Я сразу по голосу определил». Все еще связанные ремнем, перебежали они через улицу к развалинам и забились в какой-то угол. Заднюю стену дома разворотило снарядом, и в каких-нибудь ста метрах по другую его сторону Радлов увидел танк. Извергая огонь из орудия, танк стоял среди развалин и щебня. Это был «Т-34». Вдруг из-за него вынырнули темные фигуры и побежали, пригибаясь к земле.

— Русские, — сказала девушка.

Радлов, увидев русских, попытался еще глубже забиться в угол.

В сером дожде пепла угасал этот жуткий день. И тут перед ними вырос широкоплечий исполин с пылающим взором и угрожающе направил дуло автомата на Радлова.

— Эй, фашист! — хрипло крикнул он.

Радлов медленно поднял руки. Все кончено! Его ждет пуля. Он, правда, безоружен, но мокрые лохмотья мундира явно выдавали его. В ушах зашумело, и сквозь этот шум до него ясно донесся голос Брандта: «Красные всех подряд ставят к стенке…» Хоть бы скорее конец, выстрел — и все! А что, если он, как Браун, сапогом размозжит мне череп?

От ужаса кровь застыла у Радлова в жилах, руки, поднятые вверх, словно налились свинцом, лицо стало белее бумаги, и вдруг все в нем возмутилось: нет! Он не хочет умирать. Помоги же мне, мама, помоги!

— Он не фашист, — сказала девушка, и голос ее прозвенел, как надтреснутое стекло.

Солдат обернулся.

— Ты… женщина… ты не солдат.

И снова дуло автомата коснулось груди Радлова. Но девушка не унималась.

— Не фашист! — кричала она. — Брудер, понимаешь, брудер? — Ее голос окреп, стал настойчивее.

Исполин в зеленой форме недоверчиво прищурил глаза.

— Бруттер, — пробормотал он сурово, — бруттер, бруттер. — Лицо его стало напряженным, он пытался понять смысл немецкого слова.

— Не бруттер — брудер, — девушка говорила все запальчивее, бурно жестикулируя. — Мама… папа… брудер… швестер…

От ее резких движений натянулся ремешок портупеи, который связывал ее с безучастно стоящим рядом Радловом. Лицо солдата выразило внезапное понимание.

— Мама… — сказал он, а потом показал на девушку, — сестра.

Но тут же взгляд его опять стал гневным, он заметил ремень и дернул за него, да так, что оба покачнулись.

— Это что?

Девушка показала на отверстие шахты.

— Вассер.

Исполин кивнул, словно понял, в чем дело. Девушка, имени которой Радлов до сих пор не знал, сказала:

— Брудер ни пиф-паф!

— Ни пиф-паф! — подозрительно повторил исполин. Он стоял в нерешительности, не зная, что предпринять. В конце концов он обыскал Радлова, ощупал его сверху донизу и не нашел ни оружия, ни патронов.

— Ни пиф-паф! — повторил он еще раз, словно хотел убедиться в чем-то. Девушка затрясла головой.

— Ну, домой! Нах хаузе!

Это было так неожиданно, что Радлов в первое мгновение ничего не понял. Ему можно идти? Он свободен, действительно свободен? Почему же русский попросту не уложил его? Это невероятно, этого не может быть! Он стоял неподвижно, пока девушка спокойно и неторопливо отвязывала ремень от своего пальто, увидел, как она повернулась, и неуклюже зашагал рядом с ней. Но тут его пронзила мысль: «Русский выстрелит мне в спину, поставит, так сказать, точку куском свинца!» Его прошиб холодный пот, он сделал над собой усилие, чтоб не бежать изо всех сил, — а идти медленно и спокойно. Пройдя метров сто, он вынужден был сесть, мокрый от пота, с дрожащими коленями. И только теперь отважился оглянуться.

Советский солдат исчез. Танк стоял на том же месте, но уже давно не стрелял.

— Нам повезло, — сказала девушка.

«Больше, чем повезло», — подумал Радлов, пытаясь овладеть собой. Тяжело дыша, он отер тыльной стороной ладони пот со лба, поднял глаза на девушку в бесформенном пальто, из-под которого выглядывали мужские брюки, и попытался улыбнуться.

Девушка улыбнулась ему в ответ.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Урсула. А тебя?

— Радлов, Иоахим Радлов, — ответил он и подумал: «Сколько же ей лет? Двадцать, или восемнадцать, или еще меньше, а может быть, и больше». Они помолчали, смущенные, глядя куда-то в сторону. Потом Урсула сказала:

— Нам не добраться до дому. Ты в форме, а я… Говорят, русские насилуют всех женщин подряд.

Нет, о том, чтобы добраться до дому, не могло быть и речи. Среди боевых позиций, неподалеку от рейхсканцелярии, немец в форме непременно вызовет подозрение у любого менее добродушного русского солдата. И тогда его незамедлительно расстреляют. Положение, в которое они попали, было безнадежным, отчаянным. Каждую минуту могли снова появиться русские, занявшие эту часть города.

— Самое лучшее, если мы спрячемся в каком-нибудь подвале, — сказала Урсула, — переждем там ночь, а утром обсудим, как быть.

— А если они прочешут все подвалы?

— Но на улице нас наверняка схватят.

Поискав немного, они нашли наполовину заваленный обломками и щебнем вход в подвал. Дом, вплоть до нижнего этажа, разрушило миной. У Радлова, который первым протиснулся в довольно большую щель, буквально остановилось дыхание от тяжелого, сырого воздуха. Пока глаза не привыкли к полутьме, он не разгибался, готовый к прыжку. Потом он протянул руку Урсуле и помог ей пробраться внутрь.

Казалось, этот подвал только что в панике покинули жильцы. Несколько снарядов пробили потолок, на железной арматуре еще висели куски бетона. Может быть, люди испугались, что они будут заживо погребены или сгорят здесь. Всюду валялись узлы. Между дровами, капустой и картофелем Иоахим и Урсула увидели чемодан, опрокинутую детскую коляску и банки с консервированными фруктами. Радлов сейчас же стал рыться в вещах, но нашел в чемодане только какой-то бесполезный хлам и книги, которые ему были ни к чему, скорее уж можно было использовать одеяльце, лежавшее в коляске. В узлах были всевозможные тряпки. Он уже хотел было отказаться от поисков, как вдруг под каким-то чурбаном нашел рабочую спецовку. Эти грязные лохмотья означали для него жизнь, свободу! Торжествуя, показал он свою находку Урсуле, которая пыталась устроить постель из мешков и одеял.

— Теперь у нас все в порядке, — крикнул он девушке, — если они придут, мы просто скажем, что жили в этом доме и прятались в подвале.

Он расстегнул пуговицы форменной рубашки. Но прежде чем стянуть ее, попытался нащупать ленточку Железного креста. Ее не оказалось на месте, должно быть, он потерял ее в туннеле или на улице.

Ночь была холодной и принесла с собой новые страхи. Девушка, лежа под одеялами, стучала зубами от холода, и Радлов, хоть и натянул на плечи мешок, замерз как собака. У обоих нервы были напряжены до предела, и при каждом шорохе Радлов и девушка вздрагивали. А шорохов в подвале было достаточно: потрескивала штукатурка; время от времени откуда-то сверху падали камешки, из угла в угол шныряли крысы, уцелевшие после бомбардировок.

— Ты спишь? — прошептала девушка.

— Нет.

— О чем ты думаешь?

— О том, как все пойдет дальше.

— А ты разве знаешь?

В мозгу юноши проносятся, обгоняя друг друга, мрачные, темные, тревожные мысли. Перед его внутренним взором возникают одна за другой зловещие картины, и все снова и снова слышит он голос Брандта: «Друзей ты разыщешь… каждую первую пятницу у «Камня Наполеона». В полночь. Пароль — «Германия». Это приказ, слышишь! И запомни: предателей ждет тайный суд Феме. Предателей ждет суд Феме! Ты должен продержаться, добраться домой, переждать, спрятаться как-нибудь, где-нибудь! Германия будет жить!»

— Я даже не знаю, доберусь ли до дому, — ответил он Урсуле.

— А где твой дом, Иоахим?

«Оставит она меня, черт побери, в покое или нет? У меня достаточно своих забот, я стал волком-оборотнем и должен жить по волчьим законам. Предателей ждет суд Феме!»

Он назвал свой городок, название это ничего не говорило Урсуле.

— А как ты попал в туннель?

«Какое ей дело? Ей-то ведь все равно, как я там очутился, мы же, черт возьми, выбрались!.. Интересно, долго ли она пробыла в шахте?»

— Да так, случайно, захотелось спать, просто падал от усталости. А ты?

«И зачем только я ее расспрашиваю? Мне нужно отдохнуть, нужно не спеша все обдумать».

— А я бежала, — ответила она, — все время бежала от русских. Целых два дня. А потом я уже не могла понять, где нахожусь, все выглядело так непривычно, все было разрушено, кругом одни развалины. И тут какая-то женщина взяла меня с собой в туннель.

— А почему ты не осталась дома? — спросил он ворчливо и неприязненно.

— Мы работали до последнего дня, выпускали аппаратуру для авиации, военную продукцию. А потом выключили ток, и пришли эсэсовцы.

Он поднял голову.

— Эсэсовцы?

— Да, и они отдали приказ защищать завод, никто не смел ни выйти, ни войти. Мужчины и мальчики получили оружие, а мы, женщины, должны были таскать воду и перевязывать раненых. И тоже стрелять.

— Значит, ты принимала участие в бою.

— Ну, до этого дело не дошло. Нам ведь было безразлично. Возможно, я и стреляла бы. Эсэсовцы сказали, что мы все погибнем и что мы должны как можно дороже продать свою жизнь, потому что нас, женщин, сначала изнасилуют. И не один, а многие, — она всхлипнула, охваченная воспоминаниями.

Радлову хотелось ее утешить, но он не знал, что сказать. Ему было жаль девушку. В конце концов он произнес:

— Лучше бы ты осталась у матери.

— Мама умерла. У нас была квартира на Франкфуртераллее. Дом разбомбило. Отец пропал без вести. Вот я и жила у бабушки. У нее есть маленький садовый участок и домик из двух комнат.

Они помолчали. Но Урсула долго не выдержала, переживания последних дней мучали ее, ей хотелось выговориться, чтобы преодолеть свой страх.

— Бабушка считает, — начала она снова, — что русские ничего с ней не сделают. Знаешь, она совсем старенькая, полуслепая. «Я выйду к ним с хлебом и солью, — говорила она, — это они наверняка поймут». Надо тебе сказать, что бабушка очень набожна. А ты веришь в бога?

— Нет.

— И я не верю.

Девушка смолкла, но тут же, словно ее кто-то подгонял, заговорила снова:

— Когда русские были уже недалеко, эсэсовцы начали отходить. А нас они оставили. Но мы все бросились врассыпную. И знаешь, что они, эти эсэсовцы, говорили перед уходом, знаешь?

— Тсс. Не так громко. Откуда же мне знать?

— Они сказали… — она всхлипнула, — они сказали: «Пойдем, девушка, ляжем». В последний раз перед смертью. Лучше уж с нами, чем с русскими». А среди них были и совсем молоденькие, не старше шестнадцати.

«Замолчала бы она, что ли, — подумал Радлов, — и чего ради она мне это рассказывает. Мы с ней здесь одни, и я не хочу знать об этом, не хочу слышать, что проделывали эсэсовцы». И ответил словно назло:

— А мне тоже шестнадцать.

— Но ты ведь совсем не такой.

Скорей бы прошла эта ночь, эта проклятая бесконечная ночь, когда мысли мучают, как кошмары. Хоть бы девушка замолчала, но нет, вот она опять что-то говорит.

— Ты совсем не такой. — Это звучало как извинение.

Наконец он не выдержал и спросил:

— А ты тоже?..

— Нет, я — нет, но многие пошли на это. Я же всегда боялась… А как подумаю, что русские…

Выстрелы! Невдалеке раздались сухие и резкие звуки выстрелов. И вот уже слышны крики, русская речь, неожиданно совсем близко затрещала пулеметная очередь, за ней еще ближе вторая и третья, казалось, будто пулемет стоит над ними. Сверху посыпались куски штукатурки и кирпичи. Юноша и девушка затаили дыхание и словно оцепенели. Но скоро крики замерли где-то вдали. И вновь воцарилась тишина. Радлов подумал: «А может быть, как раз в эту минуту кого-нибудь убили?» Мысль о смерти заставила его содрогнуться. Не смея пошевельнуться, пролежали они минут пятнадцать, и вдруг он услышал, что девушка стонет. Схватив ее руку, он почувствовал, что она холодна, как у мертвеца. Девушка прошептала:

— Иди ко мне под одеяло. Мне холодно. — А когда он уже лежал рядом, она продолжала: — Ну, решайся же! Решайся. Сделай это, пока они не сделали!

Он хотел оттолкнуть ее и не смог. В эту ночь их соседями были крысы, а их ложем — куча вонючего тряпья.

Утром небо над Берлином алело, словно окрашенное только что пролитой кровью. В первые часы этого нового дня никто еще не знал, что Берлин капитулировал. Генерал Вейдлинг, назначенный комендантом германской столицы самим Гитлером, объявил на совещании своим офицерам:

— Фюрер умер! У нас есть три пути: сопротивление, прорыв, капитуляция. Сопротивление бесполезно; при попытке прорваться, даже если она увенчается успехом, мы будем попадать из окружения в окружение, остается только третий путь.

Никто не возражал. Ни один из присутствующих не пожелал последовать примеру Гитлера.

В районе Темпельхоф в большом двухэтажном здании, поврежденном только с фасада, у Шуленбургринга, расположился штаб советского генерала армии Чуйкова. Здесь последний гитлеровский комендант Берлина подписал акт о капитуляции. А затем произнес разъяснительную речь, которую записали на пластинку.

Машины с радиоустановками разъезжали по городу, передавая запись с речью немецкого генерала. Голос его проникал в шахты метро, под своды подвалов, в убежища, доносился до последних опорных пунктов немецких боевых групп. Этот голос разбудил и Радлова, спавшего глубоким сном. Правда, сквозь пробитый потолок голос доносился в погреб так глухо, что Радлов понял, о чем шла речь, только когда машина уже отъехала, а репродуктор повторял заявление Вейдлинга. Согнув колени, обхватив их руками, прислушивался Радлов к словам генерала. Берлин капитулировал, настал конец, позорный горький конец, вот она, гибель Германии! Мечты его юности рухнули вместе с проигранной войной. Он мог бы стать летчиком и бороздить воздушные просторы или стать колонизатором в восточных областях, как внушали ему в школе. Но теперь все его мечты развеялись как дым. Мог ли он еще гордиться тем, что он немец?

Радлов взглянул на девушку. Урсула лежала рядом с ним на куче тряпья, свернувшись калачиком, положив щеку на локоть. Она спала и не слышала голос генерала. Он вспомнил прошедшую ночь, страх и холод. При мысли о том, что между ними произошло, краска бросилась ему в лицо. Некоторое время он рассматривал спящую с любопытством мужчины, впервые обладавшего женщиной. Его захлестнула теплая волна нежности.

Как спокойно она спит, для нее война кончилась.

Стоит ли ее будить? Он поколебался, но все-таки принялся трясти ее за плечо:

— Урсула, проснись, слышишь?

Она открыла глаза, поморгала спросонья и улыбнулась ему.

— Урсула, послушай-ка!

— А… что случилось?.. — девушка еще не совсем проснулась. Но когда голос из репродуктора загремел снова, она приподнялась, и Радлов вдруг увидел, что у нее большие и очень ясные глаза. Оба прислушались.

— Немецкие солдаты! Тридцатого апреля фюрер, которому мы присягали в верности, бросил нас на произвол судьбы… Каждый час вашего сопротивления продлевает страдания гражданского населения и наших раненых… Согласно договоренности с верховным командованием советских войск я призываю вас прекратить сопротивление…

— Что это значит? — спросила она.

— Фюрер умер, война кончилась.

— Кончилась? — она сказала это шепотом, беззвучно, она ничего не понимала.

— Да, кончилась!

— А что теперь?

— Теперь ты можешь идти куда хочешь, домой или к бабушке…

Она вскочила, встала перед ним, взволнованная, бледная, широко раскрыв голубые глаза.

— …И ничего больше не бойся, — закончил он.

— Ничего не бойся… — повторила она недоверчиво, погруженная в свои мысли. И тут же спросила: — А ты? Что ты будешь делать?

— Мне надо домой, — коротко и умышленно резко ответил Радлов.

Он вовсе не хотел, чтобы она заметила, как ему тяжело с ней расставаться, он только и ждал, чтобы это расставание было уже позади. Урсула взяла его за руку.

— Ты мог бы пойти ко мне… к нам, — сказала она, запинаясь, — место для тебя найдется, и лучше… если мужчина будет в доме.

— Мне надо домой, — повторил он упрямо и вспомнил «вервольф» и слова Брандта: «Предателей ждет суд Феме!»

— Чепуха! Поезда не ходят, путь тебе предстоит длинный и опасный. Ты попадешь в плен, или еще что-нибудь может случиться.

Он горько рассмеялся:

— В этом-то наряде? Кто может доказать, что я солдат? Документы мои лежат вон там под кучей угля, я оставил только спортивное удостоверение. Нет, Урсула, мне надо домой.

— И ты забыл все, что произошло?

Наступила мучительная долгая пауза. Наконец он сказал:

— Нет, не забыл. И никогда не забуду, поверь мне. Но несмотря ни на что мне надо домой, во всяком случае теперь. Пойми меня. Мне надо… к моим родителям…

Она отпустила его руку и посмотрела на него долгим, внимательным взглядом. Потом встала, повернулась и подтолкнула ногой одну из консервных банок.

— Возьми себе, по крайней мере, хоть немного продуктов, — грустно предложила она.

Через некоторое время они выбрались из подвала. У Радлова за спиной висел узел… Неподалеку на куче кирпича лежал убитый эсэсовец. Вытекшая кровь уже почернела и запеклась. Лицо заострилось, пожелтело, он таращил на них свои остекленевшие мертвые глаза. Судорожно сжатая рука все еще держала автомат.

— Вот, значит, кого пристукнули нынче ночью, — сказал Радлов и, заметив, что Урсуле страшно, прошептал: — А ты не смотри на него, я провожу тебя немного. — Ему было трудно оставить ее одну.

Над городом сквозь клубы дыма пробивалось солнце. Они пустились в путь, с трудом пробираясь по изрытым улицам. Пройдя несколько сот метров у бывших противотанковых заграждений, они наткнулись на русских. Совсем еще молодой солдат с лихо сдвинутой на ухо пилоткой окликнул их. Они не поняли, хотели пройти мимо, не обращая на него внимания. Но тут он рассердился и задержал их, а другой, с мрачным взглядом, подтолкнул обоих к проходу в развалинах, ведущему к какой-то площади. Там уже собралось около ста человек, окруженных конвойными, которые рассеянно поглядывали на солнце. Радлов следил за каждым их движением, но у тех, видимо, никаких дурных намерений не было. Люди на площади нервничали и волновались. Какая-то толстуха прерывающимся голосом пронзительно кричала.

— Они отправят нас в Сибирь. Они не разбирают, кто женщина, кто мужчина, они пошлют нас в рудники, я знаю наверняка. В Иоханнистале они опустошили целые улицы, все вывезли.

Она громко заплакала и своей истерикой заразила остальных, все начали строить самые дикие предположения и передавать друг другу нелепые слухи.

В конце концов и Радлов поверил, что их сейчас посадят на машины, отправят на вокзал и в телячьих вагонах повезут в Сибирь. Вот почему, когда вскоре действительно пришли грузовики, началась настоящая паника. Женщины цеплялись за своих мужей, звали детей, которых здесь и не было. Некоторых пришлось буквально растаскивать и силой вести к машинам.

Радлов обратил внимание на двух мужчин в одежде явно с чужого плеча — наверняка дезертиры, — их лица оставались совершенно невозмутимыми и безучастными. Да и Радлов воспринимал все происходящее не так уж трагично. Он надеялся, что ему с Урсулой удастся сбежать. В бывших военных он видел верных сообщников. Прежде чем влезть в грузовик, он шепнул Урсуле:

— Не отходи от меня, не давай себя оттеснить!

Как только последний человек взобрался в кузов, машины тронулись, и сильный толчок бросил Радлова на одного из дезертиров. Уцепившись за него, Радлов прошептал:

— Я смываюсь, хотите вместе?

Но тот лишь пожал плечами и равнодушно бросил:

— Отстань! Мне на все наплевать!

Второй просто не ответил. Радлов обиженно отвернулся и шепнул Урсуле:

— Трусы. Но мы удерем, держись ближе ко мне.

Она кивнула в знак того, что поняла его.

Однако случая удрать, как ни искал его Радлов, так и не представилось. Машины отвезли их в один из отдаленных районов города, у полуразрушенного моста им приказали выйти и объяснили, что придется подождать. Часовые следили за ними, не спуская глаз, один русский даже держал автомат наготове, и если кто-нибудь делал шаг в сторону, его тут же возвращали обратно. Стали подъезжать и другие грузовики, набитые подростками, женщинами и мужчинами самых разнообразных профессий. Среди них был железнодорожник в форме, который, как он рассказывал, слышал заявление Вейдлинга и решил отправиться, согласно этому заявлению, к месту своей работы. На улице его и поймали. Тут же стоял банковский служащий, длинный и тощий, в черном костюме. Он твердил всем, кому попало:

— Неслыханно. Это же насилие. Даже часы у меня украли. Каково? А?

И так как ему не отвечали, он налетал на следующего.

Но Радлова не покидала мысль о побеге. Местность была подходящая, неподалеку рос кустарник, затем несколько деревьев, дальше стояли дома. Если ему удастся до них добраться, он будет в безопасности. У моста их, очевидно, продержат недолго, поэтому он твердо решил поставить все на карту и вместе с Урсулой при первом же удобном случае бежать. Однако его надежды не оправдались. Через некоторое время появились советские офицеры и солдаты, всех собранных людей построили по три в ряд и пересчитали. Каждые двенадцать человек образовывали группу, их отводили к кустам. «Наконец-то, — подумал Радлов, — там-то мы и исчезнем». Он, правда, заметил, что почему-то то одного, то другого отводили в сторону, но не придавал этому никакого значения. Вдруг перед ним остановился сержант и с удовольствием оглядел его комбинезон.

— Ты специалист?

Радлов беспомощно поднял руки.

— Специалист, хорошо, хорошо!

И ему тоже пришлось отойти к сторонке, к уже отобранной группе людей. И хотя он протестовал, ничто не помогло. Сержант, подталкивая Радлова перед собой, привел его к группе. Последнее, что видел Радлов, было полное отчаяния лицо Урсулы и ее губы, дрожавшие так, словно она плачет. Железнодорожник благодаря форме тоже попал в группу «специалистов».

— Мне просто интересно, что будет, — сказал он Радлову, добродушно улыбаясь. И тут же показал на мост: — Смотрите-ка, они уже начали восстанавливать…

— Что?

— Да мост.

Радлов глазам своим не поверил. Нет, это не мираж. Первая группа уже тащила из кустов доски и сваи для моста, с одного из грузовиков сгружали инструменты, другая группа чинила развороченную мостовую, им помогали часовые, они отставили в сторону свои автоматы и сбросили гимнастерки. И вот уже до него донеслись удары топора и возгласы:

— Работай-работай! Давай-давай!

Оправившись от изумления, Радлов проворчал:

— Нашли себе даровых батраков!

Но железнодорожник отрезал:

— Не болтай чепухи. Мост через Шпрее и нам нужен. Как только будет готов, пустим электричку на ту сторону.

Радлов ничего не ответил. Только подумал: «А он не лишен юмора. Сказал тоже: для нас электричка! Все, что мы теперь делаем, мы делаем только для русских, для победителей».

Очередь дошла и до них, до «специалистов». Им раздали сварочные аппараты, и сержант жестами объяснил, что надо сварить балки. К счастью, среди них нашлось несколько человек, умеющих обращаться с аппаратурой. Они начали обучать остальных. Сержант, весь в поту, ругаясь, бегал между ними, силился наладить дело и подгонял тех, кто работали спустя рукава. Но потом настроение заметно поднялось, и после полудня, когда солнце стало припекать, «специалисты» тоже сбросили рубашки. А возле моста группа женщин, среди которых была и Урсула, затянули песню «Эх, моряка не удивишь ничем…»

Все работали семь часов без продолжительных перерывов. Затем, усталые и голодные, опять собрались возле грузовиков, здесь им всем выдали по полбуханки хлеба, а «специалистам» по буханке. После этого их отпустили.

Домик прятался за кустами и деревьями в центре небольшого загородного поселка. Он был одноэтажный, деревянный, но при бледном свете луны произвел на Радлова впечатление вполне добротного и солидного дома. К передней стене была пристроена терраса, а у левой стоял старый сарай. Калитка в сад была отворена.

— Бабушка, наверно, спит, — сказала Урсула.

— Глупо, что я потащился с тобой.

— Ну, хватит… Я сейчас вернусь.

Прислонясь к забору, Радлов смотрел вслед Урсуле, которая по узкой выложенной плитками дорожке побежала к террасе. Услышав скрип двери, он подумал: «Долго я все равно здесь не пробуду. Может, удастся достать велосипед, тогда я живо доберусь до дому. Кто знает, что теперь там делается, ведь в Вергенштедте шли бои, и отец Брандта погиб. А мои родители… Живы ли они? Может быть, погребены под развалинами, и я не найду ничего, кроме обломков и пепла». И вдруг его охватила тревога и тоска по родному городу, по матери и отцу.

В это время вернулась Урсула.

— А бабушки нет дома, заходя.

— Нет дома?

— Нет. Она, верно, пошла ночевать к знакомым, тут неподалеку. Ей, конечно, было страшно одной.

Его подбитые гвоздями солдатские ботинки застучали по каменным плитам, он ощупью пробрался по террасе в комнату, но наткнулся на что-то и остановился.

— Постой, сейчас зажгу свет.

Он услышал чирканье спички о коробок, голубоватый огонек перекинулся на фитиль керосиновой лампы. Радлов украдкой осмотрелся. Комната была небольшая, просто обставленная: три плетеных кресла вокруг стола, кушетка у стены, шкафчик и какой-то старый солдатский сундучок — вот и вся обстановка. Радлов положил на стол хлеб и достал консервные банки.

— Я рада, что ты пришел, — вполголоса сказала Урсула. Она подошла к нему и несмело поцеловала в губы.

Но тут в дверь тихонько постучали. Оба испуганно вздрогнули и посмотрели друг на друга.

— Кто там? — спросила, запинаясь, Урсула.

Глухой мужской голос ответил:

— Это я, фрейлейн Хольцман, ваш сосед Лаутербах.

«Значит, ее фамилия Хольцман», — подумал Радлов и сам удивился, что до сих пор не спросил об этом. Урсула пошла к двери, и Радлов услышал, как мужской голос произнес:

— Извините, фрейлейн Хольцман, что я так поздно зашел. Но я услышал шаги, увидел свет и не знал, кто бы это…

— Очень любезно с вашей стороны, господин Лаутербах, — прервала его девушка, — что вы побеспокоились.

— Не стоит благодарности, мы уж решили, что с вами случилась беда.

— Что же вы не заходите?

«Какая она неосторожная, — подумал Радлов, — этому соседу вовсе незачем знать, что я здесь». Он подозрительно взглянул на коренастого человека, входящего в комнату. Но у порога тот остановился.

— Эге, — пробормотал он удивленно, — да здесь еще кто-то есть!

Это прозвучало не слишком дружелюбно, и Радлову показалось, что вошедший предпочел бы побыть с девушкой наедине. Или он только делал вид?

— Это беженец, у него нет пристанища, — спокойно ответила Урсула. — Я привела его со своей фабрики.

Голос у нее даже не дрогнул, нельзя было и подумать, что она лжет. Только быстрый взгляд, которым она обменялась с Радловом, мог бы ее выдать. Но Лаутербах ничего не заметил.

— Дело в том, что нас забрали русские, — начала девушка и показала на хлеб, — вот за это мы работали целый день. А бабушка не у вас?

Обратившись к Радлову, Лаутербах пробурчал что-то вроде приветствия. Но юноша прочел в его глазах недоверие. У него было такое ощущение, что этот человек пришел сюда не только для того, чтобы проверить, все ли в порядке.

— А что делается в городе? Все еще идут бои? — спросил Лаутербах и осторожно присел на одно из плетеных кресел.

Радлов предоставил ответить Урсуле. Ему вовсе не хотелось вступать в разговоры с посторонним, он устал от работы, волнений и длинного тяжкого пути по будто вымершим улочкам городской окраины.

К тому же этот Лаутербах не нравился ему, что-то в нем отталкивало его, Радлов и сам не мог бы сказать, что именно. Вместе с тем в его облике было что-то необычное. Складки вокруг рта, седые, зачесанные назад волосы, нос с горбинкой и живые черные глаза придавали лицу этого человека смелое выражение и делали его привлекательным.

И снова Радлов подумал: «У него что-то на уме, но он не знает, как приступить к делу. Урсула вполне может проговориться, и старик донесет на меня. Теперь надо быть очень и очень осторожным. Шпиков и доносчиков кругом полным-полно…»

— У нас здесь было сравнительно тихо, — сказал Лаутербах своим глухим голосом, — только у фрау Шольц танк повалил часть забора. А в «Райском уголке» засели ребята из гитлерюгенда, вот сумасшедшие, называют себя «оборотнями», — он сделал презрительный жест, и снова Радлов поймал на себе его подозрительный взгляд. Иоахим лишь равнодушно пожал плечами, до внутри у него все кипело. Презрение, с которым Лаутербах говорил о его сотоварищах, усилило антипатию к нему.

— Мы вывесили белые флаги, — продолжал Лаутербах, — чтобы русские танкисты не раздавили наш поселок. Так и вышли из положения.

Радлов с трудом сдержался. Ему хотелось вскочить и сказать этому человеку, что он о нем думает: «Негодяй, предатель, и сейчас хочет все выведать, за тем и пришел. Значит, ради таких вот подлецов мы сражались? Но этого я не забуду, и когда-нибудь мы рассчитаемся».

— Ваша бабушка тоже вывесила белый флаг, — продолжал рассказывать Лаутербах, — она даже принесла из сарая лестницу. Хотела обязательно водрузить его на крышу, хотя мы все кричали ей, что не нужно. Но вы же сами знаете, она плохо слышит.

До сих пор Урсула слушала спокойно и с интересом, но тут она наклонилась вперед, и глаза у нее от страха расширились. Она с трудом выдавила:

— И что же?

И так как Лаутербах ответил не сразу, воскликнула:

— Ну говорите же, говорите!

Губы ее сжались, и Радлов видел, что она вся дрожит.

— Вам тяжело будет это слышать, фрейлейн Хольцман. — В голосе Лаутербаха звучало сожаление и сострадание. — Я от всего сердца сочувствую вам… Эти молодчики из гитлерюгенда начали стрелять в вашу бабушку. Мы похоронили ее вчера. Мы же не знали… — он смолк не договорив.

В комнате стало вдруг очень тихо. Урсула словно окаменела, казалось, понадобится много часов, пока она поймет случившееся. Одну руку она вытянула вперед, будто защищаясь, но потом бессильно опустила ее. Мучительные рыдания нарушили тишину.

Наконец она снова подняла голову.

— Теперь… я совсем… совсем… одна на свете, — прошептала она.

Радлов же подумал: «Я нужен Урсуле, ей необходим близкий человек. Но они не смели этого делать, нет, не смели!»

VII

«Стало быть, я им ни к чему!» — думал штандартенюнкер Губертус Брандт, разминая пальцами длинную тонкую английскую сигарету, которую ему предупредительно предложил майор Хаазе. Майор сидел в удобном кресле, зажав в левом глазу монокль; в безупречном мундире, подтянутый, он блистал выправкой. Брандт по сравнению с ним казался бродягой. Штандартенюнкер с трудом проскочил сквозь шквальный огонь русских, разметавший немецкие танки ударной группы Монке между Вейдендамским мостом и Цигельштрассе. Последней кучке защитников рейхсканцелярии удалось прорваться, и Брандт вместе со статс-секретарем Науманом из министерства пропаганды добрался до Альтмоабитштрассе, а оттуда, через Тиргартен и район Ванзе, они вышли из Берлина. Это чреватое опасностями путешествие привело его вначале в Тельтов, затем мимо заброшенного полигона Ютсрбог он пробрался в Виттенберг, где ему, после многократных попыток, наконец удалось переправиться через Эльбу. Только в Любеке он узнал, что гроссадмирал Дениц перенес свою главную квартиру из Плёна во Фленсбург-Мюрвик. И вдруг, оказывается, он им ни к чему. Все это время он вел двойную игру и, как теперь выяснилось, проиграл обе партии. От Бормана помощи ждать нечего, тот пропал где-то возле Вейдендамского моста. Согласно завещанию Гитлера Дениц стал президентом и военным министром, и как ни вежлив и предупредителен этот майор Хаазе из штаба Гелена, но он совершенно ясно дал ему понять, что не желает иметь ничего общего с эсэсовцами.

— Вам должно быть ясно, штандартенюнкер, — сказал Хаазе, — что гроссадмирал, как безупречный солдат, позаботился о том, чтобы все, кто принадлежали к войскам СС, были удалены из гарнизонов.

Брандт вспылил.

— Что это значит?

Мысль его лихорадочно заработала: «А что, если майор хочет выдать меня союзникам, чтобы спасти собственную шкуру?»

Хаазе пододвинул к нему открытую пачку английских сигарет и примирительно сказал:

— Боже мой, Брнндт, не принимайте все на свой счет. В вашей честности никто не сомневается, мы ведь вас знаем…

Брандт поклонился:

— Благодарю.

Если то, что рассказывает Хаазе, правда, значит, между СС и вермахтом теперь началась неприкрытая вражда. Но этого никогда не допустит Гиммлер, ведь несмотря ни на что рейхсфюрер остается еще главой службы безопасности и полиции.

— Исключительные ситуации требуют исключительных мер, — продолжал Хаазе. — Гроссадмирал сформировал новый кабинет. В него вошли Шверин-Кросиг в качестве министра иностранных дел, Шпеер, Бакке, доктор Дорлмюллер. Все одиозные фигуры удалены. Понимаете, чего мы хотим? С такими безупречными деятелями может сотрудничать любое правительство.

Брандт наконец стал догадываться, куда клонит Хаазе.

— Я начинаю понимать. Но что скажет на это рейхсфюрер СС?

Хаазе ждал этого вопроса. Он вынул портсигар, выбрал бразильскую сигару, отрезал кончик и закурил. Укрывшись за облаком дыма, он сказал:

— Рейхсфюрера СС больше не существует.

Это было вполне возможно. Брандт знал, что Гитлер отдал приказ арестовать Гиммлера. Может быть, этот приказ успели выполнить. А может быть, Гиммлер тоже застрелился.

— Умер? — нерешительно спросил Брандт.

— Нет. Уволен в отставку.

— Невероятно! — пробормотал Брандт.

Он не мог себе представить, что кроме Гитлера и Бормана кто-то осмелится замахнуться на Генриха Гиммлера. Для него рейхсфюрер СС все еще оставался олицетворением власти.

— Между Гиммлером и гроссадмиралом Деницем состоялись переговоры, — пояснил Хаазе и, улыбаясь, добавил, — конечно, были приняты известные меры предосторожности. У гроссадмирала теперь есть личная охрана, матросы-подводники, присягнувшие ему. Кроме того, он положил свой пистолет на письменный стол и прикрыл его бумагами. — Казалось, Хаазе угадал мысли Брандта. — Рейхсгенрих больше не обладает властью. Он просил Деница оставить за ним второе место в кабинете. Но вчера его лишили всех чинов и должностей. Шверин-Кросиг посоветовал ему сдаться союзникам.

— Ну, а «Вервольфы»? — спросил Брандт.

От ответа на этот вопрос зависело его будущее. Он уже догадывался, что ему скажет майор. Тем не менее в его душе еще теплилась надежда.

— Действия «Вервольфа» приостановлены два дня назад.

Чтобы не выдать своего волнения, Брандт потянулся за сигаретой. Он умел владеть собой. Хаазе не заметил, что Брандт внезапно почувствовал страшную усталость. Брандту стало ясно: он окончательно проиграл и никому не нужен. Оба геленовских офицера в Берлине обманули его. Он ничего не получит по отцовскому счету. Впрочем, как знать! Что там говорит Хаазе? О чем? Брандт слушал невнимательно, и ему было очень неприятно переспрашивать:

— Простите, вы сказали?..

— Это не значит, конечно, что все группы распущены, — повторил майор. — Они, так сказать, держат порох сухим.

Стало быть, его все-таки могут использовать! Брандт инстинктивно выпрямился, словно ожидая приказа.

— Но тем не менее нам придется с вами расстаться, Брандт… — Увидев, что штандартенюнкер вот-вот вспылит, майор торопливо продолжал: — Хотя бы на время. Это не имеет никакого отношения лично к вам. Это относится только к форме, которую вы носите… вернее, носили, — быстро поправился майор, ибо Брандт был в штатском.

Хаазе аккуратно стряхнул пепел со своей сигары и подождал ответа. Но штандартенюнкер молчал. После небольшой паузы Хаазе снова заговорил:

— Я прошу вас сохранить наш разговор в тайне. Все, что я скажу вам, должно остаться между нами.

Брандт кивнул и выжидательно наклонился к майору. Хаазе понизил голос:

— Завтра в Берлин вылетают представители трех родов войск вермахта: генерал-фельдмаршал Кейтель, адмирал фон Фриденебург и генерал-полковник Штумпф. Они совершат печальный акт подписания безоговорочной капитуляции. Но это чисто военный шаг. Вы понимаете, он, конечно, не означает политической капитуляции, и все говорит о том, что англичане и американцы признают новое правительство… — Он опять помолчал. — Политическую концепцию нового правительства гроссадмирал Дениц изложил первого мая в своей речи по радио. Она произвела большое впечатление на союзников. Его концепция предусматривает прекращение враждебных действий против западных держав, борьбу против русских. Четвертого мая между Монтгомери и нами был подписан акт о частичной капитуляции. Мы предложили то же самое Эйзенхауэру, но он, к сожалению, не согласился. Он боится русских… — Майор смял сигару в пепельнице и сдул пылинку с мундира. — Из-за Эйзенхауэра мы не избежали полной капитуляции на всех фронтах. Она вступает в силу восьмого мая в двадцать четыре часа. Мы уже по радио призвали наши войска, сражающиеся против западных держав, сложить оружие.

Он снова остановился, давая Брандту возможность осознать нее сказанное. Потом закончил:

— В настоящее время мы пытаемся, с помощью англичан, спасти от русских около двух с половиной, трех миллионов человек. Мы переправляем сейчас через Эльбу армии Буссе, Венка и Хейнрици, большая часть армейских соединений Шёрнера и Рендулика с боями пробивается на запад, а флот непрерывно вывозит войска из Курляндии, из гаваней в Померании, из восточной и западной Пруссии. — Он откинулся на спинку кресла. — Теперь вам ясно, почему нам необходимо отмежеваться от эсэсовских войск. Мы зависим от поддержки западных держав и получим ее прежде всего от Англии. Следовательно, речь идет, в конце концов, только о тактическом маневре.

— Конечно, я понимаю…

Но майор не дал Брандту докончить.

— Самое важное для нас сейчас, Брандт, — сказал он с нажимом, — чтобы новый кабинет был признан странами-победительницами как законное правительство. Гроссадмирал Дениц уверен, что так оно и будет. Но до тех пор вам, Брандт, придется набраться терпения.

Хаазе поднялся. Брандт тоже встал. Усталость как рукой сняло. Он понял, на что намекал майор: пусть только признают новое правительство, и я снова буду нужен. А пока следует исчезнуть, иначе нельзя. Не надо беспокоиться, мы опять на пути к власти.

— Благодарю вас, господин майор, — сказал Брандт.

Хаазе сделал отрицательный жест:

— Пустяки, Брандт. Здесь у нас есть так называемый анклав, во всяком случае, англичане считаются с ним. Если вам негде остановиться, то на сутки…

— Благодарю, господин майор.

— Единственное, что я еще могу сделать, это демобилизовать вас из армии. — Последнее слово Хаазе произнес с ударением. — У вас будет меньше затруднений. А жалованье вам в Берлине, вероятно, не выплатили?..

К концу дня Брандт получил койку в комнате капитан-лейтенанта из батальона охраны Деница. Долго стоял он у открытого окна, прислушиваясь к шорохам наступающего вечера. Мир, покой и тишина царили кругом. Брандт закурил английскую сигарету — из тех, что получил сегодня в особом пайке на продовольственном складе.

«Им здесь хорошо живется, — подумал он, — но и я заживу неплохо. Добраться бы до Мюнхена, к дяде Альберту. Все и вся зависит от связей. Только глупцы этого не понимают».

VIII

Садовый поселок на окраине Берлина назывался «Фермеры с Миссисипи». Но громадную реку Миссисипи заменял ручеек, через который в лучшие времена мог свободно перейти цыпленок, «фермерами» были мелкие ремесленники, рабочие, служащие. Они построили в садиках добротные домики и уже несколько лет проживали в этих местах. К тому же своих квартир в городе большинство из них лишилось. Через поселок проходило довольно широкое шоссе, кроме того, здесь было много переплетающихся дорожек и тропинок, ведущих неизвестно куда и для постороннего глаза совершенно незаметных. С последними садами граничил канал, который тянулся до Шпрее.

Радловом никто не интересовался. В первые дни мая в Берлине не было ни электричества, ни газа, и людей одолевали совсем другие заботы — им некогда было заниматься этим юношей, хотя его появление в поселке и могло казаться подозрительным. А те немногие, кто познакомились с ним, верили тому, что рассказывала Урсула, и называли его беженцем. Только Лаутербах — Радлов это чувствовал — не доверял ему. Его антипатия к этому человеку усилилась, когда Урсула рассказала о том, что Седой был социал-демократом и два года просидел в тюрьме. Радлов старался избегать Лаутербаха и по возможности уклонялся от встреч с ним. Но вскоре он понял, что это ему не удастся. Лаутербах частенько приходил к ним — то он зайдет за Урсулой, чтобы проводить на могилу бабушки, то принесет кусок картона, которым Радлов забил пустые рамы в окнах. Правда, иногда он в течение дня совсем не показывался, так как часами бегал по разрушенному городу в поисках плакатов, которые потом расклеивал на заборах. На этих плакатах было написано: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, а государство немецкое остается». Радлов злился, читая эти слова. «Почему бы немецкому государству и не остаться», — думал он, но остерегался высказывать свои мысли вслух.

В присутствии Лаутербаха Радловом овладевала тревога. И каждый раз, когда он чувствовал на себе испытующие взгляды старика, у него начинало щемить сердце. В этих светлых ясных глазах за толстыми стеклами очков он читал что-то, заставлявшее его предполагать: старик знает больше, чем говорит. Иногда ему казалось, что Лаутербах выслеживает его и хочет донести. Но ведь тот мог это сделать давно, если бы Радлов был ему подозрителен. Кто в эти времена требует доказательств? Значит, Лаутербаху нужно что-то другое. Как-то вечерам старик снова навестил их. Он был, видимо, утомлен, на лбу поблескивали мелкие бисеринки пота, громко кряхтя, он уселся в плетеное кресло. Сверток с плакатами, который Лаутер; бах прижимал к себе, он положил на с гол.

— Сегодня был на Александрплац… — начал он.

Урсула не дала ему договорить и подвинула к нему тоненький ломтик черствого хлеба. Лаутербах с готовностью его взял.

— У нас, знаете ли, дома нет хлеба, — виновато сказал он таким тоном, словно его жена просто забыла сбегать в булочную. На самом деле «фермеры» уже давно сидели на картошке и брюкве. Лаутербах с благодарностью взял и второй ломтик, который Урсула завернула ему в бумагу.

— Это для вашей жены.

— Я был сегодня на Алексе, — начал снова Лаутербах и собрал крошки со стола в ладонь. — Повсюду люди работают, убирают развалины. Только мы живем здесь, точно на луне. — Он отправил крошки с ладони в рот и показал на плакаты.

— Ага! Гитлеры приходят и уходят? — Радлов не мог сдержать насмешки.

— Нет. — Лаутербах с удивлением взглянул на Радлова, и снова Иоахим почувствовал в его взгляде нечто недоступное его пониманию. — Это приказ советского коменданта.

Он развернул один из плакатов и протянул его Радлову. При тусклом свете керосиновой лампы Радлов прочел о том, что все фашистские организации запрещаются, их члены обязаны явиться в комендатуру, оружие обязаны сдать и никто не имеет права выпускать какие-либо печатные материалы без специального разрешения. Вначале Радлов читал приказ неохотно, из любопытства, потом даже со сдержанной злобой. «Ничего другого нельзя было и ждать, — думал он, — запрещают все наши организации, как будто после этих запретов они перестанут существовать. Нас пытаются унизить, опозорить». Но на лице Радлова ничего не отразилось. Он только спросил:

— Ну и что же?

— Приказ находится в нашем районе уже двадцать четыре часа. А так как срок его исполнения истекает через семьдесят два часа и мы потеряли уже один день, я подумал, не поможете ли вы мне…

— В чем?

— Сообщить соседям. Донести до сведения всех наших. Мы можем позвать их ко мне. Конечно, если вы сами не принадлежите к тем… — и он показал на плакат.

— Что?

— Я говорю, если вы не принадлежите к тем, кто обязан явиться.

— Нет.

Радлов и сам заметил, что ответ его прозвучал неубедительно. Это «нет» он произнес чересчур быстро и чересчур нервно. Но Лаутербах не обратил внимания.

— Тогда все в порядке, — сказал он. — Мне одному трудновато все это провернуть. Если вы возьмете на себя центральную улицу, я справлюсь с остальными…

— Ну конечно, — с готовностью подхватила Урсула, — он это сделает, верно, Иоахим?

Радлов рассердился, что Урсула ответила за него и не колеблясь распорядилась им. Но он ничем не выдал себя.

— Конечно! — ответил он и поднялся.

Он стучал в окна, повторял одну и ту же фразу: «Всем жителям поселка собраться у господина Лаутербаха», — и размышлял: «А почему, собственно говоря, Лаутербах выбрал для этой цели меня? Что-то он задумал. Если бы только знать, что именно. До чего я дожил, посыльным у русских стал…»

При этой мысли Радлов в страхе остановился. Посыльным у русских? Конечно! Если это обнаружится, если его сотоварищи по организации узнают об этом, они сочтут его предателем. И он снова вспомнил слова Брандта: «Предателей ищет суд Фбхме. Разговор будет коротким!» Он прислушался, всматриваясь в темноту, ошеломленный этой мыслью, пронзившей его мозг. Но темнота не дала ему ответа на его вопрос. «Разве я предатель? Конечно же нет, — думал он. — Я готов сражаться, делать все, что в моих силах, чтобы помочь Германии. Я вовсе не предатель». Но одновременно боялся, что сотоварищи его не примут такого ответа. «Оборотни» не поверят ему, они скажут: «Ты бегал и собирал людей, чтобы они выслушали русский приказ». А это в глазах его приятелей — измена. Может быть, именно этого и хочет Лаутербах, может быть, он хочет, чтобы они сами вынесли ему приговор? Что же ему делать? Убежать, исчезнуть в ночи? Невозможно, первый же советский патруль схватит его. Радлову ничего не оставалось, как делать хорошую мину при плохой игре.

Он уже побывал в последнем доме и теперь медленно шел обратно. То тут, то там хлопала калитка. Звучали ворчливые мужские голоса. Входя в дом к Лаутербаху, Радлов решил: «Придется выполнять все его требования, хочу я или нет. Иначе я выдам себя. Но при первой же возможности смоюсь».

Комнату едва освещали три свечи. Они были вставлены в горлышко бутылок, и каждый раз, когда кто-нибудь входил, порыв ветра колыхал язычки пламени.

Комната была переполнена, примыкающая к ней кухня тоже. Кроме фрау Лаутербах здесь присутствовали только мужчины. Они усердно курили самосад и так надымили, что вскоре пришлось растворить все двери и окна. Фрау Лаутербах сидела в старом дедовском кресле. Хотя она и держалась прямо, но вид у нее был болезненный, и в ее позе чувствовалась какая-то неестественная напряженность. Радлов подошел к ней, а она не заметила его. Только услышав приветствие, она обернулась и склонила голову набок, словно пыталась узнать его по голосу. При этом она улыбалась, как ребенок.

Лаутербах шепотом сказал:

— Моя жена слепая.

Их взгляды встретились, и Радлов увидел в глазах Лаутербаха не враждебность, а терпеливое спокойствие. И на мгновение ему стало жаль этого человека. Но он тут же отвел глаза, будто стыдясь своих чувств. Взгляд его невольно привлекла висевшая на стене пожелтевшая фотография какого-то бородатого человека.

— Знаком он вам? — спросил Лаутербах, кивнув в сторону фотографии, и Радлову показалось, что Лаутербах, насторожившись, ждет ответа.

— Нет.

— Это Август Бебель, — спокойно ответил Седой, — один из основателей социал-демократической партии.

«Значит, тоже красный, — подумал Радлов, — тоже из большевистских главарей, которые хотят ликвидировать частную собственность и у каждого, у кого есть два костюма, отнять один». Он впервые видел портрет одного из немецких вождей-социалистов и удивился, что этот бородатый человек выглядит так обычно. Почти как дедушка, который в стоячем воротничке и с холеной бородой улыбался с портрета в золоченой раме, висевшего у них в кухне над диваном. Но дедушка ни у кого не хотел ничего отнимать. Удивительно, что у социал-демократов обычные человеческие лица, а он представлял их себе совсем иначе, какими-то страшными разбойниками…

— В свое время я зарыл портрет в землю, — услышал он голос Лаутербаха, — но теперь пришла пора, когда его можно всем показывать. Но, конечно, — он проницательно взглянул на Радлова, — нам еще много придется поработать с молодежью, пока она не поймет, кем, собственно, был Август Бебель. — Затем обернулся к остальным и крикнул: — Больше, должно быть, никто не придет. Давайте начнем.

«Много придется поработать с молодежью…» Эти слова запали Радлсву в душу, и пока Лаутербах зачитывал приказ № 1 советского коменданта Берлина, он размышлял, что бы они могли означать. Старик читал медленно, почти монотонно, слово за словом, иногда поглядывая поверх очков на собравшихся. На лицах присутствующих были написаны интерес и любопытство, хотя некоторые и пытались прикрыться напускным равнодушием. Радлов чувствовал, что люди чего-то ждут, ждут того, что позволит им понять дальнейший ход событий. Но чем дальше читал Лаутербах, тем меньше интереса выражали эти лица, а когда Седой наконец кончил, никто не нарушил затянувшегося молчания. Зашуршала бумага, кто-то кашлянул, и снова наступила тишина.

— Ну, что же? — спросил Лаутербах. — Может, кто-нибудь выскажется?

Ответа не последовало. Люди слишком привыкли молча выслушивать приказы, чтобы вот так вдруг свободно высказать свои мысли. Они поглядывали друг на друга, пожимали плечами, и в конце концов кто-то произнес:

— Запреты, только одни запреты. Ничего другого и они не принесли нам.

— Мне они принесли свободу, — спокойно возразил Лаутербах, и Радлов увидел, как он от волнения выставил вперед подбородок, — и вернули мое отечество. Вам тоже. Хотя вы еще сами этого не понимаете.

— И я должен пойти отмечаться? — спросил какой-то кряжистый малый. Он стоял против Радлова, прислонясь к стене и скрестив руки на груди.

— Вы же были блоквартом, господин Флейшер.

— Но я никому ничего не сделал. — Кряжистый малый опустил руки и сжал кулаки. — Под конец нас заставляли многое делать насильно, а мне всегда хотелось выйти из партии.

Лаутербах прервал его:

— А противотанковые рвы у канала? Мы копали, а вы, надев коричневую форму, командовали нами?

— Я обязан был слушаться.

— Не выкручивайтесь! — Голос Лаутербаха окреп. — Вы до последнего дня усердно командовали нами и все ждали «чудесного оружия».

Бывший блокварт промолчал. Кто-то спросил:

— Что же дальше? Скоро нам нечего будет есть.

— За это мы должны благодарить фашистов, — ответил Лаутербах. — Они заварили кашу, а нам ее расхлебывать. Поглядите вокруг, везде развалины, разорение… Нам придется начинать все сначала и сил не жалеть. Начинать надо немедленно.

— Говорят, в городе уже работают, — вставил кто-то.

— Да, в Берлине трудятся вовсю, вот и нам хорошо бы засыпать рвы, которые мы вырыли под командой господина Флейшера. Я полагаю, нам уже завтра надо начинать.

— С брюквой-то в животе! — насмешливо крикнул один из присутствующих, но, так как никто его не поддержал, тут же спрятался за чью-то спину.

Радлов иронически улыбнулся и подумал: «Так просто старику нас не обработать, хоть он из кожи лезет. И как он это себе представляет — засыпать рвы?..»

— Совершенно верно, с брюквой в животе, — ответил Лаутербах, — но я постараюсь достать продуктов, по крайней мере для тех, кто работает.

— Откуда же это возьмутся продукты? — подал голос тот же насмешник.

— Конечно, придется приложить усилия, — невозмутимо продолжал Лаутербах, — мы изберем комитет, он будет отвечать за работу и доставать продукты. Можно его назвать «Демократическая Германия» или как-нибудь иначе. Комитет наладит связь с советской комендатурой. А там посмотрим. Ну, кто сам хочет работать в комитете?

Никто не отозвался. Лаутербах медленно обвел взглядом всех присутствующих, йотом обернулся к Радлову:

— А как молодежь, не желает подать пример?

При этом вопросе Иоахим вздрогнул. Он прозвучал слишком неожиданно. Прежде чем Радлов собрался ответить, Лаутербах уже заявил:

— Стало быть, господин Радлов первый.

— Если вы меня возьмете… — Из кухни медленно протиснулся какой-то пожилой сутулый человек. Седые волосы космами свисали на лоб, левый рукав болтался пустой. — Ни на что другое я уже не годен…

— Прекрасно, папаша Шольц. Я полагаю, теперь достаточно. Или кто-нибудь еще хочет?

Но ни у кого больше не было охоты. Люди нетерпеливо шаркали ногами. Всем хотелось уйти домой.

— Значит, завтра у канала, — сказал на прощание Лаутербах. — Да захватите лопаты и кирки!

И он закрыл собрание; воспользовавшись толкотней, Радлов улизнул. Он, правда, видел, что Лаутербах кивнул ему, приглашая остаться. Но притворился, что ничего не заметил.

Ночью он беспокойно метался на узкой кушетке. При каждом движении под ним скрипели ржавые пружины, он прислушивался, не откроется ли притворенная дверь в соседнюю комнату. Там на бабушкиной кровати лежала Урсула. Она не спала, в душном весеннем воздухе чувствовалась какая-то напряженность, и Радлов догадывался, что девушка тоже прислушивается к каждому его движению. Вернувшись с собрания, он ничего не сказал ей. Пусть его оставят в покое.

А когда ему надоели ее расспросы, он попросту огрызнулся:

— Ах, отстань. Ну что особенное там могло произойти. Завтра надо работать, и комитет они выбрали.

Иоахим лег на кушетку и уставился в потолок. Впервые он так нагрубил ей и сейчас жалел об этом. Но он был раздражен, взволнован, его мучили сомнения. И зачем только он ввязался, в это дело. Как ему из всего этого выкрутиться? А теперь вот Лаутербах забрал его в комитет, правда против его воли, но об этом ведь недавние приятели и спрашивать не станут. Он боялся, что придется держать перед ними ответ, теперь именно они были Радлову страшнее его мнимых врагов.

Снова закряхтели под ним пружины.

— Ахим?

В соседней комнате по полу зашлепали босые ноги. Скрипнула дверь, и лунный свет отбросил на пол силуэт Урсулы. Иоахим почувствовал ее руку на одеяле и подвинулся. Она легла рядом и стала гладить его по голове.

— Ну расскажи мне, почему ты мучаешься?

— Да вовсе я не мучаюсь!

— Что-то у тебя на душе… Я ведь вижу. И вот сегодня вечером, когда Лаутербах спросил тебя… Скажи, ты из тех, кого разыскивают? Мне ведь ты можешь все сказать.

— Нет. Меня никто не разыскивает.

Молчание. А через некоторое время она прошептала:

— Ты хочешь уйти от меня. Ты не любишь меня.

«Не… любишь… меня»? Конечно, он ее любит. И что это ей пришло в голову? Он привлек ее к себе, ощутил ее кожу, ее волосы, упругую, крепкую грудь. И тут впервые понял, что у него есть близкий человек и что он несет за этого человека ответственность. Как было бы все прекрасно, если бы не приказ Брандта, и как теперь ему тяжело. На миг мелькнула мысль, не остаться ли здесь у этой девушки навсегда, начать с ней новую жизнь, отрешиться от всего, что связано с теми приказами. Но он тут же одернул себя: это предательство, одна мысль об этом — уже предательство. И он сказал:

— Я навсегда останусь с тобой, Урсель, навсегда. — Ему было тяжело лгать ей.

Утром он достал из сарая лопату и отправился на канал. А к концу дня вместе с Лаутербахом и Одноруким стоял уже перед советской комендатурой.

Комендатура находилась в здании бывшего управления концерна «Шеринг». На фасаде висели лозунги и портреты советских государственных деятелей. У входа стояла полевая кухня, на ней восседал повар в высоком белом колпаке, а вокруг теснились дети, женщины и мужчины, протягивавшие ему всевозможные посудины. Они так толкались и напирали, что повар чуть не свалился наземь. Разозлившись, он стал махать половником, громко выкрикивая русские и немецкие ругательства. Когда и это не помогло, он прекратил раздачу, ожидая, чтобы все выстроились снова в очередь. Часовой в саду комендатуры равнодушно наблюдал за этой сценой.

Радлова и его двух спутников никто не задержал, и они прошли в здание. Внутри стоял запах кожи, пота и пыли, вся обстановка производила впечатление чего-то временного. Папки с делами канцелярии лежали штабелями в коридорах, между ними взад и вперед сновали офицеры и солдаты, перед одной из дверей столпилась группа немцев. Какого-то офицера окружили иностранцы и, крича, что-то ему объясняли. У Радлова было смутно на душе, он не чаял выбраться отсюда подобру-поздорову. Поэтому он держался поближе к Лаутербаху и втайне дивился тому, как спокойно смотрели его спутники на эту суматоху. В приемной коменданта их остановила переводчица. Это была белокурая девушка в форме, она курила сигарету с бумажным мундштуком. По-немецки она говорила с твердым славянским акцентом.

— Комендант на конференции.

Последнее слово она произнесла протяжно. Но от Лаутербаха было не так просто отделаться. В ту минуту, когда он начал свою тщательно продуманную речь: «Мы являемся представителями комитета «Демократическая Германия»… — дверь в кабинет коменданта открылась, оттуда вышли несколько офицеров и высокий стройный человек в светлом летнем костюме. На пороге он остановился, буквально застыв от удивления, и заморгал, будто хотел убедиться, что глаза его не обманывают. А потом тихо воскликнул:

— Фридрих!

Лаутербах, не обративший, казалось, на штатского никакого внимания, на оклик оглянулся, но не произнес ни слова.

— Не узнаешь меня, а?

Только теперь Лаутербах овладел собой. Радлов заметил, как что-то дрогнуло в лице Седого. Но мелькнувшая было улыбка застыла и пропала.

— Гартман, — сказал он, — кто бы мог подумать, что ты еще жив!

Он шагнул вперед, но остановился посреди комнаты. А штатский уже подскочил к нему и принялся трясти обе его руки. Радлову показалось, что Лаутербаху это не очень приятно. Он никак не мог взять в толк, что же здесь происходит; робко забившись в угол, он наблюдал сцену, смысл которой силился понять.

Человек, названный Гартманом, почувствовал холодок Лаутербаха. Он внезапно выпустил его руки, которые только что так порывисто пожимал, и сказал:

— Забудем старые споры, Фридрих, ты видишь, к чему они привели.

«Что за споры? — спросил себя Радлов. — Что происходило между ними?» С любопытством ожидая дальнейших событий, он отважился выйти из своего угла. Против ожидания, Лаутербах дал себя уговорить.

Мгновение стоял он еще в раздумье и потом, словно приняв решение, ответил:

— Верно, ты прав. Теперь все мы пригодимся.

И он с такой же энергией и сердечностью пожал руки Гартману, с какой минуту до этого тот пожимал ему. Его морщинистое лицо просто засияло от радости.

— Откуда же ты взялся?

— Расскажу после. Скажи лучше, что ты…

— А помнишь, в двадцать девятом…

— Конечно, во время забастовки на городском транспорте. Если бы вы тогда…

— Мы? Почему же мы? Это вы…

Они забыли, где находятся, окружающие для них не существовали. Оба раскраснелись, размахивали руками, кричали, перебивая друг друга. И все время повторяли одно и то же.

— Вы тогда…

— Нет, вы…

Переводчица, высоко подняв брови, стояла рядом, ее ясные серые глаза перебегали с одного спорщика на другого. Она, казалось, лучше понимала, что здесь происходит, чем Радлов, который снова жался к углу и чувствовал себя всеми забытым. Но когда в разговор вмешался еще и однорукий Шольц, переводчица решила их прервать.

— А не присядете ли вы, товарищи? — спросила она.

Лаутербах и Гартман громко рассмеялись.

— Вы правы, Мария Сергеевна, — сказал Гартман, все еще смеясь, — сейчас есть дела поважнее, чем старые партийные счеты. — Он снова повернулся к Лаутербаху. — Ты не один?

Старик представил ему сначала Однорукого, потом Радлова. И заявил не без гордости:

— Оба члены нашего народного комитета…

Гартман, нахмурив лоб, прервал его:

— Что еще за народный комитет?

— Народный комитет «Демократическая Германия».

— Ну вот, опять что-то новое. Но об этом поговорим потом. Пошли, товарищи, — и он подтолкнул всех троих к выходу, — у нас есть о чем потолковать.

Они спустились тю черной лестнице во двор, заваленный всяким хламом матрацами, скамьями, столами в кляксах, конторскими книгами и горами папок с письмами и делами, — и уселись посреди этого старья на опрокинутый шкаф. Гартман вытащил из кармана коробку папирос и пустил ее по кругу.

— Буду краток, товарищи, — сказал он. — Я только что вернулся из Советского Союза. Состою в инициативной группе немецких коммунистов. Мы налаживаем связь с немецкими антифашистами, организуем новый управленческий аппарат и снабжение продовольствием, короче говоря, наметили первые мероприятия, чтобы обеспечить порядок и создать условия для работы предприятий. А теперь, Фридрих, рассказывай, что привело тебя сюда и что вы уже сделали.

Пока Лаутербах докладывал о созданном им комитете и о первых трудовых успехах, Радлов наблюдал за штатским в светлом костюме. Ему было, вероятно, за пятьдесят, но живость и целеустремленность его речи и уверенность, с какой он держался, делали его моложе. У Радлова создавалось впечатление, что Гартман знает, чего хочет, и это нравилось ему. От этого человека как бы исходила энергия и деятельная сила, и, хотя Радлов в душе сопротивлялся, Гартман захватил его и увлек.

Выслушав Лаутербаха, Гартман сказал:

— Не нравится мне этот ваш комитет, Фридрих…

— Комитет останется! — резко прервал его Лаутербах.

— Я тебе скажу почему, — невозмутимо продолжал Гартман. — Потому что затрудняет создание демократического управления. А главная задача сейчас именно в этом. Вы, правда, можете убирать развалины и распределять продукты, и только.

Лаутербах обиделся:

Ты приехал к нам и сразу распоряжаешься. Мне это не нравится.

— Будь же благоразумен, Фриц. Тебе нет никакого смысла растрачивать свои силы по мелочам. Ты сидишь в своем поселке, как в подполье… — он вдруг прервал себя. — Да знаете ли вы, что произошло сегодня ночью?

— А что?

— Сегодня ночью фашистская Германия капитулировала… В Карлсхорсте Кейтель подписал акт о капитуляции. Наступил мир.

— Но какой мир… — задумчиво проговорил Лаутербах, и Радлову показалось, что Седой при этом взглянул на него. Известие о капитуляции прозвучало для Радлова как гром среди ясного неба. Поражение — капитуляция — мир. А дальше что? О чем говорит Гартман?

— Сейчас главное — создать новую, демократическую Германию, Наша первейшая задача состоит в том, чтобы с помощью оккупационных властей ликвидировать хозяйственную разруху и начать снабжение населения продуктами. Мы ведь не можем без конца питаться за счет Красной Армии, нам необходимо убрать развалины, восстановить движение транспорта, подачу электричества и газа, пустить заводы, создать новую почтовую и финансовую систему. А это значит: трудиться и трудиться, всего этого не смогут осилить мелкие комитеты, работающие в одиночку, для этого необходим магистрат, районные управления, государственный аппарат. Нам нужен бургомистр, новая полиция. Да, Фридрих, ведь этого мы все и хотели — чтобы власть оказалась в руках рабочих.

— Но неужели ты думаешь всерьез, что русские допустят это?

— А ты не думаешь? Но ведь ты для того и расклеивал плакаты, в которых говорится, что немецкое государство остается. Немецкое государство, Фридрих, демократическое государство, без нацистов. Знаешь, кто сегодня прибыл в Берлин? Товарищ Микоян.

— Ну и прекрасно, — Лаутербах встал. — Ты информирован лучше, чем я. Поживем — увидим. Но что же нам теперь делать?

— Комитет распустить, вместо него избрать доверенное лицо, которое составит картотеку населения вашего поселка. Нацисты ведь уничтожили все документы. Завтра встретимся здесь. Приводи с собой товарищей и друзей, которых ты хорошо знаешь и кто готов сотрудничать. Нужны сейчас все, кроме нацистов.

Гартман каждому пожал руку. Возле Радлова он на мгновение задержался.

— Ты правильно делаешь, Фриц, что заботишься о молодежи. У них в голове еще полная неразбериха. — Он легонько похлопал Радлова по плечу. — Стало быть, до завтра.

Они снова поднялись по лестнице, но возле приемной коменданта Гартман вдруг спросил:

— А зачем, собственно говоря, ты пришел?

— Да вот, видишь ли, хотелось бы раздобыть продуктов для тех, кто работает.

Через десять минут они уже вышли на улицу. Офицер по снабжению выписал им ордер на тонну картофеля.

Молча двинулись они в обратный путь. Каждый был погружен в свои мысли. У Радлова в голове все перемешалось. Он уже ничего не понимал. А сравнивая Брандта и Гартмана, не мог прийти ни к какому решению. Оба говорили о Германии, но слова произносили разные. Что понимал под Германией Брандт, было Радлову ясно, но как должна выглядеть демократическая Германия, он не мог себе представить.

IX

Губертус Брандт никогда ничего подобного не видел. Площадь перед главным вокзалом Мюнхена так и кишела множеством людей. И в этой толкучке шныряли мелкие торгаши, они предлагали все на свете. В царящей здесь толкотне и сутолоке никто даже не пытался скрывать свои темные делишки. Беззастенчивее всего вели себя американцы, они и покупали и продавали. Вот один оптом предлагает сигареты, между ногами у него стоит рюкзак, и он достает из него все новый и новый товар. Оптовым покупателям американец делал значительную скидку, торговля шла блестяще, деньги он небрежно совал в карман брюк. Вокруг него сновали орущие, жестикулирующие люди. И среди них — штандартенюнкер запаса Губертус Брандт.

Он только что приехал в Мюнхен. Двадцать четыре часа, которые ему полагалось пробыть в штаб-квартире Деница, он растянул на три дня и до сих пор оставался бы в Фленсбурге, если бы Советская контрольная комиссия не предупредила о своем приезде.

Известие о прибытии русских произвело в штабе Деница впечатление разорвавшейся бомбы. Там были слишком уверены в своих силах, особенно после речи Черчилля по радио, ибо она превзошла все ожидания «нового правительства». Он и не подумает, заявил Черчилль, поручать своим войскам в Германии управление страной. Дениц увидел в этом признание своего кабинета, и в Фленсбурге-Мюрвике царило на следующий день веселое оживление. Все поздравляли друг друга. Но преждевременно…

Брандт, узнав о прибытии русских, предпочел поскорее убраться. Палуба нового правительственного корабля оказалась слишком шаткой и неустойчивой.

И вот он стоит посреди мюнхенской площади и, одурев, глядит на толкучку. Еще в пути он заметил, что все вокруг торгуют и меняют. Но это еще были отдельные группки людей, которые торчали в залах ожидания, какие-то темные личности, предлагавшие хлеб и сигареты и обделывавшие между собой свои «чернорыночные дела». Но здесь, перед главным вокзалом, Брандт, сам того не желая, попал в гигантский водоворот, и его подхватил поток продавцов и покупателей. Он пытался сопротивляться, работая локтями, — напрасно. Его куда-то тащило, и людской клубок не отпускал его. Повсюду, куда бы он ни глянул, люди с жадными, истощенными лицами торгуют и торгуются. Среди них попадались и женщины в тоненьких платьишках из дешевых материй военного времени; бледные и худые, они тем не менее пытались как можно дороже продать свои жалкие прелести.

Омерзительная картина. Брандт почувствовал отвращение. «Неужели немецкий народ, — подумал он, — стал народом мелочных торгашей?» Он попытался прочесть ответ на всех этих лицах, по на них был написан только голод и неприкрытое стремление выжить. Весь свет точно расползался по швам, добрый немецкий порядок и дисциплина были опрокинуты. Брандт даже усомнился, действительно ли его раса призвана покорить мир. В отчаянии он подумал: «Нам необходим фюрер — твердая рука, сильный кулак. Если в ближайшее время не объявится тот, кто крепко натянет вожжи, мы скатимся к большевизму».

Но тут раздался пронзительный свист. Брандт обратил на него внимание, лишь когда все находившиеся поблизости вдруг куда-то помчались. Однако было поздно. Машины с отрядами полиции резко затормозили на перекрестке, полицейские в зеленой форме — ремешки касок опущены, в руках резиновые дубинки — соскочили с еще не остановившихся машин и оцепили улицу.

— Облава! — закричал высоким голосом какой-то человек, не успевший, как и Брандт, вовремя скрыться. Он выбросил деньги и пачки американских сигарет в канаву и попытался дать тягу. Но полицейский поймал его и поволок за собой. Вот и перед Брандтом вырос баварец с толстым красным лицом.

— Пройдемте!

— Я протестую…

— Протестовать будете потом. А сейчас идите!

Полицейский грубо потянул его за рукав, и у Брандта хватило ума не сопротивляться. Но от ярости все в нем кипело. И надо же, чтобы этакая беда приключилась именно с ним, штандартенюнкером и сыном депутата рейхстага. И вот его, как преступника, сунули вместе со спекулянтами и перекупщиками в тюремную машину с решеткой и отвезли в полицию. Там его встретили полицейские и, подгоняя вместе с другими, провели по железной лестнице на второй этаж, где окриками и пинками прогнали по длинному коридору в большую, выложенную белым и желтым кафелем общую камеру. В углу стояла бадья, издававшая едкий запах.

Попросту невыносимо! Даже более того, унизительно и оскорбительно! Брандт стоял в стороне от других, прислонясь к кафельной стене, зажав в зубах сигарету. Лицо его выражало высокомерие и презрение. И когда полицейский открыл дверь камеры, чтобы впустить следующую партию заключенных, он быстро выступил вперед:

— Я требую, чтобы меня немедленно допросили!

Но страж порядка, даже не ответив, захлопнул дверь перед самым носом Брандта. Один из заключенных, наблюдавший эту сцену, сказал, добродушно улыбаясь:

— Да не волнуйтесь вы. Когда надо будет, они сами заявятся. Ведь им от нас что-то надо, а не нам от них.

Брандт сделал вид, что не слышит. Ожидание изматывало его, вонючая камера вызывала отвращение.

Наконец под строгим конвоем их начали выводить по десять человек. Брандт попал в первую партию и замыкал шествие.

— А ну живей, живей, поторапливайся! — прикрикнул на него полицейский.

Но Брандт пропустил это замечание мимо ушей. Он продолжал идти медленно, глядя поверх полицейского. Этот человек не существовал для него. В первом этаже перед одной из комнат их остановили, приказали выстроиться в очередь, и только после этого они были впущены.

За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели полицейские вахмистры. Как только заключенные выстроились перед ними, они заорали:

— Всё из карманов на стол!

Брандт, не торопясь, начал выкладывать свои вещи: часы, удостоверение, кошелек, одну неначатую и одну надорванную пачку английских сигарет. Авторучку, записную книжку, солдатскую книжку и военный билет он оставил при себе. Держался он очень спокойно. Холодно смотрел на полицейского, у которого было самое обычное оплывшее лицо, низкий лоб, большой рот и мясистый нос Полицейский почувствовал его взгляд и поднял глаза. Брандт держался высокомерно и самоуверенно, эта заносчивость как будто не понравилась полицейскому — он сердито наморщил лоб и рявкнул:

— Сигареты конфискованы. Владеть имуществом союзнических армий немцам запрещено!

— Сигареты не конфискованы, — невозмутимо возразил Брандт.

Его надменность ошеломила полицейского. От удивления он запнулся, но тут же пробурчал:

— Это решаете не вы!

— А кто?

— Я! — Полицейский произнес это так резко, что терпение Брандта лопнуло.

— Вы? — заорал он, и в его голосе прозвучали прусские казарменные нотки, сдерживаемая до сих пор ярость прорвалась. Это был голос человека, привыкшего командовать. — Да кто вы, собственно говоря, такой? — гаркнул он. — Вы что, не видите, с кем имеете дело? Я запрещаю вам этот тон. Не знаете, кто я? Сигареты я получил в штабе гросс-адмирала Деница, так указано и в моих документах, и это вас совершенно не касается, понятно? А теперь вызовите мне какого-нибудь офицера, да — поживей, неужели вы думаете, что я стану разговаривать с вами!

У полицейского отнялся язык. Он обычно сталкивался со спекулянтами, проститутками и шпиками. Когда они грубили, он орал на них, а если это не помогало, брал дубинку или сажал в камеру, пока они не очухаются. Это был поседевший на службе опытный полицейский, тянувший свою лямку столько же лет, сколько Брандту было от роду. Полицейский многое перевидал на своем веку, но чтобы арестованный осмелился орать на него, такого с ним еще не случалось. От ярости он побагровел, рука потянулась было за дубинкой, но тут же опустилась. Он потерял уверенность. По высокомерному поведению молодого человека, по интонациям, выдававшим привычку командовать, он начал догадываться, что здесь не все так просто. Достаточно было заглянуть в удостоверение. Там стояло: курсант второго курса военного училища, и действительно печать штаба гроссадмирала Деница, нового главы правительства. Полицейский насторожился.

Брандт заметил нерешительность вахмистра. Подчеркивая каждое слово, он заявил:

— Живей вызовите офицера.

И полицейский послушно пошел к двери.

Все присутствующие замерли в ожидании. Полицейские пытались изобразить на лицах равнодушие, по уже несколько тише препирались со спекулянтами, а те, в свою очередь, начали широко улыбаться.

Брандт незаметно наблюдал за происходящим. У большинства арестованных никаких товаров не было, и они с готовностью уплачивали штраф в несколько марок. Брандту казалось, полицейские понимают, что черный рынок неистребим, и выполняют свою работу автоматически. Чего он хотел от офицера, Брандт и сам не знал и не представлял себе, как будет держать себя с ним этот офицер. Но чувство собственного достоинства не позволяло ему вступать в пререкания с простым полицейским. Это не соответствовало его положению. Он твердо рассчитывал на то, что полицейский офицер примет во внимание его прежнее звание.

Но вот полицейский вернулся с капитаном. Тот быстро подошел к Брандту.

— Вы прибыли из Фленсбурга?

— Так точно.

— Прошу…

Кабинет капитана находился неподалеку. Офицер пропустил Брандта вперед и уже в комнате представился:

— Разрешите — капитан Майбах.

— Очень приятно!

Последовало щелканье каблуков, короткий взаимный поклон.

— Прошу извинить — неприятное недоразумение, господин Брандт, — сказал капитан, — но мои люди не могли знать…

Брандт сделал рукой небрежный жест. Теперь он мог себе позволить быть великодушным. Он с первого взгляда понял, что перед ним офицер старой немецкой школы, который не потребует от него объяснений. Однако Брандт на поведение полицейского смотрел теперь иными глазами. С чернью необходима строгость и дисциплина, народ должен уважать полицейских как защитников закона. Всякие там демократические послабления в полиции недопустимы.

— Ваше дело, разумеется, улажено, — заявил скрипучим голосом капитан и указал на одно из кресел. — Прошу садиться, господин Брандт.

Но зачем ему задерживаться? С недоразумением покончено, он может идти! Неужели ему придется еще выслушивать поток извинений? Но у этого капитана есть что-то на сердце. Вот он уже начал выкладывать:

— Я и сам, господин Брандт, был в свое время кадровым офицером. Поэтому хотелось бы знать… Вы понимаете? В настоящее время мы зависим от американцев и не можем действовать по собственному разумению. А нам, полиции, предписаны всевозможные ограничения…

— Все это временное, господин капитан, временное, — в тон ему заговорил Брандт. — Могу вас заверить…

Но капитан, в свою очередь, прервал его:

— Видите, в том-то и дело! Мы живем, можно сказать, сегодняшним днем, не зная, что с нами будет завтра. А вы приехали из штаба правительства и, конечно, лучше представляете себе ситуацию. Что думают там о политическом будущем нашего отечества?

— Могу вас обрадовать, господин капитан, — Брандт почувствовал всю значительность своей особы и веско заявил: — Гроссадмирал Дениц настроен оптимистично, весьма оптимистично.

— Интересно, — вставил Майбах, — ведь американцы сами по себе весьма великодушны, с ними можно работать. Они оставили нетронутыми прежнее городское управление и полицию. Конечно, кроме особенно зарвавшихся, которых действительно неудобно держать. И тем не менее… высшие чиновники, да и мы, офицеры, предполагаем, что предстоят демократические преобразования.

Брандт с сомнением покачал головой. Не боится ли этот капитан, что ему придется расстаться со своей должностью? На этот счет он может его успокоить.

— Народу нужна сильная рука, я понял это, когда попал сегодня с вокзала на черный рынок.

— Ужасно, — согласился капитан, — но мы не в силах бороться Большая часть товаров американского происхождения, а победители подлежат только своему военному суду. У народа нет сдерживающей узды.

— Могу вас заверить, господин капитан, что вскоре все изменится.

И он рассказал ему о расчетах Деница на то, что западные союзники признают его главой государства, о надеждах фленсбургского правительства на создание стотысячной армии. Он повторил слова Хаазе о том, что капитуляция имеет исключительно военное, но не политическое значение. О Советской контрольной комиссии он умолчал. На капитана все это произвело огромное впечатление.

— В высшей степени поучительно, — воскликнул он. — Я весьма обязан вам за ценную информацию. — Он поднялся. — Если вам потребуется какая-либо помощь…

— Благодарю.

— Что я еще могу сделать для вас, господин Брандт? Вы предполагаете остановиться в Мюнхене?

— У родственников.

— Если вас устроит полицейская машина. Другого транспорта у меня, к сожалению, нет.

Капитан снял телефонную трубку, что-то пробормотал и спустился с Брандтом вниз.

— Если уж полиция доставила вас сюда на машине, — сказал он, улыбаясь, — пусть обеспечит вас машиной и на обратный путь. — И он проводил Брандта через обширный вестибюль на улицу. Машина уже подошла, полицейский распахнул дверцу. Капитан приложил руку к козырьку — Очень рад был познакомиться с вами, господин Брандт.

Губертус, очень довольный, плюхнулся на сиденье. По дороге он размышлял: первое впечатление оказалось ошибочным. Прежний дух еще чувствуется, счастье — особенно для нас, офицеров, — что союзники ведут себя столь разумно. Без них у нас, пожалуй, через месяц-другой была бы революция.

В последний раз Брандт навестил с отцом дядю Альберта, когда ему было двенадцать лет. Он помнил, что у дяди были рыжие волосы ежиком и жил он в собственном домике на окраине города. Перед домиком был разбит небольшой сад, а когда открывалась входная дверь, над ней звонил колокольчик. Помнится, это ему так понравилось, что он то и дело хлопал дверью, чтобы услышать звон.

С тех пор он ни разу не встречал своего дядю. Это был простой человек, сапожник по профессии, мастерская его находилась в том же доме, и колокольчик звонил для того, чтобы он слышал, когда входят клиенты. Дядя Альберт остался холостяком.

Губертус помнил, как однажды за столом отец между прочим сказал:

— Придется помочь Альберту, у него трудности с мастерской.

— Помогай, раз ты считаешь необходимым, — язвительно ответила мать.

Она вообще была неважного мнения о дяде Альберте. А когда отец как-то раз хотел пригласить его, родители по-настоящему поссорились.

— Пока я в этом доме, — заявила мать, — он не переступит наш порог. Этот неотесанный мужлан не умеет даже рыбу есть за столом.

Поэтому дядю Альберта так и не пригласили.

Все это Губертус вспомнил, сидя в полицейской машине. Подъехав к дому, он тотчас его узнал. Все было как и прежде, терраса такая же облезлая, и колокольчик на двери вызванивает все ту же мелодию. Да и сам дядя, казалось, не изменился. Вот он стоит в синем переднике с молотком в руке и смотрит на Брандта, щуря свои близорукие глаза. Он только постарел, волосы из рыжих стали седыми, да спина согнулась под тяжестью лет. Удивленно рассматривал он молодого человека.

— Приветствую вас, уважаемый…

— Здравствуй, дядя Альберт. Не узнаешь меня?

На лине дяди не отразилось ни радости, ни удивления. Оно выражало только равнодушную вежливость…

— Так ты Губертус? — сказал он на своем певучем баварском диалекте, протянув ему черную от сапожного вара руку. И не без горечи добавил — Теперь дядя стал достаточно хорош, чтобы приютить вас. Иди-ка наверх, там тебя кто-то ждет.

И он повернулся к старой обуви, наваленной горой у его рабочего места. Можно ли было ждать иного приема после того, как мать так обошлась в свое время с дядей? Да, наверно, и сейчас обходится с ним не лучше! Кто же еще мог ждать его наверху? Ей, значит, удалось удрать, и теперь она будет изматывать ему нервы своими жалобами и требованиями комфорта и денег. Поднимаясь по узкой скрипучей лестнице, он решил быть с матерью как можно сдержаннее.

Но наверху стояла не мать, наверху его ждал… отец! Он, вероятно, услышал, как Губертус разговаривает внизу с дядей, и теперь стоял в дверях, вцепившись руками в косяк. Да, перед ним стоял отец, собственной персоной, такой, каким его помнил Губертус: массивный, сильный, в расстегнутой спортивной куртке с костяными пуговицами. Это был отец, действительно отец! Он жив, сообщение о его смерти оказалось ошибочным, ложным, произошло, очевидно, какое-то недоразумение.

Не ярче ли и теплее вдруг стало светить на дворе майское солнце, не радостнее ли поют за окном птицы, вселяя надежду и уверенность? Отец, единственный человек, которого Губертус любил! Младший Брандт испугался и обрадовался, он даже замедлил было шаги. Но тут же в два-три прыжка очутился возле отца и заключил этого грузного человека в объятия.

Отец тоже был тронут. Он вытер рукой глаза и, обняв Губертуса за плечи, дружески тряхнул его.

— Кто бы мог подумать… ты жив и здоров, мой мальчик… ты выбрался оттуда… — И он громко расхохотался, как, бывало, раньше. — Брандтов не уничтожить. Самому черту не одолеть нас.

И только позже, сидя в скромной комнатке дяди, Губертус заметил, что отец — все-таки изменился. Цвет лица был нездоровый, как у человека, много дней не выходившего на свежий воздух, и держался он как-то иначе, и походка изменилась, стала вялой и больше не выражала деятельную силу и энергию. Губертус заметил на столе в бутылке остатки водки и почувствовал запах сивухи изо рта отца. Что это значит? Неужели отец запил, потерял власть над собой? Нет, чепуха, он остался таким, каким был всегда, недаром так шумно хохотал он над своей собственной смертью. Шедевр дерзости, вот что это, так ловко сработать мог только отец, прошедший огонь и воду…

— Да, не думал я, что ты об этом так узнаешь, Губертус… мы всё представляли себе иначе и конец тоже. Гаулейтера арестовали американцы, да и меня они разыскивают.

Его лицо вдруг осунулось, постарело, он потянулся к бутылке, налил водку в стакан и выпил. В этом движении сквозила привычка и тупая безнадежность.

— Я ночами не спал, твердил себе: это я виноват, на моей совести смерть родного сына. Я уже не верил, что ты жив, но в душе надеялся, что ты все-таки явишься. Кто мог знать, что Адольф останется в Берлине, ведь все было заранее решено и договорено: фюрер уедет на юг. На юге был Гелен, туда же и я хотел пробраться. А потом узнаю — Адольф застрелился в Берлине, и вот я потерял надежду… — Но он тут же снова от всего сердца расхохотался — Раз ты здесь, теперь все пойдет по-иному, мальчик! Ты моя плоть и кровь. И ты жив! Это надо отпраздновать, малыш, да так, чтоб чертям тошно стало. Ну, рассказывай теперь, рассказывай.

О смерти матери Губертус узнал как-то между прочим, словно невзначай. Они не вдавались в подробности, и это молчание выражало их мысли: хорошо, что все так кончилось.

Вечер они провели в «Трокадеро», ночном ресторане в центре города. Здесь все было выдержано в темно-красных тонах: обои, обивка кресел, даже джаз-бандовцы в красных фраках, красноватым было и освещение. Отец с сыном пришли туда рано, в девять, и посетителей оказалось еще немного. В баре сидели скучающие девицы. Раскрашенные, напудренные, в открытых вечерних платьях. «Совсем другой класс, не то что простые шлюхи у вокзала», — подумал Губертус и окинул девушек оценивающим взглядом.

— Он был молчалив и задумчив. Отец ему не нравился, нет, отнюдь нет. Первая радость свидания исчезла, и Губертус начал критически приглядываться к нему. «Что-то с отцом неладно, — раздумывал он, — пьет без удержу, все подряд. Что же случилось? Раньше он был совсем другим, разумным, энергичным. И о своих планах он тоже молчит».

— В эти часы здесь еще скучновато, — проворчал отец. — Веселье начнется в одиннадцать. Нравится тебе?

— Гм. Ничего себе.

Отец заказал красного вина. Но время от времени доливал в него водки, лицо его скоро потеряло землистый оттенок и начало медленно краснеть. Уже сейчас, в начале вечера, он был не совсем трезв. Доверчиво положив руку Губертусу на плечо, он сказал:

— Давай повеселимся, ни о чем не заботясь, Губерт. Только сейчас и пожить. — Он стукнул ладонью по карману. — Денег у нас много.

Да, денег у отца было много. Перед уходом в ресторан он протянул сыну десять стомарковых бумажек.

— Для начала, мальчик. А не хватит, скажи.

Мелочным отец никогда не был. Но как раз теперь нельзя было жить беззаботно, теперь все зависело от их оперативности. А если отец будет продолжать в том же духе… Губертус сказал ему об этом. Но отец отмахнулся.

— Поживем — увидим, мальчик. Времена меняются. Пока я ничего не могу предпринять. Да и тебе после всего пережитого неплохо сейчас отдохнуть.

Губертус промолчал в ответ. Но с отцом не согласился. Отто Брандт, казалось, угадал его мысли и заявил:

— В настоящий момент вновь открыть свою строительную фирму я не могу, я же умер. А попасть в лагерь для интернированных у меня нет ни малейшей охоты.

Он обмакнул сигару в вино, закурил и сказал:

— Я тут в свое время спровадил на тот свет кое-кого из своих конкурентов-евреев. Они попали в газовую камеру — о чем я весьма сожалею, я этого не хотел. Но если меня теперь схватят, то вполне возможно, что под горячую руку и повесят. Стало быть, надо мне держаться сейчас тише воды, ниже травы и на время стушеваться Понял?

— Да, — Губертус улыбнулся.

Значит, папаша все-таки разоткровенничался.

— Слушай-ка, Губерт, — отец перегнулся к нему через стол, — Эй, кельнер, коньяку. — Он продолжал после того, как кельнер поставил рюмки на стол. — Я надежно пристроил наше состояние. Бумаги и деньги — золотые марки, понятно, — положены в швейцарский банк. Дельце-то ведь я с гаулейтером обстряпал. — Он залпом выпил коньяк. — Беспокоиться нам, следовательно, не о чем, так чего же ради мне мучиться? И по правде говоря, боюсь я, черт побери. Сам не знаю, откуда он берется, страх этот. — Он приказал подать еще коньяку. — Я хорошо все устроил, перевел свою фирму в Мюнхен. Русским остался никому не нужный хлам. А тут вдруг арестовывают гаулейтера, именно нашего друга… Сам не знаю, что со мной стало, хожу как неприкаянный.

— Да тебе, отец, просто чудятся всякие ужасы.

— Возможно, — пробурчал отец, — но попробуй с ними бороться. У меня такое ощущение, будто земля из-под ног уходит. Попросту нервы не в порядке.

Вот сидит отец, этот массивный, сильный человек, обычно такой хладнокровный, с несравненной наглостью работавший на два фронта, симулировавший собственную смерть, чтобы спасти свое добро и свою шкуру, и у этого человека не в порядке нервы! Губертус пригубил коньяк. Пусть отец пьет, сам он будет осторожен.

— Ты понимаешь меня? — спросил Отто Брандт.

Губертус резко ответил:

— Нет! Я тебя не понимаю, при всем желании — не понимаю! Никогда не следует останавливаться на полпути, отец, надо биться до последнего. А ты говоришь об отдыхе… Но ты хоть установил связи?

Ответа не последовало. «Значит, нет, — решил Губертус, — отец начинает меня тревожить. Может, было бы лучше, если бы он…» Губертус сам рассердился на свои мысли. Чепуха, отец в полном порядке, просто он переутомлен, это пройдет.

— Ты, по крайней мере, знаешь, как обстоят дела с Геленом? — спросил Губертус.

Отец покачал головой. Даже этого он не знает. Ладно, видно, нет смысла говорить дальше на эту тему. К тому же отец уже пьян.

— Завтра спокойно обсудим все это, — сказал сын. — А теперь повеселимся. Нельзя ли пригласить девушек к столу?

Тут строитель Брандт понимающе хохотнул.

— Наконец-то ты заговорил разумно, мальчик.

Он жестом пригласил девушек, сидевших в баре у стойки. А кельнеру крикнул.

— Открой-ка несколько бутылок шампанского!

Было около полуночи, когда Губертус почувствовал на плече чью-то руку и кто-то произнес над ним:

— Здорово, Брандт. Я же говорил вам, что мы еще встретимся!

Губертус вскочил и уставился в знакомое лисье лицо. В последний раз он видел его в Берлине в убежище Гитлера. Принадлежало оно капитану главного штаба.

— Дружище Юргенс, откуда вы взялись?

Капитан явно наслаждался удивлением Брандта и небрежно заметил:

— Худое споро, не сорвешь скоро. — Он кивнул в сторону бара. — Мне надо с вами поговорить. — На пьяного строителя он не обратил никакого внимания.

Губертус шепнул своей соседке:

— Извини, дела.

В баре Юргенс заказал виски.

— Уже два дня я бегаю за вами» Брандт, — проворчал он.

— Я только сегодня прибыл.

Юргенс усмехнулся.

— Как жилось у Деница? Дело дрянь, а? Н-да… мы представляли себе все это совсем иначе. Кстати, Вольф снова вынырнул, помните, доверенное лицо Бормана у Деница. — И он с таинственным видом подмигнул Губертусу.

Штандартенюнкер в отставке повертел наполненную рюмку. Он не совсем понимал этого Юргенса: капитан принадлежал к штабу Гелена, и для штаба Гелена он, Губертус, должен был работать на севере. Но там от его услуг отказались. А теперь вдруг появляется этот капитан и утверждает, что разыскивает его. Что за игру он ведет? Какое задание привезла с собой эта ищейка, и почему майор Хаазе во Фленсбурге не намекнул ему на это? Губертус недоверчиво разглядывал капитана. Тот встретил его взгляд насмешливой улыбкой.

— Хочу вам кое-что сказать, Брандт, — заявил капитан и, проглотив виски, с удовольствием щелкнул языком. — Никто из нас не предполагал, что дело Деница сорвется. Кто мог подумать, что Гитлер окончательно спятит и оставит завещание. — Он кивнул бармену и протянул ему пустую рюмку. — И Дениц принял единственно верное решение при сложившейся ситуации. А что титул «рейхспрезидент» ударил ему в голову, — Юргенс саркастически усмехнулся, — ну… это его дело. И вообще-то с этими господами скоро покончат. Майор Хаазе… что ж… он вас использовать не смог. — Капитан с сожалением поднял руки. — Вам следует это понять, уступки неизбежны. Но вы здесь в американской зоне, и Гелен тоже здесь.

— Да что с этим Геленом? — сердито спросил Брандт. — Где же он, наконец, пропадает?

— Ах, так вы не знаете, что с Геленом?

Капитан нарочито растягивал слова, он с видимым удовольствием выпил виски и только потом сухо пояснил:

— Сидит за колючей проволокой. У Шлирского озера, на хлебе и воде. Сам сдался в руки американского патруля. Но вы можете быть спокойны, все материалы в безопасности, они спрятаны в трех местах.

«Смеется он надо мной, что ли? — подумал Брандт. — Нечего играть в прятки и забавляться мной, как кошка мышкой. Он уже в Берлине достаточно занимался этим».

— Американцы время от времени допрашивают Гелена, — продолжал капитан. — Впрочем, они допрашивают всех, кто значится в их особом списке. Но, конечно, в том случае, если эти люди попали к ним в руки. Кстати, вы тоже состоите в этом списке, вам это известно? Как один из организаторов «Вервольфа».

— Любопытно! — Губертус хотел ответить небрежно, но не сумел: страх сдавил ему горло. Страх проник в него до мозга костей. Проклятье! Американцы ищут его, на это он не рассчитывал. Правда, американцы это не русские. Так уж сразу они ему глотку не перережут. Но все-таки! Ведь у отца на совести жизнь нескольких евреев, а в Америке евреев достаточно. Что, если они заставят его платить за грехи отца? — Но не затем же вы пришли сюда, чтобы рассказать мне это? — накинулся он, в свою очередь, на капитана.

Юргенс иронически улыбнулся.

— А нервишки-то шалят у вас, Брандт. Выпейте-ка лучше водки, это помогает.

Верно, теперь Губертусу следовало выпить, но сухость во рту не исчезла и после спиртного.

— Я хочу дать вам только один совет, — снова начал капитан.

— А именно?

— Явитесь добровольно!

Брандт со стуком поставил рюмку на стол. Что этому зазнайке взбрело в голову?

— Вы с ума сошли, Юргенс? — отозвался он.

Капитан сделал вид, что не слышит. С невозмутимым спокойствием он пояснил свою мысль:

— Ваше дело подлежит компетенции «особого отделения». Руководит им некий капитан Броун. Симпатичнейший парень, я уже давно знаком с ним. — При этом он снова бесстыдно рассмеялся.

«Лучше всего было бы просто оборвать этот разговор», — подумал Губертус, но что-то удержало его. По нахальному тону капитана он чувствовал, что у того в запасе есть еще козырь. И он сказал.

— Валяйте, показывайте, что у вас там есть.

— Две рюмки виски! — Юргенс закурил сигарету и поверх горящей спички бросил взгляд на Брандта. Но ответил, только когда перед ними поставили рюмки. — Итак, «особое отделение» капитана Броуна подчиняется генералу… Фамилия роли не играет. Этот генерал весьма заинтересован в Гелене, и не только в нем, но и в восточных материалах и, что, с моей точки зрения, особенно приятно, в нашем аппарате, — он неожиданно перешел на ты. — Теперь ты наконец понимаешь, что мне от тебя нужно?

Брандт от неожиданности онемел. Вот это перспективы! Неужели здесь могут осуществиться надежды, погибшие было у Деница?

— Генералу, — Юргенс поднял рюмку и чокнулся с Губертусом, — лучшего и желать не приходится. Получает в свои руки вышколенный аппарат. — Он самодовольно улыбнулся. — Аппарат, состоящий из специалистов по востоку. А сведения американской разведки о восточных странах, мягко говоря, более чем недостаточны, это известно нам давно. Это знал уже покойный Канарис^[2].

Брандт слушал с напряженным вниманием.

— Ну и ну… — пробормотал он, у него не хватало слов, чтобы выразить свое изумление. Теперь и он начал кое-что понимать. Это дело закручено, видно, давным-давно, и уже в Берлине Юргенсу все было известно. Но там у него на пути стоял Борман. Тайная-де борьба с большевизмом дело не армии, а партии. Так или примерно так говорил этот рейхслейтер. И вот борьба продолжается, да только на совсем иной основе. Этого Брандт не ожидал, очевидно не ожидал и отец.

— Наша агентурная сеть порвана, — продолжал Юргенс и снова приказал наполнить рюмки. — Приходится сейчас связывать концы. А это наталкивается на известные трудности, которые возникают между упомянутым американским генералом и сторонниками Рузвельта.

Юргенс бросил окурок в пепельницу и тотчас закурил новую сигарету.

— Кроме того, нам надлежит собрать всех наших бывших агентов и резидентов, а для этого нужны филиалы. Ясно?

— Ясно! — Брандт кивнул.

— Следовательно, мнимые предприятия или что-нибудь в этом роде. Вот тут-то ты, мой милый, и пригодишься. Вместе с твоим стариком.

— Но, дружище Юргенс, он ведь и сам в этом списке.

Капитан ухмыльнулся.

— Ничего себе семейка. — Но тут же снова стал серьезным. — Никакой беды в этом нет. Теперь его фамилия Шиндлер. И можешь быть спокоен, этот Броун отлично знает, кто такой в действительности Шиндлер. Следовательно, твой папаша может открыть свою лавочку. Неплохо звучит: «Строительная контора Шиндлер». Лицензию я получу через Броуна. Твое здоровье, Брандт.

— Твое здоровье.

— Нам нужны связные, молодые люди для работы в русской зоне. На кого же можно рассчитывать? Только на членов организации «вервольф», застрявших у русских. А в этом деле ты спец. Итак, тебе придется расширить сеть агентов и держать связь с восточной зоной. Подробности мы еще обсудим. Возможно, что будет лучше всего, если ты станешь руководить филиалом в Берлине. Согласен?

Брандт медлил.

— Значит ли это, что я должен буду отправиться в русскую зону?

— Нет. Все зависит от тебя. Найди себе надежного связного — и дело в шляпе. Так как же?

— Согласен. — Губертус Брандт радостно хлопнул Юргенса по плечу и крикнул — Две двойные порции виски!

При этом он подумал: «Я и мечтать не смел, что все так обернется. А Юргенс — до чертиков ловкий парень. Вот удивится отец. Это действительно надо отпраздновать». Вслух он сказал:

— А теперь повеселимся, Юргенс.

Но капитан уже сполз с табурета.

— Я, знаешь ли, не при деньгах. Если можешь выложить за меня бармену мелочишку…

Мелочишка бармену обернулась в триста марок. Однако Губертусу не жаль было денег. То, что он услышал от Юргенса, стоило в десять раз дороже.

Он только сказал:

— Пустяки. Пошли. А баб прихватим с собой.

X

В Берлине ночи стали спокойнее, страх, этот засидевшийся гость, наконец покинул берлинские дома. Никто не звонил в колокола, возвещая мир, но мир наступил. Из убежищ, подвалов и земляных нор вылезали люди, бледные, пропыленные, оборванные. Не зная еще, что будет, они начали расчищать развалины. И Радлов, вскинув на плечо лопату, шагал каждое утро вместе с «фермерами с Миссисипи» к каналу засыпать противотанковые рвы и убирать мусор. Работал он с раздражением и неохотой, твердя про себя: «Все это бессмысленно. Повсюду груды развалин, а мы ковыряемся киркой и лопатой. Чтобы все убрать, нужна тысяча лет». Но какой бы бессмысленной ни казалась ему эта работа, он все же выполнял ее. Выполнял, как и многие другие люди: ведь нельзя же сидеть целый день дома; к тому же за нее давали немного картофеля. Ведал делами уже не народный комитет, созданный Лаутербахом, а районное управление той части города, к которой принадлежал их поселок. В этом управлении Лаутербах был назначен руководителем хозяйственного отдела. Старика будто подменили — он помолодел, день и ночь не знал покоя, и Радлов спрашивал себя: когда же Седой все-таки спит? Лаутербах почти перестал бывать у них, лишь иногда забегал на несколько минут поблагодарить Урсулу, помогавшую его слепой жене по хозяйству. До сих пор еще не было ни света, ни газа, — а воду для питья приходилось носить из колодца и кипятить. Зайдя к ним, он усаживался в плетеное кресло и посасывал трубку, уставший от ночной работы, с воспаленными глазами, по счастливый, и по его радостному лицу разбегались тысячи лучистых морщинок.

Да и в однорукого Шольца словно бес вселился. Он сделался уполномоченным поселка и давно уже сдал картотеку жителей, аккуратно вписав туда фамилию и год рождения Радлова; тут Иоахим узнал, что Урсула старше его на два года. Однорукий по сто раз в день носился из поселка в управление или в комендатуру, расклеивал плакаты, доставал продукты, вмешивался во все, относящееся к работам на канале, и все поручения выполнял с такой энергией и упорством, что Радлов только диву давался.

Сам же Радлов наблюдал за происходящим с внутренней неприязнью и недоверием, как посторонний, которого все это не касается. Он слушал разговоры других и кивал, когда Шольц говорил об «антифашистско-демократической» Германии, но ничего конкретного себе при этом не мог представить. «Что же, — думал он, — движет этими людьми, жертвующими собой во имя столь безнадежного дела? Что за этим кроется, если уж такой простой человек, как Шольц, мечется взад и вперед с пустым желудком, но полный энтузиазма, будто от этого зависит исход сражения?»

Долгими ночами, которые стали теперь такими странно тихими, лежал Иоахим без сна, мучился сомнениями, тревожился, тосковал о родном городе. Порой ему так хотелось убежать, что он готов был зашвырнуть лопату и дать тягу. День ото дня тревога все росла. Почта еще не работала. Его беспокоила судьба родителей, а рассказы о боях в родном городе рождали в нем самые мрачные предчувствия. Порой ему казалось, что родителей уже нет в живых, тогда он решал бежать на следующий же день. А утром на него умоляюще глядели глаза Урсулы, и у него не хватало духу оставить ее одну. Как часто смотрела она ему вслед из калитки садика, когда он направлялся к каналу, и ему чудилось, что она догадывалась, какие его терзают сомнения. «Скоро мы покончим со рвами, — думал он, — и тогда я ей скажу. Дольше я ни за что не останусь».

Но вот они, наконец, утрамбовали последний ком земли и пошли по домам. Многие задавали себе вопрос: что же дальше? И тут посреди дороги их встретил Однорукий, помахивая пачкой листовок. Оказывается, им наконец-то выдадут продуктовые карточки. Вечером он принес их всем, а Радлову положил на стол еще и повестку. Это было приглашение явиться на машиностроительный завод на Гольцтифштрассе.

— Где это?

— За каналом, двадцать минут ходьбы. Прежде здесь был крупный завод.

И Однорукий объяснил, как туда дойти. Он, по обыкновению, спешил.

Оставшись наедине с Урсулой, Радлов в раздумье скомкал повестку и заявил:

— А теперь хватит!

И посмотрел на Урсулу, которая сидела напротив и что-то чинила. Она чуть приподняла голову, опустила руки и ответила с усталой улыбкой:

— Я так и думала.

— Как?

— Что ты хочешь уехать.

«Стало быть, она давно это знала, знала, что я все это время лгал ей, и ни разу даже вида не подала».

— Я же вернусь, я только хочу…

Она покачала головой, видимо не желая и слушать его доводов. Может быть, она почувствовала по его голосу, что он в нерешительности и сам не верит своим словам.

— Это связано с твоей… тайной?

Вот он опять, этот вопрос, который мучает его, — отданный Брандтом приказ, о котором он не может забыть. И снова в голове молотом застучали слова: «Предателей ждет суд Феме!» Он не был предателем, нет. Когда Лаутербах вторично пошел в комендатуру к Гартману, он не взял его. А то, что делал Иоахим, делали и другие, это не причина, чтобы заклеймить его как предателя. Но все же беспокойство грызло его. Он хочет уехать к своим товарищам, с которыми был связан одинаковыми мыслями и чувствами. Может ли он рассказать обо всем этом Урсуле?

— Нет! Дело не в тайне, — возразил он, — я хочу уехать, чтобы повидать родителей, разве ты этого не понимаешь? — И прибавил, чтобы успокоить ее — Да и вообще никакой тайны уже не существует.

Она сделала вид, что поверила.

— Я понимаю тебя. Но мне так страшно оставаться одной, и потом… — она помолчала. — Подожди еще несколько дней. Может быть, пойдут поезда.

«Кто знает, пойдут ли когда-нибудь поезда, — подумал он. — До чего мы были наивны, воображая, что все когда-нибудь опять будет как прежде». Он искоса взглянул на нее. Она сидела, чуть наклонившись вперед, ожидая его решения.

Мысленно он говорил ей: «Если родители умерли, я сейчас же вернусь, тогда мы оба окажемся в одинаковом положении и у меня не будет родного угла. Мы заживем вдвоем. Я ведь люблю тебя».

— Еще несколько дней? — спросил он, и по блеску ее глаз понял, что она и прежде догадывалась о его решении. Слова «Но тогда мне завтра надо на завод» звучали уже неуверенно и подтверждали его отступление.

— Ну и что ж? — она встала, подошла к нему и, обняв, поцеловала в губы. — Я так рада…

— Урсула, — с нежностью прошептал он.

А утром она снова стояла у калитки, провожая его на работу.

От завода сохранилось немногое. Остатки полуразрушенных красных закопченных стен торчали над грудами кирпичей, железных стропил и обгоревших балок. На месте входных ворот теперь была протоптана дорожка, которая вела в глубь изрытого ямами двора. Среди гор мусора, словно кроты, копошились несколько человек.

При взгляде на беспорядочные кучи кирпичей у Радлова сжалось сердце, и он спросил себя: «Неужели они всерьез надеются восстановить завод этими первобытными орудиями? Это же просто каменный век».

Однако, как он скоро узнал, большинство действительно верили в это. К нему тут же подошел маленький худой человек с впалыми щеками и недоверчивыми, колючими глазками.

— Что вам угодно? — спросил он.

Иоахим молча протянул ему повестку. Тот поднес бумажку к самым глазам, как делают очень близорукие люди. Прошло несколько мгновений, пока он ее прочел. Потом сказал:

— Моя фамилия Бухвальд. Я здесь, так сказать, за главного. Хозяин-то дал тягу, — и, обернувшись к остальным, крикнул, Радлов никак не ожидал, что у него такой громкий голос: — Пришел новенький. Районное управление посылает нам помощь.

Люди-кроты выразили удовольствие, не прерывая своей подземной работы.

— Идите к тому вон, в пушистой шапке, — продолжал Бухвальд и указал Иоахиму на гору развалин, у подножия которой сновал какой-то человек в синей теплой шапке. — Ему вы понадобитесь.

Так было оформлено поступление Радлова на работу, и ему ничего не оставалось, как присоединиться к остальным.

Человека в шерстяной шапке звали Шнейдер. Он был занят тем, что пытался обвязать тросом железную балку.

— Если нам удастся вытащить балку, — объяснил он Радлову, — мы сможем попасть в подвал. Дело в том, что там сохранились станки.

— Если подвал не обвалился, — возразил Радлов.

— Нет, он цел, он и не то выдержит.

Радлов принялся вместе со Шнейдером укреплять трос. Это продолжалось недолго. Когда они наконец справились, Шнейдер позвал остальных. Всего собралось семнадцать рабочих, среди них были старики и три женщины. Запыленные, с потными лицами, они трудились, не обращая внимания на Радлова. Взявшись за конец троса, все тянули под команду Бухвальд а:

— Раз-два, взяли!

Однако балка не сдвинулась с места. Голод в последние месяцы воины подорвал силы этих людей. Но они не отчаялись и после короткой передышки предприняли новую попытку. Бухвальд снова командовал:

— Раз-два, взяли!

Радлов с такой силой тянул за трос, что у него на лбу вздулись жилы, лицо разгорелось, а сердце бешено колотилось в груди. Но все было напрасно — балка не сдвинулась ни на один сантиметр.

— Так не годится, — Бухвальд тяжело перевел дыхание.

— Но станки нужно вытащить, — настаивал Шнейдер. — Если просто разгребать, пройдет не меньше недели.

— Надо добыть грузовик или тягач, — сказал Бухвальд, — тогда все будет просто.

— Где же нам так сразу добыть его?

Бухвальд подумал, затем обернулся к Радлову:

— Не сбегаешь ли в транспортный отдел русских… здесь совсем близко… они нас знают…

— Да я не найду его, — попытался отвертеться Радлов.

Он все еще боялся заходить в советские учреждения. Но Бухвальд не интересовался его чувствами, он просто указал ему кратчайший путь. Радлову не пришлось далеко идти, через сотню-другую метров он увидел кативший ему навстречу грузовик. Иоахим встал посреди дороги и замахал обеими руками. Только когда машина подошла ближе, он разглядел ее зеленую защитную окраску и подумал: «Черт побери, там же русские, как это я не заметил, а теперь уж поздно». Грузовик затормозил, дверца раскрылась, и из кабины вылез широкоскулый солдат с узкими щелочками глаз в меховой, несмотря на весеннюю погоду, шапке.

— Ну, что хотеть? — произнес он на ломаном немецком языке.

Отступать Радлову было некуда. Он попытался объяснить солдату, зачем нужен грузовик, а у самого душа ушла в пятки от страха. «Мы здесь одни, — думал он, — а кто их знает, этих азиатов».

Водитель не понимал его и стал проявлять признаки нетерпения. Но тут из-под брезентового верха машины послышались голоса, сидевшие там что-то кричали, наверно, интересовались причиной задержки. Водитель им ответил, и тогда с машины соскочил сержант.

— Что вы хотите? — спросил он на довольно приличном немецком языке. Радлов объяснил. Сержант обменялся несколькими словами с водителем, солдат улыбаясь показал на дверцу машины, а сержант сказал:

— Пожалуйста, садитесь. Показывайте, где завод.

Сидя рядом с водителем, Радлов чувствовал себя далеко не спокойно, у него даже мелькнула мысль: «Еще уволокут куда-нибудь». Но когда он указал рукой вправо и водитель с готовностью завернул, он снова приободрился. Перед развалинами завода они остановились. Сержант и шесть солдат спрыгнули с машины.

Бухвальд услышал, как подъехал грузовик, и уже бежал к ним, крича на ходу:

— Быстро же ты его раздобыл.

— Я остановил его по дороге, — не без гордости объяснил Радлов. Бухвальд поговорил с сержантом, и оба направились к подвалу; сержант приказал солдатам следовать за ними. Водитель недоверчиво поглядел на узкую тропинку, вившуюся между кучами мусора, и сказал:

— Ой-ой-ой!

Он еще колебался, очевидно не решаясь пустить свою машину по этой ухабистой дорожке. Потом вынул коробку папирос и закурил. Радлов с жадностью взглянул на коробку: та горстка самосада, которую ему выдали «фермеры», давно уже была выкурена. Но он не решился попросить у солдата папиросу. Шофер, однако, перехватил его взгляд, снова открыл коробку, протянул ее Радлову, дал прикурить и сплюнул, не спуская глаз с сомнительной тропинки. Затем вернулся к грузовику и влез в кабину. Придерживая одной рукой дверцу, он включил мотор. В машине так затрещало и загрохотало, что Радлов испугался, как бы она не взлетела на воздух. «Да он сразу третью скорость включил», — подумал Радлов. И вот грузовик уже одолел самые трудные места и загромыхал дальше — два колеса катились по дорожке, два других подпрыгивали по кочкам и разбитому кирпичу. Солдаты двинулись за ним.

Дальше дело пошло споро. Перед развалинами расчистили узкий проход — столько места, сколько было нужно для подъезда. Солдаты закрепили трос, грузовик рванулся вперед, трос натянулся, Бухвальд успел только крикнуть:

— Отойдите, вдруг оборвется!

Балка сдвинулась с места и медленно поползла из кучи мусора. Гора осела, водопадом посыпались кирпичи и штукатурка. Шофер широко улыбнулся и закурил новую папиросу. Сержант тоже с удовольствием смотрел на ржавую балку, лежавшую у их ног.

— Вы нам очень помогли, — сказал Бухвальд.

Сержант ответил:

— Ладно, ладно. Только у нас времени мало.

И вместе с солдатами пошел за грузовиком, который двинулся обратно, подскакивая на ухабах. Теперь можно было очищать подвал от мусора.

В обед все прилегли отдохнуть на солнце, и каждый выложил свою скудную пищу: два кусочка поджаренного хлеба и две-три картофелины. Радлов не насытился, да и радости мало давиться всухомятку такой едой. Уже много дней его грыз голод, и муки эти рождали в воображении фантастические картины.

— Хорошо бы шницель съесть, — вздохнул он.

Шнейдер, снявший рубашку и подставивший худой торс солнечным лучам, пробурчал:

— Будет, все будет.

— Вы думаете?

— Уверен.

Иоахим взглянул на человека, который лежал рядом с ним на животе, подперев руками подбородок, и смотрел в синее весеннее небо.

— Да вы-то откуда знаете? — спросил Радлов с любопытством.

— Мы восстановим завод, будем, может быть, выпускать плуги, необходимые крестьянам. Все очень просто, — Шнейдер сорвал травинку и зажал ее зубами.

— На это уйдет несколько лет, — пробормотал Радлов.

— Только не у нас, — ответил Шнейдер и обернул травинку вокруг пальца. Рука у него была большая, узловатая, вся ладонь — сплошная желтая мозоль. — Достанем станки из подвала, и дело пойдет быстро. Пятый цех не совсем разрушен. Там мы и начнем. — Он указал на какую-то развалину. — Да и на электростанции в Клингенберге уже работают. Значит, скоро дадут ток.

— Вы и раньше здесь были? — спросил Радлов.

Шнейдер кивнул.

— Все мы здесь работали. Директор, некий доктор Йегер, был известным нацистом. Вот он и удрал со всем своим барахлом. К американцам. У этого типа немало грехов на совести. Но нас они не сцапали.

— Кого это «нас»?

— Да Бухвальда и меня и еще кое-кого, кто здесь работает. У нас была подпольная группа сопротивления.

— Вы коммунист?

— Нет, член профсоюза. Но Бухвальд коммунист. — Он отбросил травинку, которую все еще вертел в руках, и встал. — Пожалуй, пора приниматься за дело.

Пока они шли к своей куче мусора, Шнейдер рассказывал:

— Бухвальд и наладил здесь все. Не успели кончиться бои в наших краях, а он уже всех нас созвал.

Так они работали до трех-четырех часов. Радлов, как и все, сгребал в кучи кирпичи и мусор, а сам при этом размышлял: сколько же было у Гитлера противников и сколько людей надеется, что теперь жить будет легче? Лаутербах, Гартман, однорукий Шольц и этот вот Шнейдер. Но почему они были против, ему до сих пор никто не объяснил. А сам он не мог этого понять и еще меньше представлял себе, чего именно ожидают они от демократической Германии, которая будет к тому же антифашистской.

Прошло часа три, прежде чем был отрыт вход в подвал. С напряженным вниманием ждали они, пока Бухвальд спустится по лестнице. Наконец они услышали его крик:

— Все в порядке. Спускайтесь.

Под мрачными сводами подвала, едва освещенного мигающими голубыми огоньками зажигалок и спичек, стояли станки, они были целы и невредимы. Радлов насчитал пятнадцать токарных станков, кроме того, кругом валялись подшипники и маховики. Станки покрылись толстым слоем пыли. Иоахим слышал, что Бухвальд сказал:

— Смотрите-ка, не заржавели, их хорошо смазали маслом. Йегер неплохо заботился о своем добре.

И тут Радлов заметил, как Бухвальд нежно погладил один из станков.

Когда они снова поднялись наверх, Бухвальд объявил:

— Кончайте. Сегодня все равно больше не наработаем. А за пятый цех возьмемся завтра. — И, выдержав короткую паузу, добавил — Сегодня охранять машины буду я. Это все наше достояние, а как знать, кто ночью тут бродит среди развалин. Карл, ты предупредишь мою жену?

Шнейдер кивнул.

— И не забудьте поговорить с соседями.

Радлов прошел часть пути со Шнейдером. Новый знакомый осведомился о его адресе и, услышав ответ, сказал:

— На Викингштрассе в доме восемнадцать живет Генрих Кордштедт. Сходи-ка к нему, узнай, жив ли он и что поделывает, да скажи, пусть выходит на работу. Мы решили, чтобы каждый привел с собой по одному рабочему.

Радлов обещал все выполнить.

Так день за днем проходил в работе, требующей напряжения всех сил, к тому же людей терзало постоянное мучительное чувство голода. Радлов с рассветом выходил из дому и возвращался поздно, когда на домики поселка уже спускались тени. Лицо его осунулось и еще больше побледнело, глаза ввалились. Вечером в низенькой комнате Урсулы он сразу бросался на кушетку и засыпал глубоким крепким сном. А девушка будила его, только подав уже на стол картофель в мундире и соль. Обычно они ужинали молча.

Невысказанный вопрос словно висел в воздухе, и хотя Радлов больше не упоминал о своем желании уехать, он знал, что Урсула постоянно об этом думает. Точно стена встала между ними, правда, прозрачная, как стекло, но все-таки она разделяла их.

Только однажды, когда он после особенно тяжелого рабочего дня вернулся домой лишь под утро, стена эта как будто исчезла. Урсула, решившая, что он уехал, провела мучительную ночь и утром была белее полотна. Обняв его за плечи, она всхлипывала:

— Ты еще здесь!

И он гладил ее, пока она не успокоилась.

Иоахим надеялся, что Лаутербах предупредит Урсулу об этой задержке. Седой зашел к ним на завод незадолго до конца рабочего дня. Он искал добровольных помощников, которые согласились бы остаться и на ночную смену.

— Красная Армия предоставила нам муку, — пояснил он. — Значительная часть больших пекарен разрушена. А мелким не хватает рабочих рук. Подумайте, без вашей помощи население завтра не получит хлеба.

Почти все антифашисты тотчас заявили о своем согласии. Радлов же, самый младший из рабочих, не хотел отставать от старших. Всю ночь он напряженно трудился в одной из пекарен и лишь потом узнал, что у Лаутербаха не было времени сообщить об этом Урсуле.

С того дня Иоахим не осмеливался даже упоминать об отъезде. Но мысль эта не покидала его, а преследовала, точно собственная тень; как ни пытался Иоахим от нее отделаться, мысль эта неотступно следовала за ним, присутствовала незримо в комнате, где они сидели с Урсулой, шла вместе с ним на работу, не оставляла, когда он разгребал щебень и мусор.

Однажды кто-то из рабочих принес на завод газету. Это была первая газета, которую они увидели после долгого перерыва. «Берлин возрождается» — гласил крупный заголовок, и владелец драгоценного листка прочел вслух о том, что в Берлине создан новый магистрат. Радлов, стоя тут же, слушал оживленный и радостный обмен мнениями и думал: «Какое мне до этого дело, я хочу знать, что происходит в Вергенштедте». Он мельком проглядел листок, но не нашел там ничего о своем родном городе. А дни между тем бежали…

На заводе кое-что изменилось. Правда, станки все еще стояли в подвале, а кругом лежало достаточно мусора и рухляди, но теперь здесь уже не копошились, как кроты, семнадцать человек. Теперь дружно работали более шестидесяти мужчин и женщин. И с каждым днем число их росло. Пятый цех поднимался из развалин, и через несколько дней предполагалось монтировать станки. Да, да, дело двигалось вперед. Но денег не было. Радлов ждал молча неделю, потом еще три дня и, так как Бухвальд даже не заговаривал о деньгах, спросил:

— Послушай-ка, а когда же нам выдадут жалованье?

Бухвальд опешил:

— Жалованье?

По его лицу можно было понять, что он и не думал об этом.

— Денег у нас нет. Мы сможем выплачивать жалованье, только когда начнем продавать свою продукцию. А чтобы продавать, надо производить. С этим придется подождать.

Радлову все стало ясно. «На нет и суда нет», — подумал он. Вечером он отдал Урсуле последние сто двадцать марок — остаток своего военного жалованья, отложив для себя тридцать марок на карманные расходы.

— Платить нам начнут еще не скоро, — сказал он и подумал при этом: «Любопытно, что будет дальше. А был бы хозяин, так и деньги нашлись бы».

В тот вечер он вернулся раньше обычного. Папаша Шольц, уполномоченный поселка, обещал ему двух кроликов, и Иоахиму хотелось заранее подготовить для них клетку. Он принес из сарая старый ящик, а про-волоку для решетки нашел в развалинах.

— Вырастут, будет шикарное жаркое, — сказал он Урсуле. — У меня уже заранее слюнки текут.

Клетка была еще не совсем готова, как появился Шольц. Он вытряхнул кроликов из мешка, и они тут же запрыгали по садику. Урсула бросилась их ловить, а мужчины, свернув себе сигареты из самосада Однорукого, закурили.

В эту минуту на центральной улице появился советский «джип», оставляя позади себя клубы черной пыли. Радлов успел рассмотреть внутри трех красноармейцев в фуражках с зеленым околышем и с автоматами в руках.

— Что случилось? — удивился Шольц. — Не ко мне ли они?

Вместе с Радловом он подошел к забору. И в других садиках показались люди, несколько любопытных вышли на улицу, остальные стояли в дверях. Машина давно миновала дом Однорукого и затормозила в конце центральной улицы. Солдаты выпрыгнули на тротуар.

— Они идут к Флейшеру, — сказал Шольц.

«Флейшер, кажется, бывший блокварт», — подумал Иоахим и почувствовал, как похолодели у него ладони. Он попытался принять равнодушный вид, но это ему не удалось. Судорожно сжатые губы выдавали волнение.

— Теперь его заберут, — сказал Шольц. — Давно пора. Он сажал евреев в концлагеря, да и с «Вервольфом», наверно, снюхался.

— Ага, — ответил Радлов как мог равнодушнее.

Но мысль его лихорадочно работала: «Вервольф» — концлагеря — евреи! Разве в Вергенштедте не шептались о том, что старик Брандт только потому так разбогател и приобрел влияние, что сажал в концлагеря своих конкурентов-евреев? А что это вообще такое — концлагерь?»

И вдруг он вспомнил, как однажды отец сказал: «Их отправляют в лагерь… Иной раз, когда перевожу стрелку, я вижу эшелоны с людьми…» При этом у него было суровое лицо, и Иоахиму показалось, будто отца что-то мучает, камнем лежит на сердце.

Но вот русские вывели блокварта Флейшера. Машина снова проехала мимо, Флейшер сидел между двумя советскими солдатами. Они так быстро промелькнули, что Радлов не успел рассмотреть его лица. Он еще не преодолел волнения, а «джип» уже исчез из виду.

— Да что с тобой? — спросил Шольц.

— Ничего! А что может быть со мной? — резко ответил он.

Но страх по-прежнему сжимал его сердце и заставлял лихорадочно работать мысль. «Флейшер и «вервольф». Это значит — сначала он, а потом, быть может, и я».

На центральной улице собрались женщины. Их шумная болтовня доносилась до садика, и Шольц, вдруг заторопившись, стал прощаться.

Радлов молча доделал клетку и посадил в нее кроликов.

— Тебе придется раздобыть замок, — сказал он Урсуле, но по тону его было ясно, что мысленно он уже далеко отсюда.

— Значит, ты уезжаешь? — спросила она, стараясь быть спокойной.

— Да.

— Сегодня?

— Сегодня.

Оба помолчали. А когда взглянули друг на друга, Радлов так и не разжал плотно стиснутых губ.

— Боишься, что и тебя заберут? — сказала девушка.

— Ты же знаешь, я был солдатом.

— Но ведь не это причина?

— Именно это.

— И больше ничего?

— Нет, ничего.

Он почувствовал, что она ему не верит. Но удивился, как она спокойно и с полным самообладанием выслушала его.

— Я уже давно примирилась с мыслью, что ты когда-нибудь уйдешь, — сказала она и вошла в дом.

Позже, прощаясь, он попытался привлечь ее к себе. Но она не поддалась, в ней чувствовалось внутреннее сопротивление.

— Значит, мне не возвращаться? — спросил он.

— Ты можешь вернуться, когда захочешь… — тон, которым Урсула произнесла эти слова, заставил его насторожиться. Впервые Радлов заметил в ее глазах твердую решимость.

— Но?.. — спросил он.

— Но уже без всяких тайн, — ответила она, и ему почудилось, что она знает больше или догадывается о большем, чем хочет сказать.

Он как-то неуклюже, волоча ноги, пошел к двери. Она проводила его, как всегда, до садика. Он не пытался больше поцеловать ее. Но когда ее тонкие холодные пальцы коснулись его ладони, им овладело глубокое уныние.

— До свидания, Урсула! — с трудом произнес он. Потом быстро отвернулся и зашагал прочь.

Прислонясь к садовой калитке, она долго смотрела ему вслед, пока его не поглотила тьма. И только тогда неудержимо разрыдалась.

XI

Вергенштедт был расположен севернее Эльбзандштейн-Гебирге, близ Пирны.

Городок лежал окутанный нежной прозрачной дымкой раннего утра. Ничто, казалось, не изменилось в этих местах.

Иоахим Радлов стоял на вершине Салоппе, холма, с которого открывался чудесный вид на город. Вытянутый в форме изящного дамского башмачка с высоким каблуком, он был перерезан посредине узенькой речушкой Верге. Эта картина напомнила ему игрушечный городок, обычно выставлявшийся на рождество в витрине универсального магазина «Меркурий». Взгляд его скользил по красным и синим крышам, он искал островерхий домик на Банхофштрассе, где родился и вырос. Дом стоял на своем месте, целехонький, из трубы столбом поднимался дым.

От этого городка с виноградниками и руинами старинного замка вдали, казалось, веяло покоем и довольством. Между крышами не видно было зияющих дыр, нигде ни одного разбитого дома. Вергенштедт на первый взгляд был таким же, каким Радлов его оставил. Вон желтое здание школы, которое отсюда, с вершины, выглядит таким нескладным, а там — угловой дом с круглым эркером в первом этаже. Принадлежал он аптекарю Муку, лысому человечку, лечившему своих клиентов собственноручно составленной смесью из разных сортов чая. С его сыном Гансом Иоахим учился в одном классе. Ратуша, вокзал — все как было прежде, все дышало покоем и тишиной, словно время прошло мимо этого места, не затронув его. Город имел такой мирный вид, будто войны никогда и не было. Но ведь Губертус Брандт сказал, что здесь шли бои, что здесь, в этом городе, погиб его отец, депутат рейхстага. Как же могло случиться, что город, несмотря на бои, остался цел и невредим? Разве русские не обстреливали его артиллерией, не вводили в него танков? Иоахим все еще искал разрушений, но напрасно. Город стоял неповрежденным. Радлов перевел взгляд на виллу в конце города, почти скрытую густым парком, — дом семьи Брандтов. И тут заметил первое чисто внешнее изменение. На крыше дома сквозь зелень деревьев светилось алое пятнышко: советский флаг, знак того, что не все здесь осталось нетронутым, как могло показаться на первый взгляд.

Но лишь спускаясь с холма, Радлов отчетливо осознал, что ему еще предстоит проделать тяжкий путь — в большой многонаселенный дом у рынка. Туда, родителям своего друга Клауса Адама, должен он принести жестокую весть. Он снова увидел перед собой своего друга, навек умолкшего, с запекшейся кровью в волосах, и невольно спросил себя: какой же смысл имеет теперь его смерть?

Когда он шел по знакомым улицам, город начал просыпаться. Ему навстречу изредка попадались случайные прохожие. На Банхофштрассе вдова столяра Крумбигеля как раз открывала окно своей спальни.

— Иисус-Мария, Ахим вернулся! Беги скорее, мальчик, вот дома обрадуются…

Радлов не расслышал и половины того, что сказала ему вдова, он лишь кивнул ей в знак приветствия, и, как только ее дом скрылся из виду, его охватила бурная радость предстоящей встречи. Не в силах больше сдерживаться, он помчался со всех ног, тяжело дыша остановился у подъезда, взлетел вверх по лестнице и позвонил у ободранной коричневой двери с белой эмалированной дощечкой, на которой черными буквами было написано: «Радлов». Дверь открыла мать. Веки у нее покраснели от слез, в волосах серебрилась седина, лицо было измученное, в морщинах — такой предстала перед ним мать. За те несколько месяцев, что он отсутствовал, она постарела на годы. Несколько секунд они стояли друг против друга, не в силах произнести ни слова, но вот мать всхлипнула и упала сыну на грудь, бормоча бессвязные слова.

— Ну, мама… мамочка, — говорил он, пытаясь улыбнуться, но получалась у него какая-то гримаса, он едва сдерживал слезы.

— Ты жив, ты жив, — лепетала мать, — мы уже и не чаяли увидеть тебя.

Он гладил ее руки и уговаривал:

— Успокойся, мама, теперь все будет хорошо.

Стоя в тесной прихожей и прислонясь спиной к косяку кухонной двери, она пристально вглядывалась в сына, словно не веря, что он действительно вернулся. Но вдруг она как бы очнулась.

— Ты, верно, голоден, Ахим, и устал. Я сейчас поставлю воду тебе помыться.

— А как отец? — спросил Иоахим. — Он на работе?

— Отец дома, — вокруг рта у нее залегла горькая складка. — Он в комнате. Кажется, спит.

Интонация, с которой она говорила об отце, озадачила его.

— Я пойду к нему, — сказал он и отворил дверь в комнату.

Отец сидел в кресле и застывшим взором глядел перед собой. Несмотря на свой протез, он прежде был рослым, сильным мужчиной. Теперь это была лишь тень, от его былой силы не осталось и следа. Тонкая морщинистая кожа обтягивала кости лица, похожего скорее на череп. Иоахима испугал его вид, и он в первое мгновение подумал: «Должно быть, отец ужасно голодал». Но когда старик не выказал никакого желания поздороваться с сыном, а все так же молча глядел на него тусклыми глазами, Иоахим понял, что не только голод превратил отца в развалину.

Иоахим вполголоса произнес:

— Здравствуй, отец.

Отец протянул ему руку и сказал:

— Вот, стало быть, ты и вернулся.

Но голос его звучал холодно, в нем не было и искорки радости.

— Да, я вернулся… — подтвердил Иоахим и не знал, что сказать дальше.

— Стало быть, и ты не смог выиграть войну, — продолжал отец беззвучно и скривил узкие губы. — Многого же ты достиг, чертовски многого. Нечего так на меня смотреть. Я говорю серьезно.

Иоахим не знал, что отвечать. Упреки отца он считал несправедливыми. Разве он виноват, что все так сложилось? Еще радоваться надо, что он остался жив. Клаусу Адаму меньше повезло.

— Очень легко могло случиться и так, что я бы не вернулся, — сказал он.

— А ты, небось, гордишься, что тоже воевал? — возразил отец. — Воображаешь себя, верно, героем? Гордиться тебе тут нечем. Стрелять да орать «хайль» — вот и все, чему ты научился. К тому же ты был из самых усердных.

Иоахим был испуган и возмущен. Как может отец так говорить?!

— Не сваливай вину на меня. Ты тоже кричал «хайль» и был членом нацистской партии, — ответил он.

Но тут отец подскочил и в ярости схватился за костыль, висевший на спинке кресла.

— Вон! — заорал он громовым голосом. — Убирайся вон, не то…

Иоахим вышел, хлопнув дверью. Он весь побелел от волнения.

Мать из кухни все слышала.

— Не надо было напоминать ему о партии, — сказала она.

— А разве это не так? — спросил он.

Она горестно вздохнула.

— Ах, мой мальчик, что ты понимаешь… Они уволили его с железной дороги за то, что он был в партии.

Сын испытующе взглянул на изможденное лицо матери, но она смотрела мимо него в окно, и ему показалось, что она о чем-то умалчивает.

Погруженный в раздумье, засунув руки глубоко в карманы, шагал он по кухне. Вот, значит, с чего они начинают создавать свой антифашистский демократический строй. Отец ведь никому ничего дурного не сделал. А они выгнали его ко всем чертям. Но почему же он так разозлился на меня? Только потому, что я упомянул о партии?

— Отец ничего не ест, приходится уговаривать его проглотить хоть кусочек, — сказала мать, — целый день сидит в кресле, уставившись в одну точку. Вот что из него сделали нацисты, Брандт и вся эта коричневая братия. — Она беззвучно заплакала. — А как-то раз он даже сказал, что повесится, ведь жизнь потеряла для него смысл. Ах, сынок, что же будет дальше, — и она с отчаянием взглянула на Иоахима.

Радлов заставил себя улыбнуться.

— Ну, конечно, мама, все опять наладится, — попытался он утешить ее. Однако сам не верил своим словам.

— Хоть ты вернулся, сыночек, это главное. — Мать отерла слезы. — А теперь ешь, картофель совсем остыл.

Мать подала ему поджаренную на сале картошку, залитую яичницей-глазуньей. Такого лакомства он уже давно не ел.

— Откуда у тебя эта роскошь? — удивился он.

Мать от души обрадовалась, что угодила ему.

— Да я тут кое-что наменяла у крестьян, — сказала она. — Купить-то ничего не купишь. За хлебом приходится часами стоять. А вчера и вовсе ничего не выдали, одни талончики. У меня был двадцать четвертый номер, я рано пришла. Сегодня в обед привезут хлеб, и мне не придется долго стоять, вызывают-то по номерам.

Иоахим рассеянно слушал. Мысленно он был еще у отца. «Мне и правда не надо было говорить ему, — думал он, — о его принадлежности к партии. Я же вижу, как он все болезненно воспринимает. Он любит профессию железнодорожника; если его не восстановят на работе, он погибнет. Да и мне будет не легко, надо как-то зарабатывать…» Вопрос матери оторвал его от раздумий:

— Верно ли, что вы были в Берлине?

— Конечно. — Он с удивлением посмотрел на нее. Неужели она знает, что его имя было упомянуто в одном из специальных сообщений? Неужели она знает, что он подбил русский танк?

— Значит, правда, что люди говорят! — воскликнула мать. — И ты прямехонько из Берлина?

Иоахим кивнул.

Мать всплеснула руками.

— Боже мой, сыночек, ведь это так далеко! Расскажи-ка, ты ведь много пережил.

— Хватает, — Иоахим попытался подавить волнение. — Ну а что рассказывают обо мне люди?

По тону, каким он произнес эти слова, мать почувствовала что-то, заставившее ее насторожиться.

— Да что они могут рассказывать? — ответила она, запинаясь. — Говорят, вас отправили в Берлин. Вот и все.

Он вздохнул с облегчением. Если в Вергенштедте узнают о том танке, русские рано или поздно его арестуют. Но, видно, никто ничего не знает, иначе матери было бы известно.

— Я так и чувствовала, — продолжала она. — Когда по радио сообщили о боях за Берлин, я испугалась, что и ты там. Но потом не было тока, и мы больше ни о чем не слышали. А через несколько дней пришли русские.

Иоахим промолчал. Итак, в Вергенштедте ничего не известно о его поступке. Это хорошо и ему теперь на руку.

— Никому не надо говорить об этом, — продолжала мать и вдруг умолкла, словно испугавшись чего-то. Дрожащим голосом она спросила — Ты ведь никого не убил?

— Ну, где там, — вскользь ответил он, и мать, обрадовавшись, сказала:

— Тогда все в порядке. А то ведь все солдаты обязаны явиться.

— Но, мама, ты же знаешь, я не был солдатом. Я был только в гптлерюгенде!

— А все-таки лучше, если мы никому не скажем. И если Клаус тоже не скажет…

Он прервал ее:

— Клаус не вернулся.

— Нет?

— Его нет в живых.

Они помолчали. Только немного погодя Иоахим сказал:

— Убит.

На глаза матери навернулись слезы. Она прошептала:

— Какой удар для родителей.

— Я пойду к ним вечером.

Мать провела рукой по его волосам.

— Да, ты должен сходить, Ахим. А теперь приляг. Ты, наверно, устал.

Прежде чем уйти, он спросил:

— А как вам тут жилось? Ты мне ничего не рассказала. У вас ведь тоже шли бои.

— Какое там, ничего у нас не было. Завыла сирена, а через несколько часов сюда уже пришли русские. И все — без единого выстрела.

— Но Губертус…

— Брандт? Прекрати, наконец, поминать эту банду! Важный господин Брандт сначала произнес речь, а потом захватил манатки и удрал. Старуха Трамлер своими глазами видела, как он укатил на машине.

Иоахим пошел в свою комнату. Собственно говоря, это была узенькая каморка: кровать, шкаф, стол и стул — больше места ни для чего не оставалось. Слова матери оглушили его. Он бросился на кровать и закрыл глаза. «Брандт, — думал он, — удрал на машине. Слишком трусил, чтобы сражаться. А Губертус? Тот ведь тоже не сражался. Когда мы отправились на фронт, он предпочел скрыться в глубоком убежище Гитлера».

Сон не приходил. Радлов прислушивался к шумам большого дома, таким знакомым с детства. Наверху, на третьем этаже, хлопнула дверь и тяжелые шаги застучали по лестнице. «Это Мильке, — решил Иоахим, — видно, у него, как и прежде, ботинки подбиты гвоздями». Где-то захныкал ребенок, в другом месте полилась из крана вода, а из кухни доносилось звяканье посуды. Позже он услышал, как мать, стараясь не шуметь, быстро прошла по коридору и закрыла за собой дверь. Отправилась, верно, за хлебом.

И снова его мысли вернулись к Брандту.

С презрением вспомнил он высокопарные речи, которые произносил Губертус. Легко говорить громкие слова о сражениях, а самому стоять в сторонке, чтобы другие за тебя воевали. И он, Иоахим, ему верил! Он горько рассмеялся. Сражаться? За таких вот пройдох — никогда! Тут никакой приказ не поможет. Приказ — это просто смешно! Пусть себе кричат: «Предателей ждет суд Феме!» Он не предатель, предателями были они, они обманывали его своими приказами, своим «Вервольфом» и высокопарными речами. С него достаточно. Один раз он попался на их удочку, во второй это им не удастся.

Резко и требовательно задребезжал звонок в передней. С трудом поднявшись, Иоахим подошел к двери. Стоявшая на пороге женщина в черном пальто обратилась к нему:

— Здравствуй, Иоахим, я зашла только поздороваться с тобой. Или мне называть тебя на вы?

— Заходите, заходите, фрау Кремер.

Иоахим с досадой захлопнул дверь. «Надо же, — подумал он, — самая вредная сплетница с нашей улицы».

— Мамочки нет дома? — сладким голоском запела фрау Кремер.

Жила она в доме напротив; длинное и остренькое личико, на котором быстро бегали не знавшие ни минуты покоя маленькие глазки, делало ее похожей на мышь.

— Мне ведь сказала фрау Крумбигель, что ты приехал.

«Если знает Кремерша, значит, знает весь город», — подумал Иоахим.

— Ну, рассказывай же, Иоахим, рассказывай, — потребовала фрау Кремер, и ее мышиные глазки заблестели от любопытства.

— Мама пошла за покупками, — сказал Иоахим, — говорят, будут давать хлеб.

Как ни старалась фрау Кремер, он продолжал угрюмо молчать, и ей не удалось ничего из него выудить. Ему же хотелось одного — чтобы старая сплетница поскорее убралась. Но она и не помышляла об этом, и его замкнутость нисколько ей не мешала. Она уселась в кухне на табурете и всем своим видом показывала, что это место она готова защищать от всякого, кто посмеет согнать ее оттуда.

Снова раздался звонок, и снова это оказалась не мать. Появилась вторая сплетница, вдова Трамлер, и Иоахиму пришлось полчаса терпеть болтовню двух кумушек, пока наконец мать все-таки не выручила его.

— А теперь я уйду ненадолго, — сказал он, и мать дружески улыбнулась ему.

Он вышел, намереваясь прежде всего посетить родителей своего погибшего друга. Но по дороге к рынку замедлил шаги. Ему стало страшно от одной мысли, как он предстанет перед матерью Клауса и объявит ей, что у нее больше нет сына. Может быть, лучше, пока все на службе, зайти к отцу, если того не уволили с почты? Ведь почтовый инспектор Адам тоже был членом нацистской партии. И Иоахим отправился на «Бродвей».

«Бродвей», так называли ребята и девушки его возраста часть главной улицы, тянулся примерно метров на сто пятьдесят. Он начинался у кафе «Вахендорф», где прежде проводили послеобеденные часы жены состоятельных горожан, а затем шел мимо кинотеатра «Хейде» и отеля «Хейде» — лучшей гостиницы города, как все еще гласила вывеска у входа. Вовремя войны в здании помещался лазарет, а сейчас здесь была гостиница для советских военнослужащих. За отелем улица делала поворот, на углу стоял дом торговца скобяными товарами Дамашке, и здесь «Бродвей» кончался. Эта часть улицы служила обычно местом встреч для молодежи и подростков города. Под вечер, между пятью и семью, сюда приходили, взявшись под руки, ученицы лицея, а неуклюжие мальчишки, засунув руки в карманы, плелись за ними следом, покуривая выкраденные у отцов сигареты. Приходившие раньше пяти стояли возле кино, поджидая, пока явятся остальные. Если кто-нибудь возвращался после каникул или приезжал в отпуск на несколько дней, то первым делом шел на «Бродвей» — показаться.

У кинотеатра Иоахим встретил аптекарского сынка Ганса Мука. Ганс, светло-русый веснушчатый парень, стоял, прислонясь, у входа в кино и небрежно курил сигарету, манерно поднося ее к губам. На нем был новый с иголочки светло-синий костюм, явно сшитый из запасов бывшего офицерского состава военно-воздушных сил. При виде Радлова он не выразил ни малейшего удивления.

— Слышал уже, что ты вернулся, — сказал он, поздоровавшись. — Адам тоже приехал?

— Нет.

И Иоахиму пришлось во второй раз за сегодняшний день сообщить о том, что Клаус погиб. Несколько секунд они помолчали, потом Мук спросил:

— А ты был у его родителей?

И когда Иоахим ответил отрицательно, посоветовал:

— Сходи поскорее. Лучше, если они узнают об этом от тебя, чем от других. И Гильде Эйснер тебе тоже надо сказать, они ведь дружили. Кстати, Эме тоже погиб.

«Значит, и он, — подумал Иоахим. — Эме был старше нас, ему уже стукнуло двадцать». Он был когда-то левым нападающим их футбольной команды. У Иоахима дома сохранилась фотография всей команды. «Нас было одиннадцать, и шестеро погибло. Эме уже седьмой. А насчет Тильды Мук прав, ей должен сказать именно я. Кажется, и сам бы мог додуматься».

— Не знаешь, старик Адам все еще служит на почте? — спросил Иоахим.

Он хотел добавить: «Или они его тоже выставили, как и моего отца?» Но промолчал. Какое, в конце концов, Муку дело до его семейных неприятностей.

— Мне кажется, да. Почта скоро опять откроется. — Мук с наслаждением выпустил дым через ноздри. Иоахим жадно вдохнул — остатки его табака кончились по дороге домой, и он уже несколько дней не курил. Не пожертвует ли ему Ганс одну сигарету? Возможно, если суметь подойти. Осторожно, обходным путем устремился он к цели, пощупал материю на костюме Мука и спросил:

— Новый, а?

— Мм, — пробормотал Мук с напускным равнодушием, но Радлов заметил, что это ему польстило.

— Материал офицерский? — продолжал спрашивать Иоахим.

Мук что-то пробурчал, но потом не без гордости ответил:

— Сшито на заказ. У Ландвера. Я отдал за работу другой отрез.

Радлов удивился.

— Зачем же? — спросил он. — Да и откуда у тебя столько отрезов?

Он безуспешно пытался скрыть свою зависть.

Сын аптекаря хвастливо улыбнулся.

— Так ведь в нынешние времена никто тебе ничего не сделает, если не подмазать. А у меня дома добра полным-полно, милый мой. Запасся основательно.

И тут все выяснилось. Незадолго до прихода Красной Армии в Вергенштедт население разграбило склад фольксштурма. При этом обчистили и некоторые магазины.

— У сапожника Блейхерта выдавили витрины и вынесли все, что попало под руку. И так везде! — рассказывал Мук. — Я тоже был там. Тащили целые ящики с маргарином, даже бочки с кислой капустой. Жаль, что тебя не было, за час бы разбогател. Я нацелился на определенные вещи — пишущие машинки и материи. Сейчас они ценнее золота.

— И что же ты намерен с ними делать? — спросил Иоахим.

— Там будет видно. Ищу компаньона, такого, как ты, настоящего парня. Подумай, — он сделал выразительный жест, — дело себя оправдает.

— Дай-ка сигаретку, — попросил Радлов. Мук с готовностью извлек из кармана пачку «Особых» и протянул ему. Иоахим, доставая сигарету, обдумывал его предложение. «Деньги мне понадобятся, раз отец уже не зарабатывает, — размышлял он, — матери приходится считать каждый пфенниг. Теперь придется мне их кормить. Надо надеяться, что Ганс не станет заниматься темными делишками». Сигарета тлела. Мук сказал:

— Подумай, мы еще поговорим об этом деле. Сигарета стоит две пятьдесят.

— Что?

— Две пятьдесят, дружище. Давай живей, даром нынче только на тот свет отправляют.

Он вдруг заторопился. Радлов, пораженный, вытащил бумажник, протянул Муку свои последние десять марок и сказал:

— Я все еще не понимаю…

— Милый мой, весь город торгует, — ответил Мук. — Нет у тебя помельче? Не могу разменять. Постой, я дам тебе еще три сигареты. — И он уже собрался сунуть бумажку в карман.

— Нет-нет, — Радлов испугался. — Это мои последние деньги.

— Отдашь завтра, — быстро ответил Мук и похлопал его легонько по плечу. — Ну пока.

И с показной небрежностью медленно перешел улицу. На той стороне стояла тоненькая темноволосая девушка. Мук подошел к ней, взял ее под руку и направился, ни разу не обернувшись, в кафе «Вахендорф». Радлов, провожавший его взглядом, подумал: «Да ведь это Вера Гофман. За ней бегал Брандт. Интересно, роман у них, что ли?»

Иоахим и не заметил, что небо заволокло темными тучами. Не успел он опомниться, как хлынул ливень. Пришлось укрыться под навесом в подъезде кино, чтобы не промокнуть до нитки. Людей с улицы словно вымело. Подул ветерок и окатил дождем стоявших под навесом, но затем снова сквозь тучи пробилось солнце, и дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. За домами засияла фиолетовая радуга, красный и синий шифер крыш весело засверкал.

Но на Радлова вымытая дождем улица произвела грустное впечатление. Неожиданно он заметил, что навес кинотеатра дал трещину, что нарядная отделка кафе «Вахендорф» отваливается и что даже «лучший отель» выглядит заброшенным. С тяжелым чувством отправился он к отцу Клауса Адама.

Главный вход на почту был закрыт. Две львиные морды с кольцами в зубах в середине двустворчатой двери по-дурацки выпучили на него глаза. Радлов — пошел к входу со двора и нажал на ручку. И в тот же миг на него снова нахлынули воспоминания. Только раз побывал он здесь, в служебном помещении, в этом святая святых почтамта. Тогда его взял с собой Клаус, который что-то принес отцу. А теперь он стоял здесь один, без своего друга. Постучав два раза в большую желтую дверь слева с вывеской «Служебное помещение. Вход посторонним воспрещен», он вошел.

Свет проникал сюда сквозь задвинутые гардины, не согревая пустого, заваленного пыльными папками помещения. В конце узкой комнаты за столом сидел седой чиновник, худощавый, узколицый, с высоким лбом. Даже сидя, он производил впечатление человека высокого роста. Радлов, не выпуская ручку двери, остановился, ошеломленный сходством между отцом и сыном. Это сходство никогда так не бросалось ему в глаза. Он мог бы принять этого человека за погибшего друга, только очень постаревшего.

— Вот и Ахим! — воскликнул господин Адам. — Ты уже здесь, значит, и Клаус скоро явится. — И он поднялся, чтобы поздороваться с гостем и предложить ему стул. Приветливый и веселый, он всем своим видом выражал уверенность, что Клаус явится со дня на день. Адам стал расспрашивать Иоахима, довелось ли им быть в Берлине и что пришлось там пережить, но тут же прервал себя, сказав — Ладно, ладно, все это я услышу от Клауса.

Затем рассказал без околичностей, что здесь он, так сказать, временный гость и каждый день ждет увольнения; но надеется остаться если не инспектором, то по крайней мере простым служащим. И хотя он не упоминал об отце Радлова, все же Иоахим слышал в его тоне сочувствие, и ему казалось, что господин Адам как будто оправдывается в том, что его тоже немедленно не уволили. Сидя перед ним на стуле, Иоахим отвечал односложно, беспомощный, удрученный, не зная, как сообщить отцу своего друга ужасную весть. Память отказывала, все фразы, приготовленные с такой тщательностью, улетучились, и бумажник друга, который он носил с собой, раскаленным железом жег ему грудь. «Как же мне сказать ему, — думал он с отчаянием, — ведь это так тяжело, невыразимо тяжело. Я просто не в силах».

— Когда же ты видел Клауса в последний раз?

«Когда он лежал передо мной мертвый, с запекшейся кровью в волосах…»

Иоахим даже вздрогнул от этого вопроса. Бледный, не отрываясь смотрел он на человека за письменным столом, словно ища у него поддержки, и увидел, как в его серых глазах затрепетал тревожный огонек, а губы пытались что-то произнести.

И вот он услышал свой голос, но ему казалось, будто говорит кто-то другой. Бормоча бессвязные слова, он повторял, что Клаус уже умер, никогда не вернется, что все произошло очень быстро и Клаус ничего не заметил. А потом замолчал, выбившись из сил.

При этом он смотрел в пол на блестящий линолеум, оттого что не осмеливался смотреть в глаза отцу Клауса. Но вот он поднял голову. Лицо человека за письменным столом изменилось. Серое, осунувшееся, с резкими морщинами, которые залегли крутыми бороздами между носом и ртом, оно казалось лицом глубокого старца. Видно было, что весть эта его поразила. Как слепой, уставился он в одну точку, потом плечи его начали тихо вздрагивать и он закрыл лицо руками — сильными и крепкими, «как руки Клауса», — подумал Иоахим.

Иоахим не смел пошевельнуться. Ему хотелось обнять отца своего друга за плечи и сказать ему что-нибудь утешительное. Но ничего не приходило в голову. Осторожно положил он бумажник Клауса на край стола и тихо пошел к двери.

На следующий день Иоахим встретился с Тильдой Эйснер. Эта полненькая девушка поплакала, а потом рассказала ему, что хочет стать певицей. Она-де будет брать уроки пения у опереточного тенора из городского театра, она в восторге от него. А Радлов вдруг понял: тенор лишь милостиво разрешил ей восторгаться собой, ведь отец Тильды был хозяином сырной лавки, что по нынешним временам нельзя недооценивать. После встречи с девушкой у Иоахима осталось впечатление, что ее чувства к Клаусу были весьма поверхностными.

Отношения Иоахима с отцом не улучшились, хоть он и пытался извиниться еще в тот вечер, когда с тяжелым сердцем вернулся от господина Адама. Но старик не дал ему и рта раскрыть. С тех пор Иоахим ел в кухне и входил в комнату к отцу только в самых крайних случаях. Он не питал злобы к нему, хотя и чувствовал, что пропасть между ними с каждым днем становится глубже. Иоахим пытался доискаться причин их разрыва и не мог. Если же он спрашивал об этом у матери, то получал уклончивые ответы, из которых можно было понять, что она знает эти причины, но говорить о них не хочет. Напряженная обстановка делала его жизнь в семье невыносимой, так что он в конце концов приходил домой только есть и спать. Он много бродил по городу, наведывался ко всем школьным приятелям и знакомым.

То, что ему пришлось увидеть и услышать, потрясло его. Люди, которых он раньше уважал за силу характера, оказались на поверку тряпками. Те самые люди, которые еще полгода назад болтали о гении фюрера, о конечной победе, о необходимости всем немцам отказаться от личных удобств, уверяли теперь в своей непричастности, докучали своими мелочными страхами и, боясь потерять место на службе или мастерскую, клялись и божились, что всегда были противниками нацистского режима. От идеалов, за которые сражался Иоахим, не осталось и следа, они исчезли как по волшебству, словно никогда и не существовали. Ему было стыдно за этих людей, когда они, сидя в мягких креслах посреди всяких безделушек, причитали и хныкали, словно малые дети. В семьях Верхнего города, как и у него в семье, может быть только не так явно, воцарились страх и недоверие, здесь расшатались все традиции и устои. Иоахиму были глубоко отвратительны подобная трусость и смятение, так же как и пассивность его школьных приятелей, которые отсиживались по домам, погруженные в ленивую и безнадежную апатию, они питались только ходившими по городу слухами, что вот придут американцы и положат конец «этому наваждению».

Под «наваждением» жители города разумели прежде всего русские оккупационные власти и новое городское управление. В первые же дни после вступления в город Красной Армии бургомистром был назначен строительный рабочий Хельдорф. Радлов его не знал, это имя было забыто в городе, но теперь, когда Хельдорф стал бургомистром, многие вдруг вспомнили о нем. Говорили, что старик Брандт засадил красного Хельдорфа в концлагерь и тот вернулся тощий, словно скелет, и совсем больной, но несмотря ни на что ежедневно отправляется в ратушу. Надо сказать, что Красная Армия заняла город без единого выстрела, как ему и говорила мать. Когда старик Брандт укатил на своем «мерседесе», фольксштурмисты разбрелись по домам, а заместитель Брандта, директор гимназии доктор Крафт, был не в состоянии предотвратить бегство начальника и участие своих подчиненных в разграблении магазинов. В отчаянии он застрелил сначала жену, потом обоих детей, затем застрелился сам. Итак, город все-таки изменился. Изменения эти вначале заметить было трудно, но теперь Радлов сталкивался с ними на каждом шагу, и особенно они бросались в глаза в Нижнем городе.

Жителями Нижнего, или Старого, города, как его часто называли, были главным образом рабочие металлургического и кирпичного заводов и расположенной поблизости каменоломни. Эта часть города выросла вместе с предприятиями; позже в верховьях реки Верге поселились коммерсанты, а служащие разместились в заводских домах, и с течением времени Верхний город, или Новый, стал районом мелкой буржуазии, которая стремилась резко отмежеваться от Старого города. Иоахим жил там с родителями в доме, принадлежащем железнодорожному ведомству.

Правда, в городе было одно почтовое отделение и один пастор, но две церкви, и по воскресеньям пастор Хенниг с утра произносил проповедь перед обитателями Старого города, а позже — в «верхней церкви», для буржуазии. И начальных школ тоже было две: одна в нижней, другая в верхней части города. Средняя школа и лицей имелись только в Верхнем городе. Так с самого возникновения города было положено начало классовому разделению. Мальчики Нижнего города не осмеливались прогуливаться по «Бродвею», а мальчики Нового города делали вид, что не замечают их, не желая допускать в свою компанию.

В гитлеровские времена здесь было даже два отделения гитлерюгенда; нацистское городское управление пыталось создать иллюзию социального благополучия и ежегодно для двух лучших учеников начальной шкоды Нижнего города назначало стипендии. Благодаря этому каждый год один ученик из Нижнего города попадал в среднюю школу и один в лицей. Этих мальчиков, правда, терпели в классах, с ними разговаривали, но никто не дружил. Их не приглашали участвовать в развлечениях, не звали на семейные праздники. В одном классе с Иоахимом учился такой мальчик по фамилии Гензель, бледный долговязый паренек, который был даже симпатичен Иоахиму. И вот именно Гензель оказался единственным, к кому он до сих пор еще не заглянул. Но так как теперь все шло вверх дном и в Верхнем городе все перемешалось, Иоахим решил зайти и к нему. Отчасти его подхлестывало любопытство.

С недавнего времени антифашистские партии были вновь разрешены, и Верхний город с тайным ужасом и тревогой наблюдал за развитием событий в рабочем квартале. Рассказывали, что в Старом городе организована коммунистическая ячейка, появились снова социал-демократы и какой-то неистовый парень собирает вокруг себя рабочую молодежь. Иоахиму это нравилось. Его собственная репутация в Верхнем городе была не из лучших, недаром о нем отзывались как о забияке и сорвиголове, и ему ужасно захотелось увидеть этого энергичного парня.

Радлов встретился с Гензелем в прокуренной пивной на углу двух переулков. Иоахим решил, что этот бедный парень стал еще более худым и высоким, но, может быть, ему только показалось, ведь они давно не виделись. Вместе с двумя другими, крепкими ребятами в матросских шапках, Гензель стоял у стойки и отвинчивал пивные краны.

— Что же здесь будет, когда вы все это кончите? — спросил Иоахим. Он был немного смущен и пытался поэтому держаться нахально.

Гензель не отрывался от работы. Не поднимая глаз, он ответил:

— Это не секрет. Молодежный клуб.

Ответ прозвучал весьма холодно, и Иоахим почувствовал, что его визит пришелся Гензелю не по вкусу. Удивленный столь недружелюбным приемом, какого он никак не ожидал, Иоахим растерянно остановился посреди пивной. Оба парня, которых он не знал, подозрительно приглядывались к нему.

Гензель как будто пожалел, что так резко обошелся с Иоахимом, и примирительно сказал:

— Старик Стефан умер, и бургомистр передал нам эту пивную, чтобы мы организовали здесь клуб.

Иоахим, правда, не знал, кто такой старик Стефан, но ответил, будто давно все знает:

— Ах вот что.

Гензель усмехнулся.

— Можешь заглянуть к нам как-нибудь, если смелости хватит, — сказал он. — Да ведь из Нового города вряд ли кто решится. — Гензель все еще улыбался, и Иоахиму казалось, что он смеется над ним.

— Отчего ж, зайду, — отпарировал он со злостью, — и не знаю, почему для этого нужна особая смелость.

Гензель вышел из-за стойки. Он уже не улыбался, наоборот, его напряженное лицо выражало твердость. Иоахим, видевший в нем заурядного, слабого здоровьем юношу, дивился изменениям, которые произошли с Гензелем. А может быть, он до сих пор его недооценивал?

— Послушай-ка, парень, может случиться, что ты утром найдешь у дверей «петлю оборотней».

— Что, что?

— Да, «петлю оборотней». Эти молодчики рисуют такие штуковины, а что это значит, тебе известно. Сегодня они были у меня, у бургомистра и у Егера, начальника полиции. Однако думаю, что ребят из Старого города в их банде нет, хотя кто знает… — и он испытующе посмотрел на Иоахима.

Радлов отвел глаза. Так вот где обнаружился след их организации. В Верхнем городе он ничего такого не заметил. В тот же миг ему вспомнились слова Брандта, пароль и место встречи: «Камень Наполеона». Но ведь с этим покончено. «Какая-то чепуха, — подумал он, — эти «петли оборотней». Бессмыслица. Не сегодня-завтра их схватят».

— Может, и ты один из них, — услышал он голос Бензеля. — Ты ведь тоже был фюрером в гитлерюгенде. Впрочем, не так уж ты глуп, чтобы связываться с эдакой безнадежной затеей.

«Нет, действительно, я не так уж глуп. В этом Гензель прав. Но ему нечего задирать нос. Что он воображает, подумаешь — шишка! Может, один из красных Старого города? Наверняка».

— А почему именно тебя взяли на мушку? — спросил он, стараясь говорить как можно равнодушнее. — Мне это непонятно, я ведь только недавно вернулся.

— Да потому, милый мой, что я председатель Молодежного комитета. Мы уже тут многое сделали. — Теперь Гензель снова улыбнулся. — Наши дела кое-кому не по вкусу. Но нацизму крышка, можешь мне поверить. — Он сплюнул в открытое окно. — Да и ты, — продолжал он, — злись не злись, но так и знай — с фашистами покончено.

— Что касается меня… — ответил Радлов, но почувствовал, как его охватывает ярость. «Поливать себя помоями я не дам, — подумал он, — особенно такому, как этот флюгер. Раньше прикидывался невинным младенцем, а теперь разыгрывает из себя важную особу. В городе болтают о каком-то храбреце, а это вон кто… Боже мой, да если бы не двое других, я бы его одной рукой осилил, дохляка эдакого… Я бы трех таких осилил». Его глаза загорелись враждебным огнем. — По мне пусть с фашизмом покончено, — ответил он и даже охрип от злости. — Но с твоей стороны, довольно подло делать вид, будто никогда ничего и не было. Все, за что мы…

— Хватит. Знаем. — И, не давая вывести себя из равновесия, Гензель заявил: — В мозгах у тебя еще порядочная путаница. Но все своим чередом. А геройство свое припрячь, мы таких видали. Теперь нам приходится расхлебывать кашу, которую вы заварили. Для этого нам нужны совсем другие герои. — Он подтолкнул Иоахима к двери. — Заходи к нам, Радлов, мы собираемся по средам в семь… А теперь сматывайся, нам надо еще кое-что сделать.

И он захлопнул дверь за ошеломленным Радловом. Иоахим услышал, как все трое разразились хохотом. Кто-то из них низким голосом сказал:

— Этого типа нам только не хватало. Из Верхнего города начали засылать к нам шпионов.

За ночь весь «Бродвей» был облеплен плакатами. Радлов увидел их рано утром, по дороге к Муку. На шершавой желтой бумаге так и светились черные буквы:

Идя дальше, Радлов думал: «Он совсем с ума спятил: печатает на плакатах свою фамилию». И все-таки Гензель внушал к себе уважение. Иоахим, правда, не хотел себе сознаться в этом, потому что был еще зол на этого долговязого парня, так просто выставившего его из пивной. Но вынужден был признать, что тому, видно, было наплевать и на «петлю оборотней» и на самих «оборотней», а это кое-что да значило. Восхищался и смелостью, с какой Гензель пошел в наступление на Новый город.

Ганс Мук еще лежал в постели. Он зевал и потягивался под одеялом, встряхивал черной кудрявой шевелюрой и наконец потянулся к ночному столику за сигаретами.

— Что это ты среди ночи людей будишь, — пробормотал он недовольно.

Было уже девять часов.

— Я только деньги хотел отдать, — ответил Радлов и не без зависти посмотрел, как Мук закуривает сигарету. — Да за ту… — пояснил он, видя, что Ганс не сразу вспомнил, о чем идет речь.

— Ах да, я чуть не забыл… — Мук затянулся несколько раз, смял сигарету, зевнул и наконец вылез из-под одеяла.

Потом они перешли в столовую. Фрау Мук — в утренние часы она помогала в лавке — оставила горячий чайник под колпаком. Ганс угостил Иоахима чашкой чая «Здоровье» — специальность фирмы Мук, — а Радлов рассказал ему о плакатах. Мук выслушал известие с невозмутимым видом.

— Ко мне пусть и не-суются, — отрезал он, сидя с набитым ртом. — Пусть сами с дерьмом справляются. Я не пойду.

Радлов поддакнул. Но тут же вспомнил о Лаутербахе, об одноруком Шольце и о других жителях поселка «Фермеры с Миссисипи», с которыми вместе засыпал рвы. В глубине души-он чувствовал, что ему-то следует принять участие в работе.

— Ну как, обдумал мое предложение? — спросил Мук, отодвинув посуду. Он протянул Радлову сигарету, на этот раз не требуя платы. — Говорю же тебе, дело стоящее. Неплохо заработаешь.

Иоахим медлил с ответом. Если Мук дарит ему сигарету, значит, он ему нужен. «А мне нужны деньги, — размышлял Иоахим, — сижу без гроша. Но ведь такое дело одному не осилить. Надо знать, кому я буду сбывать товар». Он уже в течение нескольких дней обдумывал предложение Мука. В городе процветал черный рынок, хлебные и продуктовые карточки продавались и покупались по невероятным ценам. Но кому можно продать отрез на костюм, Радлов себе не представлял.

— Поди-ка сюда, — позвал его Мук.

Из шкафа в спальне он достал три отреза, все-такого же синего цвета, как и его костюм.

— Чистая шерсть, — заявил он.

Иоахим — молча пощупал материю. «Товар хорош», — подумал он.

— За три тысячи отдам, — предложил Мук.

— За сколько?

— За три тысячи, чудак. Дешевка. Ты же за каждый полторы получишь.

Заработать пятьсот марок на одном куске очень соблазнительно. Четыреста он отдал бы матери, а остальные оставил бы себе. На некоторое время их хватило бы, и он мог бы подыскать подходящую работу. Искушение было велико. Но где взять три тысячи марок, чтобы купить материал? В кредит Мук ему вряд ли даст, И он сказал:

— Три тысячи… были бы, я бы дал.

Мук запер шкаф и сунул ключ в карман брюк. Он сделал несколько шагов по комнате, словно обдумывая что-то, затем спросил:

— А ты никого не знаешь, кто дал бы тебе взаймы?

По его тону было ясно, что он заранее уверен в отрицательном ответе. Он снова зашагал из угла в угол, и Иоахим заметил, что в нем происходит внутренняя борьба. В конце концов он резким движением отпер шкаф.

— Бери, — коротко бросил он, — даю тебе под честное слово. Хочу поскорее избавиться. Мой старик уже начал ворчать. Но расписку ты мне все-таки дай.

Через пять минут подпись Радлова стояла под распиской, в которой он подтверждал, что получил взаймы у Мука три тысячи марок. Прощаясь, Мук сказал:

— Если что случится, скажи, из ваших запасов. Тогда полиция ничего сделать не сможет.

У Иоахима, когда он прощался, екало сердце: а вдруг Мук передумает. Над тем, с какой стати тот отдал ему так дешево материю, Радлов не задумывался. Его привлекала возможность быстро заработать кучу денег.

А на следующий день в Новом городе произошло взволновавшее всех событие. Ночью кто-то сорвал желтые плакаты Молодежного комитета, и — на их месте угрожающе чернели со стен «петли оборотней». По городу поползли слухи: «Оборотни!» Женщины, со страхом и опаской поглядывая вокруг, решались произносить это слово только шепотом. Слухи о том, что скоро придут в город американцы, усилились, кое-кто даже утверждал, что Гитлер вовсе не умер, а нашел себе убежище в Испании и будет оттуда руководить подпольной борьбой. Слушая эту чепуху, Радлов только посмеивался, он оставался при особом мнении. Никто лучше его не знал, что Гитлер действительно умер. Иоахим видел эту развалину. Даже представить себе невозможно, что он еще жив.

На другой день «петли» были снова заклеены плакатами, а ночью плакаты опять сорвали. Потом все затихло. С четверга до субботы в Новом городе царило спокойствие; никто не стер черные «петли» под обрывками плакатов, и они злобно скалились в лицо прохожим. Парни из Верхнего города ликовали: те, мол, празднуют труса. У Гензеля душа ушла в пятки, болтали одни. Да они просто испугались, говорили другие. Но Иоахим этому не верил. Ребята Старого города вовсе не были похожи на тех, кто сдаются без боя. Скорее всего, полагал он, Гензель, не подымая шума, готовит новый план. И верно, в субботу, часов около трех, когда «Бродвей» особенно оживлен, Гензель возглавил наступление. На Банхофштрассе показался грузовик, он обогнул магазин скобяных товаров и медленно покатил по «Бродвею». В грузовике стояло человек двадцать. Приложив рупором ладони ко рту, они хором выкрикивали:

— Слушайте все! Слушайте все! В воскресенье молодежный воскресник! Юноши и девушки! Мы вас ждем!

Голоса разносились по улицам, привлекая к окнам обитателей домов. Машина несколько раз проехала взад и вперед по «Бродвею», затем покатила к рынку и еще раз вернулась обратно. Вначале молодежь Нового города просто опешила, ведь до сих пор «Бродвей» считался их заповедной территорией, где ребятам из Старого города делать нечего. Но замешательство вскоре улеглось. Ухмыляясь, глубоко засунув руки в карманы, наблюдали они за машиной. Вид у них был довольно заносчивый, но Радлов знал, что у большинства на сердце кошки скребут. В сущности, все они перепугались. Правда, когда старогородцы сошли с машины, бывшие хозяева «Бродвея» сбились тесной кучкой. Но поняв, что ребята из комитета не замышляют ничего враждебного, они тоже перестали петушиться. А пареньки из Старого города завладели «Бродвеем», словно он принадлежал им извечно. Новыми плакатами они заклеили «петли оборотней» и смешались с молодежью из Нового города, не обращая внимания на то, что те их избегают. Гензель, увидев Радлова, крикнул ему, иронически улыбаясь:

— Сегодня мы возвращаем тебе визит. А завтра ты ведь придешь поработать?

Радлов ничего не ответил. Гензель подошел ближе.

— Ты что, разговаривать не желаешь?

— Глупости! Но зачем было устраивать этот цирк?

Радлов злился. Сперва выгоняет в шею, а теперь делает вид, будто ничего не случилось, и при всем честном народе заговаривает с ним. А может, это провокация?

— Из ничего ничего и не получится, — сказал Гензель. — Отлично можете завтра поработать. Ничего с вами не сделается. До обеда засыпем окопы фольксштурма.

Вокруг них уже собрались любопытные. Гензель обратился к окружающим:

— И в клуб к нам заходите. Мы вовсе не такие уж… — он улыбнулся. — Спросите у Радлова, он знает, где клуб.

Вечером мать спросила Иоахима:

— Ну как, пойдешь завтра на воскресник?

Радлов неохотно пробормотал что-то в ответ, но мать уловила в его тоне согласие.

— Вот и хорошо, — сказала она, — тем более что ты был в гитлерюгенде, имел зеленый шнур…

Но Радлов перебил ее:

— Перестань, я иду совсем не поэтому. Хочу просто посмотреть на их толкучку.

Он и не подозревал, что во многих семьях Верхнего города велись в тот вечер подобные разговоры. Он думал о Лаутербахе и Бухвальде, которые трудились в Берлине, не жалея сил, и с ужасом обнаружил, что Гензель действительно внушает ему уважение. Как здорово он сегодня все это провернул! У этих богатых маменькиных сыночков лица так и вытянулись.

XII

Юргенс сдержал слово. Через несколько дней после ночи в «Трокадеро» он принес лицензию. И с этой минуты оба Брандта потеряли покой. Фирма Альфонса Шиндлера «Надземные и подземные сооружения» должна была с — первых же дней работать бесперебойно, чтобы не вызывать никаких подозрений. А это требовало труда, времени, беготни и отнимало много сил. Губертус улаживал дела в официальных учреждениях, так как отец, шеф фирмы, все еще побаивался появляться там. Старший Брандт нашел подходящее помещение, раздобыл строительные материалы, которые тут же сам у себя купил. При этом он одним выстрелом убил двух зайцев и совершил двойную махинацию. Это были его первые шаги на новом поприще.

Юргенс — он, правда, редко появлялся у них — обеспечил первый крупный заказ. Американская военная администрация в Мюнхене поручила фирме строительство здания для офицерского клуба. Брандт-отец с рвением принялся за дело, рано вставал, громко спорил с рабочими, и день ото дня к нему возвращалась былая самоуверенность. Он и пил теперь значительно меньше, чем раньше. Скоро он снова стал прежним ловким дельцом, стремящимся извлечь из любого дела наибольшую выгоду.

Но Губертуса рвение отца не трогало. Он не полюбил их фирму и ничего не понимал в строительном деле. Запах свежего дерева и цемента, грохот бетономешалки и сочная брань рабочих внушали ему отвращение. Его вполне устраивало, что отец усиленно занимается фирмой, оставляя ему время для собственных дел. Правда, в отношениях с Юргенсом он пока не преуспел. Этот гончий пес с мордой лисицы и не думал знакомить его с капитаном Броуном из Особого отдела американской армии. А когда Губертус сам с ним заговаривал, твердил всякий раз одно и то же:

— Ваша фирма — чисто немецкое предприятие, Броун не имеет к ней никакого отношения.

Однажды Брандт спросил с издевкой:

— А наши деньги тоже немецкого происхождения?

Лисья морда не ответил ему. А когда Губертус требовал, чтобы Юргенс в конце концов связал его с кем надо, тот прикидывался немым и глухим.

В конце концов Губертус перестал нажимать. Он был явно недоволен. Каждое утро в восемь часов он приходил в контору и в течение нескольких часов работал — вел конторские книги. «Словно жалкий чинуша», — думал он в сердцах. К полудню он не выдерживал и после обеда выходил погулять в город, в отчаянии от всех проволочек и от невозможности найти выход из безнадежного положения. «И что это Юргенс задумал, почему он мучает меня? — размышлял он. — Ему просто нравится эта проклятая таинственность. Но ведь не могу я просто так явиться к Броуну и заявить: вот и я! Что же мне делать? А может, американцы и хотят представить нашу фирму как чисто немецкое предприятие? Если что-нибудь сорвется, они всегда смогут сказать: мы знать ничего не знаем. А отцу все нипочем. Ему и дела нет до политики, целыми днями гоняет по стройкам, даже судьба Деница его не взволновала».

Да, Дениц… Новый кабинет гроссадмирала тоже лопнул, как мыльный пузырь. Через шесть дней после прибытия советских представителей Контрольной комиссии английские войска арестовали «правительство Деница» и переправили в отель «Палас» в Бад-Моондорфе. Итак, русские победили, и Юргенс оказался прав. Разве не говорил он еще в «Трокадеро», что во Флеисбурге все вот-вот будет покончено? «Счастье еще, что я вовремя навострил лыжи, — думал Губертус, — но откуда у этого негодяя такая точная информация, хотел бы я знать. А о «филиале» в Берлине, которым я должен руководить, он и не заикается…»

Так, без особых событий, тянулось время. В один прекрасный день кое-что все-таки произошло. Губертус, как всегда, явился в контору в восемь утра, чтобы заняться корреспонденцией. Настроение у него было отвратительное, к тому же его слегка мутило: накануне ночью все показалось ему столь мрачным и безнадежным, что он напился. Поэтому, когда вошел Юргенс — он появлялся и исчезал, когда ему вздумается, — Губертус встретил его раздраженно и нервозно. У него уже вертелись на языке какие-то ядовитые слова, но ухмылка на лисьей мордочке Юргенса предвещала нечто приятное. Он удержался от замечаний и спросил:

— Что случилось?

— Позаботься, чтобы через час здесь никого не было. И вызови отца.

— Да в чем дело?

— Приедет Вольф.

Известие о приезде бывшего штурмбаннфюрера подействовало на Брандта, как удар тока. Он словно онемел и растерянно таращил глаза на Юргенса. Приезжает Вольф, доверенное лицо Бормана, к которому он должен был обратиться во Фленсбурге. Какую же роль играет теперь этот человек и как он попадет в Мюнхен? Но прежде всего интересно, как он связан с Юргенсом, ведь Лисья морда принадлежит к организации Гелена.

Губертус выслал из приемной машинистку, затем сам принялся вызывать по телефону различные строительные площадки. Наконец ему удалось найти отца. Тот, очевидно, по голосу понял, какого рода клиент желает с ним срочно переговорить, и вскоре явился — запыхавшись, весь в поту, перепачканный цементом.

Вольф вошел с таким видом, словно фирма принадлежит ему. На нем была широкополая серая шляпа, которую он низко надвинул на лоб, так что она закрывала половину лица. Решительным и уверенным движением он бросил ее на стол.

— Господа! — воскликнул он и засмеялся.

Губертус увидел два ряда ослепительно-белых зубов. Толстощекое лицо покрывал коричневый загар, глаза неопределенного цвета были ясны, энергичный подбородок выступал вперед. Коренастый, с быстрыми движениями Вольф производил впечатление целеустремленного человека. Тыльной стороной ладони он фамильярно хлопнул Брандта по животу.

— Ну, старина, ловко ты удержался на поверхности. Дело процветает? — и, не дожидаясь ответа, обратился к Губертусу — Ага, это вы! Во Фленсбурге мы разминулись.

На Юргенса Вольф не обратил внимания. Пододвинув себе стул, он вытянул ноги и объявил:

— Надеюсь, мы быстро договоримся. — Он вынул сигару и закурил. — Итак, мой милый Отто, — начал он, но тут же, смеясь, поправился: — То есть Альфонс, хотел я сказать. Я прибыл из Марии-Лаах^[3], где имел встречу с нашими американскими друзьями. Я там как бы исповедовался, в таком местечке это ведь принято. Там же, к слову сказать, был и Спеллман… Вот мы и добрались до сути нашей беседы. Со святым престолом, — при этих словах Вольф осклабился, — мы договорились. Германский епископат будет сотрудничать с военной администрацией. А это означает создание клерикальных партий во главе с высшим католическим духовенством Рейнской провинции. — И добавил с мрачным юмором: — Так что тебе придется заново креститься, если хочешь сделать карьеру. — Но тут же снова стал серьезным. — Ну, пока все ясна. Это необходимо. Мы объединились с католиками, чтобы нас не сожрали красные. Церковь в качестве условия требует сепаратной Западной Европы, и, конечно, католической. Ладно, пусть получают. Но и мы в этой Западной Европе получим свое место, можешь не сомневаться.

Он умолк. Но так как никто не отвечал, тут же спросил старшего Брандта:

— Что, не нравится?

— А русские? — спросил в свою очередь Отто Брандт.

— О войне с русскими в ближайшие три года нечего и думать. У американцев достаточно забот в собственном доме. Сторонники Рузвельта еще пользуются слишком большим влиянием, а они дудят в одну дуду с русскими: экспроприация, денацификация, судебные процессы над военными преступниками.

— И значит…

— …процессы эти будут. Геринга, Гесса, еще кого-нибудь публично повесят. Американцы покажут всем, что они выкорчевывают национал-социализм. Сядет за решетку и твой гаулейтер. Но не пройдет и года, как все кончится. Политическая ситуация вынуждает американцев работать с нами, если они не хотят, чтобы Сталин большевизировал всю Западную Европу. А этого они не хотят. Мы договорились с нашим уважаемым мистером Булем, что их тайная полиция — скучнейшее учреждение, вынюхивающее зондерфюреров и гестаповцев, — будет поставлять нам подходящих людей. Гелен с помощью американцев вновь создает свой штаб и на следующей неделе вылетит в Пентагон. Он представил несколько таких докладов о своей сети, что американцы только ахнули. Но Гелен поставил условие — он будет работать для американцев, но его организация должна остаться немецкой. Придется подождать, чем кончатся переговоры в Пентагоне. Однако мистер Буль заверил меня, что сделает все возможное, чтобы Гелен беспрепятственно мог работать в Кэмп Пуллак. А это означает немецкий центр шпионажа под; американским крылышком. — Быстрым движением Вольф швырнул сигару на пол и растоптал ее. — В скором времени немецкая промышленность получит американские кредиты, чтобы вновь встать на ноги. До тех пор… Насколько мне известно, Крупп уже арестован.

Он помолчал и снова заговорил:

— Последуют и дальнейшие аресты в среде промышленников, моего друга Тиссена ожидает та же судьба. Но это ничего не значит, болтовня о декартелизации, о национализации и мирном договоре останется болтовней, — повторил он, — ибо, как только мы получим новые американские кредиты, ни о каком роспуске картелей и речи уже не будет. Конечно, русские в своей зоне введут социалистические порядки, в этом нет сомнения. С твоими филиалами на Востоке можешь распроститься.

Вольф снова рассмеялся, искренне, заразительно, и Губертусу даже показалось, будто он действительно рад тому, что русские начали в своей зоне национализацию промышленности. Брандт никак не мог понять, почему Вольф доволен и весел, словно сидит за партией в скат у себя в пивной. Откуда он все это знает и, прежде всего, от чьего имени говорит? И откуда его знает отец?

Тут бывший штурмбаннфюрер сказал:

— Я предполагаю, что ты столь же мало, как и другие, жаждешь потерять на веки вечные свою собственность на Востоке. Следовательно, все дело в том, чтобы предотвратить там экспроприацию! — Он несколько раз стукнул кулаком по колену и повторил: — Предотвратить любыми средствами! На этот счет мы полностью договорились с Геленом, его специальность ведь в основном — военный шпионаж. Нас поддерживают также известные американские… ну, скажем, круги. Правда, в настоящее время не они играют первую скрипку, и в армии еще достаточно сторонников Рузвельта, которые поддерживают антифашистские настроения. Поэтому вначале мы должны вести дело на свой страх и риск. А потом нам будут благодарны.

Старший Брандт до сих пор внимательно слушал, но тут он перебил Вольфа:

— Итак, снова двойная игра?

Вольф пожал плечами, как бы отметая его сомнения.

— Но у нас же есть опыт, Отто. — Он обратился к младшему Брандту: — Я слышал, вы берете на себя филиал в Берлине?

Губертус, вопросительно взглянул на Юргенса. Вольф заметил его взгляд.

— Все в порядке, молодой человек, — сказал он. И, кивнув в сторону капитана, добавил: — Он будет держать вас в курсе, когда вы понадобитесь. Вы все слышали, и теперь вам известно, ради чего мы боремся. Но если хотите соблюсти свои личные интересы, старайтесь работать, не слишком бросаясь в глаза. — Он встал. — Итак, договорились. Еще одно, Отто. Новая христианская партия будет прежде всего; создана в вестфальском городе Алене, и ты не ошибешься, если окажешь ей финансовую поддержку. Позже она будет образована в Баварии, тут хватает добрых католиков. Но разумнее будет вначале не вылезать на передний план. В утешение скажу тебе: самое позднее в конце года наши акции снова будут котироваться на бирже.

После этих слов, спокойный, уверенный, он исчез, глубоко надвинув на лоб свою широкополую шляпу. За ним последовал ухмыляющийся Юргенс, хотя Вольф его и не пригласил с собой.

Оставшиеся молчали. Солнце лило ослепительный свет сквозь два широких окна, в его лучах, мерцая, вилась сухая пыль. — Оба Брандта, сидя друг против друга, размышляли: старший, полуприкрыв глаза, словно его охватила дремота, лениво развалился в удобном кресле, младший, закинув ногу на ногу, облокотясь о колено и подперев ладонью подбородок, поглядывал на отца.

Но вот Отто Брандт сложил руки на животе и свел вместе большие пальцы. «Так он всегда делает, когда что-нибудь обдумывает, — отметил про себя Губертус. — Похоже на то, что штурмбаннфюрер загадал не одну загадку… Неужели он все еще считает, что надо выжидать?»

Неожиданно старший Брандт сказал:

— Вольф прав. Принять участие в игре надо с самого начала. — Он открыл глаза, но руки все еще держал на животе. — Вот не предполагал, что Гелен так быстро наладит свою машину. Думал, пройдет, пожалуй, два-три года. А когда Юргенс начал здесь вести с нами дела, я полагал, что он делает это на свой страх и риск, использует свои связи с американской разведкой. — Он снял руки с живота и выпрямился в кресле. — Довольно околачиваться на строительствах. Теперь будем работать с размахом, разрешение мы получили… и когда мой приятель, гаулейтер, выйдет из тюрьмы, его денежки дадут хороший урожай.

Отто встал и подошел к окну.

Губертус проводил его взглядам. Он все еще сидел, подперев подбородок.

— Я, правда, не в курсе того, что было задумано, — сказал он. — И откуда ты знаешь Вольфа — мне тоже неизвестно, хотя кое-что в делах я уже смыслю. Однако в твоих… — он запнулся, подыскивая подходящее слово, — соображениях, или как ты их там называешь, мне, видимо, тоже отведена какая-то роль.

Губертус говорил осторожно, но в его голосе слышались нотки раздражения. Он сам это почувствовал и решил: «Старик должен понять, что я уже не мальчишка, я был офицером и теперь хочу знать, что они затеяли, хочу ясности. Такими ситуациями, как в Берлине и Фленсбурге, я сыт по горло. И если старик не откроет мне карт…»

Отец, до сих пор смотревший в окно, обернулся. Заложив руки за спину, он сделал несколько шагов и остановился посередине комнаты.

— Ты прав, — произнес он, — в моих соображениях ты играешь известную роль и будешь играть ее. — Он улыбнулся. — Это ты сказал правильно. И теперь пришло, пожалуй, время поговорить нам с тобой в открытую.

«Наконец-то! — подумал Губертус. Он поднял голову и взглянул на отца. — Надеюсь, он не станет сентиментальничать. Этого еще недоставало. Хотя он ведь не из таких».

— В один прекрасный день все это барахло будет принадлежать тебе, — начал Отто Брандт. — Мы не бедняки, но и не богачи. С тем, что у меня есть, можно показаться на людях, хотя среди крупной рыбы я лишь мелкая рыбешка.

Он пододвинул стул и опустился на него. Но уже не так тяжеловесно, как прежде, а легко, готовый каждую минуту подняться.

— Всего у нас в бумагах два миллиона марок, — начал Отто Брандт, — наследство твоей матери составляет пятьсот тысяч марок. Они теперь принадлежат тебе.

Он испытующе посмотрел на Губертуса. Но у того не дрогнул в лице ни один мускул, хотя мозг жгли цифры: пятьсот тысяч марок! И они принадлежат мне! А два миллиона у него еще в бумагах. Мелькнула мысль, которую он напрасно старался отогнать, — если бы оправдалось то, что сказал тогда Борман в Берлине… Он, Губертус, оказался бы теперь наследником… Наследником двух миллионов! Но тут он снова услышал голос отца:

— Деньги эти до поры до времени заморожены. Лежат в Швейцарии. Но это еще не все.

Лицо Губертуса оставалось неподвижным, он старался не выдать своего разочарования. Деньги заморожены, он их получить не может, хотя они и принадлежат ему.

— К тому, что я перечислил, надо добавить филиалы на Востоке, их всего двадцать, — продолжал Отто Брандт, — кроме того, вилла с электростанцией в Вергенштедте. Как видишь, я неплохо заработал. Что ж, Западный вал, Атлантический вал, заказы крупных промышленных фирм, заказы партии — все приносило деньги. Здесь, на Западе, у меня не больше восьми филиалов. Созданы совсем недавно, перед самым концом. — Он вынул портсигар, открыл, и через мгновение вверх поднялись голубые кольца. — Я пустил деньги в оборот, чтобы потом, позднее, заседать в наблюдательном совете — как крупный делец среди крупных дельцов. Но все это были мечты, иллюзии, надежды. А у твоей матери имелось свое честолюбие, ты ведь знаешь ее, она просто была помешана на высшем свете. Этого я не достиг, нет у меня тонкости в обращении, я слишком груб для них, слишком неотесан. Мечты о наблюдательном совете лопнули. — Он откинулся на спинку стула. — Но у тебя еще все впереди, ты можешь многого достигнуть, ты похож на мать — манеры хорошие, есть лоск. Кем ты был? Штандартенюнкером СС? Никому до этого теперь дела нет. Я же человек одиозный, вместе с Гитлером шел в свое время к Галерее полководцев и только благодаря ему выбился в люди.

Губертус ничего не отвечал. От слов отца у него буквально язык отнялся. Вот это планы, грандиозные планы! Горячей волной поднялось в нем чувство благодарности, и стало стыдно за мысли о возможной смерти отца. Сам он далеко не так умен и дальновиден. А какое будущее обеспечил ему старик!

— Я хочу, — сказал Отто Брандт, — чтобы ты, мой сын, стал влиятельным лицом, чтобы один из Брандтов добился этого. Я расчистил дорогу, тебе остается только по ней пройти, а я буду помогать, пока хватит сил. — Он наклонился к Губертусу и заговорил тише: — Надо тебе сказать, что одно время я уже потерял было всякую надежду, ты все не ехал и не ехал, а тут я узнаю, что Гитлер остался в Берлине. Ты-то ведь тоже был в Берлине, в окружении. Все получилось не так, как мы задумали… — Он заговорил громче: — Гаулейтер поставил не на ту карту.

Указательным пальцем он постучал по столу, как бы в подкрепление своих слов.

— Иначе я никак не могу этого объяснить: он слишком понадеялся на Шпеера и его инспираторов. А те сейчас вынуждены уступить. Я знаю, что Шпеер играл роль посредника и хлопотал перед Гитлером — только благодаря ему Дениц стал рейхсканцлером. Но Дениц провалился, и над Руром на ближайшее время установлен интернациональный контроль. Крупп арестован. Крупповские акции у меня тоже есть, да и другие, но не это главное. Есть у меня и кое-что про запас. И этим я обязан Вольфу. Знаешь, кто он?

Губертус отрицательно покачал головой.

— Старый офицер, — начал рассказывать отец, — довольно состоятельный. Он был доверенным лицом и осуществлял связь между католическими финансовыми тузами и СС. Позже он наладил через Швейцарию связь с Ватиканом и обменивался информацией с неким графом Ледоховским из ордена иезуитов. Мы совместно совершили одну неплохую сделку, и он позаботился о том, чтобы мое состояние теперь Оказалось в Швейцарии. Мы оба акционеры ИГ-Фарбен, и он имел в виду именно эти наши бумаги, когда говорил, что в конце года акции снова пойдут в ход. У него есть и контакт с Геленом. — Он задумался, словно хотел что-то еще добавить. — Да-да, — сказал он наконец, — Вольф — приятель Тиссена, а Тиссен еще до тридцать третьего года финансировал партию. Благодаря этому Вольф и стал доверенным лицом Бормана. А затем возникли трения между армией, СС и партией.

Губертус все еще молчал. Но теперь он вспомнил подслушанный им разговор, когда приезжал гаулейтер. «Сказать отцу, что я об этом знаю? Нет, не стоит, А то еще подумает, что я шпионю за ним».

Отец продолжал:

— Мы — гаулейтер, я и еще кое-кто — пытались разрядить атмосферу где только могли. — Он улыбнулся. — Другими словами, мы за спиной партии сотрудничали с вермахтом. Мы заранее предвидели, что из всего этого получится.

«Знаю, — подумал Губертус, — об этом я слышал».

— Борман доверял мне до последней минуты, — сказал отец, — и благодаря этому я смог обеспечить тебе специальное задание по «Вервольфу». Из Берлина ты вместе с Борманом и Главным командованием вермахта должен был перебраться на юг. Для Бормана «вервольф» был последним козырем. Он спас бы ему жизнь, ведь после капитуляции американцам Борман надеялся продолжать свою деятельность. Конечно против русских. С помощью американцев.

Губертус удивленно посмотрел на отца. Этого он не знал. Так вот почему ему следовало в Плёне явиться к Вольфу, а не к Хаазе.

— Борман, конечно, и не предполагал, что Вольф уже сотрудничает с Геленом и иезуитами, — продолжал Отто Брандт. — Вот почему, если бы он и выжил, то сейчас был бы все-таки обречен. Всего этого ты не мог раньше узнать, потому что Гитлер во что бы то ни стало хотел остаться в Берлине. — Он вздохнул. — Ты мне нужен был тогда, нужен и сейчас — на нашей ключевой позиции. Ведь наша собственность в руках у русских. От нее ни в коем случае отказываться нельзя. И твоя будущая деятельность в Берлине особенно поможет тебе выяснить судьбу наших филиалов на Востоке.

— Так я и думал, — улыбнулся Губертус. — Ведь были же у тебя причины…

Отто Брандт громко расхохотался.

— Так-то, мой мальчик. Ты весь в меня. Ты ловко сдружился с Юргенсом. А поедешь в Берлин, помни, что тебя ждет блестящая карьера. Привлеки какого-нибудь парня, нашего человечка. Мы хорошо заплатим, если он на месте позаботится о наших филиалах. Все должно быть в порядке, когда мы вернемся. Не забывай об этом.

Сигара была выкурена. Он бросил окурок в пепельницу и продолжал:

— С американской лицензией в руках я снова открою свои восемь филиалов. Конечно на имя Шиндлера. Сначала в американской зоне, а там видно будет. Гаулейтер получает двенадцать процентов. Придется мне, видно, предпринять кое-какие шаги для вступления в новую партию. Под ее крылышком с голоду не умрешь. — Он поднялся. — Вот так-то, Губерт, теперь ты все знаешь и можешь действовать. Надо было внести ясность в наши отношения. Как ты считаешь?

— Верно, отец…

— Ну что ж, мальчик, вперед, к победе. Мы с тобой всего добьемся.

И он вышел.

Через две недели после их беседы Юргенс уже провожал Губертуса Брандта. На запасном пути стоял американский воинский состав, уходивший ночью в Берлин. По решению Контрольного совета там создавалась Союзная комендатура, и американцы вводили в свой сектор войска. Для Губертуса в этом поезде было забронировано отдельное купе. Это через капитана Броуна устроил Юргенс.

Поздно ночью, когда поезд уходил из Мюнхена, Губертус через щелку в занавеске смотрел на проплывавшие мимо черные силуэты развалин. Для него начинается новый этап в жизни, его ждет новая деятельность, которая принесет ему успех. Он вспомнил прощальные слова отца: «Год, самое большее два придется тебе еще потерпеть». Он представил себе, как все будет выглядеть, когда он снова вернется в Вергенштедт — богатый, уважаемый, облеченный властью…

Вергенштедт — с ним связаны школьные годы, первые знакомства с девушками, но прежде всего гитлерюгенд, где он блистал как руководитель отделения. Он видел перед собой лица младших учеников, благоговейно взирающих на него. Иоахим Радлов был одним из самых надежных, и он вспомнил их разговор в эсэсовском казино гитлеровскою убежища.

«Радловом, если он еще жив, стоит заняться. Из него может выйти толк, — подумал Губертус, — он станет нашим человеком…»

XIII

Почти в тот же час, когда из Мюнхена на Берлин отошел американский воинский состав, в Вергенштедте Иоахим Радлов открыл узкое окно своей комнаты и выглянул в теплую звездную ночь. Он вспомнил, что сегодня первая пятница июля и что согласно приказу в полночь у «Камня Наполеона» должны встретиться «оборотни». Но этот приказ его больше не касался, все связанное с ним произошло, казалось, в другой, чуждой ему жизни, оставшейся где-то далеко-далеко позади. С той жизнью он больше ничем не связан. Остались лишь разочарование, горечь и презрение к тем, кто в свое время старались, чтобы на пиджаке был заметен значок, а теперь из страха за место или за свою мастерскую лебезили перед новой властью, понося ее за глаза. Как все это отвратительно и трусливо, какое кругом убожество!

А Гензель? Разве и он такой же? Нет. Он по крайней мере человек смелый. С горсткой рабочих ребят он вмиг завладел «Бродвеем». К тому же Гензель не лукавит. Когда он, Иоахим, заглянул к ним в клуб, Гензель ничего не стал ему накручивать, а попросту выкинул вон. А это было в тысячу раз лучше, чем фальшивая дружба.

Но Иоахим постарался поскорее отделаться от мыслей о Гензеле, они были ему неприятны. Где-то в глубине души жило смутное ощущение того, что Гензель олицетворяет какое-то новое, здоровое начало. Но это новое, зародившееся в Нижнем городе, требовало от него самого активных действий, и тут он противился всеми силами. Он хотел не споров и действий, а покоя. Покоя и честности, но их-то он здесь и не находил. Что же удерживало его? Отец? Он стал ему чужим. А мать? Ах да… мать… она любила его, была добра, как всегда, подсовывала лучшие куски. Но и она не удерживала его здесь. Где же все-таки найдет он покой и честную жизнь? Возле Урсулы? Разве не мечтал он остаться у нее и забыть все, что было в прошлом и что совершалось вокруг? Разве не был этот домик в берлинском дачном поселке гнездышком, островком, где он мог найти убежище, и разве не приглашала его Урсула вернуться? «Но без каких-либо тайн», — сказала она, а тайны больше не существует. Он же любит ее, а она его, она относилась к нему искренне, честно, до тех пор пока… да, пока их не разделила та стеклянная стена.

«Значит, не было между нами полной откровенности, — раздумывал Иоахим, — хотя я это и внушал себе. Конечно, я люблю ее, и мы могли бы чудесно жить. Я бы снова устроился на работу. Возможно, Бухвальд уже платит, у нас был бы покой и достаток. Но тогда мне пришлось бы рассказать ей все, объяснить, что стояло между нами, раскрыть эту проклятую тайну. Ведь не остался же я у нее, только чтобы скрыться, вовсе нет. Для этого были другие причины, конечно же другие… И она это тоже знает».

При мысли об Урсуле у него потеплело на сердце. Урсула! Она была для него символом новой жизни и забвения… И он решил завтра же готовиться к отъезду.

Он продаст отрез, оставит себе на самое необходимое, а большую часть денег отдаст матери. Завтра же сходит к доктору Фишеру, бывшему городскому советнику по строительству. Говорят, он покупает все, что попадется под руку, — вкладывает деньги.

Но на следующий день все сложилось совсем иначе. Как раз когда он в кухне доедал мучной суп, раздался звонок. Мать открыла дверь, и он услышал мужские голоса. Не успел Иоахим встать, как в кухню уже вошли двое мужчин, один в форме железнодорожника, другой в обычном плаще. У обоих были серьезные лица, и по их смущенным взглядам Иоахим почувствовал, что им не по себе. На лице матери было написано смятение.

Человек в форме коротко спросил:

— Вашего мужа нет дома?

— Отец болен, — пробурчал Иоахим и вышел из-за стола.

Холодный тон, каким этот железнодорожник обратился к матери, оскорбил его.

Тут в разговор вмешался человек в плаще:

— Не имеет значения. Мы можем все уладить и здесь.

И он оглянулся, поискав глазами, на что присесть. Иоахим резко спросил:

— В чем, собственно, дело?

Но прежде чем незнакомцы успели ответить, мать, заикаясь, проговорила:

— Нет… нет… входите.

Она засеменила по коридору, мужчины неохотно последовали за ней. Шествие замыкал Иоахим.

Отец, как всегда, сидел в кресле. Он даже не сделал попытки подняться. На лице его нельзя было прочесть ни удивления, ни страха.

— Я так и знал, что в один прекрасный день вы придете, Густав, — сказал он с неестественным спокойствием.

Железнодорожник ответил:

— Не мы виноваты в том, что довелось встретиться при таких обстоятельствах.

Отец устало отмахнулся, на щеках его горели яркие лихорадочные пятна, он явно избегал взгляда железнодорожника. Но тот протянул ему сложенную бумажку, откашлялся и сказал, понизив голос:

— Очень сожалею, но так решил производственный совет.

Отец, даже не взглянув на бумажку, ответил.

— Этого надо было ожидать. Сначала вы отбираете у меня работу, все, что составляло смысл моей жизни, теперь вы отбираете у меня жилье.

Железнодорожник сочувственно пожал плечами и промолчал. А человек в плаще резко заявил:

— Дом принадлежит управлению железной дороги. А вы больше не железнодорожник. Кроме того, теперь всех уплотняют, в городе полно беженцев…

Он хотел еще что-то добавить, но железнодорожник прервал его:

— Это сотрудник жилищного управления. Он предоставит тебе другую квартиру.

Мать, прижимая к глазам платок, тихо плакала. Отец указал на бумагу и ответил:

— Здесь оказано, что я обязан выехать в течение сорока восьми часов. Почему вы меня так торопите? Ты же знаешь, Густав, я ни в чем не виноват.

Но железнодорожник твердо ответил:

— Все-таки с нацистами ты был заодно и предал свой класс. Квартира же нам нужна срочно.

Иоахим увидел, как судорожно отец вцепился в ручки кресла, словно ища опоры, и тут же рявкнул на сына:

— Уйди отсюда, Ахим. Этот разговор не для тебя.

Обидевшись, Иоахим вышел в коридор.

В кухне он нашел окурок, закурил и, затягиваясь, нервно принялся шагать из угла в угол. Отец предал свой класс? Каким образом? Радлов не понимал этого. Отец вступил при нацизме в гитлеровскую партию. Но ведь так делали многие. Теперь его за это уволили с работы на железной дороге, за это же их выселяют, хоть и дают другую квартиру. Но почему отец предал свой класс, почему именно он, не кто-нибудь другой из Верхнего города?

Иоахим приник к двери, пытаясь хоть что-нибудь уловить, но ничего не мог разобрать. Всхлипывания матери заглушали слова.

Наконец посетители ушли, и Иоахим вернулся в комнату. Родители сидели друг против друга, мать — с красными заплаканными глазами, сложив руки на коленях, отец — с угрюмым суровым лицом. Оба молчали. Иоахим, став спиной к высокой, чуть не до потолка, зеленой кафельной печи, переводил взгляд с одного на другого. Беспомощность родителей до глубины души трогала его, и он сказал:

— Ничего, все как-нибудь образуется.

И в тот же миг ясно понял, что не может сейчас покинуть родителей. Он их единственная опора, и как раз теперь они в нем нуждаются. Ему придется подождать, пока наладится их жизнь, только тогда он сможет вернуться к Урсуле. Он нахмурился и злобно пробормотал:

— А все-таки это свинство!

Но отец не обратил на его слова никакого внимания и сказал матери:

— Придется сходить к Зиберту. Он организует переезд. Если будет дорого стоить, придется продать сервиз.

Зиберт, торговец углем, у которого была упряжка, принимал заказы на перевозки. Мать ответила с запинкой:

— Может быть, тебе поговорить с новым руководством… Ты же тридцать лет проработал на железной дороге, может быть, тебя снова возьмут. Пусть хоть билеты компостировать. Тогда нам не надо будет переезжать.

При этих словах отец сердито взглянул на нее, потом горестно сжал губы.

— Брауер тверд, как железо, — буркнул он. — А я в жизни не просил милостыню.

— Но попытаться ты бы мог… только спросить… — торопливо поправилась она. Но отец решительно замотал головой, видя, что она хочет продолжать. Мать вполголоса попросила:

— Сделай это для меня, отец.

У Иоахима защемило сердце. Им обоим тяжело уезжать отсюда. Они прожили в этих стенах всю свою совместную жизнь, постепенно приобретали вещь за вещью, он здесь появился на свет. Квартира стала частью их самих. Иоахим отвернулся, чтобы не смотреть на мать.

Отец неожиданно мягко произнес:

— Только ради тебя, мать, я попытаюсь еще раз переговорить с Брауером. — И, кряхтя, поднялся с кресла.

У двери он обернулся, слегка улыбнувшись матери. В этой улыбке можно было прочесть любовь и боль. Мать с сыном смотрели ему вслед из окна кухни, когда он переходил улицу. Сутулый, седой, тяжело опираясь на палку, ковылял он по тротуару. Оба знали, как тяжек для него этот путь.

— Хорошо, если бы его взяли обратно, — вздохнула мать.

Иоахим мрачно молчал. И только после небольшой паузы спросил:

— А если нас заставят переехать… тебе придется продать сервиз?

Это был столовый сервиз на двенадцать персон из старинного розентальского фарфора XVIII века. Мать получила его в подарок к свадьбе от своей матери, которая в свою очередь получила его по наследству. Эта наследственная драгоценность выставлялась на стол только в дни особых торжеств — крестин или свадеб, а обычно ее тщательно припрятывали. Сервиз составлял единственную ценность их семьи. Его утрата была бы для матери настоящим ударом. Однако она спокойно и сдержанно сказала:

— Переезд стоит денег, Ахим. А у нас их осталось очень мало.

Хотя в словах матери не таилось упрека, его мучила мысль, что он ничем не в состоянии ей помочь. И он решил про себя: «Я обязан, наконец, что-то предпринять». Не говоря ни слова, он отправился к себе в комнату, взял сверток с отрезом и, пробежав мимо кухни, крикнул матери:

— Я сейчас вернусь.

Прежде чем мать успела ответить, Иоахим выскочил на улицу.

Бывший государственный советник по строительству доктор Фишер жил на окраине Верхнего города в небольшом доме на две семьи. Когда Иоахим нажимал черную кнопку звонка, у него отчаянно билось сердце. Ему никогда не приходилось заниматься подобными делами, и он не знал, как себя держать. Но не успел он обдумать, что ему говорить, как дверь открылась и перед ним появился советник, маленький жирный человечек без пиджака, в рубашке с короткими рукавами.

Иоахим пробормотал что-то вроде приветствия и спросил, нельзя ли ему войти. Но уже в полутемном коридоре он понял, что явился совершенно некстати. Кругом стояли ящики и чемоданы, а сквозь приотворенную дверь в комнату видны были раскрытые шкаф и комод.

Доктор Фишер не очень-то дружелюбно рассматривал незнакомого парня и наконец сказал, словно желая объяснить всю эту кутерьму, что и ему приходится переезжать, его выселяют из квартиры.

У них дома такая же история, ответил Иоахим, неожиданно нашедший нить, за которую и ухватился. Его отец, рассказал он, был рядовым членом партии, а теперь его уволили с железной дороги и у них нет ни гроша. А так как он слышал, что доктор Фишер… Радлов запнулся, но потом, мгновенно решившись, развернул свой пакет и спросил бывшего советника:

— Не хотите ли приобрести?

Зная, что Фишер тоже был нацистом, он считал, что они быстро найдут общий язык.

Так и случилось, доктор Фишер несколько смущенно захихикал, пощупал шерсть, осведомился о цене и без лишних слов выложил на стол пятнадцать стомарковых бумажек.

Юноша был настолько ошарашен, что даже не заметил, с какой быстротой за ним заперли дверь. Он и не подозревал, что застал советника в самый разгар сборов, потому что тот решил бежать на Запад, и принял Иоахима за шантажиста.

Иоахим несказанно обрадовался деньгам, благодаря которым мог теперь помочь родителям. Сбегав к Муку и отдав ему тысячу марок, он вернулся домой и с гордостью пошел к матери. Та вначале ни за что не хотела брать деньги и, только выслушав историю этих бумажек, заперла их в кухонный шкаф. Нежно, однако не без упрека в голосе она сказала:

— Но больше этого не делай, Ахим.

И все-таки Радлов чувствовал, что мать рада — ведь теперь ей не придется продавать сервиз.

Вскоре вернулся отец. Его хлопоты оказались тщетными.

Новая квартира Радлова находилась в Нижнем городе, на Вальгассе, как раз напротив пивной Стефана, которую Гензель превратил в молодежный клуб. Она была куда меньше их прежней и состояла всего из одной комнаты и небольшой каморки. В комнату, служившую одновременно гостиной и спальней родителей, попадали прямо с лестничной площадки. Кухни не было. Нишу с плитой мать отделила от комнаты занавеской.

В каморке поселился Иоахим. Непосредственная близость их квартиры к молодежному клубу ему вовсе не нравилась, того и гляди встретишь Гензеля.

Семья Радлова постепенно свыклась с новым жилищем. Как-то раз, за ужином, мать даже сказала:

— Все могло сложиться и хуже. Другие потеряли больше, чем мы…

Отец совершенно изменился. Он все еще был подавлен, но тем не менее словно очнулся от летаргического сна. Теперь ему снова хотелось работать.

— Сторожем я еще, пожалуй, могу быть, — сказал он.

Однажды вечером к ним зашел Ганс Мук. Иоахим обрадовался, увидев на пороге сына аптекаря, и подумал: «Хоть один еще помнит о нас». Но радость скоро сменилась разочарованием. Едва они уселись в каморке на узкую кровать, как Мук с упреком сказал:

— Мог бы меня по крайней мере известить о том, что вы переезжаете.

— Да ведь все произошло слишком быстро, — оправдывался Иоахихм, — времени не было. К тому же мы надеялись до последней минуты…

— Ну, ладно, ладно. Что с материалом?

Иоахим заметил быстрый недоверчивый взгляд, который бросил на него Мук, и удивленно сказал:

— Конечно я взял его с собой.

Вдруг ему стало ясно, что Мук пришел вовсе не ради него. Он, видно, испугался, что Иоахим удерет, забрав отрезы.

Мук почувствовал, что он раздражен, и живо отозвался:

— Я вовсе не подгоняю тебя, но мне хотелось бы кончить наше дельце…

Иоахим обиделся:

— Можешь забирать свои отрезы, если не доверяешь.

Мук попытался успокоить его.

— Пойми меня, Иоахим, — сказал он, избегая, однако, смотреть Радлову в глаза. — Расписка с твоей подписью, собственно говоря, недействительна. Ты же еще несовершеннолетний, и ее должен был бы гарантировать твой отец. Но с него нечего взять, особенно теперь, раз вы переселились в этот рабочий район…

Так вот где собака зарыта! И впервые Иоахиму стало ясно, в какое положение он попал. Узенькая комнатка, со стен осыпается штукатурка, нищенская мебель, а на нем самом старый, во многих местах залатанный костюм. Какой контраст в сравнении с этим ухоженным элегантным аптекарским сынком. Значит, вот в чем дело: когда он жил в Новом городе, Мук избрал его своим компаньоном, но теперь он для этой роли не годится, теперь ему нельзя доверять. Тьфу, черт! Взять бы да попросту выставить Мука за дверь!

Но Мук уже встал и, подходя к двери, заявил:

— Даю тебе еще срок. Я, конечно, понимаю, что ты хочешь заработать. Но если не продашь отрезы — верни их.

И он вышел на улицу.

Иоахим много дней не показывался на «Бродвее», не хотел иметь дела с ребятами из Верхнего города. Но втайне он надеялся, что кто-нибудь из его школьных товарищей заглянет к нему. Хоть один-то порядочный парень найдется среди них. Но никто не приходил. Он чувствовал себя одиноким и забытым и часто вечерами подолгу стоял у окна. Обычно около пяти из-за угла появлялся Гензель и отпирал двери‘клуба. Вскоре после него приходили юноши и девушки, и Иоахим еще долго слышал доносившиеся оттуда смех и пение. У них был стол для пинг-понга, а как-то раз они принялись разучивать новую песню. Поначалу дело не ладилось, и первую строфу они повторяли много раз:

Мелодия долго звучала у него в ушах, а благодаря повторениям, он, сам того не желая, выучил вместе с ними и текст. Радлов не раз задавал себе вопрос: в чем же их цель?

С тоской глядел он на окна клуба, сознавая, что исключен из общества этой молодежи. Но стеснялся пойти к Гензелю и спросить: «Можно и мне прийти к вам?»

Уж лучше еще раз сходить на «Бродвей». Однако там все произошло именно так, как Радлов и ожидал. Старые товарищи делали вид, что не замечают его, и держались в стороне. Никто не пригласил его пройтись вместе. Они, как и прежде, слонялись маленькими группами. А он стоял в одиночестве, сгорая от стыда, что пришел к ним. Из упрямства он начал насвистывать мелодию песни, которую пели в молодежном клубе.

Он все еще насвистывал, когда сзади его хлопнул по плечу Вацман:

— А здорово они тебя обработали, — съязвил он.

Иоахим смерил его взглядом с головы до ног, не переставая насвистывать. Коренастый Вацман с сытым красным лицом был похож на откормленного быка, и Иоахим подумал: «Сразу видно, что его отец мясник». Они всегда недолюбливали друг друга и часто дрались на школьном дворе.

Иоахим перестал свистеть и ответил:

— А тебе какое дело?

Вацман втянул голову в плечи, как боксер перед атакой.

— Всяк на свой лад подыхает. В один прекрасный день заведение Бензеля взлетит ко всем чертям, а сам он будет болтаться на суку. Очень возможно, что и тебе перепадет при этом.

И ушел, размахивая короткими толстыми руками, а Иоахим посмотрел ему вслед и равнодушно повел плечами. Он не обратил внимания на его угрозы — Вацман всегда отличался болтливостью…

Через два дня, когда Радлов, очнувшись в своей постели с перевязанной головой, старался сообразить, как же он сюда попал, слова Вацмана вспомнились ему не сразу. В голове гудело, мысли путались. Еще не вполне придя в себя, он увидел над собой озабоченное лицо матери и, с трудом ворочая языком, спросил:

— Что, очень плохо?

Мать покачала головой и стала поглаживать его руки. Ему было приятно ее прикосновение, он улыбнулся и заснул.

Проснувшись, он увидел у своей кровати Бензеля. Худощавый бледный юноша сказал ему:

— Тебе нужно беречься, много говорить нельзя. Я зайду еще.

Несколько дней спустя Радлов чувствовал себя уже значительно лучше. Бензель навестил его, как обещал, и принес букет полевых цветов и пачку сигарет.

Иоахим улыбнулся ему, не зная, что сказать. Бензель торопливо положил букет и сигареты на кровать, словно боясь обнаружить свои чувства.

— От всех нас, — сказал он. — На сигареты каждый дал сколько мог.

— Спасибо.

— Молчи, это мы тебе должны спасибо сказать.

Разговор не получался, а Радлов подумал: «Не поймешь, то ли у него еще что-то на уме, и он не решается это выложить, то ли зашел просто из приличия».

Бензель смущенно ерзал на краю кровати, и Иоахим, которому ничего другого не пришло в голову, предложил:

— Давай выкурим по одной? Мне, правда, еще нельзя, врач не рекомендует, а мама следит, как цербер. Но если открыть окно, она не заметит…

Гензель рассмеялся и открыл окно. А когда они закурили, сказал.

— Ты уж извини за тогдашнее, я ведь не знал, что ты наш…

Иоахим нетерпеливо отмахнулся. Но Гензель не отступал.

— Собственно говоря, ты ведь тоже рабочий парень, — продолжал он, — и если бы не ты, эти негодяи разгромили бы наш клуб.

— Есть о чем говорить, — Иоахим даже приподнялся.

— Конечно есть, — Гензель с силой выпустил дым из ноздрей. — Конечно есть, — повторил он. — В этом-то и дело. — На его худом лице уже не было смущения. — Другие бы и пальцем не шевельнули, притворились бы глухими. Ты и представить себе не можешь, чем до сих пор у многих,_#даже у рабочих ребят, голова забита. Хватает и таких, кто нас знать не хотят, обзывают по-всякому. Но теперь правда, кажется, начала и до них доходить.

— С чего бы это?

— Верно, ты ведь и не знаешь. Эти свиньи намалевали свои «петли» у нас на двери и внутри, в помещении.

Иоахим чуть заметно побледнел.

— «Оборотни»?

— Да, «оборотни». Но полиция уже напала на их след. А ты никого не узнал?

Иоахим ответил не сразу. С трудом старался он подавить волнение. Ни за что и никогда не подумал бы он, что это были «оборотни». Пойди он тогда к «Камню Наполеона», ему пришлось бы участвовать в налете на молодежный клуб. Какая бессмыслица! Этим же ничего не изменишь.

— Нет, — ответил он, запинаясь. — Я никого не узнал.

— И не подозреваешь, кто там мог быть?

Иоахим отрицательно замотал головой. И подумал: «Даже если бы знал, все равно не сказал бы тебе. Выдавать я никого не намерен. Мне наплевать, что они там делают, я с ними ничего общего иметь не хочу. Пусть оставят меня в покое».

Однако о том, что избили его именно «оборотни», он не подумал.

— Жаль, — сказал Гензель, пожимая плечами, — но ничего не поделаешь.

— А я ведь совсем случайно попал туда, — продолжал Иоахим. — Никак не мог уснуть. Ночь была душная, и окно открыто. Я разозлился на шум и хотел закрыть окно. Тут и заметил, что напротив крадутся какие-то тени, что-то звякнуло. Всего разобрать я не мог, ночь-то была темная, а фонари не больно ярко горят. Но тени внизу трудились усердно, хотя очень тихо и осторожно, и меня просто жуть взяла. Я заподозрил неладное и в одной рубашке и спортивных брюках слетел вниз. Ну а потом и произошло все… — Он смолк и отшвырнул окурок, который описал дугу и вылетел в окно.

Гензель, внимательно слушавший его, спросил:

— А что было дальше?

Иоахим повернулся на бок и оперся головой на руку. Впервые, с тех пор как сознание вернулось к нему, воспоминание о той ночи ярко встало перед его глазами.

— А потом все пошло очень быстро, — сказал он. — Факт. Во-первых, я потерял туфлю на лестнице, и найти ее было нелегко, ведь я не зажег света. Я открыл входную дверь, тихохонько и медленно-медленно — она, надо тебе сказать, скрипит, — и прислушался. Что-то несколько раз забренчало, как если бы взламывали замок. И тут я увидел, что замок они открыли и уже вошли внутрь. Один из них зажег карманный фонарик, и луч света заметался по стенам. А другой остался у двери караулить.

— Как же он выглядел? — Гензель нагнулся к Иоахиму, все в нем напряглось от ожидания.

— Не знаю, помню только одно: он закрыл лицо чем-то черным. Кажется, это галстук гитлерюгенда. А сам он маленького роста, приземистый… — Иоахим испуганно замолчал. Он отчетливо вспомнил все — и того парня в черной маске, коренастого здоровяка, который прохаживался вдоль улицы, а руки у него висели, словно у обезьяны. В тот же миг в его сознании всплыли слова Вацмана, и Иоахим понял, что на посту стоял именно он, бывший юнгцугфюрер.

— Маленький? В черной маске? А больше ты ничего не помнишь? — Гензель был явно разочарован.

Иоахим с ужасом понял, что невольно впутался в такие дела, от которых хотел уйти. Невольно он стал соучастником. Вацман-то свинья порядочная, он ничего другого, кроме тюрьмы, не заслуживает. Но дело ведь не только в Вацмане, за ним стоят и другие, если он выдаст Вацмана, провалятся и они. А почем знать, кто это; вернее всего — молодчики из Верхнего города, возможно, те самые, кто отворачивались от него… Теперь он мог бы подложить им свинью. Но нет, доносчиком он никогда не был. Со всей этой историей он ничего общего иметь не хочет, к черту, пусть оставят его в покое.

— Нет, — с усилием проговорил он, — больше я ничего не знаю. Я прыгнул на него и, кажется, закричал, точно не припомню. Остальные выскочили и бросились на меня, один из них стукнул меня кастетом или чем-то еще. Я видел, когда он замахнулся, как что-то блеснуло у него в руке, и успел только отвести голову. Удар не достиг цели, кастет лишь скользнул по моей голове, но этого оказалось достаточно. Дальше я уже ничего не помню.

— И ты никого не узнал?

— Все произошло слишком быстро, и на всех были черные маски.

Остальных он действительно не узнал.

— Да ведь они, сволочи, могли убить тебя. — Голос Гензеля дрожал от едва сдерживаемой ярости. — Только бы их схватить. Кто знает, кого они еще укокошат.

Иоахим вспомнил об угрозах Вацмана и сказал себе: «Надо бы все-таки предупредить Гензеля. Но, черт побери, это не годится, не то сам влипну. Тогда выплывут наружу и подбитый танк, и Железный крест, и история с Брандтом. Со мной произойдет то же, что с блоквартом в Берлине: приедут русские и заберут».

Терзаемый сомнениями, он все-таки сказал:

— Тебе теперь надо быть очень осторожным.

Гензель звонко расхохотался.

— Ты в точности как моя мамаша. Она повторяет это уже четыре года. — Он помолчал, а затем продолжал: — Наша группа передает тебе сердечный привет и просит сказать, что все желают тебе поскорей выздороветь и приглашают наконец заглянуть к нам.

Иоахим ответил, раздираемый противоречивыми чувствами:

— Хорошо. Приду, как только встану на ноги.

А сам подумал: «Почему бы и нет? Можно сходить, взглянуть на это заведение».

Когда Гензель уже ушел, Радлов долго раздумывал. Он не знал, как ему относиться к этому бледному юноше, и безуспешно пытался понять причины, побудившие Гензеля создать антифашистскую молодежную группу.

Две недели пролежал Иоахим в постели. А потом выполнил свое обещание — отправился в молодежный клуб. С первого же взгляда он заметил перемены, происшедшие с того дня, когда он случайно заглянул к ним. Радлову понравились чисто выбеленные стены молодежного клуба, на которых висели портреты Ленина, Сталина и Тельмана, а на одной он увидел лозунг: «Учиться, учиться и еще раз учиться». Правда, буквы кое-где были потолще, кое-где потоньше, но это делу не мешало. В глубине зала стоял стол для пинг-понга и старенький патефон, другие столы были покрыты скатертями, сшитыми девушками, как рассказал ему Гензель. Потом пришли девушки и ребята и здоровались с Радловом как со старым знакомым. Скоро беленький мячик весело запрыгал по столу, а один из двоих ребят в бескозырках — он был в ней и в тот раз — завел патефон. Оба эти паренька очень понравились Радлову. Они были похожи, как братья, оба высокого роста, блондины с голубыми глазами, и все звали их «два капитана». Всего здесь собралось десять юношей и две девушки. Но девушки не произвели на Радлова никакого впечатления, они показались ему грубоватыми и чересчур бесцеремонными; третья, Эрна, пришла попозже. Изящная, с тонкими чертами лица, обрамленного темными локонами, она понравилась ему. Все вели себя непринужденно и шумно, смеялись и шутили, втянули в разговор и Радлова. Когда же наконец выдалась спокойная минутка, Гензель громко сказал:

— Внимание, друзья! — Все стихли, и он продолжал: — Сегодня к нам приедут гости. Товарищ Хельдорф, бургомистр, хочет с нами побеседовать.

Его слова сопровождал шепот одобрения. Кто-то выкрикнул:

— А зачем?

— Увидишь, — отпарировал Гензель, — мне сегодня утром он уже показал, где раки зимуют.

Кое-кто рассмеялся, оба «капитана» одновременно воскликнули:

— Хо-хо!

А Эрна спросила:

— Но почему же?

— Он сказал, что все мы здесь шляпы и что толку от нас ни на грош, — крикнул Гензель, а «капитаны» снова пробурчали свое «Хо-хо!». — Конечно же, он прав, — продолжал Гензель. — После воскресника мы больше ничего не сделали.

— Ну а что он еще сказал? — спросила Эрна.

Все подвинулись ближе, но Гензель отрицательно покачал головой.

— Подождите, он скоро придет и всем нам задаст.

Остальные просили продолжать. Гензель заинтересовал их, и им не терпелось узнать, чего хочет от них бургомистр.

— Он упрекнул меня, — начал Гензель, — за то, что мы мало работаем с молодежью. Ясно же, он прав. Наша группа за последнее время ничуть не увеличилась. Мы видим здесь все одни и те же лица. А ведь воскресник прошел очень удачно, народу собралось больше, чем мы ожидали.

Что верно, то верно. Иоахим поразился, как много молодежи из Верхнего города приняло участие в воскреснике. Он еще помнит споры на «Бродвее», когда Гензель уехал на своем грузовике. Большинство высказывалось против, и все-таки на другой день почти все взялись за кирки и лопаты. Даже Мук, который громче всех кричал «без меня», пришел на работу.

— Но мы не использовали нашего успеха, — продолжал Гензель. — Мы играли в пинг-понг и разучивали песни. Все это очень хорошо и правильно, но мы упустили главное — не работали с молодежью, не разъясняли ей преимуществ нашего демократического порядка.

— И тем, из Верхнего города? — спросил Иоахим.

— И тем тоже, вернее говоря, именно тем.

— Ну, на них вы обломаете зубы.

— Не скажи, в Новом городе тоже много таких, кто по горло сыты войной. У них сейчас еще нет точки опоры, они пока не разобрались, к кому примкнуть. Если бы они хоть раз заглянули к нам, мы могли бы с ними поговорить.

— Не верю я в это, — ответил Радлов. Он нахмурился, вспомнив унижение, которое ему пришлось пережить, и в нем закипела злоба на своих бывших сотоварищей. — Если они и придут, так только из страха перед вами.

— А такой, как Пфюцнер? — поймал его на слове Гензель. — Он всегда был против нацистов. Теперь он основал ХДС^[4]. Или инженер Бамберг, который собирается создать партию либерал-демократов? Может, и они только из страха это делают?

— Этого я не думаю! Но все они там что-то скрывают. Уж я-то их знаю!

Оба юноши и их слушатели так увлеклись спором, что даже не заметили, как в комнату вошел бургомистр.

Хельдорф, высокий и худощавый, с загорелым лицом и красными от бессонницы глазами, был явно переутомлен и измучен. Внешнему виду бургомистра совершенно не соответствовали его движения — энергичные, быстрые, лишенные нервозности и торопливости. Да и ясный, почти юношеский голос никак не вязался с седыми волосами.

— Спорьте, спорьте! Главное — спорьте! — крикнул он еще с порога. — Только так и можно вас расшевелить.

Оба боевых петуха сразу умолкли, и Радлов, видевший бургомистра впервые, по стародавней привычке привстал со стула. Но Хельдорф положил ему руку на плечо и усадил на место.

— О чем же речь? — спросил он.

— Радлов считает, что ребят из Верхнего города не переубедишь, — ответил Гензель.

А Иоахим пробурчал:

— Нет, не переубедишь.

Хельдорф пододвинул стул и сел. Быстрым проницательным взглядом окинул он Радлова, потом дружески кивнул ему, как старому знакомому, и задумчиво произнес:

— Так это ты, Иоахим Радлов…

Иоахиму показалось, что с его именем у Хельдорфа связаны какие-то воспоминания.

— Ты храбро действовал, — сказал бургомистр, — и если ты честный человек, то признаешь, что три месяца назад так бы не поступил.

Иоахим пожал плечами. «Если бы я знал, — подумал он, — что это «оборотни» громят клуб, неизвестно, спустился ли бы я».

Христианско-демократический союз.

— Ты молчишь, — продолжал Хельдорф, — знаешь, что так оно и есть. По отношению к вам, молодежи, совершено много преступлений. Нацисты вас околпачили. Теперь вам надо прежде всего вновь вернуть веру в то, что стоит жить и работать. Войной большинство из вас сыты по горло, но вы стали недоверчивы и не знаете, что будет с вами дальше. Мы все вместе должны вам помочь.

Манера Хельдорфа говорить понравилась Радлову. Не столько смысл сказанных им слов заинтересовал его, сколько именно та дружеская манера, с которой он, словно это само собой разумелось, обращался с присутствующими, как с равными. Бургомистр, как видно, не любил громких фраз, все, что он говорил, было простым, будничным, но за этой будничностью скрывалась непоколебимая убежденность. Хельдорф напомнил Радлову Лаутербаха и Гартмана — они говорили так же.

— Молодежь пока еще не может разобраться. Не только в Верхнем городе, Иоахим Радлов. Но мы хотим сотрудничать со всеми, кто честно готовы отказаться от нацистов и от их идеологии. Это наше единственное условие. Кто отмежевывается от фашистов, тому можно помочь. Конечно, тут нужен не один день, процесс этот требует времени и прежде всего терпения. Какое сейчас сложилось положение, мне вам объяснять нечего. Речь идет о жизни и смерти. А раз мы все хотим жить, нам надо собственными силами выбираться из развалин. — Бургомистр от волнения закашлялся, а затем продолжал: — Наши враги — это заядлые нацисты, милитаристы и капиталисты, те, кто немало зарабатывали на каждой американской бомбе, упавшей на немецкую землю…

Он не договорил — его резко прервал Иоахим:

— Неправда.

Оба «капитана» вслед за ним воскликнули:

— Хо-хо!

Радлов не слушал их. Обвинения, которые выдвигал Хельдорф, были ему непонятны. Иоахим при этом не представлял себе ничего конкретного.

— Дорогой Иоахим Радлов, — сказал бургомистр, — наш металлургический завод принадлежал концерну Флика. А тот, в свою очередь, заключил соглашение с американским стальным картелем. Он зарабатывал на каждой американской бомбе, как и американцы на каждом немецком снаряде.

— Этого не может быть, — с усилием проговорил Радлов.

— Не веришь, сходи на завод. Почитай документы. Придется, пожалуй, опубликовать их в газете.

Иоахим ничего не ответил. То, о чем Хельдорф сейчас рассказал, обрушилось на него лавиной, которой он всеми силами пытался сопротивляться, чтобы его не увлекло в пропасть. Одна мысль упорно стучала в мозгу: невероятно! Смерть миллионов людей, веривших, что они защищают родину, оказалась бы бессмысленной. Подобное преступление чудовищно! И все-таки: с какой уверенностью отвечал ему Хельдорф. Откуда она у него? И разве он сам не задавал себе вопроса: за что погиб Клаус? Неужели за это? Нет, нет и еще раз нет.

Исступленно твердил он про себя «нет», чтобы подавить грызущие его сомнения. Особенно когда он думал о Брандте. Он пытался освободиться от этих сомнений и вслушаться в то, что обсуждали окружающие. Но слова о помощи в уборке урожая не доходили до его сознания. Все вновь и вновь вставал перед ним вопрос: неужели все, что рассказал Хельдорф, верно?

Он долго еще сидел мрачный и молчаливый. Все уже ушли, остались только Гензель и Эрна. Гензель, видимо догадывавшийся о том, что творилось в душе Иоахима, заметил мимоходом:

— Наш бургомистр, кажется, вывел тебя из равновесия? Он отличный человек.

— Не могу поверить, что его слова — правда.

Они вышли на улицу, и Гензель, запирая дверь клуба, ответил:

— А все-таки это правда.

И Эрна подтвердила:

— Я собственными глазами видела документы.

Радлов пожал плечами. Он стоял в нерешительности, слишком взволнованный, чтобы сразу идти домой.

Гензель подхватил Эрну под руку, они уже отошли на несколько шагов, а Иоахим, глядя им вслед, думал: «Мне вообще не нужно было сюда приходить. Они тут любого с ума сведут. Теперь я и сам не отличу, где правда и где ложь. А эти двое… как влюбленные. И я бы тоже мог вот так идти рядом, стоит мне вернуться в Берлин. И что, черт подери, держит меня здесь?»

Тут Эрна окликнула его:

— Иоахим, а ты разве не идешь с нами?

Они остановились и помахали ему. Иоахим обрадовался, что о нем не забыли. Когда он их догнал, Гензель сказал ему:

— А ты не стесняйся. Бери Эрну под руку с другой стороны и пошли.

Втроем они зашагали вдоль берега реки.

Многое понял Иоахим в этот вечер.

В долину с окружающих холмов полз белый туман, солнце заходило за их вершины, и небо пылало яркими красками.

До молодых людей, словно отдаленное грохотание грозы, доносился шум завода, время от времени его прерывало резкое дребезжание машин. Гензель обнял девушку, a Эрна доверчиво положила голову на плечо юноши. Радлов смутился и подумал: «И зачем они меня с собой потащили, если хотят побыть вдвоем?» Он невольно вспомнил об Урсуле, и ему захотелось, чтобы она тоже была здесь и он мог бы обнять ее за плечи.

Несколько минут царило молчание, но вдруг его нарушил Гензель:

— Тебе, Иоахим, следовало бы, собственно говоря, поступить на завод. Если хочешь, я поговорю с отцом. Он теперь председатель производственного совета.

Впервые Гензель назвал Радлова по имени, и Иоахиму стало неприятно, что он никак не может вспомнить имя своего бывшего школьного товарища. Предложение застало юношу врасплох, он ничего не ответил. У него ведь другие планы, и совесть его не совсем чиста — он все еще надеялся выгодно сбыть второй отрез, а на выручку продержаться еще некоторое время и подыскать себе подходящее место. Когда он вспоминал укоризненные взгляды отца, ему казалось заманчивым сказать дома: у меня есть работа, завтра я иду на завод. Кроме того, деньги, которые он там заработает, помогут ему вернуться к Урсуле.

Гензель продолжал:

— Ты сможешь стать литейщиком, а потом и мастером. Даже инженером. Или думаешь, отец смог бы оплачивать твое учение?

— Нет. Особенно теперь.

— Теперь ты будешь учиться даром, дорогой мой. Ни одного пфеннига не придется платить. А такие ребята, как ты, нам на заводе нужны.

— Я тебя не понимаю… — Иоахим не договорил. Он не решился продолжать, боясь обидеть Гензеля.

Но тот уже спросил:

— Чего же ты не понимаешь?

— Откуда ты все знаешь и как это получилось, что ты так внезапно переметнулся, когда пришли русские, хотя учился со мной в одном классе? И ты тоже был членом гитлерюгенда. — Он умолк, испугавшись своих слов. Не зашел ли он слишком далеко?

Гензель сразу стал серьезным. Но уголки его рта вздрагивали, словно он улыбался.

— Милый мой, — сказал он, растягивая слова. — Ты сразу хочешь взять быка за рога. В трех словах всего не объяснишь.

Он глубоко вздохнул, как человек, которому надо разбежаться, и, казалось, обдумывал, как лучше начать.

— Когда ты еще верил в нашу победу, — наконец заговорил он, — я вместе с Эрной уже путешествовал по деревням, не правда ли? — он с улыбкой взглянул на девушку, и та ответила ему улыбкой. — Мой отец был электромонтером на заводе, и ему приходилось бывать повсюду, в разных цехах, даже у иностранных рабочих. У них существовала группа Сопротивления, и отец тайком смастерил им приемник, который принимал Москву и Лондон. На заводе была также группа, выпускавшая листовки. Отец выполнял обязанности связного, а Эрна и я развозили листовки по деревням, где тоже были товарищи!

Так вот, значит, как! Он учился в одном классе с человеком, который даже получал стипендию и послушно вскидывал руку, крича «хайль Гитлер», когда надо было. Оказывается, этот бледный долговязый парнишка, которого никто всерьез не принимал, уже тогда боролся против Гитлера! И никто об этом не догадывался. Иоахим покачал головой. Жизнь, видимо, устроена совсем иначе, чем было написано в учебниках.

— Конечно, я был в гитлерюгенде, — продолжал Гензель. — Все обратили бы внимание, если бы я не вступил в союз, и тем самым я повредил бы отцу. Кроме того, форма мне очень помогала, когда я разъезжал по деревням. И в том, что я учился в гимназии, тоже заслуга отца. Тот с пеленок твердил: «Тебе надо учиться, ведь когда рабочие возьмут власть, им понадобятся образованные люди». Ну я и учился.

— Я чего-то не понимаю, — сознался Иоахим. — Вот вы говорите, что во всем виноват Гитлер, он хотел войны, а потом вы же твердите, что войну затеяли капиталисты. А что будет теперь, никто объяснить не может.

— Нам приходится расхлебывать кашу, которую заварили нацисты. Но на этот раз мы покончим с ними, создадим демократию, в которой не будет места ни нацистам, ни капиталистам. И если ты заглянешь в газеты, то увидишь, что скоро страны-победительницы встретятся в Потсдаме. Там они обсудят вопросы нашей новой демократической системы.

— Ах, Руди, нельзя так с ним говорить, — заметила Эрна. — Ты же видишь, у него в голове полная путаница.

«Значит, его зовут Руди, — подумал Иоахим, — как быстро я забыл. А насчет моей головы малютка может не беспокоиться».

Они еще долго болтали и спорили, Радлов прислушивался к доводам Гензеля с некоторым недоверием. Кое в чем тот был все же прав: богатые потому и богаты, что они заставляют других работать на себя. При этом он вспомнил Брандтов и их строительные конторы, виллу, машину. Вспомнился ему и Губертус Брандт, тот, с кого он брал пример.

И Радлов понял: между ним и Брандтом всегда существовала пропасть, Гензель был ему много ближе.

Так случилось, что через два дня Иоахим поступил на завод чернорабочим. Но в то, что он станет когда-нибудь инженером, он не верил.

XIV

Каждое утро в пять часов Иоахим вылезал из-под одеяла, а под вечер, усталый и разбитый, возвращался домой. Спину ломило от тяжелой работы, руки покрылись ссадинами и мозолями. Он возил тачки, нагружал их железным ломом и выполнял всевозможную вспомогательную работу. За это он по пятницам получал сорок пять марок — недельную зарплату. Десять марок оставлял себе, остальные отдавал матери. Видя, как у нее радостно блестят глаза, он забывал, каким тяжким трудом добыты деньги. У отца все еще не было работы. Он по-прежнему сердито и односложно отвечал на вопросы, словно ему было безразлично, чем занимается сын. Но когда Иоахим однажды сказал, что надеется выдвинуться и зарабатывать больше, отец бросил на него внимательный взгляд.

Работал Иоахим охотно. Он впервые попал на металлургический завод и везде находил для себя много интересного. Так, его увлек кузнечный цех, где полуголые люди плясали вокруг раскаленного металла. Но самое сильное впечатление произвел на него литейный. Там стояло шесть печей, темных, с разверстой пастью. Правда, действовали из них только три. Однажды Иоахим случайно присутствовал при плавке металла. Раскаленный белый поток вырвался из печи, осветив цех багровым светом. Во все стороны брызгами разлетелись искры, в лицо Иоахиму полыхнуло горячей волной, но раскаленный ручей принял данное ему человеком направление — в изложницы. Потом изложницу подхватил кран, и Радлов, провожая ее глазами, увидел наверху, у пульта управления, напряженное девичье лицо. Девушка внимательно следила за изложницей. Это была Эрна, подруга Руди Гензеля.

Выпуск металла произвел на Иоахима такое впечатление, что он в тот же день обратился к своему мастеру:

— Я хочу стать литейщиком. Нельзя ли мне перейти в литейный цех?

Но мастер рассердился:

— С ума сошел! Литейщиком! Пойдешь лом собирать, там не хватает рабочих рук.

В следующий понедельник Радлову действительно пришлось собирать лом. Это его злило, так как он втайне надеялся, что мастер все же передумает и пошлет его в литейный. Он чувствовал себя обойденным и несчастным по сравнению с Эрной, ведь она, сидя у пульта управления, несла всю ответственность за кипящий металл и за человеческие жизни. Но очень скоро он понял, что при сборе лома тоже нужны определенные профессиональные знания. Надо было научиться отличать в груде металлического лома железо от цветных металлов и литье от ковки. Он восхищался теми рабочими, кто уверенно судили о качестве железа, которое можно выплавить из разбитых станков.

Его бригадир Эрих Лаукнер — небольшого роста, коренастый, с черной вьющейся шевелюрой, сросшимися на переносице густыми бровями и огромным ястребиным носом — был коммунистом и членом антифашистской группы Сопротивления. В бригаде работали еще две женщины и шесть мужчин. Но, кроме Лаукнера, никто из них и слышать ничего не хотел о новом укладе жизни. Они ругали и проклинали скудную пищу, русских, однако работали, как лошади, и все смеялись над Лаукнером, который по любому поводу горячился и кричал:

— Из грязи мы можем выбраться только сами! Тут нам никто не поможет. Хотим есть, значит, надо работать.

Какой-то длинный, тощий рабочий иронически заметил:

— А русские что? Они за наш счет набивают себе брюхо! Почему же они не пришлют нам пожрать, а? Раз уж в России рабочий рай?

Но Лаукнер резко ответил:

— Ты лучше помалкивай, Миснер. Сам-то ты в штурмовиках ходил, прямехонько из «Стального шлема» в СА попал. Будь доволен, что мы тебя не посадили.

Но тощий Миснер стал взволнованно защищаться:

— В «Стальной шлем» я вступил только из-за квартиры, а в тридцать четвертом ушел из СА. Ты отлично знаешь, что мне тогда сказал господин директор Крейсиг…

— Плевать я хотел на твоего господина директора.

Подобные споры возникали очень часто, и Радлову, который попытался как-то раз сгладить острые углы, досталось и от бригадира и от других. С тех пор он слушал молча, но про себя думал, что когда Лаукнер не горячится, то он в большинстве случаев прав.

Одно только его удивляло: многие не верили, что им удастся собственными силами выбраться из хаоса, но при этом так усердно работали, словно были в этом твердо уверены. «Может быть, — размышлял Иоахим, — они хотят работой заглушить свои тяжелые мысли. Но в одном Лаукнер прав: жрать можно, если есть что жрать, а раз ничего нет, то нужно заработать себе жратву. За кастрюли и сковородки мы что-нибудь да получим, пусть это будет хоть сладкий сироп».

Дело в том, что бургомистр обменял в соседнем районе их продукцию на сладкий сироп и уже две недели весь город питался этим сиропом. Иоахим не мог больше выносить его запаха, а рабочие, не переставая, острили по этому поводу, что выводило Лаукнера из себя.

— Лучше буду десять лет жрать этот сироп, чем допущу, чтобы вернулись прежние господа, — гремел он. — Но вам, верно, Крейсиг милее, чем рабочая власть.

Одна из женщин крикнула в ответ:

— Мне все равно, кто теперь правит. Главное — не голодать.

Женщина годилась Радлову в матери, она потеряла на фронте мужа и сына. Лаукнера, который уже снова вошел в раж и хотел резко ответить, отвлек вопрос Радлова:

— А вы считаете, что Крейсиг может вернуться?

Бывший коммерческий директор до сих пор не показывался на заводе. Раньше он жил вблизи Вергенштедта в имении Лобенштейн и ежедневно приезжал на своем темно-синем «мерседесе». Крейсиг был подчинен уполномоченному концерна доктору Дорнхоферу, вервиртшафтсфюреру, который появлялся на заводе всего два раза в год. Дорнхофер был известен среди рабочих как провокатор, но о Крейсиге мнения расходились. Многие твердили, что ведь не может же он действовать так, как хотел бы. Но Лаукнер и другие рабочие объясняли, что Крейсиг просто шпик, хотя доказательств привести никто не мог.

Из прежних руководителей завод не бросил только инженер Бамберг — тот самый, который в Верхнем городе хотел организовать либерально-демократическую партию, — и заводской комитет временно назначил его директором. Лаукнер любил рассказывать, как это произошло:

— Мы ему сказали: «Хоть вы и капиталистический инженер, а дело понимаете. Вы теперь директор, а работать будете для нас, рабочих».

Это случилось всего через пять часов после освобождения города Красной Армией, когда антифашистская группа Сопротивления пришла на завод.

— А Крейсиг, — сказал Лаукнер, — не смеет здесь показаться, — и плюнул, словно от одного этого имени его тошнило, — смелости не хватит.

— Как же дальше жить? — спросила седовласая вдова резким голосом.

— Да мы уж сами все наладим. Без Крейсига.

— Тогда мы никогда ничего, кроме сиропа, не будем жрать, — насмешливо отозвался Миснер.

Иоахим подумал: «А пойдет ли дело? Как могут рабочие руководить таким сложным предприятием, если они уже сейчас из-за каждой мелочи вцепляются друг другу в волосы? Все пойдет вкривь и вкось, и мы в самом деле будем годами получать один сироп». И все-таки уверенность Лаукнера производила на него впечатление. Он вспоминал Гартмана и многих других, кто твердо верили в силы рабочих. А ведь и там всего не хватало. Он вспомнил слова, сказанные тогда Гартманом Лаутербаху: «Мы же все мечтали о том, что власть будет в руках рабочих». Вот власть теперь в руках рабочих, по справятся ли они с ней? Эти вопросы и сомнения мучали Радлова, но он не решался поговорить о них с Лаукнером. «Заорет на меня, и все тут, — думал он, — а вот Гензеля надо бы спросить. Может, они снова сделают Крейсига директором, если он вернется. Они ведь и Бамберга выдвинули только потому, что им самим не справиться, и они это знают».

Но в действительности все произошло иначе.

Однажды светлым солнечным утром на заводе появился Крейсиг. Иоахим и Лаукнер как раз пытались поднять железную балку, когда раздался язвительный голос Миснера:

— Гляди-ка, Лаукнер, вон идет господин Крейсиг.

Лаукнер от неожиданности выпустил из рук балку, и Иоахим, который не мог один удержать такую тяжесть, отскочил в сторону. С грохотом балка рухнула на груду железного лома.

Господин директор шел по заводской территории как ни в чем не бывало. Высокий и сухопарый, в накинутом на плечи пыльнике, лавировал он между грудами лома. Иоахим никогда не видел этого человека и по рассказам рабочих скорее представлял его себе кругленьким и добродушным. Это надменное лицо с поджатыми губами ему сразу не понравилось. «Для него, — подумал Иоахим, — человек начинается только с директора». И тут он увидел, что Лаукнер устремился навстречу Крейсигу.

Все затаили дыхание. Рабочих так поразило появление Крейсига, что в первую минуту они просто не знали, как им держаться, и стояли, беспомощно опустив руки. Раньше всех опомнился Лаукнер.

— Что вам здесь надо? — его голос дрожал от ярости.

Крейсиг, несомненно почувствовавший эту ярость, ответил:

— Но, мой милый Лаукнер…

Однако Эрих не дал ему договорить. Он крикнул.

— Никогда не был для вас «милым»! А теперь тем более!

Рабочие, слышавшие все, подошли ближе. Как видно, по заводу с быстротой молнии распространилась весть о том, что приехал Крейсиг. Радлов увидел, как из кузнечного цеха выскочили обнаженные до пояса люди, они даже не успели набросить на себя пиджаки. Рабочие спешили отовсюду — из литейного, из кузницы, из формовочного… а вот уже бежит отец Гензеля, председатель заводского комитета… Вокруг Лаукнера и директора собиралось все больше народу, все теснились, толкались и оттерли Радлова. Вот уже сбежалось больше двухсот человек.

— Вам здесь делать нечего, — кричал Лаукнер, — убирайтесь отсюда! Вам хотелось бы опять сесть в свое кресло, теперь, когда мы уже пустили производство.

Кое-кто поддержал его:

— Верно, Эрих, задай ему перцу.

Крейсиг, кажется, что-то ответил, но Иоахим не разобрал, что именно, так как в первых рядах поднялся ропот. Кто-то крикнул:

— Дайте же и Крейсигу сказать!

Другие поддержали его. Крейсиг, заметивший, что кое-кто готов его выслушать, сделал приветственный жест и начал:

— Коллеги…

— Мы тебе не коллеги!

— Ха-ха-ха! Коллеги! — раздался хохот, но директор продолжал свое:

— Дирекция благодарит вас за ваши усилия…

— Плевали мы на это!

— Теперь мы и без дирекции живем!

Но снова раздались голоса:

— Дайте же ему сказать!

Смех, свистки, крики. Прошло некоторое время, пока была восстановлена тишина и Крейсиг смог продолжать:

— Правление в Дюссельдорфе поручило мне сообщить вам, что мы получили достаточно заказов…

— Не Дорнхофер ли?

— Этого провокатора еще не вздернули?

— Тише!

— Дай ему в морду, Эрих.

Люди шумели и кричали, перебивая друг друга. Крейсиг из последних сил крикнул:

— Правление хочет помочь вам продовольственными посылками.

Сразу стало тихо. Это неожиданное для всех сообщение подействовало умиротворяюще. За спиной Радлова кто-то пробормотал:

— Об этом можно поговорить.

Иоахим оглянулся, за ним стоял полуголый кузнец, он был так худ, что все ребра выступали под кожей. Такими же истощенными были здесь многие.

Директор, не ожидавший, что его слова так быстро подействуют, сразу же воспрянул духом.

— Да-да, коллеги, — продолжал он, — правление в Дюссельдорфе дало мне даже письменное подтверждение.

Теперь уже никто не ворчал в ответ на такое обращение. Почти все с любопытством смотрели на белый листок бумаги с напечатанным на машинке текстом, который Крейсиг обеими руками держал над головой.

— Продукты и заказы, — повторил он, и голос его сорвался. — Мы пустим в ход еще три печи, тогда формовщикам не придется выполнять вспомогательную работу…

— Откуда это вам известно? — перебил его кто-то, но другие зашикали:

— Тише! Дай ему сказать.

— Все будет опять в порядке, — настойчиво продолжал директор. — Я могу вам также сообщить, что доктор Дорнхофер арестован американцами. С ним мы больше дел вести не будем. Тем лучше и для нас. В эти тяжкие времена мы все должны быть вместе, коллеги, один за всех и все за одного. Тогда у нас будет настоящая демократия…

— Минутку! — Старику Гензелю удалось протиснуться вперед. — Минутку, господин Крейсиг, — прервал он бывшего директора и обратился к рабочим — Слышали вы эти речи насчет демократии, коллеги? Вы внимательно слушали? Да, господин Крейсиг, на этот раз мы построим социалистическую демократию. Но без вас и без правления в Дюссельдорфе.

— Верно, Макс.

В задних рядах снова послышались выкрики:

— Но ведь Крейсиг не был нацистом.

Гензель побагровел.

— Да, конечно, нацистом этот чистюля не был! Верно! Но как он обделывал с нацистами дела, я вам сейчас расскажу. Если уж сводить счеты, господин Крейсиг, так окончательно!

— Правильно, Макс, покажи ему…

— Еще минутку, коллеги! Мы перерыли весь архив и кое-что нашли. Карл, — кивнул он худому седовласому человеку. — Карл, в моем письменном столе лежат две папки, ты знаешь где, принеси-ка их сюда.

Карл поспешил выполнить поручение.

— Дай же ему сказать, как он собирается нам продукты доставлять, — крикнула под одобрительный гул одна из женщин.

— Это я и сам скажу, — ответил Гензель, — их вам пришлют американцы, партнеры бывших владельцев завода, чтобы завод продолжал работу. Да-да, на сало только мышей ловят, а нас не поймаешь.

Некоторые из присутствующих начали энергично протестовать, и Гензель, обозлившись, заорал:

— Да что вы, черт побери, за рабочие! Неужели куском сала вас купить можно? Не видите, что ли, как он к вам подлизывается? Черти проклятые, попались на приманку! Теперь завод принадлежит нам, а вы хотите обменять его на продукты? Что мы — барахольщики? Нет, коллеги, заказы от этих господ нам не нужны, их продукты тоже, а сами они уж тем более.

Он даже задохнулся; в эту минуту прибежал седой Карл, принес две папки и быстро передал их стоящим впереди.

— Так вот слушайте, — снова начал Гензель.

Теперь он говорил тише, и задние ряды не разбирали его слов, поэтому раздались крики:

— Громче! Говори громче, Макс!

Гензель высоко поднял обе папки и начал, изо всех сил напрягая голос:

— Здесь все черным по белому написано, с собственноручной подписью этого чистюли! — Перелистав несколько страниц, он продолжал: — В 1943 году господин директор Крейсиг перевел на счет войск СС двадцать пять тысяч марок, а через год уже сорок тысяч. К тому же он ежегодно переводил национал-социалистской партии по восемьдесят тысяч.

— Но это делалось по распоряжению Дорнхофера, — запротестовал Крейсиг, побледнев.

— Но чеки подписывали вы. И еще, господин директор, разрешите один нескромный вопрос: существовали ли на нашем заводе черные списки и кто передавал их в гестапо? Отвечайте, господин Крейсиг!

Никто не шелохнулся. Мгновенно воцарившаяся тишина длилась почти две минуты. Крейсиг не отвечал. Тогда опять заговорил Гензель.

— Вы молчите, уважаемый господин. Но молчание — знак согласия. — И снова, возвысив голос, продолжал: — Вот они, здесь, эти черные списки, — он хлопнул ладонью по папке. — Этот негодяй предал восемьдесят человек. Под списком стоит его подпись. — Он открыл папку, несколько страничек вылетело и упало на землю. Лаукнер нагнулся и поднял их. — Вот, коллеги, я только зачитаю вам кое-что: «Шуман Пауль, бывший красногвардеец, член компартии, принимал участие в ночных стычках с нацистами, уволен; Шпангенберг Альбин, социал-демократ, в последнее время часто затевает драки, пьяница, неполноценный работник. Заменить штурмовиком».

В задних рядах началась какая-то свалка. Радлов увидел, что двое рабочих пытаются удержать человека в спецовке. А тот кричал:

— Я этому мерзавцу все кости переломаю! Теперь я знаю, кого мне благодарить за то, что три года без работы сидел.

Он все пытался вырваться. Но Гензель крикнул ему:

— Спокойно, Шпангенберг, ты не единственный. Слушайте дальше. «Клюг Мартин, эпилептик, политически неблагонадежен, неквалифицированный рабочий, заменить штурмовиком. Миснер Антон, бывший штурмовик, порвал с СА, пьяница, лодырь, порученную работу выполнить не может. Гейслер Георг, коммунист, принимал участие в демонстрациях, уволен…»

Гензелю не дали продолжать. Возмущение рабочих было слишком велико. Оно прорывалось гневными выкриками, свистками, ревом. Все начали тесниться вперед, раздались возгласы:

— Дайте ему в морду!

Лаукнеру и нескольким другим коммунистам стоило большого трута защитить бывшего директора Крейсига от ярости рабочих, но люди наступали на Крейсига все запальчивее, и председатель производственного совета крикнул:

— Оставьте его, коллеги! Не стоит руки марать.

Только тогда они угомонились, и волнение постепенно улеглось. Гензель снова заговорил:

— Вы все знаете, сколько зарабатывал формовщик, когда дела шли хорошо, — шестьдесят марок в неделю. А господин Крейсиг, будучи членом наблюдательного совета, ежегодно клал в карман сорок три тысячи марок. — Его прервали негодующие крики. — И все же в 1942 году он отказался построить нам душевую. Господин Крейсиг, ваша карта бита, и теперь уже навсегда. Пропустите его, друзья, мы не желаем видеть его среди нас.

Гензель ждал, что люди потеснятся и образуют проход, чтобы пропустить Крейсига. Однако никто не двинулся с места. Крейсиг стоял посредине бледный, не в силах произнести ни слова.

Иоахим, который опять протиснулся вперед, видел, что директор больше не поджимает губ. Наоборот, нижняя губа у него теперь безвольно отвисла, и он со страхом озирался вокруг. Куда девалась его надменность! Иоахиму стал вдруг необычайно противен этот ничтожный человек.

— Пропустите его, — снова обратился Гензель к окружающим.

Рабочие молчали с грозным видом, наконец кое-кто отступил, а когда Гензель, схватив директора за руку, потянул его вперед, все двинулись вместе с ними. Более двухсот человек провожали Крейсига до ворот, и только там разомкнулось их плотное кольцо. Мрачно, в молчании глядели они ему вслед.

XV

Среди тех, кто выставляли директора с завода, был и Иоахим Радлов. Ни на секунду не вспыхнуло в нем чувство жалости. И если бы рабочие даже до смерти избили Крейсига, он и пальцем не шевельнул бы. «Крейсиг такой же, как и все хозяева. Будь здесь на его месте старик Брандт, и он выглядел бы не лучше».

Как же случилось, старался понять Иоахим, что рабочие вдруг выступили единым фронтом? Ведь всего четверть часа назад они спорили и многие даже готовы были принять предложенные Крейсигом продукты. Но, когда Гензель огласил черные списки, гнев вспыхнул, как пожар. Вот в чем кроется объяснение этого единства: рабочие узнали наконец, как подло поступал с ними Крейсиг. Иоахим почувствовал то же, что и все, когда услышал, что Крейсиг зарабатывал в год целое состояние, и чем горячее разгорались вокруг него споры, тем больше рос его гнев.

В тот день завод больше не работал. Во всех цехах рабочие волновались, снова и снова собирались группами во дворе, горячо спорили. А инженер Бамберг не показывал и носа.

В бывшем директорском кабинете происходило совещание членов производственного совета вместе с представителями коммунистов и социал-демократов. Немного позже подъехала машина, из нее вышли бургомистр, городской советник по хозяйственным вопросам и советский комендант. Они быстро направились к зданию дирекции.

Иоахим впервые видел советского коменданта. Это был стройный худощавый человек, небольшого роста, в надвинутой на лоб фуражке.

Прибытие этой тройки усилило всеобщее волнение. Рабочие начали собираться перед зданием дирекции, хотя никто их не созывал.

Когда совещание закончилось и участники его покинули помещение, Гензель, комендант и бургомистр остались на верхней площадке наружной лестницы, а остальные — на их лицах была написана озабоченность — смешались с толпой рабочих. Лаукнер подошел к Радлову, и тот спросил его, что же решено на совещании. Но в это время раздался голос Гензеля:

— Друзья, мы потребовали ареста Крейсига и прямо заявили коменданту, товарищу Федорову, что объявим забастовку, если Крейсиг еще раз здесь появится.

Все притихли, затаив дыхание. Гензель продолжал:

— Но товарищ Федоров заверил, что нам незачем бастовать. Крейсиг уже арестован или будет вот-вот арестован, Завод принадлежит нам. В программе Коммунистической партии Германии сказано: «Все имущество нацистских заправил переходит в руки народа». И это свершилось! Мы стали хозяевами завода, концерн не имеет к нам больше никакого отношения.

Он перевел дыхание и продолжал:

— Но это только первый шаг. Мы убеждены, что дюссельдорфский центр еще не раз попытается вмешаться в наши дела, сорвать нашу работу, организовать саботаж. А поэтому производственный совет решил немедленно назначить нового директора. Нам необходимо как можно скорее пустить все печи, а для этого нужно новое руководство.

Гензель сделал паузу и отер пот со лба. Позади Радлова кто-то пробормотал:

— А зачем? Чтобы новый директор жирел за наш счет?

Другой зашептал:

— Ну скажи же, скажи.

Первый выкрикнул:

— Зачем директора? Разве не хватит нам Бамберга?

Недовольные голоса зазвучали громче, кое-кто своими возгласами поддержал говорившего. Комендант снял фуражку и помахал ею, призывая к тишине. Радлов увидел, что у него светлые волосы. Снова все смолкли.

— У нас в Советском Союзе, — громко и отрывисто начал комендант на ломаном немецком языке, — рабочий есть директор. У вас рабочий тоже есть директор.

Кто-то прошипел:

— Все хотят быть директорами, ни один черт не хочет работать.

Некоторые рассмеялись, тогда Лаукнер, обозлившись, заорал:

— Эй, вы там, задние, заткнитесь!

— Бамберг останется главным инженером, — продолжал Гензель. — Он будет работать под нашим контролем. Но каждому предприятию необходимо четкое руководство. Поэтому мы постановили: пост директора временно займет коллега Кампендонк. Вы все его знаете, он уже двадцать лет работает старшим мастером литейного цеха. У Вилли Кампендонка есть опыт и необходимые профессиональные знания, он изучил производство, как, пожалуй, никто другой. Кроме того, должен вам сообщить, советский комендант обещал, что со следующей недели все рабочие нашего завода будут получать дополнительные продукты из запасов Красной Армии.

Никто не аплодировал его словам, но Радлов почувствовал, что на всех они произвели впечатление. Собрание начало расходиться, и Иоахим услышал, как самый первый из протестовавших сказал соседу:

— Если это Кампендонк, то все в порядке. Отзывчивый человек.

У ворот Иоахим столкнулся с крановщицей Эрной Вагнер. Лицо этой изящной темноволосой девушки сияло, и она тут же подхватила Иоахима под руку.

— Вот видишь, какая мы сила! Видел, как дрожал Крейсиг?

Иоахим кивнул. Он тоже был взволнован, но ему не нравилась чрезмерная восторженность девушки. По дороге она болтала без умолку, он же по-прежнему был молчалив, зато его голова усиленно работала. Пережитое событие заполняло его душу, но он был не в состоянии громко выразить свои чувства. Самое сильное впечатление на Радлова произвело в этот день сознание, что власть рабочего класса стала фактом. Об этой власти он до сих пор только слышал, но сегодня присутствовал при ее действиях, и его восхищало самообладание таких людей, как Гензель и Кампендонк, с готовностью принявших на себя ответственность за столь огромное предприятие, как их завод.

— Чего же ты молчишь? — девушка замедлила шаги и нарушила ход его мыслей.

— Я как раз думал о том, что ведь нелегко придется…

— Конечно, — прервала его Эрна, — будет еще много неприятностей и трудностей, но мы своего добьемся. А может, ты не веришь, что мы добьемся?

Она испытующе посмотрела на него, но Иоахим ответил с чистосердечной убежденностью:

— Вовсе нет, я верю.

На углу, где им предстояло разойтись в разные стороны, они остановились.

— Вот, чуть не позабыла, — сказала она. — Сегодня вечером экстренное внеочередное собрание молодежи. Ты, конечно, придешь?

— Конечно. А что случилось? — спросил он, удивленный ее серьезным тоном.

Она ответила шепотом, бросив быстрый взгляд на проходящих:

— Руди велел передать, чтобы ты непременно приходил. Речь пойдет о борьбе со спекулянтами.

— О борьбе со?..

— Да, со спекулянтами, — нетерпеливо прошептала она. — Придут товарищи из полиции. Коммунисты тоже примут участие.

— Я все еще не понимаю…

— Но, Ахим. — Она потащила его с оживленного перекрестка в какой-то подъезд. Там она объяснила — Мы переживаем сейчас трудности с картофелем и другими продуктами. Хотя известно, что всего этого хватает. В городе существуют потайные склады, куда торговцы припрятали свои товары. Эти-то гнезда мы и хотим обнаружить. Пойдешь с нами?

Он только кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Эрна ничего не заметила, уже уходя, она крикнула:

— Так не забудь. В восемь. Может продлиться до полуночи.

Потом еще раз обернулась и дружески кивнула ему. Он смотрел ей вслед, словно оцепенев от ужаса.

Дома он подумал: «Нет, выше головы не прыгнешь. Прошлое связало меня по рукам и ногам, от него не избавиться. Что бы я ни делал, все ложь. Началось с Железного креста и дошло до отрезов Мука. А тут еще история с «оборотнями». Какой-то водоворот, и хоть мне удалось один раз выплыть из него, в конце концов он затянет меня в пучину».

Угрюмый и раздраженный, хлебал Иоахим жидкую кашу, которую мать поставила перед ним на стол. Каша была приторно сладкая, в ней чувствовался сироп, но голод заставлял его есть. С раздражением слушал он причитания матери:

— Почти четыре часа выстояла за картофелем, да понапрасну, ничего не досталось. А я точно знаю, что у зеленщика Рихтера полный подвал.

Иоахим посмотрел на мать.

— Но он хочет спекульнуть, — продолжала она. — Запрашивает восемьдесят марок за полцентнера. Жиреет на этом. Вот если бы у меня были деньги…

— У меня тоже нет! — крикнул Иоахим со злостью и отодвинул от себя полупустую тарелку. Это нытье действовало ему на нервы. «День за днем все та же каша, — подумал он, — к тому же наши раздоры, а сегодня вечером еще и это дело… Черт, меня уже тошнит от всего…»

Мать мягко возразила:

— Ну, мальчик, не надо так, ешь…

Но увидела его упрямое лицо и молча отвернулась.

Иоахим переменил тон. Ему стало неприятно, что он не сдержался.

— Извини, пожалуйста, мама, — сказал он. — Я вовсе не то хотел сказать.

— Я так стараюсь хоть чем-нибудь тебя накормить, а ты кричишь на меня и ничего не ешь.

— Я ем, ем, мама.

— А все оттого, что у нас нет денег. Но, может быть, сегодня отцу удастся устроиться.

— Куда же он пошел?

— На кирпичный завод Может, возьмут ночным сторожем.

В своей комнате Иоахим вытащил оба отреза и положил на кровать. «Надо от них избавиться навсегда, — подумал он, — не хочу иметь с такими делами ничего общего».

Самое простое — отнести отрезы сыну аптекаря. Но можно ли так поступить при создавшемся положении? Не выдаст ли его Мук, если Иоахим сегодня вечером явится с обыском именно на аптекарский склад? Тогда всплывет, что и он участвует в этих темных махинациях. Что же будет? Или вовсе не ходить, увильнуть от сегодняшней облавы? «Нет, — решил он, — это не годится, они будут считать меня трусом. А ведь я всей душой с ними. Если я приму участие в сегодняшнем деле, то между ребятами из Верхнего города и мной окончательно ляжет пропасть. Этого они мне никогда не простят. Да оно и к лучшему, по крайней мере каждому будет ясно, кто на чьей стороне».

Собрав последние крошки табаку, он свернул себе сигарету. И снова выругался: «И на черта я связался с этим Муком! Может, они уже напали на след и позвали меня, чтобы заманить в ловушку?.. Нет, чепуха, это немыслимо. Руди Гензель порядочный, честный малый, он этого не допустит. Неужели нет выхода?»

Конечно, есть. Стоит ему только отнести отрезы Муку и сказать, чтобы тот хорошенько их припрятал, вечером-де у всех торговцев будут обыски.

«Нет! И не подумаю, — тотчас ответил он себе. — Если за тех как следует возьмутся — это правильно. Стоит мне только заикнуться Муку, и он обежит своих, чтобы предупредить. Этого я не сделаю. С меня хватит всяких пакостей, к чертям все это, пора выбираться из грязи…»

Он затягивался нервно и торопливо. Что делать? Оставить у себя отрезы, а завтра вернуть их? Нет, так не годится. Он не сможет пойти сегодня к Гензелю и, честно глядя ему в глаза, сказать: я с вами. Он не будет знать ни минуты покоя. Просто продать их? По тысяче марок? Гм. Это, пожалуй, лучше. Тогда он не заработает ни пфеннига и никто не упрекнет его, что он наживается. Кроме того первого куска, но за него Гензель не снимет же ему голову с плеч. Он все ему сегодня расскажет. Отведет его в сторону до собрания и все ему объяснит. И по крайней мере с этим будет покончено.

Он облегченно вздохнул. Но кто купит у него эти два отреза и у кого дома найдутся наличными две тысячи марок? Может, портной Вит-шток? Его мастерская недалеко отсюда, на Брюдерштрассе, пройти всего несколько переулочков. Попробовать можно, но, конечно, с одним отрезом, ведь вряд ли у этого портного есть две тысячи марок. У него же не такое шикарное ателье, как у Ландвера в Верхнем городе. У Вит-штока заказывают рабочие и мелкие служащие, он берет много дешевле, чем Ландвер.

Но когда Радлов уже стоял на Брюдерштрассе, перед дверью Вит-штока, его вновь начали одолевать сомнения. Правильно ли он поступает? Не вернуться ли ему лучше домой, оставив материю у себя, а вечером выложить Гензелю всю правду? «Ах, что там, — решил он, — ведь я уже здесь. Продам, и концы в воду, а больше — никогда!»

Портной Витшток, долговязый худощавый человек, похож был на жердь. Приглашая Иоахима в комнату, он вежливо пропустил его вперед.

На душе у Радлова было прескверно.

— Я хотел только спросить, — начал он, запинаясь, — не купите ли вы у меня отрез шерстяной материи? Мне, знаете ли, нужны деньги. — И чувствуя, что должен еще что-то добавить, сказал. — Я в очень затруднительном положении. А отрез хороший, довоенного качества, я дешево отдам.

Ему показалось, что Витшток подозрительно посмотрел на него: «Черт, — подумал он, — не гожусь я для таких делишек».

Но тут Витшток ответил:

— Ну что ж, покажите ваш товар.

Он развернул бумагу и вынул отрез. Иоахим между тем исподтишка оглядел комнату. В углу стояла старая железная печка, рядом — манекен, на котором висел серый жилет. Большую часть комнаты занимал стол. Витшток задумчиво разворачивал материю. Когда он принялся мерить ее сантиметром, из складок выпала какая-то бумажка. Не успел Иоахим наклониться, как ее уже поднял портной. Он только взглянул на нее и тут же сунул в карман.

— Откуда у вас этот отрез, господин?.. — спросил он.

— Радлов, — представился Иоахим. И вспомнил о предостережении Мука. — Старые запасы, — ответил он, — у меня есть еще один. Не хотите ли купить и второй?

Портной помолчал, потом все так же задумчиво начал складывать материю.

— А цена? — спросил он после небольшой паузы.

— Тысяча марок, — выпалил Иоахим.

— Тысяча марок — большие деньги, — сказал Витшток. — И второй отрез стоит столько же?

Иоахим подумал, что портной хочет торговаться. Но это не пойдет. Мук должен получить свои деньги. Поэтому он ответил:

— Дешевле я никак не могу.

Портной медлил, видимо, он что-то прикидывал. И наконец сказал:

— Ну, ладно. Материал действительно хорош. Лучше всего, если вы принесете сейчас и второй. Тогда мы рассчитаемся сразу за оба. Этот, — он постучал по лежащему перед ним куску, — может пока остаться здесь.

Иоахиму такое предложение не понравилось. Хорошо, если бы Витшток выложил ему сейчас тысячу марок. Им овладело невольное беспокойство, смутное предчувствие, что портной задумал какую-то гадость. Но он не осмелился возражать, опасаясь, что портной рассердится за такое недоверие и дело сорвется.

Через четверть часа, тяжело дыша, он снова стоял перед дверью. Беспокойство его усилилось. К тому же он боялся, что Витшток надует. «А столько денег я ни за что не смогу вернуть Муку», — подумал он.

Портной открыл ему дверь и пропустил, как и в первый раз, вперед. По лицу его ничего нельзя было заметить. Когда же он неожиданно повернул ключ в замке и сунул его в карман, Иоахиму стало не по себе. Однако было поздно. Из мастерской раздался чей-то голос:

— Заходи, заходи, пташечка!

Безвольно дал он втолкнуть себя в комнату, но лишь когда увидел стоявшего у стола полицейского, понял, что пропал. В первую минуту его от страха бросило в жар, но он тут же подумал: именно так все должно было кончиться. И оставил всякую мысль о сопротивлении.

— Ну, заходи, заходи, — второй раз сердито крикнул полицейский, так как Иоахим хотел остановиться у печки. — Откуда у тебя отрез?

— Старый запас, — ответил Иоахим. — Уже много лет у нас лежит.

Он пытался говорить равнодушным тоном, но никак не мог справиться с дрожью в голосе, В нем вдруг вспыхнула нелепая надежда, что полицейский его отпустит. Но тут вмешался Витшток.

— Да ведь ты его украл! — крикнул он. — Ты из той банды, которая ограбила мою мастерскую. — Он вытащил из кармана бумажку, лежавшую раньше в отрезе. — Вот квитанция. Здесь указана моя фамилия.

Иоахим невольно отступил, испугавшись, что портной его поколотит.

— Теперь все выяснится, — сказал полицейский.

Но портного не так-то просто было успокоить.

— Да я из него котлету сделаю! — кричал он. — Не хватает еще трех отрезов. Где они? — напустился он на Радлова.

Иоахим только пожал плечами. Он, конечно, отлично знал, у кого они, но ничего не ответил. «Пусть изобьет меня, — думал он, — я это заслужил. Но каков Мук, гад эдакий. Теперь меня подозревают в воровстве, а это он стащил отрезы у Витштока».

— Ну, ладно, — сказал полицейский, — мы их вам разыщем. А теперь надо упрятать виновника. Наконец-то удалось его схватить.

Иоахиму пришлось выложить на стол все, что было у него в карманах. Потом полицейский обыскал его, проверяя, нет ли при нем оружия. И, наконец, щелкнули наручники. Проходя через двор, Иоахим спросил:

— Нельзя ли снять с меня наручники? Я никуда не убегу.

Полицейский расхохотался.

— Не может быть и речи, мой милый. Таким, как ты, мы не доверяем. — У него было бледное, изможденное лицо рабочего-металлурга.

Стоял теплый летний вечер. За синими крышами городка угасал красный диск солнца. Улицы были еще оживлены. Люди прогуливались, дети играли в мяч, парни стояли со своими девушками в воротах домов. Иоахим чувствовал, что все на него смотрят, сам же не глядел ни направо, ни налево, шагая рядом с полицейским, связанный с ним тонкой стальной цепочкой. Он шел по городу, как сквозь строй. Большинство жителей знало его. «Только бы не говорили маме. И отцу. Меня ведут, как настоящего преступника», — мелькнуло в голове у Иоахима.

Уже в Верхнем городе им повстречался господин Адам. Иоахим не видел его с того вечера и теперь просто испугался, таким дряхлым стариком стал отец его друга. Иоахим отвернулся, но почувствовал на себе укоризненный взгляд и заметил, что господин Адам остановился и посмотрел ему вслед.

Полицейский доставил Иоахима в полицию. А позже его на машине перевезли в городскую тюрьму. Здесь он и провел первую ночь.

Шесть шагов вперед — и он упирается в стальную дверь, шесть шагов обратно — и путь ему преграждает белая стена камеры. Иоахим все утро ходит между стеной и дверью. Словно зверь, которого поймали и заперли в клетку. Ночь он провел более или менее хорошо. Утомленный пережитыми волнениями, он сразу заснул и проснулся только от громкого звяканья тюремных замков. Вспомнив события вчерашнего дня, он покраснел от стыда. Он не находил себе покоя. Кусок хлеба и кружка кофе, которые ему принес надзиратель, стояли нетронутыми на столе. Даже голода он не чувствовал. Его угнетала теснота камеры, и в первые часы ему казалось, что стены вот-вот сдвинутся и раздавят его. Ему пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не броситься со всего размаху на дверь и не закричать: «Откройте! Отпустите!» Этот порыв вырваться отсюда был словно последней попыткой восстать против неотвратимой судьбы. Потом он постепенно успокоился и даже был рад, что один в камере. Он мог теперь обдумать свое положение.

Никаких иллюзий он не питал. Факты были слишком бесспорны: у портного Витштока украли отрезы, ворованное добро обнаружили у него. Стало быть, вор именно он. Любой судья осудит его на этом основании.

«Многого же ты добился», — услышал он голос отца. Да, что правда, то правда. Он горько усмехнулся. Многого! Заработал себе тюремную камеру. Вспомнив отца и мать, он почувствовал, как ему сдавило горло. Бедная мама… Верно, сидит дома и плачет. А отец? Ему он не посмеет на глаза показаться. Неужели и Гензель поверит, что он вор?

Шесть шагов вперед, шесть обратно. Сколько же придется ему пробыть здесь? Год или два? Он остановился у окна. Оно было узкое, маленькое и расположено под самым потолком. Подтянув табуретку, он взобрался на нее: так можно хоть выглянуть наружу.

Внизу лежал пустынный серый двор, окруженный красной кирпичной стеной, а дальше виднелся кусочек поля и железнодорожного полотна. Тюрьма находилась за городской чертой. Но часть города была все-таки видна — вон церковь и ратуша, а вон вдалеке тянется к небу островерхая крыша углового дома Мука. Там, за тюремной стеной, была свобода, там разгуливал сын аптекаря, втянувший его в эту историю.

Долго стоял Иоахим у окна, с тоской глядя на город. Часов на колокольне он не видел и только по их чистому звону каждые четверть часа догадывался о времени.

До сих пор его никто не допрашивал, ни в полицейском участке, ни в тюрьме. Означает ли это что-нибудь? Может, они и Мука уже схватили? Он пытался вспомнить, что говорил ему тогда на «Бродвее» сынок аптекаря. Как он сказал? «Мог бы за час разбогатеть» или что-то в этом роде. И еще: «Я интересуюсь только определенными товарами — пишущими машинками и отрезами, они нынче дороже денег». Да, так высказался Мук в связи с грабежами, происходившими в городе.

И снова Иоахим беспокойно забегал по камере. «Если я все расскажу начистоту, может быть дешевле отделаюсь. Стоит только сказать, что украл эти отрезы Мук. Какой смысл его покрывать? Он бы определенно втянул меня, если бы сидел здесь. Судя по его поведению… Нет, — решил он, — это не по-товарищески. Я кашу заварил, я должен ее и расхлебывать. Этот негодяй хоть бы сказал мне, где он стащил отрезы. Ведь тогда ничего этого не случилось бы».

Он остановился посреди камеры. «Все это было неизбежно, — рассуждал он. — Слишком глубоко я завяз, началось еще с «Вервольфа». Я допустил ошибку. Если бы я тогда сразу рассказал обо всем Руди Гензелю, может быть, дело кончилось бы благополучно. Теперь слишком поздно. Как я посмотрю ему в глаза?»

Со стоном опустился Иоахим на табуретку и сжал голову ладонями. Он вдруг почувствовал себя страшно одиноким и с отчаянием подумал: «Лучше бы я погиб вместо Клауса. Теперь у меня нет выхода. Я загубил свою жизнь…»

Но долго усидеть он не мог. Мучительные мысли гнали его из угла в угол.

«Меня будут судить за воровство, — продолжал он размышлять, — но в этом я ни за что не признаюсь. Пусть сначала докажут. Они начнут расследовать дело и… — Его прошиб холодный пот. — Если сейчас начнется расследование, все всплывет наружу. Они установят, что я вовсе и не был в Вергенштедте, когда начались грабежи, и станут допытываться, пока не узнают обо всем. И насчет танка, и Гитлера, и Железного креста, и наконец «Вервольфа»,»

У двери раздалось звяканье ключей, щелкнул замок, и бородатый надзиратель кивнул ему:

— Пошли, Радлов.

Иоахим словно окаменел и не мог сдвинуться с места.

— Идем, ты что, не слышишь? — раздраженно проворчал надзиратель.

Путь по лестницам, через окованные железом двери, по двору до здания суда, казалось, продолжался целую вечность. Иоахима буквально шатало, он с трудом держал себя в руках.

Окна комнаты, куда его ввели, выходили на тюремный двор. Войдя, Иоахим сразу обратил внимание на человека за письменным столом; это был светлый блондин, вдвое старше Иоахима, который, даже сидя, выглядел очень крупным и рослым. Он дружески сказал:

— Ну-ка садись, Иоахим.

Иоахим осторожно присел на краешек стула, весь собранный, готовый дать отпор. Блондин, казалось, почувствовал его сопротивление и поэтому, кивнув ему, заметил:

— Не бойся, Иоахим, я из Управления по делам молодежи, моя фамилия Керн. Документы по твоему делу пока еще не попали к прокурору. И если ты честно все расскажешь, тебе и не придется с ним встречаться.

«Эге, — сказал себе Иоахим, — он хочет меня приручить да поймать на удочку, но пусть не рассчитывает. Ничегошеньки он не узнает, ничего». Он где-то читал, что арестованный должен признаваться только в том, что полиции уже известно. И решил действовать по этому правилу. Упрямо смотрел он на человека, сидевшего напротив.

— Ты только не думай, что мы хотим тебя засадить, — сказал Керн. — Совсем наоборот, мы хотим тебе помочь. До прихода Красной Армии тут много натворили плохого, это нам известно. Но чтобы мы могли тебе помочь, ты должен рассказать всю правду. Вот и расскажи. Как попали к тебе отрезы?

Радлов изобразил на лице уныние. «Лучше всего разыграть дурачка, — подумал он, — конечно же ему ничего не известно. Вот он и напыжился, как поп в церкви…»

— Удивительная история, скажу я вам, — начал он медленно, будто подыскивая слова, и при этом судорожно старался придумать, как из всего этого выпутаться. — Вчера вечером зашел я в ресторан на вокзале, чтобы выпить кружку пива. Я, знаете, шел с работы. — Он говорил, все еще запинаясь, но вдруг как будто напал на идею, которую решил развивать. — Я, знаете ли, всегда хожу мимо вокзала, а тут мне захотелось пить, и я завернул в ресторан. Пью это я себе пиво, вдруг ко мне подходит какой-то посторонний, инвалид войны, на костылях, и спрашивает, не хочу ли я заработать сотню марок. Я отвечаю: «Конечно». А человек этот предупреждает: «Но это будет нелегко». — «Ничего». — говорю я и спрашиваю: «А что надо делать?» И тут-то он рассказал мне свою историю. Он-де едет из лазарета, и ему нужны деньги на обратную дорогу, у него будто бы уцелели два отреза на костюмы, и если я их продам, то за каждый получу по сто марок. Вот как все было, господин Керн. А что произошло дальше, вы знаете. Я бы не стал этого делать, но мне нужны деньги, вот я и отправился к портному Витштоку.

Иоахим, глубоко вздохнув, откинулся на спинку стула и даже положил ногу на ногу.

Керн же сидел, облокотившись обеими руками о стол, и слегка улыбался. Все еще дружелюбно он спросил;

— И ты хочешь, чтобы я поверил этой басне?

— Конечно.

Керн расхохотался звонко и от души.

— Ты считаешь меня глупее, чем я есть. — Голос его стал резче. — А теперь я скажу, как к тебе попали отрезы. Ты их украл, Иоахим!

— Нет! — вырвалось у Иоахима горячо и решительно. — Я не вор! — И слова эти прозвучали правдиво.

Но Керн ответил:

— Ладно. Вот теперь ты впервые сказал правду. Вором ты быть не можешь, потому что во время грабежей тебя в Вергенштедте не было.

«Значит, они и это знают», — подумал Иоахим, и на лице его отразились напряжение и страх.

— Итак, кто передал тебе отрезы?

— Я вам уже сказал.

— Как всегда — незнакомец? Допустим. Но каким же образом ты уже через двадцать минут снова был со вторым отрезом у Витштока? До вокзала не меньше получаса ходьбы, даже если идти быстро.

— А он пошел мне навстречу. — Иоахим обрадовался, что сумел так здорово соврать.

Керн встал, он был почти на две головы выше Радлова.

И Радлов подумал: «Если он меня стукнет, я вылечу за дверь!»

— Ну и мастак ты на вранье, — сказал Керн, и в голосе его прозвучало раздражение. — А я-то полагал после всего, что о тебе слышал, что ты будешь вести себя разумно. Но если ты настаиваешь, пожалуйста… Тогда мы устроим тебе очную ставку с хозяином ресторана.

Керн остановился напротив него и замолчал, словно приглашая ответить. Иоахим не произнес ни слова.

— У тебя есть еще время, подумай.

Керн открыл дверь. В коридоре ждал надзиратель. Иоахим повернулся, чтобы идти, но тут его словно обухом ударило по голове. Керн спросил:

— А что передать твоей матери, Иоахим? Она очень тревожится о тебе.

Радлов, пристыженный, виновато опустил голову. Он помолчал, потом тихо ответил:

— Передайте ей, что я очень жалею… обо всем.

И ушел так поспешно, что старый надзиратель с трудом догнал его.

Дни текли мучительно однообразно. Некоторым развлечением служила утренняя прогулка, но, как только дверь камеры захлопывалась, Радлова вновь охватывало гнетущее чувство одиночества. Керн больше не появлялся, и Иоахим, предоставленный самому себе, пытался в эти дни сам разобраться в своих делах и поступках. Он все еще считал, что не в праве выдать настоящего вора, и все сомнения отметал одной-единственной фразой: «Это не по-товарищески». Он твердо решил настаивать на своей версии о незнакомце, ибо считал, что отступления для него уже нет.

Иногда в нем вдруг вспыхивала надежда, что все кончится хорошо, но он тут же снова впадал в глубокое уныние. Его волновали различные мысли, но одна все больше выступала на передний план: это было воспоминание об Урсуле. Он вспоминал их совместную жизнь, вызывал в памяти их разговоры, видел перед собой девушку, слышал ее голос — и вся она, как живая, вставала перед его мысленным взором.

И он не переставал спрашивать себя, как вела бы себя Урсула, если бы знала, что он сидит за решеткой. В конце концов Иоахим твердо решил, что она поняла бы его, и теперь цеплялся за это. Мысли об Урсуле были его единственным утешением, но они же и терзали его, и он боролся с желанием написать ей обо всем.

А с воли до него доносились резкие гудки паровозов. И часто, взбираясь на табуретку, он с тоской следил за катившимися мимо вагонами: может быть, этот поезд идет в Берлин…

Однажды вечером с берлинского поезда на перрон Вергенштедтского вокзала сошла девушка в поношенном плаще. Посреди привокзальной площади она остановилась, словно не зная, куда же ей идти. Немногие пассажиры, прибывшие вместе с ней, успели разойтись, и над городом уже сгущались сумерки.

Как раз в ту минуту, когда девушка нерешительно подняла с земли свой чемоданчик, из здания вокзала вышел пожилой железнодорожник.

— В первый раз в нашем городе, фрейлейн? — спросил он. — Куда вам?

— В Вергенштедт, — ответила она, беспомощно улыбнувшись.

— Вергенштедт велик, — сказал он. — Вам в Верхний или в Нижний город?

— Именно этого я и не знаю, — ответила девушка и, так как железнодорожник с удивлением взглянул на нее, поспешно добавила:

— Я, видите ли, ищу своего знакомого, по фамилии Радлов, но не знаю, где он живет.

— Я знаю его, — воскликнул удивленный железнодорожник. И с готовностью рассказал Урсуле Хольцман историю старика Радлова, как его уволили с железной дороги и о том, что он устроился теперь ночным сторожем на кирпичный завод.

Урсула молча слушала его и с облегчением решила, что, видно, Иоахим потому и не подавал о себе вестей. Она ждала худшего.

После той ночи, когда Иоахим покинул ее, она окончательно убедилась, что у него есть какая-то тайна. Она подозревала, что это имеет отношение к его пребыванию в гитлерюгенде и что в его прошлом было какое-то темное пятно. Все говорило об этом — и его поведение при аресте блокварта Флейшера, и его упорное молчание, и то, как он вскоре поспешно сбежал.

Но о своих подозрениях она молчала и даже с Лаутербахом не говорила о них. Седой помог ей на первых порах, он пошел с ней к Бухвальду, который, как и прежде, нуждался в рабочей силе. Так случилось, что Урсула заняла место Иоахима и, привычная к труду, быстро освоилась с жизнью завода. А на завод тем временем прибывали все новые люди, организовалась и группа молодежи, которая регулярно собиралась, и на эту молодежь стала опираться в своей работе профсоюзная организация. Урсула приобрела новых друзей и все свободное время посвящала общественным делам на заводе; было даже решено послать ее учиться на курсы, чтобы она могла стать учительницей.

Но несмотря на свою кипучую деятельность, Урсула не забывала Иоахима Радлова. День за днем ждала она весточки от него, а возвращаясь усталая домой, надеялась, что он приехал. Однако каждый раз ее ждало разочарование, и тревога росла день ото дня. Она не допускала мысли, что Иоахим ее забыл, но боялась, что он натворил из-за своей «тайны» каких-нибудь бед. Она ломала себе голову над этими загадками и не раз засыпала в слезах.

Однажды Урсула попросила на два дня отпуск. Она решила осуществить идею, которую вынашивала в последнее время: собралась и уехала в Вергенштедт.

Подъезжая к Вергенштедту, Урсула чувствовала себя почти счастливой, а надежда увидеть Иоахима заставляла сильнее биться ее сердце. Железнодорожник рассказал ей, как пройти к Радлову, и попрощался. А Урсула, подойдя к дому, вдруг заколебалась. Только теперь перед ней встал вопрос: а что скажут родители, если она сейчас свалится им как снег на голову? «Быть может, Иоахим и не говорил им обо мне?» — думала она. Но все-таки поднялась по лестнице и постучала. Ей тотчас отворили. Из приоткрытой двери на нее смотрели грустные глаза его матери.

— Мне бы хотелось видеть Иоахима, — вполголоса сказала Урсула.

— Сына нет дома, — ответила мать и шире открыла дверь, чтобы луч света упал на девушку.

— Нельзя ли мне подождать его?

Мать слегка нахмурилась и испытующе взглянула на девушку, потом улыбнулась и пригласила:

— Что ж, входите.

Урсула смущенно вошла в просто убранную комнату и поставила свой чемоданчик.

— У мужа ночная работа, он ушел, — сказала мать. — Присаживайтесь, фрейлейн. Вы, как видно, издалека?

— Да, я из Берлина, фрау Радлов. Иоахим вам, верно, рассказывал обо мне. Моя фамилия Хольцман.

Мать Иоахима понравилась ей с первого взгляда, спокойствие с которым она ее встретила, внушало доверие.

Фрау Радлов села против девушки.

— Стало быть, вы с ним в Берлине познакомились — сказала она. — Об этом он никогда мне не говорил.

— Нет? — воскликнула Урсула с искренним удивлением.

Мать сразу это почувствовала, и легкая улыбка скользнула по ее лицу.

— Так вы, вероятно, из-за него предприняли-эту поездку? — спросила она.

Урсула молча кивнула. Обе немного помолчали, и наконец мать сказала:

— Да видите ли… Он не придет ни сегодня, ни завтра.

— А… что-нибудь… случилось? — В глазах девушки застыл страх.

— Его арестовали, — беззвучно прошептала фрау Радлов.

Урсула всхлипнула.

— Я так и знала!

— Только не плакать, фрейлейн. — Мать поняла чувства девушки. — Снимите-ка прежде всего плащ. И давайте поговорим.

Но так как Урсула продолжала беззвучно плакать, мать ласково подняла ее со стула и помогла раздеться.

— А теперь располагайтесь поудобней. После такого долгого путешествия… И голодны вы, верно, тоже. — И она принялась хлопотать вокруг своей нежданной гостьи.

Собирая ужин, мать Радлова рассказывала о том, что натворил Иоахим, а Урсула слушала.

— Во всех его бедах я тоже виновата, — заключила мать. — Я так и сказала воспитателю Керну. Из-за нашего переезда, из-за дороговизны Иоахим старался раздобыть денег. Но он не крал. Это сделал Мук, от него сын и получил отрезы. Это я тоже рассказала Керну. Как я себя бранила, вы представить не можете.

Они просидели до поздней ночи, и мать услышала, при каких обстоятельствах Иоахим познакомился с девушкой. Урсула рассказывала, как они вместе жили в поселке и как неожиданно Иоахим покинул ее.

Тихая, всегда озабоченная мать Радлова мужественно подавила собственное горе и старалась ободрить девушку.

Потом она постелила Урсуле на кровати Иоахима.

— Муж вернется только в девять, — сказала она. — Вы можете спокойно спать до восьми.

Урсула еще слышала, как мать убирает в кухне, и с последней мыслью об Иоахиме заснула.

XVI

Рассвет был пасмурным, небо затянуло тучами. И мрачная камера казалась еще мрачнее. Однозвучно стучали в окно дождевые капли.

«Не поведут сегодня на прогулку, — подумал Иоахим. — Отвратительный день! Может, хоть Керн вызовет и положит всему этому конец. Пусть меня засадят, все равно, откуда эти отрезы, я не скажу, и точка!»

Однообразие тюремной жизни и постоянные раздумья вконец измотали его. Он похудел, лицо осунулось, жесткие линии вокруг рта — они обозначились еще во время горьких переживаний в Берлине — выступили резче, видно было, что он страдает.

Урсула встала рано.

Еще до начала рабочего дня, терпеливо дожидаясь, стояла она у дверей Управления по делам молодежи. Она пришла, чтобы просить Керка разрешить ей свидание с Иоахимом.

Керн принял Урсулу дружелюбно, но в просьбе отказал. Следствие еще не закончено, заявил он, к тому же парень запирается и лжет безбожно. На заявление, что Урсула его невеста, он ответил улыбкой.

«Он не верит мне, — подумала девушка, — и, в сущности, его можно понять. Иоахим, как видно, доставил ему много хлопот, вот он и стал недоверчивым». Робко, срывающимся голосом она сказала:

— Прошу вас, выслушайте меня. То, что я хочу сказать Иоахиму, очень важно для нас обоих. Верьте мне, я хочу повлиять на него, чтобы он наконец образумился: мать Иоахима мне ведь рассказала, что вора уже поймали.

— Вы были у фрау Радлов? — Керн пристально посмотрел на Урсулу. Потом, улыбаясь, добавил: — На спекулянтку вы, говоря по правде, не похожи.

Но Урсуле было не до шуток. Ей во что бы то ни стало надо было поговорить с Иоахимом, и она ничем не хотела отвлекаться. Тихо, но твердо и настойчиво она сказала:

— Я очень многим обязана Иоахиму. Он спас мне жизнь, и теперь моя обязанность помочь ему в беде.

На Керна ее слова произвели впечатление.

— Этого я не знал пожалуйста расскажите подробнее.

И Урсула рассказала ему, как Иоахим в последние грозные часы войны спас ее и как он потом заботился о ней. Упрямо повторила она затем свою просьбу.

Керн долго молчал, обдумывая ответ. Наконец, он сказал:

— Я думаю, что могу взять на себя ответственность.

Урсула с облегчением вздохнула.

— Можно мне сейчас же к нему?

Керн улыбнулся ее нетерпению.

— Особых формальностей не потребуется. Он сидит в отделении для молодежи. Я позвоню в тюрьму.

Он дружески пожал ей руку и проводил до двери.

— Радлов… посетители!

Иоахим в испуге вскочил с табурета. Посетители? Кто мог прийти к нему? Конечно, только мать. Да, это наверняка она.

Обрадованный, спускался он впереди надзирателя по витой железной лестнице, ждал с нетерпением у решетчатой двери, пока ее не отперли, и, пройдя через длинный коридор, наконец очутился в совершенно пустой комнате. Здесь, правда, было большое окно, но решетка на его внешней стороне напоминала о том, что обитателям этого дома путь на волю закрыт.

— Жди здесь, — пробурчал надзиратель и показал ему на два стула, разделенных столом.

Иоахим кивнул и подошел к окну. Перед ним лежал пустынный тюремный двор, замкнутый четырехугольником ограды и зданий. Дождь прекратился, но над двором все еще висело серое и пасмурное небо.

Услышав в коридоре шаги — тяжелые, гулкие надзирателя и чьи-то быстрые, легкие, — он повернулся к двери. В ту же минуту она открылась.

— Урсула?.. — растерявшись, произнес он.

Волна радости словно захлестнула его, смущенно глядел он на девушку, которая медленно шла к столу.

— Здравствуй, Ахим, — глухо произнесла она.

У нее от волнения перехватило горло, и все, что она хотела сказать, пока шла в тюрьму, вдруг испарилось из памяти. Она увидела, как он побледнел и похудел, и почувствовала острую жалость.

— Никак не ожидал тебя увидеть… — сказал он, запинаясь. — Какими судьбами ты сюда попала?

Она села, движения ее потеряли неуверенность. Ей удалось преодолеть робость, охватившую ее в первую минуту.

— Тебе привет от Лаутербаха и Бухвальда, — начала она и после небольшой паузы продолжала: — И от твоей матери.

Он ничего не ответил, и Урсула добавила:

— Мама тоже навестит тебя, с господином Керном она уже договорилась.

Иоахим все еще не собрался с мыслями. Он уселся напротив и не спускал с нее глаз. Вот перед ним неожиданно оказалась та, о ком он целыми днями мечтал, и улыбается ему. И она еще что-то спрашивает.

— Ты плохо выглядишь, мучаешься, верно?

И Урсула заговорила с ним так, словно все само собой разумелось и ничего не было особенного в том, что она приехала из Берлина в Вергенштедт и пришла к нему в тюрьму.

— Дорогой Ахим… — И он почувствовал в ее словах нежность. — Я так ждала тебя, все надеялась, что хоть весточка от тебя придет.

А как я беспокоилась, только и думала о тебе, возвращаясь домой, и мне было так одиноко. А главное, боялась, что с тобой случилась беда… — она замялась, — из-за этой твоей тайны.

Иоахим испуганно взглянул на надзирателя, но тот делал вид, будто ничего не слышит, и читал газету.

— И тогда я решила ехать, — продолжала она. — Я хотела наконец полной ясности. Приехала вчера вечером и сейчас же пошла к тебе домой. Где же еще мне было ночевать?

Он молчал и думал: «Как она боялась за меня!.. Я этого не заслужил, ведь я удрал, как последний негодяй».

— Твой отец уже ушел в ночную смену, — услышал он снова ее голос. — Мы с ним так и не познакомились, он даже не знает, что я здесь. Но твоей маме я все рассказала. — Она вдруг запнулась.

Только теперь он понял, как трудно было Урсуле прийти сюда, и тихо сказал:

— Извини меня, Урсель.

Ее рука скользнула через стол и легла на его пальцы.

— Я была уверена, что ты меня не забыл, — прошептала она. — Теперь все снова будет хорошо.

Надзиратель откашлялся, и она убрала руку, торопливо продолжая говорить:

— Бухвальд сказал, что ты снова сможешь работать у него. Ни одна душа не догадалась, почему ты тогда ушел. А он теперь директор завода и дал мне денег на поездку.

— Да ты-то откуда знаешь Бухвальда? — удивленно спросил Иоахим.

Она рассказала ему о заводе, о работе с молодежью и о плане товарищей послать ее учиться.

— Как ты думаешь, — смущенно спросила она, — я справлюсь?

— Конечно, — с горечью ответил он и смолк.

— Что с тобой?

— Ничего, — сказала он, — только вот… у тебя все так ясно, а я… сам испортил свою жизнь.

Прежде чем заговорить вновь, она испытующе посмотрела на него:

— А почему у тебя нет доверия к людям? Почему ты лжешь и покрываешь вора?

Он прервал ее:

— Этого ты не поймешь. Разве ты знаешь, что такое товарищество?

— Товарищество с вором? А впрочем, его уже поймали. Твоя мать сказала господину Керну, что отрезы тебе дал некто Мук. И она мне говорила, что у него обнаружили в подвале целый склад ворованного добра.

Иоахим отпрянул, ошеломленный.

— Неправда! — с трудом произнес он.

— Правда. Видишь, твоя ложь никому не принесла пользы.

Иоахим закусил губу. «А я-то воображал, — подумал он, — что у него только эти отрезы да, может, еще машинка».

— Иоахим!

Она умоляюще взглянула на него и заговорила еще торопливее, словно боялась, что он не даст ей высказаться до конца.

— Прошу тебя, скажи правду! Господин Керн ничего не знает о твоем прошлом, и если ты еще что-то скрыл, так, пожалуйста, Ахим, скажи все! Он хочет тебе только добра, а я… пока между нами ложь, я не могу быть с тобой.

В ее взгляде появилось что-то, чего Радлов никогда не замечал: не просьба, не мольба — нет, взгляд этот был требовательным и твердым.

Из угла раздался голос надзирателя:

— Пора кончать, время истекло. Я и так дал вам лишних десять минут.

Урсула тотчас встала, она не сводила глаз с Иоахима.

— Обещаешь? — спросила она.

Он кивнул и тоже поднялся.

— Можете пожать друг другу руки, — сказал надзиратель и занялся замком.

И вдруг Иоахиму захотелось задать Урсуле еще тысячу вопросов, но она уже стояла в дверях. Еще раз обернувшись, она крикнула ему:

— Выше голову, Ахим! — И ушла.

Возвращаясь в камеру, Иоахим старался справиться с нахлынувшими мыслями, и ему хотелось остаться одному, чтобы разобраться в них. Но когда надзиратель отпер ему дверь камеры, он увидел там на табуретке под окном худенького паренька. Раньше Иоахим, бывало, мечтал о товарище по камере, и вот как раз сейчас, когда он так хотел побыть один, товарищ сыскался.

— Алло, мальчик, — воскликнул новенький, — я так и думал, что здесь уже кто-то живет.

Иоахим кивнул не слишком дружелюбно. Парень ответил на приветствие, вскинув к виску два пальца.

— Небось, с допроса?

— Нет. Посетители.

— Ага. Значит, ты уже давно в этом роскошном отеле. Есть что-нибудь покурить?

Иоахим отрицательно покачал головой. С любопытством разглядывал он новенького. Парнишка был, очевидно, немного старше его. Кудрявые черные волосы давно уже нуждались в стрижке. Да и одежда на нем была очень поношена, широкие матросские брюки обтрепались и залоснились. Рот кривился в язвительной усмешке, а бегающие колючие глазки придавали лицу что-то коварное.

— Жаль, — сказал новенький, — придется закурить мой.

Он развязал ботинок и выудил оттуда табак, папиросную бумагу и даже несколько спичек на картонке. Иоахим с удивлением взирал на его действия. «Видно, опытный, — решил он. — Кто так ловко прячет запрещенное, тот сидит здесь не первый раз».

Новенький высыпал табак на ладонь и быстро свернул две сигаретки, одну тоненькую, другую толстую. При этом он продолжал болтать:

— Сегодня ночью меня схватили и засадили. Но забыли вывернуть карманы. Потом, правда, спохватились, да я уже кое-что припрятал.

Он протянул тонкую сигарету Радлову, и они с наслаждением задымили.

— Что же ты натворил? — спросил Иоахим.

Черноволосый проследил за облачком дыма.

— Да как тебе сказать, — протянул он, — несколько дачек обчистил. Это они, пожалуй, докажут, если у них есть отпечатки моих пальцев, в чем я сильно сомневаюсь. А вчера пошел на крупное дело. Хотел обчистить молочную, да не тут-то было.

Иоахим только диву давался. Стало быть, это настоящий вор и для своих лет уже многое совершил.

А тот все хвастал:

— Это еще что, дорогой. Вот в Бремене мы проворачивали дела почище. Я был во флоте, так мы с ребятами с нашей посудины не в один магазин лапу запустили. А как только на наш след напали, я испарился. Здесь, в этой дыре, живет моя сестра, она взяла меня к себе. Уговаривала, словно девку, чтобы я нашел себе работу. Как бы не так, и зачем мне, матросу, портить себе жизнь работой, когда мне и без нее хорошо. Вот я и подумал: пойду на крупное дело, заработаю монету, а потом — прощайте, укачу в Киль. Англичане организуют поиски мин и принимают в команды немецких матросов. Ну так займусь минами в Северном море, будет у меня койка, барахлишко, жратва. Чего мне еще надо?

Он замолчал было, но тут же спросил в свою очередь:

— А тебя за что упрятали?

Иоахим рассказал ему свою историю. Бывший матрос звонко рассмеялся.

— Мелочь, — воскликнул он. — Ты не засидишься. Да и я, впрочем, не задержусь на этой роскошной квартире.

— Как так?

Черноволосый понизил голос:

— Милый мой, ты не представляешь, что происходит на воле. Через несколько недель здесь будут американцы, можешь мне поверить. И тогда они пойдут против русских, против красных.

— Чепуха!

— Не веришь? Ладно, открою тебе секрет: если не они нас отсюда вызволят, так «оборотни». Они уже взялись за красных. Только вчера пристукнули одного из их вожаков, некоего Гензеля…

Радлов подскочил, лицо его сразу осунулось, и он крикнул:

— Врешь ты все, не может быть!

Бывший матрос опешил.

— Я же своими ушами слышал об этом в полиции. Полицейские говорили об убийстве, а я еще подумал: поделом красной собаке!

Иоахим отвернулся, чтобы скрыть свои чувства. Но, услышав последние слова парня, резко обернулся.

— Мерзавец… — с ненавистью бросил он ему в лицо.

— Ах так, — черноволосый иронически осклабился. — Тоже, верно, из тех? Хочешь выслужиться перед русскими? Жаль, что не знал об этом раньше.

Иоахим больше не обращал на него внимания. Его словно обухом по голове ударили. Гензель убит… От волнения его трясло, он долго не мог успокоиться. «Гензеля убили, — думал он, — это не ложь. Они только и могут, что убивать и стрелять. Что им сделал Руди? Честный, порядочный парень, и вот…» У Радлова вырвался глухой стон, и он растерянно забегал из угла в угол, не замечая, что сосед с явным злорадством следит за ним.

«Мне следовало предостеречь Руди, — твердил себе Иоахим, — и почему я этого не сделал?.. — Испугавшись собственной мысли, он внезапно остановился. — Я тоже виноват, — решил он. — Я молчал, хотя и знал, как опасны эти бандиты. Думал, мое дело сторона, не хотел ни во что вмешиваться. Всегда старался не принимать никаких решений».

Он опустился на скамью у стола, подпер голову рукой: «Я уже докатился до того, что стал соучастником убийства. И только из-за своей лжи. Я же знаю одного из них. Если бы Вацмана обезвредили, то и других бы изловили».

Иоахим снова забегал по камере. «Урсула права, — думал он, — нельзя жить с ложью в сердце. Надо быть честным перед собой и перед людьми. Я должен был сделать это значительно раньше, вот в чем моя вина».

Перед дверью он остановился. Тут же находилась сигнальная ручка. Он потянул ее и, когда надзиратель открыл дверь, сказал:

— Сообщите, пожалуйста, господину Керну, что я хочу все рассказать.

Но едва надзиратель удалился, как на Иоахима налетел черноволосый:

— Гад паршивый, хочешь донести на меня!

Он замахнулся, но, увидев дикую ненависть в глазах Иоахима, быстро отступил.

Час спустя Иоахим уже стоял перед Керном. Воспитатель заметил глубокое волнение юноши, но подумал, что оно вызвано встречей с Урсулой, и настороженно спросил:

— Значит, ты все-таки изменил свое решение и хочешь…

Иоахим перебил его:

— Отрезы я получил у Мука, и этим все сказано. Но сюда я пришел не за тем: мне сказали, что банда «оборотней» убила Руди Гензеля. Это правда? — И тихо добавил: — Руди был моим другом.

Керн кивнул.

— На Руди действительно напали «оборотни». Но он не умер. Будем надеяться, что выкарабкается. Жизнь его висит на волоске.

Иоахим вздохнул с некоторым облегчением.

— Я хотел бы сделать заявление, касающееся этих преступников, — сказал он твердо.

Керн очень удивился.

— Такое ответственное заявление необходимо запротоколировать, — ответил он.

Женщина села за пишущую машинку, но Радлов ее не видел, он сидел у стола против Керна. Несколько секунд царила полная тишина, слышно было только тиканье карманных часов Керна, лежавших перед ним на столе.

В самом начале Радлов говорил сбивчиво, его смущал стук пишущей машинки. Он торопился, словно боясь потерять нить своих мыслей, в спешке его слова как будто обгоняли друг друга. Но Керн его не прерывал, и постепенно Иоахим успокоился, ему больше не мешала даже машинка.

Это был рассказ о решающем периоде его жизни. Он начал с боев у Хафельского моста, поведал о надеждах и стремлениях члена гитлерюгенда Иоахима Радлова, о его разочарованиях, об утерянной вере после встречи с Гитлером, о надежде, вспыхнувшей благодаря Брандту, о сомнениях, страхе и, наконец, о медленно пришедшем понимании.

Радлов полностью отдавал себе отчет в своей вине и заявил, назвав фамилию Вацмана, что и в этом случае тоже виновен. Виновен в том, что молчал.

Время текло, проходил час за часом, и, когда Иоахим кончил, день уже склонялся к вечеру. В изнеможении откинулся он на спинку стула и почувствовал, как исчезает напряжение, как вдруг стало легко и свободно на душе. Тяжкий груз, угнетавший его, сброшен. Лжи больше не существовало!

Прошло два дня, и Иоахима Радлова выпустили из тюрьмы. Ему еще раз удалось поговорить с Керном, и тот рассказал ему, что Вацман после ареста назвал имена всех «оборотней». Арестовали еще активную группу в семь человек. У них нашли пистолеты и даже несколько ручных гранат. Там же обнаружили список антифашистских деятелей города, которых эти «оборотни» намеревались уничтожить. Фамилия Радлова также значилась среди них.

Мать молча обняла Иоахима, когда он вернулся. Вот он и дома. Но Радлов пришел домой только проститься. Урсула уехала в тот же день, когда была у него, теперь его место рядом с нею. Иоахим внимательно следил за лицом матери, ища в нем укора. Горечь он, правда, увидел, но в то же время и улыбку сочувствия.

А как предстать перед отцом? Керн отпустил его, но на прощание дал полезные советы. Дело его прекратили, напомнил он Иоахиму, только потому, что тот искупил свою вину, рассказав об «оборотнях». Но оправдается ли он в глазах отца или путь к примирению все еще закрыт?

И верно, когда Иоахим вошел к отцу, тот сделал попытку притвориться спокойным. Но по судорожному подергиванию его рта Иоахим видел, как трудно ему владеть собой. Сын молча протянул руку. В этом движении заключалось все, что он хотел сказать отцу; это была попытка восстановить их прежние сердечные отношения.

И случилось то, чего Иоахим не ожидал: отец взял его руку и крепко пожал. С трудом овладев собой, Иоахим наконец пробормотал:

— До свиданья, отец.

Их взгляды встретились.

— Когда мы снова увидимся, зависит только от тебя, — сказал отец, едва сдерживая волнение. — Только если ты станешь порядочным человеком… — Он замолчал и через некоторое время продолжал уже спокойнее. — Ты ведь и сам не понимаешь, какое горе причинил нам. Я всегда надеялся, что из тебя выйдет порядочный человек. Я отдал тебя в гимназию, чтобы ты получил образование. И к нацистам я перешел, только чтобы попасть на более приличное место и заработать деньги тебе на гимназию. Твоя мать знает, как нелегко мне это далось…

Он умолк, словно подыскивая слова. Но смотрел не на Иоахима, а куда-то мимо него, в пространство. Наконец он снова заговорил:

— Я сказал себе: ты делаешь это для сына. Не страдать же ему всю жизнь от того, что отец был когда-то красным. Из-за тебя я предал своих товарищей. И тяжело за это поплатился.

Он дышал с трудом, волнение одолевало его. И, только сделав над собой усилие, закончил:

— Я слишком поздно понял свою вину. А потом… этот позор.

Он повернулся, направляясь к двери, но остановился и тихо сказал:

— Иоахим, мне еще предстоит искупить свою вину. Но ты одно должен обещать мне: будь всегда честным перед самим собой, как бы трудно это ни было.

После этих слов он вышел из комнаты — седой старик, которого, казалось, гнула к земле тяжкая ноша вины.

Иоахим был взволнован и растерян. Он ничем не мог помочь отцу. Каждый из них пойдет своим путем. Но этих слов отца он никогда не забудет…

В его каморке мать все готовила к отъезду, рюкзак был уже уложен. Она ласково погладила Иоахима:

— Отцу многое пришлось пережить, сынок.

Она крепко обняла и поцеловала сына. И тут, не выдержав, всхлипнула.

— Все наладится, мама. Приезжай к нам. Берлин ведь не на краю света.

Но его попытка пошутить не удалась, перехватило горло — уезжать было нелегко.

Уже стоя на улице, он еще раз взглянул на дом, где жили родители. Потом решительно зашагал к вокзалу. Прошлое осталось позади, как эти старые дома Нижнего города. Его волновало чувство, незнакомое до сих пор: он закладывает основу своей новой жизни, ожидающей его где-то впереди. И быстрыми уверенными шагами он пошел ей навстречу.