Украденное братство

Глава 2. Чёрная кровь и кровь святая

Раннее утро было обманчиво спокойным. Солнечные лучи ласково касались занавесок на кухне, а из сада доносилось щебетание птиц. Николай пил свой утренний кофе, пытаясь отогнать остатки сна, когда зазвонил его личный, а не рабочий телефон. Незнакомый номер. Он нахмурился, но ответил. Голос в трубке был твердым и властным, без предисловий.

– Микола, доброго ранку. За тобою зараз заиде машина. – Далее Богдан заговорил на русском. – Есть одно важное дело. Нужны мужественные руки.

– Яка справа, Богдане? – Вопрос Николая прозвучал настороженно. Он инстинктивно опустил тон, хотя на кухне, кроме него, никого не было.

– Детали потим. Це питання нашой безпеки и нашой спильной справи. – Не захотел объяснять Богдан. – Будь готовий за пиять хвилин!

Связь оборвалась, Николай медленно опустил телефон. Он почувствовал холодок в животе – не от страха, а от предчувствия чего-то необратимого. Из гостиной вышла Оксана, её лицо было бледным, глаза огромными от ужаса. Николай понял, она слышала весь разговор.

– Коля, нет! – Интонации Оксаны сорвались на шепот. Он попытался отстранить её руки, но жена держалась мертвой хваткой. Она подбежала к нему, вцепилась в его рубашку. – Умоляю тебя, не езди! Это опять они? Твои… твои сходки? Эти люди с дубинками? Я не хочу этого! Я не хочу, чтобы мой муж… чтобы отец моей дочери…

– Оксана, успокойся. Ты ничего не понимаешь! – Собственный голос Николая прозвучал резко, почти грубо. – Если мы сейчас не покажем, кто здесь хозяин, они сожрут нас! Они уже здесь, эти… эти «русские миры»! Они ходят по нашим улицам и требуют своих прав! Это не политика, это самооборона! Защита нашего дома!

– Самооборона? – Она смотрела на него с отчаянием. – С дубинками против стариков и женщин? С арматурой против тех, кто просто хочет говорить на своем языке? Коля, это безумие! Я боюсь за тебя! Я боюсь, что ты вернешься… другим. Или не вернешься вовсе!»

Он видел её слезы, видел искренний ужас, но внутри него что-то уже сдвинулось. Обида, злость, чувство, что его, его семью, его страну оттирают, заставляют быть другими, – всё это перевесило.

– Я должен! – Коротко бросил он и, оторвав её руки от себя, направился в прихожую.

Через десять минут у дома резко затормозил серый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными стеклами. Николай, не оглядываясь на замершую в дверях кухни Оксану, шагнул внутрь. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Их привезли в здание в центре Киева, бывший Дом культуры сталинской постройки, но теперь основательно перестроенный.

Массивные двери, кованые решетки на окнах, у входа – несколько крепких парней с каменными лицами. Внутри пахло краской, табаком и мужским потом. Стены были увешаны историческими картами Украины в её «естественных границах», портретами Степана Бандеры и Романа Шухевича. Николай с интересом разглядывал знамёна с трезубцем и чёрно-красными полотнищами. Богдан, в камуфляжных штанах и чёрной футболке с нацистским «кельтским крестом», который Николай раньше видел только в фильмах, стоял на невысоком помосте. Он был спокоен и излучал непререкаемый авторитет. В зале собралось человек пятьдесят – в основном мужчины от двадцати до пятидесяти, с жесткими, решительными лицами. Было несколько женщин с короткими стрижками и таким же безжалостным взглядом.

– Братья! Сегодня мы покажем этим московским прихвостням, что наша земля не для их игр! – голос Богдана, усиленный микрофоном, гремел на правильной украинской речи под сводами. – Они вышли на наши улицы, чтобы потребовать? Их единственное право – молчать и повиноваться! Сегодня мы научим их этому! За Украину!

– Слава Украине! – Толпа ответила рёвом. – Героям слава!

Затем началась раздача «инструмента». По цепочке, как на каком-то конвейере, передавали полицейские дубинки, обрезки стальной арматуры с обмотанной изолентой рукоятью для лучшего хвата, короткие, уродливые отрезки толстой водопроводной трубы. Когда в руку Николая лег холодный, шершавый и на удивление тяжелый кусок арматуры, он ощутил его первобытную, смертоносную простоту. Это был не инструмент, это было орудие убийства. От его чувства и от чей-то возможной смерти ладони Николая вспотели.

Их погрузили в те же микроавтобусы и повезли по проснувшемуся городу. Через некоторое время они высадились в нескольких кварталах от одной из центральных площадей. Уже издалека был слышен гул голосов, музыка, смех. Когда они вышли и построились, Николай увидел толпу демонстрантов. Это были не какие-то мифические «сепаратисты», а самые обычные люди.

Семьи с маленькими детьми на плечах, пожилые супруги с самодельными плакатами «Русский язык – мой родной», «Хватит вражды, дайте миру шанс», «Мы – не враги», группы пенсионеров, больше похожих на его собственных родителей, студенты, молодые девушки в ярких платках. Они выглядели мирно, даже беззащитно. Они пели какую-то старую песню. Их колонна замерла на мгновение, как стая волков перед броском.

– В атаку! За Украину! – Раздалась чья-то команда, и ад вырвался на свободу.

Произошедшее дальше, не поддавалось логике. Это был хаос, управляемый только звериными инстинктами. Толпа людей с дубинками и арматурой, с искаженными гримасами ненависти, с дикими криками «Москаляку на гиляку!» и «Смерть ворогам!» обрушилась на мирных демонстрантов.

Воздух взорвался. Сначала это был гул недоумения, который за секунды превратился в пронзительные крики ужаса, в леденящие душу вопли боли, в отчаянные плачи детей, в приглушенные стоны. Смешались звуки – тяжёлые, глухие удары по телам, звенящий лязг металла о металл (кто-то пытался отбиваться каркасом от плаката), хруст костей, разбиваемого стекла, разрываемой ткани.

Николая понесло вперёд общим потоком. Он замер, увидев в метре от себя молодую девушку, может быть, ровесницу Юли. Она прижимала к груди порванный плакат, её лицо было залито слезами, а глаза, огромные и полные непонимающего ужаса, смотрели прямо на него. В них он увидел своего рода зеркало, и ему стало стыдно. Но этот миг слабости длился мгновение. Рядом с девушкой упал седой мужчина в очках, прикрывающий голову руками. По его лицу из-под пальцев уже текла алая кровь, окрашивая седые виски.

– Фашисты! – Пронесся над площадью чей-то разрывающий душу, полный отчаяния и презрения крик.

И этот крик, словно плеть, ударил по Николаю. Он огляделся. Вокруг него были такие же, как он, люди, но сейчас их лица были лицами хищников. Искаженные злобой, с оскаленными зубами, с безумным блеском в глазах. Он увидел откровенно нацистские татуировки – свастики, «чёрное солнце» – на шеях и предплечьях некоторых «братьев».

Его осенила простая, животная истина: он здесь один. Если он сейчас остановится, если дрогнет, если проявит хоть каплю сомнения или жалости, эти же дубинки, эта же арматура обрушатся на него. Он станет таким же врагом. Этот грязный, уже местами скользкий от крови асфальт станет его могилой. Инстинкт самосохранения, древний и безжалостный, затмил всё.

С низким, хриплым рыком, в котором было отчаяние, страх и внезапно проснувшаяся ярость, он замахнулся арматурой. Он не целился. Он просто с силой, исходящей из самых глубин его существа, опустил её на спину убегавшего мимо него пожилого человека в простой телогрейке. Тот с коротким, оборванным стоном рухнул на землю. Николай почувствовал в своей руке отдачу – тупой, костяной хруст. И в этот момент с ним что-то случилось. Волна тошноты сменилась странным, пьянящим жаром, разлившимся по всему телу. Это была не просто ярость. Это было опьянение.

Опьянение собственной силой, властью над другим человеком, над его болью, над его страхом. Древний, звериный инстинкт убийцы, который дремал в нём всю жизнь, проснулся и заявил о своих правах. Он перестал думать. Он видел только цели – спины, головы, руки. Он бил снова и снова, и с каждым ударом его собственный страх растворялся в этом наркотическом чувстве вседозволенности и могущества. Кровь на асфальте, на его одежде, на руках перестала быть чем-то отталкивающим. Она стала знаком победы, печатью принадлежности к сильным.

Когда площадь, наконец, опустела, усеянная брошенными куртками, порванными плакатами, осколками и тёмными, липкими пятнами, их погрузили обратно в автобусы. В салоне стоял гул возбуждённых голосов. Все говорили наперебой, хвастались, смеялись неестественно громко, с блестящими глазами. Николай молчал, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он чувствовал дикую усталость и одновременно – невероятный подъём. Внутри всё горело.

Их привезли в дорогой, стилизованный под старину паб в центре. Двери закрылись для других посетителей. Текли рекой пиво, горилка, виски. Николай пил жадно, большими глотками, пытаясь и заглушить тлеющий внутри ужас, и продлить это новое, опьяняющее ощущение. И алкоголь делал своё дело. Картины насилия в его памяти теряли свои острые углы, боль и страх жертв стирались, оставалась только его собственная ярость и победа. Он уже не видел избитых стариков и плачущих девушек. Он видел поверженных «врагов», «москальских пособников», «пятую колонну».

Ближе к ночи, когда градус алкоголя в крови стал критическим, они высыпали на улицу. Кто-то раздавал факелы. Пламя, трепещущее на ветру, выхватывало из темноты искажённые лица, превращая их в маски демонов. Портреты Бандеры и Шухевича плыли впереди, как иконы. Красно-чёрные знамена развевались, словно крылья ночных хищников. Шествие было похоже на марш самой смерти, вырвавшейся из преисподней. Они скандировали лозунги, и их голоса сливались в единый, зловещий рёв. Кто-то сильно, почти грубо, потянул Николая за руку, сквозь сполохи пламени факелов он разглядел Богдана.

– Иди с нами, Микола! Выходи вперед! Твое место среди наших лидеров, а не в толпе! – Глаза Богдана горели холодным огнём, слова на мове проникали в самое сердце. – Богдан буквально втолкнул его в первую шеренгу. – Чуешь? Чуешь нашу силу? Скоро вся влада буде наша! Мы сметем продажного президента, играющего с Москвой! Вся Украина будет наша! Чистая и без москалей!»

Николай, с факелом в руке, кричал вместе со всеми. Его голос сорвался в хрип. Он чувствовал себя частью чего-то огромного, неостановимого, очищающего. Ненависть, которую ему годами вливали в уши, наконец, нашла выход. Она больше не была абстрактной. У неё был вкус – вкус крови и дыма. И запах – запах страха тех, кто слабее.

– Слухай меня хлопче. Имя Николай – забудь. – Богдан наклонился к его уху, его дыхание пахло алкоголем, но голос на украинском был трезвым и стальным. – Николай – имя гнобителя нашего, московского царя. Москали нас за собою в рабство утянут. Запомни теперь ты – Микола и один из нас. Ты один из тех, кто построит новую Украину. Ты подобен нам.

– Я один из вас! – Повторил словно мантру Николай.

– Тримай сей аванс. За твою мужнисть. – Глаза Богдана странно блестели, он сунул Николаю в карман куртки толстую, упругую пачку банкнот. Николай даже на ощупь понял, что это доллары. – Теперь иди до дому. Жди моего звонка. Не подведи нас, Микола.

Николай вернулся домой на рассвете, на такси. Он вошёл в тихий, спящий дом. Оксана не вышла к нему. Он прошёл в ванную, включил свет и посмотрел в зеркало. На него смотрел незнакомец. Его одежда была в грязи и бурых пятнах. Лицо – осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, но с каким-то новым, жёстким блеском в глубине зрачков. Он почувствовал запах – едкий, сладковато-металлический запах гари, пота, чуждого парфюма и крови. Это была чужая не его кровь, Микола чувствовал бушующую в нём силу.

Тогда его накрыло, но не раскаяние и не ужас. Это была волна такого мощного, такого всепоглощающего кайфа, от которого перехватило дыхание. Кайфа от абсолютной, животной власти. От осознания, что он может бить, крушить, уничтожать. От единения с этой бушующей силой, которая давала ему право на ненависть. «Москали». Это они во всём виноваты. Во всех его проблемах, в унижении его страны, в страхе его жены. И он, Микола, теперь знал лекарство. Он знал, как с ними бороться.

Он лёг в постель, но заснуть не мог. Его тело дрожало от перевозбуждения. Перед глазами стояли вспышки факелов, мелькали искажённые болью лица, и он сжимал кулаки, чувствуя, как по жилам разливается адреналин. Он жаждал одного – чтобы этот день повторялся снова и снова. Первые лучи утреннего солнца еще только начинали золотить край подоконника на кухне, как дом огласил не привычный запах свежесваренного кофе, а резкий, хриплый окрик из спальни, прозвучавший сквозь сонную тишину.

– Оксана! Гречки с салом приготовь, слышишь? Чтобы густая была! – Голос Миколы был низким, прокуренным и чужим, с явной металлической ноткой усталости и раздражения.

Оксана, не сомкнувшая глаз почти всю ночь, вздрогнула, услышав его, и послушно, словно автомат, засуетилась у плиты. Её пальцы дрожали, когда она насыпала в кастрюлю гречневую крупу. Пока каша закипала, она украдкой, с затаенным страхом наблюдала за мужем. Он сидел за кухонным столом, его мощное тело было напряжено, как пружина, а пальцы нервно и безостановочно барабанили по деревянной столешнице.

Его взгляд, устремленный в пустоту, был остекленевшим и одновременно пристальным, будто он видел не стену с семейными фотографиями, а отголоски вчерашнего кошмара – задымленные улицы, отсветы факелов, чужие лица, искаженные болью и страхом.

– Коля… – начала она, и её голос, тихий и надтреснутый, едва нарушил гнетущее молчание. Она боялась говорить, но молчать было уже невыносимо. – По телевизору вчера… в вечерних новостях… Там показывали… в центре… Такое творилось… Людей… обычных людей… избивали… Дубинками, чем-то железным… Тела на асфальте и море крови… Это же просто ужас, кошмар какой-то…

Он медленно, будто с огромным усилием, перевел на неё взгляд. Его глаза, обычно ясные и спокойные, сейчас были похожи на узкие щели, из которых смотрел на нее незнакомый, холодный человек. –Я там был, – отрезал он коротко, и его слова повисли в воздухе тяжелым, отравленным облаком.

– Как ты мог?! – вырвалось у Оксаны. Из её ослабевших пальцев выскользнула ложка и с оглушительным лязгом упала в металлическую раковину. Она отшатнулась от плиты, её лицо вытянулось от ужаса. – Ты… ты участвовал в этом… в этом… кровавом кошмаре? Ты это делал?

– Кошмар? – он резко вскочил на ноги, и его стул с громким, пронзительным скрежетом отъехал назад, ударившись о шкаф. – Это не кошмар, жена! Это очищение! Это правда жизни! Пока мы тут будем в своем уютном гнездышке кашу хлебать и о погоде говорить, они, эти продажные уроды в правительстве, распродадут нашу землю по кускам, как последнюю шлюху! Все наши недра, все богатства, всё, что есть у страны – москалям! А такие, как я, – мы единственные, кто готов защитить страну! По-настоящему! Железом и кровью!

Он кричал, сжимая кулаки так, что его костяшки побелели. Его лицо исказила гримаса ярости, на шее надулись толстые, напряженные вены. Оксана отпрянула к плите, инстинктивно прижав ладонь к губам, чтобы заглушить рвущийся наружу крик. Таким – звериным, неумолимым, одержимым – она его никогда не видела. В маленькой кухне воцарилась тягостная, давящая пауза, нарушаемая лишь глухим шипением и бульканьем каши на плите и ее собственным прерывистым дыханием.

– А.… а сервис? – Прошептала она наконец, пытаясь вернуть его к реальности, к той почтенной, понятной жизни, что они вели всего сутки назад. – Коля, а кто будет работать? Как же твои клиенты и заказы? Ты же всё вложил в это дело…

Микола фыркнул, с силой швырнув себя обратно на стул. Он набросился на только что положенную ему тарелку с дымящейся гречневой кашей и крупными кусками свиного сала. Он ел с неистовой, волчьей жадностью, почти не пережевывая, словно пытался заесть ту черноту, что клокотала у него внутри.

– Найду кого-нибудь, – Отмахнулся он, прожевывая огромный ломоть. – Бездельников везде полно. У меня на примере есть несколько хлопцев.

– Но как мы будем жить? – Голос Оксаны снова начал срываться, в нем зазвенели слезы. – Откуда деньги, Коля? На что Юльке учиться? На что нам, в конце концов, жить? Ипотеку платить, за свет, за газ? На одну идею сыт не будешь!

Микола с силой отодвинул пустую, вылизанную до блеска тарелку. Его лицо было мрачным. Он полез в карман своих заношенных, испачканных джинсов и с размаху швырнул на стол толстую, мятую пачку стодолларовых купюр. Деньги тяжело, с сочным шлепком ударились о дерево столешницы, разлетелись веером.

– Вот деньги! Довольна? – Сердито выдохнул Микола. – Хватит тебе? Или еще принести?

Оксана с опаской, будто перед ней лежала гремучая змея, посмотрела на пачку. Банкноты были новыми, хрустящими, пахли типографской краской, но от них, казалось, исходил тяжелый, чужой, сладковато-металлический запах – запах ночных улиц, дыма и чего-то еще, от чего сводило желудок.

– Они… они кровавые!? – Выдохнула она, отводя глаза.

Это его взорвало окончательно. Он вскочил, изо всей силы ударив кулаком по столу. Тарелки и чашки со звоном подпрыгнули.

– Кровавые?! – Его рык был оглушительным. – Эти деньги заработаны в честной борьбе! В бою! В бою против москалей и их местной, продажной подстилки! Это плата за наше будущее! За будущее Юльки! Чтобы она жила в свободной стране, а не в рабстве у этих уродов! Ты, наконец, это поняла?!

– Вау, батя! – ее голос прозвучал с искренним восхищением.

– Где раздобыл? Мешок с неба упал? – В этот момент на кухню, потягиваясь и потирая сонные глаза, вошла Юлька. Ее взгляд сразу же, как магнит, прилип к разбросанным по столу деньгам. – Мы что, разбогатели?

– Садись завтракать, дочка! – Быстро, пытаясь смягчить ситуацию и оградить дочь от этого безумия, сказала Оксана, но было поздно.

Микола уже снова сидел, мрачно и методично пересчитывая и разглаживая купюры, складывая их в ровную стопку. Потом он набрал номер на телефоне и рявкнул в трубку, не здороваясь: «Ждите, через полчаса буду. Будьте готовы». Собираясь уходить, он заметил восторженный, горящий взгляд дочери, устремленный на него.

– Пап, а я вчера записалась в новую театральную студию! – Похвасталась Юлька, подсаживаясь к столу. – Мне там сразу дали главную роль! Я буду играть подругу Степана Бандеры! Это так мощно, так символично сейчас!

– Молодец, дочка! На правильном пути стоишь. – Лицо Миколы озарила первая за это утро улыбка – гордая, одобрительная, жесткая. – Настоящая украинка должна знать своих героев, чтить их и продолжать их дело. Горжусь тобой.

– Па, а денег на костюм не дашь? – тут же, не теряя ни секунды, сориентировалась Юлька. – И мы там на декорации всем коллективом скидываемся. Хочется всё красиво и правдоподобно сделать, чтобы зрители прониклись.

Не раздумывая ни секунды, Микола отсчитал четыре сотни долларов, потом, подумав, с тем же решительным видом добавил сверху еще одну хрустящую купюру. Половину этой суммы он сунул себе в карман джинсов, вторую половину – грубо засунул в карман клетчатого фартука Оксаны, которая стояла, безучастно уставившись в стену, словно не видя и не слыша ничего вокруг.

– Послушай сюда, Юлька. Побольше теперь снимай роликов для твоего Тик-Тока. Про наше движение. – На пороге он обернулся, указывая на дочь привычным, указующим жестом, каким он показывал Олегу на неисправность в машине. – Про нашу борьбу. Про то, какие они ущербные и ничтожные, эти москали и их вымирающий язык. Покажи всем их настоящую, гнилую сущность! Чтобы вся молодежь видела!

– Обещаю, пап! – С воодушевлением, горящими глазами крикнула ему вслед Юлька. – Я всё сниму! Будет супер-мега круто! Мой блог просто взорвется!

Его сервис, пахнущий бензином, машинным маслом и металлом, встретил его как старого, но внезапно чужого знакомого. Этот запах когда-то означал для него стабильность, уважение, честный труд. Сегодня он пах тылом, временной стоянкой. На территории его уже ждали трое – двое крепких, коротко стриженных парней в рабочих комбинезонах, и один постарше, с умными, но до глубины души уставшими глазами и руками, исчерченными шрамами и следами мазута.

Кратко, без лишних слов и улыбок, поговорив с каждым, Микола с холодным удовлетворением понял – ему, как ни странно, везет. Один оказался виртуозом по рихтовке кузовов и покраске, другой – первоклассным специалистом по автомобильной электрике, третий – мотористом с огромным стажем, способным с закрытыми глазами разобрать и собрать двигатель. Он наскоро, по-военному четко, провел для них вводный инструктаж, сухо объяснив основные принципы работы и свои требования.

Затем он жестом подозвал к себе Олега, своего напарника, с кем вместе плечо в плечо проработал последние четыре года в построенном собственными руками здании автосервиса. Молодой мужчина подошел неуверенно, его взгляд выражал целую гамму чувств – недоумение, растерянность и, как это ни парадоксально, зарождающееся уважение к этой новой, жестокой силе, исходившей от бывшего наставника.

– Олег, слушай сюда, и запомни раз и навсегда. – Микола говорил тихо, но так, что каждое слово врезалось в память. – Я теперь буду часто в отъездах. В Киеве, по делам. Важным. В мое отсутствие ты здесь старший. Следи за порядком, принимай заказы, отчитывайся мне вечером каждый день. Понял?

– Понял, Микола Иванович. Можете на меня рассчитывать. – Олег кивнул, стараясь выглядеть так же сурово и собранно, и непроизвольно расправил плечи. Новые обязанности и доверие босса, пусть и пугающего, льстили его молодому самолюбию.

Микола коротко, с силой похлопал его по плечу, развернулся и, не оглядываясь, сел в свою машину. Он резко тронулся с места, оставив позади свое прежнее детище, свое «честное царство», построенное на труде и мастерстве. Теперь у него была другая работа, другая жизнь, другие, куда более могущественные и требовательные покровители. А позади, в пыльном цеху сервиса, оставались лишь въедливый запах машинного масла, гул компрессора и недоумевающий, полный тревоги взгляд Олега, который так и не понял, куда и зачем так стремительно, словно догоняя войну, исчезает его наставник.

Следующие недели стали для Миколы временем глубокого погружения в мрачные воды националистического движения. Это было уже не поверхностное знакомство, а тотальное втягивание в идеологический водоворот, способный порождать лишь ненависть и нести смерть. День за днем он посещал собрания, проходившие в разных локациях – от полуподвальных помещений в Киеве до уединенных дач в лесу.

Периодически с ним проводили беседы разные лидеры движения, испытующе глядя в глаза, задавая каверзные вопросы, словно проверяя его благонадежность и преданность. В один из таких дней, утром, когда Микола пытался вникнуть в отчеты, которые ему с грехом пополам составлял Олег, снова зазвонил его телефон. На экране горело имя «Богдан». Микола почувствовал странное сочетание тревоги и предвкушения. Он вышел из офиса, чтобы поговорить наедине.

Говори! – Коротко бросил он в трубку.

– Микола, привет! Собирайся, через час за тобой заедут. Нужно кое-что показать. – Голос Богдана был ровным, деловым, без эмоций.

– Куда мне приехать? – Спросил Микола.

– За город в Святошинский лес. Здесь в Святошинском районе Киева когда-то был детский лагерь отдыха. Не заблудишься. Одевайся практично. Погода меняется. – Связь с Богданом прервалась.

Микола вернулся в офис, отдал Олегу несколько беглых распоряжений на ближайшие дни, ссылаясь на срочные поставки запчастей в Киев, и через час его снова забрал тот же серый микроавтобус. На этот раз они ехали долго, миновав окраины Киева и углубившись в лесной массив. Дорога становилась все хуже, пока они не свернули на заброшенную асфальтовую дорогу, ведущую к заросшим воротам с полустертой надписью «Лагерь «Сосновая Роща».

Въехав на территорию, Микола увидел не заброшенный лагерь для детей, а укрепленный лагерь. Бывшие корпуса для пионеров были переоборудованы под казармы, на столбах висели камеры наблюдения, а по периметру дежурили вооруженные люди в камуфляже не армейского образца. В воздухе пахло хвоей, влажной землей и соляркой от генераторов.

У центрального корпуса их ждал Богдан. Рядом с ним стоял другой мужчина – высокий, костлявый, с длинным худым лицом и пронзительным, колючим взглядом. На нем был камуфляж с нашивками, которых Микола не знал, а на поясе – пистолет в кобуре.

– Микола, вот это Степан. – Богдан кивнул на костлявого мужчину. – Командир этой базы. Он проведет нам небольшую экскурсию.

Степан вытянулся, его лицо скривилось в нечто, напоминающее улыбку: “Гетман Степан, к вашим услугам. Добро пожаловать в наш оплот! “

Богдан повел их по территории, прошли мимо плаца, где группа из двадцати человек отрабатывала приемы рукопашного боя, взглянули на стрельбище, с которого доносились частые выстрелы. Степан, шел чуть впереди, размашисто размахивал руками, рассказывая о дисциплине и подготовке бойцов, раз за разом называя себя гетманом. Наблюдая за тренировками бойцов, он вдруг выговорил: “Гетман лично следит за идеологической подготовкой…”

Внезапно Богдан остановился как вкопанный. Он медленно повернулся к Степану. Его лицо, обычно непроницаемое, стало темным от сдерживаемой ярости.

– Степан. – Приблизившись к самозваному гетману Богдан тихо произнёс, но с такой силой, что у Миколы по спине пробежали мурашки. – Ты слишком часто стал повторять это слово. «Гетман». Ты выбрал себе имя не по чину. Не по уму и не по заслугам. Здесь командиры есть, а гетманов – нет. Понял? – Степан, казалось, съежился, его высокомерная улыбка мгновенно исчезла, взгляд опустился.

– Так точно… понял! – Пробормотал он.

– Иди, займись делом. Проверь, как идет подготовка на втором стрельбище. – Приказал Богдан, не глядя на него и Степан, не говоря ни слова, развернулся и зашагал прочь, стараясь сохранить остатки достоинства.

Вот видишь, Микола, – Богдан вздохнул. – Проблема наша в кадрах. Дураков, готовых махать дубинами и кричать лозунги, – полно. А грамотных, сильных духом, с головой на плечах – единицы. – Богдан повернулся к Миколе и его лицо стало спокойным.

– Наш враг не дремлет. Ты в курсе, что в Крыму русская община все активнее голову поднимает? Митинги там, требования… Я уверен, Россия рано или поздно попытается его отжать, и мы должны быть готовы дать отпор.

Они дошли до дальнего края лагеря, откуда открывался вид на холмистую, поросшую лесом местность. Богдан облокотился на ограждение и в этот миг Микола понял, речь пойдёт о чём-то чрезвычайно важном.

– Скажи, Микола, когда ты служил в армии? – Неожиданно спросил Богдан.

– Я служил давно. Еще при Союзе. Срочную. В танковых войсках, механиком-водителем. – Нахмурился Микола.

– О… Это даже лучше, чем я думал. – В тоне Богдана послышалось удовлетворение. – Мы создаем несколько новых батальонов. Структур территориальной обороны. Одним из них должен будешь командовать ты.

Микола молчал несколько секунд, переваривая услышанное. Командовать батальоном? Он, автомеханик? Он привык решать дома все дела, но жену нужно поставить в известность.

– В принципе… я не возражаю, – сказал он осторожно. – Мне нужно во многое вникнуть, после срочки я с армией дело не имел. Придется много времени здесь проводить? Мне также необходимо тренироваться и учиться, а у меня семья. Бизнес. И.… людьми нужно командовать. А кто они? Кем я буду командовать?

– Денег ты будешь получать столько же, сколько получал ранее, если не больше. Но свою пригодность нужно будет доказать. – Богдан словно ожидал множество вопросов. – Тебе придется освоить многое. Стрелковое оружие, гранатометы, основы работы на гаубицах… И да, танки. Твои знания нам пригодятся. В батальоне должны быть специалисты разного профиля – от штурмовиков до артиллеристов и танкистов. Мы создаем мобильное, универсальное подразделение.

Он повел Миколу в ближайший корпус – бывший спальный корпус, переделанный в казарму. Внутри пахло потом, сапожной краской и оружием. Десятки мужчин, от молодых парней до бывалых мужчин лет сорока, сидели на койках, чистили автоматы, играли в карты. При появлении Богдана все встали, вытянувшись по стойке «смирно».

– Бойцы! – Голос Богдана легко заполнил все помещение. – Знакомьтесь. Это ваш новый командир батальона – Микола. Его слово для вас – закон. Понятно?

– Так точно! – Рявкнули в ответ пятьдесят глоток.

Микола окинул взглядом собравшихся, разномастные лица и разная выправка напрягала. Кто-то выглядел как бывший спортсмен, кто-то – как типичный представитель маргиналов. Удалось насчитать всего пятьдесят человек.

– Пятьдесят… Это мало для батальона! – Тихо сказал он Богдану.

– Это костяк. – Коротко бросил Богдан. – Обещаю, в ближайшее время будет еще две, а то и три сотни. Мы ведем активный набор. Среди этих бойцов выберешь себе зама и младших командиров.

– А у меня будет право… отбраковывать людей? – Тогда Микола задал главный вопрос, который крутился у него в голове с самого начала. – Я считаю, нам нужны идейные, сильные парни, а не сумасшедшие или те, кто пришел сюда просто пострелять. Ещё есть второй вопрос: кто будет платить этим людям?

– Отбраковывать придётся обязательно и только тебе. Ты – командир батальона, что соответствует званию подполковника. – Богдан улыбнулся, уголки его глаз сморщились. – Ты отвечаешь за боеспособность. Что касается денег… – Он сделал паузу, словно решаясь надо ли говорить. – Об этом ты не волнуйся. У нас есть надежные спонсоры. Среди них есть и государственные, и.… частные. Все будут получать достойное содержание.

Они вышли из казармы обратно на свежий воздух. Микола чувствовал странное возбуждение. Власть. Ему предлагали реальную власть над людьми, над оружием.

– Я готов приступить к тренировкам. – Сказал он твердо. – Мне нужно съездить домой и уладить дела. Я давно планировал поездку к родителям, повидаться с семьей. И второй вопрос: когда вам нужны будут люди? В полной готовности? Сколько у меня времени?

– Могу дать пять дней максимум. – Богдан задумался на мгновение. – Потом начинается интенсивная программа и люди нужны. Пойми главное, Микола, ситуация накаляется.

– Понятно, Богдан. – Кивнул Микола. – Пяти дней мне хватит.

Они дошли до въезда в лагерь, где стояли машины. Богдан остановился у своего оливкового Jeep Wrangler, но потом повернулся к стоящему рядом новому черному Land Cruiser.

– Это подарок, не подведи нас, Микола. В тебя вкладываются. – Затем он вытащил из кармана ключи от Land Cruiser и, подбросив их в воздух, ловко поймал и бросил Миколе. Прощаясь, Богдан достал из автомобиля толстую пачку долларов и протянул Миколе. – На первое время. На текущие расходы.

Микола поймал ключи. Тяжелые, холодные. Он сжал их в кулаке. – Я весь ваш. Идейный. – Он вспомнил о дочке, и ему захотелось чем-то подтвердить свою лояльность. – Кстати, о деле. Моя дочь, Юлька… Она готовится к театральной постановке. Играет подругу Степана Бандеры. Очень вжилась в роль, прониклась идеей.

– Вот это я понимаю! Воспитание молодежи! Это очень важно. Передай ей, что мы ею гордимся. Скоро ее талант понадобится и на более важной сцене. – Лицо Богдана озарила редкая, широкая улыбка. Он одобрительно хлопнул Миколу по плечу.

Он сел в свой Jeep и уехал, оставив Миколу стоять с ключами от мощного внедорожника и пачкой денег в кармане. Микола медленно подошел к Land Cruiser, потрогал гладкий, черный бок. Он обернулся и посмотрел на лагерь – на казармы, на стрельбище, на людей с оружием. Это был уже не чужой мир, а его мир. В этом новом мире Микола получил силу в виде его батальон, теперь он готов не только бороться, но и уничтожить любого, вставшего у него на пути.

***

Конец августа 2013 года выдался на удивление теплым и золотистым, словно сама природа пыталась компенсировать грядущие холода и бури небывалым щедрым умиротворением. В саду у старых родителей в Славянске, в тени раскидистых яблонь, поспевали румяные плоды, наполняя воздух густым, сладковатым ароматом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, рисовали на выцветшем от времени деревянном крыльце причудливые кружева. Казалось, все вокруг – и притихшие улицы частного сектора, и безмятежное голубое небо – старалось создать идиллическую, невозмутимую картину для редкого, такого желанного и такого хрупкого семейного воссоединения.

Подготовка к встрече началась за несколько дней. В доме пожилых Ивана Петровича и Марии Степановны царило приятное брожение. Мария, несмотря на годы, сама мыла полы, вытряхивала половики, перебирала постельное белье. Иван Петрович, человек немногословный и основательный, проверял исправность розеток, чинил калитку и с завидным упорством начищал до блеска старый самовар, доставшийся ему еще от отца. Они молча понимали друг друга: эта встреча может стать последней, когда их семья, разбросанная жизнью по разным городам и весям, соберется под одной крышей еще в каком-то подобии мира.

Первым, как и договаривались, приехал старший сын, Николай, но еще на подъезде к Славянску, глядя на знакомые с детства пейзажи, он мысленно поправил себя: «Микола». Теперь это было его имя, его новая сущность. Он прибыл на своем новом, черном, брутальном Land Cruiser, который резко контрастировал с пыльными «Жигулями» и «Славутами» во дворах. Машина была идеально чистой, ее полированный кузов ослепительно сверкал на солнце.

Из багажника он достал не только чемоданы, но и свой армейский берет и плотную куртку-афганку, на которую были с особым тщанием пришиты или нанесены шевроны: вышитый трезубец, стилизованный красно-черный флаг, и логотип его батальона – стилизованная волчья голова. Эти вещи он снял и небрежно, но на самом деле демонстративно, повесил на спинку стула в гостиной, на самом виду. Его подарки родителям были дорогими, но бездушными: дорогой коньяк отцу и роскошный платок матери – больше для галочки.

Оксана, его жена, вышла из машины с усталым, осунувшимся лицом. Она молча помогала выгружать вещи, избегая смотреть в глаза свекрови. Юлька, их дочь, напротив, была на подъеме. Яркая, как тропическая птица, в модной вызывающей одежде, она тут же начала снимать все на телефон, комментируя с снисходительной усмешкой: «О, смотрите, какой милый провинциальный колорит! Прям как в том фильме про застой».

Мария Степановна, воспользовавшись случаем, еще накануне позвонила младшему, Андрею. «Андрюша, сынок, приезжайте, пожалуйста, с Катей. Коля уже здесь. Всего на пять дней. Пока мы все еще вместе, дети, пока мы живы… стариков не бывает много», – голос ее дрожал, и Андрей, как ни тяжело было бросать бизнес на попечение Максима, не смог отказать.

Их подготовка к поездке была совсем иной. Андрей и Катя потратили целый вечер, с любовью выбирая подарки. Он – хороший набор инструментов отцу, зная его любовь мастерить что-то по дому, и новый, современный телевизор, чтобы родителям было удобнее смотреть их любимые сериалы. Катя тщательно подбирала Марии Степановне мягкую, теплую шаль и коробку дорогого чая. Они ехали на своей скромной, но ухоженной иномарке, и дорога была наполнена тихими разговорами, смехом и надеждой на то, что все обойдется, что удастся сохранить в семье мир.

Наконец-то двор родительского дома наполнился голосами, смехом и суетой. Были объятия, поцелуи, восклицания. С самого момента приезда Миколы в воздухе висело незримое, но плотное напряжение. Оно исходило от его новой, слишком дорогой машины, от его подтянутой, почти военной выправки, от молчаливой покорности Оксаны и от вызывающего поведения Юльки.

Пока женщины – мать, Оксана и Катя – хлопотали на кухне, накрывая на стол, создавая тот самый «тыл», что всегда объединял семью, Юлька, с телефоном наготове, отправилась бродить по знакомым с детства улицам. Ее ностальгия была язвительной, она снимала обшарпанные заборы, покосившиеся сарайчики, оставляя в своем блоге резкие комментарии о «провинциальной совковости», «неизлечимом пост-совке» и «тотальной русификации» городка, который когда-то был для нее просто милым, родным местом.

В гостиной, пахнущей пирогами и старой мебелью, царила своя атмосфера. Старый отец, Иван Петрович, молча, с привычным жестом, включил телевизор. В новостях выступал президент Янукович, говоривший о курсе на евроинтеграцию, но с постоянной, хорошо читаемой оглядкой на Москву.

– Слабак! – С усмешкой, но беззлобно бросил Андрей, развалившись на старом, просевшем диване. – Тянет и туда, и сюда, а в результате страна стоит на месте, как загнанная лошадь. Ни тебе развития, ни тебе стабильности».

– Слабак? – Переспросил Николай, которого все в семье, кроме него самого, упорно называли старым именем. Он стоял у окна, его спина была напряжена, плечи расправлены. – Он не слабак, Андрей. Он – мерзавец и коррупционер. Он и его банда разворовывают страну, продают ее по кускам, а ты говоришь «слабак». Его голос был ровным, но в нем слышались стальные нотки.

– А что, по-твоему, выход? – Голос Андрея зазвенел от нарастающего раздражения. – Твои друзья с дубинками? Эти… бандеровцы, что по улицам бегают и натравливают людей друг на друга?

– Меня зовут Микола! – Резко обернулся брат и его глаза сузились. – Только силой можно вырвать эту страну из лап москалей и их местных прихвостней. Силой воли и силой оружия. Кстати, для общего сведения. Я теперь не просто «Микола». Я подполковник. Командир батальона.

В комнате наступила гробовая тишина, нарушаемая лишь бормотанием телевизора. Даже Иван Петрович, обычно невозмутимый, снял очки и уставился на старшего сына тяжелым, испытующим взглядом. С кухни донесся испуганный вздох Марии Степановны.

– Какой еще батальон? – Не удержалась она, выглянув в дверной проем и вытирая руки о фартук. – Ты же автомеханик, Коля! У тебя свой бизнес, семья!

– Времена меняются, мама! – Отрезал он, холодно глядя на нее. – Стране нужны солдаты. А не механики. На кону – само ее существование.

Наконец, стол, накрытый старой, но чистой скатертью, ломился от яств: душистое сало с прожилками, домашняя колбаса, хрустящие соленья – огурцы и помидоры с собственного огорода, вареники с картошкой и вишней, сметана, укроп. Казалось, сама мать-Украина раскинула здесь свой щедрый, гостеприимный стол, пытаясь умаслить, накормить и примирить своих враждующих сыновей.

Разлили по стопкам прозрачную, пахнущую хлебом горилку. Все уселись. На мгновение воцарилась пауза, полная надежды. Едва первый, традиционный тост за родителей и за семью был произнесен, и все, кроме Юльки, сделавшей лишь вид, что пригубила, выпили, как Микола вдруг резко встал, задев локтем край стола. Его полная стопка опрокинулась, пролив прозрачную жидкость на белоснежную скатерть, оставив некрасивое мокрое пятно.

– Слава Украине! – Рявкнул он громко, с вызовом, подняв свою пустую стопку. – После этой выходки в гостиной повисла мертвая, оглушительная тишина. Было слышно, как на кухне закипает чайник.

– Героям слава! – Пролепетала Юлька, стараясь звучать бодро, и тут же подняла телефон, чтобы заснять реакцию родных – лучший контент для ее блога.

– За это, брат, я пить не буду. Никогда. – Андрей медленно, с подчеркнутой членораздельностью, опустил свою нетронутую стопку на стол. Ложка звякнула о блюдце. – Это не наш тост. Не тост нашей семьи.

– Коль! Андрюша! Ну что вы, родные мои! – Заголосила мать, ее голос сорвался в истерическую нотку.

– Прекратите немедленно! – Оксана, побледнев, схватила мужа за рукав, пытаясь усадить, тихо шипя ему что-то на ухо.

Резко, словно гром среди ясного неба, поднялся Иван Петрович. Его старческое, испещренное морщинами лицо, обычно спокойное, побагровело. Он был невысокого роста, тщедушным на вид, но в его позе, в его внезапно вспыхнувшем взгляде была такая древняя, праведная сила, что все разом замолчали, застыв.

– Пока я жив, никаких нацистских лозунгов! – Просипел Иван Петрович с такой силой ударяя костяшками пальцев по столу, что задребезжала посуда. – Пока я в своем доме дышу, никаких бандеровских речей здесь не будет! Ты понял меня, Николай? Никаких! Мои отец и деды, и твои деды, эту землю с русскими поднимали! Вместе! Русские всегда, в лихую годину, помогали украинцам, мы вставали единой стеной! А эти… твои так называемые герои… – он с презрением ткнул пальцем в сторону куртки с нашивками, – они с гитлеровцами, фашистами, против своих же воевали! Презренные выродки! Как ты можешь славить этих мерзавцев в моем доме! Когда-то в этом доме ты родился и произнёс своё первое слово мама на русском языке.

Микола сжал кулаки так, что его костяшки побелели. Глаза его горели холодным, нечеловеческим огнем. Он с трудом, с видимым усилием сдержался, грузно опустившись на стул. Он не мог ударить отца, но унижение, гнев и жгучее чувство собственной правоты терзали его изнутри.

И тут, словно по злой, провокационной насмешке судьбы, по телевизору, работавшему все это время приглушенным фоном, показали сюжет о стычках в Киеве. На экране мелькнули молодые люди в балаклавах, с дубинками и красно-черными флагами, с которыми он себя отождествлял.

Для Миколы этого было достаточно. Это был знак. Он снова вскочил, на этот раз с такой силой, что отшвырнул свой стул, и тот с грохотом упал на пол. Он выпрямился во весь свой мощный рост и, глядя в лицо отцу и брату, запел хриплым, срывающимся, но громким голосом: «Ще не вмерла Украйни и слава, и воля…»

Он пел гимн Украины. Пел на украинском, хотя прекрасно знал, что в этом доме, в этой части страны, все всегда говорили по-русски, и для всех это было естественно. Это была уже не патриотическая демонстрация. Это была декларация войны. Войны в стенах его родного дома.

– Прекрати этот цирк, я сказал! Сядь! Ты оскорбляешь отца и мать! – Андрей вскочил следом, лицо его перекосилось от негодования.

– Цирк? – Микола оборвал пение на полуслове, его голос звенел от ненависти. – Это вы – цирк! Вы, предатели! Вы, пятая колонна Москвы в своем же доме! Вы готовы продать Украину, нашу землю, за дешевый газ и убогую иллюзию какого-то «братства»!

– Какая Украина?! – закричал Андрей, теряя самообладание. – Это наш общий дом! И мы, русские и украинцы, всегда здесь жили вместе! Мы – один народ! А вы, вы хотите все разорвать, все перессорить, посеять ненависть там, где ее никогда не было! Это и есть самый настоящий нацизм!

– Русские? – Микола истерически, беззвучно засмеялся. – Ты знаешь, что твои «русские братья» в Донецке, в Луганске, уже готовятся? Готовятся оторвать кусок нашей земли? А ты, своим бизнесом, своими налогами, ты им помогаешь! Ты финансируешь врага! И ты, отец! – Он перевел взгляд на Ивана Петровича, – Ты своим молчаливым одобрением поддерживаешь его! Вы оба – предатели!

– В народе просыпается русское самосознание, а в мести с этим враги забрасывают на нашу землю чёрные имена нацизма. – Отец тяжело дышал, его грудь ходила ходуном. – Я не могу понять, как ты дал заманить себя в бандеровские сети. Скоро, очень скоро мы вновь будем жить в единой стране, России. Пройдёт время, Николай, ты будешь обвинять себя, просить прощения, что встал под знамена врага.

– Всё. Ясно. Все понятно. Я не могу здесь находиться. – Микола окинул взглядом бледные, испуганные лица женщин и гневные, напряженные – мужчин. – Я не могу дышать этим воздухом трусости и предательства. Оксана! Юля! Собираем вещи. Мы уезжаем. Немедленно.

– Коля, нет! Умоляю тебя, опомнись! – Зарыдала Мария Степановна, протягивая к нему руки. – Это твой дом! Твоя семья!

Старший сын был неумолим и глух к мольбам. Он схватил свою куртку с нашивками, с силой дернул ее со стула, и, не глядя ни на кого, твердыми, решительными шагами направился к выходу. За ним, беззвучно плача, потянулась Оксана. И следом – сияющая от пережитого «экшена» Юлька, продолжавшая снимать на телефон финал семейной драмы, бесценный материал для ее блога.

Хлопок входной двери прозвучал как выстрел, положивший конец чему-то большему, чем просто вечеру. Идиллическое семейное застолье, на которое возлагалось столько надежд, закончилось, так и не успев начаться. В доме, пропахшем пирогами и горем, остались лишь горечь, разбитая посуда опрокинутой стопкой, пятно на скатерти и глубокая, зияющая трещина, навсегда разделившая семью на «до» и «после». Трещина, которая очень скоро, под грохот настоящих выстрелов, должна была превратиться в кровавую, непреодолимую пропасть.