Украденное лицо, Моя юность прошла в Кабуле

ЛАТИФА

При участии Шекебы Хашеми

УКРАДЕННОЕ ЛИЦО

МОЯ ЮНОСТЬ ПРОШЛА В КАБУЛЕ

Перевод с французского Елены Клоковой

Предисловие Анны Политковской

Анонс

Латифа родилась через год после прихода советских войск в Афганистан. Сколько она себя помнит, в стране шла война. Но жизнь продолжалась, несмотря ни на что: девочка росла в большой и дружной семье, училась, мечтала стать журналисткой. 27 сентября 1996 года, когда талибы вошли в Кабул, ей было шестнадцать лет. Для Латифы, как и для всех афганских женщин, началась совсем другая жизнь: унижения, затворничество, чадра на лице... Латифа тайно бежала из страны вместе с отцом и матерью. Эта книга рассказ о ее жизни при талибах, о разбитых надеждах, но и о борьбе за то, чтобы афганские женщины вновь обрели свободу и достоинство.

КОГДА СТАЛО НЕЛЬЗЯ ВСЁ...

Почему люди, пережившие войну, навсегда прячутся за псевдонимы?

Книжка, которая у вас в руках, не претендует ни на художественность, ни на след в истории мировой литературы, хотя и написана живым и понятным языком.

Все равно эта книга - не для эстетов. Она - для других. Для неравнодушных. Для тех, кто еще хочет понять, в каком мире мы действительно живем и куда докатились. Именно так: не куда нас завел "международный терроризм", с которым теперь все дружно борются, не обращая внимания на детали, - а куда мы САМИ пришли и не в нас ли самих, случайно, дело?..

В книге описана та правда жизни обычного человека в условиях жесточайшего гражданского противостояния и войны, которую большинство из нас, думая, что лично его это никогда не коснется, старается подальше отпихнуть от себя, исходя из древнего принципа "моя хата с краю". "Хата" молодой девушки, даже имя которой теперь на десятилетия спрятано под вымышленным, - не оказалась с краю. Потому что девушка этого не захотела. И именно так перестала быть собой, превратившись в Латифу, рассказывающую миру о трагедии, постигшей ее родной Афганистан...

...Итак, жила-была девочка, шестнадцати чудных лет, с мечтами об университете, новых платьях, велосипеде, танцах и цветах. И однажды ее мир оборвался - 27 сентября 1996 года, в день, когда в ее родной Кабул вошли талибы.

Окна дома, где жила семья девушки, замазали белой краской, чтобы никто ничего снаружи не увидел, город наполнился тысячами тайных осведомителей, желающих смерти ближнему только ради того, чтобы выжить самому, женщины скрылись под бурками (худшая разновидность чадры - тотальная, и до пола), и им было запрещено работать и учиться... Точнее, стало нельзя все: даже смеяться на улицах. И девочка вдруг заметила: когда запретили смеяться на улицах, дома тоже всем расхотелось... По мере поступления новых и новых талибских указов.

Сначала девочка впала в депрессию оттого, что жизнь в принципе закончилась, толком не начавшись. И принялась даже думать о смерти. Однако спустя несколько месяцев вдруг стала "выздоравливать", придя к убеждению, что если пытаться даже своими крошечными усилиями бороться с наступившими временами, то, по крайней мере, будешь уважать себя. А это тоже немало в тюрьме, именуемой Афганистан под талибами.

В конце концов, девочка превратилась в юную подпольщицу-сопротивленку, смогла поехать во Францию, чтобы рассказать о том, что творится в Кабуле. И... Совсем перестала быть собой, вернувшись к себе. Возвращение в Афганистан было перечеркнуто, как и возможность быть не Латифой...

Вот и вся книжка. Ее канва. Но главный ее мотив - что исходит из всех строк, абзацев и глав, о чем страстно и мучительно думает девочка, которой предстоит превратиться в Латифу, чтобы перестать быть равнодушной, - это: "Почему нас забыл весь мир?" Мотив ОТВЕТСТВЕННОСТИ ВСЕХ ЗА ВСЕ, ЧТО ТВОРИТСЯ, - о том, как мир потерял эту ответственность по отношению к Афганистану в 1989 году, когда советские войска ушли оттуда, как мир собственноручно "взрастил" и талибов, и Бен Ладена, и весь тот общепланетарный ужас, который отныне именуется "11 сентября".

В своей хронике Латифа неоднократно отмечает, будто нажимает на SOS: мир "не хочет знать, что у нас творится" - так люди тихо говорят друг другу в Кабуле талибов... И не находят ответов...

А когда же "вспомнили"? Только когда это коснулось не афганцев, а совсем других людей с другого континента. Которые тоже до поры до времени высокомерно полагали, что их "хата" настолько крепка и далека, что страшное их не коснется...

Все то же сегодня в Чечне. Читала Латифу, и волосы вставали дыбом на голове от схожести описанных картинок. Анархия беспредела в исполнении талибов в Кабуле - анархия беспредела в исполнении федералов в Чечне. До этого - там же в исполнении ваххабитов. Так что беспредел - с двух сторон. У нынешних чеченских и тех афганских событий - одна природа, несмотря на то что талибы - вроде бы "братья" тем нашим "чеченским террористам", с которыми вроде бы борются российские военнослужащие.

Эта единая природа состоит в БЕЗНАКАЗАННОСТИ. Когда люди с оружием чувствуют, как им ВСЕ ДОЗВОЛЕНО, и никто не придет и не выведет наружу все совершенные преступления - нет ни журналистов, ни сколько-нибудь серьезных международных организаций, способных поднять голос в защиту забытых. Все так же, как описано Латифой... В так называемом цивилизованном мире неправильно повелось, что, пока какой-нибудь "локальный" конфликт (и Афганистан до поры до времени был "локальным", а Чечня остается таковой до сих пор) не станет "модным", пока его не раскрутят именно в этом качестве мировые СМИ вслед за мировыми же лидерами, - обречены сгинуть и погибнуть, не дождавшись ничьего внимания извне, тысячи людей, до последнего вздоха продолжавших надеяться, что помощь планеты на подходе...

Наш мир продолжает быть очень циничным - вот о чем эта книга, о загубленных судьбах, вынужденных проходить под псевдонимами, которые стали таковыми только потому, что никто не хотел этого замечать.

Анна ПОЛИТКОВСКАЯ

УКРАДЕННОЕ ЛИЦО

К финалу жизнь придет,

Но свой короткий век

В неволе прозябать

Не должен человек.

Я не хочу принять,

Что послано судьбой.

Не нужен мне в тюрьме

И дождик золотой.

Я руки подниму

И небу дам ответ,

Пусть лучше я умру

Мне в рабстве жизни нет.

Эта книга - рассказ о прошлых и недавних событиях жизни моей семьи в родном Афганистане.

Я очень надеюсь, что она станет ключом для тех женщин, чьи уста молчат, чьи свидетельства о пережитых бедах и горестях спрятаны глубоко в сердце, похоронены в памяти. Я посвящаю ее всем афганским девушкам и женщинам, до последнего вздоха хранившим свое гордое достоинство. Всем тем, кто лишен прав в собственной стране и живет во тьме, хотя на дворе XXI век. Всем женщинам, казненным на площадях, без суда и следствия, на глазах у детей и близких.

Я дарю мою книгу маме, которая всегда помогала мне, учила любить свободу и сопротивляться несправедливости.

Латифа

Глава 1

БЕЛОЕ ЗНАМЯ НАД МЕЧЕТЬЮ

27 сентября 1996 года. 9 часов утра. Кто-то изо всех сил колотит в дверь. Мы вздрагиваем - нервы у всей семьи на пределе. Папа вскакивает, мама с тревогой провожает его взглядом. Лицо ее осунулось после бессонной ночи. Никто не сомкнул глаз - с двух часов ночи город обстреливают ракетами. Мы с Сорайей, моей старшей сестрой, шептались, лежа в темноте, и, даже когда наступила тишина, не смогли заснуть. Кабул привык к обстрелам и бомбежкам. Мне всего шестнадцать лет, но иногда я с ужасом осознаю, что не помню другого времени. Город давно находится в осаде, горят дома, жители задыхаются от дыма, прячутся от бомб в подвалах, так что еще одна бессонная ночь - просто часть нашей обыденной жизни.

Так было до сегодняшнего дня.

Папа возвращается в кухню с нашим двоюродным братом Фархадом. Тот задыхается от волнения и усталости, лицо мертвенно-бледное. Кажется, что его бьет внутренняя дрожь, он до смерти напуган, едва может говорить, заикается, что-то бессвязно лепечет.

- Я прибежал... узнать, что у вас происходит! Все в порядке? Вы ничего не видели? Ничего не знаете? Они здесь! Они взяли Кабул! Талибы в Кабуле! Сюда они не приходили? Не требовали сдать оружие?

- Нет, никто не приходил, но мы видели белое знамя над мечетью. Дауд заметил его сегодня утром. Наверное, случилось худшее.

В 5 утра мой брат Дауд спустился во двор набрать воды, но тут же вернулся с пустым бидоном.

- Над мечетью развевается белое знамя! И еще одно - над школой!

Знамя талибов. Прежде я видела его только по телевизору и на фотографиях в газетах.

Мы знали, что талибы близко, в городе все время говорили, что они то ли в 10, то ли в 15 километрах от столицы, но никто не верил, что они действительно придут. Мы кинулись к приемнику и телевизору, чтобы узнать новости, в ответ - глухая тишина; ни картинки, ни звука с 6 часов вечера вчерашнего дня. Сегодня утром папа предпринял безнадежную попытку связаться с нашими родственниками в Кабуле - все напрасно, телефонная линия отключена.

Я нервно кручу ручку настройки транзистора - в ответ раздается только треск. Ни радио Кабула, ни кабельная станция, ни Би-би-си, ни "Голос Америки" не отзываются... Если бы Фархад не рискнул проехать два километра на велосипеде, крутя педали, как безумный, мы бы ничего не узнали - разве что увидели бы белые знамена.

То, чему Фархад стал свидетелем, так чудовищно страшно, что он выпаливает новости, не переводя дыхания:

- Они повесили Наджибуллу и его брата, на площади Арианы... Это ужасно! Ужасно!

Фархад обращается поочередно то к моему отцу, то к Дауду, с тоской смотрит на нас с сестрами. О том, что талибы делают с женщинами в занятых ими провинциях, рассказывают ужасные вещи. Я впервые вижу Фархада таким возбужденным, в глазах у него плещется страх.

- Вы понимаете, о чем я говорю? Наджибулла! Они повесили его на пластиковом шланге! Там полно народу, они заставляют людей смотреть, бьют их! Я видел!

Мы так потрясены, что не можем вымолвить ни слова.

С самого утра я отказывалась поверить в случившееся, говорила себе, что войска сопротивления отступили, чтобы подготовить контрнаступление или организовать оборону в северной части города. Моджахеды не могли оставить Кабул! Сколько раз я слышала, читала, но предпочитала не воспринимать грозные предупреждения Кабульского радио всерьез: "Они запирают женщин дома... Не разрешают им ни работать, ни учиться! У них крадут жизнь отбирают дочерей, сжигают крестьянские дома, силой забирают мужчин на военную службу. Талибы хотят уничтожить нашу страну!"

Еще вчера жизнь в Кабуле была "нормальной" - несмотря на руины и гражданскую войну. Вчера мы с сестрой ходили к портнихе примерять платья, заказанные к сегодняшней свадьбе. Нас ждало веселье - музыка, танцы! Жизнь не может остановиться вот так просто 27 сентября 1996 года!

Мне шестнадцать лет, впереди столько дел и вступительные экзамены на факультет журналистики... Нет, талибы не останутся в Кабуле, они уйдут!

Я слышу, как папа спорит с Даудом, но почти ничего не понимаю из-за смятения чувств.

- Наджибулла - пуштун, как и они! Это просто безумие, что они казнили соплеменника, повесили, схватив в здании миссии ООН! Это лишено всякого смысла!

Мой отец тоже принадлежит к этническому большинству Афганистана, он пуштун. Как многие другие кабульцы он полагал, что, если талибы, не дай Бог, действительно возьмут столицу, они не то что не повесят Наджибуллу, но освободят его и предложат важный пост в своем правительстве.

Кабульцы никогда не любили Наджибуллу - этот бывший премьер-министр переходил из одного лагеря в другой так же легко, как это делают торговцы оружием и наркотиками на границе с Пакистаном. Мой отец сурово осуждает этого человека, считает его предателем своей страны. Наджибулла всегда был коррумпированным преступником, даже когда стал во главе Кхад, зловещей секретной службы, организованной по образу и подобию советского КГБ. Во время последнего государственного переворота в апреле 1992 года, когда оппозиция взяла Кабул, Наджибулла просто сбежал! Военные поймали его в аэропорту, сняли с трапа самолета, вылетавшего за границу. Тогда он укрылся в здании миссии ООН, недалеко от площади Арианы, и не покидал его четыре года.

Я была ребенком, когда этот человек произнес речь с призывом к примирению всех участников сопротивления на той самой площади, где Фархад увидел его повешенным. Если талибы способны схватить экс-президента прямо в здании миссии ООН в Кабуле, значит, наступило царство террора и хаоса.

Фархад, так и не пришедший в себя от ужаса увиденного, торопился поскорее уйти.

- Если вам понадобится выйти, дядя, будьте очень осторожны и внимательны! Я видел, как они избивали людей длинными бичами! Они ужасны, одеты, как пакистанцы - в широкие шаровары, разъезжают на джипах, внезапно останавливаются и начинают избивать кого попало в толпе! По преимуществу безбородых мужчин. Как раз таких, как вы!

Кстати, бороды нет и у Фархада - ведь ему шестнадцать лет, он носит джинсы и кроссовки, любит рок-музыку и предается сладким мечтаниям на индийских фильмах, как и большинство его ровесников.

Все талибы - бородачи. Говорят, длина бороды всегда должна равняться длине руки. Они никогда не носят паколь - традиционный афганский берет, ставший символом сопротивления. Кстати, не все талибы - афганцы, и многие из них - не пуштуны. Пакистан поддерживает движение талибан, а они вербуют людей за границей, что подтверждают телепередачи и рассказы людей из оккупированных талибами провинций: среди талибов полно арабов из других мусульманских стран, большинство из них даже не говорят на нашем языке.

Папа наблюдает за улицей с балкона. Квартал затих, притаился, знамя талибов плещется над мечетью. В головах у нас полная сумятица. Мы молча переглядываемся, Фархад жадно пьет горячий чай. Папа возвращается в комнату, качая головой: он никак не может поверить, что талибы повесили Наджибуллу.

Сегодня мы с папой не пойдем гулять с Бинго, нашей собакой. Сегодня папа молча задает себе тысячу вопросов, не желая тревожить маму, чьи нервы совершенно измотаны семнадцатью годами войны. Война, бои - я и сама знаю только это со дня своего рождения 20 марта 1980 года, первого дня войны. И все-таки даже при советской оккупации, под ракетными обстрелами, в развалинах мы оставались свободными в нашем родном городе.

Какую жизнь сможет обеспечить своей семье мой отец? Какая судьба ждет его детей? Мне выпало счастье родиться в дружной, любящей, набожной семье, исповедующей либеральные взгляды. Моя старшая сестра Шакила вышла замуж и поселилась, как того требует обычай, в доме родителей мужа. Она живет в Пакистане в ожидании вызова из США, который должен прислать ей муж. Другой моей сестре Сорайе двадцать лет, она не замужем и уже три года работает бортпроводницей в компании "Эйр Афган Ариана". Позавчера она вернулась из рейса в Дубай и сегодня утром должна была снова улетать. Дауд учится на экономическом факультете, а я сдала первый тур предварительных экзаменов на факультет журналистики. Я всегда мечтала там учиться. Мой отец и вся наша семья надеются, что я закончу университет и стану репортером, буду ездить по стране и самостоятельно зарабатывать на жизнь. Неужели все это рухнет в одночасье?

Мы с Сорайей хотим немедленно отправиться на площадь и своими глазами увидеть то, что там происходит. Нам необходимо убедиться, что в Кабул действительно пришли талибы, что они и правда повесили Наджибуллу и его брата, что катастрофа, в которую я еще вчера отказывалась поверить, произошла в действительности. Мой старший брат Вахид, служивший в армии в период советской оккупации, а потом вступивший в войска командующего Массуда, всегда говорил нам о талибах, захватывающих одну провинцию за другой на юге страны: "Вы и представить себе не можете, какие иностранные силы за ними стоят! Никто в Кабуле этого не знает. Они очень сильны, у них новейшее оружие, правительство не выстоит против этих людей!"

Тогда мы считали, что Вахид слишком мрачно смотрит на вещи, сегодня понимаем, что он был прав. Я должна увидеть талибов собственными глазами, чтобы убедиться в реальности происходящего.

Папа чувствует то же самое. Дауд останется с мамой - она слишком хрупкая для подобного зрелища, а мы поедем на площадь на машине.

Я никогда не видела Наджибуллу, разве что по телевизору, но была тогда слишком маленькой... В последнее время в Кабуле ходили слухи, что он пишет автобиографию, и мне очень хотелось прочесть его книгу. Даже предатели своей страны, поддерживавшие советскую оккупацию, - часть истории нашего Афганистана. Нужно все знать, все понимать и воспринимать, если хочешь быть журналистом.

Мы с Сорайей из осторожности оделись в длинные платья и чадру, хотя обычно я ношу спортивные брюки, футболку или свитер и кроссовки. Папа отправляется за машиной - она стоит у мечети, недалеко от нашего дома. Фархад спускается следом за нами по лестнице, неся велосипед на плече. Мы стоим у подъезда и ждем машину.

Нас окликает один из соседей:

- Вы уже знаете? Говорят, Наджибуллу повесили на площади Арианы. Что вы об этом думаете?

Папа делает нам знак быть осторожными в разговоре. В Кабуле, даже здесь, в Микрорайоне, никогда не знаешь, на кого нарвешься. Четыре современных комплекса, составляющие восточный квартал Кабула, - это бетонные здания: дома, торговые центры, школы, построенные русскими. Эта часть города считается роскошной. Здесь, в комфортабельных домах, всегда жили высокопоставленные функционеры Афганской коммунистической партии. Большинство соседей знакомы друг с другом, но кто знает, на чью сторону встал сегодня утром этот человек?

Сорайя отвечает - спокойно и мягко, как всегда:

- Да, мы тоже слышали и хотим посмотреть, что там происходит.

- Моя дочь хотела бы поехать с вами.

Фархад шепчет сестре, что лучше не соглашаться:

- Не стоит этого делать, неизвестно, что там может случиться.

У Фархада есть младшие сестры, поэтому в нем так сильно чувство ответственности. Девушка настаивает, но мы решительно отказываем.

Мы едем по направлению к площади Арианы. Я сижу сзади вместе с Сорайей и думаю о завтрашней свадьбе, на которую мы не пойдем. Сегодня утром, когда я заговорила о платьях, за которыми мы должны были отправляться к портнихе, мама резко одернула меня:

- Да понимаешь ли ты, что происходит, Латифа? Как ты можешь думать о каких-то платьях?!

Тут вмешался папа:

- Я займусь этим позже, не беспокойся.

Мне известно, что я всего лишь подросток, избалованный отцом и сестрами... До сегодняшнего дня я росла совершенно свободной. Школа, факультет, бассейн по воскресеньям, прогулки с подружками, покупка аудиокассет, фильмов, чтение романов перед сном в постели. Надеюсь, что сопротивление нас не бросит.

На полпути папа тормозит и останавливает машину у обочины. Один из его друзей, аптекарь, заметил нас и махнул рукой, чтобы привлечь папино внимание. Его брат занимает важный пост в правительстве.

- Куда вы? На площадь? Не советую.

- Мы хотим увидеть все собственными глазами...

- Хорошо, тогда на обратном пути я вам кое-что расскажу, только будьте осторожны.

Улицы не так многолюдны, как обычно, женщин почти нет. У людей застывшие лица, они словно оцепенели от потрясения. Внешне все как будто спокойно. Через четверть часа мы выезжаем на проспект, ведущий из аэропорта на огромную площадь Арианы, заполненную машинами. Это современный центр столицы. Папа говорит, что быстро объедет вокруг и припаркует машину подальше. Мы проезжаем мимо здания посольства США, телецентра, офиса компании "Эйр Ариана". Все двери закрыты.

У Сорайи слезы на глазах.

- Здесь я работаю... Возможно, я никогда больше сюда не вернусь... Даже телевидение закрыто...

Машина огибает площадь на углу проспекта Мира, где стоит здание миссии ООН. Напротив, в здании Министерства обороны, находилась резиденция командующего Массуда. А вот там, напротив здания "Арианы" - самого роскошного отеля Кабула, в котором останавливались, как правило, западные туристы и журналисты, - возвышается что-то вроде сторожевой вышки, с которой полицейские наблюдали за министерством. На этой импровизированной виселице висят два трупа. Папа говорит, чтобы мы поторопились, если хотим посмотреть, потому что он не сможет объехать вокруг площади дважды.

- Вглядитесь в лица, мы должны быть уверены, что это действительно Наджибулла и его брат.

Это они. Висят рядом - бывший президент Наджибулла, в национальной афганской одежде, и его брат в европейском костюме. Одного повесили на пластиковом шланге за подмышки, другого удавили таким же шлангом. Посиневшее лицо Наджибуллы покрыто запекшейся кровью, но узнаваемо: наверное, его сначала убили, а уж потом повесили; лицо его брата бледное, как воск, но не разбитое. В рот бывшему президенту талибы натолкали сигарет, карманы набили банкнотами - как свидетельство его продажности и алчности. Наджибуллу как будто рвет сигаретами.

Это зрелище так отвратительно, так ужасно, что я начинаю рыдать от страха и отвращения, плачет и Сорайя, но я не способна оторвать от повешенных взгляд.

Папа отъезжает подальше от толпы, выключает мотор.

- Я выйду, а вы оставайтесь в машине. Не двигайтесь с места! Я вижу, что аптекарь тоже пришел, мы сможем поговорить.

Мы с Сорайей сидим, тесно прижавшись друг к другу, и смотрим, как на площади собираются люди.

Фархад оказался прав: талибы размахивают кнутами - вернее, обрезками металлического провода, безжалостно хлещут направо и налево прохожих, чтобы заставить кабульцев смотреть на чудовищное зрелище. Сестра говорит, что к концу каждого такого самодельного орудия пытки приделана свинцовая оплетка. Не знаю, мне плохо видно.

- Да нет, ты только посмотри, как больно вот тому парню! Провод сам по себе не причинил бы ему такой боли!

Проходит десять минут. Мы молчим, опустив головы, спрятавшись за чадрой. Каждая из нас думает о случившейся катастрофе, спрашивает себя, что же нас ждет... Слухи, догадки. Я не вернусь в университет. А мама? Она училась в лицее Зархуна, ездила туда на велосипеде, который купил ей отец, носила, как все девушки, короткие юбки, получила диплом медсестры, работала в больнице, стала гинекологом. Сегодня ей сорок восемь лет, она вырастила пятерых детей, всю жизнь лечила женщин, ушла на покой, но два-три раза в неделю бесплатно принимает больных дома!

Наша страна нуждается в помощи своих женщин. Много лет они работают в социальной сфере, образовании, здравоохранении. У нас столько вдов и детей, им необходима каждодневная медицинская помощь, Афганистан должен бороться с невежеством и предрассудками против методов современной медицины! У мамы за ее жизнь было так много тяжелых переживаний, что приход в Кабул талибов способен окончательно подорвать ее здоровье и душевное равновесие.

Возвращается папа. Мы видим, как он медленно, сгорбив плечи, идет к машине. Открыв дверцу, он, не говоря ни слова, садится за руль, качает головой. Мы тоже молчим.

Папа включает зажигание, машина трогается с места, и он начинает рассказывать:

- Я расспросил аптекаря. Его брат рассказал, что перед самым уходом Массуда из города один из помощников командующего нашел Наджибуллу в здании миссии ООН и предложил уйти с ними. Тот отказался: "Я пишу книгу, - заявил он, - талибы наверняка дадут мне какой-нибудь важный пост в правительстве, возможно, даже премьер-министра. Я остаюсь!"

Многие афганцы думали, что, как только талибы возьмут власть, вернется король, и Наджибулла получит назад прежние полномочия. И вот теперь его повесили на площади!

- Он остался в здании один, без всякой защиты, - продолжает папа. Около четырех часов утра появился глава пакистанской секретной службы. Наджибулле предъявили заранее составленный договор, по которому Афганистан должен был официально признать нынешнюю демаркацию своей границы с Пакистаном и включение Пешавара в состав территории соседнего государства, а также передачу Пакистану всех складов вооружений и обмундирования, оставленных в Кабуле советскими войсками. Доктор не захотел подписывать, и тогда они начали избивать его, потом убили и повесили тело на площади Арианы. Он сам виноват в своей гибели. Только сам... Он не верил, что талибы посмеют вторгнуться в здание миссии ООН. Что ж, они посмели... Один Аллах ведает, на что еще способны эти люди!

Сведения аптекаря совершенно надежны: они с нашим отцом давно знакомы, часто играют в шахматы, доверяют друг другу. Брат этого человека покинул Кабул утром, заявив, что никогда не сложит оружие.

Мы возвращаемся домой. Едем медленно, чтобы посмотреть, что творится на улицах. Женщины бегут домой, узнав страшные новости, несут детей на руках или нервно тянут за руку, чтобы не отставали. Город затих, слышен даже звук шагов по асфальту. Подростки стоят группками, размахивают руками, обсуждая увиденное на площади. Имя Наджибуллы у всех на устах. Мы стремительно взбегаем по лестнице к дверям квартиры, чтобы соседи не успели задать ненужных вопросов.

Открыв нам дверь, мама облегченно вздыхает:

- Ну что, вы видели? Это действительно он?

Мы с папой рассказываем, перебивая друг друга. Мама тяжело опускается на стул, почувствовав внезапную слабость. Сорайя начинает говорить об избиении прохожих, но папа делает ей знак замолчать. Врач советовал нам оберегать маму от нервных потрясений, она может не выдержать. Лицо ее бледно, седеющие волосы убраны назад, взгляд полон черной тоски.

Папа идет к соседям, возвращается в растерянности, не зная, что делать дальше. Телефон не работает, радио молчит. Необходимо срочно закупить батарейки и топливо. К счастью, в начале недели, понимая, что бои за столицу будут ожесточенными и булочные могут закрыться, мы успели запастись основными продуктами - в доме достаточно риса, масла, муки и лапши.

Света нет, но к этому мы давно привыкли. Электрическая фея - дама ненадежная... Иногда свет в домах горит бесперебойно по два-три дня подряд, но потом его отключают, и мы возвращаемся к газовым или масляным лампам. Еду мы готовим на газовой плитке, хотя баллоны неимоверно дороги, вода из кранов в ванной не течет, все трубы в квартале вышли из строя. Белье мы гладим чугунным утюгом, разогревая его на углях, а когда глажка окончена, а утюг еще теплый, его передают соседям. Люди вообще стараются делиться с соседями всем, чем только можно.

В 11 утра наконец-то оживает приемник: теперь вещает новое радио шариатское.

Религиозные песнопения, потом чтение одной из сур Корана, и вот сообщение:

"Пророк сказал своим последователям, что их работа - уничтожать порок и насаждать добродетель. Мы пришли, чтобы навести порядок. Отныне правила будут устанавливаться священнослужителями. Прежние правительства не чтили нашу веру. Мы выгнали их, и они сбежали. Все те, кто работал в правительстве, будут теперь жить в безопасности. Мы просим наших собратьев по вере сдать все оружие - сложить у своих домов или у мечетей. По соображениям безопасности, мы просим женщин в первое время не выходить на улицу".

За этой речью, прочитанной громким голосом, следуют религиозные песнопения. После полудня снова наступает глухая тишина. Придется ждать вечера, чтобы узнать немного больше из передач Би-би-си или "Голоса Америки", идущих на персидском языке.

А что делать до тех пор? Перебирать в голове худшие предположения, вспоминать жуткую картину, увиденную на площади? Все так плохо, так страшно, что мы даже забыли пообедать.

В дверь стучат. Это управляющий, по приказу талибов он пришел сообщить папе, что тот должен пойти в мечеть и сдать оружие. Но у нас его нет, разве что старинная коллекция, висящая на стене! Папа смотрит на ружье, с которым его отец в 20-е годы сражался против англичан. После смерти деда отец повесил его на стену как семейную реликвию. Рядом - старинная сабля. Что будут делать с таким оружием талибы? Папины глаза влажны от волнения, я вижу, как трудно ему расстаться с дорогими сердцу вещами. Мама настаивает, умоляет его быть разумным:

- Прятать его слишком опасно, вдруг придут с обыском!

С болью в сердце папа снимает со стены старое ружье - оно висело как раз напротив великолепного маминого портрета, написанного ее братом. Как она хороша здесь - двадцатилетняя красавица с черными вьющимися волосами до плеч и огромными глазами, искрящимися счастьем! Мамина красота не увяла, разве что слегка поблекла от времени и тяжелых испытаний.

Папа берет и большую саблю, молча заворачивает оружие... Он отправится в мечеть под белым флагом в одиночестве...

Мне хочется плакать. У нас в семье не принято выставлять чувства напоказ, каждый из нас прячет свое горе, не желая причинять лишнюю боль близким. Это черта характера типична для афганцев, мы - гордый и сдержанный народ. Мы многословны и экспансивны, когда обсуждаем общие дела и проблемы, но молчим о наших горестях. Думаю, гражданская война обострила чувства, заставила афганцев замкнуться в полном достоинства молчании. Мы выживаем, экономя эмоции, это необходимо, чтобы не сойти с ума, не впасть в ярость, не поддаться страху. Когда горе непосильно, когда я чувствую, что не справлюсь с собой перед остальными, я прячусь в своей комнате и рыдаю в одиночестве в подушку.

В ту полную ужаса пятницу 27 сентября мы с Сорайей без конца обсуждаем случившееся. После свадьбы Шакилы мы спим на одной кровати, сестра рассказывает мне о своих полетах, о коллегах по экипажу, мы слушаем музыку, иногда Сорайя ужасно смешит меня, зажимая пальцами нос и не давая дышать. Так мы отвлекались от грохота взрывов, накрывающих город. Вахид научил нас, как себя вести, чтобы не оглохнуть при налете: нужно широко раскрыть рот, тогда барабанные перепонки не лопнут.

В нашей комнате собраны следы моих детских увлечений. На стене постер Брук Шилдс, американской актрисы и топ-модели. Сорайя часто развлекала меня, изображая манекенщицу: она надевала туфли на высоком каблуке и ходила по комнате, как по подиуму, кружилась на месте, принимала разные позы... Когда я была совсем маленькой, сестра играла со мной, переодеваясь в мамины платья.

Постер Элвиса Пресли рядом с фотографией Брук Шилдс подтверждает мои музыкальные пристрастия - больше всего я люблю рок-музыку. У меня в шкафу стопки аудиокассет, а еще видеокассеты с индийскими фильмами, которые Дауд покупает в городе, в магазинчике отца Фархада.

Сегодня мне не нужны ни музыка, ни чтение - мне необходимо с кем-нибудь поговорить. Сорайя настроена еще хуже меня, она почти потеряла надежду. Ей кажется, что она никогда больше не наденет свой красивый костюм бортпроводницы. А он так ей идет! Позавчера Сорайя вернулась домой из аэропорта Баграма, она была очаровательна в длинной белой блузке и бирюзовых шароварах. Сестра похожа на отца - у нее длинные черные волосы, чудесные глаза и великолепные густые брови. Как и Шакила, Сорайя всегда любила и баловала меня. С самого детства она оберегает меня, когда я ленюсь, выполняет мои обязанности по дому. Сорайя - мягкая, нежная, пухленькая сладкоежка. Но сегодня она не смогла проглотить ни ложки риса.

Единственное, на что мы способны, - это без конца обсуждать новости Би-би-си о продвижении талибов к стенам города, о зверствах, учиненных талибами в Герате в 1995 году. По телевизору мы видели несчастных вдов, на которых силой надели чадру, заставили просить милостыню на улице, которых за малейшую провинность избивали ударами хлыста. Сегодня все эти ужасы стали реальностью нашей жизни. Возможно, вчерашний вечер был последним свободным мгновением моей жизни. Студенческой жизни...

Я объясняю Сорайе, почему мне было так необходимо отправиться на площадь Арианы.

- Я хотела увидеть Наджибуллу, хотела все понять, убедиться, что это реальность, пусть бы даже меня за это избили, понимаешь, Сорайя?! Я должна была убедиться...

- Эти повешенные, - подхватывает сестра, - они не идут у меня из памяти как ужасное доказательство того, что все кончено, что талибы еще страшнее, чем я могла вообразить. Виселица - символ, они хотели продемонстрировать, что отныне любой из нас может умереть от их руки. Для нас все кончено, Латифа, и моя карьера кончена, я больше никогда не буду летать. Ты видела здание нашей компании? Они закрыли и его, и телецентр. Ни одна женщина не сможет работать.

- Папа говорит, что через несколько дней, в крайнем случае - недель с талибами покончат, что силы сопротивления просто отошли на север. Моджахеды вернутся, и, знаешь, по мне, лучше ракетные обстрелы, чем талибы.

- Папа всегда старается вселить в нас надежду, но я перестала верить. Даже в разгар самых жестоких боев мы не видели ничего подобного. Тебе нужны доказательства? В тысяча девятьсот девяносто втором году никто не собирался вешать Наджибуллу! Или его брата. А ведь он жалкий тип...

Когда Шакила еще жила в Кабуле, она как-то рассказала нам одну отвратительную историю о Шапуре, брате Наджибуллы, у которого был роман с девушкой из Микрорайона по имени Вида. Она познакомилась с Шапуром случайно, когда гуляла с подругами на площади, и с тех пор он стал встречать ее у лицея, а однажды проводил до квартиры. К несчастью, в тот день родители Виды отсутствовали, и все кончилось очень плохо: девушка забеременела, и по нашим обычаям любовник должен был немедленно на ней жениться. Вида умоляла его поступить по совести, он отказывался, тогда она позвала его к себе домой для последнего решающего разговора. Шапур заявил, что никогда на ней не женится, Вида схватила его револьвер и застрелилась. Сначала люди молчали, потом пошли слухи, что в смерти девушки виноват именно Шапур. Родители Виды очень скоро покинули Афганистан, потому что в те времена Шапур был неприкосновенным...

- Что бы он ни совершил, - замечает Сорайя, - его смерть ужасна. Талибы - не афганцы, они не могут быть нашими соплеменниками! Помнишь, в среду, вернувшись из Дубая, я рассказала тебе, что следующим рейсом тоже летели афганцы? Самолет приземлился следом за нашим, и бортпроводница рассказала мне, что этих людей выслали из Эмиратов - якобы за то, что у них то ли истекла виза, то ли вообще не было паспортов. Моя коллега точно этого не знала, но была поражена презрительно-высокомерным отношением пассажиров к женскому персоналу... Теперь я думаю, что они летели на помощь к талибам...

Сегодня все в Кабуле спрашивают себя, кто есть кто в новом политическом раскладе. Главное - соблюдать осторожность и обсуждать ситуацию только с членами своей семьи. Большинство людей предпочитают сохранять нейтралитет. Единственное, что объединяет всех афганцев независимо от этнической принадлежности, - это полное неприятие иностранного вмешательства, кем бы ни были захватчики - англичанами, пакистанцами, арабами или русскими.

Афганцы восстали против советских интервентов, моджахеды десять лет вели против них кровавую войну, одно марионеточное правительство сменяло другое.

После ухода русских, в 1992 году, Кабул заняли люди командующего Массуда. Много лет он, этнический таджик, воевал за власть в стране с другими военными вождями, в основном - с главным своим врагом Гульбеддином Хекматияром, пуштуном по национальности. Этот страшный человек был лидером самой влиятельной фундаменталистской партии "Хезбе-Ислами Афганистан", бывшей на содержании у Пакистана. Теперь нас силой, ударами кнута, загнали в новую эру, под власть талибов. Это самый страшный день за всю мою короткую жизнь.

Сорайя все плачет и плачет, она впервые оказалась в Кабуле в самый разгар боев. Когда Хекматияр в последний раз, 1 января 1994 года, обстреливал столицу из реактивных установок, сестра летела в Дубай. Аэропорт Кабула был разрушен, и самолеты компании "Ариана" базировались в Баграме, в 40 километрах от города. Не могло быть и речи о том, чтобы садиться в Баграме в разгар боя, поэтому пилот полетел в Нью-Дели, и Сорайя шесть месяцев просидела в гостиничном номере перед телевизором, жадно слушая новости. Два года назад, в день свадьбы Шакилы, на Кабул упало триста ракет. В нашей семье всегда любили пословицу: "Радость и печаль родные сестры".

Вскоре после свадьбы сестры наш старший брат Вахид уехал в Индию, а оттуда перебрался в Москву. Когда мы жили вместе, я испытывала к Вахиду смешанные чувства - огромную сестринскую любовь и необъяснимый страх. Брат был сторонником строгого соблюдения мусульманских законов, он первым купил каждой из нас чадру.

- Сорайя, ты помнишь тот день, когда Вахид принес нам чадру, ту самую, которая оказалась велика и тебе, и мне?

- А я сказала, что мы сделаем из нее две...

Папа придерживался другого мнения о нашей одежде, он не хотел, чтобы мы хоть чем-то отличались от соучениц. В нашей семье чадру надевают на молитву, а это дело глубоко личное, почти интимное. Ни мама, ни мы с сестрами никогда не надевали чадру, выходя на улицу, но из любви к брату я готова была подчиниться его воле. Вахид часто ругал нас за длину юбок или за вполне целомудренный вырез летней майки. Шакила и Сорайя, как правило, пропускали его слова мимо ушей, но иногда и "огрызались": "Мы уже большие девочки и сами знаем, как нам одеваться!" или "Не твое дело!".

Мои родители переживали за Вахида, опасались за его душевное здоровье после стольких лет, проведенных в армии и на войне, и посоветовали ему уехать туда, где царит мир. Я спрашиваю себя, что сейчас делает наш брат, женится ли он когда-нибудь? Его много раз пытались сосватать, но он отвергал всех девушек, считая, что армейская жизнь несовместима с семейной. Мама предпочитает, чтобы ее старший сын жил вдалеке от войны: страдания ожесточили его.

Дауд кружит по комнате, не справляясь с нервами. Он избежал службы в армии - его оберегала вся семья, в том числе Вахид, считавший, что "хватит ей и одного брата". Неужели Дауду по-прежнему придется прятаться, чтобы продолжать работать? Закончив экономический факультет университета, он пошел работать в компанию "Ариана" - продавать билеты...

Говорят, что талибы в занятых ими провинциях отлавливают молодых людей и отправляют их на передовую - разрушать деревни, сжигать дома.

Во второй половине дня Дауд отправляется вместо папы в магазин, чтобы сделать запас батарей - на тот случай, если городу придется жить в осаде. Вернувшись, он рассказывает, что многие кабульцы тоже занимаются закупками впрок, опасаясь наступления худших времен. Мама сердится на Дауда за то, что он так рискует:

- А если тебя заберут? Посадят в тюрьму, как когда-то коммунисты твоего брата? Заставят тебя убивать людей?

Весь груз домашних забот ложится на плечи моего бедного отца. Он опасается за здоровье мамы, боится, что талибы схватят его сына, что дочери будут обречены жить взаперти, без надежды на будущее. Он не знает, что сталось со складами, где хранятся его ткани, - они оказались на пути у талибов, прорывавшихся в город. Впервые папа все потерял в 1991 году, во время неудавшегося государственного переворота генерала Таная: ракеты полностью уничтожили магазин на проспекте Джада Майванда. Дела в магазине шли хорошо, папа прилично зарабатывал - он заказывал ткани в Японии и в СССР. Семья не роскошествовала, но и не бедствовала. В тот страшный день папа потерял большую часть нажитого.

С огромным трудом, ценой невероятных усилий, отец восстановил свое дело, но в 1993 году, во время штурма Кабула Хекматияром, разразилась новая катастрофа.

Папа не мог попасть на свои склады - ходить по улицам в том районе было опасно из-за противопехотных мин. В телевизионных репортажах мы видели убитых людей, дымящиеся обломки разрушенных домов. Когда через три месяца папа наконец увидел то, что осталось от его имущества, он пришел в ужас. Выживший сторож, которого он навестил в больнице, рассказал, что фундаменталисты намеренно сожгли склад из огнемета, чуть не убили его самого, стреляли даже по собакам! Сторож притворился мертвым, и на закате его подобрали танкисты из правительственных частей. Вот такими варварскими методами Хекматияр пытался отобрать Кабул у своего заклятого врага Массуда. Папе снова пришлось начинать с нуля с помощью кредита, выделенного правительством пострадавшим коммерсантам, он восстановил свое дело и даже сумел вернуть большую часть ссуды. Жизнь как будто наладилась, но, если с приходом талибов все снова рухнет, я не знаю, как папа справится с финансовой ситуацией.

Вечером, прижав ухо к приемнику, чтобы не услышали соседи, мы ловим передачу Би-би-си, хотим узнать новости. Журналист говорит о боях на окраине Кабула между правительственными войсками, силами Массуда и талибами. А мы уже знаем, что бои идут в центре столицы, что война вошла в жизнь каждой семьи.

Сегодня ночью мы попробуем заснуть с этим ужасом в душе...

Глава 2

КАНАРЕЙКА В КЛЕТКЕ

Сорайя прикрепила к стене в нашей комнате открытку: роскошная пурпурная роза на голубом фоне. Пока сестра готовит завтрак, я не отрываясь смотрю на цветок.

Раннее утро субботы 28 сентября 1996 года несет на себе отпечаток небытия. Вчера наши соседи суетились, взволнованно обсуждая, починили ли телефон, есть ли новости от родных, а сегодня меня окружает глухая тишина. Папа не пойдет бегать - талибы наверняка не одобряют джоггинг, впрочем, как и любые другие развлечения. Накануне, как обычно по пятницам, банки закрылись, но сегодня папе придется отправиться за деньгами на ближайшие дни.

Мама еще спит, оглушенная снотворными, из комнаты Дауда не слышно музыки. Чтобы не беспокоить маму, брат разговаривает в кухне с Сорайей шепотом. Они не пойдут на работу, а я не отправлюсь в лицей.

Я чувствую невыносимую усталость во всем теле, но глаза остаются сухими. Нет сил встать, и я обвожу взглядом коллекцию открыток, развешанную Сорайей по стенам. Красный тюльпан, белый цветок из Нью-Дели... Летая по миру, сестра все время пополняет коллекцию. А в Кабуле давно не продают живые цветы, разве что искусственные букеты, сделанные на Тайване.

Чем заняться? Я уже помолилась на коврике, который папа привез мне из Мекки. Можно почитать статью Сабира для последнего номера нашей самодеятельной газеты. Мы с друзьями издаем ее уже два года - один экземпляр каждого номера. Ее передают из рук в руки в нашем квартале, ко мне газета возвращается смятой и потрепанной. Последний номер я бережно храню в своем шкафу, очередной находится в работе. Но зачем теперь готовить статьи, фотографии Мадонны, стихи, заметки о моде или о новом индийском фильме? Раз вся пресса контролируется отныне талибами, говорить больше не о чем, газетам заткнут рот или вовсе закроют!

В четверг утром я сдала экзамен на факультет журналистики, а вечером Сабир и его сестра Фарида спрашивают, достаточно ли я работаю, чтобы в начале зимы сдать заключительный тур. В ответ я пожала плечами:

- Все это очень легко!

- А какая тебе досталась тема?

- Нужно было по собственному выбору написать эссе о печатной прессе, радио или телевидении

- И что ты выбрала?

- "Господин Бен Ладен, саудовский друг талибов, решил профинансировать строительство мечетей в стране".

Я услышала эту новость по радио - не помню когда, но она меня поразила. Я ничего не знала о жизни Бен Ла-дена, разве что тот факт, что он очень богат, но оценили мою работу высоко.

Уходя, Сабир вернул мне книгу, которую брал почитать: "Красный цветок для моей боли" иранского писателя Парведа Гази Сайда. Грустная история любви, вызвавшая восторг у молодых читателей, мне она тоже очень понравилась.

- Ну и что ты думаешь об этом романе?

В ответ Сабир изобразил на лице снисходительно-презрительное выражение, но я-то знаю, что он влюблен в одну девушку из нашего квартала! Мой друг ничего от меня не скрывает, а я все пересказываю его сестре... Родители считают, что Сабиру еще рано жениться, и не спешат со сватовством.

Я заставляю себя думать об обычных, простых, повседневных вещах, например о платье, которое ждет примерки у портнихи, - папа пообещал забрать его. Мама недовольна, что он потакает всем моим капризам. Я обожаю отца и действительно могу добиться от него чего угодно. Даже Дауд, когда был студентом, прибегал к моей помощи, чтобы попросить о чем-нибудь папу! Всякий раз, когда я прошу денег на новую кассету или лак для ногтей, мама ворчит:

- Не забывай о семейном бюджете, Латифа! Не злоупотребляй нашей добротой.

Вчера мама по-настоящему рассердилась на меня за то, что в такое тяжелое время я думаю о свадьбе. Но я ведь еще не видела моего платья готовым...

Наверное, я и правда легкомысленна, но мне просто необходимо зацепиться за "нормальную" жизнь, которую обычно ведут юные девушки.

Это способ отбросить от себя, отвергнуть грозящее заточение, которое неминуемо подстерегает всех нас - девушек и женщин.

Я могу вечно созерцать картонную розу на стене - это как навязчивая идея, как камень, давящий на душу: на факультет дорога закрыта... Все впустую - конкурс, экзамены... Я останусь сидеть в четырех стенах, без цели в жизни, без планов на будущее! Надолго ли? Пройдут недели, может быть, месяцы, прежде чем сопротивление выкинет из страны этих белых ворон. Или годы... Никто не знает, где скрываются командующий Массуд и его люди. "Их прогнали" - объявило шариатское радио, и мы еще очень долго ничего о них не узнаем.

Мы завтракаем. Атмосфера унылая - вместо передач радио Кабула афганцы вынуждены теперь слушать шариатские новости. Никакой информации - вещание возобновится в 11 утра религиозной музыкой и призывами священников.

Ненавижу это пустое бессмысленное утро. Как чудесно было раньше лакомиться свежим хлебом и горячим сладким чаем, слушая по радио новости, персидские стихи и музыку! В 8 утра Дауд и Сорайя уходили на работу, я шла в лицей, а мама с Бинго оставались дома. Иногда она бесплатно осматривала женщин из нашего квартала, которым строгие мужья запрещали обращаться за помощью в больницу к врачам-мужчинам. Именно по этой причине большинство кабульских врачей - особенно гинекологи - женщины.

С 8 до 9 утра мы слушаем только молитвы или чтение сур Корана - в ожидании, пока шариатское радио снизойдет до нас и сообщит о новых указах правительства талибов. В определенное время Дауд снова включит радио - в надежде услышать хоть какие-нибудь новости.

Я возвращаюсь к себе и снова ложусь на постель, а Сорайя остается мыть посуду. Папа собирается выйти за покупками и послушать, что говорят соседи. Мама дремлет на диване в гостиной, она даже не сделала мне замечания за то, что убирается после завтрака Сорайя, а не я. Ее как будто ничто не волнует этим утром...

Вернувшийся папа сообщает дурные новости. Многие магазины закрыты, зато работают Министерства - внутренних дел и обороны! Он видел на улицах разбитые телевизоры, раздавленные кассеты, свисающую с деревьев разорванную пленку, зловеще шуршащую, подобно дьявольским гирляндам, на осеннем ветру. Город заполнен понурыми людьми, перед дверьми открытых магазинов стоят длинные очереди.

Теперь папе придется отправиться в мечеть, чтобы по приказу талибов сдать оружие - завернутое в тряпку старое ружье. Какое унижение испытывает мой бедный отец - этот сильный, спокойный, уверенный в себе человек! У него серое печальное лицо - он даже не брился сегодня утром. Щетина на щеках придает ему больной вид.

11 часов. Шариатское радио сообщает, что премьер-министр правительства, состоящего из шести священников, постановил следующее:

"Отныне страна будет управляться исключительно по законам ислама. Все посольства иностранных держав закрываются. Начинают действовать новые шариатские указы:

- Любой человек, имеющий оружие, обязан сдать его на ближайшем к его дому военном посту.

- Девушки и женщины не имеют права работать вне дома.

- Все женщины могут выходить на улицу только в сопровождении махрама (отца, брата или мужа).

- В общественном транспорте будут раздельные автобусы - для мужчин и женщин.

- Мужчины обязаны отрастить усы и бороды по шариатскому образцу.

- Мужчины должны носить на голове тюрбан или белый колпак.

- Запрещается ношение костюмов и галстуков. Предписывается носить традиционную афганскую одежду.

- Женщины и девушки должны носить чадру.

- Женщинам и девушкам запрещается носить под чадрой яркую одежду.

- Запрещается красить ногти, лицо, употреблять помаду.

- Каждый мусульманин должен совершать молитвы в строго определенные часы в том месте, где он окажется".

Во все последующие дни диктор тем же грозным тоном зачитывает нам новые указы:

"Запрещается фотографировать людей и животных.

- Женщина не может садиться в такси одна, без сопровождения махрама.

- Ни один врач-мужчина не смеет дотрагиваться до тела женщин-пациенток.

- Женщина не имеет права посещать мужского портного.

- Девушка не имеет права разговаривать с молодым человеком. Все, нарушившие этот указ, будут немедленно обвенчаны.

- Мусульманские семьи не имеют права слушать музыку, даже во время брачной церемонии.

- Семьям запрещено фотографировать и делать видеосъемку, даже во время бракосочетания.

- Новобрачным запрещено посещать салоны красоты, даже перед свадьбой.

- Мусульманские семьи не могут давать детям неисламские имена.

- Все немусульмане, индусы и иудеи должны носить одежду или покрывала желтого цвета. Над их домами, с целью распознавания, должны быть вывешены желтые флаги.

- Всем торговцам запрещено продавать алкогольные напитки.

- Торговцы не имеют права продавать женское нижнее белье.

- Когда полиция наказывает провинившегося, никто не имеет права задавать вопросы или делать замечания.

- Всякий, нарушивший законы шариата, будет наказан публично".

На этот раз они нас действительно убивают - нас, девушек и женщин. Убивают тайно, в полной тишине. Худшие из запретов, уже применяемые на большей части территории страны, выкидывают нас из общественной жизни. Страдают все женщины - от самых юных до самых старых. Запрет работать означает крушение системы медицинской помощи и государственных организаций. Не будет ни школ для девочек, ни охраны здоровья женщин, ни даже воздуха, чтобы дышать! Женщины, сидите дома! Или надевайте чадру! Подальше от взглядов мужчин! Это полный запрет свободы личности, настоящий расизм по половому признаку.

И вот еще одно - худшее - оскорбление для всех афганцев: сформировано новое министерство. У него смешное, нелепое название: Министерство по искоренению порока и прославлению добродетели, по-арабски - AMR-e-Bel Ma'rouf.

В тот день я закрываюсь в комнате со своими любимыми вещами - книгами, платьями, фотографиями, комиксами, музыкальными записями, фильмами, постерами. Мой лак, помада сестры... Мне остается только убрать все это в коробки и спрятать в шкафу. Я чувствую себя уничтоженной, мною овладевает гнев, я плачу... Мне, как и маме, и сестре, нестерпимо добровольно обыскивать саму себя. Мама прячет запрещенные вещи, семейный архив фотографии новорожденных, свадебные снимки - ее и Шакилы. Она снимает со стены свой изумительный портрет, написанный братом, - символ свободы, ненавистный для талибов. Пока мы прячем свои девичьи сокровища, мама убирает в кухонный шкаф памятные вещи - свидетельства студенческой юности, жизни молодой жены, матери семейства. Я складываю самые красивые платья в чемодан, оставляя в шкафу только шаровары и черные тапочки. Так же поступает Сорайя. Она расстается с красивой летной формой компании "Ариана", с короткими яркими юбками, легкими блузками, туфлями на высоком каблуке, легкомысленными свитерами - все это теперь считается "непристойным"... Потом сестра отправляется помогать маме - снимает со стен запрещенные картинки: календари, футбольные плакаты и музыкальные постеры Дауда...

Я стою посреди нашей комнаты - мне осталось убрать только книги - и рыдаю в голос, у меня кружится голова. Пока я механически, как робот, паковала вещи, мне казалось, что мы просто готовимся к переезду, но теперь нервы сдали. Взгляд падает на забавный рисунок, появившийся в газете в прошлом году: ученые склонились над микроскопом и рассматривают талибов, которые копошатся на лабораторном стекле. Они в задумчивости спрашивают себя, что это за новые микробы им попались.

Мерзкий микроб, смертельно опасный, сеющий тяжелую болезнь, несущий медленную смерть свободе всех женщин. Ее легко распространить, эту заразу. Талибам достаточно объявить себя главными защитниками шариата и законов Корана, которые они беззастенчиво извращают в свою пользу. Наша семья очень набожна, мои родители прекрасно понимают, что такое законы шариата для каждого правоверного мусульманина, - они не имеют ничего общего с тем образом жизни, который нам пытаются сегодня навязать.

Талибы уже объявили вне закона фотографии животных, скоро они запретят и самих собак и птиц, я уверена. На нашем балконе, который папа застеклил, чтобы уберечь семью от холода и взглядов посторонних, живет в клетке канарейка. Она так мило поет на рассвете...

Вернувшийся из мечети папа застает меня в слезах.

- Успокойся, Латифа! Никто не знает, как повернутся дела, будь терпелива, все наладится, ты увидишь...

- Папа, нужно выпустить канарейку! Пусть хоть она будет свободна!

Мне совершенно необходимо открыть дверцу этой клетки. Я вижу, что птичка напугана - ей не знакомо чувство свободы, крылышки трепещут, и все-таки она улетает, исчезает в сером сентябрьском небе, унося с собой вдаль и мою свободу. Пусть Аллах пошлет ей убежище в мирной цветущей долине!

* * *

Все изменилось, мир вывернулся наизнанку. Папа все так же встает по утрам на молитву, но он больше не бегает - талибы не переносят, когда кто-то другой, кроме них, быстро передвигается по улицам. Мы с сестрой и братом поднимаемся в 9, а то и в 10 утра, безо всякого желания, без радостного ощущения нового дня. Папа и брат вынуждены носить бороды, все мы ощущаем себя грязными, уставшими, печальными. Никто больше не включает радио - там нет ни новостей, ни музыки, ни стихов. Одна пропаганда. А еще указы:

"Запрещено свистеть и иметь чайники со свистком.

- Запрещено держать собак и птиц".

Я оказалась права. Какое счастье, что наша канарейка уже далеко! Это мы дали ей свободу, но теперь придется расстаться с Бинго, нашей белой мохнатой левреткой, похожей на медвежонка. Он жил со мной всегда, кажется, всю мою жизнь. В альбоме, который мама спрятала в кухне, есть одна цветная фотография, на ней мне пять лет, я одета в шотландскую юбочку, красную майку и соломенную шляпку, на руках у меня сидит Бинго. Его длинная мордочка вытянута в сторону Шакилы, моей старшей сестры, и как будто молит: "Отпусти меня! Я создан, чтобы бегать на четырех лапах!"

Мы ни за что не выкинем Бинго на улицу, как это сделали некоторые наши соседи. Папа сажает пса в машину и отвозит к моему дяде - тот живет в собственном доме с садом. Днем Бинго будет спрятан в доме, а по ночам сможет дышать свежим воздухом. Я знаю, моей любимой собаке будет хорошо!

* * *

Папа снова потерял свое дело. Он смог попасть на склад только через три недели после прихода талибов. Стоя в отдалении - из-за мин и неразорвавшихся снарядов, - он сумел только посмотреть на руины. Чтобы не расстраивать маму, папа не жалуется. В Пакистане у него есть компаньоны, он вложит оставшиеся деньги в новое дело, в надежде заработать хоть что-нибудь для семьи. Все будет намного сложнее, он не сможет ходить на работу каждый день - это угнетает его. В каком-то смысле папа теперь тоже пленник в собственном доме, он вынужден заниматься покупками и готовить, хотя кухня ему вовсе не в тягость. Папа и раньше хозяйничал, особенно когда мама уходила на работу в больницу.

У него отросла борода, и мы время от времени подшучиваем над его новым обликом, проверяем, достаточно ли она длинна - по меркам талибов! Папа воспринимает насмешки хладнокровно, замечая с долей презрения:

- Моя борода - собственность талибов, но я - нет!

Дауд с друзьями нашли способ переписывать видеокассеты. Контрабандисты привозят их из Пакистана - способ, старый, как мир. Кроме того, видеофильмы есть у дяди в магазине. Забавный порядок: нам запрещено покупать магнитофоны, телевизоры, аудио- и видеокассеты, а полки магазинов ломятся от этих товаров. Никто не покупает их открыто, но все достают! Мне кажется, что талибы, эти лицемеры, сознательно поддерживают черный рынок, иначе торговля в Кабуле перестанет существовать как таковая.

Жизнь в доме подчинена режиму уходов и возвращений папы и Дауда. Они приносят нам новости из внешнего мира. С рынка, от продавца овощей, из магазина и мечети. Как жадно мы их слушаем:

- Афганцы возмущаются тем, как дикие законы талибов извращают нашу веру. Мы все - мусульмане, но не признаем ИХ ислама. Они обязывают людей останавливаться где ни попадя на молитву. Один человек рассказал, что его вот так останавливали пять раз подряд! Говорят, что многие, молясь в мечети, просят Аллаха: "Господи! Пусть эти талибы уйдут!" Как бы людей ни принуждали, молитва оборачивается против талибов.

Дни тянутся бессмысленной чередой безделья. Большую часть времени я лежу, глядя в потолок, или читаю. Никакого бега трусцой по утрам, никакой езды на велосипеде - я чувствую, как теряю форму. Прощайте, уроки английского и чтение газет! Остается одно - смотреть сладенькие индийские фильмы, которые без конца таскает в дом Дауд. Дядя замазал белой краской оконные стекла в гостиной, столовой и спальнях, чтобы талибы не могли заметить с улицы свет от экранов телевизоров. Только через окно в кухне можно бросить взгляд на мечеть и школу, где мальчишки, усевшись в кружок вокруг муллы, повторяют суры Корана.

Голова моя пуста. Иногда я брожу по квартире, как узник по тюремной камере. Присаживаюсь то на кресло, то на пуфик, то на ковер. Хожу по коридору, ведущему в кухню, разглядываю узоры на коврах, возвращаюсь к телевизору, снова ложусь. Мое внимание занимают хлебная крошка на столе, птичка в небе. Лишенная дела, я потихоньку погружаюсь в трясину, деградирую. Мама витает где-то далеко, она подавлена, пассивна, ее не волнует, что мы с Сорайей бездельничаем.

Время от времени меня навещает Сабир. Иногда к маме приходят женщины в чадре - пациентки. У них всегда встревоженные лица, они спешат вернуться домой. Я открываю им дверь, и они исчезают в гостиной вместе с мамой. Мужья ждут их внизу, у подъезда.

Как-то в конце зимы я впускаю в квартиру женщину в чадре, наверное, пациентку. Но внезапно она начинает задавать мне странные вопросы:

- Ты - Латифа? Дочь Алии? Подружка Сабира?

Не понимая, что нужно женщине, я собираюсь захлопнуть дверь перед самым ее носом, но она кричит:

- Да, да, это же ты! - и внезапно заливается смехом, откидывая чадру.

Я узнаю сестру Сабира.

- Фарида! Так это ты? Как я испугалась! Что это ты придумала?

- К нам пришла моя старшая сестра, и я ее разыграла! А теперь и ты попалась! Я решила выйти на улицу, понимаешь? Ну-ка, примерь!

Я потрясена: конечно, я видела чадру и до прихода талибов. Некоторые женщины, приезжавшие к маме на консультацию из деревни, носили ее, если сами того хотели, но в Кабуле женщины редко так поступали. Во время гражданской войны чадра сослужила хорошую службу тем, кто тайно передавал сведения. Под чадрой часто прятались мужчины - бойцы сопротивления. Помню, как мы хихикали с подружками по лицею, встречая на улице закутанные фигуры. Мы называли их "бутылками", "цветной капустой наизнанку", "хозяйственными сумками", а если их было много - "полком парашютистов". Одна глупая шутка ужасно нас веселила. Японец возвращается домой после путешествия по Афганистану и рассказывает друзьям: "Афганские мужчины намного опережают японцев". - "В чем?" - спрашивают его друзья. "Они ходят по улицам с бутылкой в руке!"

Я разглядываю странное одеяние - чепчик плотно прилегает к голове, к нему пришит кусок ткани, опускающийся до пола. Те, что покороче, гораздо удобнее. Меня завораживает и пугает сетка на уровне глаз и носа.

- Нам папа купил, только не такие длинные!

- Моя сестра нашла одну у тети - старую, огромного размера! Примерь, все равно, если решишься однажды выйти из дома, придется это сделать.

Чтобы доставить Фариде удовольствие и понять, как чувствует себя женщина в чадре, я надеваю ее. Задыхаюсь. Ткань липнет к носу, сетка мешает смотреть на мир...

- Ну что, ты меня видишь? - спрашивает подруга.

Вижу - если стою прямо напротив нее. Если хочешь повернуть голову, приходится придерживать ткань под подбородком - чтобы не слетела, а если нужно взглянуть назад - поворачивайся всем телом! Я ощущаю внутри собственное дыхание. Мне жарко. Я путаюсь ногами в подоле. Никогда не научусь носить ЭТО! Теперь я лучше понимаю скованную походку "женщин-бутылок", их неподвижный, направленный прямо перед собой взгляд, опаску, с которой они переходили через улицу, неуверенные шаги на лестнице. Привидениям, бродящим сегодня по улицам Кабула, наверное, нелегко уворачиваться от велосипедов, автобусов и тележек, им трудно убежать от талибов. Да нет, это не одежда - тюрьма!

И все-таки, если я захочу выйти, придется спрятаться под чадрой. Или переодеться мальчиком и обрезать волосы, а может, отпустить бороду, выбор невелик. Крошечная сетка напоминает мне клетку нашей канарейки. А птичка это я сама.

Снимаю чадру, униженная, в бешенстве. Мое лицо принадлежит только мне! Коран гласит, что женщина должна быть узнаваема даже под покрывалом. Талибы хотели бы украсть лица всех афганских женщин. Нет, никогда! Я никуда не пойду с Фаридой.

- Но ты же не можешь просидеть взаперти всю жизнь!

- Я боюсь. Вот так-то. Боюсь запутаться в полах, боюсь, что на меня обратят внимание, побьют на улице за то, что я приподняла эту штуку, чтобы чихнуть! Если придется убегать от кого-нибудь, я не сумею.

- Просто эта чадра тебе велика, примерь свою!

- Нет. Говорят, талибы похищают девушек и насильно выдают их замуж за своих.

- А вот я хочу на улицу. Брат пойдет со мной - с ним не опасно. Позови с собой Дауда!

Нет, решено, я не пойду! Не хочу видеть на улицах женщин, натыкающихся на стены. Будет слишком тяжело возвращаться домой. Если я вообще вернусь...

* * *

Программы шариатского радио не меняются: с 8 до 9 - чтение Корана и молитвы. С 9 до 10.30 - песнопения, пропагандистские тексты, чтение новых указов, иногда - на арабском языке, как если бы нам хотели внушить, что так гласит Коран. Потом передачи прекращаются до 18 часов, следом - "объявление о смертях" - о гибели "героев" талибана. Информация - всегда одна и та же! - о военных успехах талибов и ни слова о столкновениях с частями сопротивления, о населенных пунктах, которые не удается взять. Наконец в 21.30, после чтения отрывков священных текстов, шариатское радио заканчивает вещание.

В середине дня один из нас вяло предлагает поесть... Дом похож на тюрьму или на больницу. Тишина давит на нас. Никто ничего не делает, да и говорить нам не о чем. Каждый замыкается в себе, не имея мужества поделиться с родными растерянностью и страхом. Если всех накрыл мрак, бесполезно повторять, что ты слеп.

Я шатаюсь по квартире, не переодеваюсь, иногда по три-четыре дня ношу одну и ту же одежду, днем и ночью. Телефон не звонит, линия не работает. А когда его наконец включили, папа не решается никому звонить: все знают, что талибы подслушивают всех, следят за всеми...

Иногда к нам приходят друзья Дауда - потихоньку посмотреть видеофильмы.

Время от времени меня навещают Фарида и Сабир - они осмеливаются рисковать. Я так и не смогла решиться выйти на улицу, единственное сопротивление, на которое я способна, - закрыться в четырех стенах, не видеть ИХ.

Проходит четыре месяца с момента прихода талибов в Кабул, прежде чем Фариде удается уговорить меня выйти на улицу, - якобы для того, чтобы забрать у нашей подруги Мериам последний номер самодеятельной газеты. Не понимаю, зачем это нужно.

- Ты должна выйти! - настаивает Фарида. - Ты ужасно выглядишь, давай, встреться лицом к лицу с реальностью! Иначе сойдешь с ума!

Надев чадру, я отправляюсь в компании Фариды и Сабира на "прогулку". Я просидела дома четыре месяца. Странное ощущение - я чувствую себя потерянной, как будто поправляюсь после тяжелой болезни. Улица необъятна, кажется, что кто-то все время следит за мной. Мы разговариваем шепотом, под прикрытием чадры, Сабир не отстает ни на шаг.

Мы проходим мимо лицея, в котором учились: вход охраняют талибы. На спортплощадке по соседству развешаны зловещие "украшения" - гирлянды кассет на баскетбольной корзине, на волейбольной сетке, на ветвях деревьев. Папа рассказывал мне о подобном, но я думала, что он преувеличивает, пугает. Что ж, я ошибалась: запретов становится все больше. Долой картинки, прочь, музыка!

Чуть дальше мы сталкиваемся с четырьмя женщинами. Внезапно рядом с нами раздается адский визг тормозов. Из большой черной машины выскакивают талибы и начинают избивать несчастных кусками провода, как кнутом, - молча, безо всякой на то причины (на женщинах надета чадра). Бедняжки кричат, но никто не приходит к ним на помощь. Женщины пытаются спастись бегством, их догоняют, удары сыплются на плечи и спины, обувь у них в крови...

Я застыла, окаменела от ужаса, нет сил сдвинуться с места. Я стану следующей жертвой. Сейчас они примутся за меня! Фарида грубо хватает меня за руку:

- Беги! Уносим ноги! Давай же!

Одной рукой я прижимаю к лицу чадру, и мы несемся, как безумные, задыхаясь от ужаса... Сабир бежит сзади, хотя как он сможет нас защитить?!

Я не знаю, преследуют ли нас талибы, мне кажется, что я слышу за спиной их тяжелое дыхание, вот-вот на спину обрушится тяжелый удар кнута и я упаду.

На наше счастье, мы не успели отойти далеко от дома и через пять минут оказались на спасительной лестнице. Взлетев наверх, я почти лишилась чувств - не могла промолвить ни слова, едва дышала, судорожно всхлипывая. Фарида, с трудом переводя дух, бормотала неясные проклятия в адрес талибов. У нее непокорный характер, она сильнее меня.

Сабир понял, что произошло. В ужасе он объяснил сестре:

- Их наказали за белую обувь...

- Но почему? Неужели вышел новый указ?

- Женщины не имеют права носить белое - это цвет знамени талибов. Получается, что они, надев белые туфли, топтали священное знамя!

Бесконечные, кажущиеся бессмысленными указы талибов преследуют тем не менее вполне ясную цель: уничтожить афганскую женщину.

Как-то одна женщина - в чадре, конечно, - вышла на улицу. К груди она обеими руками прижимала Коран. Талибы увидели ее и начали избивать. Она кричала:

- Вы не имеете на это права, взгляните, что написано в Коране!

В потасовке они выбили книгу у нее из рук, но никто из нападавших и не подумал поднять Коран... А ведь священную книгу нельзя класть на землю. Указы талибов нарушают религиозные законы. В Коране прямо говорится, что женщина имеет право показать свое тело в двух случаях - мужу и врачу. Запретить женщинам обращаться за помощью к врачу-мужчине, введя одновременно запрет на профессию врача для женщин, - значит сознательно обречь их на смерть. Глубокая депрессия, в которую погружается моя мать, лучшее доказательство того, как губительна для нас их политика. У мамы очень решительный, властный характер, она всегда чувствовала себя свободной в семье, в учебе и даже в любви - конечно, пока не вышла замуж за папу.

Учась в университете, мама носила и юбки, и шаровары. В 60-е годы она ходила в кинотеатр "Зайнаб" и даже брала с собой сестер. В то время женщины в Кабуле выступали за свои права; по случаю Года женщины, в 1975-м, президент сделал мудрое и демократичное заявление: "Афганская женщина, как и афганский мужчина, имеет право распоряжаться собой, выбирать карьеру и мужа".

Феминистская ассоциация ценой невероятных усилий старалась добиться исполнения этого закона в самых отдаленных провинциях страны. Активистки часто сталкивались с племенными предрассудками. Мама рассказывала, что в некоторых деревнях непослушных детей пугали "женщинами без покрывала", этакими людоедками. "Она тебя съест, если не будешь слушаться!"

Мама стажировалась как медсестра в кабульском госпитале Мастурат, где лечили только женщин. Она работала там со знаменитыми профессорами доктором Фатахом Наимом, доктором Hyp Ахмадом Балайзом и доктором Керамуддином, входила в бригаду врачей, лечивших мать короля Захир Шаха. В период советской оккупации она работала в яслях нашего квартала, и это было очень удобно - так она всегда могла присмотреть за мной. Однажды - мне тогда было 4 года - она вбежала в комнату ужасно рассерженная, схватила меня, на такси отвезла домой и сразу вернулась на работу. Год спустя мама объяснила мне причину своего тогдашнего поступка. Медицинская сестра, которая должна была сделать детям прививки, использовала для всех одну и ту же иглу, рискуя перезаразить малышей. Шел 1984 год, и мама прекрасно знала, как это опасно, поэтому сделала сестре строгий выговор. В тот же день ее вызвал директор и заявил:

- Вы не имеете права спорить с советским персоналом.

- Даже если совершена профессиональная ошибка? Да знаете ли вы, что случилось?

- Они делают то, что считают нужным. Не вмешивайтесь. Извинитесь перед этой сестрой, иначе я буду вынужден считать вас контрреволюционеркой.

- Эта женщина грубо нарушила правила! Она подвергает опасности жизни афганских детей, и моя гордость афганки запрещает мне извиняться. Я отказываюсь.

- Вы уволены.

Когда мама захотела забрать в департаменте здравоохранения свое личное дело, оказалось, что оно странным образом исчезло. Министр Наби Камьяр, пытаясь замять скандал, дал ей возможность участвовать в конкурсе и сдавать экзамены на право обучения по любой специальности, по ее выбору. На следующий год мама на шесть месяцев уехала в Прагу стажироваться в гинекологии. Курс она закончила первой. Вернувшись в Кабул, мама заявила министру:

- Я благодарна вам, но теперь ухожу - не хочу работать под началом советских властей.

Камьяру удалось уговорить ее остаться и работать с ними в Министерстве здравоохранения. Три года спустя мама все-таки ушла со службы, но время от времени работала в больнице по контракту. До прихода в Кабул талибов...

Мама не пряталась дома, она вовсе не собиралась заниматься только кухней и воспитанием младшей дочери, потому что никогда особенно не любила домашнюю работу. Папа как-то даже нанял кухарку, чтобы его любимая жена могла спокойно лечить своих больных. Мама переносит отсутствие работы гораздо хуже своих дочерей. Мы с Сорайей молоды, надежда не потеряна, как говорит папа. А вот для мамы, которая с каждым днем вынужденного безделья все глубже погружается в апатию, он опасается худшего.

Когда папа с кем-нибудь видится или его друзья навещают нас, говорят все об одном и том же: кошмар, ужас, насилие. Разве можно смириться со страшным рассказом о том, как женщине прилюдно отрубили пальцы только за то, что она покрыла ногти лаком?! Папа, как может, старается оберегать маму от этих жестокостей.

К несчастью, иногда ужас настигает нас и в стенах родного дома. Однажды, в начале зимы 1997 года, мы слышим с улицы истошный женский крик:

- Мой сын не виноват! Он не виноват!

Посмотрев в окно, я узнаю мать Аймаля, юноши из соседнего дома. Трое талибов бьют его прикладами своих автоматов, бьют жестоко, методично, стараясь попасть по ребрам.

Мы с Сорайей отскакиваем от окна в страхе, что нас заметят, но крики Аймаля разрывают нам душу.

Потом наступает тишина: талибы ушли, внизу, на улице, несчастная мать рыдает над безжизненным телом сына. Приехавшие врачи бессильны: час спустя Аймаль умер.

Дауд потом выяснил, что произошло. Аймаль пригласил друзей посмотреть фильм, несмотря на действовавший запрет. Талибы ворвались в квартиру, застигнув "на месте преступления" шестерых подростков, которым было по пятнадцать и семнадцать лет. Они разбили телевизор, видеомагнитофон, разорвали пленку и выволокли всех на улицу. Там они спросили, чья была кассета, и Аймаль признался. В наказание они потребовали, чтобы юноши надавали друг другу пощечин, а для афганца это ужасно унизительно. Одному из мучителей показалось, что Аймаль бьет недостаточно сильно, он подошел к нему и сказал:

- Я покажу тебя, как это делается! - и начал избивать его, сначала кулаками, потом прикладом. Мать Аймаля попыталась вмешаться, талиб дал ей пощечину, потом толкнул на ограду из колючей проволоки, и они все вместе продолжили линчевание.

Когда талибы входили в Кабул, семья Аймаля была в числе тех, кто кидал им под ноги цветы из окон. После случившейся трагедии мать погибшего юноши не перестает просить прощения у окружающих за свою ужасную ошибку. Она просто сошла с ума от горя. Никогда, даже в самом страшном сне, она не могла вообразить, что талибы хладнокровно убьют ее сына... Теперь она подбирает на улице камни и бросает их в проезжающие мимо машины. Ее много раз ловили и публично избивали, но она не успокаивается. Ей нечего терять.

* * *

В феврале 1997 года я во второй раз выхожу на улицу - вместе с Сорайей. Запретив женщинам работать, талибы пообещали еще несколько месяцев платить им жалованье. Дауд ведет нас к зданию компании "Ариана", расположенному в нескольких километрах от нашего дома. На улице очень холодно. Мы надели длинные черные платья поверх теплых свитеров и спортивных брюк. На ногах - черные носки и черные тапочки, чадра темно-орехового цвета плотно прилегает к голове... Придраться как будто не к чему...

Проспект очень изменился со времени моего последнего выхода из дома. Здания телевидения и авиакомпании стоят закрытые, мрачные. В нескольких метрах от подъездов талибы поставили бараки из листового железа: обычные контейнеры, в которых прорезали вход для женщин. Там их принимают поодиночке, проверяют документы и выдают деньги. Сбоку я замечаю небольшое отверстие, что-то вроде окошка. Пока мы стоим в очереди, я догадываюсь о его предназначении. Женщина входит внутрь, становится перед этой дырой, протягивает документы талибу, стоящему на улице. Он их проверяет и тем же манером отдает владелице вместе с пачкой афгани.

Чадры талибам мало - подавай еще железную преграду... Чего они боятся? Мы - нечистые создания, но это не мешает талибам хлестать женщин по щекам голой рукой и толкать на колючую проволоку!

Женщины, пришедшие в тот день за деньгами, начинают роптать: за что их так унижают, не желая даже впустить в здание? К чему эта мерзкая палатка?

Один из талибов, сидящих на земле, встает и несколько раз стреляет в воздух, чтобы напугать нас. Я леденею от страха. Но Наргиз, коллега Сорайи, неожиданно приходит в ярость, срывает с себя чадру и кричит:

- Это позор, что с нами так обращаются!

Всеобщее изумление... Она посмела возмутиться и явить всему миру свое прелестное личико безработной стюардессы!

Другие женщины, вдохновленные порывом Наргиз, наступают на талиба, выкрикивая оскорбления. Ему на помощь тут же приходят другие бородачи, они отталкивают нас, грубо хватают Наргиз и волокут ее, отчаянно отбивающуюся, в здание.

Женщины срывают чадру, орут:

- Мы не уйдем, пока она не вернется!..

Нас человек двенадцать, не больше. Я даже не знаю, здесь ли Дауд: решив, что формальности продлятся не один час, он пошел прогуляться. Внутри барака идет ожесточенная дискуссия. Мы боимся за Наргиз. Каждая из нас спрашивает себя, как ее наказывают. Единственное средство давления на талибов - не расходиться... Слабый аргумент.

Наконец появляется Наргиз. Она очень возбуждена и снова надела чадру, но не говорит ни слова. Талибы приказывают нам убираться вон.

Мы возвращаемся в наш квартал ввосьмером. Наргиз рассказывает о том, что происходило внутри.

Талибы привели ее в бывший отдел кадров, расположенный на первом этаже здания.

- Почему ты сняла чадру? Почему сопротивляешься и оскорбляешь нас?

- Потому что у вас нет права запрещать женщинам работать! Вы не смеете обращаться с нами, как с собаками, загоняя в этот барак! Мы создавали эту компанию. И не носили чадру ни в самолетах, ни в бюро!

- Ты - всего лишь женщина! Ты не должна открывать рот или повышать голос! Ты не смеешь снимать чадру! Время, когда ты летала и разгуливала с открытым лицом, ушло навсегда!

Наргиз говорит, что дважды она пыталась сорвать с себя чадру, и дважды они останавливали ее со словами:

- Если попробуешь снова, мы тебя убьем.

К счастью для Наргиз, один из охранников предупредил о происшествии начальника, и тот приказал отпустить девушку. Ее вытолкали на улицу со словами:

- Убирайся! И молчи!

Наргиз избежала сурового наказания, возможно, даже смерти. Почему талибы отпустили ее? Побоялись не справиться с кучкой женщин? Их было в тот день немного у здания компании. Или кто-то приказал им? Но кто? Наргиз никак не могла успокоиться. Ее лицо было красным от волнения и гнева. Эта замечательная девушка, близкая подруга Сорайи, всегда была очень независимой и решительной.

- Нельзя подчиняться этим людям. Сегодня мы мало что смогли сделать нас было слишком мало. Но завтра, если мы соберем тысячи сторонниц, сможем свергнуть талибов!

Все мы согласны, но как нам восстать? Где собираться? Мы рискуем жизнями близких. У нас нет оружия, нет поддержки ни газет, ни телевидения. К кому обращаться?

Как может призрак без лица и голоса попросить помощь у внешнего мира?

За пять месяцев власти талибов это была первая демонстрация. Мне страшно. Когда Дауд догнал нас по дороге к дому, я все еще не могла успокоиться.

В тот вечер, сидя в квартире за замазанными белой краской окнами при свете керосиновых ламп, мы с Сорайей жаждем поделиться с мамой случившимся. Она всегда была бойцом по характеру, но усталость и печаль сделали свое черное дело! Она только гладит нас нежно по головам и говорит:

- Вы вели себя храбро, я знаю.

В моей душе поселяется жестокая уверенность: мама не хочет больше ничего слышать ни о войне, ни о восстании. Она машинально глотает снотворное и проваливается в тяжелый свинцовый сон. Там талибы ее не достанут.

Глава 3

ТРИ ДЕВУШКИ

Теперь я общаюсь с окружающим миром только через кухонное окно и входную дверь. По утрам смотрю на мечеть, на свою школу, иногда впускаю в квартиру маминых подпольных пациенток, которые приходят просить помощи, дрожа от страха под чадрой. После консультации я провожаю их, закрываю дверь и снова возвращаюсь в свою комнату - слушаю тихую музыку или смотрю фильмы, которые видела много раз.

Физически я чувствую себя плохо, меня мучит беспричинная усталость, и я часами лежу на постели рядом с Сорайей. Мы без конца вспоминаем о множестве вещей, ставших теперь недоступными. Даже день рождения Дауда в октябре прошел тихо и незаметно, а платья, приготовленные к свадьбе, так и лежат в коробках - при талибах мы их никогда не наденем.

А ведь мы так любили праздники, свадьбы, вечера, когда собиралась вся семья и мы были свободны, и смеялись, и танцевали!.. Мы гуляли по улицам, заходили в магазинчики, покупали себе косметику, кассеты, книги... Возвращаясь после уроков, мы весело болтали с подружками... Те, что были посмелее, громко смеялись, проходя мимо мальчиков, шептались, обсуждая их внешность и одежду. Родители девочек, которым исполнилось пятнадцать или шестнадцать лет, начинали задумываться о свадьбе. Я всегда очень серьезно относилась к планам на будущее, думала, что выйду замуж, только если буду твердо уверена в своем избраннике, буду все знать о его прошлом, его семье. Но главное - любить будущего мужа. Я верю во всемогущего Аллаха, усердно молюсь, уважаю традиции нашего общества. Если будущий муж попросит, чтобы я, выходя на улицу, надевала платок или чадру, я соглашусь с легким сердцем, но на том моя готовность подчиняться его воле закончится - и родители поддерживают мои убеждения.

Я знаю, что в нашем обществе женщина не может жить без защиты и покровительства мужчины - отца, брата или мужа, в одиночестве у нее нет будущего. Я не отвергаю такую защиту, совсем наоборот, но мне нужны моя независимость и возможность мыслить свободно. Сорайя не замужем, иначе она не смогла бы работать стюардессой, но сестра не раз говорила мне, что выйдет замуж только по любви и только за человека, которого сама выберет. Ни отец, ни мама не хотят ничего нам навязывать, но сегодня всем нам не до брачных планов: ужасные времена, которые переживает страна, не слишком располагают к свиданиям с молодыми людьми.

Мы больше не встречаемся с родственниками, да и соседей-то видим очень редко, а после того случая перед зданием компании "Ариана" мы с сестрой перестали выходить на улицу.

В моей душе живет бессильная ярость против талибов, которые держат нас в этой тюрьме, все чаще приходит в голову ужасная мысль: если талибы останутся у власти, моя жизнь будет загублена. Единственный выход эмиграция, но мы с родителями не хотим становиться изгнанниками.

Единственное утешение - тот небольшой достаток, в котором живет наша семья. Многие женщины позавидовали бы нам - мы обеспечены, едим досыта. Но годы проходят, и я боюсь состариться вот так - без работы, без любви, без детей. Сестра печальна, она как будто смирилась, покорилась, а я все время ощущаю болезненную вялость - из-за гнева, который приходится подавлять.

В дверь квартиры кто-то стучит, настойчиво, торопливо, это одна из маминых "подопечных". Она словно умоляет: "Открывайте быстрее! Впустите меня! Защитите! Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь увидел!"

Увидел? Да кто может узнать женщину под чадрой? Увы, страх всюду, он живет в душе всех афганских женщин, он стал их второй натурой. Женщины боятся случайно столкнуться с соседом, ответить на вопрос. Мы опасаемся всего... Я открываю дверь. На пороге стоит женщина в коричневой чадре. Незнакомка входит, дверь закрывается, и она тут же откидывает ненавистную завесу.

У женщины опухшее лицо, губы вздулись и кровоточат. Не говоря ни слова, я веду ее в гостиную, к маме, и тут же ухожу, уважая чувства несчастной. Перегородка тонкая, и я слышу, как она плачет. Несколько мгновений спустя мама зовет меня:

- Принеси горячей воды и бинты, быстро!

Я наливаю в кастрюльку воды, ставлю на огонь, достаю бинты и с нетерпением жду, когда вода закипит. Еще одна... Еще одна униженная и избитая женщина, один Бог знает за что...

Я смотрю, как мама протирает, а потом начинает зашивать хирургической иглой раны на груди и спине пациентки. Врач, тайно принимающий больных в обезумевшем мире, должен уметь делать почти все. Женщина рассказывает нам, как несправедливо с ней поступили: ее высекли за то, что она осмелилась выйти из дома одна. Мама спрашивает:

- Но зачем же ты это сделала?

- Моего отца убили зимой тысяча девятьсот девяносто четвертого года. У меня нет ни мужа, ни брата, ни сына. Так как же мне жить?

- А сегодня? Как тебе удалось добраться сюда?

- Меня согласился проводить двоюродный брат.

У этой женщины не было выбора: чтобы купить еды, ей пришлось выйти на улицу одной. К несчастью, талибы никогда и ничего не хотят понимать, они сразу бьют. Они не только избивают женщин: пройдет немного времени, и они перейдут к иным методам.

* * *

Радио Би-би-си только что передало, что объединенные части моджахедов Ахмад Шаха Массуда и его бывшего непримиримого врага узбекского генерала Дустума начали контрнаступление севернее Кабула. Шариатское радио об этом, конечно, молчит, они без устали прославляют героев-талибов, ничего не говоря о потерях. Если верить мулле, который отвечает за "информирование" населения Кабула, талибы взяли столицу не один раз, а двадцать! В действительности войска командующего Массуда по-прежнему контролируют двадцать пять процентов территории, которую талибы хотели бы занять. В районе Кохистана идут ожесточенные бои.

Несколько дней спустя около девяти вечера в нашу дверь постучали. Открыв, я увидела четырех женщин, их лица закрывала густая чадра. Одну я узнала - это была Нафиса, школьная подруга Сорайи. Остальные оказались ее молоденькими кузинами из провинции. Они наотрез отказались открыть лица. Нафиса объяснила, что девочки приехали из Кохистана, точнее - из долины Шамали.

Отец ужасно встревожился:

- С вами никого нет?

- Шофер такси согласился проводить нас.

Мама увела девушек в гостиную и плотно прикрыла за собой дверь. Отец с Нафисой бесшумно спустились вниз, чтобы поблагодарить шофера.

Я невольно прислушиваюсь к звукам, доносящимся из гостиной: мамины пациентки плачут, она умоляет их успокоиться, не привлекать внимания соседей, потом выбегает из комнаты, зовет Дауда и, быстро черкнув несколько слов на бумаге, говорит ему:

- Отнеси эту записку моей подруге доктору Симе во Второй Микрорайон, и поторопись, Дауд, до комендантского часа осталось совсем мало времени!

Талибы запретили жителям Кабула появляться на улицах после 10 часов вечера, свет во всех домах должен гаситься с наступлением комендантского часа. Оконные стекла в нашей квартире замазаны белой краской, но мы с Сорайей, беспокоясь о безопасности семьи, плотно задергиваем тяжелые темные шторы, чтобы мама смогла спокойно осмотреть девушек.

Потом мама просит нас расстелить на полу брезент - она будет на нем оперировать. Новых хирургических игл больше нет, пополнить запас в больнице, как она это делала прежде, мама не может, поэтому мы кипятим воду и стерилизуем старые иглы, потом опускаем их в спирт. Я не знаю, что случилось с этими девочками, скорчившимися на полу и глухо рыдающими за завесой чадры. Одна из них слегка раскачивается взад и вперед, держась руками за живот. Никогда не забуду той ужасной картины отчаяния и страдания, которая предстала перед моими глазами... Пока мы ждали в кухне Дауда, мама нам все рассказала:

- Они, наверное, твои ровесницы, Латифа, им лет по пятнадцать-шестнадцать... Талибы захватили их во время наступления на Шамали. Банда из пятнадцати человек... Они насиловали девочек... все вместе... Ужасно... но это еще не самое страшное... Они...

Мама замолчала, сомневаясь, стоит ли продолжать. Мы понимаем, как трудно ей объяснять собственным дочерям, что... Сорайя плачет, а я, чувствуя, что почти схожу с ума от услышанного, спрашиваю, подавляя крик:

- Что? Что?

- Они изуродовали, разорвали их половые органы...

Не сказав больше ни слова, мама возвращается к пациенткам и принимается за работу - дезинфицирует, обезболивает, зашивает... Я даже не осмеливаюсь спросить, смогут ли несчастные вытерпеть боль. Не могу представить себе... Отталкиваю от себя ужасную картину - пятнадцать зверей, терзающих трех моих ровесниц, девственниц... сестер.

* * *

Дауд успевает вернуться перед самым комендантским часом вместе с доктором Симой. Она так бурно реагирует на увиденное, что мама вынуждена призвать ее быть сдержаннее, сохранять присутствие духа.

- Успокойся и помоги мне закончить! - говорит она. - Ты принесла все, что я просила?

- Да. Я взяла все, что было дома.

С десяти часов вечера до четырех утра они лечат девушек, зашивают их раны. Сидя в своей комнате, мы слышим слабые стоны оперируемых и перешептывания мамы и доктора Симы. Невозможно думать ни о чем другом, нет сил заснуть.

В деревнях девушки ведут совсем другую жизнь, мама хорошо узнала это еще во времена советской оккупации. Администрация посылала ее на полгода работать в Кандагар. Она занималась санитарно-просветительной работой и лечила женщин. Помню, что мама рассказывала нам, как трудно там было говорить о регулировании рождаемости, о гинекологических проблемах и даже просто о женской анатомии. Однажды к ней на прием пришла женщина - ей было тридцать девять или сорок лет - и пожаловалась на приливы и недомогание. Пациентка была уверена, что беременна, а у нее наступила менопауза.

Будущим кузин Нафисы было замужество, устроенное семьей. Жестокое насилие перечеркнуло, убило это будущее. Никто из соседей, ни один родственник не посватается к ним, и, даже если их страшная тайна никогда не выйдет на свет, всю оставшуюся жизнь девушки будут нести в душе позорное клеймо.

Изнасиловать афганскую женщину - значит обречь ее на брак с насильником, этот жестокий обычай существует в нашей стране и сегодня. Другой выход - изгнание или смерть. Мне по природе совершенно чужда жестокость, но в ту ночь я поняла: если когда-нибудь такое случится со мной, я убью насильника, прежде чем покончу с собой.

Закончив свою тяжелую работу, мама и доктор Сима сели пить горячий чай в кухне, а несчастные девушки заснули в гостиной. Мама начала убеждать подругу открыть тайный консультационный кабинет.

- В нашем квартале так много больных женщин! Они приходят сюда даже издалека, сама видишь, одна я не справлюсь. У меня практически не осталось ни лекарств, ни инструментов, а твои дети живут за границей, ты можешь попросить их прислать все необходимое.

Почта в Кабуле работает так, что любое письмо, любую посылку могут вскрыть, досмотреть. Все идет через Пешавар в Пакистане. Именно через Пешавар афганцы, живущие за границей, присылают деньги и нужные вещи родственникам и друзьям, оставшимся на родине. Даже письма и телеграммы следуют именно этим путем, и нужно быть совершенно уверенным в людях, которые вам помогают... Доктор Сима именно такой надежный друг. Каждый раз, когда маме требовалось срочно достать какое-нибудь лекарство, она обращалась за помощью к подруге.

Доктор Сима сразу, без малейших колебаний, принимает мамину идею. Пережив ужас сегодняшней ночи, она поняла, что действовать нужно немедленно. Есть ведь еще и обычные больные, которым теперь не к кому обратиться за помощью: талибы признают только врачей-мужчин, а те имеют право лечить только мужчин! Так был открыт самый большой подпольный врачебный кабинет Кабула.

Утром шофер такси увез девушек и Нафису. Что ждало их в будущем? Больше мы их не видели.

* * *

С каждым днем общественная жизнь стремительно деградирует, все разваливается, а мы совершенно бессильны... Папа рассказывает нам, что на улицах становится все больше нищих, в основном женщин, потерявших мужей и право работать. Мать моей подруги Аниты ходит по знакомым стирать белье чтобы выжить, а ведь она была преподавательницей в нашем лицее. Другие женщины пекут хлеб или готовят сладости, которые их сыновья продают на улицах, вышивают, делают украшения на продажу.

Дауд видел, как мальчишки продавали на улице сигареты поштучно и порошки аспирина, он говорит, что многие молодые кабульцы торгуют наркотиками, чтобы помочь семьям. В приграничном с Пакистаном районе торговля наркотиками - самое доходное дело, и талибы закрывают на нее глаза. Недавно шариатское радио передало новый декрет талибов: их духовный лидер мулла Омар решил, что сетка чадры, через которую афганские женщины смотрят на мир, слишком редкая, и предписал сделать ее плотнее! Правда, муллы не указали, каким должно быть расстояние между нитями... Неужто в полмиллиметра?!

Перед лицом подобного безумия мы с сестрой совершенно теряем присутствие духа и без конца повторяем: "Что же делать? Ну что мы можем сделать? Умереть?"

В последнее время я чувствую себя по-настоящему больной. Сегодня утром у меня была температура, сильно кружилась голова; я попыталась встать, но тут же без сил свалилась на постель. Мама предполагает, что у меня скачет давление, но не понимает почему. Печально, что сама она чувствует себя гораздо хуже меня.

Мама все глубже впадает в депрессию. Мы все, как можем, стараемся ей помогать, утешаем, окружаем заботой, но у нас нет специальных лекарств только снотворные, а с их помощью мало что можно сделать. Папа, который так нежно и преданно любит маму, стремится находиться рядом с ней каждую минуту, каждое мгновение. Потерять ее было бы ужасно! На ней всегда держался дом, она была очень организованной, деловой женщиной с твердым характером. Постоянная тревога за мать давит на каждого члена семьи, делая нашу жизнь еще тоскливей и безысходней.

Единственное, что помогает, - работа. Когда мама кого-то лечит или консультирует, ей становится легче, хотя иногда она предпочла бы не принимать больных женщин, зная, что ничем не может им помочь.

На днях к ней пришла женщина с кровотечением. Чтобы ее вылечить, хватило бы одного укола лекарства стоимостью 1200000 афгани... вот только взять его негде! До прихода талибов мама без труда доставала нужные лекарства в больнице, где время от времени работала по контракту. Теперь ей нельзя даже показаться там: ее не только лишили работы, но могут выкинуть на улицу и даже наказать физически! Запрет на профессию - самое ужасное, что могло случиться с мамой, она думает об этом и днем, и ночью, ей снятся кошмары. Отослав бедную женщину, мама сказала нам:

- У нее наверняка будут осложнения, это неизбежно. Возможно, она даже умрет от гинекологического заражения, а ведь этого так просто можно было бы избежать! Один укол...

Дух врача сломить очень трудно. Мы понимаем причину маминой растерянности и отчаяния: из-за декрета талибов женщина, скорее всего, погибнет от вполне безобидного заболевания. Есть от чего сойти с ума...

В начале лета 1998 года мой бедный отец оказался с двумя больными на руках: его жена-врач впала в такую тяжелую депрессию, что оказалась не способна ухаживать за недомогающей младшей дочерью. Впрочем, моя странная болезнь, вызывающая скачки температуры, все равно не в ее компетенции.

Папа уговорил своего друга-врача помочь нам. К несчастью, он мужчина и не имеет права лечить женщин и потому очень боится. Этот человек все-таки согласился прийти при одном условии: папа должен был поклясться, что будет молчать, ни плата, ни благодарность доктору нужны не были.

По поводу депрессии врач ничего посоветовать не смог, но заподозрил у мамы диабет - а ведь ей никогда не ставили такого диагноза. И мне, и маме необходимо сдать анализ крови, и доктор берет кровь, а уходя, объясняет отцу:

- Я отнесу пробирки в лабораторию и скажу, что это кровь моей дочери. Но одно могу утверждать уже сейчас: обеих необходимо как можно скорее отвезти в больницу, в Пакистан, лечение нужно начать немедленно. Латифа тоже подавлена, но главное - у нее плеврит, жидкость в легких. Долго ждать нельзя.

А ведь я болею уже три месяца, мне становится то лучше, то снова хуже, в последнее время началась лихорадка. Решено: мы отправляемся в Пешавар, но сначала нужно как следует подготовиться к путешествию, найти надежного водителя, нанять машину. Наконец все готово.

Папа собирает мамин чемодан, Сорайя - наши с ней вещи. Дауд остается караулить дом, потому что талибы всегда пытаются занять хорошие квартиры в таком привилегированном районе Кабула, как наш. В Пакистане мы остановимся в доме родителей мужа Шакилы, моей старшей сестры.

В прежние времена у нас не было бы проблем с поездкой в Пешавар, но сегодня существует официальный запрет на выезд из страны, да и дорога очень опасна. И все-таки афганцы регулярно ездят в Пакистан за товарами, а таможенники закрывают на это глаза. Главное условие - заявить, что отправляешься в Джалалабад и суметь пройти проверки на постах по дороге к границе, которую, кстати, Пакистан самовольно изменил в свою пользу. Мой старший брат часто говорил, что Пакистан давно мечтает завоевать нашу страну.

* * *

Это наше первое путешествие за два года - мы никуда не уезжали с тех пор, как талибы захватили власть в стране. Лето, погода очень жаркая, мы задыхаемся под ненавистной чадрой.

На рассвете водитель в нанятом нами легковом автомобиле ждет у подъезда дома. Не чувствуй я себя так плохо, поездка стала бы развлечением, но я испытываю только страх - из-за опасностей, подстерегающих нас в пути, из-за мамы, которая выглядит все более утомленной.

Шофер предупреждает отца:

- Помните, главное - говорить всем, что вы едете в Джалалабад.

Эта улица в окраинном районе Кабула с самого моего рождения была своего рода символом военной истории нашей страны. Повсюду - остовы сгоревших советских танков, на стенах - отметины от пуль и снарядов, оставленные во время ожесточенных боев 1992 года, когда командующий Массуд штурмовал город со своими людьми. В земле все еще лежат неразорвавшиеся мины и гранаты.

У первого же "чек-пойнта" на выезде из города нам приходится выйти из машины для проверки документов и личного досмотра. Мужчин обыскивают по всем правилам, очень дотошно. Женщин талибы поручают обыскивать совсем юным мальчикам, не старше восьми лет, - только они имеют право приблизиться к нам. Женщинам запрещено работать, так что и женщин-полицейских в Афганистане нет.

Ребенок не говорит ни слова, просто показывает жестом, чтобы мы подняли чадру, мельком смотрит на лица, проверяя, не переборщили ли мы с косметикой, скользит ладонями по юбкам. На этом обыск прекращается. Мальчик ужасно серьезен, выражение лица у него слегка презрительное, но он так горд своими обязанностями!.. Автомат, висящий у него на плече, едва ли не выше его. Боже, что за человек из него выйдет?

Начинается досмотр нашего багажа. Отец указывает на свой чемодан, охранники открывают его и тщательно обыскивают.

- Куда вы едете?

- В Джалалабад.

Мы все боимся. Почти физически ощутимый страх висит в воздухе. Талибы совершенно непредсказуемы, никто не знает, какой будет их реакция при встрече с женщиной, ожидать можно чего угодно. Мысленно я вспоминаю, что лежит в моем чемодане. Все как будто в порядке: одежда только черная или темная, никаких ярких цветов... Мама и Сорайя поступили так же. В принципе чемоданы, принадлежащие женщинам, не обыскивают - талибы не дотрагиваются до женской одежды.

Стоило отцу сказать: "Это - чемодан моей жены, эти - моих дочерей", и охранник отступил назад.

Минут двадцать мы стоим в длинной веренице машин. От тряски у меня начинает болеть спина, мама время от времени просит водителя ехать помедленнее. Солнце поднимается все выше, становится очень жарко. Мы подъезжаем к Сароуби. Дорога заняла долгих два часа. Здесь нас опять остановили для унизительной проверки, потом мы снова отправляемся в путь по извилистой дороге на Джалалабад.

На въезде в город - третья застава. Люди угрюмо молчат - страх лишает их дара речи, они стерегут малейшее движение охранников: все знают, что те могут запретить им проехать и даже бросить в тюрьму - ни за что, просто так. Достаточно, чтобы один из талибов разозлился на кого-нибудь за малейшее нарушение, и всем остальным придется расплачиваться.

Неподалеку стоит автобус, охранники обыскивают его. Они высаживают женщин, потом заставляют шофера повернуть назад.

Видя, с каким подозрением талибы смотрят на бумаги отца, я почти радуюсь, что на мне чадра, пусть даже она мешает дышать на сорокаградусной жаре.

Нам остается проехать часть пути по извилистому серпантину в горах до Самархайла, где нас в четвертый раз останавливают и все так же тщательно проверяют. Тот же страх ареста...

На подъезде к Турхаму, совсем рядом с границей, мы видим маленьких мальчиков, несущих из Пакистана канистры с бензином и маслом, мешки с сахаром, которые они перепродадут в Афганистане. На земле вдоль дороги сидят люди и предлагают проезжающим деньги: пакистанцам - пачки афгани, афганцам - рупии.

Нам понадобилось семь часов, чтобы добраться до границы, и мама совершенно выбилась из сил.

Шофер говорит нам:

- Они сейчас закроют, поторопитесь. Дальше мне ехать нельзя.

Приходится быстро выгружать вещи, звать мальчика с тележкой, чтобы он довез их до ворот, и идти оставшуюся часть пути пешком. Вот она - заветная цель: большие металлические створки ворот, черные, зловещие... Проход на другую сторону.

Папа и Сорайя поддерживают маму под руки. Она идет медленно, слишком медленно, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Мы не знаем, в какое точно время таможенники закрывают проход, а папе приходится к тому же следить за мальчиком - он слишком быстро толкает тележку.

Прямо перед нами - черные забетонированные ворота, по верху натянута колючая проволока. В другом месте пройти на ту сторону невозможно, разве что вскарабкаться по извилистой горной дороге. Перед воротами - вооруженные талибы, с другой стороны - пакистанские пограничники. Людей пропускают группами. Кто-то говорит, что этот пункт закрывается между полуднем и часом дня, - у нас есть еще несколько минут...

Талиб обыскивает наши вещи, изучает паспорт отца - единственный документ, подтверждающий существование его жены и дочерей. Запрещено людям покидать территорию страны или нет - ему на это наплевать. Мимо него проходят тысячи людей, и единственное, что волнует охранников, это кто перед ними: мужчина - то есть полноценный человек, или женщина в чадре, бессловесная, со склоненной головой - существо низшего порядка.

Из будки выходит пакистанский полицейский. Он явно собирается прекратить проход. Какая-то женщина позади нас кричит:

- Брат мой, пропустите нас, не закрывайте ворота!

Талиб-охранник оборачивается, подходит к пакистанцу и говорит ему что-то так резко, что тот безмолвно отступает и прячется за своей деревянной будкой, понимая, что талиб может и выстрелить в него. Даже пакистанцы боятся...

А вот моего отца пакистанец не опасается. Как только мы оказываемся по другую сторону ворот, к нам подходят двое пограничников: важный вид, на плече автомат, в руках стек.

- Ваше разрешение?

Отец протягивает паспорт. Никакого разрешения предъявлять не требуется, и пакистанец прекрасно это знает, он попросту вымогает деньги.

- Куда вы направляетесь?

- В Пешавар. Моим жене и дочери требуется лечение.

Папа сопротивляется: он ненавидит взяточничество чиновников. В действительности эта территория принадлежит нам, пакистанцы просто украли ее! Они не у себя дома и осознают это - даже пытались заставить Наджибуллу подписать официальный документ с отказом от этих территорий... прежде чем убили его. Я знаю, о чем сейчас думает отец, глядя в лицо вору-пакистанцу: "Ты у меня дома, в МОЕЙ стране, и смеешь требовать денег - у меня, афганца! Это не просто рэкет, это оскорбление, и оскорбил ты мою Родину!"

Но что сделано, то сделано. Хуже всего то, что ни одна страна не выразила протеста, даже не посочувствовала Афганистану.

В конце концов папа достает пятьдесят рупий. Пограничник отрицательно качает головой:

- Этого недостаточно, господин! Нужно по пятьдесят рупий с человека!

На этот раз отец выходит из себя и повышает на пограничника голос:

- Что это значит? Чего вы хотите? Ждете, чтобы я устроил скандал?!

Раздосадованный пакистанец вынужден сдаться:

- Хорошо, пусть будет пятьдесят... Ладно... Можете проходить!

Пятьдесят пакистанских рупий - сумма небольшая, что-то около доллара, но для моего отца это дело принципа. В занятом талибами Кабуле за все нужно платить наличными, так работает вся экономика. Все наши наличные деньги папа получает от своего поверенного в Пешаваре, который распоряжается оставшимся небольшим капиталом и ведет дела.

Папа в ярости. Отдав деньги, он бросает сквозь зубы:

- Я еду в Пакистан последний раз в жизни!

Теперь нужно найти машину, которая довезет нас до Пешавара. Симпатичный на вид шофер тут же затевает разговор. Мы от этого отвыкли - в Кабуле водители такси не вступают в беседу с пассажирами, никто никому не доверяет.

- Вы приехали из Кабула?

- Да.

- Я тоже афганец. Живу в Пакистане уже восемнадцать лет.

Машина едет по пустой дороге в свободной стране, в свободном мире, и, несмотря на жаркий климат и горный рельеф, она в гораздо лучшем состоянии, чем дороги в Афганистане. И все-таки ездить по ней опасно: мы то и дело замечаем на дне оврагов остовы разбитых машин и автобусов.

Склоны гор покрыты зеленой травой, по обе стороны дороги растут деревья и цветы. Шофер останавливает машину у небольшого озерца с прозрачной водой, ручейками стекающей со скалы. Можно наконец освежить лицо, отдохнуть. Мы с сестрой задыхаемся, ноги распухли от жары и долгой езды. Я приподнимаю чадру и умываюсь холодной чистой водой, но пить ее не решаюсь.

Короткая остановка в горах доставила нам всем невероятное удовольствие. В дороге я ничего не ела и не пила, так что капли свежей воды на разгоряченных щеках кажутся подарком Неба. Чувствовать себя свободной, находиться вдали от талибов - это как глоток кислорода... Но на всякий случай мы решаем не снимать чадру до самого Пешавара. Мало ли что...

Наш водитель разговаривает с папой:

- Я-то вас понимаю, положение в Афганистане ужасное. Талибы - плохие люди, они слишком жестоки.

Папа просит, чтобы он ехал осторожно, объясняя, что мама плохо себя чувствует, и машина трогается. Мы с Сорайей молчим, жадно разглядываем окрестности. Шофер включает приемник, музыка льется из открытых окон, и в 2 часа дня мы въезжаем в Пешавар через Кархану.

Нашим взорам открывается бесконечная вереница магазинов и лавочек, они тянутся на многие и многие гектары. Водитель объясняет, что на этот гигантский базар стекаются товары со всего мира: территория, где нет ни законов, ни пошлин, ни твердых цен, ни таможни.

- Здесь правят торговцы оружием и наркотиками, - объяснил нам водитель. - Люди продают только их товары. Вот там, чуть дальше, на "чек-пойнте", все для дома, фотоаппараты, телевизоры, радиоприемники, магнитофоны, кондиционеры... Все, что хотите!

В Афганистане практически отсутствуют таможенные пошлины, поэтому в нашу страну выгодно ввозить любые товары, в том числе оружие. Отсюда их бесплатно переправляют в Пакистан.

Наша разоренная, объятая огнем, залитая кровью, раздираемая гражданской войной страна служит Пакистану пересылочной базой. В том числе и по этой причине его правительство сразу признало талибов: с молчаливого одобрения США пакистанцы даже посылают бойцов в их армию.

Если части сопротивления не возьмут столицу, все мы погибнем. Наша страна будет раздавлена, проглочена соседом - при полном попустительстве шариатской власти.

Когда мы наконец подъезжаем к дому родителей мужа моей старшей сестры, дверь нам открывает Шакила. Она плачет, обнимая нас - мы не виделись много месяцев. К счастью, ее уже не было в Афганистане, когда пришли талибы, но все это время она сходила с ума от тревоги за семью. Шакила боялась, что ей придется уехать в Америку, не увидевшись с нами. Люди в Пешаваре в общем-то знают, что происходит в Кабуле, но сестра хочет, чтобы мы рассказали ей о нашей каждодневной жизни.

- Как вы миритесь с чадрой?

- Мы не выходим на улицу.

- Это ужасно для тебя, ты такая молодая... Так что ты делаешь дома?

- Читаю, стараюсь совершенствовать английский по книгам, которые ты мне прислала.

- Одна или вместе с Сорайей?

- Одна, в компании со словарем.

- Ты похудела. И мама тоже. Она такая слабая!

Шакила расспрашивает о дядях, тетях, кузенах, потом ведет нас к ванным комнатам. В доме их три, из кранов течет вода, и мы сможем принять настоящий душ - забытая роскошь! Шакила суетится, приносит нам салфетки, полотенца, мыло, невестка помогает ей. Потом мама ложится на диван, и сестра нежно растирает ей ноги, пока она наконец не засыпает, совершенно обессиленная.

Моя сестра скоро уедет в США. Ей не терпится присоединиться к мужу, хотя она ничего не знает о стране, где ей предстоит жить. Известно только, что муж открыл торговое дело в штате Вирджиния. Америка для нас незнакомая планета, как там живут люди, как называются их города? Один Аллах ведает... У Шакилы сердце сжимается при мысли, что она никогда больше не увидит родину, но сестра доверяет мужу и любит его.

В Америке Шакила не будет журналисткой, она сразу начнет работать в магазине мужа. Они станут соблюдать наши обычаи и под чужим небом: молясь, сестра будет надевать платок.

Шакила рассказывает мне новости о бывших подругах по лицею, которые теперь живут в Пешаваре. Им повезло - они продолжают учебу. Мы не можем переехать жить в Пакистан. Шакила скоро уедет, а мой отец слишком гордый человек, чтобы просить убежища у родителей ее мужа. Он бы не перенес подобного унижения.

На следующий день нас с мамой отвозят в больницу. Ее осматривают в одном отделении, меня - в другом. Мне делают рентген легких, и врач спрашивает:

- Почему вас не начали лечить раньше?

Думаю, этот человек знает, что женщинам в Кабуле не у кого лечиться, и все-таки он задает этот вопрос, словно я сама виновата в своей болезни.

Всю следующую неделю я провожу в больнице. Мне делают пункцию, чтобы очистить легкие, - откачивают целых два флакона странной жидкости. Еще мне дают витамин В и другие лекарства, названий которых я не помню.

Папа приходит в двухместную палату, где я лежу. У него печальное лицо.

- Они подтвердили, что у мамы очень высокий сахар в крови. Против депрессии врач прописал только снотворные препараты. Два дня мама проведет здесь, в этой больнице, потом я повезу ее на консультацию к невропатологу.

Маму выписали раньше меня, но визит к специалисту по нервным заболеваниям не принес успокоения. Папе пришлось самому объяснять врачу то, что не хотела рассказывать мама. Он прекрасно знал, что даже ему она никогда не покажет своей душевной муки. Папа не осмеливается упомянуть те нервные срывы, которые пережила мама, назвать их причину: у дверей стоит охранник-пакистанец, а ни один афганец не чувствует себя свободным в присутствии вооруженного человека, все мы боимся нажить неприятности.

Мама была очень счастливым человеком до прихода советских войск в Афганистан. Чудесная дружная семья, успешная карьера, нежная неувядающая взаимная любовь... Потом началась череда несчастий! Моего старшего брата Вахида выдали и держали в тюрьме три года. Второго брата, Дауда, семья прятала, чтобы его насильно не забрали в армию. Все ужасы гражданской войны мама видела воочию, работая сначала медицинской сестрой, а потом гинекологом. Вместе с женщинами, которых она тайно лечила после прихода талибов к власти, мама переживала их физические страдания и душевные муки... Какими словами рассказать о том, что произошло на факультете Дауда после тяжелых боев между войсками моджахедов, терзавших страну с 1993-го по 1996 год?

Ясно помню лицо мамы, слушающей рассказ брата. Мне было тогда двенадцать лет, но это было так страшно, что память сохранила все детали.

Факультет Дауда закрыли. Союзники Хекматияра, с которыми тогда сражался Ахмад Шах Массуд, использовали аудитории как казарму. Хекматияр проиграл, и, когда люди командующего Массуда захватили контроль над этой территорией, по радио передали призыв к студентам - прийти и убрать помещения, чтобы можно было возобновить занятия. Как-то утром Дауд отправился в университет вместе с другими студентами - все они пошли туда по доброй воле.

Когда брат вернулся, мама сразу поняла: что-то случилось. Дауд был смертельно бледен... не хотел ничего рассказывать. Он отказался обедать и закрылся в своей комнате. Мама настойчиво звала его из кухни:

- Иди поешь, Дауд!

- Нет, я не хочу...

- Что с тобой?

Он не отвечал. Мы с мамой встревожились и пошли в комнату брата. Он сидел на кровати, обхватив голову руками. Мама села рядом и молча ждала, пока он решится заговорить.

- Я видел что-то действительно ужасное, невозможное!

- Но что?

- Женщину... Совершенно голую... Ее прибили к створкам дверей, ведущих на факультет... они... разрубили ее пополам... На каждой створке... висела половина... А дверь открывалась и закрывалась... Это было чудовищно.