Глава вторая

В кабинет к следователю городской прокуратуры Константину Михайловичу Ольшанскому Настя попала впервые. Они знали друг друга давно, но встречались только на Петровке, где Ольшанский частенько бывал. Он был умным человеком и опытным следователем, грамотным, добросовестным, мужественным, но Настя его почему-то недолюбливала. Она не раз пыталась разобраться в своем отношении к нему, но причин нелюбви к Ольшанскому так и не поняла. Более того, она знала, что очень многие относились к нему точно так же неприязненно, хотя открыто признавали его профессионализм и высокую квалификацию.

Внешне Константин Михайлович производил впечатление недотепы-неудачника: смущенный взгляд, мятый пиджак, на любом галстуке – непременно какое-то постороннее пятнышко непонятного происхождения, далеко не всегда вычищенные ботинки, очки в чудовищно старомодной оправе. Кроме того, Ольшанский отличался весьма живой мимикой и тем, что совершенно не следил за лицом, особенно когда занимался писаниной. Сторонний наблюдатель с трудом удерживался от смеха, видя эти невероятные гримасы и высунутый кончик языка. Вместе с тем следователь бывал резок и невежлив, хотя и не часто, и, как ни странно, в основном с экспертами. Он был помешан на криминалистике, читал всю новейшую литературу, вплоть до диссертаций и материалов научно-практических конференций, и во время осмотра места происшествия буквально стоял над душой у экспертов, предъявляя им какие-то немыслимые требования и ставя перед ними самые неожиданные вопросы.

Кабинет Ольшанского был довольно точным отражением своего хозяина: на полированной поверхности приставного стола – круги от горячих стаканов, рабочий стол захламлен донельзя, пластмассовый абажур настольной лампы померк под вековым слоем пыли, из ярко-зеленого превратившись в тускло-серый. Короче, кабинет Насте не понравился.

Ольшанский встретил ее дружелюбно, но тут же спросил про Ларцева.

Владимир Ларцев вместе с Михаилом Доценко первые девять дней, с 3 по 11 ноября, выполняли поручения следователя по делу об убийстве Виктории Ереминой, и Константин Михайлович ожидал увидеть кого-то из них. В отделе Гордеева знали, что Ольшанский особенно ценил Ларцева и признавал за ним умение вести допросы, частенько поручал ему работу со свидетелями и обвиняемыми и всегда подчеркивал, что результаты такой работы у Володи гораздо лучше, чем у него самого.

– Ларцев пока занят, – уклончиво ответила Настя, – ему поручили другое задание. По делу Ереминой буду работать я.

Надо отдать следователю должное: если он и был разочарован, то виду не показал. Достав из сейфа уголовное дело, он усадил Настю за приставной стол.

– Читай тихонечко. Я должен закончить обвинительное заключение. Через сорок минут у меня очная ставка, так что придется тебя выгнать. Постарайся успеть.

Документов в деле оказалось не так уж много. Заключение судебно-медицинского эксперта: причина смерти – асфиксия, наступившая вследствие удушения, скорее всего, полотенцем (частицы волокон ткани обнаружены на заостренных краях серьги в форме цветка с пятью лепестками). На теле убитой обнаружены множественные кровоподтеки в области спины и груди, образовавшиеся от ударов толстой веревкой или ремнем. Время образования кровоподтеков – от двух суток (самые ранние) до двух часов (самые поздние) до наступления смерти.

Протокол допроса начальника Ереминой, генерального директора фирмы, гласил: Вика много пила, но на работу ходила исправно. Конечно, в поведении были странности, как у всякой пьющей женщины. Она могла, например, уехать на два-три дня с малознакомым мужчиной. Но Еремина при всем при том никогда не забывала отпроситься у начальника, причем не стесняясь заявляла в открытую, зачем ей нужны эти два-три дня. В последнее время она сильно изменилась, стала замкнутой, непредсказуемой, часто отвечала невпопад, подолгу сидела, уставившись в одну точку, и порой даже не слышала, как к ней обращаются. Создавалось впечатление, что она серьезно больна.

Протокол допроса Бориса Карташова, любовника Ереминой: я совершенно уверен, что Виктория была больна. Около месяца тому назад у нее появилась навязчивая идея, что кто-то воздействует на нее по радио и крадет ее сны. Я уговаривал ее проконсультироваться у психиатра, но она категорически отказывалась. Тогда я сам обратился к знакомому врачу, и он выразил уверенность, что у Вики острый психоз и она нуждается в немедленной госпитализации. Однако Вика меня не послушалась. Иногда она вела себя крайне легкомысленно, заводила какие-то случайные знакомства и близко сходилась с подозрительными типами, особенно в периоды запоев. Бывало, что и пропадала на несколько дней с очередным любовником. Я уехал из Москвы в командировку 18 октября, вернулся 26 октября, начал разыскивать Викторию, опасаясь, что в болезненном состоянии она могла попасть в беду. О том, что она собиралась куда-то уезжать, мне ничего не известно.

Никаких сообщений от нее я не получал.

Протокол допроса Ольги Колобовой, подруги Ереминой: я знаю Вику всю жизнь, мы вместе воспитывались в детдоме. Естественно, Бориса Карташова я тоже знаю. Примерно месяц назад Борис сказал мне, что Вика заболела, у нее появилась навязчивая идея, что кто-то при помощи радио крадет у нее сны. Борис просил, чтобы я поговорила с Викой, убедила ее показаться врачу. Вика категорически отказалась, сказала, что считает себя абсолютно здоровой. Когда я спросила ее, правда ли, что она говорила Борису, будто у нее крадут сны, она подтвердила, что это правда. Последний раз я разговаривала с Викой вечером 22 октября, примерно в 23 часа, я звонила ей домой. Мы договорились встретиться в воскресенье. Больше я Еремину не видела и не разговаривала с ней.

Протокол допроса кандидата медицинских наук Масленникова, врача-психиатра, у которого консультировался Карташов: примерно две-три недели назад, в середине октября, ко мне обратился Борис Карташов по поводу своей знакомой, у которой появились навязчивые идеи. Описанные им симптомы позволили мне сделать вывод, что молодая женщина находится на грани серьезнейшего заболевания и нуждается в немедленной госпитализации. Такое состояние, как у нее, называется синдромом Кандинского-Клерамбо.

Больные в состоянии острого психоза бывают чрезвычайно опасны, так как слышат «голоса», и эти «голоса» могут приказать им сделать все, что угодно, вплоть до убийства случайного прохожего. Точно так же такие больные легко могут стать жертвой преступления, так как не в состоянии адекватно оценивать обстановку, особенно если в этот момент «голос» им что-нибудь «посоветует». Я объяснил Карташову, что госпитализировать его знакомую нельзя без ее согласия до тех пор, пока нарушения психики не приведут к явным нарушениям в поведении и она не попадет в милицию. Карташов сказал мне, что она категорически отказывается даже от простой консультации у специалиста и считает себя полностью здоровой. К сожалению, в таких случаях сделать ничего нельзя, принудительная госпитализация возможна только, как я уже говорил, если больной поведет себя так, что попадет в поле зрения милиции.

Еще несколько протоколов с показаниями сотрудников фирмы, где работала Еремина, а также знакомых погибшей и ее друга Карташова. Ничего нового в этих протоколах Настя не увидела. На глаза ей попался листок с перечнем мест и адресов, где Виктория имела обыкновение напиваться. К листку подколото шесть справок о том, что в указанных местах в период с 23 октября по 1 ноября никто Еремину не видел. Непроверенными оставались еще два адреса.

Настя закрыла уголовное дело и посмотрела на Ольшанского. Следователь быстро печатал на машинке, повернувшись к Насте спиной и ссутулившись на неудобном стуле.

– Константин Михайлович! – позвала она.

Он резко обернулся к ней, задев при этом локтем высокую стопку бумаг на рабочем столе. Документы разлетелись в разные стороны, некоторые упали на пол. Ольшанского это, однако, ничуть не обеспокоило.

– Да? – спокойно отозвался он, словно ничего не случилось, снял очки и принялся ожесточенно тереть пальцами глаза.

– У меня к вам три вопроса. Один – по делу и два – не по делу.

– Начинай с тех, которые не по делу, – добродушно сказал следователь, по-птичьи склонив голову набок и зажав пальцами переносицу. Как все люди, страдающие сильной близорукостью, без очков он выглядел растерянным и беспомощным. Что-то неуловимо изменилось, и Настя вдруг поняла, что у Ольшанского удивительно красивое лицо и огромные глаза с девически длинными ресницами. Толстые стекла «близоруких» очков делали глаза маленькими, а чиненая-перечиненая оправа с многочисленными следами склеивания уродовала следователя до полной неузнаваемости.

– Вам хватает вашей зарплаты?

– Смотря для чего, – пожал плечами Ольшанский, – Для того, чтобы не подохнуть под забором, – вполне, даже с избытком. А для того, чтобы хорошо себя чувствовать, – не хватает.

– Что для вас означает "хорошо себя чувствовать"? – допытывалась Настя.

– Для меня лично? А ты, оказывается, нахалка, Каменская! Сейчас я начну тебе отвечать, а ты мне в душу полезешь. Мне придется рассказывать о своих вкусах, пристрастиях, о хобби, о семейных проблемах и еще Бог знает о чем. С какой стати? Ты мне кто – сват, брат, лучший друг? Давай второй вопрос.

Следователь откровенно хамил, но при этом весело улыбался, сверкал ослепительными ровными зубами, и было совершенно непонятно, сердится он или шутит.

– Вы недовольны, что вместо Ларцева по делу Ереминой буду работать я?

Улыбка на лице Ольшанского стала еще шире, но ответил он не сразу.

– Я люблю работать с Володей, он классный специалист, настоящий мастер. И вообще он мне глубоко симпатичен. Я всегда радуюсь и как следователь, и как человек, когда мне доводится с ним общаться. Что же касается тебя, Анастасия, то с тобой я никогда раньше не работал и почти тебя не знаю. Гордеев тебя очень хвалит, но для меня это – пустой звук. Я привык сам составлять мнение о человеке. Ты удовлетворена моим ответом?

– Честно говоря, нет. Но ведь другого ответа не будет?

– Не будет.

– Тогда третий вопрос: где тот бизнесмен, который отвозил Еремину домой в пятницу, 22 октября, после банкета?

– К сожалению, уехал домой, в Нидерланды. Но в квартире Ереминой его, похоже, не было. Ты протокол осмотра квартиры прочла?

– Не успела. Я читала только свидетельские показания. А протокола допроса этого бизнесмена там нет. Его что, не допрашивали?

– Нет. Он улетел до того, как обнаружили труп и возбудили дело. Однако когда Еремину начали разыскивать, он еще был в Москве, и гендиректор фирмы звонил ему и справлялся о девушке. Таким образом, о событиях вечера 22 октября мы знаем только со слов начальника Ереминой. Так вот, в квартире отпечатков пальцев этого бизнесмена не обнаружено.

– А как вы определили? С чем сравнивали? – удивилась Настя.

– С отпечатками на документах, которые подписывал этот богатый джентльмен.

– Документы представил все тот же гендиректор?

– Совершенно точно.

– Слабовато, – с сомнением произнесла Настя.

– Слабовато, – с готовностью согласился Ольшанский. – Но, может быть, тебя утешит то обстоятельство, что сей господин в 22.30 того же вечера звонил из гостиницы «Балчуг» в Париж, о чем есть соответствующая запись у телефонисток. А Еремина, если ты помнишь, около одиннадцати вечера была жива-здорова и беседовала по телефону с подругой. И вообще маловероятно, чтобы этот голландец был причастен к убийству, потому что убили-то ее никак не раньше 30 октября. Конечно, надо бы его допросить, но это, как ты сама понимаешь, долгая песня – через МИД, посольство и так далее, тем паче, что он вполне может куда-нибудь уехать из Нидерландов по своим коммерческим делам. Не гоняться же за ним по всему миру.

– Константин Михайлович, мне работать по вашим версиям или самой думать?

– А у меня пока всего две версии. Первая – убийство Ереминой связано с темными делами на фирме. Вторая – она действительно психически больна и стала жертвой какого-то подонка, случайно попавшегося ей на пути. Первую версию проверять пока не начали, по второй сделано достаточно много, но, к сожалению, безрезультатно. Никаких следов передвижения погибшей за те несколько дней, что прошли с момента ее исчезновения и до обнаружения трупа, найти не удалось.

– И в чем вы видите мою задачу? – спросила Каменская.

– Я хочу, чтобы ты подумала, как еще можно поработать над второй версией. Я хочу, чтобы ты придумала, где и как обнаружить след Ереминой, если допустить, что она и в самом деле была в состоянии острого психоза.

Поговори со специалистами, посоветуйся с психиатрами, выясни, как ведет себя больной в таком состоянии, прикинь, куда и зачем девушка могла бы отправиться.

– А как же первая версия? Насчет махинаций на фирме? Не будем проверять?

– Анастасия, ты меня умиляешь, ей-крест! – взмахнул руками Ольшанский. – Разве ты в состоянии одновременно делать и то, и другое? Я хочу, чтобы ты работала по версии, которая, исходя из материалов дела, кажется мне более перспективной. Если ты можешь при этом работать еще по одной версии, я буду только рад. Но, скажу тебе честно, я в это не больно-то верю, пока ты одна. Гордеев собирается выделять людей на это дело или нет? Где это видано, чтобы по убийству работал один человек?!

Настя раздумывала, как бы ответить следователю, чтобы не подвести своего начальника Колобка. Не говорить же Ольшанскому в самом деле, что у Гордеева появилась информация о нечестности кого-то из сыщиков, поэтому он не хочет поручать дело никому, кроме нее, Насти, поскольку здесь могут быть замешаны интересы мафии. Но Константин Михайлович, к счастью, не стал долго задерживаться на выяснении намерений начальника отдела по борьбе с тяжкими насильственными преступлениями. Он выразил свое негодование и счел вопрос исчерпанным. Тем более что наступило время, на которое у него была назначена очная ставка.

Напряженно глядя под ноги, чтобы не провалиться в лужу по щиколотку, Настя Каменская медленно брела от автобусной остановки к своему дому.

Она ужасно уставала в последние дни, ибо ей, привыкшей к кабинетному сидению, пришлось заниматься обычной работой сотрудника уголовного розыска: ездить по всей Москве, разыскивая нужные адреса и нужных людей, разговаривать с ними, и не просто разговаривать, а зачастую и уговаривать, не просто спрашивать, а упрашивать, чтобы ответили. Что поделать, мало кому нравится беседовать с милицией.

Результат же Настиных усилий был плачевным: Еремина как сквозь землю провалилась после 22 октября. Ее не видел никто из тех, с кем она имела обыкновение проводить время как в дружеской беседе, так и в попойках.

Круг этих людей был не особенно велик, но, кроме такого постоянного «ядра» давних знакомых, была и довольно обширная группа тех, кто участвовал в алкогольных мероприятиях нерегулярно, от случая к случаю. Все они были разысканы и опрошены, и все, как один, уверенно говорили, что после 22 октября Вику Еремину они не видели и по телефону с ней не разговаривали.

Со многими из них общаться было весьма непросто: вместо того, чтобы рассказывать о своей трагически погибшей знакомой, они пытались доказать, что употребление спиртного – их личное дело и не является поводом для вмешательства милиции.

Однако из всех этих бесед Настя вынесла важную информацию: чем пьянее делалась Вика, тем сильнее становилась у нее потребность кому-нибудь позвонить. Во время пьянок, длившихся иногда два-три дня, она чуть ли не каждые два часа звонила Борису Карташову, чтобы заплетающимся языком сообщить ему, что с ней все в порядке, что все мужики – дураки и сволочи и не имеют права указывать ей, как жить и сколько и с кем пить. Помимо Бориса, она звонила и своей подруге Леле, той самой, с которой вместе росла в детдоме. Более того, она ухитрялась даже несколько раз позвонить на работу, чтобы заверить, что завтра она непременно появится. Поскольку и начальник Ереминой, и подруга Леля, и Борис Карташов уверяли, что в период безвестного отсутствия Вика им не звонила, можно было сделать вывод, что, по крайней мере, в запое девушка в это время не была. С известной оговоркой: если все трое говорят правду. Если же все они, такие разные, живущие в разных местах и имеющие мало общего, дружно лгут, значит, тому есть веская причина. И Настя пыталась понять, что же ей делать в первую очередь: искать эту таинственную причину, если она, конечно, есть, или все-таки пытаться обнаружить следы Ереминой.

Вместе с Настей по делу об убийстве работал Андрей Чернышев из областного управления внутренних дел. Андрей был симпатичным малым, толковым, расторопным, а главное – имел собственную машину, благодаря чему успевал сделать за день раза в три больше, чем сама Настя. Он обожал собак, а со своей овчаркой носился не то что как с писаной торбой, а как с ребенком-вундеркиндом, постоянно опасаясь, что не правильное питание и уход могут повлиять на ее умственные способности. Надо, однако, отдать ему должное: овчарка со странной кличкой Кирилл была идеально выдрессирована, беспрекословно выполняла все команды и понимала своего хозяина не только с полуслова, а с полувзгляда и с полувздоха, чем Андрей ужасно гордился. И Настя знала, что достоинства Кирилла вовсе не преувеличивались. Полтора года назад, во время задержания наемного убийцы Галла, именно эта собака, повинуясь незаметным командам хозяина, обеспечила ей, Насте, возможность, не вызывая подозрений преступника, отойти от опасного места и не мешать тем, кто ожидал его в засаде. Кирилл делал вид, что собирается вцепиться ей в горло, а Настя, в свою очередь, делала вид, что очень этого боится, но в итоге, набив на голове шишку, разбив коленку и сломав каблук, ей удалось благополучно убраться с линии огня.

Внешне Настя и Андрей Чернышев были похожи, как брат и сестра: оба высокие, худощавые, светловолосые, с тонкими чертами лица и серыми глазами. Но если Андрей был красивым, то о Насте вряд ли кто-нибудь мог это сказать. Она не была ни красавицей, ни уродиной, она просто была никакой, незаметной, неброской, с незапоминающимся лицом и блеклыми глазами.

Она от этого не страдала, так как знала, что при помощи умело наложенного макияжа и элегантной одежды может стать совершенно неотразимой, и иногда даже пользовалась этим. В остальное же время Настя была невзрачной серой мышкой, не испытывая ни малейшей потребности нравиться и вызывать восхищение. Это было ей неинтересно.

Конечно, вдвоем с Чернышевым они успевали делать много, но вот толку от этого было, прямо скажем… Дело замерло на мертвой точке. Сотрудники отдела по борьбе с экономическими преступлениями никаких данных о махинациях на фирме, где работала убитая, не имели, а когда Настя выразила сомнение в том, что в наше время есть коммерческие предприятия, работающие абсолютно чисто, ей ответили:

– Грязи кругом полно, и у них наверняка тоже. Но не по части денег, мы проверяли.

Оказывается, Гордеев уже успел обратиться к ним по этому поводу. И все-таки Настя решила сама побывать на фирме.

Генеральный директор, вопреки ожиданиям, от беседы не уклонялся, принял Каменскую, как говорится, по первому требованию и выразил готовность еще раз ответить на все вопросы.

– Почему вы так терпимо относились к пьющей и недисциплинированной секретарше? – спросила его Настя.

– Я уже говорил об этом вашему сотруднику, – пожал плечами гендиректор. – Конечно, это нас не украшает, но скрывать не вижу смысла, тем более что Вике ничто уже повредить не может. В обязанности Вики входило сидеть в приемной, отвечать на телефонные звонки, а также подавать чай, кофе и напитки, особенно когда у меня в кабинете находились иностранные партнеры. Вы меня понимаете?

– Нет, – сухо ответила Настя.

– Странно. Ладно, скажу открытым текстом: иногда, чтобы уговорить партнера, надо его напоить и подсунуть ему красивую девицу, чтобы размяк. Ну что вы на меня так смотрите? Впервые слышите? Не притворяйтесь, Анастасия Павловна, вы же не первый день на свете живете. Все так делают. И Вику я держал здесь именно для этого. Она была просто фантастически красива, ни один мужчина не мог остаться равнодушным, какие бы вкусы у него ни были. Если надо, я отпускал ее с нужным человеком на несколько дней, она сопровождала иностранцев, если им хотелось поехать в Питер, или по "Золотому кольцу", или еще куда-нибудь. Вика никогда не капризничала, всегда выполняла мои просьбы, какого бы мужчины они ни касались.

За это я прощал ей запои и прогулы. Кстати, несмотря на пьянство, она была обязательной. Вы не поверите, но если я предупреждал ее, что, к примеру, в среду у меня важные переговоры и она будет мне нужна, то в каком бы глухом загуле она ни была, сколько бы ни выпила, в среду она была в офисе при полном параде. Она ни разу, вы слышите, ни разу меня не подвела. Поэтому совершенно естественно, что я многое ей прощал.

– Иными словами, вы держали Еремину как штатную проститутку, – тихо подытожила Настя.

– Да! – взорвался гендиректор. – Если вам так больше нравится, то – да! В чем тут криминал? Она работала секретарем, получала за это зарплату, а спать с клиентами ей нравилось, она делала это добровольно и, заметьте себе, бесплатно. Внешне это будет выглядеть только так и никак иначе! А то, что я вам рассказал, – ерунда.

– То есть вы отказываетесь от своих слов? – уточнила Настя.

– Бог мой, нет, конечно. Я сказал вам правду, но только лишь для того, чтобы помочь найти убийцу Вики, а вовсе не для того, чтобы вы мне тут мораль читали. И если вы будете грозить мне пальчиком и упрекать в безнравственности, то я от всего откажусь, тем более, я вижу, вы протокол не ведете. Я, знаете ли, прожил достаточно и в ваших нравоучениях не нуждаюсь. А убийство – вещь серьезная, и я не считаю себя вправе что-то скрывать. Я, однако, надеялся, что буду понят правильно. Видимо, я ошибся. Очень жаль, Анастасия Павловна.

– Да нет, вы не ошиблись, – Настя постаралась улыбнуться как можно приветливее, но это у нее не получилось, улыбка вышла смущенная, стыдливая и какая-то покаянная. – Спасибо вам за откровенность. Скажите, мог кто-нибудь из этих… клиентов приехать в октябре в Москву и попытаться, минуя вас, снова встретиться с Ереминой?

– Разумеется. Но я об этом тут же узнал бы. Вика работает… работала у меня больше двух лет. За это время ее услуги требовались мне множество раз, но далеко не всегда партнеры были новыми. Некоторым она так нравилась, что они хотели встретиться с ней и в свои последующие приезды.

Кое-кто из них действительно делал это за моей спиной. Но Вика таких вещей никогда от меня не скрывала, ведь это была ее работа, а не личная жизнь. Она прекрасно понимала, что если иностранный партнер оказался в Москве и не позвонил мне хотя бы для того, чтобы перекинуться парой слов по-дружески, то это показатель его отношения и ко мне лично, и к фирме, и к нашему совместному бизнесу. Она понимала, что о таких фактах я должен знать, да и я сам ее неоднократно предупреждал. Нет, не думаю, чтобы она решила утаить что-то от меня.

– Значит, в октябре ничего подобного не случалось?

– Нет. Кстати, тот фирмач-голландец, который 22 октября отвез Вику домой, спал с ней уже два года, в каждый свой приезд.

– Мне нужен перечень всех клиентов Ереминой, – потребовала Настя.

Перечень этот, довольно длинный, был ей предоставлен, и теперь Настя ждала, когда через отдел виз и регистрации проверят, не был ли кто из указанных в списке людей в Москве в тот период, когда исчезла Виктория Еремина. Настя очень надеялась на эту версию, но понимала, что ждать придется долго.

…Добравшись до дома, она обессиленно плюхнулась на диван и блаженно вытянулась. Хотелось есть, но вставать и идти на кухню было лень. Вообще Настя Каменская говорила про себя, что лень родилась намного раньше ее самой.

Провалявшись на диване до позднего вечера, она собралась с силами и выползла на кухню. Еды в холодильнике было совсем мало, выбирать не пришлось: яйцо всмятку и сайра из консервной банки. Погруженная в мысли, Настя не чувствовала вкуса того, что ела. Очень хотелось выпить кофе, но она мужественно боролась со своим желанием, так как знала, что и без того заснет с большим трудом.

Ее мучило ощущение бесполезности того, что она делает, отсутствие даже малейших сдвигов в раскрытии убийства. Ей казалось, что она все делает не правильно, и она боялась, что Колобок будет разочарован. Впервые она работает самостоятельно, а не занимается анализом информации, добытой другими сотрудниками, и не дает им умных советов. Теперь она сама добывает информацию, и советчиков у нее нет.

А еще мучило Настю сострадание к своему начальнику, Виктору Алексеевичу Гордееву, который узнал откуда-то, что среди его подчиненных завелся нечестный человек, а может быть, и не один, и теперь он никому из них не верит, а должен делать вид, что ничего не произошло и он их всех уважает и любит по-прежнему. Похоже на театр, подумала Настя, вспоминая репетицию у Гриневича. С той лишь разницей, что у Колобка отныне и до выяснения ситуации вся жизнь превратилась в спектакль, весь день он должен быть актером на сцене. А настоящая жизнь – только то, что у него внутри, в душе. И если актер, сыграв спектакль, может разгримироваться, пойти домой и пожить своей настоящей жизнью, то у Колобка такой возможности нет, потому что даже дома он постоянно помнит, что кто-то, кого он любит и кому верит, его обманывает. Как он сможет жить с такой тяжестью?

Настя почему-то совсем не думала о том, что с такой же тяжестью на сердце отныне будет жить и она…

Полковника Гордеева трудно было узнать. Энергичный, подвижный, в периоды раздумий любивший быстро ходить по кабинету, сейчас он словно окаменел, неподвижно восседая за своим столом и обхватив голову руками. Казалось, эмоции в нем бушуют и он опасается, что одно неосторожное движение – и все, что накипело, выплеснется наружу. Впервые за все время работы на Петровке Насте стало не по себе в присутствии начальника.

– Что по делу Ереминой? – спросил Виктор Алексеевич. Голос его был ровным, бесстрастным. В нем не было даже любопытства.

– Глухо, Виктор Алексеевич, – честно ответила Настя. – Ничего у меня не получается. Полный тупик.

– Ну да, ну да, – пробубнил Колобок, глядя куда-то поверх ее головы.

Насте показалось, что начальник ее не слушал, думая о чем-то другом.

– Помощь нужна? – вдруг спросил он. – Или пока справляетесь вдвоем?

– Будет нужна, если я придумаю новые версии. На сегодняшний день проверены…

– Не надо, – все так же равнодушно прервал ее Гордеев. – Я верю, что ты не халтуришь. С Ольшанским отношения нормальные?

– Не ссоримся, – коротко и суховато сказала Настя, чувствуя, как в ней поднимается обида и недоумение.

– Ну да, ну да, – снова кивнул полковник, и снова Насте показалось, что он задает ей вопросы только для того, чтобы изобразить руководящую роль. Ее ответы его не интересуют, он в это время думает о своем.

– Ты не забыла, что с первого декабря у нас должен быть стажер из Московской школы милиции?

– Я помню.

– Что-то не похоже. Осталось десять дней, а ты туда еще не съездила.

Почему тянешь?

– Сегодня же позвоню и договорюсь. Не беспокойтесь, Виктор Алексеевич.

Настя старалась говорить ровным голосом, хотя больше всего на свете ей хотелось в этот момент убежать сломя голову из кабинета Гордеева, запереться у себя в кабинете и расплакаться. Почему он так разговаривает с ней? Чем она провинилась? За все годы работы ее ни разу нельзя было упрекнуть в том, что она по забывчивости чего-то не сделала. Да, она многого не умела, она не владела огнестрельным оружием и приемами единоборств, не могла обнаружить слежку и оторваться от нее, плохо бегала, но память у нее была феноменальная. Анастасия Каменская никогда ничего не забывала.

– Не откладывай, – продолжал между тем Гордеев. – Выбирай стажера для себя, а не для чужого дяди. Подключишь его к делу Ереминой. Похоже, что за десять дней мы убийство все равно не раскроем. Так что будешь с ним работать, а заодно и учить. Не ошибешься – возьмем его на работу, у нас людей не хватает. Теперь другое. Весной к нам приезжала делегация сотрудников итальянской полиции. В декабре планируется ответный визит. Ты тоже едешь.

– Почему? – растерялась Настя. – С чего это?

– А ты не вникай. Едешь – и все. Считай, что это компенсация за испорченный отпуск. Я уговаривал тебя ехать в санаторий, я сам доставал тебе путевку и чувствую себя отчасти ответственным за то, что ты так толком и не отдохнула. Поедешь в Рим.

– А как же Еремина? – глупо спросила Настя.

– Еремина? А что Еремина? Если по горячим следам не раскрыла, то потом уже пять-шесть дней роли не играют. В Рим летишь 12 декабря. Если к этому времени ты убийцу Ереминой не найдешь, то ты не найдешь его никогда. Это очевидно. И потом, без тебя жизнь не остановится. Надо будет что-то делать – сделает Чернышев. Да и стажер будет…

К подбору кадров Виктор Алексеевич относился весьма серьезно, не пренебрегая и выпускниками высших учебных заведений МВД. Каждый год перед началом периода стажировок он по негласной договоренности с начальником учебного отдела Московской высшей школы милиции посылал Каменскую выбрать слушателя, которого направят к ним на практику. Для этого существовала такая удобная «крыша», как приглашение практических работников для проведения отдельных занятий, особенно по криминалистике, уголовному процессу и оперативно-розыскной деятельности. Настя проводила семинар или практическое занятие в двух-трех группах старшекурсников, после чего Гордеев звонил в школу и называл фамилию того слушателя, которого он хотел бы видеть на стажировке у себя в отделе. Конечно, это делалось в нарушение всяческих правил, но Колобку редко в чем-либо отказывали. Личностью он был известной, да и добрых знакомых у него немало. Именно таким путем попал в МУР самый молодой сыщик отдела Миша Доценко, которого Настя «выкопала» аж в Омской школе, когда была там в командировке. Сам Гордеев лет десять назад высмотрел в Московской школе, проверил во время стажировки и привел в отдел Игоря Лесникова, который теперь стал одним из лучших оперативников, находившихся в подчинении Колобка.

Настя позвонила в учебный отдел школы, где ей предложили на выбор несколько тем, по которым в ближайшие два-три дня должны состояться семинары и практические занятия. Она попросила отдать ей практическое занятие по психологическим особенностям показаний очевидцев.

– Очень кстати, – обрадованно ответили ей в учебном отделе. – Преподаватель, который должен проводить эти занятия, сейчас болен, так что никаких проблем. И нам легче: замену искать не надо.

Настя точно знала, по какому принципу она будет отбирать стажера.

Принцип этот подсказал ей широко известный графический тест Равена. Тест состоял из шестидесяти задач, пятьдесят девять из которых построены на одном и том же принципе и различались только по степени сложности: если первые шесть были примитивно простыми, то начиная с пятьдесят четвертой для поиска правильного ответа требовалось значительное напряжение, связанное с необходимостью удерживать глазами и отслеживать несколько показателей одновременно. Пятьдесят девять задач, таким образом, проверяли способность испытуемого сконцентрировать внимание и быстро принять решение в условиях ограниченного времени. Помимо многого другого, тест Равена показывал, умеет ли испытуемый сосредоточиться и не впадать в панику при цейтноте. А вот последняя, шестидесятая, задача была очень коварной, ибо, будучи на удивление простой, основывалась на совершенно ином принципе. Если испытуемый сумел решить последнюю задачу, это означало, что он умеет взглянуть на задачу со стороны, подняться над ней и поискать новые пути, а не двигаться в заданном направлении, тупо пытаясь открыть замок тем же ключом, что и раньше, на том лишь основании, что предыдущие замки легко открывались именно этим ключом. Конечно, говорила себе Настя, с точки зрения физика, пятьдесят девять экспериментов – вполне достаточно, чтобы сделать вывод о шестидесятом. А с точки зрения математика, это далеко не так. И Настя искала среди слушателей того, у кого окажется мышление именно математическое.

Она порылась в старых записях, позвонила двум знакомым сотрудникам ГАИ и составила наконец задачу, на примере которой будет проводить практическое занятие.

– Как дела? – улыбаясь, поинтересовался Ольшанский у вошедшей в кабинет Насти.

– Плохо, Константин Михайлович. Надо начинать все сначала.

Она села за стол и приготовилась к длинной беседе. Но следователь, судя по всему, ее намерений не разделял. Он мельком взглянул на часы и вздохнул.

– Почему надо начинать сначала? Почему нельзя двигаться дальше?

Настя не ответила на вопрос, ибо ответ был трудным и для нее самой, и для Ольшанского.

– Нужно повторно допросить Бориса Карташова, друга Ереминой.

Следователь медленно поднял голову и, не мигая, уставился на нее.

Из-за толстых линз в очках глаза его казались маленькими, и оттого лицо было неприятным, а взгляд – сверлящим.

– Зачем? Ты обнаружила что-то, что позволяет его подозревать?

Настя и в самом деле кое-что обнаружила, но, во-первых, это не давало оснований подозревать Бориса Карташова, а во-вторых, она вообще не была уверена, что то, что она обнаружила, представляет какой-то интерес. Чтобы укрепиться в своих мыслях, ей просто необходим был повторный допрос.

– Я вас очень прошу, – упрямо повторила она, – допросите, пожалуйста, Карташова. Вот список вопросов, ответы на которые надо непременно получить.

Настя достала из сумки сложенный листок и протянула следователю. Тот, однако, листок не взял, а вместо этого вытащил из стола бланк отдельного поручения.

– Хорошо, допрашивай, – сухо произнес он, быстро заполняя бланк.

– Я думала, вы сделаете это сами.

– Зачем? Это же у тебя появились вопросы к Карташову, а не у меня. По крайней мере, ты сможешь задавать их до тех пор, пока не получишь ответ, который тебя устроит. А то вдруг тебе результаты моего допроса тоже не понравятся.

– Ну зачем вы так, Константин Михайлович, – укоризненно сказала Настя. – Я же не говорю, что предыдущий допрос проведен плохо. Просто в деле открылись новые обстоятельства…

– Какие? – Он резко поднял голову.

Настя молчала. Она привыкла доверять своим, пусть даже неясным, ощущениям, но никогда не рассказывала о них, пока не получала в руки факты.

Дело об убийстве Виктории Ереминой вовсе не было запутанным делом, в котором было много противоречивой информации. Все, что Насте удалось узнать, было логичным и стройным, но не проливало ни малейшего света на вопрос о том, где была погибшая с 22 октября до 1 ноября, когда ее, судя по всему, задушили. Если девушка и впрямь находилась в состоянии острого психоза, то она могла уйти или уехать куда угодно, познакомиться с кем угодно, и никакой нормальной логике ее поступки не подчинялись. Когда человек в здравом уме, то его можно искать у родственников или знакомых, и вопрос только в том, чтобы как можно полнее установить круг этих людей. А угадать возможные маршруты передвижения сумасшедшего – занятие пустое. Уходит человек из дома без документов куда глаза глядят… Труп обнаружен местными жителями случайно, ягодно-грибная пора прошла, в лесу людям в ноябре делать нечего. Повезло, что хотя бы опознать сумели, и то лишь благодаря тому, что было заявление о розыске. Нет, убийство Ереминой не было запутанным. В деле было поразительно мало информации, а это было еще хуже.

Хотя ответ из ОВИРа еще не поступил, Настя мысленно распрощалась и с той версией, на которую так надеялась еще два дна назад. Обнаруженное ею «кое-что» подсказывало, что Вика убита не каким-то заграничным любовником, что дело здесь совсем в другом…

– Так какие появились новые обстоятельства? – тихо и очень жестко спросил Ольшанский, протягивая ей бланк с поручением на допрос Бориса Карташова. – Ты мне не ответила.

– Можно, я отвечу вам после допроса?

– Хорошо, ответишь после. Но имей в виду, Каменская, утаивать от меня информацию ты не имеешь права, даже если считаешь, что она не важна для дела. Мы с тобой работаем в первый раз, поэтому я тебя по-хорошему предупреждаю, что со мной эти фокусы не пройдут. Узнаю – за шкирку выкину, как паршивого котенка. И ни к одному делу, которое будет находиться в работе у следователей городской прокуратуры, тебя больше никогда близко не подпустят. Уж об этом я позабочусь. Не думай, что ты самая умная и можешь решать, что годится для дела, а что – нет. И не забывай, что процессуальное лицо – я, а не ты, поэтому играть будешь по моим правилам, а не по тем, которые у вас на Петровке приняты. Усвоила?

– Я все поняла, Константин Михайлович, – пробормотала Настя и быстро выскользнула из кабинета следователя. "Не зря я его не люблю, – зло подумала она. – Вот как разошелся. Хам трамвайный!"

Надо было позвонить Карташову и договориться о встрече. Настя спустилась на второй этаж, где, как она знала, располагался кабинет ее сокурсника, ныне старшего помощника прокурора. Она позвонит оттуда, на уличные автоматы надежда слабая: они или не работают, или требуют как раз тех монет, которых у нее не окажется.

Настя никогда не составляла мнения о людях с первого взгляда. Но Борис Карташов понравился ей сразу.

Когда он открыл ей дверь, огромный, почти двухметрового роста, в джинсах, байковой рубашке в сине-белую клетку и темно-сером свитере из верблюжьей шерсти, Настя попыталась сдержать улыбку, но не справилась с собой и расхохоталась. Слезы текли из глаз, и, сотрясаясь от приступов смеха, она успела подумать, что, слава Богу, не красила сегодня ресницы, иначе все лицо было бы в потеках от туши.

– Что с вами? – испуганно спросил хозяин. Но Настя лишь махнула рукой. Расстегнув куртку, она протянула ее Карташову, и тут он сам начал судорожно всхлипывать от смеха. Настя была одета в точно такие же джинсы, в такую же сине-белую рубашку, а ее свитер из верблюжьей шерсти был чуть-чуть светлее, чем у Бориса.

– Мы с вами как из одного инкубатора, – сказал Карташов, с трудом переводя дыхание. – Вот уж не думал, что одеваюсь, как работник уголовного розыска. Проходите, пожалуйста.

Оглядывая квартиру художника, Настя недоумевала, почему Гордеев назвал его «богемным». Ничего богемного в любовнике Вики Ереминой не было – ни во внешности, ни в одежде. Короткие волосы, довольно густые, но с начинающей появляться плешью на макушке, аккуратные усы, крупный, пожалуй, несколько длинноватый нос, атлетическое сложение спортсмена. Ни малейшей небрежности ни во внешнем облике, ни в обстановке квартиры. Напротив, комната была обставлена удобной и вполне традиционной мебелью. У окна – большой письменный стол, на котором Настя увидела множество эскизов и законченных рисунков.

– Хотите кофе?

– С удовольствием, – обрадовалась Настя, которая двух часов не могла прожить без чашки кофе.

Они расположились на кухне, чистой и уютной, где господствовали бежевый и светло-коричневый цвета, и это тоже Насте понравилось. Она с удовлетворением отметила, что кофе вкусный и крепкий, а хозяин управляется с джезвой ловко и быстро и, несмотря на внушительную фигуру, двигается грациозно и легко.

– Расскажите мне о Вике, – попросила она.

– Что именно? О том, как она заболела?

– Нет, с самого начала. О том, почему она оказалась в детском доме.

В детском доме трехлетняя Вика Еремина оказалась после того, как ее мать отправили на принудительное лечение от алкоголизма. В лечебно-трудовом профилактории Еремина-старшая и скончалась спустя несколько месяцев, отравившись невесть откуда взявшимся денатуратом. Мать девочки замужем никогда не была, других родственников не обнаружилось, так что Вика осталась в доме ребенка, а потом и в детском доме насовсем. Выросла, окончила ПТУ, получила специальность «маляр-штукатур», начала работать, получила место в общежитии. В рабочее время трудилась, в нерабочее – на полную мощь пользовалась своей яркой, неординарной красотой. Так длилось довольно долго, пока примерно два с половиной года назад она не прочла в газете объявление о том, что какой-то фирме требуется девушка не старше 23 лет для работы секретарем. Вика была достаточно цинична, чтобы сообразить, почему в таком объявлении указан возраст. Она купила несколько рекламных газет, внимательно их прочитала и выбрала предложения, адресованные молодым привлекательным девушкам. Так она и оказалась сотрудником фирмы.

– Когда вы с ней познакомились?

– Давно, когда она еще была маляром. В соседней квартире делала ремонт. Сначала заходила ко мне на чашку чаю, когда делала перерыв. Потом предложила приготовить мне обед, сказала, что хорошо готовит и ей ужасно хочется приготовить обед для мужчины, а не для подруг по общежитию. Я не сопротивлялся, Вика мне нравилась, она казалась очень славной и открытой. Ну и потом, красавица была редкостная.

– Борис… – Настя помялась. – Вы не возражали против той работы, которую Вика выполняла на фирме?

– Я не был в восторге, но не из ревности, а по соображениям чисто человеческим. Когда молодая женщина зарабатывает на жизнь проституцией не потому, что ей это безумно нравится, а потому, что она больше ничего не умеет, а денег хочет иметь много, – это печально во всех отношениях. Но высказываться вслух я не мог.

– Почему же?

– А что я мог предложить ей взамен? Фирма сразу же приобрела для нее квартиру, купила мебель. И платили ей столько, сколько я за год зарабатываю. Пока она была маляром, я делал ей подарки, баловал ее. А в последние два года все переменилось, теперь уже Вика делала мне подарки.

Меня поначалу это очень смущало, потом я многое понял…

– Что именно? – насторожилась Настя.

– Детский дом. Вы постарайтесь вникнуть, представить себе, и вы тоже поймете. Все общее, все как у всех. В ее детстве не было многого из того, что есть у детей, растущих в семьях. И Вике все время хотелось как бы компенсировать это, «добрать», что ли. Она совсем не дорожила памятью о детском доме, отношения поддерживала только с Лелей Колобовой. Отношения с подругами по общежитию тоже порвала. Ей хотелось, чтобы у нее были не общие, а свои, индивидуальные подруги, свой собственный круг друзей, которых она выбрала бы сама, а не таких, которых судьба случайно свела в один класс, в одну группу или в одну комнату. Она хотела сама выбирать, что ей делать и с кем ей общаться. Конечно, этот выбор оставлял желать много лучшего, но… Свою голову ведь не приставишь. Для нее важным было только то, что она выбирает знакомых по своей воле и желанию, а то, что это порой бывали какие-то сомнительные личности, ее не волновало. То же самое с обедами и подарками: ей хотелось выбрать себе объект и заботиться о нем, ей хотелось иметь семью. Все это в полную силу обрушилось на меня, и со временем мне это стало даже нравиться.

– Она хотела выйти за вас замуж?

– Может быть. У нее хватало ума не говорить об этом. С ее образом жизни разве могла она предложить себя в качестве жены?

– А что, этот образ жизни непременно надо было сохранять?

– Я ведь говорил, Вика хотела иметь очень много денег.

Поймите, она не была жадной, совсем наоборот, она не копила деньги, а тратила направо и налево. Безудержное стремление к достатку – тоже компенсация нищего детдомовского детства.

Так что ей приходилось выбирать, чего же ей хочется больше – замужества или денег.

– А вы, Борис? Вы бы хотели жениться на ней?

– Ну, я уже дважды был женат, плачу алименты на дочку. Конечно, я хотел бы иметь нормальную семью, детей. Но не от Вики. Она слишком много пила, чтобы родить здорового ребенка и быть хорошей женой и матерью. Ей нравилось поиграть в жену здесь, у меня, но – два, от силы три дня в неделю, на большее ее не хватало. Или проводила время с очередным клиентом, или со своими друзьями, или просто валялась на диване и мечтала.

Еще кофе?

Борис насыпал зерна в кофемолку и продолжил свой рассказ о безалаберной и непутевой Вике Ереминой.

Много лет, собственно, наверное, всю жизнь, сколько она себя помнила, ей периодически снился страшный сон. Порой часто, порой с перерывом в несколько лет, но сон этот возвращался к Вике, заставляя ее просыпаться и дрожать от страха. Она видела окровавленную руку. Человек, которого во сне не было видно, вытирает руку о белую оштукатуренную стену, оставляя на ней пять красных полос. Появляется другая рука, владельца которой тоже не видно, и чем-то рисует поперек пяти полос скрипичный ключ. Раздается мерзкое хихиканье, постепенно перерастающее в отвратительный злобный хохот, и под этот хохот Вика в ужасе просыпалась.

В конце сентября Вика пришла к Карташову и прямо с порога заявила:

– Кто-то подсмотрел мой сон и рассказывает об этом по радио.

В первый момент Борис растерялся. "Приехали, – подумал он. – Девочка допилась". Что в подобных случаях делать, он не знал. То ли объяснять ей, что такого не может быть, что это – проявление болезненной психики, то ли поддакивать и соглашаться, делать вид, что веришь. Борис выбрал третий вариант, сочетающий, как ему казалось, лечебный момент и внешнее согласие. После того как навязчивая идея не покинула девушку и через неделю, он предложил:

– Давай попробуем нарисовать твой сон. Если существует сила, которая крадет твои сны, то ее это должно испугать.

Вика, вопреки опасениям, не отказывалась, и Борис сделал несколько эскизов, пока не получилось нечто очень близкое к тому, что ей снилось.

Но это не помогло. Вика все больше погружалась в свою идею, но болезненное состояние отрицала и идти к психиатру категорически отказывалась.

Тогда Карташов решил сам проконсультироваться у специалиста. Врач признал, что внешние симптомы похожи на начало острого психического заболевания, что идея воздействия на человека по радио и проникновения в мысли характерна для синдрома КандинскогоКлерамбо, но с уверенностью ничего утверждать нельзя. Заочно диагнозы не ставятся. Если девушка отказывается добровольно идти к врачу, то выход только один: он, врач, может приехать к Карташову в гости под видом приятеля, когда там будет Вика, посидеть с ними пару часов, попить чаю и своими глазами взглянуть на больную, на ее поведение. Они договорились, что как только Борис вернется из поездки, такой визит непременно нужно будет организовать. Вот, собственно, и все. Вернувшись 27 октября из Орла, где Борис делал эскизы для книги, выпускаемой местным издательством, он узнал, что Вика куда-то пропала и уже третий день не появляется на работе.

– Что было дальше, вы сами знаете. Я начал обивать пороги в милиции, принялся обзванивать Викиных приятелей. Все безрезультатно.

– А вы пытались поговорить с другим врачом? Или удовлетворились мнением одного?

– Да мне и одного-то было трудно найти. У меня знакомых врачей нет, круг общения, знаете ли, не тот.

– Где же вы этого психиатра нашли?

– Через знакомого, и то случайно. Он как-то обмолвился, что у него много друзей в медицинском мире и, если у меня будут проблемы со здоровьем, он всегда рад помочь. Вот к нему я и обратился, а он уже вывел меня на того врача.

Настя услышала, как в комнате зазвонил телефон, но Борис остался сидеть, будто и не слышал.

– Вы не подойдете к телефону? – спросила она удивленно.

– У меня автосекретарь. Если нужно, я потом сам перезвоню.

Когда Настя шла к Борису Карташову, ей хотелось проверить, не является ли заболевание Ереминой выдумкой самого художника. Мировая практика, говорила она себе, знает такие случаи, когда человеку ловко внушается, что у него нелады с психикой, чтобы использовать это в своих интересах.

Врач Вику в глаза не видел, практически все, что мы знаем о болезни девушки, мы знаем со слов Карташова. А если он лжет? Правда, существуют показания Ольги Колобовой, подруги по детдому, о том, что она разговаривала с Викой об ее украденном сне, и та якобы не выразила удивления и ничего не отрицала. Но ведь и Колобова может лгать, сговорившись с Борисом. Зачем? Ну, мало ли зачем. Они вместе решили избавиться от Вики и соорудили эту психиатрическую балладу. Мотив? Пока неясен, но ведь версию еще не начали отрабатывать. Может, и есть такой мотив, может быть, он даже лежит на поверхности, просто его никто не искал.

Чтобы проверить эту версию, нужно было попытаться обнаружить противоречия или хотя бы несостыковки в показаниях Карташова, Лели Колобовой и врача-психиатра Масленникова. Теперь добавился еще один потенциальный свидетель – знакомый Бориса, порекомендовавший ему врача. Должен же был Борис как-то объяснить ему, зачем нужен психиатр.

Вместе с тем затеплилась надежда еще на одну версию.

– Когда вы уезжали в Орел, вы подключали автосекретарь?

– Обязательно. Я – художник на вольных хлебах, заказчики обращаются непосредственно ко мне. Если я буду пропускать телефонные звонки, то могу потерять хорошие заказы.

– Значит, вернувшись из поездки, вы прослушали все записи за десять дней?

– Да, разумеется.

– И там не было никакого сообщения от Вики?

– Нет. Я уверен, что, если бы она собиралась уезжать надолго, она обязательно предупредила бы меня. Я ведь говорил вам, она очень дорожила чувством, что о ней кто-то беспокоится, что хоть кому-то небезразлично, где она и что с ней. В ее детстве этого не было.

– Что стало с той кассетой? Вы ее стерли?

Настя была совершенно уверена, что услышит утвердительный ответ, и спрашивала только для проформы.

– В ящике лежит. Я кассеты не стираю, мало ли что может потом пригодиться.

– Например, что?

– Ну, в прошлом году был случай: мне позвонили из какого-то заштатного издательства, предложили оформить сборник анекдотов, оставили адрес и телефон. Меня дома не было, когда они звонили. Я им перезванивать не стал, иллюстрировать анекдоты – не мой профиль, к тому же в тот момент у меня было несколько заказов, так что без работы я не сидел. А вскоре мой приятель-карикатурист пожаловался на отсутствие денег, и я припомнил тот звонок. Нашел запись на кассете, дал ему координаты издательства – и все довольны.

– Значит, кассета с записью звонков, поступивших за время вашего пребывания в Орле, сохранилась?

– Да.

– Давайте послушаем, – предложила Настя.

Лицо Карташова напряглось. Или ей показалось?

– Вы мне не верите? Честное слово, там нет сообщения от Вики. Я вам клянусь.

– Прошу вас, – жестко сказала Настя. Хозяин мгновенно перестал ей нравиться, и она приготовилась к атаке. – Давайте все-таки послушаем.

Они вошли в комнату, и Борис сразу же достал из ящика стола кассету.

Включив воспроизведение, он протянул Насте один из рисунков, лежащих в папке на столе.

– Вот, посмотрите. Это сон, который снился Вике.

Настя разглядывала рисунок, одновременно прислушиваясь к голосам, доносящимся из магнитофона.

"Борька, не забудь, что второго ноября у Лысакова сорокалетие. Если ты его не поздравишь, он смертельно обидится…"

"Борис Григорьевич, здравствуйте, это Князев. Свяжитесь со мной, пожалуйста, когда вернетесь. Надо внести небольшие изменения в эскиз обложки…"

"Сукин ты сын, Карташов! Где коньяк, который ты мне проиграл?.."

"Боря, не сердись. Я не права, признаю. Извини меня…"

– Кто это? – быстро спросила Настя, нажимая кнопку "стоп".

– Леля Колобова, – неохотно ответил Карташов.

– Вы с ней поссорились?

– Как вам сказать… Это старая история, иногда дающая рецидив. К Вике она отношения не имеет. Это связано с мужем Лели.

– Мне нужно знать, – настойчиво сказала Настя.

– Ну хорошо, – он вздохнул. – Когда Леля познакомилась со своим будущим мужем, я сразу сказал ей, что он ни одной юбки мимо не пропустит.

Когда после свадьбы Леля стала ловить его на изменах, она очень страдала. А я, как дурак, хотя и знаю, что нельзя вмешиваться в чужую жизнь, все-таки лез к ней с советами бросить его. На мой взгляд, дрянной он мужичонка, и Лельку мне было жалко. Но она воспринимала мои слова очень болезненно, и выражалось это в том, что в ответ на предложение оставить мужа ей хотелось сказать мне что-нибудь оскорбительное. Например, что так рассуждать может только импотент или гомосексуалист, или что я просто завидую тому, что у ее мужа есть жена и семья, или еще что-нибудь такое же глупое. Все такие разговоры у нас кончались ссорами, потом мы мирились, конечно.

– И что же она вам сказала в последний раз? За что просила прощения?

– Она сказала, что ее муж хоть и бабник, но старается по возможности скрыть это от нее, и это гораздо приличнее, чем поведение Вики, которая открыто шляется напропалую и не считает нужным этого стесняться.

– И это она о близкой подруге так сказала? – изумилась Настя.

Карташов пожал плечами.

– Женщины… – неопределенно ответил он. – Кто их разберет? Давайте слушать дальше.

"Борис, это я, Олег. Мы с ребятами планируем на Новый год ехать в Вороново. Если хочешь присоединиться, дай знать до десятого ноября, там места нужно заказывать заранее…"

"Борька, я оставил у тебя в квартире спичечный коробок, на котором записан очень нужный телефон. Если найдешь, не выбрасывай…"

"Боря, я очень по тебе скучаю. Целую тебя, милый…"

– А это кто? – Настя остановила пленку.

– Знакомая. – Карташов вызывающе посмотрел на нее, ожидая дальнейших вопросов и заранее готовясь ощетиниться.

– Но это точно не Вика?

– Это не Вика. Если вы мне не верите, я поставлю вам другие кассеты, где есть ее голос.

– Я вам верю, – неискренне сказала Настя, запуская кассету дальше.

Звонки от заказчиков, от приятелей, от родителей Бориса, от женщин…

И вдруг наступила пауза.

– Что это? – Настя резко выключила магнитофон, из которого стали доноситься приветственные слова следующего абонента.

– Не знаю, – растерянно ответил Карташов. – Я и внимания не обратил, когда слушал. Знаете, как это бывает – включаешь запись, а сам в это время сумку с вещами разбираешь или ужин готовишь… Внимание то и дело переключается с того, что слышишь, на то, что делаешь.

– Кто звонил перед тем, как пошла пауза?

От напряжения у Насти начали дрожать руки. Она поняла, что нашла какую-то ниточку.

– Солодовников, мой однокурсник.

– А следующий после паузы?

Борис включил запись и прослушал речь звонившего до конца.

– Это Татьяна, моя двоюродная сестра.

– Позвоните им и спросите, когда, в какой день и, желательно, час они звонили вам. Нужно сделать это немедленно.

Художник покорно подсел к телефону, а Настя снова принялась разглядывать рисунок, на котором был запечатлен украденный сон Вики Ереминой.

– Все очень неточно, – обратился к ней Борис. – Прошло около месяца, люди стали забывать детали. Солодовников говорит, что звонил где-то в конце недели, 21 или 22 октября, но точно помнит, что не позже, потому что в пятницу вечером, 22 октября, он уехал в Петербург. Собственно, он и звонил мне в связи с этой поездкой, хотел узнать телефон нашего общего знакомого-питерца. А сестра звонила после того, как увидела по телевизору мою первую жену: у нее брали интервью на улице как у случайной прохожей. Она вообще не помнит, в какой день это было, но говорит, что кинулась звонить сразу после передачи, хотела мне сообщить, что Катя снова в Москве.

– А для вас так важно знать, что ваша первая жена снова в Москве?

– Видите ли, у Екатерины сложный характер. Она женщина пустая и вздорная, считает меня виновником всех ее бед, не может простить мне развода и очень любит устраивать всякие мелкие пакости. В прошлый раз, например, она не пожалела времени, сутки просидела на лестнице этажом выше моей квартиры, выслеживая, когда от меня выйдет какая-нибудь женщина, а когда дождалась наконец, то подошла и столько гадостей ей наговорила про меня, что оставалось только диву даваться.

– Та женщина, с которой говорила ваша жена… Это была Вика?

– Нет, – быстро ответил Карташов. Пожалуй, слишком быстро, отметила про себя Настя.

– А кто?

– Это была не Вика, – раздельно произнес Борис, глядя ей прямо в глаза. – А кто конкретно – вас не должно касаться.

– Ваша сестра помнит название передачи, после которой она кинулась вам звонить?

– "Свободная рулежка", по четвертому каналу.

Настя задумалась. Кассету надо изъять, это очевидно. Пауза могла возникнуть по двум причинам: либо кто-то после сигнала автоответчика не захотел ничего говорить и просто молчал в трубку, либо запись стерли. В первом случае ничего нового к делу это не добавляло, а во втором давало веские основания подозревать Бориса Карташова в том, что он стер чей-то звонок, и не исключено, что это был звонок либо самой Ереминой, либо как-то связанный с ее смертью. Колобок предупреждал, что убийство Вики может быть связано с мафиозными делами, а у мафии, как известно, самые сильные адвокаты, поэтому просто забрать кассету было бы непростительной ошибкой: поди потом доказывай, что запись стерли не в милиции, чтобы скомпрометировать Карташова. Необходимо соблюсти все формальности: получить бланк и оформить выемку. Но как это сделать? Если Борис честен, в чем Настя сильно сомневалась, то можно приехать завтра прямо с утра с протоколом и понятыми. А если он замешан в убийстве и пауза на пленке как-то с этим связана? Кто знает, какую пленку и в каком виде она получит завтра? Но изымать ее все-таки надо: если запись стерли, то на пленке не будет шумового фона, который непременно остается, даже если в трубку молчат. Ответить на вопрос о природе непонятной паузы должны эксперты. Как же быть?

Она взглянула на часы: половина второго. Мелькнула сумасшедшая надежда на то, что Андрей Чернышев мог посреди дня заскочить домой покормить собаку. А вдруг?

Насте повезло. Семилетний сынишка Андрея добросовестно доложил, что папа обещал в час дня приехать, чтобы покормить Кирилла и погулять с ним. Час дня уже давно прошел, так что папа будет с минуты на минуту, потому что, если бы он решил совсем не приезжать, он бы уже позвонил и скомандовал, из каких пакетиков и баночек давать собаке обед. Настя оставила пацану телефон Карташова и попросила, чтобы папа сразу же позвонил, как только появится.

– Расскажите мне о вашем знакомом, через которого вы нашли врача, – попросила Настя.

– Я его почти не знал. Познакомились в одной компании, он разговорился со мной, сказал, что занимается коммерцией в издательском деле, хотя в свое время учился в мединституте, так что знакомых медиков у него много, и если возникнут проблемы со здоровьем, то он всегда готов помочь.

Оставил мне свою визитку. Вот и все знакомство.

– Мне нужны его данные. У вас визитка сохранилась?

Пока Борис перебирал листки, вложенные в записную книжку, Настя опять глянула на рисунок с пятью кроваво-красными полосами.

– Скажите, Борис, а почему скрипичный ключ на рисунке салатного цвета?

– Так Вике снилось. Я и сам удивлялся, но она твердо настаивала, что скрипичный ключ бледно-зеленый во всех снах и никогда не бывает другим.

Вот, нашел! – он протянул Насте визитную карточку Валентина Петровича Косаря с домашним и служебным телефонами.

Загрузка...