Украина на перепутье. Записки премьер-министра

О «текучести» человека

В наш век – век информации можно без особого труда узнать о человеке многое. Достаточно набрать в поисковике известную фамилию, и в твоем распоряжении окажутся многочисленные сведения об этом лице, его родных и его деятельности. Но всегда ли эти сведения верные и точные?

Обо мне написано немало, там есть и правда, но огромное количество материалов написаны по заказу, тенденциозно и совсем далеки от действительности. Именно поэтому я все-таки решил рассказать о себе, вспомнить некоторые факты из своей молодости и дальнейший жизни.

В студенческие годы мне как-то несказанно повезло: на книжных развалах Кузнецкого Моста я набрел на редчайшее «Академическое собрание сочинений Л.Н. Толстого», по-моему, в 90 или даже 100 томах, изданное к столетию со дня рождения писателя. В черном матерчатом переплете, с удивительно ясной, хорошей печатью. Оно продавалось вроссыпь, и я купил те тома, в которых были опубликованы дневники писателя без цензуры и купюр. Я так увлеченно в них «вчитался», что несколько дней не мог оторваться, а потом часто перечитывал до тех пор, пока они таинственно не исчезли из моей комнаты.

Помню, меня очень поразило хлесткое определение сущности человека, данное Львом Николаевичем: «Человек – существо «текучее». Что он под этим понимал? Он был великим мастером слова. И если бы он хотел этим сказать, что человек по жизни «меняется», что он «переменчивый», «изменяющийся», то он и использовал бы соответствующее слово. «Текучесть» – свойство жидкостей (или металлов при определенных температурах). Я представил себе, как стакан воды выливается на какую-то поверхность, как вода растекается по ней, заполняя малейшие впадины, не зная ограничений, если нет препятствий.

И, кажется, до меня стал доходить смысл, заложенный в этой характеристике человека: пока есть какие-то ограничители (стекло стакана, поверхность стола), жидкость сохраняет форму того, в чем или на чем она находится, и чем сложнее сосуд, тем сложнее форма этой жидкости. Однако стоит только разрушить сосуд, сделать в нем отверстие, и жидкость стремится покинуть его и принять новую форму. Значит, человек – существо не просто «изменяющееся», «переменчивое», а он сохраняет свою форму (т. е. не меняется), если есть ограничители, и стоит только их разрушить, как больше уже ничто не может заставить человека сохранить прежнюю форму. Он меняется и приобретает иную форму, зависящую от новых ограничений. И чем их меньше, тем «разнузданнее» или «свободнее» становится человек.

Естественно, возникает вопрос: а что в жизни человека ограничивает и формирует его «текучесть»? Воспитание, законы, правила, кара за их неисполнение, награда за соблюдение – вот те ограничители, которые формируют характер и поведение человека. «Любое сравнение хромает» – говорит пословица, и она применима к нашему случаю. Жидкости бывают разными по вязкости, текучести и относительно по-разному ведут себя при разрушении сосуда.

Войны, революции, перевороты – все эти разрушители ограничений дают нам возможность увидеть истинные характеристики человеческой текучести. Заурядный воришка вдруг становится диктатором и садистом. Неприметная медсестра совершает чудеса самопожертвования. Водитель служебного автомобиля вдруг видит себя командующим армией. Малограмотный безработный превращается в инквизитора, вершителя судеб. Человеческая жизнь обесценивается. Если раньше за убийство полагался эшафот, то теперь эполеты. За ложь – не презрение, а почет. Интрига в этой ситуации сродни героизму. Простые люди тонут в море вранья и, барахтаясь, безуспешно пытаются разглядеть берег, нащупать твердую почву под ногами.

Твердой почвой под ногами людей может быть только почва правды. Только она одна, иногда жесткая, болезненная, даст возможность удержать человека от безысходного отчаяния, только она способна вывести его на правильную дорогу, дать ему верные ориентиры.

Вот почему, рассказывая о своей жизни, об отдельных ее эпизодах, я как бы исследовал для себя и для читателя «показатель своей текучести». Дело читателя – оценить, завысил я этот показатель или занизил. Я не жалел себя в своих воспоминаниях, но и «садомазохизм» никогда не был мне присущ. Такая позиция давала мне моральное право откровенно оценивать и других персонажей моей истории.

Вначале эта книга задумывалась мною как краткий перечень того, что удалось сделать за период моего руководства правительством Украины. Но по мере того, как собирался и выстраивался материал, стало ясно, что к нему нужен комментарий. Прошедшие события оживали в моей памяти, возникала необходимость поразмыслить: можно ли было сделать что-то лучше и быстрее. Мне вспомнилось, что за долгие годы я никогда не давал многим явлениям каких-либо оценок, практически не реагировал на клевету и обвинения, считая, что своим ответом я только «резонирую» и поднимаю на свой уровень фигуру клеветника. Сейчас мои товарищи упрекают меня в таком молчании. Недоумевают, почему я не защищаюсь.

Поэтому фактический материал книги стал постепенно пополняться моими комментариями и размышлениями. Безусловно, в отличие от сухого языка цифр все мои рассуждения носят субъективный характер и совершенно не претендуют на абсолютную истину. Я просто попытался ответить на многие вопросы, в том числе о своей семье, о своем жизненном пути, тем более каких только нелепостей и домыслов не распространялось моими политическими противниками. Например, что после женитьбы я взял якобы фамилию своей жены, чтобы скрыть свое еврейское происхождение. Было много и другой подобной чепухи, даже противно ее перечислять…

Мои детские годы

Родился я после войны в 1947 г. в Калуге. Этот относительно небольшой старинный русский город расположен на высоком левом берегу Оки. С холмов, на одном из которых стоит окруженный старинным парком замечательный православный собор, открывались великолепные виды на Заречье, на леса, на село Ромоданово, вотчину князей Ромодановских (известная на Руси фамилия). Несмотря на обилие довольно ветхих домишек, город казался мне тогда очень красивым, наверное, потому что весь утопал в садах и парках.

Родители мои были людьми занятыми, и все заботы обо мне сразу же после моего рождения взяла на себя моя бабушка, Мария Андреевна Азарова. Она же категорически настояла на крещении меня Николаем, поскольку родился я 17 декабря, а 19 декабря, как известно, Никола Зимний. Тогда-то возник первый и далеко не последний конфликт моей бабушки с отцом. Мой отец по национальности был наполовину эстонцем. И по эстонской линии все мальчики в их роду назывались либо Янами, либо Робертами. В качестве компромисса он предложил имя Эдуард, но и это имя бабушка категорически отвергла. В этом споре я потом, безусловно, оказался на стороне бабушки, поскольку всю свою жизнь чувствовал постоянное покровительство святого Николая Чудотворца. А как бы ко мне отнесся святой Эдуард, трудно сказать.

Мой отец Ян Робертович Пахло родился в 1923 г. в Ленинграде и по национальности, как я уже отмечал, был наполовину русским (его мать – Козлова Евгения Васильевна), а наполовину эстонцем (его отец – Роберт Янович, точнее, Яанович Пахло – сын политического ссыльного, которого царское правительство сослало в Сибирь). Моя мама Азарова Екатерина Павловна родилась в простой русской семье (ее мать – Мария Андреевна Сидорова, отец – Павел Павлович Азаров).

И Сидоровых, и Азаровых в окрестностях Калуги было очень много. Даже пригород Калуги назывался Азарово (теперь он вошел в черту города). Отец в 1942 г. ушел добровольцем на фронт, был дважды ранен и дважды награжден медалью «За отвагу», как известно очень ценимой солдатской наградой.

Эстонские коллеги очень помогли мне в розысках моих эстонских корней. В 2010 г. во время моего официального визита в Эстонию у меня появилась возможность побывать в небольшом местечке в Лайузе, посетить старинное кладбище, где находится фамильное захоронение Пахло, возложить цветы на надгробие. Мне показали лютеранскую церковь, где совершались торжественные обряды, дом, в котором когда-то проживали мои предки. Меня очень тронули и взволновали свидетельства той жизни, которая теперь безвозвратно ушла в прошлое.

Сейчас я смотрю на эти трогательные фотографии, на заросший травой домашний колодец, разноцветные осенние листья, покрывающие надгробие, и отчетливо понимаю, насколько сильна генетическая память, раз я испытываю грусть на могилах людей, которых никогда в жизни не видел и практически ничего о них не знаю. И все-таки что-то от них есть и во мне. Но что?..

Конечно, вспоминая свое детство, не могу не сказать, что самое большое влияние на меня оказала моя бабушка Мария Андреевна Азарова. Из-за крайней бедности она не смогла получить образования, у нее всего два класса церковно-приходской школы. Но природный ум, воля и удивительное трудолюбие позволили ей заслужить уважение не только родной семьи, где она, безусловно, была хозяйкой, но и всех, кто с нею сталкивался в жизни. Она знала громадное количество поговорок, пословиц. На каждый случай у нее было припасено яркое и образное слово. «От добра добра не ищут» – это был ее принцип. «Умного учить – только портить» – приходилось слышать и много-много другого, что всегда вставлялось бабушкой в речь и всегда было к месту и по делу.

Она мало рассказывала о себе и своей жизни, видимо, потому, что вся ее жизнь была сплошным испытанием на прочность. Но то, что я запомнил из рассказов о ней родных, меня поражало. Калуга в начале декабря 1941 г. была оккупирована фашистами. Одна из бабушкиных знакомых пришла к ней домой и рассказала, что была в городке Медынь, где находился лагерь для военнопленных, и якобы видела там ее мужа, моего деда Павла. В то время немцы еще могли отдавать военнопленных в семьи, если за ними приходили родные. Бабушка пошла в Медынь. Вот подумайте, в лютые декабрьские морозы пешком пройти по оккупированной территории шестьдесят километров в одну сторону и столько же обратно. На такое способны только сильные духом люди. Знакомая бабушки ошиблась, моего деда в лагере не оказалось. Он действительно попал в окружение, но его часть с боями пробилась к своим.

Много чего выпало на долю бабушки: потеря отца и брата в Первую мировую войну, революция, разруха, голод, Великая Отечественная война. Сплошные испытания и лишения, постоянное существование на грани жизни и смерти.

Во время оккупации моя мама, еще совсем девчонка, простудила горло. Бабушке где-то удалось раздобыть молока, и она разогревала его на примусе. В этот момент в комнату вошли два немца. И один из них потянулся за кастрюлькой с молоком. Бабушка оттолкнула его и убрала кастрюлю за спину. Немец, а это был офицер, страшно разозлился и приказал своему солдату расстрелять женщину. Как потом бабушка рассказывала, солдат (он оказался австрийцем, немного говорившим по-русски) вывел ее во двор на зимний холод в одном платье и сказал: «Матка, беги, я не буду стрелять в тебя». Бабушка убежала к каким-то своим знакомым, а солдат выстрелил несколько раз в воздух.

Вот такой закаленный жизнью человек воспитывал меня, приучая, прежде всего, к умению переносить трудные испытания. Не получившая образования сама, бабушка делала все, чтобы ее дети учились. Ну, а про меня и говорить не приходится. В доме создавались все условия, чтобы не мешать мне, когда я занимался. Не знаю, как бы сложилась у меня судьба, если бы не те жизненные принципы, которые были заложены в меня в детстве. Взять чужое – считалось не просто серьезной провинностью, но было абсолютно недопустимо. Помню, еще ребенком я взял на улице какую-то игрушку и с ней пришел домой. Бабушка увидела, нахмурила брови (а это для меня было самым суровым наказанием) и грозно спросила: «Где взял? Немедленно отправляйся туда, где взял, – и положи на место». Надо ли говорить, что кража была просто позором. И я не помню случая, чтобы кто-то из моих близких был в этом замешан.

Несмотря на то, что жили мы довольно бедно, на учебу и на одежду деньги всегда находились. Смотрю порой на свои детские фотографии и вижу – по одежде я ничем не отличался от сверстников. Сейчас я, конечно, понимаю, как это было трудно добиваться моей семье. Прошло уже почти двадцать лет после смерти бабушки, но в моей душе это до сих пор открытая рана и вечное глубокое сожаление, что я не смог в полной мере отплатить ей тем же, чем она щедро наградила меня на всю жизнь – своей безмерной любовью. Каждый раз, бывая на ее могиле, – а покоится она рядом с родными и любимыми: мужем, сестрами, дочерью, – я чувствую глубокую грусть, что при жизни не смог воздать ей того, что она заслуживала.

Бабушка ушла из жизни в январе 1995 г. Тогда наши страны находились в глубокой разрухе и хаосе. Снова, в который раз, к нам пришло «смутное время». Но пока в нашем народе есть такие люди, как моя бабушка, я глубоко убежден – мы сможем выдержать любые испытания. Мудрость политиков – не допустить таких испытаний для своих народов. Но разве политики всегда бывают мудрыми? Ведь иногда волна событий выносит на гребни власти откровенные ничтожества. И горе тому народу, который этого не видит…

Вскоре после моего рождения отца демобилизовали, и он, взяв меня и маму, вернулся в Ленинград, где он, его мама и отчим занимали две комнаты в большой коммунальной квартире на улице Восстания. Разумеется, этот период моего детства я помню плохо, тем более что совместная жизнь в таком составе не заладилась, и через какое-то время я снова оказался на попечении своей бабушки в Калуге.

Из моих детских воспоминаний самые ранние относятся почему-то к пленным немцам. Я не могу с полной уверенностью сказать, что это именно мои воспоминания, поскольку, может быть, это лишь впечатления от рассказов других или кинокадры хроники, отложившиеся в моем сознании. Но с другой стороны, в моей памяти до мельчайших подробностей запечатлелись эти сцены. Даже некоторые лица, усталые и изможденные, заросшие щетиной и угрюмые, и сейчас еще стоят перед глазами.

Напротив нашего дома, а жили мы в самом центре города, строилось здание областного управления Министерства государственной безопасности (МГБ). Каждое утро на эту стройку, окруженную высоким забором с колючей проволокой, под охраной нескольких солдат с винтовками пригоняли колонну пленных. Их было около сотни человек. Все они были одеты одинаково, во что-то серое. Прямо напротив нашего двора находились ворота. Их открывали, и немцы заходили на стройплощадку. Очень скоро там уже кипела работа. Кто-то из немцев месил раствор, кто-то подносил кирпичи, кто-то стоял на лесах и выкладывал стены, абсолютно все что-то делали. Из окон нашего дома вся эта стройка была видна как на ладони. Вечером точно так же открывались ворота, и немцев уводили в лагерь. Когда здание было почти построено, приводить немцев перестали, и заканчивали строительство уже наши рабочие. Здание получилось очень красивым и солидным. Окна нашей квартиры выходили как раз на него, и мне запомнилось, что взрослые иногда разговаривали о чем-то шепотом, поглядывая на это здание.

Мне приходилось читать и слышать, что наши люди часто подкармливали пленных, но у меня в памяти таких случаев не отложилось. Практически в каждой семье нашего дома кто-то погиб на войне, а из всех ребят, с которыми я вырос, только у двоих были отцы, причем один из них был инвалидом. Любимыми нашими играми в детстве были игры в войну. Мы разделялись на группы. Одни были «нашими», а вот немцами никто быть не хотел. И мы их просто называли «другими». Потом мы придумали разделение на «кутузовцев» и «суворовцев» по названию улиц, на которых жили.

Наш двухэтажный каменный дом с мезонином до революции принадлежал какому-то богачу. Во дворе стоял деревянный флигель, где жила прислуга. После революции владелец пустился в бега, а дом разделили на квартиры. Всего в доме получилось восемнадцать квартир да еще шесть во флигеле. Все жили очень дружно, как могли помогали друг другу. Вечером, как правило, собирались за большим столом и обсуждали все события, которые происходили в городе и стране. Эта традиция сохранялась до тех пор, пока не появились телевизоры. После этого такие общие собрания постепенно отошли в прошлое, все стали сидеть у телевизоров, и только мальчишки гоняли в футбол, а девочки играли в свои игры.

И еще одно событие сохранилось в моей детской памяти. На углу нашего дома стоял деревянный столб с большим черным громкоговорителем. Хорошо помню большую толпу людей (а надо сказать, что возле нашего дома всегда было многолюдно – рядом находился городской сельскохозяйственный рынок), траурную музыку и плачущих женщин. Было очень холодно, и лица от слез очень быстро краснели. Мне передалось от этих людей состояние страха, тоже хотелось плакать, но к этому времени я уже твердо усвоил от ребят во дворе – что парни никогда не плачут. И я старался сдерживать слезы, даже когда случалось сильно пораниться или ушибиться. Позже я связал это свое воспоминание со смертью Сталина. В нашей школе на лестнице, по которой ученики поднимались на второй этаж, висел огромный портрет Сталина, и пионеры, проходя мимо портрета, отдавали ему салют.

На моих глазах развивался, отстраивался и благоустраивался после войны мой родной город. Я жил на его центральной улице – улице Кирова. Помню ее еще замощенной булыжником. Каждое утро по ней на Яченскую пойму гнали стадо коров, за стадом ехали несколько машин-водовозок, и дворники брандспойтами смывали коровий навоз. Кстати, в нашем доме тоже было две коровы, и они обеспечивали молоком весь дом. Практически каждая семья держала свиней и кур. Вся эта живность обитала в построенных во дворе сараях, там же хранились уголь, дрова, всяческая утварь. В каждой квартире была своя печка, а на две квартиры полагалась общая кухня, куда потом провели воду от водоразборной колонки, а много позже – газ и отопление. Так что во всех этих бытовых делах я с детства хорошо разбирался.

Кстати, когда мы, набегавшись, хотели есть, а по какой-то причине дома никого не было, то в дело шли куриные яйца, которых всегда было в изобилии в никогда не закрывавшихся сараях. Несколько сырых яиц прекрасно утоляли голод и давали энергию для дальнейших игр. Вообще, летом «подножный корм» играл для нас важную роль, потому что, уходя из дома утром, мы возвращались только поздно вечером. Близко от дома, в десяти-пятнадцати минутах резвого ребячьего бега, находились лес и река. Поэтому в дело шли лесные ягоды, морковка с огородов, щавель – все, что могло заполнить желудки и утолить голод.

Воду с собой мы никогда не брали, это никому даже не приходило в голову – пили из реки, ручьев, колодцев. И не припомню никаких случаев желудочных заболеваний. Надо сказать, что сады и огороды, которых в нашем городе было в изобилии, не дали бы умереть с голоду даже лентяю. Иногда мы оказывались возле стада во время дойки коров, и доярки щедро поили нас парным молоком, да так, что наши животы раздувались до размера футбольного мяча.

Конечно, самым серьезным подспорьем и развлечением была для нас ловля мелкой рыбешки и раков с помощью обычной бельевой корзинки, которую мы прятали на берегу в кустах. Выловленную рыбу мы затем зажаривали на костре до такой степени, что ее можно было есть с костями, как сухарики. Сейчас, когда я читаю о голоде в послевоенные годы, то сам не могу вспомнить случая, когда бы мне пришлось голодать. Такого просто в нашей семье не было.

Замечу, что в нашей дворовой команде, а к ней присоединялись и ребята из других домов, были дети из семей разного социального положения. Были дети крупных начальников и мальчишки из неблагополучных семей. Но мы этого тогда никак не ощущали. Одеты все были примерно одинаково, никаких бутербродов с икрой или колбасой ни у кого припрятано не было. Когда нам приходилось попадать в квартиры начальников, нас всегда усаживали за стол и старались накормить «от пуза». Ни в разговорах, ни в поведении ребят мы не чувствовали каких-либо различий или ущемления кого-либо. Верховодил в компании всегда тот, кто сумел завоевать среди сверстников уважение своей смелостью и умениями. Например, мог со строящегося моста, с большой высоты прыгнуть в реку или подраться с парнем, который был сильнее и взрослее или знал ответы на любые вопросы. Вот чем завоевывалось лидерство.

Мы практически не знали денег. У нас их попросту никогда не было. Вспоминается один смешной эпизод. Как-то, бегая в городском парке, мы нашли денежную купюру достоинством в 100 рублей. Это была большая, красивая бумажка. Мы с приятелем решили поделить ее поровну, т. е. аккуратно разорвать на две части, половину мне, половину ему. Спор у нас вышел из-за того, кому достанется половинка купюры с портретом Ленина. Каждый из нас считал, что эта часть бумажки важнее. Как обычно делалось в таких случаях, спор решился считалкой, и Ленин достался моему приятелю.

Каково же было мое удивление, когда он вечером, весь зареванный, прибежал ко мне домой и рассказал, что мать выпорола его ремнем и строго-настрого приказала принести вторую половину бумажки. Он просил меня выручить его, иначе, по его словам, «мать оторвет ему голову». Во избежание страшных последствий я, конечно, отдал ему вторую половинку. А на другой день его мать пришла к нам домой и вручила моей бабушке 50 рублей. И рассказала ей всю эту историю. Помню, что они обе довольно долго смеялись. Что нам перепало от них в виде «презента», я не помню, но этот случай прочно отложился в памяти.

Еще одним ярким детским воспоминанием был подарок моего деда Павла Павловича Азарова. Он привез мне большой заводной самолет с пропеллером. Самолет подвешивался на тросике к потолку и заводился ключом. Пропеллер жужжал, вращался, и самолет плавно выписывал круги под потолком. Смотреть на эту диковину сбежались все мои друзья, каждому хотелось завести мотор, запустить пропеллер и смотреть, как самолет делает круг за кругом. Удовольствие получили все, и, что самое удивительное, оно не закончилось в один день, а еще много месяцев шумная компания собиралась в нашей квартире, рассаживалась на полу и восторженно смотрела, как кружится под потолком самолет, ровно гудя мотором. Вот оно разительное отличие от поведения сегодняшних детей, которые уже через час забывают о подаренной игрушке.

Еще раз вернусь к своему раннему детству. В своих записках Лев Толстой писал, что помнил себя с пеленок. Я не могу сказать о себе такое, но одна фотография, где я был снят в ползунках, сыграла в моей жизни трагическую роль.

Когда мне исполнилось ровно полгода (это было 17 мая 1948 года), мои родители решили запечатлеть этот знаменательный день на фотографии. Можно было, конечно, сделать это на кровати или на диване. Но им почему-то захотелось сфотографировать меня на фоне красивого старинного моста через Березуйский овраг. И вот я, в одной легкой маечке и ползунках, лежу на простынке, постеленной на живописной лужайке. Результат – двухстороннее воспаление легких. Как я понимаю, антибиотиков в то время не было в калужской больнице, и уже через несколько дней меня отдали из больницы родителям с неопределенными словами: «Что Бог даст». Как мне потом рассказывали, в мое выздоровление никто не верил. Однако моя бабушка была не из тех людей, кто легко сдается. Она положила меня перед образом святого Николая Угодника, зажгла лампаду и, окропив меня святой водой, стала усердно молиться. К утру кризис миновал, жар спал, и я пошел на поправку. Чудо моего выздоровления, конечно, приписали Николаю Угоднику. Свято в это верю и я. От той болезни у меня на всю жизнь остались некоторые последствия, но они не столь важны для этого рассказа.

Представляю, как было тяжело моей маме. Двадцатилетняя студентка железнодорожного техникума, а тут такое испытание. Но это было не первое и далеко не последнее испытание, выпавшее на ее долю. Как и ее небесная покровительница, она испытала их столько, сколько с лихвой хватило бы на десять жизней. В детстве я помню маму молодой, красивой, стройной женщиной либо в строгом черном железнодорожном костюме с погонами лейтенанта, либо в ярком крепдешиновом платье, выгодно подчеркивавшем ее фигуру. Иногда она брала меня с собой на работу в управление Московско-Киевской железной дороги, размещенное в старинном особняке из темно-красного кирпича – резиденции калужских губернаторов. Строгий порядок, высокие потолки, ковровые дорожки в коридорах – все это настраивало на серьезный лад и не позволяло шалить.

Меня очень тепло принимали в кабинете, где работала мама. Сотрудники наперебой угощали меня конфетами и печеньем. Прямо напротив управления были расположены сквер имени Пушкина и Дворец культуры железнодорожников, где моя тетя Валя играла в самодеятельных спектаклях. Я с громадным удовольствием ходил на эти спектакли и любовался своей тетей, наряженной в старинные, красивые платья. Может быть, с тех времен я очень полюбил театр. Другая моя родная тетя, Мария, покупала для меня абонементы в филармонию, и мы с ней ходили на концерты. Так я имел счастье слышать Гилельса, Рихтера, Козловского, видеть выступления артистов Большого театра, посетить незабываемое представление Вольфа Мессинга.

Насколько я могу сейчас судить, никакой провинциальности для каждого, кто интересовался искусством, тогда не существовало. В советское время художественная жизнь была организована так, что жители малых и далеких городов могли видеть у себя самых знаменитых артистов. Иногда приходится слышать от некоторых знаменитых артистов, что их заставляли тогда за десять рублей давать представления на периферийных сценах и как это было тяжело. Не хочу спорить, наверное, надо было за счет государственной дотации увеличивать гонорары, создавать максимально возможные комфортные условия для великих артистов.

Помню, как один раз мы ждали у входа великого скрипача Леонида Когана. Он задерживался, шел дождь, и вот, наконец, у подъезда останавливается забрызганное грязью такси. Из него выходит народный артист Советского Союза со скрипичным футляром. Мы аплодируем, и через какое-то время начинается концерт. На нем присутствовало все городское начальство. Я тогда подумал, почему никому из них не пришло в голову – отправить свою служебную машину и привезти в филармонию этого великого человека.

Наверное, какие-то недочеты в той системе имелись. Но было главное – такие выступления были доступны для всех, кого это интересовало и увлекало. Стоимость билетов, по сравнению с нынешними ценами, была просто смехотворной. Зато какая буря положительных эмоций охватывала людей, собравшихся в зале! Какой мощный взрыв возвышенных чувств в их душах! Ну, наконец, и сами артисты получали от зрителей потоки любви и тепла. Ведь за деньги такое не купишь.

Многое мы утеряли за прошедшие годы. Борьба, скажем так, между силами зла и добра за души человеческие никогда не прекращалась. И надо признать, в этой борьбе мы пока проигрываем. Наша интеллигенция, заняв позицию «зарабатывания денег», тоже стала заметно проигрывать, мельчать. Где те моральные авторитеты, которым верят люди? И много ли великих имен наших современников можно сейчас назвать? Если критерием нашего успеха стали «Оскары» или кассовые сборы, то об искусстве говорить не приходится, можно говорить только о ремесле. Потому, что искусство – от Бога, а ремесло – от человека.

Я пошел в школу почти с 8 лет в сентябре 1955 г. и учился только на отличные оценки. Моя первая учительница, Мария Михайловна Слесарева, с большой любовью относилась ко всем своим ученикам, но мне казалось, что меня она особенно любила. Она всегда находила для меня доброе и ласковое слово. Мы, ее ученики, никогда не видели ее грубой и неприветливой. Кстати, в школе, где я учился, издавна жили хорошие традиции. Совсем недавно наша школа отметила свое 150-летие. В ней работали настоящие энтузиасты своего дела, педагоги с большой буквы.

Когда я учился в начальных классах, русский язык и литературу в школе преподавал Булат Шалвович Окуджава, затем он перешел на работу в редакцию областной комсомольской газеты «Молодой ленинец», где через какое-то время после него и мне пришлось поработать внештатным корреспондентом. Однако встретиться с ним лично мне довелось только в президиуме торжественного собрания, посвященного 125-летию школы. Мы сидели рядом и, чтобы не скучать, рассказывали друг другу интересные истории, связанные с историей школы и нашими знаменитыми учителями. Практически каждый учитель нашей школы был выдающейся личностью. Прекрасно образованные, интеллигентные, они хорошо владели своими предметами и умело прививали ученикам интерес к науке и искусству. Сейчас принято оценивать школы по рейтингам. Тогда этого не было, но из сорока выпускников моего класса все поступили в вузы и окончили их.

Всегда хорошо одетые учителя казались нам какими-то очень благополучными, обеспеченными людьми, но когда нам приходилось сталкиваться с их реальным бытом, а было это, как правило, когда мы их навещали во время болезней, мы видели, как тяжело и трудно им живется. И уважение к ним у нас только возрастало. Сравнивая нынешнюю систему образования и ту, что была в то время, можно однозначно сказать, что в те годы школа не только давала хорошее образование, но и действительно воспитывала, готовила к жизни. Она давала всем нам очень много, особенно детям из неблагополучных семей, которые получали здесь то, чего им не хватало в семье. Таким детям уделялось больше внимания. Тогдашние фонды материальной помощи обеспечивали то, чтобы у таких детей была форма как у всех, была обувь и одежда на холодное время года. Система завтраков и школьных обедов никого не оставляла голодными.

Имущественное неравенство, конечно, существовало и в то время, однако моральные нормы общества были таковы, что «богатством» не следовало кичиться. В семьях некоторых наших одноклассников были личные автомашины, родители некоторых пользовались служебными автомобилями, но я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из учеников подъехал или уехал из школы на автомобиле. Все мы после школы, после занятий в многочисленных кружках гурьбой вываливались на улицу и топали к себе домой.

Разительное отличие от сегодняшних так называемых «элитных» школ и вузов, где учащиеся хвастаются друг перед другом айфонами, айпадами, машинами или даже тем, у какого из их охранников круче машина. Надо ли говорить, что такое, к слову сказать, убогое воспитание неуклонно готовит общество к социальным конфликтам. Давным-давно забытые понятия «чернь», «плебеи» и «быдло» или более современное – «биомасса» вызывают у тех, кому это адресуется, острую социальную ненависть. И эта ненависть обязательно найдет выход. Разрыв в доходах между бедными (а их, к сожалению, огромное количество) и богатыми достиг в постсоветских странах ужасающих размеров. Никаких так называемых «социальных лифтов» не создано. Как в таких условиях убедить народ, что надо потерпеть, подождать лет так эдак сорок, пока не возникнет «общество достатка» с более справедливым перераспределением доходов? И кто способен ждать так долго?

Вообще, детство и юность запомнились мне в основном радостными событиями. Наверное, были и какие-то и огорчения, и неудачи. Однако они как-то не запомнились. И когда я с высоты прожитых лет оглядываюсь назад, то детские, школьные годы вспоминаются мне одним большим праздником. Мы все с оптимизмом смотрели в будущее. И обстановка в стране к этому располагала. Наша страна первой начала осваивать космос. Первый атомный ледокол, первый сверхзвуковой самолет… Приоритет науки, поэтические диспуты. Активно строятся и благоустраиваются города. В нашей семье, и не только в нашей, появляются первый ковер, первый телевизор, первый холодильник, первая стиральная машина. В наш дом провели воду, газ, паровое отопление. Жизнь с каждым годом становилась лучше. И все эти изменения происходили на моих глазах.

Такая атмосфера давала мощный импульс для оптимизма. Но все мы хорошо понимали, что оптимизм должен базироваться на прочном фундаменте знаний. Вместе с моими друзьями, а нас сплотили общие интересы, мы организовали философский кружок. Нам было уже тесно в рамках школьной программы. Помню, как мне поручили подготовить доклад «Индетерминизм в квантовой механике. Причинно-следственные связи, их отсутствие, объяснения». Непростая тема, что и говорить.

Чтобы наши неокрепшие головы окончательно не запутались в этом хаосе, руководить нами взялась молодой кандидат философских наук Марина Юрьевна Сенкевич. Все наши встречи проходили очень интересно, в свободной творческой атмосфере, когда философия незаметно перетекала в поэзию Ахматовой, Цветаевой, а поэзия в живопись, живопись в музыку. Марина Юрьевна абсолютно бескорыстно уделяла нам массу своего времени. Не знаю, что она получала от общения с нами, но мы получили очень много, наш кругозор значительно расширился. Причем до такой степени, что я к окончанию школы растерялся и не знал, что влечет меня больше всего. Я хотел быть и философом, и физиком, и экономистом, и инженером, и литератором, и врачом.

Примерно в это время в журнале «Юность» была опубликована повесть В. Аксенова «Звездный билет». Главный герой там смотрит на звездное небо и гадает – какой «билет» ему вытянуть. Со мной была похожая история. Однажды в ясный солнечный день я влез на стог сена и, заглянув в бездонное голубое небо, с тревогой подумал, что надо все же решить, чем заниматься, что меня влечет больше всего. Я смотрел на небо и думал, что все дороги передо мной открыты. Убеждение, что можно поступить в любой вуз, куда я только захочу, базировалось на том, что к тому времени я был неоднократным победителем и призером разнообразных городских, областных и всесоюзных олимпиад по физике, математике, химии, был приглашен, но отказался поступать (именно из-за того, что еще не решил, кем быть) в знаменитую школу А.Н. Колмогорова при МГУ, а оттуда дорога была только одна – в математики (один парень из нашей компании туда поступил).

Словом, меня интересовало очень многое. Необходимо было сосредоточиться и начинать углубленно заниматься. Но пока это у меня плохо получалось, я продолжал жить так, как и жил, то есть читал и занимался тем, что было мне тогда интересно.

Но вот школа осталась позади. Хорошо помню выпускной вечер, тогда произошло событие, чуть не закончившееся трагическим финалом. Наш класс после торжественных мероприятий пошел гулять по ночному городу, и путь привел нас на берег Оки. Это сейчас она стала немноговодной и несудоходной, с большими отмелями. Тогда же, полвека назад, она была полноводной, очень коварной рекой с большим количеством подводных ям и водоворотов. Во время весеннего разлива Ока подтапливала несколько прибрежных улиц. И вот на берегу реки среди мальчишек разгорелся спор: «Кто сколько раз переплывет Оку туда и обратно». Соревнование началось, уставшие ребята сходили с дистанции, и через какое-то время нас осталось только двое: я и Слава Севостьянов – атлетически крепкий парень.

Не помню уже, сколько раз мы переплыли реку, я немножко отставал от Славы и где-то на середине реки, вдруг почувствовал неимоверную усталость, такую сильную, что не мог больше шевелить руками и ногами. Слава плыл метрах в двух впереди меня. «Тону!» – из последних сил крикнул я. Хотелось закрыть глаза и безвольно отдаться течению. Больше сил ни на что не было. Слава не поверил мне. Он решил, что это отвлекающий маневр, что я хитрю, чтобы догнать его, и поплыл еще быстрее. В этот момент, когда я понял, что помощи ждать не от кого, яркая, словно молния, мысль поразила мозг, импульсы побежали по нервам, и неожиданно для себя я так отчаянно заработал руками и ногами, что остановился только тогда, когда руки уперлись в песок. Гонку выиграл Слава, ему достались и поздравления, и аплодисменты. Но для меня этот момент был исключительно важен. Тогда я победил самого себя, свое бессилие, неверие в свои силы и возможности. Ведь я был готов сдаться, но не сдался, выдержал. Это стало для меня очень важным уроком.

На другой день я сел в электричку и поехал в Москву. По дороге я принял решение поступать в МГУ или МФТИ (Московский физико-технический институт). Все-таки иногда в жизни все складывается очень странно. Выйдя из электрички, я увидел на площади перед Киевским вокзалом троллейбус № 34: «Киевский вокзал – МГУ». И вот судьба повезла меня на этом троллейбусе и высадила прямо перед знаменитым на весь мир зданием. Я вышел из троллейбуса, и увидел громадный плакат «Приемная комиссия МГУ». Почему мне бросилась тогда в глаза такая специальность, как геофизика, до сих пор не могу ответить. В холле высотного здания я за пять минут сдал документы и получил направление в общежитие.

Конечно, не все было так просто. Конкурс был большой, четырнадцать человек на место. Наверное, поэтому на первом экзамене мне поставили «четверку», как «периферийному» медалисту, и заставили сдавать все экзамены. Но все мои испытания благополучно закончились, началась студенческая жизнь.

Студенческая пора

Чем мне запомнились студенческие годы? С одной стороны, это было время моего профессионального становления как исследователя, специалиста в своей области. На это у меня уходили практически все силы. С другой стороны, привитые мне в предыдущие годы любовь к философии, к размышлениям о жизни, интерес к искусству также не оставляли меня равнодушным. Годы моей учебы в Московском университете пришлись на окончательное завершение хрущевской оттепели и становление того периода в жизни страны, который, по-моему, совершенно несправедливо назвали потом «застоем». Как человек, уже привыкший думать свободно, задавать себе любые вопросы, я к тому времени абсолютно не воспринимал советскую пропаганду. Я не понимал, почему на все события люди должны иметь одинаковую точку зрения. Многое из того, что говорилось, совершенно не соответствовало действительности, в которой я жил.

Нет, конечно, социалистический строй я считал справедливым, более современным, более прогрессивным… Но почему при этом надо лишать людей возможности конкурировать друг с другом? Надо создавать такие условия, чтобы у каждого человека была возможность сделать свою жизнь лучше. Почему все люди должны думать одинаково? Что мы видели и слышали? Унылые портреты вождей, воспринимавшиеся как скучные обои на стене, унылые, лишенные всякой яркой мысли, выступления. Вожди строили коммунизм, а реальные люди о нем и не думали. На каком-то этапе жизнь как бы замедлилась, и те яркие, заметные перемены в жизни и быте наших людей, которые я своими глазами видел в 1955–1965 гг., как-то незаметно перешли в сплошной дефицит и очереди.

Но самые неприятные контрасты, конечно, возникали между словом и делом. Сейчас я, конечно, отчетливо понимаю, что причиной всего этого была незавершенность экономических реформ, начатых Алексеем Николаевичем Косыгиным, не совсем продуманная экономическая и социальная политика, громадное перераспределение финансовых ресурсов на поддержание военного паритета и еще, конечно, несоразмерно огромная финансовая и военная поддержка стран третьего мира. Совершенно неправильно называть тогдашний Советский Союз – империей. Это пропагандистский штамп, не имеющий ничего общего с действительностью.

Народ в империи живет в основном за счет своих колоний и протекторатов, а если население колоний и протекторатов живет за счет народа, который называют имперским, то это абсолютный парадокс, которому надо найти новое название. Если страны социалистического лагеря считались советской империей, то объясните, почему народы колоний жили лучше, чем народы СССР? Советский Союз не выкачивал из них ресурсы, как это делали реальные имперские страны, например, Великобритания, а напротив, закачивал в них свои ресурсы.

Вспоминаю, как в начале восьмидесятых один мой приятель, прочитав материалы очередного Пленума ЦК, спросил у меня: «Скажи, почему мы должны построить в Анголе школу с бассейном, а у меня в городе школы с печным отоплением?» И я не знал, что ему ответить, потому что думал точно так же. А вот откровенного разговора об этих проблемах никто в стране не вел. Мы сооружали громадную плотину в Асуане, строили гигантский металлургический комбинат в Бхилаи вместо того, чтобы деньги вкладывать в техническое обновление и модернизацию своей страны. Естественно, потом возникли пятилетки «качества». Качество – понятие сравнительное, и оно всегда выше там, где более современное технологическое оборудование. Одними лозунгами его не добьешься.

Словом, тогда, в наши студенческие годы, вопросов было больше, чем ответов. В университете было широко распространено инакомыслие. Оно не имело каких-либо организационных форм, но оно витало в атмосфере, и его не могло не быть при таком сосредоточении активных и мыслящих людей.

На нашем этаже жил студент Гриша (за давностью лет забыл его фамилию, помню – курчавый еврейский мальчик с какой-то шаркающей походкой). Иногда он заходил ко мне в комнату попить чаю. Во время своих «визитов» он неизменно доставал из-за пояса общую (за 48 копеек) тетрадь, страницы которой были разлинованы вертикальной линией на две части. И своим шуршащим, тихим голосом предлагал, например, убедиться, что говорил В.И. Ленин о «свободе слова» до революции (выписка на одной части страницы) и что он говорил по этому предмету после революции (выписка на другой части страницы). Все эти изыскания он проводил самостоятельно, часами просиживая в библиотеке над ленинскими томами. Таких выписок из собрания сочинений вождя у него в тетрадке было предостаточно и по самым разным вопросам.

Когда все население общежития было ознакомлено с содержанием этой тетрадочки, Гриша неожиданно исчез. Зато нас стали приглашать на административный одиннадцатый этаж высотного здания, где располагался какой-то отдел со странным названием. Интеллигентные люди (каждый раз почему-то разные) просили нас рассказать о знакомстве с Гришей и его занимательной тетрадке. Почему-то в конце беседы нам давали расписаться под обязательством никому ничего не рассказывать. Как ни странно, на самом деле никто и никому ничего и не рассказывал, так что я могу поведать об этой истории, опираясь только на собственные воспоминания.

В отличие от иных киношных сцен, никто меня и пальцем не тронул, и настольную лампу в глаза не направлял. Наоборот, меня угощали чаем и очень мягко просили рассказать о Грише, о содержании тетрадочки, о составе группы, которая эту тетрадочку изучала. Мой собеседник всячески показывал, что лично ко мне он вообще никаких претензий не имеет. Но надо, мол, понимать, что коварная западная пропаганда прилагает все силы, чтобы из советских студентов сделать идейных врагов советской власти.

Я довольно убедительно (на мой взгляд) отвечал, что ни Гришу, ни его тетрадочку я в глаза не видел. Ничего об этом не слышал, ни от кого. «Вражеских» голосов не слушаю, и это была истинная правда, по той простой причине, что у меня не было приемника.

В ответ мой собеседник углублялся в чтение каких-то бумаг, затем он зачитывал мне отрывки из них. Получалось (якобы, со слов Гриши), что за чаем в моей комнате мы с Гришей неоднократно читали и обсуждали выдержки из тетрадочки и, стало быть, я говорю неправду, что очень нехорошо. В моих же интересах «рассказать, как все было на самом деле».

Несмотря на свою молодость, в данном случае я очень хорошо понимал, что как раз не в моих интересах рассказывать об этом. Если я начну подтверждать то, что якобы рассказывал Гриша (а он мог этого и не рассказывать), то я, во-первых, «утоплю» Гришу, а я не видел в его действиях ничего плохого, во-вторых, стопроцентно буду способствовать своему отчислению из университета.

Поэтому я занял непреклонную позицию: «Никакого Гришу и никакой тетрадки не видел, и ничего не знаю». Видимо, у моих собеседников было много работы, а времени мало. Им надоедало по двадцать раз задавать одни и те же вопросы и слушать абсолютно одинаковые ответы. На дворе был не 1937-й, а 1968 г., и всякий раз меня в конце концов отпускали с напутствием очень хорошо подумать и в следующий раз откровенно рассказать, как все было на самом деле. Не могу судить о содержании бесед с другими студентами, поскольку, как я уже говорил, никто ничего никому не рассказывал, но месяца через четыре нас перестали приглашать на 11-й этаж (а это именно так и называлось – не «вызывать», а «приглашать»).

А еще через какое-то время появился и сам Гриша, но уже без своей тетрадочки. Как оказалось, он на полгода уезжал погостить к тете в Одессу и очень хорошо провел там время. Мы все ему посочувствовали… «Слепить» звонкое дело об антисоветской группе, занимавшейся вражеской пропагандой в Московском университете, не получилось, а может быть, это и не входило в планы вдумчивых сотрудников 11-го этажа. Так или иначе, но эта история мало чему нас научила, и уже вскоре мне довелось попасть уже в значительно более неприятную ситуацию.

Конечно, история инакомыслия в Московском университете имела свои традиции и корни. А.И. Герцен тоже учился в Московском университете, и свою знаменитую клятву они с его другом Н.П. Огаревым давали не где-нибудь, а тут, на Ленинских (тогда Воробьевых) горах. Не буду углубляться в историю вопроса, скажу только, что начиная с первого курса семинары по истмату, диамату, научному коммунизму совершенно стихийно стали семинарами инакомыслия. Куда только смотрел 11-й этаж? На этих семинарах мы откровенно высмеивали различные идеологические догмы, отмечали несоответствие реальных фактов официальной пропаганде, порой ставя преподавателя в тупик, втягивая его в дискуссию.

Поскольку все эти занятия были абсолютной «болтологией», то скоро выработалась определенная организационная форма посещения таких семинаров. Чтобы иметь возможность заниматься на них своими делами (например, готовиться по другим предметам), каждый раз методом «длинной спички» выбиралось три человека. Их задачей было задавать такие вопросы, чтобы втянуть преподователя в дискуссию. Эти три студента должны были создавать видимость участия в диспуте всей группы, чтобы преподавателю не пришла в голову мысль отвлекать от важных дел остальных. Надо заметить, что в большинстве случаев подобный план реализовывался блестяще, и у нас было гораздо больше времени для углубленного изучения предметов по специальности. Кстати, в учебных планах общественные науки занимали примерно треть времени. Иностранные студенты, к нашей зависти, от них освобождались.

Тем временем подошла знаменательная дата – 100-летие со дня рождения В.И. Ленина. Наш «гениальный» ЦК КПСС разразился историческими тезисами, которые все население СССР должно было детально изучить и освоить. Разумеется, столь замечательное событие не могло пройти мимо студентов МГУ. Нас предупредили о том, что каждый должен назубок знать эти тезисы и быть готовым в любой момент, не заглядывая в «шпоры», отрапортовать об их содержании. За незнание тезисов нам грозили страшные кары. Например, вот так мог звучать один из вопросов: «Поголовье овец в Киргизской ССР в 1965 г. и планы по увеличению поголовья в 1970 г.». Если не ответишь, то в результате – гарантированный «неуд».

Словом, готовиться надо было серьезно. Мы и подготовились. Как обычно, были выбраны три «висельника», в числе которых оказался и я; все остальные собирались заниматься своими обычными делами. Войдя в аудиторию, мы, как водится, не обратили внимания на сидевшую у окон группу товарищей. Частенько на наших занятиях присутствовала группа преподавателей из периферийных вузов, и это было привычным делом. В этот раз, на наше несчастье, семинарские занятия посетила инспекторская комиссия ЦК во главе со вторым секретарем Московского горкома КПСС В.Н. Ягодкиным.

Сразу же скажу, что к личности В.И. Ленина ни у меня, ни у моих одногруппников не было никакого критического отношения. Положение, с которого я начал свое выступление, прозвучало так: «Детальное изучение тезисов ЦК позволяет доказательно утверждать, что Ленинские заветы построения социализма в СССР не были реализованы. В лучшем случае, я могу согласиться только с формулировкой «частично реализованы».

Реакция профессора была ошеломляющей. В отличие от нас, она знала, кто пришел с инспекторской проверкой, и пришла в ужас от моего заявления. Ее пламенная речь по опровержению моего тезиса заняла не менее двадцати минут, что считалось уже большим успехом назначенного «висельника». Спокойно выслушав ее речь, я задал еще три вопроса: во-первых, В.И. Ленин никогда и нигде не говорил о коллективизации (с его стороны не могло быть и речи о том, чтобы забрать у крестьян землю, которую им раздали в результате революции), а рекомендовал осторожную кооперацию в духе А.В. Чаянова; во-вторых, НЭП (новая экономическая политика) должна была плавно перерасти в государственно-частное партнерство; и, в-третьих, он постоянно думал (и об этом свидетельствуют его письма к съезду партии) об усилении внутрипартийной демократии, а не о ее свертывании. Он даже предлагал освободить И.В. Сталина от должности Генерального секретаря.

Я не знал тогда, как и не знаю сейчас, точных и достоверных ответов на эти вопросы. Они и по сей день остаются мучительно трудными с точки зрения судьбы нашей страны и путей ее развития.

Но тогда я так серьезно не думал. Я задавал только постановочные вопросы, способные поддержать дискуссию. Я рассказываю об этом вовсе не потому, что мне захотелось оживить воспоминания, а прежде всего для того, чтобы показать уровень тогдашней нетерпимости к инакомыслию. А ведь это недопустимо для свободного развития. Наша студенческая игра спровоцировала серьезное рассмотрение этого, по сути, пустячного инцидента на высоком уровне. Из ЦК КПСС пришла грозная бумага «о неудовлетворительном состоянии идеологической работы», предполагалось сделать самые серьезные выводы, вплоть до отчисления идеологически неподготовленных студентов из МГУ.

На наше счастье, ректором МГУ был известный ученый, академик Григорий Иванович Петровский. Я удостоился большой чести быть принятым им и выслушал от него короткую нотацию. Ее смысл заключался в следующем: «Пока я ректор МГУ, то за подобную чепуху студенты отчисляться не будут. Вам же я советую думать, прежде чем открывать рот», – заявил он и процитировал мне Шекспира: «Держи подальше мысль от языка, а необдуманную мысль от действий».

Крупная, одаренная личность, встреча с ним надолго освещала мою дорогу. Кстати сказать, при его ректорстве студентов МГУ не отправляли «на картошку» и не отвлекали на какие-то другие работы, как это было в других вузах. Когда Г.И. Петровский ушел из ректоров, эта практика распространилась и на МГУ.

Словом, после этого инцидента мы перестали заниматься подобными спектаклями на семинарах по общественным наукам и сосредоточились на подготовке к дипломным работам.

Я не могу привести факты или события «организованного инакомыслия» в МГУ, но то, что большинство студентов было настроено тогда фрондерски по отношению к официальной идеологии, могу утверждать однозначно.

Летом 1968 г. советское руководство приняло решение о вводе войск в Чехословакию. Ранее подобное происходило в Венгрии, впоследствии будет еще и в Афганистане. Мне сейчас трудно сказать, какими аргументами было мотивировано то решение. Тогда оно вызвало у меня, и не только у меня, отрицательные эмоции. Неспособность реформироваться, меняться самим, сила, как единственный аргумент политики, мне совершенно не нравились. Конечно, я и тогда понимал, что тут шла речь об определенных оборонительных действиях, но все они отступали на второй план перед необходимостью ускорения экономического развития, научно-технического прогресса. Ведь именно это является надежным фундаментом обороноспособности страны.

Студентов МГУ редко привлекали для участия в церемониях встречи лидеров зарубежных государств. Но где-то в сентябре 1968 г. в Москву на переговоры прибыл тогдашний руководитель Чехословакии Густав Гусак. Встреча, скорее всего, проходила в правительственной резиденции на Ленинских горах. Путь из аэропорта Внуково пролегал через территорию Московского университета. Студентам раздали транспаранты и построили сплоченными шеренгами вдоль проезжей части. Нам с приятелем достался двуручный транспарант с очень подходящей для этого момента надписью: «Да здравствует Советско-Чехословацкая Дружба». Мы же считали, что дружба не может быть навязана силой, поэтому свернули транспарант и засунули его в кусты.

Через какое-то время распорядитель поинтересовался: «Где же ваш транспарант?» На что получил ответ, что его сдуло ветром, как, впрочем, и дружбу. На фотографии, помещенной в этой книге, можно увидеть участников этой акции: три товарища, три будущих профессора МГУ. Наверное, совсем не дураки. Почему бы тогдашней власти, да и любой другой, не прислушиваться хоть изредка к тому, что думают о происходящем такие люди? Они же не глупее «властей предержащих».

Кстати, по этому поводу мне вспоминается один эпизод уже из другого времени. Как-то я высказал Президенту Л.Д. Кучме, с которым мы проработали почти десять лет, свое соображение по какому-то вопросу. В ответ он как-то легковесно ответил мне, что все это, мол, ерунда. Меня это зацепило. Я спокойно спросил у него: «Леонид Данилович, какие у вас есть основания думать, что я глупее вас? Да, вы больше меня информированы, и это я признаю. Я признаю также, что я не умнее вас, но все же…». Он рассмеялся, инцидент был исчерпан.

Я всегда старался подбирать себе помощников в чем-то умнее меня, более профессионально подготовленных в своей области. Не стеснялся спрашивать, если чего-то не знал. Всегда открыто говорил об этом. Представьте впечатление, которое оставляет о себе руководитель, когда он неграмотно или непрофессионально судит о чем-либо. Он резко теряет свой авторитет, а дело, безусловно, страдает.

Но я отвлекся. Итак, моя студенческая жизнь продолжалась. Занятия, подготовка к семинарам и экзаменам в читальном зале, проведение экспериментов в лаборатории на кафедре – все это занимало большую часть моего времени. Наверное, уже тогда сформировался мой характер трудоголика, для которого работа – основной интерес в жизни. Мне нравилось учиться, каждый день узнавать что-то новое. В университете по геофизическим дисциплинам были прекрасные преподаватели: А.А. Огильви, В.К. Хмелевский, А.В. Калинин. С интереснейшим человеком Виктором Казимировичем Хмелевским нас связывает уже пятидесятилетняя дружба. Это альтруист, беззаветно преданный науке, человек, каких очень и очень мало в жизни. Многие из моих однокурсников уже стали известными учеными, профессорами. Я горжусь тем, что вместе с ними изучал азы профессии.

Преподаватели ставили перед нами задачу: научиться самостоятельно думать, анализировать, ничего не принимать на веру, доходить самим до всех истин, доверять своей интуиции и развивать ее. В мои студенческие годы в университете уже стали появляться электронно-вычислительные машины. Хорошо помню, какой переворот в проведении исследований они совершили. Появилась возможность построения трехмерных геосейсмических, геоэлектрических моделей.

Жизнь в Москве, студенческие годы повлияли и на развитие у меня художественного вкуса. Мы с приятелями не пропускали ни одного спектакля театра на Таганке, Вахтанговского, «Современника», МХАТа, театра им. Моссовета и т. д. Когда ко мне приезжала жена Людмила, я, естественно, готовился к ее приезду и заранее приобретал билеты в театр. Об этом я говорю потому, что наши вольные студенческие походы в театры практически всегда были безбилетными. Использовались служебные входы, приоткрытые окна на первом этаже, пожарные лестницы, какие-то знакомые вахтеры и другие ухищрения. И дело тут было вовсе даже не в стоимости билетов. Их просто невозможно было достать. Поэтому мы пускались на всякие хитрости. Посещение театра становилось настоящей военной операцией.

Долгое время нам удавалось проходить в театр на Таганке, используя довольно простую схему. Из пяти-шести человек выбирался самый представительный. Мы собирали для него гардероб из того, что у нас имелось. Он должен был выглядеть как артист. Для этого он экипировался соответствующим образом: синяя широкополая шляпа, длинный белый плащ и яркий шарф, который обязательно должен быть небрежно обернут вокруг шеи и спускаться чуть ли не до нижней полы плаща. Еще у него обязательно должна быть длинная сигарета с мундштуком. Мы все шли плотным «гуськом» за этим типом. Поравнявшись с вахтером, он должен был небрежно процедить сквозь зубы: «Эти со мной».

В это мгновение мы бегом устремлялись вверх по лестнице прямо в буфет, из него немедленно в раздевалку, а после этого смешивались со зрителями и искали свободные места в зале. Наш товарищ в шляпе и ярком шарфе, разумеется, чаще всего задерживался вахтером. Он выслушивал угрозы, порой его передавали в милицию, и чем дольше продолжался этот инцидент, тем больше у нас было шансов затеряться среди зрителей и не быть выловленными бдительными капельдинершами.

Этот номер мы проделывали десятки раз и хорошо знали, что милиция этим делом заниматься не будет, да и вахтер, чтобы сдать нашего друга в милицию, должен будет в самый напряженный момент закрыть служебный вход.

Однако через какое-то время, видимо, дирекции театра это надоело, и на служебном входе вместе с вахтером появился милиционер. Нас и это не остановило: детально изучив здание театра, мы обнаружили пожарную лестницу, проходящую рядом с окном туалета. Это, конечно, было менее эффективно, но в отдельных случаях нами использовалось. Один из нас даже устроился ночным сторожем в театре Вахтангова, что позволяло ему проводить на спектакли своих приятелей. Правда, он за это иногда заставлял дежурить вместо себя на проходной. Но это не было наказанием, так как давало возможность увидеть вблизи любимых артистов – Ульянова, Яковлева, Ланового, знаменитого тогда Астангова.

Следили мы и за литературными новинками, зачитывали до дыр все толстые журналы: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Неву», «Роман-газету»… Я сам открыл для себя произведения Ю. Трифонова, Ф. Абрамова, В. Шукшина, А. Солженицына. А поэтические вечера в Политехническом музее! Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина… Продолжая «оттепель», «Иностранная литература» печатала переводы Э. Хемингуэя, Г. Гессе, Ф. Кафки…

Особенно поразил меня тогда роман Франца Кафки «Процесс». Я живо представил себе могущественный механизм государства с его железными шестеренками в виде учреждений, вращающимися медленно, но неуклонно. И вот одна из шестеренок случайно захватывает своим зубцом за фалды пиджака какого-то случайного человека, и его судьба изменяет свой ход, подчиняясь вращению этой чудовищной машины. Вырваться невозможно, она обязательно раздавит тебя, твою судьбу, твою жизнь. Под впечатлением этого романа я попытался найти и прочитать все, что было доступно из произведений Кафки. После долгих усилий я нашел роман «Замок». Он меня разочаровал, и все сочинения этого автора, прочитанные мною, на мой взгляд, уже не достигали высот «Процесса».

Я никогда не считал себя авторитетом в области искусства и часто в спорах с приятелями по поводу прочитанного, увиденного и услышанного сталкивался с незнакомыми терминами. Я обращался к справочной литературе, но очень скоро обнаружил, что владение терминологией, приемами критического разбора мне ничего не дает. Напротив, затуманивает мое собственное представление. Как будто, обладая хорошим природным зрением, я вдруг надел толстые очки с большими диоптриями, и все изображение потеряло четкость, стало «размазанным». С тех пор я перестал читать специальные искусствоведческие исследования, тем более что времени у меня становилось все меньше и меньше – приближалась дипломная работа.

Вспоминая эти годы, конечно, не могу обойти выставки живописи, которыми так щедро баловал посетителей Музей изобразительных искусств им. Пушкина. За короткое время нам удалось ознакомиться с шедеврами из Лувра, Дрезденской галереи, Прадо, Уффици и других музеев.

Много позже, когда мне удалось побывать в этих знаменитых музеях, мне стали понятны цели и содержание этих выставок. Они абсолютно точно представляли эти богатейшие сокровищницы. Я вовсе не хочу сказать, что достаточно было посмотреть выставку, чтобы точно представить себе собрание «материнского» музея. Конечно, нет, но общее впечатление и представление получить было можно. Живопись похожа на литературу тем, что любимое литературное произведение можно читать и перечитывать, так и на полюбившееся полотно можно приходить и смотреть бесчисленное количество раз. В этом плане с живописью могут конкурировать, может быть, только любимые стихи.

К сожалению, желающих попасть на любые интересные выставки, представления, встречи было в те годы огромное количество, очереди выстраивались многочасовые. А нам вечно не хватало времени, поэтому очень многое проходило мимо нас.

Вспоминая свои студенческие годы, думаю, что они были такие же, как у других моих сверстников. В них было все – и то, что вспоминается сейчас с удовольствием, и то, о чем не хочется вспоминать вообще. Чтобы читатель имел представление, что я имею в виду, расскажу об одной истории, достаточно показательной. Как-то зимой после занятий в читальном зале мы с моим приятелем Виктором Б. возвращались из высотного здания в общежитие на Ломоносовский проспект. Обычно мы ходили пешком, и путь наш лежал по аллее ботанического сада, вдоль которой были насыпаны высокие сугробы. Вдруг мы услышали крики о помощи. Они раздавались из боковой аллеи, и при неярком свете фонарей мы увидели, как три парня что-то пытались сделать с девушкой, которая, завидев нас, позвала на помощь. Разумеется, мы, не сговариваясь, кинулись туда.

Мой приятель был крепкого телосложения, но имел очень серьезный недостаток. Он был близорук, носил очки с очень толстыми линзами и, как правило, при стычках первый удар получал по очкам. Так получилось и на этот раз. Один из негодяев специально сшиб с него очки, и Виктор был вынужден, опустившись на колени, нашаривать их на тротуаре. Видя это, двое парней стали пинать его ногами, а один набросился на меня. Девушка, разумеется, убежала, воспользовавшись суматохой.

Видя, что моего беспомощного приятеля так подло избивают, я весь закипел от негодования. Силы, наверное, увеличились в несколько раз, и этим троим тоже крепко досталось. Вдруг сильный удар по голове вырубил меня из этой схватки. Когда я очнулся, то увидел поразившую меня картину. Возле меня стоял милицейский мотоцикл, на нем два милиционера. В мотоциклетной коляске сидел мой приятель. «Ну, что оклемался?» – спросил меня один из милиционеров и, не услышав ответа, выжал сцепление, и они уехали.

Наконец, до меня дошло. К месту драки незаметно для нас подъехала милиция. Я получил дубинкой по голове и отключился. Трое негодяев убежали, а Виктор не мог двинуться с места, поскольку потерял очки. Его-то и забрали в милицию, а дальше и гадать не надо – составят протокол, отправят в университет, и последует неминуемое исключение за хулиганство.

Да, вот тебе и защитили девушку! Но делать нечего, я подобрал свой портфель и папку приятеля и пошел по аллее, мучительно соображая, как же выручить товарища. И вдруг из-за очередного сугроба выскакивают два парня из той троицы с явным намерением избить меня. Надо ли говорить, насколько их намерения совпали с моим желанием отомстить и за себя, и за моего приятеля. Надо заметить, что я никогда не занимался боксом, некоторое время увлекался борьбой, но зато имел солидный опыт действий в подобных ситуациях.

Словом, через какое-то время эти двое, прилично получив по «мозгам», лежали на снегу и просили пощады. И тут мне пришла в голову мысль, что они могут подтвердить в милиции, что мы не виноваты, и рассказать, как все было. Я грозно спросил их об этом. Они с готовностью подтвердили, что все честно расскажут. Но как это сделать? Во-первых, я не знал, где находится отделение милиции, во-вторых, довести их двоих до отделения было бы очень трудно. Тогда, спросив, какие у них при себе документы, я забрал их паспорта и студенческие билеты и предупредил, что если они будут врать в милиции, то их ждет жестокое наказание. Теперь мне предстояло найти отделение милиции. Ближе к полуночи я нашел его и обнаружил там своего приятеля, сидящего в «обезьяннике», и дежурного лейтенанта, составлявшего протокол.

При виде меня лейтенант обрадовался: «Вот и свидетель появился». И зачитал мне протокол, по которому выходило, что мой приятель злостный хулиган, и судья, который придет утром, обязательно посадит его на пятнадцать суток. Я пришел в ужас и заявил, что не буду подписывать такой документ. «Ну, тогда сядешь рядом с ним», – хладнокровно заметил милиционер.

Наверное, так бы оно и случилось, если бы опять не вмешалась судьба – в лице начальника отделения милиции, немолодого майора. Зачем он приехал в отделение в 1 час ночи, трудно сказать, но, увидев наши изрядно побитые в драке физиономии, спросил лейтенанта: «Кто это?» «Хулиганы», – ответил лейтенант. «Не похожи они на хулиганов», – устало прокомментировал майор. В эту минуту я вспомнил о документах парней, напавших на девушку, достал их из кармана и, передав начальнику милиции, стал обстоятельно рассказывать, как все было на самом деле. Об ударе по голове дубинкой я умолчал, но из самого рассказа вытекало, что не «духи же небесные» «вырубили» меня.

Майор меня не перебивал, но я чувствовал, что он торопится, и старался говорить четко и коротко. Выслушав меня, майор взял у лейтенанта протокол, бегло его прочитал и, порвав, выбросил в мусорную корзину. «Гони их в шею! А вы больше мне не попадайтесь на глаза. Сам ремнем выпорю!» – резюмировал майор и пошел в свой кабинет. Мы вдогонку прокричали «спасибо». Везет же иногда на людей!

Вот такая история с криминальным оттенком. И потом, заполняя различные анкеты, я всегда с тоской вспоминал эту историю, когда доходил до традиционной графы «Привлекался ли к уголовной ответственности?». Если бы не тот умудренный жизнью человек, пришлось бы мне в этой графе писать о самом нелепом случае. Но, Бог миловал. Я рассказываю об этом еще и для того, чтобы читатель понимал, почему я терпимо и с пониманием относился к ошибкам молодости нашего Президента В. Януковича.

Трудовые будни

Годы учебы в университете пролетели для меня быстро и незаметно. Уже в 1971 г. я получил направление на работу на комбинате «Тулауголь». На мой выбор повлияло несколько факторов. Прежде всего, это возможность заняться совершенно новым делом – применением геофизических методов на угольных шахтах. Конечно, немаловажную роль сыграли и материальные факторы – обещание сразу же предоставить мне квартиру и хорошую заработную плату.

Вспоминая годы своей работы на комбинате «Тулауголь», не могу не сказать несколько добрых слов о своем первом руководителе, управляющем трестом Георгии Павловиче Мельникове. Я, тогда еще совсем молодой человек, выпускник Московского университета, он пятидесятилетний руководитель на пике своей карьеры. Ни выше, ни ниже по служебной лестнице он уже не перемещался. И первые уроки управления я получил именно от него, как положительные, так и отрицательные.

Он был типичным руководителем, скажем так – сталинского типа, трудоголиком. Прежде всего, невероятно ответственным за порученное ему дело. Стиль управления – авторитарный, с гипертрофированной функцией контроля за исполнением своих решений. Личный контроль абсолютно за всем, и, соответственно, функциональные обязанности заместителей расплывались и «повисали» в воздухе. Все ответственные решения принимались только им. Это невероятно его загружало и, соответственно, мешало работе.

Грубость, а иногда бестактность в отношениях с подчиненными также не способствовали развитию творческой, доброжелательной обстановки в коллективе, а иногда и повергали работников в глубокий стресс.

Вспоминается такой эпизод. Большой длинный кабинет управляющего. За стол совещаний рассаживаются ответственные руководители. Среди них одна женщина, руководитель какого-то из управлений. Управляющий сидит за своим столом, читает какие-то документы. Когда ему показалось, что все собрались, он грозно спрашивает: «Так, опять эта б… опаздывает?» Женщина встает, вся красная от смущения, и отвечает: «Я здесь». Как говорится, смех в зале. А по большому счету – слезы. Грубость никогда не украшает руководителя.

Ключевым вопросом тогдашней системы управления было выделение фондов из системы материально-технического снабжения. От этого зависела ритмичность и качество выполняемых работ. Все руководители предприятий шли с письмами к управляющему. И он на всех письмах накладывал абсолютно одну и ту же резолюцию своему заместителю по снабжению: «Для решения». Но в зависимости от того, каким карандашом была написана резолюция, она означала разные решения. Красный карандаш означал, что следует «немедленно выделить в полном объеме»; черный карандаш – что можно выделить примерно 50 % от запрашиваемого, и выделить тогда, когда это будет возможно; синий карандаш означал, что заместитель сам мог решать, давать запрашиваемое или не давать.

Не зная этой «палитры решений», я на первых порах получал нужную резолюцию, а потом долго ходил и обивал пороги, пытаясь получить то, что было необходимо. Это послужило первым поводом для моего конфликта с управляющим. Я откровенно сказал ему, что думаю по этому поводу, и после этого наши отношения как-то не заладились.

Хотя лично ему я был очень благодарен за то, что, придя после распределения на работу в трест, я из его рук получил ордер на квартиру. При этом он вызвал начальника административно-хозяйственного управления и приказал ему отвезти мне на квартиру диван, письменный стол, несколько стульев и настольную лампу. «Когда купишь свое – вернешь», – сказал он, пожимая мне руку. Такое отношение руководителя к молодому специалисту дорогого стоит.

Я многому научился от моего начальника, несмотря на наши конфликты. Прежде всего, человеческому отношению к людям, заботе о них, дисциплине, контролю за исполнением решений, обязательности. Вместе с тем, я четко увидел недостатки управления такого типа: чрезмерную опеку, лишение самостоятельности заместителей, попытки все решать самому. Некоторые моменты в стиле его руководства даже сегодня выглядят для меня непонятными, хотя в какой-то степени характеризуют этику поведения руководителей того времени.

На работу и с работы управляющего возила служебная машина. Его жена также работала в тресте, в каком-то отделе. Ее отношение к работе и отношение к ней других работников треста никак не говорили о том, что она является женой руководителя. Но самым поразительным для меня было то, что управляющий никогда не подвозил жену на работу и никогда не забирал ее с работы. Он мог проехать мимо нее, стоящей на автобусной остановке и не взять к себе в машину. Надо заметить, что других работников треста он иногда попутно забирал с собой. Автобусы ходили тогда не очень хорошо, и на остановке можно было простоять достаточно долго. Ну, а о том, чтобы жена могла куда-то поехать по своим делам на служебном автомобиле, речь вообще не шла.

Бывая на совещаниях или пленумах в горкоме партии, я часто слышал о недопустимости использования служебного транспорта в личных целях. Уличенные в этом ответственные работники получали взыскания, подвергались публичному осуждению. Это было понятно. Но если ты все равно едешь после работы домой и на автобусной остановке стоит твоя жена, то почему бы не забрать ее – вот что мне не понятно до сих пор. Я знаю, что мне сказали бы по этому поводу приверженцы коммунистической морали того времени. Управляющий не мог взять всех стоящих на остановке людей, так почему же он по личным мотивам должен был выделять свою жену? Ему положен служебный автомобиль, а ей нет. Вот и все. Я не зря остановился на этом пустяковом, с точки зрения обычного человека, эпизоде. На мой взгляд, он совсем не пустяковый. Различие в понимании сути этого эпизода между мной и управляющим – это уже различие в мировоззренческих подходах двух поколений.

Когда мы говорим о том, что коммунистическая мораль к 90-м гг. практически полностью выветрилась из сознания наших людей, надо учитывать, что это произошло не сразу. Уходили из активной жизни носители этой морали, а я еще застал таких. В народе про них говорили с уважением «настоящий большевик». На их место приходили дипломированные карьеристы. Они правильно говорили, принимали верные решения, но в своей личной жизни не только не придерживались принципов «Морального кодекса строителя коммунизма», но и шутили над ним. И уже во взрослой жизни мне приходилось сталкиваться и с теми, и с другими.

Вот эпизод, очень четко характеризующий отношение партийных аппаратчиков к порученному им делу. С этим мне пришлось столкнуться в процессе подготовки здания треста к празднованию Первомая.

Поскольку наше здание стояло напротив горкома партии на центральной площади города, на которой проходили демонстрации, его оформление и украшение всегда находились под строгим контролем партийных чиновников. В этот раз праздничное оформление здания было поручено мне. Я взялся за дело, и к 30 апреля, примерно к середине дня все работы были завершены. Белой масляной краской покрашены колонны, побелены фасады. Портреты всех членов Политбюро, заранее подготовленные к этому случаю, закреплены в оконных проемах. Развешены флаги всех союзных республик. Словом, все было как обычно.

И вдруг звонок секретаря горкома. Без всяких приветствий, без предисловий – сразу же строгий вопрос: «Ты что, не читал информационное сообщение ТАСС?». Чтобы не показать свою неосведомленность, отвечаю уклончиво, что, мол, читал, изучаю. «Какое там изучаю! Когда там изучать? – в сердцах крикнул он. – Трех новых членов Политбюро избрали». Я молчу, еще не могу сообразить, что эта новость означает – «плохо» или «хорошо». В любом случае, меня она напрямую не касается, подумалось мне. Оказалось, что я глубоко ошибался. Именно меня-то она и коснулась в первую очередь. «Чтобы завтра к семи утра портреты новых членов Политбюро висели на фасаде», – жестко резюмировал секретарь и повесил трубку.

Через какое-то время я узнал фамилии новых членов Политбюро – двое гражданских лиц и маршал Гречко. Я собрал группу художников, которые писали маслом портреты передовиков производства, иногда родственников руководителей треста, и поставил перед ними задачу.

В принципе задача была выполнима, художникам удавалось добиться сходства портретов с живыми людьми. Но здесь встал главный вопрос: никого из новых вождей художники никогда в глаза не видели. Фотографий их тоже нигде не было. В книге по истории Великой Отечественной войны мы нашли фотографию маршала Гречко, но это был снимок тридцатилетней давности. Было уже четыре часа вечера, и до назначенного срока оставалось очень мало времени.

Звоню в горком. Излагаю суть проблемы. Видимо, я не первый. В ответ слышу гневное: «Думать надо головой – пиджаки пусть пока рисуют и маршальскую форму. Вечером по фототелеграфу пришлем изображения».

Поздно вечером по фототелеграфу получили портреты. Надо заметить, что, во-первых, изображение было черно-белое, а во-вторых, его качество было таким, что даже близкого родственника не узнаешь. Мы снова задумались, и тогда мне в голову пришла простая, но резонная мысль: «Но если никто из нас не знает в лицо новых членов Политбюро, а люди мы вроде бы грамотные, то, скорее всего, и в многотысячной толпе демонстрантов вряд ли найдутся люди, которые внимательно будут вглядываться в портреты на здании». Я вспомнил свои ощущения – ну, бросишь взгляд, отметишь Брежнева, Косыгина, а все остальные идут сплошной безликой массой. Подумав об этом, я воспрял духом: «Ребята, не унывайте, единственный узнаваемый это Гречко. Поэтому маршальский мундир, ордена, да и фотография в молодости – этого достаточно. Главное, чтобы портреты ничем не выделялись из общей массы».

И вот на следующий день в семь утра я бодро рапортовал о выполненном задании партии. Новые портреты мало чем отличались от старых: одинаковые пиджаки, абсолютно одинаковые галстуки, одинаковое выражение лиц. Приятно оживлял эту галерею бодрый, молодцеватый маршал. Он грозно смотрел на площадь, видимо, вспоминая минувшие сражения. Секретарь горкома остался доволен. Празднование Первомая прошло нормально, а вскоре в здании треста случился пожар, и оно сгорело, а вместе с ним сгорели и неизвестные лица новых членов Политбюро ЦК КПСС.

Мне трудно судить, какой первоначальный смысл вкладывался в организацию первомайских и ноябрьских демонстраций трудящихся. Наверное, в первые годы после революции они были реальным проявлением народной поддержки политики руководства страны. Но в мое время они уже превратились в довольно формализованные представления – с обязательной явкой людей, предварительной подготовкой, выстраиванием в шеренги, распределением «одноручных» (то есть несет один человек) и «двуручных» портретов, транспарантов, со скандированием обязательных лозунгов. После демонстраций в райкоме и горкоме партии обязательно проводился «разбор полетов»: какая колонна какого предприятия наилучшим образом прошла мимо трибуны, какая колонна была наиболее украшенной, представительной. Демонстрации проводились в любую погоду, ничто не могло помешать их проведению. Сбор объявлялся, как правило, на семь-восемь часов утра. Примерно в девять утра колонна начинала свое движение, занимала свое установленное место среди других предприятий, и затем где-то к двенадцати проходила, выкрикивая лозунги или отвечая на приветствие, мимо трибуны, на которой стояли руководители области. Несмотря на принудительно-формальный характер этого мероприятия, настроение людей было, как правило, приподнятое, праздничное. Дома всех ждало застолье с гостями, которое частенько затягивалось до глубокой ночи. Обычно руководство различных уровней к праздникам приурочивало награждение людей орденами, медалями, премиями, почетными грамотами, ценными подарками. К этим праздникам было принято подтягивать даты сдачи или пуска важных производственных и социальных объектов. Разумеется, все это порождало штурмовщину, сдачу объектов с целым рядом недоделок, которые потом в течение нескольких месяцев устранялись.

Вообще, тогда было принято сдавать объекты раньше намеченного срока. Я вначале недоумевал – ведь если проект рассчитан технологически правильно, то откуда берется опережение сроков? Со временем я понял, что организационно работы были настолько несовершенны, что даже при небольшой корректировке и подтягивании дисциплины исполнителей можно было значительно ускорить сроки строительства. Позже, находясь на стажировке в Западной Германии, я своими глазами видел, как грамотно там организована технология строительства, поэтому работы ведутся качественно и быстро.

Окончив Московский университет с его фундаментальной подготовкой по всем дисциплинам, прослушав немало курсов по различным «научным коммунизмам» (мы иногда спрашивали друг друга: «А разве может коммунизм быть ненаучным?»), я довольно хорошо знал историю КПСС, все съезды, всех вождей. В связи с этим у меня иногда возникали анекдотические случаи. Расскажу об одном из них.

Как-то по делам приезжаю на одну из наших шахт. Захожу в кабинет к директору шахты и вдруг вижу над его креслом портрет абсолютно не знакомого мне человека. Узбекское лицо с густыми черными волосами и бровями грозно и хмуро смотрело на посетителя. Я не выдержал этого взгляда и спросил директора (не помню его фамилию, но помню кличку, которую ему дали – «Фантомас» за внешнее сходство с персонажем известного французского фильма): «А чей это портрет висит у вас за спиной?» Он повернул голову и, похоже, впервые увидев портрет, недоуменно пожал плечами и выдал: «А черт его знает, – лет двадцать уже висит. Сколько на этой шахте работаю – столько и висит…» «Слушай, – говорю я ему, – я точно знаю, что этот “кадр” не член Политбюро, и ты с этим портретом можешь попасть в историю». «Да, нет – ко мне много раз приезжали из горкома и обкома, и никто не обращал внимания», – возразил он. «Вот именно, – не обращали внимания. А если обратят?» – настаивал я.

Мои аргументы возымели действие. Директор нажал кнопку селектора и вызвал секретаря парткома. Вошел немолодой уже человек, он явно был озабочен вызовом к начальству. «Это кто?» – спросил у него директор, показывая на портрет. Секретарь парткома поднял глаза на портрет, и в них четко зафиксировалось тяжелое раздумье и недоумение. Наконец, он «разродился»: «Не знаю. Меня ж недавно избрали, я новый человек». «Какой же ты новый, каждый день ко мне заходишь, и что, в первый раз увидел этот портрет?» – недоумевал директор.

Закончилась эта дискуссия тем, что директор, предварительно разувшись, встал на стол, снял невероятно пыльный портрет и, повернув его тыльной стороной, торжественно прочитал: «Мухитдинов. Член президиума ЦК КПСС. 1952 г.» «Ё-моё…» – только и произнес он. «Ну, все-таки член президиума», – промямлил секретарь парткома. «Был, а сейчас, скорее всего, нет. У тебя Брежнев есть? – спросил директор у секретаря и резюмировал: – Тут не ошибешься. Повесим, и пусть висит».

Этот эпизод очень ясно и четко характеризует отношение тогдашних руководителей среднего звена к действовавшим в те времена коммунистическим ритуалам. Когда я рассказал об этом эпизоде своему бывшему соседу Ивану Григорьевичу, его возмущению не было предела. Но поясню, кто он был. В моем доме на втором этаже жил директор завода. Звали его Иван Григорьевич (за давностью лет забыл его фамилию). Вся его семья состояла из жены и незамужней дочери, всех женихов которой поубивало на войне. И его жена, и дочь работали учительницами. Зарплата всех троих позволяла им жить вполне прилично. Однако обстановка в квартире была крайне аскетичной. Железные кровати, простой обеденный стол и стулья – вот, пожалуй, и весь интерьер. Через какое-то время Иван Григорьевич вышел на пенсию, и к обстановке квартиры прибавился телевизор, подаренный ему заводом.

Иван Григорьевич иногда выходил во двор – посидеть, почитать газеты, и у нас с ним периодически возникали различные дискуссии. Один раз я рискнул задать ему очень интересовавший меня вопрос: как объяснить, что даже в моей семье, при наших гораздо более скромных заработках, есть мягкий диван, ковер, а у него этого нет. Может, он копит на что-то деньги? Его ответ меня удивил: «Коля, вы это можете и должны себе позволить, но я большевик, я не могу и не имею права жить лучше других людей. Ты видел, сколько еще людей на нашей улице живет в подвалах, бараках, в абсолютной нищете? Я не смогу жить с чистой совестью и спать спокойно, если я устрою для себя богатую жизнь».

Он говорил это не с трибуны, только для меня. Я знал, что он говорит правду, потому что видел, как живет его семья. Именно такие люди через героические усилия и лишения сформировали предвоенный промышленный комплекс, победили фашистов, восстановили народное хозяйство. Я видел, как они тихо и незаметно уходили из жизни, унося с собой старую идеологию. На их могилах ставили простые красные звезды. Но думаю, некоторые их соратники вздыхали с облегчением, ибо их бескомпромиссность, твердость и убежденность очень мешали жить тем, кто пришел им на смену, представителям новой формации, для которых все убеждения их предшественников представлялись полезной ширмой, которой можно было прикрыть свое новое качество жизни.

А через какое-то время и эти переходные фигуры сменились людьми без всяких комплексов, для которых такой вот Иван Григорьевич выглядел нереальным, нежизненным персонажем. Я относился к Ивану Григорьевичу с громадным уважением. К тому времени я уже четко представлял себе, что не количеством диванов измеряют уют в семье, что можно жить радостно и счастливо, имея в квартире железные кровати, и, судя по образу мыслей Ивана Григорьевича, как раз «личные диваны» могли бы разрушить его гармонию жизни.

Я много размышлял над теми вопросами, которые ставил Иван Григорьевич. Как совместить стремление к лучшей, более комфортной жизни с категорией «равенства»? Как категорию «равенства» совместить с тем, что все люди разные и мир очень разный? Мы с ним так и не нашли ответов на эти вопросы, и думаю, что за те пятьдесят лет, что прошли со времени наших разговоров, никто так и не ответил на них. А то, что произошло в реальной жизни – мы знаем. И очень хорошо, что такие, как Иван Григорьевич, не увидели всего этого.

На моих глазах, на глазах моего поколения произошла удивительная трансформация руководителей разного уровня советской эпохи. Революционное, послереволюционное, послевоенное поколение руководителей, я уже применил для них обозначение «старые большевики», сменилось в 50—80-е гг. прошлого столетия переходными фигурами – «членами партии – коммунистами». Эти люди произносили те же лозунги, проводили те же мероприятия, частично верили в то, что говорили, а по большей части не верили. Они уже стремились сделать жизнь лучше не только для всех, но и для себя лично.

И в этом крылось их серьезное отличие от аскетов предыдущего времени. Брежнева, Черненко уже не сравнить со Сталиным, оставившим для своих детей поношенную шинель и стоптанные сапоги. Но и Горбачева уже не сравнить с Брежневым, после которого осталось больше разговоров на эту тему, чем реальной имущественной роскоши. «Членов партии – коммунистов» сменили реформаторы, перестройщики. Именно из них сформировалась колонна разрушителей, яростно ненавидевших тот строй, ту идеологию, благодаря которой они поднялись из самых низов общества к вершинам власти. Это Горбачев, Ельцин и им подобные.

Все они – секретари ЦК, обкомов, горкомов, заведующие кафедрами научного коммунизма. При них весь громадный бюрократический каркас, который не давал жить и развиваться великой стране, сковывая придуманными идеологическими догмами экономику и жизнь, рассыпался и развалил не только экономику, но и всю страну. Он, как оказалось, был проржавевшим и ветхим, этот каркас. Он давал возможность людям, поддерживавшим его, жить безбедно. Но как только появилась возможность вырваться и пуститься в свободное плавание, они с готовностью это сделали.

Наверное, сам Геббельс позавидовал бы их риторике, той гневной эмоциональности, с которой бывшие активные проповедники марксизма-ленинизма разоблачали свои прежние взгляды и убеждения. Было что-то мерзкое, очень неприятное в их поведении. Я никогда не был партийным функционером, никогда не стремился вступить в партию. Выросший в условиях хрущевской оттепели, я нетерпимо относился к догмам, видел их парализующее влияние на жизнь и экономику.

Вспоминаю такой эпизод. Мы дружески беседовали с управляющим трестом Георгием Павловичем Мельниковым в его кабинете. Кроме нас двоих там присутствовал молодой человек, как потом выяснилось, наш куратор из КГБ. Он-то впервые и задал мне вопрос, являюсь ли я членом партии. Я необдуманно ответил: «Нет, конечно». Сразу же последовал уточняющий вопрос: «Почему – “конечно”?» Я не знал этого человека и поэтому сразу же сообразил, что вопрос задан неспроста. Обычного человека вряд ли бы это заинтересовало.

Разумеется, я ответил, что еще молод и не заслужил такой чести. Вопрос был исчерпан. В 1982 г. к этому вопросу меня вернул директор института, где я работал, Павел Дмитриевич Романов. Он вызвал меня и спросил, почему я не подаю заявление о вступлении в партию. Я ответил примерно так же, как и в первый раз, однако Павел Дмитриевич был не из той категории людей, которых удовлетворяют пустые ответы. «Ты кончай дурака валять, я думаю в обком список резерва отправлять. Поставить некого, а ты ерундой занимаешься», – заявил он достаточно категорично. Я с большим уважением относился к нему и в 1983 г. подал заявление.

Кстати сказать, интеллигенцию не очень-то охотно принимали в КПСС. Существовали свои квоты для рабочего класса, колхозников, военнослужащих и представителей интеллигенции. Это была одна из глупых норм, придуманных партаппаратчиками, которая позволяла им всегда и во всех случаях иметь управляемое большинство в органах коллективного управления партией. Но эта же норма резко снижала интеллектуальный уровень управления и не давала развиваться как партии, так и стране в целом. Она сосредоточивала всю власть в узкой группе руководителей высшего звена.

Когда в решающий момент руководство пошло на некоторую демократизацию партийной жизни, то, поскольку вся система была к этому не подготовлена и, самое главное, простые люди не имели опыта и не сразу отличили демагогию от демократии, последствия этой непродуманной реформы были ужасными. В число реформаторов вошли прежде всего те, кто всю свою жизнь давил и уничтожал всякие проблески демократии. Странно, но им поверили.

Рассказывая о своей жизни, я часто отклоняюсь и рассуждаю об общей ситуации в стране. Мне кажется, что это закономерно и понятно. Менялась страна, менялся и я. Помимо общей обстановки необходимо рассказать и о руководителях, с которыми меня сталкивала жизнь. Я с ними работал, учился у них. Почти восемь лет мне довелось работать с Павлом Дмитриевичем Романовым. В отличие от прежних моих начальников он был руководителем совсем другого типа.

Он пригласил меня на работу в крупный угольный институт для организации лаборатории, а затем и отдела шахтной сейсмоакустики. Павел Дмитриевич отнюдь не был трудоголиком, напротив, он был сибаритом, любящим жизнь, хорошую компанию. Его любимыми выражениями были: «Что ты ко мне со всякой чепухой лезешь?» или «Не забивай мне голову всякой ерундой». Иногда последние слова звучали еще более круто. Но смысл их был такой: «Иди к заму и решай». Такая система приводила к тому, что к директору института шли только по крайней необходимости и только тогда, когда заместители категорически отказывались решать те или иные вопросы.

Впрочем, авторитарные черты четко просматривались и в его стиле управления. Он любил новые и рискованные решения. Многое в угольной науке было тогда построено на конкуренции. И он смело ввязывался в нее и не боялся иногда идти против мнения авторитетов в этой области или руководителей министерства. В конечном итоге это его и сгубило, а повод для этого нашелся самый пустяковый. В 1982 г. он, вернувшись из отпуска, в вестибюле института увидел объявление о проведении отчетно-выборной партийной конференции. Дата проведения не была с ним согласована. Он страшно возмутился и, сорвав это объявление, разорвал его на части. А время на дворе было суровое: смена власти от Брежнева к Андропову. В этом его поступке усмотрели политическую подоплеку. Не спасли ни шесть орденов Ленина, ни бесспорные заслуги. Полгода шли разбирательства, а потом последовал уход на пенсию.

Вместе с тем, не всегда было так, как случилось с моим руководителем. Мне запомнился эпизод, который тогда просто поразил меня. В нашем Доме шахтеров проводилось крупное бассейновое совещание руководителей угольных предприятий. Вел совещание тогдашний первый заместитель министра угольной промышленности Л.Е. Графов. На совещании присутствовали секретари обкомов партии всех пяти областей, курировавшие работу угольной промышленности. Видимо, хорошо позавтракав, Леонид Ефимович вошел в зал совещаний, с улыбкой оглядел собравшихся и открыл совещание: «Леонид Ильич Брежнев на ХХVI съезде партии… – тут он запнулся и через какую-то паузу продолжил: – …сказал… – тут он опять сделал паузу, задумался, потом поправил себя: – Нет, не на ХХVI, а на ХXIV съезде сказал…» – опять последовала пауза. Графов нахмурил брови и уже без улыбки, серьезно сказал: «Ладно, что он там на этом съезде сказал, наплевать и забыть. Слушайте, что я вам скажу…» – и далее последовало довольно глубокое выступление с анализом работы угольных объединений, шахт, недостатков этой работы, из которого, в общем-то, следовало, что работаем мы плохо.

Я был шокирован. Дальше события развивались еще более жестко. После выступления Л.Е. Графова слово предоставили одному из генеральных директоров объединений. Он вышел на трибуну и, открыв текст доклада, начал: «Шахтеры ордена Ленина и Трудового Красного Знамени объединения, встав на трудовую вахту в честь шестидесятилетия Великого Октября…» – договорить ему не удалось. «Прекрати молоть ерунду, – прервал его Л.Е. Графов. – Говори по делу». И в таком духе совещание продолжилось. Рядом со мной в зале сидел один опытный руководитель, уже в возрасте. Я удивленно спросил его: «Что он себе позволяет? Наверное, завтра же его снимут с работы». «Не уверен», – осторожно и тихо ответил мой собеседник. И оказался прав. Дни шли, а сообщения о снятии с работы первого замминистра не было. А спустя несколько месяцев я участвовал в совещании в Москве в министерстве, и Л.Е. Графов, живой и невредимый, давал всем очередную «накачку».

В министерстве поговаривали, что обкомовцы, конечно, доложили в ЦК о его выходке на бассейновом совещании, но А.Н. Косыгин якобы лично его взял под защиту, посчитав выпады в адрес Л.И. Брежнева ребячеством, что для шестидесятилетнего замминистра само по себе было довольно странным. Но вот такая необычная была советская эпоха.

Работа в подмосковном угольном НИИ, где я последовательно организовывал лаборатории шахтной акустики, затем отдел геофизических методов прогнозирования условий добычи угля, позволила мне познакомиться с основными угольными бассейнами СССР, всеми отечественными и зарубежными институтами, организациями, занимающимися этой проблематикой. С венгерским геофизическим институтом им. Лоранда Этвеша мы разработали и удачно испытывали на многих шахтах шахтную цифровую взрывозащищенную сейсмическую станцию ШСС-1. С этим институтом у нас были тесная кооперация и сотрудничество вплоть до распада СССР. На шахтах испанской компании UNOSA, кстати, очень похожей на наши шахты с крутым падением угля, мы отрабатывали методики, позволяющие добывать уголь с минимальными оседаниями земной поверхности (в Испании над шахтами часто расположены ценнейшие виноградники). Интересным было также сотрудничество с угольными предприятиями Китая.

Заграничная поездка

В 1982 г. нас, небольшую группу специалистов в области горной геофизики, направили в Западную Германию на стажировку в фирме «Пракла-Сеймос», в Бохумском университете, а также на предприятиях треста «Нидерхайн», расположенных в нескольких километрах от границы с Нидерландами. Я основательно подучил английский, поскольку в течение трех месяцев нам предстояло слушать лекции исключительно на этом языке. Надо отметить, что я не только справился с этой задачей для себя, но и иногда служил переводчиком для своих товарищей.

Мы ехали в ФРГ с определенными опасениями, что мы чего-то не знаем или наши знания являются неполными. Правда, все, что издавалось в стране по нашей проблематике, мы читали и изучали, но эти публикации выходили со значительными задержками.

Первые же занятия убедили нас и наших германских коллег, что уровень знаний у нас вполне достойный. Когда дело дошло до деталей разработки новейших сейсмических станций, из Франции был даже приглашен специалист ведущей мировой компании «Шлюмберже». Он, правда, не совсем хорошо владел английским языком, и иногда нам на «пальцах» объясняли, что он имеет в виду.

Поездка в Западную Германию была очень насыщенной и интересной. Она дала нам возможность познакомиться со страной, побывать в таких ее крупных центрах, как Кёльн, Дортмунд, Дюссельдорф, Ганновер, Бохум, ну и, конечно, Бонн (тогдашняя столица ФРГ). Мы увидели интересную, очень развитую, благожелательно настроенную к нам страну. Везде, где бы мы не были, немцы проявляли к нам неподдельный интерес и старались максимально помочь. Каждую субботу и воскресенье они приглашали нас провести с ними отдых на озерах, в путешествиях по стране.

Жили мы в небольшом отеле в Лерте, пригороде Ганновера. С хозяйкой отеля фрау Кох у нас сложились очень доверительные отношения. Спустя тридцать лет, будучи на Ганноверской международной выставке, я попросил нашего тогдашнего посла в Германии С.Н. Фареника организовать мне поездку в Лерте, чтобы погулять по его улочкам и посмотреть, как он изменился. К моему удивлению, город абсолютно не изменился, все было на своем месте. Я вспомнил моего приятеля из Англии Тэда Хэлливэла: когда-то на мой вопрос: «Почему вы так мало строите?», он лаконично ответил: «А зачем нам что-то строить? Все, что нужно, мы давно уже построили». Думается, что городское руководство Лерте придерживалось именно этого принципа.

Продолжительное пребывание в такой высокоразвитой западной стране, как ФРГ, знакомство с ее городами, промышленностью, научными центрами, многочисленные встречи и беседы с самыми разными представителями немецкого общества позволили мне сложить совершенно определенное мнение об этой стране, отличавшееся от того, что нам говорила наша советская официальная пропаганда. Где-то оно отличалось в лучшую, где-то в худшую сторону, но в любом случае я пытался найти для себя ответ на мучительный вопрос, уже тогда активно возникавший в нашей стране: «Почему побежденные живут лучше победителей?».

Незадолго до этого мне пришлось побывать с поездкой в Германской Демократической Республике (ГДР). Поэтому у меня была возможность сравнить уровень жизни в ФРГ не только с нашей страной, но и с Восточной Германией. Конечно, изобилие товаров, продуктов питания, громадное количество магазинов, кафе, ресторанов, вполне приемлемые цены сравнительно с доходами, комфортное жилье, коттеджи, хорошие дороги, предупредительный сервис, порядок и чистота на улицах, ухоженность палисадников – все это представляло собой значительный контраст с нашей действительностью. Сразу же возникал вопрос: «Почему? В чем дело?». Сказать, что немцы поголовно были трудоголиками (как японцы, например) – стопроцентно нельзя. Более того, в пятницу после обеда все «испаряются» со своих рабочих мест, и до утра понедельника все замирает, стоит абсолютная тишина. Да и в течение рабочего дня очень трудно найти тех, кто бы сильно «парился» (по современному определению). На тяжелых физических и грязных работах (шахты, уборка улиц) работают исключительно иностранцы (югославы, турки и т. д.). Уровень профессиональных знаний – примерно такой же, как у нас. А производительность труда в разы выше, уровень качества продукции – сделано в ФРГ – сам за себя говорит. Умеют хорошо работать, умеют хорошо отдыхать. Итак, в чем же дело?

Вспоминается роман А. Солженицына «Красное колесо». Эпизод, когда отряд донских казаков занял какой-то хутор в Восточной Пруссии, и автор глазами казака, так же, как и мы через много лет, сравнивает жизнь в немецком хуторе с жизнью в своей станице. Глинобитная хата и добротный кирпичный дом. Колодец с журавлем и скважина с насосом. Загаженный куриным пометом двор и чистая заасфальтированная площадка перед домом. Полуобвалившиеся хозяйственные постройки и крепкие, аккуратные сараи. Электричество, вода, канализация и керосиновые лампы, удобства во дворе. Казак недоуменно чешет затылок, сравнение не в его пользу.

Кажется, в Кельне на берегу Рейна расположен музей истории немецкого быта. Поднимаясь с этажа на этаж, переходя от одной экспозиции к другой, ты убеждаешься, что то, что у нас есть сейчас – немцы имели почти сто лет назад. Налицо историческое отставание в условиях жизни простых людей, а это означает общий уровень развития народного хозяйства, от которого и зависит качество жизни. В Германии этот уровень был очень высокий.

Конечно, наше отставание сокращалось, где-то быстрее, где-то медленнее, но оно еще и в восьмидесятые годы было значительным. За сто лет, прошедших со дня описываемых А. Солженицыным «размышлений казака», Россия и СССР вынесли и испытали на себе разрушительное воздействие двух мировых войн, гражданской войны, перестройки и распада СССР, которые оказались по своему влиянию хуже войны. Конечно, все это не могло не сказаться на уровне жизни.

Интересно отметить, что по общему уровню развития науки, отдельных направлений научно-технического прогресса СССР удалось выйти на значительно более высокий уровень развития. Сравнивать уровень искусства невозможно, но и здесь мы явно не отставали. Во время той давней поездки в ФРГ мне было совершенно очевидно, что общий культурный уровень советских людей, их знание мировой литературы, живописи, музыки, театра – был значительно выше немецкого. Это мне представлялось очень серьезным нашим достижением.

Вместе с тем уже тогда мне было ясно, что общий уровень управления народным хозяйством, чрезмерная централизация, бюрократизация, отсутствие стимулов у средних и низовых уровней управления значительно снижают общую эффективность работы нашего народного хозяйства. Отход от излишне жесткой сталинской системы ответственности привел к массовой безответственности и неэффективности. Слаженная, квалифицированная, ответственная система работы звеньев советского аппарата стала скорее исключением, чем правилом.

Как-то раз мне пришлось ехать в одном купе с директором крупного металлургического комбината, прошедшим трудную сталинскую школу управления. Наша беседа затянулась далеко за полночь. Он мне рассказывал разные истории из своей прошлой жизни, и я видел, что, несмотря на то что после той эпохи прошло уже больше двух десятков лет, он все это и сейчас переживал живо, ярко, как будто все это происходило только вчера.

Мне приходилось встречаться и с другими руководителями той эпохи. Никто из них не хотел возвращаться в сталинское время. Если резюмировать то, что являлось общим в их рассказах, следует отметить, что такая жесткая мера ответственности, как тюрьма, наказание вплоть до расстрела, была жестокой мерой борьбы с присущей нашим людям расхлябанностью, разболтанностью, недисциплинированностью. Любая авария, любое чрезвычайное происшествие, задержка и невыполнение в срок заданий рассматривались прежде всего как «вредительство». Для расследования этого страшного обвинения подключались органы государственной безопасности.

И даже в тех случаях, когда реально был виноват «стрелочник», наказание несли все руководители. Кадровик – за то, что принял этого «стрелочника» на работу, технический руководитель – за то, что не обеспечил контроль и надзор за работой «стрелочника», руководитель предприятия – за все вместе взятое. Расследование доходило и до наркоматов, впоследствии министерств. Такая жесткая система приводила к очень напряженной работе всех звеньев производства и, конечно, значительно повышала эффективность управления.

Могла ли такая система, если бы она действовала длительное время, привести к изменению менталитета людей, работающих в системе управления? Трудно сказать. Но, отказываясь от таких жестких крайностей, необходимо было сохранить все меры административной, финансовой, а в ряде случаев и уголовной ответственности. В тот период, о котором я рассказываю, эта система настолько «эродировала», т. е., разъела саму себя, что породила другую крайность. Мало кто решался взять на себя любую ответственность, предпочитая не предпринимать никаких решений, заранее готовя мотивацию для своей бездеятельности.

Все это привело к такой немыслимой концентрации и централизации принятия решений, что в конечном итоге была утеряна эффективность работы всего аппарата управления. Например, чтобы увеличить штатную численность института на пять человек или увеличить оклад какого-то специалиста на сорок рублей, мне, директору института, необходимо было подписать изменение штатного расписания у министра или его заместителя. Большего абсурда и придумать было трудно.

Итак, историческое отставание и неэффективное управление – два фактора, на мой взгляд, вполне очевидные.

Рынок или плановая система хозяйствования? А вот здесь не все представлялось мне таким однозначным. Беспрерывные кризисы рынка, глубокие социальные контрасты, неспособность рынка обеспечить динамичное развитие многих стран мира… Но, с другой стороны, дефицит и диспропорции плановой системы, накинувшей на народное хозяйство жесткую узду ограничений и препятствовавшей быстрому и эффективному развитию новых направлений, громоздкая система принятия серьезных решений: предприятие – обком – отраслевое министерство – Госплан – правительство – ЦК КПСС. И это еще далеко не вся цепочка инстанций, которые необходимо было пройти, чтобы получить конкретные решения, например, на выделение финансовых и материальных ресурсов.

На всех этапах прохождение блокировали абсолютно незаинтересованные чиновники. Пробиться через многочисленные барьеры было просто невозможно. Вдобавок существовало еще одно серьезное ограничение. Это пятилетние планы. Если ты не попал в «пятилетку», то шансов «въехать» в план с новой позицией было очень мало, потому что это означало, что какую-то другую позицию необходимо исключить или ограничить. Принятие такого решения зависело только от самых высших руководителей, и этому предшествовала очень долгая и не всегда конструктивная бюрократическая эпопея. И даже получение команды «добро» на самом высоком уровне еще не означало доведение идеи до решения. Могла ли такая система управления соответствовать быстро изменяющемуся и динамично развивающемуся техническому миру?

Знакомясь с работой рыночных предприятий, я видел, что на первом этапе всегда разрабатывается бизнес-план, который включает в себя все стадии развития предприятия, задействования финансовых ресурсов. Во многом он схож с нашими планами развития, так же довольно забюрократизирован, предусматривает прохождение через различные инстанции самого предприятия, через банковские учреждения, различные правительственные органы. Но сама схема прохождения документа значительно короче и проще, чем при действовавшей у нас системе. Причем основные риски ложатся не на государство, а на самого собственника, и тут уже ответственность персонифицирована.

Таким образом, сама собой напрашивалась идея комбинирования двух этих подходов. За централизованным подходом должно оставаться стратегическое планирование, т. е. определение того, что мы хотим получить на выходе, например, через пять лет, какие для этого должны быть созданы условия, инфраструктура, предусмотрены ресурсы. А вот за предприятиями разной формы собственности – государственными, акционерными, частными, – в рамках решения этих задач остается свобода действий, свобода конкуренции и полная государственная поддержка. Разумеется, такая модель требовала совершенно другого институционального подхода со стороны государства. Но я не усматривал здесь антагонизма, напротив, разумное сочетание этих двух подходов позволило бы значительно снизить риски обоих методов управления народным хозяйством.

Обращаясь к китайскому опыту, можно с уверенностью сказать, что более чем тридцатилетний бескризисный период развития такой гигантской страны, как Китай, уже сам по себе вполне убедительный факт в пользу подобного подхода. Сколько раз сомнительные «оракулы» предрекали Китаю кризисы, потрясения, различные проблемы. И всякий раз их прогнозы не сбывались. А там, где и появлялись определенные проблемы, внимательный анализ показывал, что это были либо естественные для такого динамичного развития «проблемы роста» (возникновение диспропорций из-за неравномерного роста различных направлений экономики), либо как раз какой-либо тактический отход от принятых моделей управления.

В ту давнюю поездку в ФРГ я обратил внимание, как эта богатая страна экономила на всем, особенно на энергоресурсах. Конечно, это не Великобритания, где «наш человек» банально мерз зимой в отелях, но и в ФРГ электроэнергия, газ, горячая вода и бензин стоили в десятки раз дороже, чем в СССР. Я наблюдал, как при строительстве домов тщательно утеплялись стены и окна. Все это мало походило на строительство наших панельных домов. Да и само расходование материалов было очень рачительным.

Самую большую статью экономии для немецкого обывателя составляли отчисления на оборону. Редко где-либо можно было увидеть немецкого военнослужащего, зато повсеместно чувствовалось присутствие американской армии. Это и многочисленные военные базы, военные машины на дорогах, аэродромы, да и сами американские военные, которые уверенно, по-хозяйски чувствовали себя в ресторанах и магазинах. Конечно, американское военное присутствие давало значительный плюс немецкой экономике.

Я не говорил по-немецки, и мне очень трудно было оценить отношение средств массовой информации к нашей стране. Зато были газеты и телеканалы на английском языке. И то, что мы видели, ясно показывало антисоветский и пропагандистский характер информации. Как раз в это время проходил официальный визит Л.И. Брежнева в ФРГ. Было видно, что генсек был физически нездоров, немощен, но беспрерывное смакование кадров, где Леонид Ильич оступился на ступеньке лестницы, и как его с испугом на лице поддержал А.А. Громыко, не делало чести ни журналистам, ни редакторам этих каналов. Конечно, нам было обидно за нашего руководителя, у нас были свои претензии к нему. Может быть, ему и не стоило ехать в таком состоянии в зарубежную поездку… Но, в любом случае, это были недостойные приемы принимающей стороны.

Вообще, определенные моральные вопросы к богатому немецкому обществу не раз возникали у меня во время пребывания в Германии. Шокировали и громадные районы публичных домов, где можно было увидеть томящихся в ожидании клиентов полуобнаженных проституток, и бесконечные «Living show», где женщины и мужчины демонстрировали за очень умеренную плату все подробности своих тел, и совсем юные девочки, настойчиво предлагающие свои услуги в подъездах домов и на скамейках парков, и благообразный немецкий дедушка, стряхивающий пепел с горящей сигареты на лицо лежащего на тротуаре бомжа, и драки добропорядочных обывателей за товар стоимостью в одну марку на распродажах. Многое и многое мне, человеку, воспитанному советской моралью, представлялось странным, и я пытался найти какое-либо разумное объяснение всем этим явлениям.

Мы находились в ФРГ в разгар конфликта, вызванного вводом советских войск в Афганистан. Можно было наблюдать хорошо скоординированную массированную обработку западных обывателей средствами массовой информации. Я не считал это решение советского руководства правильным. Конфликт, несмотря на первоначальные успехи в его преодолении, явно затягивался, и перспектив его урегулирования не предвиделось. Меня удивляло, что советские средства массовой информации практически ничего не делали для разъяснения или хотя бы сбалансированного толкования позиций. Складывалось впечатление, что советским руководителям было «глубоко наплевать» на общественное мнение западного мира. Мне, например, это было неприятно. Когда эта тема поднималась в беседах с немцами, нам, по большому счету, нечего было сказать в оправдание действий своей страны.

Через двадцать лет точно такие же действия, только с намного большим ущербом для Афганистана и всех окружающих его стран, предпримут США и их союзники. Но в этом случае мощная пропагандистская кампания убедит западного обывателя в необходимости борьбы с террористами, он, воспитанник великой западной культуры, в это поверит. Как будто где-либо и когда-либо весь народ целиком может состоять из террористов, включая грудных детей и стариков.

В ФРГ тогда активно действовали группы поддержки афганского народа, которым помогали все выходцы из мусульманских стран. Они постоянно проводили пикеты, раздавали листовки, вывешивали плакаты. Завидев тех, кого они считали русскими, они вели себя очень агрессивно. Но в целом нам удавалось избегать особых инцидентов.

Стажировка в ФРГ много дала нам как в профессиональном, так и в общем развитии. Она придала нам уверенности в своих силах, показала, что мы находимся на верном пути. К сожалению, в это же время в бывшем «Союзе угля и стали» было принято решение вначале сократить, а потом и вовсе прекратить добычу угля. Существенному уменьшению подвергалась и металлургия, связанная с угольной промышленностью. ФРГ закрыла свои шахты и металлургические предприятия, то же самое сделала Великобритания и другие страны ЕС. Они предпочли импортировать металл, а от угля отказались почти полностью, реализовав в полной мере структурные реформы. Точно такая же политика проводилась ими в отношении энергоемких, экологически вредных производств.

За тридцать лет эта политика привела к тому, что такие производства полностью переместились в развивающиеся страны. Энергоемкость, материалоемкость экономики развитых стран ЕС резко уменьшилась, а соответственно, улучшились все экономические показатели работы промышленности. Пользуясь своим монопольным положением на рынке финансовых услуг, на фондовом рынке, в торговых и политических институтах, а иногда используя и военное превосходство, хорошо координируя свои действия, ЕС и США, по сути, превратили остальной мир в своих доноров, обеспечивающих их дешевыми энергоресурсами, промышленными товарами и ресурсами, рабочей силой. В свою очередь, через свои кредитные институты они финансируют только те проекты, которые представляют для них интерес, меньше всего заботясь о гармоничном развитии, экологической безопасности тех стран, которые они «облагодетельствовали». Безусловно, такой порядок вещей не может долго устраивать развивающийся мир. Появление региональных торговых организаций, БРИКС и других – веские тому свидетельства. Отказ от доллара, как единой расчетной единицы, построение более справедливого мирового порядка уже не за горами.

И здесь возникает вопрос: будет ли этот процесс мирным, основанным на добровольных компромиссах, или же примет жесткую форму международных конфликтов? Уже сейчас «дуга опасности» охватывает с юга практически всю Европу, проходя через Афганистан, Иран, Ирак, Судан и т. д. Принимая крайне опасные радикальные формы, эти конфликты, по сути, подспудно, иногда неосознанно, направлены против западной гегемонии, навязываемых западных доктрин, несправедливых международных экономических правил.

Необходима исключительная мудрость и прозорливость руководства западных стран, чтобы осознать опасность продолжения этой неразумной политики. На планете не должно быть одного «золотого миллиарда» и шести миллиардов обездоленных людей. Никакое военное превосходство никогда не сможет остановить естественное желание подавляющего большинства населения мира добиться исторической справедливости. Украина, как часть европейского мира, естественно, заинтересована в стабильности. Без этого невозможно создание благополучной и безопасной страны.

Возвращаясь к своим впечатлениям о первом пребывании в развитой капиталистической стране, «витрине западного мира», как ее тогда называли, не могу не упомянуть еще об одном наблюдении. В ФРГ мы приехали по линии Министерства внешней торговли СССР через какое-то внешнеторговое объединение. И, естественно, часто общались с работниками этого объединения. На родине я не раз покупал какие-то импортные товары, костюмы, например, и теперь, сравнивая их качество и цену с аналогичными товарами в ФРГ, не мог не увидеть разительного отличия. Товары в СССР продавались по значительно более высоким ценам и были более низкого качества. Парадокс.

Однако этот парадокс, как оказалось, имел простое объяснение. Предположим, внешнеторговое объединение получало заказ закупить в ФРГ 1 млн костюмов, и на это выделялось 100 млн марок. При этом тем сотрудникам, которые обязаны были обеспечивать выполнение контракта, выплачивались еще и премиальные в случае экономии валюты. Бойкие советские и немецкие дельцы очень быстро договаривались между собой к взаимному удовольствию сторон и неудовольствию советских покупателей (правда, только тех, кто имел возможность сравнивать, а таких в то время было совсем немного). Это тоже был четкий показатель деградации определенной части советской элиты, что невозможно было представить двумя десятками лет раньше.

Очень ценной и важной национальной чертой немцев мне показалась их честность. Я не раз убеждался в этом в самых разных ситуациях. Но об одном случае хочу рассказать особо.

Мы были в ФРГ во время проведения чемпионата мира по футболу. В наших дешевых номерах не было ни телевизора, ни холодильника. Мой немецкий товарищ по стажировке, Гюнтер, привез мне из дома телевизор, и я мог смотреть футбольные матчи. По завершении чемпионата я пообещал Гюнтеру привезти телевизор на работу. Утром я вынес его на улицу и стал перед отелем ждать машину, которая должна была отвезти меня на работу. Не помню, по каким причинам, но машина сильно задержалась. Я несколько раз заходил в отель и звонил на фирму, чтобы узнать о причине задержки. Когда, наконец, машина приехала, я сел в нее и поехал на работу.

Вспомнил я о телевизоре только тогда, когда увидел Гюнтера. Меня прошиб холодный пот. Улица примыкала к вокзалу и была очень оживленной. Взять небольшой переносной телевизор не было никаких проблем. Я с тревогой рассказал об этом Гюнтеру и попросил немедленно съездить и посмотреть, там ли телевизор. К моему удивлению, Гюнтер совершенно спокойно отнесся к моему сообщению и предложил вечером отвезти меня в отель и заодно забрать телевизор. Я не мог выдерживать эту неопределенность до вечера и настаивал, что надо ехать немедленно. Мы поехали в отель. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что телевизор стоит на том же самом месте, где я его поставил…

Наша стажировка подходила к концу. Я уже стал скучать по семье, по стране, и когда, наконец, услышал привычную грубоватую речь советских пограничников, стало тепло на душе, и эта грубоватость как-то даже не обижала и казалось родной.

Я вернулся из ФРГ с противоречивыми ощущениями и долго не мог их четко сформулировать. Не хватало жизненного опыта, кругозора. Но сейчас, через тридцать с лишним лет после той поездки, когда я уже объехал много стран и много чего повидал, мои впечатления и оценки обретают точность и выверенность. Разумеется, субъективную.

На работе в Донецке

В 1983 г., в самый разгар работы над докторской диссертацией, мне поступило предложение из Министерства угольной промышленности переехать на Украину в Донецк и заняться там созданием нового научного направления «Горная геофизика». Некоторое время я колебался, а затем дал согласие. В мае 1984 г. я перебрался в Донецк; семья приехала позже, когда мне дали квартиру. Коллектив института, в котором я вначале работал заместителем директора по научной работе, а позже директором, на первых порах встретил меня настороженно и даже неприветливо. Коллектив был раздроблен на какие-то группировки, шли постоянные конфликты, и работать было сложно. Но через пару лет все эти дрязги отошли в сторону, и люди заработали спокойно и уверенно.

А тематика работ института была весьма сложной. Это и большое отделение горной геофизики, и подразделения, занимавшиеся разработкой рекомендаций, позволяющих добывать уголь из-под застроенных территорий, когда на поверхности могут стоять заводы, жилые дома, дворцы культуры, мосты и множество других технических сооружений. Целый ряд подразделений занимался разработкой рекомендаций, позволяющих добывать уголь в сложных горно-механических условиях, а здесь надо было изучать сдвижение горных пород. Несколько подразделений занимались изучением традиционных маркшейдерских проблем. Словом, институт решал очень важные и трудные задачи, и его выводы были востребованы угольной промышленностью. Может быть, поэтому он и уцелел, сохранился и получил развитие в тяжелейшие времена, когда в Донецке, например, были ликвидированы практически все угольные институты.

Мне пришлось с головой окунуться во все сложные проблемы, связанные с добычей угля в Донбассе. По моему предложению при институте был создан научно-практический центр по внедрению и реализации наших научных разработок. Работы выполнялись очень качественно, в сжатые сроки, и это в конечном итоге создало иллюзию того, что эти сроки можно устанавливать волевым путем.

В связи с этим вспоминается такой эпизод. Шахта им. М.И. Калинина «подработала» крупный мост через реку Кальмиус, соединяющий две части Донецка. В результате подработки опоры моста неравномерно просели, и мосту грозило обрушение. Естественно, движение троллейбусов, автобусов, грузового и легкового автотранспорта было остановлено. По сути, в миллионном Донецке возник транспортный коллапс. Проект восстановления моста предусматривал возведение временных конструкций и под их защитой гидравлический подъем несущих конструкций моста, бетонирование опор до проектного уровня, в общем, сложнейшую инженерную работу.

Решение этой задачи требовало высочайшей степени ответственности. Этим мостом ежедневно пользовались десятки тысяч машин и более сотни тысяч горожан. Он имел и эстетическую ценность, украшая город. По проекту необходимое время на проведение работ оценивалось в восемь месяцев. Тогдашний первый секретарь обкома В.П. Миронов назвал мне другую цифру – 10 дней. Все мои доводы про технологические процессы, сроки упрочнения бетона воспринимались как нежелание понять задачи, которые ставит партийная организация области. Впрочем, к тому времени я уже очень хорошо знал, что перед прокурором партийная организация объясняться не будет. Поэтому твердо объяснил свою позицию, но пообещал посоветоваться с учеными и найти какое-либо компромиссное решение. Что и было сделано. Мы ограничили нагрузки на мост, проложили мощные трапы и уже через несколько дней пустили движение по мосту во всем объеме, и в этих условиях осуществляли подъем его несущих конструкций.

Каждый, кто хоть немного знаком с механикой, понимает, что, несмотря на все предосторожности, риск был значительный. Но практика показала, что он был оправдан, а люди испытали минимальные неудобства. Не могу не вспомнить прекрасных специалистов в этой области – П. Милюкова, В. Шнеера. Первый отличался очень хорошим практическим чутьем, даже предвидением. Он мог приехать на объект, осмотреть его и без всяких расчетов дать заключение на возможность его эксплуатации. Вспоминаю наш с ним приезд на стадион «Шахтер». Шахта им. А.М. Горького «подработала стадион», и произошло смещение опорных конструкций трибун. Возник вопрос о допустимости проведения мероприятий на этом стадионе.

Ситуацию доложили первому секретарю обкома. Тот жестко поставил перед нами задачу. И вот мы с П. Милюковым приехали на стадион, своими глазами взглянули на смещение опор. Мне трудно было «на глаз» сказать – выдержат ли трибуны десятки тысяч болельщиков или не выдержат. П. Милюков четко сказал: «Выдержат», я же предложил провести расчеты. Проведенные расчеты подтвердили позицию П. Милюкова. Этот человек, прошедший войну, имевший громадный опыт, пользовался в институте заслуженным авторитетом.

Шли годы… Работа в институте, преподавание в Донецком политехническом институте целиком заполняли мою жизнь, и она представлялась мне насыщенной и интересной.

В годы перестройки

Однако с приходом М.С. Горбачева на пост Генерального секретаря КПСС все круто изменилось. Началась так называемая перестройка, а по сути, разрушение большой многонациональной страны. Прежде всего, в результате неадекватной экономической политики резко обострилась ситуация на внутреннем рынке. Постоянное повышение заработной платы и пенсий работало на повышение покупательной способности населения, с другой стороны, антиалкогольная кампания и мировое падение цен на нефть резко уменьшили доходы страны. Сократились объемы закупок по импорту, обострился дефицит товаров и продуктов. Стали возникать перебои даже с поставками продуктов повседневного спроса. В обществе нарастало недовольство. Если раньше, когда М.С. Горбачев выступал по телевизору, вся страна приникала к экранам и внимала каждому его слову, то теперь его выступления стали раздражать людей. Активизировались националистические организации. Масла в огонь подливали и внутренние оппозиционеры – Б.Н. Ельцин, А.Н. Яковлев. В этих условиях собрался последний XXVIII съезд КПСС.

Надо заметить, что это был первый и последний съезд, на который коммунисты избирали делегатов на конкурсной основе. При соблюдении всех правил внутрипартийной демократии я был избран делегатом съезда, и большая делегация Донецкой области (по-моему, около 100 человек) выехала в Москву. Съезд проходил со 2 по 13 июля 1990 г. Впервые за многие годы на нем проходила острая борьба противоборствующих течений в партии. Программа КПСС и изменения в Уставе КПСС – ключевые пункты разногласий. М.С. Горбачев добивался внесения в Устав изменений, по которым Генеральный секретарь избирался бы не Пленумом ЦК, а всем составом съезда. Это сделало бы его независимым от Центрального Комитета КПСС.

Наша донецкая делегация была не согласна с этим, и мы активно выступали против этого изменения. М.С. Горбачев знал это и не предоставлял микрофон представителю нашей делегации. Тогда я предложил, чтобы после перерыва, когда все делегаты съезда сядут на свои места, наша делегация осталась стоять, – а мы занимали места в центральной части зала и были довольно заметны. Этот демарш сработал, и слово нашей делегации было предоставлено. Надо сказать, что М.С. Горбачев и многие его союзники очень активно работали с делегациями. Практически каждый вечер члены Политбюро и секретари ЦК приглашали нас на встречи и убеждали, я бы даже сказал, «промывали мозги». В конечном итоге это сработало, и М.С. Горбачев был избран Генеральным секретарем ЦК.

Работа на съезде, в его комиссиях дала мне возможность лично познакомиться практически со всеми руководителями нашей страны. За исключением Н.И. Рыжкова и Н.А. Назарбаева, все остальные лидеры, и прежде всего Б.Н. Ельцин, оставили о себе довольно негативное впечатление, несмотря на то, что я входил в так называемую «Демократическую платформу КПСС» и поддерживал ее. Конечно, до съезда все внимание и все надежды были связаны с Б.Н. Ельциным. Мое разочарование было страшным.

Я увидел довольно ограниченного, абсолютно не подготовленного к роли преобразователя и реформатора СССР человека. Особенно раздражал его напускной демократизм номенклатурного работника – с одной стороны, панибратские отношения с людьми, с другой, невероятное высокомерие. И эта смесь несовместимого делала его насквозь фальшивым. Когда я это осознал, меня поразила всеобщая эйфория его сторонников, ведь среди них было немало умных людей.

Вообще, уровень лицемерия на съезде зашкаливал. Съезд, высший орган руководства страной, производил очень странное впечатление. Большая часть его делегатов была абсолютно не подготовлена для выработки поистине судьбоносных решений. Это были люди достойные, компетентные в своих профессиях, отмеченные всеми возможными наградами, но они мыслили в лучшем случае масштабами своего предприятия или поселка.

Другая часть – профессиональные партийные работники, в основном смотрели на все с точки зрения того, как эта ситуация отразится или может отразиться на их карьере и положении. Так называемая «партийная интеллигенция» была призвана убедить колеблющуюся часть делегатов в необходимости поддерживать М.С. Горбачева. Странную роль на съезде играли такие ее представители, как, например, академик С.С. Шаталин, один из авторов программы «500 дней».

Все беседы с делегатами, – а средства массовой информации создали Шаталину тогда ореол «великого реформатора», – он начинал с простого вопроса: «У вас есть автомобиль?» Среди двух десятков людей всегда находились люди, которые отвечали, что у них его нет. И тогда Шаталин продолжал: «А знаете, почему в СССР трудно купить машину?» – и сам же отвечал: «Потому, что завод «АвтоВАЗ» – государственный, а государство – неэффективный собственник. Значит, надо, чтобы, как на Западе, заводом стал владеть частник, он умело организует выпуск автомобилей, и у всех будут личные машины».

Эта демагогия задела меня, и я возразил ему: «“АвтоВАЗ” выпускает в год 500 тысяч автомобилей; для того чтобы выпускать на 10–15 процентов больше, необходима реконструкция предприятия. Но 10–15 процентов никакой проблемы не решат. Нам надо выпускать автомобилей в десять раз больше, чтобы удовлетворить спрос, а для этого надо построить десять таких заводов, как “АвтоВАЗ”, иметь колоссальные инвестиции и время». Делегаты поддержали меня в этой дискуссии.

Шаталин попросил меня остаться. Мы сели с ним на диван, и то, что он сказал мне, поразило меня до глубины души. Я впервые столкнулся на таком уровне с чудовищным цинизмом. Он сказал: «Молодой человек, разве вы не видите, что говорите с “быдлом”? Им надо говорить очень примитивные вещи, чтобы они их проглатывали и поддерживали нас, иначе мы никакой перестройки не сделаем и этот идиотский строй не сломаем…». Шок – самое мягкое слово, характеризующее мое состояние после этих слов.

Несколько слов о нашумевшей в свое время программе «500 дней», под авторством С. Шаталина и Г. Явлинского. Эта программа – один из ярчайших примеров демагогии и популизма. Основная ее идея – перевести всю экономику СССР на рыночные рельсы в течение 500 дней. План был детально расписан: когда ликвидируется Госплан, когда ликвидируются колхозы, и уже через 500 дней народам СССР гарантировалось процветание. Правда, в этой программе забыли написать, в какие сроки и за счет каких ресурсов будет создаваться рыночная инфраструктура, институциональная база, будут подготовлены соответствующие специалисты.

Я сразу же написал статью под названием «Мифы академика Шаталина». Ни одна центральная газета не согласилась ее напечатать, печатались только хвалебные оды этой программе. Лишь донецкая газета полностью опубликовала мою статью, и я получил на нее множество позитивных откликов. Я удивился, как много людей разделяли тогда мою позицию. И не только разделяли, но и дополняли, уточняли. Но их мнение не интересовало тогдашнее руководство страны. Оно упрямо и тупо вело страну к катастрофе.

Прошло уже более двадцати трех лет с момента опубликования программы «500 дней». Уже сама жизнь опровергла все эти химеры, и тем не менее за все это время ни один из ее авторов и разработчиков не признал пагубность и ошибочность своей авантюры. Зато простые люди в полной мере испытали на себе всю пагубность подобных затей. У наших тогдашних лидеров не хватило китайской мудрости и терпения для того, чтобы реализовать необходимые для страны преобразования. А мудрость такова: «Ни один ветер не будет для корабля попутным, если капитан не знает курса». Это сказано словно про нашу страну.

Мои научные интересы

Геофизика, которую я изучал в университете, очень интересная наука. Она включает в себя физические методы исследования Земли как планеты и в прикладном плане использует эти методы для поиска и разведки месторождений полезных ископаемых.

Традиционными геологическими методами можно изучать (и то иногда только теоретически) глубины, в лучшем случае, до 20 км, ну, а до центра нашей планеты тысячи километров. Ясно, чтобы получить представление о строении, составе нашей планеты, необходимы физические методы. Они стали развиваться в тридцатые годы прошлого столетия и в то время, когда я учился в университете, переживали бурный расцвет. Вместе с тем мы иногда шутили, что лучше знаем, что происходит во Вселенной за триллионы километров, чем на глубине 1–2 км от поверхности Земли.

Прохождение электромагнитных, сейсмических волн через границы раздела, через сложные среды, волноводы – вот круг проблем, которые интересовали меня в то время. И поэтому не случайно я выбрал на распределении работу в одном из угольных комбинатов. Мне предстояло создать и наладить прогнозирование строения угольного пласта с помощью геофизических методов. Надо заметить, что угольная промышленность СССР в те годы была самой передовой в мире по многим показателям: по производительности труда, по себестоимости добываемого угля. В отрасли шло мощное техническое перевооружение. Внедрялись эффективные очистные комплексы, новейшие проходческие комбайны. Повышалась безопасность труда. Очень серьезно развивалась горная наука.

Та проблема, которой мне предстояло заниматься, заключалась в том, что как только угольный комплекс неожиданно встречал нарушения пласта, то не только резко снижались технико-экономические показатели работы, но и значительно возрастала опасность для работавших в забоях шахтеров. Значит, необходимо было разработать метод и создать аппаратуру, позволяющую прогнозировать такие нарушения. Идея метода заключалась в следующем: поскольку плотность угля значительно меньше плотности вмещающих пород, упругий импульс, попадая в пласт, канализируется в нем, образуя интерференционные волны. Но если в пласте есть нарушения, то эффект канализации сигнала значительно снижается. Это явление и было заложено в метод прогнозирования нарушенности угольных пластов.

За разработку этого метода я, как руководитель научной группы, и мои товарищи были удостоены премии им. Ленинского комсомола. Эта работа заняла восемь лет, и я очень гордился этой наградой, надевал знак лауреата на праздничные мероприятия. Как-то на одном из празднований Дня шахтера ко мне подошел один знакомый и, посмотрев на мой знак, небрежно сказал: «А я свой отдал сыну – пусть играет». Я ответил: «Как он тебе достался, так ты к нему и относишься. А я свою работу ценю».

При вручении премии я познакомился с другими лауреатами в области медицины, физики и др. И хочу сказать, что все они были очень достойными учеными, и многие из них сейчас стали академиками, профессорами.

Эта работа и многие другие мои исследования были положены в основу кандидатской и докторской диссертаций, которые я подготовил и защитил на одном дыхании. Написал и подумал – легко сказать, на одном дыхании, а это ведь пятнадцать лет жизни. В работе мне помогали моя жена Людмила Николаевна и даже мой маленький сын, который чертил графики.

Защита и кандидатской, и докторской проходили в Московском университете. И каждая защита – это и волнения, и тревоги, и радость. Не могу не вспомнить об эпизоде, дающем представление, как порой проходили защиты в МГУ. Когда моя работа была включена в план докторского диссертационного совета (по-моему, совет заседал один раз в два месяца), я решил побывать на защите какой-либо докторской, чтобы набраться опыта, посмотреть, как надо держаться, как отвечать, словом, узнать всякие тонкости и премудрости.

Защищался один очень известный человек, назовем его Н. Диссертация базировалась на стыке трех научных дисциплин: геологии, геофизики и математики. Естественно, в совете было три известных академика по этим направлениям, да и другие члены совета также были весьма известными учеными.

И вот после очень, на мой взгляд, удачного доклада соискателя начались прения. Выступил известнейший академик-математик. Смысл его выступления свелся к тому, что он получил громадное удовольствие, узнав для себя много нового из области геофизики и геологии, но, поскольку он в этих областях ничего не понимает, то и дать позитивную оценки сделанному не может. Что же касается математики, то здесь он немножко разбирается и, насколько может судить, ничего нового для себя не узнал.

Через несколько выступающих взял слово авторитетный академик в области геофизики и очень мягко, интеллигентно посоветовал соискателю лет эдак пять еще позаниматься систематизацией полученных данных, провести целый ряд экспериментов. Академик долго загибал пальцы и перечислял эксперименты. И завершил он свое выступление выражением твердой уверенности, что через пять лет соискатель непременно станет доктором наук, поскольку является чрезвычайно достойным человеком.

Вскоре слово взял маститый академик-геолог. Вначале он рассыпался в похвалах прекрасной и понятной графике доклада, затем стал рассказывать, насколько его поразила математическая архисложность диссертации. Не преминул заметить, что он ничего в этой части не понял. Затем академик перешел к анализу новизны геологического содержания диссертации, и мажор постепенно перешел в минор. Закончил он тем, что порекомендовал эту часть работы существенно переделать.

После этих выступлений председатель ученого совета предложил не проводить голосование, чтобы, как он выразился, дополнительно не огорчать соискателя. Было предложено считать возможным после соответствующих доработок еще раз принять диссертацию к рассмотрению.

Я был поражен таким исходом рассмотрения, ведь все классические репетиции защиты были проведены: это и защита на кафедре, и «предварительная защита». Конечно, для меня эта история послужила назидательным уроком. В оставшиеся до защиты месяцы я упорно работал над докладом, чтобы у членов совета сложилось четкое и ясное представление о проделанной работе. Странно, больше тридцати лет прошло, а я как наяву вспоминаю все перипетии, связанные с этим делом.

На фоне большой и серьезной работы мне вспоминаются и комичные эпизоды. Как водится, на докторскую диссертацию необходимо получить определенное количество солидных отзывов. Мой руководитель, созвонившись с очень известным академиком, направил меня к нему за отзывом. «Мы с ним вместе воевали – отличный мужик», – сказал он мне в напутствие.

И вот я в кабинете этого уважаемого ученого. Кроме меня в кабинете находится его помощник, человек очень угрюмого вида. Большой стол перед академиком засыпан листками рецептов, и он, перекладывая бумажки с места на место, искал какой-то нужный для себя рецепт. «Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты нужные рецепты складывал в одно место, а ты все сваливаешь в кучу», – сказал он в сердцах, обращаясь к своему помощнику. Тот ничего не ответил, видимо, предпочитая отмолчаться, а не оправдываться.

Я представился. Академик вышел из-за стола и обнял меня как родного человека. «А вы Татьяну Ивановну знаете? Как она, жива-здорова? Она ведь с моей мамой на балу у Льва Толстого танцевала», – спросил он у меня. Я ответил, что Татьяна Ивановна, сотрудница нашего института, и не жива, и не здорова, поскольку две недели назад ее похоронили. «Так отчего же она умерла?» – удивился он. «Я точно не знаю, но думаю, что от старости – все-таки 92 года». «Ну, а похоронили-то достойно?» – продолжал он расспросы. «Я не был на похоронах, но думаю, что достойно».

Академик глубоко задумался, думаю, прошло минут пять, как вдруг потом оживился, подошел к селектору и дал указание вызвать машину, чтобы немедленно ехать на похороны. Услышав это, я очень деликатно напомнил ему, что похороны уже прошли две недели тому назад и ехать сейчас не имеет никакого смысла. Тогда он усадил меня в кресло и попросил рассказать, как прошли последние дни Татьяны Ивановны. Я мало что мог ему рассказать об этом, поскольку о самом факте ее смерти узнал из объявления, висевшего в вестибюле института.

Последовала опять длительная пауза, и потом все вновь повторилось: машина к подъезду, вопросы о последних днях. Я с тоской посмотрел на помощника, абсолютно безучастно сидевшего рядом во время этого разговора, и понял – отзыва не будет, самое время откланяться. Когда я рассказал эту историю своему руководителю, его это не удивило: «Золотой мужик был, но два года назад, когда был в Италии, схватил инсульт. Случилось бы это у нас – давно бы на кладбище лежал, ну, а там – отходили. Иногда только забывается, а так, в целом, нормально себя чувствует», – прокомментировал он мой рассказ. Поскольку я никогда не видел этого уважаемого человека в нормальном самочувствии, а в состоянии полузабывчивости наблюдал, то мне нечего было сказать по этому поводу. Думаю, мы, молодежь, тогда чересчур нетерпимо относились к проявлениям старости.

Расскажу еще один случай из той же серии. В результате проведения значительных дренажных работ в очень обводненном слое песчаных пород произошло изменение условий эксплуатации ствола на одной из шахт нашего комбината. Все необходимые тампонажные работы были проведены в соответствии с действующими тогда нормативными документами. Однако горнотехническая инспекция посчитала наши мероприятия недостаточными и запретила эксплуатацию ствола. В качестве компромисса надзор согласился принять к учету заключение авторитетного эксперта. Выбор пал на известного в стране академика Т. Поскольку я в то время работал над диссертацией и часто ездил в Москву в различные институты, мне было поручено разыскать академика и договориться с ним, чтобы он приехал и оформил заключение.

Потратив несколько дней на поиски (замечу, что Википедии тогда не было, а многие телефоны могли сообщить только неутешительную информацию – «не знаем, где он»), мне все-таки удалось выйти на его помощника. Молодой человек мгновенно дал согласие, поставив только несколько условий: гонорар – 1000 рублей, машина ЗИМ или ЗИЛ, мягкий диван в зале заседаний. У меня не вызвали удивления первые два требования, а третье стало ясно по ходу заседания.

И вот в назначенный день и час мы встречаем у подъезда шахты этого корифея, чье лицо известно нам по портретам. Пальто с каракулевым воротником, высокая каракулевая папаха, ботинки с галошами. Мы провели его в зал заседаний, он несколько минут уделил развешанным плакатам, иллюстрирующим ситуацию, затем сказал: «Вы начинайте, а я прилягу, устал с дороги». Вот для чего ему понадобился диван. Минут через пять после начала выступления мы все услышали храп мягкого тембра. Можно было понять старого человека – монотонный голос докладчика, усталость с дороги. Но я все-таки спросил помощника: «Может, разбудить?». «Ни в коем случае, это у него дыхание такое, он все слышит». Часа через два, когда совещание закончилось, посвежевший и хорошо отдохнувший академик встал с дивана, подошел к столу президиума и поставил свою аккуратную подпись на протоколе совещания.

После обеда академик отбыл в столицу, а технический директор комбината, обращаясь к нам, меланхолически заметил: «Академик академиком, а случись что, сидеть нам». Но главное, в тот же день горгостехнадзор разрешил эксплуатацию ствола, и шахта стала добывать тысячу тонн угля в сутки. А все жили тогда этими тоннами.

Эти байки об академиках я привел вовсе не для того, чтобы через много лет посмеяться над забавными историями. Мне хотелось передать атмосферу той навсегда ушедшей в прошлое нашей жизни, ее особенности. Возможно, где-то было по-иному, а вот у нас было именно так, как я рассказываю…

Рассказ о себе был бы неполным, если бы я не сказал хоть несколько слов о своей семье. Со своей будущей женой Людмилой Николаевной я познакомился в буквальном смысле этого слова на пожаре. Горел дом, в котором я жил, пожарные усердно тушили его, нещадно заливая водой нехитрые пожитки его обитателей, а я стоял на противоположной стороне улицы и ожидал дальнейшего развития событий. Если пожар будет разрастаться, тогда придется выносить вещи из квартиры. Конечно, я надеялся на то, что это не понадобится. Так оно и произошло. Я обратил внимание на молодую привлекательную девушку, которая вместе с подругой тоже наблюдала за этим происшествием. Так мы и познакомились. И уже почти пятьдесят лет и радости, и горе, и невзгоды, и победы объединяют нас.

Нам пришлось не раз переезжать с места на место. Калуга, Донской, Новомосковск, Донецк, Киев и вот сейчас – изгнание. Всегда именно на жене лежало обустройство нашего быта, создание обстановки, в которой я мог бы работать. И я это всегда ценил. Надо заметить, что Людмилу Николаевну очень уважали на работе. Она всецело была поглощена ею и вполне обоснованно стала заслуженным работником образования Украины. Наверное, ей было непросто быть женой такого трудоголика, как я, отдававшего все силы своей работе. Надо добавить, что я всегда старался оградить семью от всех назойливых любителей «заглядывать в замочную скважину».

Мой сын Алексей родился летом 1971 г. Я не смог встретить его на пороге роддома, поскольку был в то время на военных сборах. Но зато потом он был со мной всегда, и я старался дать ему все то, чего был лишен в детстве – отцовское внимание и заботу.

Поступив в 1988 г. после школы в МГУ, он старался в дальнейшем жить самостоятельно, и я поддерживал его в этом, потому что искренне считал и считаю – каждый мужчина должен достигать в жизни всего сам.

К большому сожалению, все невзгоды, настигавшие меня как политика, преследовали и его. Я категорически не могу понять той жестокости и несправедливости, с которой так называемые «цивилизованные» политики вымещают свою злобу и ненависть на моей семье. Ко всем моим политическим решениям моя семья никогда не имела никакого отношения. Я никогда не обсуждал в семье ни текущие дела, ни тем более какие-то готовящиеся решения. У меня твердый принцип: политика политикой, семья семьей.

И вот на сына, который уже почти двадцать лет живет самостоятельно, не зависимой от меня жизнью, обрушиваются совершенно незаслуженные преследования только за то, что его отец принимал какие-то политические решения, к которым сын был абсолютно не причастен.

Я горд тем, что мой сын достойно выдерживает обрушившиеся на него и его семью испытания, без истерики и по-мужски твердо.