Улица Фетисова

Славка с матерью остались одни в незнакомом городе. Все пассажиры с поезда Москва — Мурманск давно разошлись, а они стояли на привокзальной площади с вещами, озирались по сторонам и не знали, что делать. Отец почему-то не встретил их.

Мать вытирала платком вспотевшее лицо, а Славка, навалившись животом на парапет, смотрел вниз, через железнодорожные пути, портовые строения и склады на широкую полосу Кольского залива. На рейде стояли огромные сине-белые суда, между ними, старательно дымя черной трубой, суетился катер.

— Мам, — Славка показал на огромный корабль с желтыми мачтами, — это торговый или танкер?

Мать скомкала платочек и спрятала в карман пальто:

— Скажи лучше, почему папа не приехал? Обещал ведь…

Славку удивила ее наивность:

— Ну как ты не поймешь, ведь дядя Вася — военный человек и, кажется, вчера говорил в купе: служба, в любое время могут приказать выйти в море.

— Да, я понимаю, — сказала мама, кутаясь в демисезонное пальто. Она думала о чем-то другом.

В воздухе кружились снежинки. С сопок, белевших ярким снегом, дул ледяной ветер. В порту пронзительно крикнул теплоход, внизу, промычав, пролетела электричка, а рядом с ними у газетного киоска, совсем как в Москве, лоточница в белом халате продавала пирожки с мясом и капустой. По улице, блестя никелем и красно-желтым лаком, прошли два больших пассажирских автобуса, совсем такие же, какие ходят по столице.

Шоколадного цвета такси с шашками по борту подкатило к вокзалу, из него вылезли люди с чемоданами.

Славка дернул мать за руку и крикнул:

— Ну чего мы тут ждем? На морской вокзал…

Такси мчалось по асфальту, потом по мягкой пыльной дороге, затем, подпрыгнув на рельсах переезда, затряслось по булыжникам Траловой улицы.

Спустя два дня их пароход заколыхала мелкая волна Кольского залива.

Славка с матерью занимали каюту первого класса, узенькую комнатенку с двумя этажами коек с одной стороны, столиком, краном и огромным круглым окном — иллюминатором — с другой. В переборке, в гнезде из толстой проволоки помещался графин с водой — ему не страшны толчки при большой волне.

Пока мать хозяйничала в каюте, Славка сновал по всем палубам теплохода. Глыбистые голые берега залива то отдалялись, то придвигались к бортам. Кое-где в лощинах виднелись домики, какие-то сарайчики. С теплохода они казались нежилыми. И все эти каменные берега, то буро-серые, то с желтоватым оттенком, изрезанные глубокими расщелинами, обдутые ветром, исхлестанные полярными вьюгами, эти берега казались необжитыми, безлюдными.

Время от времени навстречу им медленно двигались огромные торговые суда под иностранными флагами.

Потом берега потеснились, залив сильно раздался в стороны, и мальчик вдруг увидел по правому борту огромный военный корабль. Он стоял на рейде, остроносый, высоченный, многопалубный, плавучий город из броневых башен, орудий, мачт и надстроек.

— Линкор! — вскрикнул Славка, упираясь грудью в поручни.

— Какой же это линкор? — с улыбкой сказал молодой матрос, оглядывая мальчика с ног до головы. — Крейсер это.

«Ага, это тоже не фунт изюма!» — подумал Славка, впиваясь глазами в крейсер. Теплоход, как назло, прибавил ходу, и крейсер, неподвижно стоявший на якоре, стал быстро удаляться. Славка старался запомнить каждое его орудие, каждую линию и мачту. Он, верно, весил много тысяч тонн. Его серая строгая сталь дышала мощью, суровостью флотских уставов, незыблемостью воинского долга.

Но почему-то казалось: вода легко и охотно держит эту стальную, спокойную, как скалистый остров, громаду, с отвесным бортом, в середине которого виднелся белый номер корабля.

Крейсер уже скрылся за поворотом, растаяли его башни и мачты, а мальчик все смотрел и смотрел в его сторону. Он был потрясен. И неизвестно, сколько времени простоял бы еще он так, если б мать не отыскала его на верхней палубе и не увела в каюту.

Они быстро поели.

— А теперь спать. — Мама подставила складную стремянку, какие обычно бывают в поездах.

Ровно стучал двигатель, сотрясая судно. Мелко дрожала в графине вода, колыхалась шторка перед койкой.

Славка и сам не заметил, как уснул.

Проснулся он от каких-то странных, никогда не слышанных им звуков. Прислушался. Сонно и однообразно тарахтела судовая машина, в борт била небольшая волна, но сквозь все эти привычные звуки уверенно и четко пробивалось: «Бу-бу-бу».

Этот звук ритмично и громко проникал в каюту. Он все нарастал и нарастал.

Славка откинул одеяло, в одних трусах и майке спрыгнул на коврик. Мать крепко спала, подложив под щеку ладонь. Славка осторожно встал на табуретку, отвинтил холодный барашек, напрягся и приоткрыл тугой иллюминатор.

«Бу-бу-бу», — ворвалось в каюту вместе с плеском и шипением волн и морской сыростью.

Он встал коленками на столик, и мельчайшие брызги холодной пылью коснулись его лица. Славка взглянул на море, стараясь найти корабль, издававший столь громкие и странные звуки. Корабля не было. Над водой стлался прозрачный туман. Он то скапливался в одном месте и становился непроницаемым, то растекался над волнами, и сквозь него все было видно, как сквозь редкую кисею.

Море было пустынно, если не считать какого-то непонятного предмета. Он был похож на темный ящик. С судна какого-нибудь смыло его, что ли? Самое странное было то, что звуки исходили из этого самого ящика и волны не швыряли его как попало.

Он шел наперерез волнам. Когда волна вскидывала его, под ящиком показывалась длинная, такая же черная, как и он, доска.

Вдруг Славка заметил на ящике темные фигурки. Они двигались. Больше сомнений не было — люди!

Потом с этого таинственного ящика неожиданно замигал прожектор: то вспыхнет, то погаснет, то вспыхнет сразу несколько раз подряд, то с перерывами. Резкий, как вспышка электросварки, прожектор кому-то сигналил световым семафором.

И только сейчас дошло до Славки: ведь это лодка, боевая подводная лодка!

И никакой это не ящик, а рубка с ходовым мостиком, а то, что он принимал за доску, — узкий стальной корпус, и встречная волна временами открывает его. А люди на ходовом мостике — военные моряки, подводники, и, может быть, один из них — его отец. При одной мысли об этом у Славки вспотел лоб.

Скоро лодка перестала семафорить, двигатель ее забубукал еще громче, и она, подпрыгивая на волнах, стала быстро удаляться. Легкое узкое тело ее каждую секунду уменьшалось.

Вот она превратилась в смутное пятнышко, затем растаяло и оно, и только звук лодки, все еще слышный и четкий, медленно замирал в туманной дали…

И как все случилось неожиданно и просто! Сколько раз мечтал он увидеть хоть одну настоящую, живую подводную лодку, и вот он ее увидел и не узнал.

Спать больше Славка не мог. Но, чтоб мать, проснувшись, не ругала его, он осторожно полез на свою койку, лег на одеяло и предался мечтам. Он так устал от бесконечных дум, что едва не уснул, но сквозь обволакивающий его сон опять донеслось: «Бу-бу-бу».

Славка тут же проснулся. Лодки в море не было, стук ее дизелей, видно, приснился ему.

После этой ночи он каким-то новым взглядом рассматривал матросов со значками подводников на суконках и с особым нетерпением ждал появления знаменитой Чаячьей губы.

Чаячья губа появилась внезапно, когда Славка меньше всего ждал ее. Теплоход остановился метрах в ста от скалистого берега с одинокими домиками у воды. Ни города, ни военной базы, только грустные серые сопки, покрытые белыми, как бескозырки, шапками снега. Как все это было не похоже на то, что ожидал увидеть Славка!

К борту подошел катер. По трапу на теплоход быстро взобрались два пограничника в зеленых фуражках. Были на катере и матросы с рюкзаками, и морские офицеры с чемоданами — видно, ехали в отпуск, но отца там не было.

Молоденький офицер, без вещей, пристально рассматривал пассажиров, столпившихся у входа на трап. Его взгляд остановился на Славке, и мальчик почему-то отвел взгляд в сторону: уж не думают ли на катере, что он шпион и собирается попасть на берег, минуя пограничников? Те дотошно проверяли документы, сверяя пропуск с паспортом, но, как это ни странно, не обнаружили ни одного шпиона из доброй полусотни людей.

Более того, третий, щекастый пограничник, оставшийся на катере, помогал спускаться по трапу каким-то старикам и бабкам с огромными мешками и самодельными фанерными чемоданами: катер покачивало, и трап то подымался, то опускался, и сойти на катер было нелегко.

Вдруг офицер, рассматривавший пассажиров, крикнул, глядя на Славку:

— Мальчик, ты Слава?

Славку бросило в жар, и он вцепился в мамину руку.

— Да, да, — крикнула мама, — он Слава, а что?

Офицер ничего не ответил. По краешку трапа, прогнувшегося под тяжестью громадного бородача с двумя чемоданами, он скользнул вверх, кивнув пограничникам — видно, хорошо знал их, и, вытянув руки по швам, предстал перед ними — тронул рукой козырек фуражки, поздоровался, сказал:

— Василий Михайлович поручил мне встретить вас и доставить на квартиру.

Мама сразу вся заулыбалась. Славка был мужчиной и не поддался так легко своим чувствам. Он даже сердито пошевелил бровями и спросил:

— А где папа?

— Не очень далеко. Скоро вернется, — охотно, но уклончиво ответил офицер.

Подхватив тяжеленный чемодан, он с удивительной ловкостью и проворством слетел по качающемуся трапу вниз, потом так же стремительно взлетел вверх и унес на катер второй чемодан.

В это время пограничник проверял мамины документы. Проверял неторопливо, въедливо. Заглянул зачем-то на заднюю страничку, где ставится отметка о прописке.

Молодой офицер, стоявший на трапе, нетерпеливо смотрел на сосредоточенное лицо пограничника. Наконец не вытерпел:

— Да не маринуй ты, она — жена капитан-лейтенанта Ковалева.

Пограничник словно не слышал его голоса. Он, шевеля губами, еще раз прочитал что-то на пропуске и только потом вложил его в паспорт, подал маме, сказал: «Пожалуйста» — и пропустил ее со Славкой.

Молодой офицер подал снизу маме руку, и они со Славкой очутились на катере.

Когда все с теплохода сошли, катер взревел и помчался к скалам. Только сейчас заметил Славка, что в одном месте сопки расходятся и море глубоко врезается в материк.

Туда-то, в горло этого залива, и шел катер. Горло было широкое. Мокрые, поросшие зеленью мхов и ржавчиной лишайников глыбы отвесно висели над водой.

Вот они вошли в горло, и Славка увидел просторную, как море, ширь залива, окаймленную сопками. В одном месте, где сопки были пониже и берег не так круто обрывался к воде, пестрел домами небольшой городок.

— Матросск? — спросил Славка у офицера.

— Он, — ответил тот.

— А это… это… — Славка обвел рукой ширь залива.

— Чаячья губа…

— Я так и знал, — признался мальчик, хотя в самом деле и не подозревал, что Чаячья губа и городок Матросск, о которых он столько думал, так просто и буднично появятся перед ним.

Катер резко вильнул в сторону — пошел к причалу, и неподалеку от него Славка увидел длинный деревянный пирс и несколько узких подводных лодок возле него, таких же строгих и серых, как и стоявший на рейде крейсер, как это полярное море и небо, как эти молчаливые, крепкие скалы.

По ближней лодке ходили два матроса в пилотках и выцветших синеватых робах. Один держал в руках банку и, показывая кистью, что-то говорил второму, который, стоя на корточках, широкими мазками красил борт лодки. Краска под его кистью блестела на солнце, и Славка почему-то вспомнил, как в Москве перед Первым мая вот так же маляры красят заборы, двери, дома, ларьки. И чем-то совсем не военным, а очень мирным и домашним веяло от этих лодок, и совсем не верилось, что они — грозные и неуловимые корабли, которых так боялись в ту войну враги.

Ну в самом деле, ни орудий, ни башен, даже мачт и тех не видно. Лежат они на воде, у пирса, по спину погрузившись в воду, точно ленивые и добродушные, разомлевшие на солнце нерпы. Но кто-кто, а Славка-то знал, насколько обманчив их внешний безобидный вид…

— Красятся. — Офицер кивнул на матросов с кистями. — Из похода пришли, волна быстро смывает с бортов краску, вот и приходится каждый раз…

Временно они с матерью поселились в квартире старшего лейтенанта Егорова, тоже подводника. Он уехал с женой и сыном отдыхать на юг и уступил им свою комнату. Дом был огромный, четырехэтажный, облицованный золотистой керамикой. В каждой квартире ванная, центральное отопление, телефон, паркетные полы. И часто, лежа на диване, где мать стлала Славке на ночь, он смотрел в потолок и думал: правда ли это, что он в Заполярье? Может, он в Москве и все это только сон?

Все в этой комнате было чужое: и стулья, и стол, и гардероб, и радиола «Аккорд» на тумбочке. Даже белые подоконники, на которых было нацарапано «Витя», и те хранили на себе следы чужой жизни. Поэтому-то вначале Славка с матерью чувствовали себя в этой комнате неловко, как в гостях. Осторожно садились на стулья, боялись передвинуть или переложить с места на место тарелку, сковороду или книгу. Но постепенно они привыкли к чужим вещам, и они стали для них как свои.

Непривычным вначале был и город. У дома росли крошечные полярные березки, высаженные чьими-то хозяйскими руками, по улицам в линялых голубых робах строем ходили матросы, молодые крепкоголосые парни с развевающимися на ветру ленточками бескозырок или в синих, сбитых на висок пилотках. Иногда они шли с полотенцами под мышками — значит, в баню, иногда с лопатами и ломами — на какие-то земляные работы.

Первые дни Славка ходил по городу в полном одиночестве и читал названия улиц: «Полярная», «Североморская», «Матросская», «Южная». А когда на третий день он осмелел и стал обследовать окраинные улочки, застроенные неказистыми домишками на склонах сопки, он обнаружил улицу Фетисова.

Кто такой Фетисов, Славка не знал и решил при случае выяснить. Он шел по этой улице все выше и выше. Дома кончились, дорога превратилась в сплошную россыпь камней. Он полез выше, добрался до перевала сопки и увидел тусклую полосу моря, а по правую руку — Чаячью губу.

Славка прошел по вершине сопки, спустился с другой стороны вниз и неожиданно наткнулся на кладбище. То здесь, то там стояли гранитные обелиски со звездами, испещренные надписями. На одной позеленевшей глыбе лежал ржавый якорь с обрывком цепи. Здесь, как гласили скупые надписи на камнях, были погребены офицеры и матросы-подводники, погибшие в годы войны от бомбежек.

Редкий лишайник и жесткие кустики полярной березки путались под ногами, хрустели и мешали идти.

Это было военное кладбище, и тем более неуместными казались редкие одинокие кресты, почерневшие от дождей и времени, покосившиеся и жалкие.

Неожиданно из-за каменной глыбы вышли три матроса в робах. У одного на плече висела брезентовая сумка.

— Вон там, — сказал он, — с того края.

Они прошли шагов пятьдесят и стали ломами бить землю. Земли здесь, собственно, не было — был сплошной камень. Поэтому-то удары стучали гулко, из-под стали летели каменные брызги вперемешку с искрами.

Славка крайне заинтересовался работой и подошел поближе. Теперь он видел, что они вырубали в камне дыру. Но для чего? Тот, что был с лопатой, быстро выбросил из дыры щебень, и опять гулко заухал лом. Потом матрос с сумкой достал два красноватых бумажных патрона с черными проводами на конце, сунул патроны в выбитую яму, что-то сказал двум своим товарищам и крикнул Славке:

— Мальчик, уходи. Рвать будем!

Два матроса подошли к нему и, подхватив недоумевавшего Славку под руки, побежали за скалу. Скоро к ним присоединился и третий матрос с брезентовой сумкой. Рванул взрыв, и в небо свечой взлетели камни. Дым рассеялся, и Славка вместе с матросами побежал к месту взрыва. Там, где была глубокая ямка, темнела широкая и длинная яма, наполненная дымом.

— Ну и рвануло! — засмеялся Славка. — Вот силища-то!

— Ничего тут смешного нет, — мрачно сказал матрос с брезентовой сумкой, — могилу роем.

Славка покраснел, сконфузился, смолк.

— Товарищ наш, из одного экипажа… умер… Ясно?

С тяжелым чувством пошел Славка в город. Вот оно как здесь! Даже человека схоронить нормально нельзя: никакая лопата не возьмет гранит, поневоле приходится пускать в ход взрывчатку. И ему почему-то сразу вспомнилась бабушка. На восторженные восклицания Славки по поводу грозного и прекрасного Баренцева моря, Чаячьей губы и северных сияний она скептически бросала: «Оно-то, конечно, красивое, знаю, да из него одеяла не сошьешь и не будешь им сыт, твоим северным сиянием».

Когда по улице Фетисова Славка спускался вниз, сзади опять отрывисто рвануло. «Могилу углубляют», — подумал Славка, и у него запершило в горле.

На стадионе, возле которого он шел, мальчишки гоняли футбольный мяч. Сбоку, у ворот, валялись вырезанные из досок пистолеты-автоматы с косо торчащими магазинными коробками и веревками вместо ремней. Ребята как бешеные носились по полю, ровному и твердому, без травы, посыпанному песком.

В воротах стоял подросток в тельняшке и лыжных брюках, высокий и худой, с заросшим затылком.

Ворота были слишком широкими для ребят, и они уменьшили их, свалив в метре от штанги кучу курточек и телогреек.

Внезапно мяч вылетел из черты поля и помчался на Славку. Он не растерялся и тут же ногой отбил его в центр поля. Игра продолжалась. Паренек в тельняшке посмотрел на Славку и почесал висок. Славка остановился. Паренек, не выходя из ворот, подозвал его к себе.

— Недавно приехал? — спросил он, глядя одним глазом на мяч, другим на Славку.

Славка ответил.

— Подводник?

Каким-то седьмым чувством догадавшись, что вопрос касается не столько его, сколько отца, Славка утвердительно кивнул головой. Узнав, что он перешел в пятый класс, паренек в тельняшке сказал, что, наверное, они будут учиться в одном классе.

Иногда на Славку смотрел один его глаз, зеленоватый с желтыми крапинками, иногда же, если мяч был далеко от ворот, — оба. А потом случилось так, что глаза паренька впились в мяч: игрок с пустой кобурой на поясе стремительно вел его к воротам. Паренек в тельняшке, как обезьяна, запрыгал в воротах, изгибаясь и выбрасывая вперед руки. Удар — он бросился вперед, и Славка увидел, как он, скорчившись, лежит на земле, прижав к животу мяч.

— Ур-р-р-а, Гошка! — закричали мальчишки.

Гошка медленно поднялся, сплюнул, отбил ногой мяч за центр поля, потом тщательно отряхнул от пыли ворсистые лыжные брюки, как ни в чем не бывало подошел к воротам и оперся о штангу.

— Трудный был мяч, — сказал Славка. — Чуть не с ножки снял.

— Ерунда, — ответил Гошка, — вот «мертвый» — этот трудный, а такой — пара пустяков.

Рукава тельняшки его были высоко закатаны, и Славка увидел на локте правой руки косую кровоточащую ссадину.

— Болит? — Славка ткнул пальцем.

— Царапина! — Гошка только сейчас заметил ее. — Через час присохнет. На мне, как на собаке, все заживает. Кровь хорошо сворачивается.

Славка с уважением посмотрел на него. У Гошки была костлявая широкая фигурка; не по росту длинные брюки, гармошкой собранные ниже колен, надежно держал крепкий флотский ремень с медной бляхой. Видно, мальчишка не забывал ее драить песком, потому что она, как зеркало, пускала желтые зайчики.

— Издалека? — спросил Гошка.

— Из Москвы, — стараясь говорить как можно равнодушней, ответил Славка.

— И на Красной площади был? — Гошка покусал губу.

— Миллион раз. Я даже жил неподалеку от нее.

— Здо́рово! — сказал Гошка и тотчас вздрогнул, выскочил вперед, сгорбился, стремительно подпрыгнул вверх, и тугой кожаный мяч крепко стукнулся о него, точно прилип к животу вратаря.

Несколько раз ударив мячом о землю, он пустил его ввысь, подтянул брюки и подошел к Славке.

— А знаешь, что такое гюйс?

— Откидной воротник у матроса, — отчеканил Славка.

— А кнехт?

Это слово мальчик тоже знал. Да и кто не знает, что деревянная или чугунная тумба для крепления швартовых концов зовется кнехтом.

— Отлично, — сказал Гошка. — Ты, я вижу, не сухопутная мышь, браток… А что такое шпигат?

— Не шпигат, а шпагат, — поправил его Славка, — ну кто же этого не знает, — тонкая веревочка…

Тут Гошка хохотнул и дружески, впрочем довольно чувствительно, щелкнул его в темя.

— Эх, ты, шпигата не знаешь! Салака ты в постном масле!

Неизвестно, сколько бы еще продолжался экзамен, но тут мать одного игрока из Гошкиной команды отозвала сына с поля, и Гошка крикнул Славке:

— Хочешь вместо него?

— Хочу.

— А играть-то играл когда?

Это уже было похоже на оскорбление. Гошка, видно, думает, что если человек не знает ничего про какой-то шпигат, так он вообще ни на что не способен.

— Играл! — дерзко крикнул Славка. — Жаль только, что буду в твоей команде, а то бы мяч вместе с тобой в сетку вогнал!

Гошка улыбнулся — это была его первая улыбка со времени их знакомства:

— Ну, иди-иди, а то нам наклепают.

Славка ринулся на поле вдогонку за мячом. Он играл в сборной школьной команде, считался неплохим игроком и очень хотел показать ребятам класс столичной игры. Напрягая всю мощь своих мышц, он носился по полю, догоняя мяч, обводил, подавал и принимал пасовки, бил по воротам. Вначале он старался только потому, что знал — в спину ему смотрят зеленоватые, полные озорства и надменности Гошкины глаза. Но скоро Славка забыл об этом. Он просто вошел в азарт. Ах, как хотелось ему вогнать в ворота мяч! Но всякий раз мяч или пролетал мимо, или вратарь исправно брал его.

Славка едва не плакал от огорчения, взвизгивал, сжимал кулаки и топал ногой о землю. Мяч хорошо слушался в центре поля, шел как на привязи у ноги, но стоило подвести его к воротам, как он выходил из повиновения, отскакивал в ноги противника, шел прямо в руки вратарю или пролетал над верхней перекладиной.

Хотя Славка не забил ни одного гола, игра кончилась со счетом 3:2 в пользу Гошкиной команды. Ребята надели курточки, повесили на плечи пистолеты-автоматы и зашагали от стадиона. Его заняли моряки — готовились соревнования на первенство Северного флота, и футболисты вышли на тренировку.

Славка перезнакомился почти со всеми ребятами обеих команд, а что касается Гошки, так он уже мог считаться его другом.

— Я сегодня был на кладбище, — сказал Славка, — и видел, как матросы…

— Рвали камень под могилу, — вставил Гошка.

— Вот такими патронами, наверное, с динамитом…

— С аммониткой, — поправил Гошка.

— А кто умер, знаешь?

— Николай Панин, — сказал Гошка, — старший матрос. Сорвался со скалы, насмерть убился…

Гошка знал все, что делалось в Матросске. Как скоро выяснилось, он лично был знаком со Славкиным отцом и даже бывал в береговом кубрике его подводной лодки и отзывался об отце, что он отличный командир и вообще «хороший мужик».

С этого вечера жизнь Славки круто изменилась. Теперь у него были друзья, и весь городок от этого казался более уютным и привычным, и он обращал внимание не только на сопки с языками нерастаявшего снега и студеную рябь залива. Утром следующего дня он в самом лучшем настроении вылетел на улицу и застыл как вкопанный.

По улице шла похоронная процессия. Впереди гремел военный оркестр, строем шли в парадной форме моряки и двигался красный гроб. Замыкали шествие гражданские жители города и, конечно, вездесущие мальчишки. Потом в небо грянул сухой залп, и после него стало так тихо, что было слышно, как в губе пронзительно кричат растревоженные чайки.

Моряки двинулись назад, отбивая шаг по каменной дороге. Следом за ними — мальчишки с деревянными пистолетами через плечо.

— Слушай, Гоша, — тихо сказал Славка, — а почему на кладбище так мало могил подводников?

Гошка угрюмо посмотрел на него:

— А ты сам пошевели мозгами.

Славка насупился. Его лицо выражало усиленную работу мысли.

— Потому что подводники редко погибают на берегу, — проговорил Гошка, — то подводная лодка на мину напорется, то с неба самолеты разбомбят, то эсминцы глубинками забросают. Разорвет корпус, хлынет вода в отсеки — и поминай как звали. А сколько лодок пропало в войну без вести! Никто до сих пор не знает, как они погибли и в каком квадрате лежат. Вот взять хотя бы Гаджиева… Слышал, наверное, Магомета Гаджиева, героя, того, который впервые всплывал и бил по кораблям противника из пушки и топил их?.. Ну так вот, он дал последнюю радиограмму: «Всплыли и веду огонь из пушки…», и все, больше ни слова. С глубины моря телеграммы не дашь, радиоволны не проходят. Для этого нужно или всплыть, или высунуть наружу антенну… Ясно?

Говоря по совести, живя в Москве, Славка думал, что все, решительно все знает о подводных лодках и может любого заткнуть за пояс. А тут на́ тебе…

— Ясно, — ответил Славка, — их могилы в море… А много наших лодок потопили?

— Да не очень, но все-таки…

О гибели лодок Гошка говорил с особой болью и волнением, и в лице его появлялось что-то мучительно-болезненное, краешки губ опускались и напряженно вздрагивали. И Славка вдруг остро почувствовал большую расположенность и доверие к нему.

— Гоша, — спросил он тихо, — а что такое шпи… шпигаты?

Гошка улыбнулся и объяснил ему, что подводная лодка имеет прочный внутренний корпус и легкий наружный. В нем-то, вдоль борта, и проделаны отверстия, через них в балластные цистерны входит при погружении забортная вода и выходит, когда свежий воздух продувает цистерны, — лодка становится легкой и всплывает.

— Хочешь закурить? — спросил вдруг Гошка и достал из кармана курточки смятую пачку «Севера».

Славка не курил, папиросный дым вызывал у него отвращение, и завзятые курильщики их класса никак не могли пристрастить его к куреву. Но ответить Гошке прямо Славка не мог — тот бы еще решил, что он маменькин сынок. И мальчик ответил:

— Что-то не хочется сейчас.

Гошка закурил один. Он с видом многоопытного курильщика покатал в пальцах хрустящую папиросу, зажег спичку, затянулся и, сладко прищурившись, выпустил облачко дыма.

К ним подошел коротенький мальчишка с пустой кобурой на боку.

— Ты куда, Фетисов? — спросил он.

Славке на миг показалось, что эту фамилию он где-то слышал, но, как ни напрягал он память, так и не мог вспомнить, от кого и где.

— Никуда, просто поболтаться вышли.

Они и в самом деле без всякой цели бродили по Матросску. По дороге Гошка рассказывал, что знает в десяти километрах от города маленькую губу, в которой до сих пор есть птичьи базары. Вокруг птицы перепуганы, и не так-то легко собрать десяток яиц кайры или гаги, а вот там, в обнаруженной им губе, на неприступном утесе, можно за час набрать мешок яиц, и за целый месяц потом не съешь их. Гошка тайком приносил яйца домой, потому что собирать их запрещается законом: гаги дают ценный пух, из него вяжут теплые свитеры, платки и другие вещи, и, если каждое лето собирать их яйца, гаги совсем выведутся с побережья Баренцева моря…

— А если тебя поймают? — спросил Славка.

Гошка пустил ему в лицо струю дыма:

— Черта с два! Зато яйца знаешь какие вкусные! Во! Куда против них куриные! Я зараз могу выпить десятка полтора, и на яичницу они годные — пальчики оближешь. Те, в которых уже птенцы — болтунок, выбрасываем, а нормальные едим.

Славка исподлобья посмотрел на него. Неужто Гошке не жаль набирать мешки яиц? Сколько гаг и кайр губит он!

Но Славка ничего не сказал, а то, чего доброго, Гошка подумает, что он слабонервный и чувствительный, как девчонка.

— Если будешь слушаться меня, свожу тебя в ту губу, — пообещал Гошка. — Идет?

Славка был не против.

— А у тебя голова не кружится, когда лазаешь по скалам? Там, знаешь, высоковато, сорвешься — яйцо всмятку из тебя получится, и идти нужно по узкому карнизу.

— Не кружится, — сказал Славка, хотя точно не знал, как будет вести себя его голова на большой высоте. — А кто твой папа? — внезапно спросил он. — Подводник?

— Мой? — Гошка хмуро посмотрел на него. — Ну, инвалид, а тебе что? Раньше был слесарем в мастерских по мелкому ремонту лодок, а сейчас дома…

— А мама?

— В школе убирает. Техничкой.

— Так. — Славка уже слегка жалел, что задал приятелю эти вопросы.

Он почти был уверен, что Гошка — сын какого-то знаменитого подводника, недаром он так хорошо знает все, что касается лодок.

И Славке захотелось утешить его, сказать что-то теплое и хорошее:

— А ты ведь будешь подводником, правда?

— Буду, если по здоровью примут. Здесь строго.

— Примут, — твердо сказал Славка, оглядывая его крепкую ширококостную фигурку. — Кого же тогда принимать, если не тебя?

Гошка пожал плечами:

— А кто его знает. Может, врачи что-нибудь и найдут.

— Все будет в порядке. Станешь командиром лодки, а потом, может, и контр-адмиралом.

Гошка скептически присвистнул.

— А ты не свисти. Все контр-адмиралы были когда-то мальчишками и, наверное, не мечтали, что станут такими большими начальниками… Контр-адмирал Фетисов — ведь это звучит, правда?

Гошка недоверчиво усмехнулся:

— Чудной ты какой-то… Все загадываешь да мечтаешь. А я далеко не заглядываю. Может, и до старшего матроса не доживу, а ты — «контр-адмирал»… Начитался книжек. Оно все бывает хуже, чем думаешь.

Славке стало скучно слушать товарища и захотелось перевести разговор на что-то другое. Видимо, и Гошка почувствовал это, потому что сам перевел беседу:

— Айда ко мне… Покажу кое-что.

— Что?

— Увидишь.

Они пошли. По дороге заглянули в «Гастроном». Гошка быстро прошел вдоль прилавка, цепкими глазами разглядывая коробки конфет, консервы, апельсины, пачки печенья. Шел он, властно расталкивая прохожих, потом зашагал к кассе. Возле кассы стояла очередь человек в пятнадцать.

Гошка подошел прямо к окошечку, постоял немного для приличия и протянул деньги.

Очередь зашумела:

— Куда лезешь? Времени нет?

— Нет, — заявил Гошка. Он ничуть не смутился. Даже Славке, стоявшему поодаль, стало стыдно, и он легонько покраснел, но Гошка был спокоен. Что-то ожесточенное и даже свирепое появилось в его лице, и тонкие темные брови проломились углом внутрь.

Полная женщина с двумя сумками — кожаной и авоськой — стала силой отталкивать его. Он чуть отошел, но, видно, решил до последнего не сдавать своих позиций. Подождав, когда трое самых непримиримых покупателей выбили чеки и к окошечку подошел седой мужчина в шляпе и очках, с худой жилистой шеей, Гошка сунул в окошко руку. Кассирша выбила ему чеки.

— «Казбек», — сказал он одной продавщице. — Полкило ветчины, — бросил другой. — Коробку зефира, — приказал третьей и везде брал без очереди.

Полная женщина с двумя сумками возмущенно покачала головой:

— Вот нахал! Сколько раз вижу его — никогда в очереди не постоит. И это школьник! И еще, может, пионер.

Неловко было Славке слушать, как поносят его товарища. А на Гошку это не действовало. Он улыбался краешками губ и краснел не от стыда, а скорее от удовольствия. Славке даже неприятно было подходить к товарищу в магазине, потому что все бы увидели, какой у него друг. Когда Гошка с покупками под мышкой зашагал к нему, он выскользнул из магазина, и приятель нагнал его у парикмахерской.

— Ловко я это, а? — спросил он не без гордости.

Славке хотелось изругать его последними словами, но ведь он так мало знал Гошку и бранить его было неловко. Да и, кроме того, Славке не приходилось по-настоящему ругаться в жизни. И он сказал мягко:

— И охота тебе было. Только шум…

Гошку это замечание укололо:

— Не хватало еще торчать в очереди! Я ведь не домашняя хозяйка.

— Мог и постоять. Ведь десять минут, не больше.

Гошка совсем озлился:

— Ну, что касается тебя — можешь стоять и полдня, друг любезный, а я человек занятой.

— Вижу, — уронил Славка.

Это короткое замечание почти взбесило Гошку:

— Ты чего лезешь в бутылку? Я тебе что-нибудь сделал плохого? Для тебя же купил. Вместе дома жрать будем. Ясна обстановка?

— А ты не злись… Уже и слова сказать нельзя.

— Говори, да с толком…

В это время к ним подошел высокий мужчина в измятом костюме, ковбойке и с густой шевелюрой темно-русых вьющихся волос. Одну руку он держал в кармане.

— Привет, керя, — бросил он Гошке и пожал ему, как равному, руку.

— Здравствуй, — небрежно проговорил Гошка. — Тебе чего?.. Это?

— Ну да, — сказал мужчина, — организуй, будь другом.

— Можно, — произнес Гошка, и Славка вдруг понял, что его приятель очень нужен этому высокому, с пузырями на давно неглаженных брюках, и еще он понял, что разговор у них полусекретный и не нужно им мешать.

— Сколько? — деловито спросил Гошка.

— Две.

— Идет. Услуги по-старому?

— Само собой, — заявил незнакомый.

— Куда принести?

Славка отошел еще дальше и не слышал, по какому адресу должен был Гошка что-то принести.

Мужчина ушел. Гошка подозвал к себе Славку.

— У меня тут небольшое дельце появилось, — сказал он, не глядя ему в глаза, — встретимся завтра утром у стадиона. Согласен?

— Хорошо, — сказал Славка, не зная еще, следует ли ему встречаться завтра с Гошкой. Уж с очень подозрительным типом беседовал он.

Славка не пришел утром на стадион, как не пришел через день и через пять дней. События завертелись, и ему просто было не до Гошки. Из плавания вернулся отец, и Славка не отходил от него…

Вскоре отцу дали комнату в соседнем доме, и они сообща переносили туда вещи. Когда отец сказал, что пойдет за своим имуществом в базу, Славка вызвался сопровождать его.

Дома военно-морская база представлялась ему в виде крепости: вся она, должно быть, окружена железобетонной, непробиваемой никаким снарядом стеной, вокруг из специальных бойниц и башен торчат пушки и пулеметы разного калибра, чтоб никакой вражеский корабль не мог напасть на базу. Пирс тоже представлялся ему железобетонным, прочным, с железными кольцами с края, к которым и привязываются швартовые концы подводных лодок.

Ничего этого не увидел Славка. Возле огороженного деревянным забором участка берега они прошли к воротам и увидели молодого часового с пистолетом-автоматом на груди — точно таким же, какой был у ребят на стадионе, только этот был сделан из металла.

Пройдя сквозь проходную, они очутились на асфальтовой площадке. Но и здесь — ни пушек, ни пулеметов.

Неподалеку от пирса были врыты шесты, туго натянута сетка, и две команды веселых и шумных парней в синих робах играли в волейбол. Они хохотали, брали трудные мячи, догоняли неудачно пущенный в сторону воды мяч, чтобы он не искупался… Ну никак не скажешь, что это военные моряки, несущие суровую службу на Баренцевом море!

А когда Славка с отцом проходил возле огромного серого корабля — плавбазы — и увидел, как у трапа два моряка забавляются с мохнатой белой собачонкой, мальчик даже расстроился. Он надеялся увидеть строгих людей, неулыбающихся и замкнутых морских волков, а увидел обыкновенных ребят, и даже военная форма с погонами не делала их неподступными и грозными.

Собачонка лежала на спине, крутилась и блаженно вертела хвостиком, работая сразу всеми лапами, а матросы щекотали ее живот, пощипывали за ушами. И уморительно смеялись.

Увидев Славкиного отца, они тотчас выпрямились, приняли серьезный вид и отдали честь. Отец, вместо того чтобы молчаливо пройти мимо них размеренным командирским шагом, остановился и сам присел на корточки, поблескивая золотом погонов.

— Ожил? — спросил он совсем не строгим служебным голосом, а обычным, каким говорил с мамой и сыном.

— Ожил, — сказал рябой матрос в пилотке, — едва успели… А это ваш сын, товарищ капитан-лейтенант?

— Мой. Приехал посмотреть на вас. Сам мечтает на лодке служить, да, боюсь, испугается, нелегкая у нас тут служба.

— Ну да! — крикнул Славка. — Как же, уже испугался…

Все заулыбались.

Больше отец не говорил ни слова об этом, а рассказал Славке, как на плавбазе поселился больной приблудший щенок (одна большая собака там уже живет) и как матросы вы́ходили его: вчера он нечаянно сорвался с трапа, захлебнулся и, наверное, утонул бы, если бы матрос, обвязавшись концом, не спустился и не вытащил его.

Они шли мимо причальных кнехтов возле подводных лодок. У трапов расхаживали вахтенные с пистолетами-автоматами на груди. Вдруг сбоку раздался скрежет, и Славка увидел необычную картину. Из распахнутых ворот арсенала четверо матросов выкатили тележку с длинной-предлинной, густо смазанной коричневым маслом торпедой. Колеса тележки легко катились по рельсам к большому паровому подъемному крану, который тоже стоял на рельсах, только у края пирса.

На палубе лодки ходили перемазанные маслом моряки и выкрикивали разные команды.

— Грузятся, — сказал отец и, дернув сына за руку, едва не поволок по пирсу. — Если будешь с такой скоростью идти, к вечеру не дойдешь до ПКЗ.

До плавучей казармы они добрались за две минуты, и Славка увидел небольшую каюту, в которой отец жил два года.

Все его вещи влезли в два чемодана, один даже остался наполовину пуст.

Когда выходили из плавучей казармы, Славка заметил у дальнего пирса странную подводную лодку. Если другие блестели свежей краской, охранялись вооруженными вахтенными и стояли под военно-морским флагом, то эта лодка казалась старой и заброшенной. Ее никто не охранял, над рубкой лениво болтался небоевой синий флаг, на борту темнели вмятины, серая шаровая краска во многих местах была ободрана.

— Жалею уже, что взял тебя, — вздохнул отец и, чтобы скорей удовлетворить его любопытство, рассказал: — Эта лодка времен войны, огромная океанская крейсерская лодка «Катюша». Много немецких транспортов и сторожевиков пустила она на дно и даже торпедировала крейсер, забредший в северные воды. Теперь на ней УТС — учебно-тренировочная станция. Сюда приходят подводники учиться: надевают легкие водолазные костюмы и плавают в бассейне, устроенном внутри нее, учатся накладывать щиты и пластыри на места воображаемых пробоин, выходят через торпедные аппараты наружу…

Потом отец показал Славке небольшие суда — торпедоловы, которые во время учений в море вылавливают и лебедкой поднимают на борт учебные торпеды — ими подводные лодки стреляют по цели. Увидел Славка и противолодочные корабли — главных врагов подводных лодок. И на каждом из них развевался военно-морской флаг страны.

Солнце склонилось к сопкам. Они шли по пирсу к проходной. Вдруг по радио над базой разнеслись слова:

— Под гюйс и флаг смирно!

На палубах лодок и на корме плавбазы застыли ряды моряков. Отец мгновенно поставил чемоданы на пирс, повернулся лицом к флагу, выпрямился и взял под козырек. По флагштокам кораблей медленно поползли вниз флаги. Славка, не зная, что делать, тоже застыл.

Потом прозвучала команда: «Вольно!», и они пошли дальше, а Славка чувствовал какой-то непонятный подъем, как будто и он был немножко моряком и слова команды, гремевшей над Чаячьей губой, над мшистыми скалами, пирсами и лодками, относились и к нему…

Быстро летели дни. Славка уже назубок знал и что такое шпигаты, и чем командирский перископ отличается от зенитного, и как на учении стреляют по цели торпедами (они должны пройти под целью), и много других простых и хитрых вещей. У него появились новые друзья, и он стал понемногу забывать про Гошку. А если он и встречал его на улице, старался не замечать: уж слишком неприятны были воспоминания о магазине. И, быть может, до самой школы не столкнулся бы с ним Славка, если б однажды, проходя по кривой нагорной улочке, не прочел он еще раз на фанерной дощечке надпись: «Улица Фетисова».

Славка так и остолбенел. Ведь и у Гошки фамилия Фетисов!

Теперь Славка сам ждал встречи с приятелем. Он специально бегал на стадион, наведывался к магазину. Гошка как сквозь землю провалился. Между тем любопытство Славки разгоралось все больше и больше. Он даже решил узнать у кого-нибудь из мальчишек Гошкин адрес и сходить, к нему домой.

Однако делать этого не пришлось…

Однажды в воскресенье в местном кинотеатре шла картина «Колдунья». С афиш, расклеенных по городу и на щитах кинотеатра, на жителей Матросска смотрела молоденькая девушка с наивно-удивленным взглядом и длинными, как у русалки, льняными волосами. Билет достать было невозможно. Огромная толпа горожан, матросов с увольнительными записками в кармане, летчиков, солдат строительного батальона стояла возле кинотеатра и неизвестно на что надеялась.

Славке на этот фильм попасть было трудно еще и потому, что детям до шестнадцати лет смотреть его не разрешалось. И все-таки он вертелся в толпе. Вдруг он услышал рядом знакомый, чуть хрипловатый голос:

— Билет нужен?

Возле старшего матроса с тоненькой лычкой на погоне стоял Гошка. Лицо его было непроницаемо замкнуто, глаза прятались в прищуре. Он был в куртке и матросской тельняшке, выглядывавшей из отворота.

— Давай! — обрадовался матрос и, точно боясь, что паренек уступит билет другому, схватил его за рукав курточки.

— Не лапай. — Гошка стряхнул его руку. — Идем.

Славка, скрываясь за спинами, последовал за ними. Гошка завел матроса за угол дома. Подойти к ним незамеченным было невозможно, и Славка издали расслышал только несколько слов.

— А у тебя губа не дура, — сказал старший матрос, отсчитывая рубли.

— В очереди полдня торчал, ответил Гошка, — не хочешь — не бери, другие возьмут. Офицеры не такие жмоты, как ты…

Старший матрос ничего не ответил. Он взял билет, махнул рукой и стал пробираться к входу в кинотеатр, а Гошка опять начал рыскать в толпе. «Ясно, чем он занимается», — подумал Славка и вдруг припомнил непонятный разговор Гошки с незнакомым мужчиной у «Гастронома». Наверное, и там они заключили какую-нибудь торговую сделку. И почему-то сразу расхотелось спрашивать у него про название извилистой и тесной улочки, взбиравшейся по склону сопки. Конечно же, Гошка не имеет к ней никакого отношения!

Теперь Славке даже не хотелось, чтоб Гошка заметил его. Но в жизни часто получается так, что когда усиленно ищешь кого-нибудь — не можешь найти, а когда стараешься избежать встречи — наталкиваешься.

— Эй, кореш! — крикнул Гошка, догоняя его.

Славка остановился. Гошка улыбнулся краешками неровных зубов:

— Чего пропадал? Ведь я звал тебя. Попировали бы. Многое упустил.

— Так… — замямлил Славка. — Папа с моря пришел, на другую квартиру переезжали…

— Ясно, а я уж думал, ты опять укатил в свою Москву.

Славка немного обиделся.

— Ну вот еще. Зачем же я приехал тогда?

— А кто тебя знает, — с оскорбительным спокойствием бросил Гошка, и Славка вдруг потерял всякую робость и боязнь обидеть его.

— Твоя фамилия Фетисов? — спросил он в упор.

— Ну? А тебя это очень беспокоит?

— Не очень. Просто я видел в нашем городе улицу Фетисова.

Гошка на мгновение вздрогнул. В его глазах вспыхнул испуг и удивление, будто его внезапно разоблачили. Эта растерянность длилась не больше доли секунды. Гошка тут же совладал с собой и безразлично скривил верхнюю губу.

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

— Может, родственник?

— Что-то не слыхал, — буркнул Гошка, — просто однофамилец. Мало ли на свете Фетисовых!

— А кто такой тот Фетисов, чьей фамилией улицу назвали?

— Откуда мне знать? — с подчеркнутым равнодушием пожал плечами Гошка.

— А я думал, ты все знаешь. Он, верно, знаменитый человек: не стали бы называть улицу его именем, если б он не заслужил этого.

— Представь себе, не интересовался. — Гошка тут же перевел разговор на другое: — Не хочешь в кино?

— Билета нет, да и не пустят, — вяло проговорил Славка, — детей до шестна…

— Балда, — нежно сказал Гошка, — как будто вчера на свет родился! Ты больше слушай, что пишут. Хочешь, мы враз обтяпаем это дельце? Ну? Только скажи. — Гошкины глаза загорелись энергией и готовностью.

— Нет, — ответил Славка и зевнул, — как-нибудь в другой раз. Спать хочется… А я уж думал, ты родственник того Фетисова…

— Отстань ты от меня! — огрызнулся Гошка и, не пожав даже на прощание руку, скрылся в толпе.

И они опять несколько недель не встречались. Больше Славка не старался увидеть Гошку, но все эти недели он не забывал разговора с ним. Было ясно, что Гошка скрывает какую-то тайну и никакими клещами из него не удастся вытащить ни слова. О Фетисове Славка спрашивал отца, но тот не знал о нем ничего. И мальчик почему-то решил про себя, что улица названа по имени одного из знаменитых подводников, погибших в годы войны на Севере.

Все выяснилось через месяц, когда в школе начались занятия. Над их классом шефствовал экипаж одной из подводных лодок, и ребята частенько бывали в матросском береговом кубрике. Они вместе сидели в кино, играли в китайский бильярд, ходили в спортзал. Как-то раз, когда ребята собрались в Ленинской комнате соединения, старый подводник, капитан первого ранга Гришин, несколько лет уже служивший на берегу, рассказал мальчишкам и девчонкам Славкиного класса о войне. Гришин служил на одной из лодок штурманом и не раз ходил в опасные рейсы к норвежским фиордам, где базировался немецкий флот. Лодка торпедировала вражеские транспорты, уходила от глубинных бомб, которыми забрасывали ее эсминцы и сторожевики.

Она подходила к базе и из пушки салютовала: сколько выстрелов — столько кораблей противника пустила она ко дну. Она швартовалась у пирса, вся обледеневшая: с лееров ограждения боевой рубки свисали гигантские сосульки, тяжелые литые бороды льда, на палубе темнели скользкие намерзшие бугры.

Из рубочного люка появлялись люди, заросшие щетиной, измученные недосыпанием и вечной опасностью, недостатком свежего воздуха и питьевой воды, но всегда насмешливые и непреклонные, надежные и спокойные, люди ратного труда…

— Товарищ капитан первого ранга, — вдруг быстро спросил Славка, — а кто такой был Фетисов?

Командир повернул к нему седеющую голову:

— Ваня Фетисов? Ты о нем спрашиваешь?

— У нас есть улица такая.

— Ну-ну, его имя и присвоили улице… Имя Вани Фетисова, североморца…

— Он был командиром лодки? — продолжал атаку Славка.

— Нет, — ответил Гришин, — он был старшиной первой статьи, рулевым-сигнальщиком. Его хорошо помнят ветераны. О нем много писали во время войны, когда наградили двумя орденами Красного Знамени. Он был замечательным человеком, смелым, веселым, добрым и очень сильным. Когда он был на вахте — сидел на ходовом мостике, на руле, и наблюдал за небом и морем, — ничего не могло укрыться от его глаз. Помню, мы с ним вместе были на мостике. Вокруг вроде тишина и покой, да вдруг слышу голос Фетисова: «В пяти кабельтовых по правому борту — предмет. Подозреваю, что мина».

И не ошибся. Круглая, утыканная рожками взрывателей, похожая на огромный каштан в кожуре с пупырышками, видно, сорвавшаяся с минрепа — это такой трос, соединяющий мину с ее якорем, — мина неслась на лодку. Вовремя уклонились. Непонятно каким образом, но видел он очень далеко и все, буквально все замечал: и разбитую шлюпку, и одинокую бочку в море, не говоря уже о самолетах или кораблях противника, когда они находились так далеко от лодки, что казались не больше пылинки. Спокоен. Молчалив. Лишь изредка обратится: «Товарищ лейтенант, разрешите закурить».

Как-то раз вышли у нас из строя вертикальные рули. Время тревожное. Над морем летают самолеты… Так и так, объяснил командир команде, положение рискованное, нужно вылезти на корму и починить рули. Если поблизости появится самолет, лодка срочно погрузится. Самолет, скорее всего, появится… Кто согласен?

«Я», — ответил Ваня Фетисов.

И больше ни слова не сказал.

Одели его потеплее, дали инструменты, веревку — привязаться к лодке, чтоб волна не смыла. Он кивнул ребятам и полез, загремел ногами о стальную палубу. Все замерли: почти на гибель посылают человека. Целый час окатывало его ледяной водой, кололо брызгами, прижимало ветром, а он, как малый бугорок, скорчился на корме, примостился, прижался к стальному корпусу и работает. Минут через сорок кончил и, держась за леер, подошел к пушке, взобрался по трапу на мостик, и здесь голос: «Воздух!» Это значит — фашистский самолет. Скатились мы кубарем в рубочный люк, задраили его, заработали насосы, нагнетая в цистерны быстрого погружения воду, и вот мы уже на глубине…

Лишнюю минуту задержался бы Ваня с ремонтом — погрузились бы без него. Крепка у моряков дружба, да боевым кораблем нельзя рисковать: война в самом разгаре, а лодок-то тогда у нас было маловато…

— А когда же он погиб? — не смог удержаться от вопроса Славка.

— Погиб он через год. Во многих еще походах участвовал и не раз выручал экипаж из беды. Потом мы стали на ремонт. Другая лодка нашего подразделения уходила из базы с заданием перехватить немецкие транспорты с оружием. Да случилось так, что в их команде заболел и списался в госпиталь рулевой-сигнальщик. Ваня Фетисов сидел в командирской каюте, когда явился командир уходящей лодки.

«Так и так, говорит, выручи опытным сигнальщиком, вы ведь пока на отдыхе, через четыре денька верну живым-невредимым, да еще, может, с орденом».

Тут и встал со стула Ваня:

«Разрешите мне, товарищ капитан третьего ранга. Только не за орден, а так…»

Посмотрел на него наш командир, закинул ногу на ногу, помолчал и медленно произнес:

«Не возражаю».

Ушла лодка из губы, радировала о потоплении двух транспортов и не вернулась. Как ждали мы ее! Без конца звонили оперативному дежурному, бегали на берег. Нет лодки. Нет, и все. А когда минула неделя, всем стало ясно: больше ждать нечего. Вот и назвали уже после победы улочку его именем, чтобы хоть какая-нибудь память осталась о нем…

— А он старый был? — спросил кто-то.

Капитан первого ранга печально улыбнулся:

— Для вас, может, и старый, а вообще почти мальчишкой был: чуть за двадцать…

— Молодой, — вздохнул Славка и прикинул, что через каких-нибудь восемь лет он достигнет его возраста, того возраста, когда люди совершали подвиги, заслуживали высшие боевые ордена и их именами назывались улицы, школы, корабли.

И вдруг ему в голову совсем неожиданно пришла новая мысль, и он спросил у капитана первого ранга, какое у Фетисова было отчество.

Гришин, пытаясь вспомнить, шевелил губами, смотрел в окно, но припомнить не смог.

— Ваня был в таких годах, когда только по имени зовут. Это в архиве надо узнать или у его дружков, если они остались.

Чувствуя, что ребята всерьез заинтересовались Фетисовым, капитан первого ранга посоветовал им сходить в комнату Боевой славы соединения и посмотреть на его портрет.

…На стенах комнаты висело множество портретов подводников — фотоснимков военных лет: вот экипажу лодки у пирса вручают гвардейское знамя, вот моряки обкалывают ломиками лед с палубы только что вернувшегося корабля, вот лодка отошла от пирса и с ходового мостика ее машет знаменитый командир лодки, Герой Советского Союза, потопивший двенадцать судов противника, ныне контр-адмирал.

Лодки тогда были старомодные, с орудиями на палубе, у боевой рубки. Сейчас таких не строят.

Были в комнате Боевой славы пожелтевшие вырезки газет, дарственные книги писателей, бывших в войну на флоте, макеты легендарных лодок, уцелевшие личные вещи погибших командиров, красные знамена с вышитыми золотом номерами частей…

— А вот и Фетисов, — сказал Гришин и показал на большой мутноватый, очевидно увеличенный с маленькой карточки, портрет.

Весело, чуть прищурив широкие глаза, смотрел на Славку молодой решительный паренек. Губы его были плотно сжаты, но ямочка на подбородке, слегка вздернутый нос и полные веселой отваги прищуренные глаза говорили о том, что этот парень редко унывает. К форменке его были привинчены два ордена Красного Знамени, и по тому, что они были привинчены как значки, а не торжественно подвешены на пестрых орденских планках, можно было сразу определить, что снимок относился к военным годам.

Славка смотрел на его лицо не отрываясь. Как оно похоже на Гошкино лицо! То же упрямство в губах и та же неунывающая веселость и лихость в глазах. И все же в Гошкином лице не было чего-то важного и обязательного, что было у Ивана Фетисова. Не было в нем той доверчивой и ясной доброты, откровенной радости в выражении глаз, может, несколько самонадеянной и беспечной, но до того широкой и открытой, что этому человеку прощалось все.

В архиве соединения отец узнал, что Фетисова звали Иваном Николаевичем. А Гошку звали Георгием Николаевичем. Сомнений больше не было — братья, родные, кровные братья, и это его, Гошкиной, фамилией названа одна из улиц Матросска, и никто в школе этого не знает, никто и не догадывается, что Гошка, этот грубый мальчишка, двоечник и хулиган, — брат героя Отечественной войны!

Почему же Гошка усиленно скрывает, кто был его брат?

Утром, шагая в школу. Славка наконец решил припереть приятеля к стенке. Уж теперь-то он никак не сможет отказаться. В этот день Гошка в школу не пришел, а на большой перемене разнесся слух, что комсомольский патруль накрыл группу барышников-спекулянтов, а вместе с ними — и Гошку. Дело в том, что в городе не продавали спиртных напитков; даже пива и того не было в магазинах. И вот кучка спекулянтов решила подзаработать. Они контрабандой привозили в чемоданах водку и продавали исподтишка по полсотни за пол-литра. Гошка был чем-то вроде связного у барышников. Он выискивал желающие купить водку, соблюдая все предосторожности, приводил их в дом барышников или сам выносил бутылку, получая по пятерке с горлышка. Долгое время они действовали безнаказанно, и вот наконец комсомольский патруль накрыл их…

Три дня Гошка не являлся в школу, на четвертый его привела мать. Он сильно осунулся, как-то потускнел. Его голос звучал мягче, чище, виноватей. Он уже не казался таким плечистым и бесшабашным, и теперь в его мальчишеском лице появилось что-то новое, странным образом делавшее его похожим на Ивана. Видно, с ним как надо поговорили в отделении милиции, в директорском кабинете, а может, и дома. А возможно, он и сам многое успел передумать за эти три дня.

Странно было видеть, как бочком входит он в дверь класса, чтобы никого не задеть, аккуратно, подняв крышку, садится за парту и выкладывает перед собой тетради.

Четыре урока Славка терпел и никак не решался подойти к нему и заговорить о брате.

Только после конца занятий собрался он с духом. Они вместе вышли из школы. Вначале, боясь обидеть и уколоть, Славка хотел издали подступить к разговору. Но в самый последний момент передумал. Нечего с ним церемониться, его скорее проймешь резким словом.

Они шли по тротуару вдоль худеньких кривых березок. Черная осенняя туча висела над Матросском. Чайка прилетела со стороны губы и пронеслась над улицей.

— Ты чего скрывал про Ивана? — вдруг сказал Славка. — Про Ивана Фетисова, героя войны. Я все узнал.

Гошка молчал. Зато Славка уже не мог остановиться. Слова, которые целый месяц вызревали в нем, вдруг нашли выход. Ребята шли по мокрому асфальту, потом по лужам и грязи окраинных улочек, по беспорядочно разбросанным камням Чаячьей губы. И Славка все говорил, говорил, говорил:

— Теперь я понял, почему ты боялся признаться, теперь я все понял… Иметь такого брата и молчать… Да это же, это же…

— Замолчи! — Гошка гневно скрипнул зубами.

Но Славка не испугался.

— Ты просто трус, — с плеча рубанул он, — и грош цена тебе! И то не целый, а ломаный.

Гошка насупился. Потом, запинаясь, сказал:

— Да если б, если б все знали. Я б тогда ничего не мог… Нельзя было б…

— Вот именно! — жестко сказал Славка. — И тем более, имея такого брата…

И тут он хотел сказать ему, что слава брата ложится и на его, Гошкины, плечи, и куда легче быть незнаменитым и заурядным, чем человеком, которого знают все; что суровая и трудная эта вещь — слава, беспокойно и ответственно с ней жить.

Но вдруг Гошка вскинул голову и нарушил все его мысли.

— А тебе какое дело? — спросил он со скрытой угрозой. — Что ты понимаешь в этом? С мамочкой да папочкой жил, а учить хочешь? Сам знаю, дураком был! Со скуки все это. Не люблю тихую жизнь. А про Ивана чтоб больше ни слова. Не тебе его касаться. Ясно? Точка.

Славке стало не по себе. Все приготовленные слова стали вдруг ничтожно маленькими, ненужными, и он неожиданно потерял власть над Гошкой. Это уже был не тот Гошка, каким он его знал и представлял.

Серые волны накатывались на берег, хлестали по валунам, и холодные брызги долетали до них. Посередине губы быстро двигалась на выход в Баренцево море подводная лодка, и против солнца ее строгий и четкий силуэт казался черным и таинственным.

Узкий форштевень ее легко резал волну, сзади и по бортам взрывались пенистые буруны. Они перехлестывали нос, перекатывались по корме. Ветер рвал сине-белый военно-морской флаг. В ловком литом корпусе лодки было что-то лихое и удачливое.

— На торпедные стрельбы, — сказал Славка, потому что не мог больше молчать. — Хорошо идет.

— Ничего, — отозвался Гошка, скорость будь здоров! Эх, счастливые!..

Гошка стоял на плоском валуне. Он сутулился, точно на его плечи уже легла слава брата и он был не вправе сбрасывать ее, а должен был всю жизнь нести на плечах. Во всей его фигуре, в прочно расставленных ногах, в руках, по локти засунутых в глубокие карманы штанов, чувствовалась твердая холодная решимость.

Черный силуэт мелькнул среди волн и скрылся, и мальчики долго еще вглядывались в просторы Чаячьей губы, чтоб в последний раз увидеть лодку…