Улица королевы Вильгельмины

СЛОВО О ПОДРАЗДЕЛЕНИИ ИГОРЕВЕ

Я родился весной 1951 года (точной даты не помню) в газете «Защитник Родины» Пятой гвардейской танковой армии под командованием маршала бронетанковых войск М. Е. Катукова.

Родился как газетчик. И сразу в должности корреспондента-организатора.

Тут же после рождения, еще голеньким и неумехоньким, был брошен на дежурство по номеру. Вообще-то должность ответственная, но не в такой газете, как «Защитник Родины». Здесь каждый человек был на своем месте, делал все, что ему положено делать по штату, и еще капельку сверх того. Дежурному оставалось только носиться из редакции в типографию и обратно и следить, чтобы полосы продвигались четко по графику. Даже вылавливание блох не входило в обязанность дежурного. Для этого назначался еще один работник редакции, как правило, из самых ответственных и опытных – свежая голова.

В день моего рождения тоже все шло как по маслу. И вдруг – затор. В типографии. Спрашиваю у выпускающего:

– В чем дело?

– Звонил литовец, – отвечает, – просил газету в штаб ему не носить. Сам сюда заявится.

– Литовец? – удивился я. С чего это вдруг военнослужащего, по всей видимости офицера, называют по национальности?

– Ну, полковник Корсаков. Без его подписи печатать газету не положено.

– Так ведь сам редактор уже подписал и домой уехал: что-то у него там стряслось с дочками.

– Редактор – редактором, а литовец – литовцем. Вот он подпишет, номер даст, штамп поставит, тогда и начнем печатать. А пока – ждем.

Полковник Корсаков, пожилой, представительный, черноволосый, с высоким лбом мыслителя, заявился минут через двадцать.

– Новенький? – мимолетно улыбнулся мне. – Где поселился? Здесь, на поселке? Или в городе?

– В городе. Комната в частном доме на Чангарской.

– О, повезло! Я как раз еду мимо, заброшу. Только вот просмотрю по-быстрому и печать пришлепну.

– А мы, товарищ полковник, с вами, можно сказать, земляки, – сказал я, когда получилась небольшая задержка с последней полосой. – Вы из Литвы, я из Латвии. Соседи.

– Из Литвы? – удивился Корсаков. – Это я из Литвы? Вот уж где никогда в жизни не был!

– Но вы как будто литовец?

– Кто сказал? С рождения чистокровный русак, да еще из самой средней полосы России.

– Странно! А выпускающий говорит – литовец.

– Слушай ты их больше, дуралеев! – нахмурился Корсаков, пытливо стрельнув в меня черными маслинами глаз, – не разыгрываю ли? – Литирую я газету – вот и литовец. Лито, литературный отдел, цензура. Понятно?.. Ты что, впервые в газете?

Вообще-то точный ответ на этот вопрос не так прост, как кажется. Одним «да» или «нет» не отделаешься.

В Будапеште была такая газета «Уй Со». Если перевести на русский – «Новое слово». Издание Красной Армии для населения Венгрии. В Вене соответственно – «Эстеррайхише цайтунг» – «Австрийская газета». В ту и другую я иногда заходил, друзей там у меня было много. В «Эстеррайхише цайтунг» недолгое время даже числился на штатной должности, получал там зарплату. Но работу выполнял совсем для других, далеко не журналистских организаций.

И ни о каких литовцах я ни в той ни в другой газете слыхом не слыхал. Позднее я узнал, что цензура там тоже существовала. Но особого рода: последующая. Вышедшие номера газет отправлялись в Москву и обследовались специалистами со знанием языка. За «не те» статьи редакторам полагался целый набор взысканий. Полковнику Лазаку, редактору «Эстеррайхише цайтунг», как раз при мне нацепили тринадцатый по счету выговор. Но он только посмеивался:

– Где наше начальство еще найдет другого советского полковника, говорящего и пишущего по-немецки? А, Бог даст, найдет да заменит – я первый им спасибо скажу. Вот так надоело! – и провел ребром ладони по кадыку.

Редактор «Нового слова», тоже полковник, известный венгерский писатель Бэла Иллеш, напротив, не имел ни одного выговора. Не потому, что реже пропускал в газету «не то». Он находился на особом положении и неделями вообще не появлялся в редакции. Вместо Иллеша Москва лепила замечания и выговоры его заместителю, венгру без всякого звания Гезе Кашшаи. А ему, сугубо штатскому человеку, эти выговоры по военной линии были, как говорят не только электрики, до лампочки.

Но не будешь ведь обо всем этом докладывать полковнику Корсакову в ответ на его простенький вопрос.

И я подтвердил смиренно, не вдаваясь в подробности:

– Так точно, товарищ полковник, впервые…

И тут же заработал раздраженное:

– Оно-то и видно, что впервые… Вас что, не предупредили: в армейских газетах никаких «полков», никаких «батальонов», никаких «рот» нет и быть не может. Максимум – «отделение». В самом крайнем случае – «подразделение, где командиром такой-то». Но это уже по согласованию, – он показал карандашом вверх. – А у вас здесь что? «Слово о полку Игореве». Вы что, очумели? Полк в военной газете!

И дважды подчеркнул слово «полк» тем самым толстым красным карандашом, который держал в руке.

– Так это же не просто «полк», а слово из названия древнего произведения! – пытался защищаться я. – В заметке говорится, что солдат прочитал в библиотеке среди прочих книг "Слово о полку Игореве". Что тут крамольного?

– А то, что газету в таком виде я подписывать не стану, – разорался Корсаков. – Либо убирайте к чертям собачьим «полк», либо завтрашняя газета не выйдет. Посмотрим, что вы тогда запоете! Ставят тут всяких новичков, черт возьми! Совсем Смирнов распоясался!

Что было делать? «Свежая голова» уже смотался. Из офицеров я один. Печатники смотрят на меня волками: "Кочевряжится еще, ночь здесь с этим прокукуешь".

– Как же быть?

– Сказано вам: либо статью снимайте совсем, либо слово «полк» замените на «подразделение». «Слово о подразделении Игореве» – все, кому надо, поймут.

Никаких запасных заметок, как на грех, не оказалось, хотя я добросовестно пошуровал во всех столах сотрудников редакции. И мне пришлось, тихо кляня «земляка», пойти на позорную капитуляцию. Сам, своей собственной авторучкой вычеркнул слово «полк», заменив его на «подразделение». И получилось точно так, как говорил Корсаков: те, кому надо, поймут. А остальным не обязательно.

Следующим утром я был вызван к редактору газеты полковнику Леониду Васильевичу Смирнову. Он-то как раз был из тех, кто понимал.

– Что за злодейство! – с молнией во взгляде вопрошал он, многообещающе постукивая очками в руке по злополучному «подразделению».

– По… полковник Корсаков! «Иначе, говорит, не подпишу газету».

– А-а, Корсаков! Так мне сразу и следовало подумать… Надя! – уже на ходу бросил секретарю-машинистке. – Я к начальнику политотдела армии.

Мне больше ни слова.

Но я, мучаясь и от сознания содеянного злодейства и от ожидания кары за него, топтался у редакторской двери. Ожидал возвращения Смирнова.

И вот он идет, большой, нахмуренный, злой.

– Ну что, капитан, переживаешь? Переживай, переживай, все правильно! Такова наша реальность… Заходи, не топчись! Полы недавно красили, а ты опять дырку сапогами провертишь, – распахнул дверь, пропуская меня. – Ну что тебе сказать? Тут два аспекта. Аспект первый: влетело Корсакову по третье число. Начполитотдела поставил его по стойке «смирно» и орал: «Последний раз!» Это уже, наверное, десятый «последний раз», – Смирнов ругнулся. – Понимаешь, у меня в соседях живет начальник тыла. Хреновый такой мужичонка, хоть и с большими звездами. Представляешь, жену тайком лупит да еще рот ей зажимает, чтобы орала не слишком громко. Так вот, у него пес. Хрен его знает, каких кровей, похоже мешанин. Но злой, дьявол! И он, этот герой перед овцой, пса своего подзуживает, натравливает тайком на людей. Бросится с лаем на проходящего паренька, порвет штаны, Герой перед овцой поругает пса: ну, безобразник, ну, я тебе дам! Больше того, отцу мальчишки за штаны заплатит, сколько положено. А потом пса втихомолку нахваливает: "Молодец, сукин сын, не давай чужим проходу!" И косточку сахарную в награду кинет. Вот так и у нас – это уже второй аспект. Поставили оказавшегося за штатом политработника Корсакова на цензуру и приказали: «Воли им не давать!» Тот и старается. Его ведь, бедолагу, давно пенсия дожидается, только волею начальника политотдела и держится пока на плаву. Перестарается – не беда. Поставят по стойке «смирно» в присутствии простака редактора Смирнова, вот как сейчас, поругают. А потом, когда Смирнов, удовлетворенный, удалится, похвалят: «Молодец, бдительность проявляешь! И то, что в данном случае перебдил – не велика беда. А вот недобдишь хоть раз, тогда, считай, каюк. На пенсию выскочишь пробкой, да еще и без партбилета. Так что бди, бди!» Вот Корсаков и бдит… И особо не переживай, капитан. Твоей вины тут нет. Конечно, с опытным газетчиком Корсакову еще схватиться пришлось бы и, может быть, отступить. А с новенькими он храбрец! Так что переживать брось, а на ус себе все-таки мотай!

Так состоялось мое первое знакомство с «земляками-литовцами».

Говорят, подобные случаи с «подразделением Игоревым» происходили и в некоторых других армейских газетах и даже вошли в обойму классических анекдотов о служебной ретивости военных цензоров.

А через несколько лет, когда я демобилизовался из армии и приехал на Алтай, в газету «Молодежь Алтая», конфликт с цензором повторился, хотя я уже и на ус порядком намотал и опыта в газетном деле поднабрался.

Опять случилось так, что я был дежурным по газете. Видно, во многих редакциях традиция: новичков в первую очередь ставить на линию огня, пусть обстреливаются.

Редакция помещалась в здании крайкома комсомола, по улице Горького. А типография далеко от нее, на Короленко, там, где высилась в гордом одиночестве длинная двухэтажная бревенчатая изба «Алтайской правды». В той высотной избе помещались и наша корректорская, и прочие технические службы. Там же восседал и цензор. Это мы так говорили «цензор». А вообще-то известно, что никакой цензуры, а следовательно, и цензоров у нас, в Советском Союзе, и в помине не было. «Лито», «литературный отдел». Какая еще там цензура?..

У меня зазвонил телефон.

– Кто говорит?

– Это Чебышев, завлит. Я вашу газету не залитирую, пока безобразие из номера не уберете.

– Что вы имеете в виду? «Слово о полку Игореве»? – съехидничал я для собственного удовольствия, вспомнив про самое-самое первое свое дежурство.

– Какой там еще полк?.. У вас верстка четвертой полосы на столе? Возьмите в руки.

– Ну, взял.

– Ответы на кроссворд из предыдущего номера.

– Вижу.

– Номер восемнадцать. «Зенит»… Вот этот "Зенит" и убирайте.

– Почему?

– А вы что, не знаете, по какому ведомству проходит футбольная команда «Зенит»? Это же авиазаводы!

– В кроссворде читателям предлагается определить популярную советскую футбольную команду из пяти букв и вписать ее на определенное место. Ни слова здесь нет ни о заводах, ни о чем-либо подобном.

– А народ не знает, чья команда «Зенит»? Вы, может, и не знаете, а ваши читатели отлично разбираются в футбольных командах.

– Ну и что?

– А то, что «Молодежь Алтая» – орган краевой комсомольской организации, – стал разъяснять завлит мне, неразумному. – Прочитает про «Зенит» тот, кому не положено, и смекнет сразу: ага, значит, у них на Алтае авиазавод завелся. Так-с! Ставим галочку, посылаем шифровочку.

– Но ведь у нас нет никаких авиазаводов.

– А он подумает – есть.

– Ну и пусть себе думает. Дезинформация. Введем врага в заблуждение.

И тут последовал ответ, который я запомнил на всю жизнь. «Литовец», завлит, цензор сказал сурово и властно:

– А мы никого не имеем права вводить в заблуждение. Вычеркивайте, иначе я не подпишу номер. И поторопитесь, нет у меня времени ждать.

Я подумал и вычеркнул. Номер восемнадцать исчез из кроссворда безвозвратно.

Почему я не стал упираться и спорить? А потому, что в том же номере мы допустили куда более серьезный ляп, исправление которого действительно задержало бы выход газеты. Его-то бдительный цензор, озабоченный тем, как бы не ввести в заблуждение противника, пока еще, к счастью, не заметил.

Как раз в это время шло выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета. Наш фотокорреспондент по заданию редакции сделал двухколонный снимок под рубрику «Наши кандидаты». Прямо на зрителя мчалось крупным планом стадо упитанных жизнерадостных поросят. И лишь далеко-далеко за свиньями, на самом краю снимка, угадывалась, как в тумане, крошечная фигурка, очевидно свинарка. Разумеется, она и была кандидатом в депутаты, а не крупные жирные свинтусы на переднем крае. Но поди-ка докажи! Тем более, что рубрика называется не «Наш кандидат», а «Наши кандидаты».

Так вот, рассуждал я, если затеять спор о «Зените», разозленный цензор начнет по новой придирчиво разглядывать газету и наткнется на фотоляп. И тогда уже не только переверстка, но и всякие другие пакости обеспечены. Поэтому лучше пожертвовать малым и не нарываться на крупные неприятности.

Номер газеты благополучно выродился на свет божий. Все обошлось. Ни исчезновения «Зенита», ни ляпсуса с многочисленными жирными кандидатами в депутаты никто не заметил.

В 1957 году я резко оттолкнулся ногами от каменистого, но надежного газетного берега и перешел на самостоятельное плавание в безбрежном литературном океане. У меня уже вышли первые книги в издательствах Москвы, Новосибирска, Барнаула, и я, имея за плечами богатый жизненный опыт, решил испытать судьбу, полагаясь только на собственные силы. В это же примерно время меня приняли на двухгодичные Высшие литературные курсы Союза писателей СССР.

Здесь, общаясь с лихой сотней молодых и уже не очень молодых писателей, я, пользуясь советом Леонида Васильевича Смирнова, продолжал «мотать на ус». Не для того чтобы обходить все существующие запреты и злостно выдавать империалистам военные и государственные тайны в своих книгах, а чтобы успешнее противостоять благоглупостям и каверзным проделкам формалистов и начетчиков, которых в органах цензуры… нет – тьфу-тьфу – не цензуры! – цензуры у нас по-прежнему не существовало, – которых в литотдельских органах развелось видимо-невидимо и которые пытались все мало-мальски свежее в литературе загнать под густую тень своих инструкций и распоряжений. Их любимым вопросом теперь стало:

– А где такое уже публиковалось?

Не понимали, что если «такое» уже опубликовано, то новая подобная публикация есть не что иное, как плагиат, литературное воровство, или, в лучшем случае, тупое бездарное подражательство.

Общаясь каждодневно на Высших литературных курсах, писатели с разных концов страны узнавали друг от друга о новых тенденциях, которые стали отчетливо проявляться в каждодневной борьбе литотдельцев за серость в литературе.

Почти повсеместно в лито пришли новые люди, не такие дремучие, как прежде, многие – с образованием. И хотя задача их оставалась прежней – не допускать в печать и тени вольнодумства, они по мере возможности старались эту неблагородную работу делать не собственными руками, а перекладывать ее на другие плечи. Отчасти таким тенденциям, сам того не желая, способствовал и Главлит, требуя от своих сотрудников на местах более тесного сотрудничества с партийными органами.

Это было «литовцам» нового поколения вполне по душе. Климат в стране слегка потеплел, шла временная оттепель. Вступать, как прежде, в прямую и жесткую конфронтацию со строптивыми и закаленными в постоянных битвах с лито писателями не хотелось. И в ряде мест тактика литотдельцев претерпела изменения.

– Понимаете, – доверительно обращались они, напросившись на прием к партийному начальству, – применить наши инструкции к этой вот рукописи вроде бы нет оснований. Но, с другой стороны, у нас есть определенные сомнения по линии идеологии. Как бы в случае опубликования чего дурного не вышло! Гляньте, пожалуйста, еще своим партийным бдительным оком. Во всяком случае, мы, как коммунисты, обязаны предупредить вас о своих сомнениях, – и почтительно клали захваченную с собой рукопись на стол партийному деятелю.

Сбагрили!

А столоначальники в партийных органах, настороженные «профессионалами», вчитывались в подозрительные рукописи с повышенным вниманием. И, представьте, весьма нередко обнаруживали «тенденцию к вольнодумству». Даже там, где ничего подобного и в помине не было. А так как ведущие работники издательств обычно члены партии, то остановить публикацию попавшего под зоркую лупу произведения не составляло труда.

И несчастный автор, который потратил на свою снятую с производства книгу годы жизни, бегал от одной инстанции к другой, не зная толком, кому он обязан неприятному сюрпризу. Во всяком случае «литовцы», внутренне радуясь своей изобретательности, громко возмущались, если обвиняли их: «Чур не мы! Вот уж не мы!»

И воевать уже приходилось не с полковником Корсаковым и прямолинейным, как столб, Чебышевым, а с противником куда более серьезным, и к тому же неуловимым, словно тень. Ведь никаких фамилий никто не называл. В лучшем случае: «Есть мнение».

Одна из подобных стычек произошла у меня вскоре после возвращения с Высших литературных курсов, когда барнаульские писатели выбрали меня главным редактором альманаха «Алтай».

В те годы, наряду с безмерным возвеличением кукурузы, которая якобы представляла собой панацею от всех бед в нашем сельском хозяйстве, Алтай делал дополнительную ставку еще и на свою «персональную» сельхозкультуру – бобы. Мол, они, особо богатые белком, которого мало или вовсе нет в кукурузе, сыграют свою великую роль в новом подъеме земледелия.

За бобы горой стал АНИИСХоз. Первый секретарь крайкома партии, агроном по специальности, Александр Васильевич Георгиев сделался главным пропагандистом бобов, На ученых-сельскохозяйственников, занимавшихся бобами, его стараниями обрушился град золотых звезд и прочих высоких наград.

А сельскохозяйственники-практики что-то особо не тянулись к этой широко разрекламированной культуре.

Как раз в это время стал писать в альманах «Алтай» новый автор Виталий Зеленский, молодой офицер, несколько лет после демобилизации посидевший за штурвалом комбайна и познавший сельскохозяйственные дела не в теории, а на практике. Очерк, который он предложил альманаху, озаглавленный «В сушь», бил прямо по центросплетению животрепещущих проблем того времени.

Прочитав очерк, я понял, что, во-первых, автор прекрасно знает, о чем пишет, и, во-вторых, без большого боя с перестраховщиками здесь не обойдется.

И решил пойти ва-банк.

Отпечатал статью в четырех экземплярах. Два сдал в издательство. Пусть идет производство альманаха своим чередом, не стоит поднимать панику раньше времени.

А с двумя экземплярами очерка попросился на прием к первому секретарю крайкома. Уж если суждено этому интереснейшему, на мой взгляд, материалу быть зарубленному, пусть это сделает наиболее компетентная в крае рука.

Георгиев принял меня не сразу – нашлись дела поважнее. А в это время «В сушь» читали другие: члены редколлегии, редакторы издательства, лито… Реакция такая: члены редколлегии бурно за, сотрудники издательства по-разному: и резко за, и резко против. Лито же молчит. Меня, как редактора, пока не дергают. Неужели не читали? Быть не может!

Значит, маневр?

Наконец позвонили из приемной Георгиева:

– Александр Васильевич ждет вас завтра к девяти. Скажите только, по какому вопросу.

– По личному, – брякнул я, долго не раздумывая. Утром я у Георгиева в кабинете.

– Ну что у тебя там стряслось?

Довольно сумрачное начало, да и глаза не слишком приветливые.

И я ему выложил все. И про автора, и про характер очерка. Не скрыл и «антибобовые тенденции» некоторых персонажей.

Взгляд еще более посмурнел:

– Кто там еще такой храбрый выискался?

– Илья Яковлевич Шумаков.

А это председатель колхоза «Россия», Герой Социалистического Труда, любимец Георгиева.

– Да? – сразу заинтересовался первый секретарь. – Ну оставь статью. Я прочитаю.

– Александр Васильевич, вы знаете, я к вам никогда ни с какими просьбами не приходил: ни за квартирой, ни за машиной, ни за дубленкой, ни даже за шапкой. А вот теперь прошу: найдите, пожалуйста, время и прочитайте в моем присутствии. Не можете сейчас – давайте вечером, не можете вечером – давайте завтра. Словом, когда скажете.

– Такая срочность?

– Да зарубят! – вырвалось у меня.

Он тяжело вздохнул:

– Ну, давай, прочитаю, Большая?

– Страниц двадцать.

– Ого! – опять вздохнул. – Только так: ни слова, пока я не закончу, – и позвонил в приемную: – Ко мне никого, я скажу когда.

– Тут Кулаков дожидается, – донеслось до меня из трубки.

– Пусть зайдет. Но больше никого. Понятно?

Вошел секретарь крайкома по идеологии Кулаков. Увидел меня, нахмурился.

– Что у тебя? – довольно нелюбезно встретил его Георгиев.

– Из Тальменки. Заключение парткомиссии.

– Успеется! После обеда зайди.

– Как скажете, Александр Васильевич.

Кулаков вышел, снова обдав меня мимолетным ледяным взглядом. «Ну все! Решил, что я на него жаловаться прибежал», – некстати вспомнил я недавнюю стычку с Кулаковым по поводу одного нашего молодого автора.

И началось чтение очерка. Георгиев шумно дышал, кряхтел, отдувался, крутился в кресле, чесал затылок, беспрестанно вертел в руке карандаш.

Наконец дошел до самого опасного, по моему мнению, места. Приведу его полностью, не такое оно, кстати, и большое.

Говорит Илья Яковлевич Шумаков:

«…Бобы, кажется, перехвалили. Мороки с ними много, а толку мало. Нынче был случай, ну прямо анекдот. Приехал я как-то в бригаду, смотрю, недалеко от фермы посевы бобов до того заросли лебедой, что их и не видно. Говорю бригадиру: страви хоть скоту эти 12 гектаров, если не сумел вовремя обработать. Приезжаю через несколько дней и не могу узнать поле: стоят бобы чистенькие, правда слегка помятые, а в междурядьях ни травинки. «Молодцы, говорю, давно бы так-то». А бригадир смеется: «Это овцам спасибо, они пропололи…»

И что, слушай, за растение? В зеленом виде ни одно животное не ест. Надо молоть на муку и подмешивать к силосу либо к фуражу. А это денег стоит. Да сколько затрат на выращивание! Нет, брат, не тот конь. Горох, пожалуй, лучше приживется».

Я сидел, затаив дыхание.

А Георгиев, кряхтя и крутясь в кресле, прочитал это место три раза подряд, Так ничего и не сказав, стал читать дальше. А там уже и немного осталось.

Прочитал. Отложил очерк, задумался.

– Куда хочешь эту статью дать?

– В альманах «Алтай». В последний номер за год.

– Ну что сказать, – откинулся в кресле. – Все здесь верно. Прошибли мы с этими бобами. И ученые наши хороши. Считали, считали – и просчитались.

– Значит, очерк можно печатать?

– А куда против правды денешься? Не мы – так другие напечатают. Еще хуже, – и подает мне очерк. – Давай!

– Александр Васильевич, еще одна просьба. Завизируйте, пожалуйста. Без вашей визы очерк не пропустят.

– Лито?

– И лито, и издательство, и сектор печати.

– Да, это у нас – пожалуйста! – и написал на оборотной стороне последней страницы: «Печатать без исправлений и сокращений. А. Георгиев»…

Летел я из крайкома, как будто несло меня суховеем.

И дальше все пошло молниеносно, словно только и ждали решения Георгиева, хотя о нем никто еще и не подозревал.

Утром звонит мне директор издательства Лавренов:

– Лев Израилевич, в одиннадцать нам с вами велено быть у зав. сектором печати крайкома.

– По какому вопросу?

– Не говорят. Чувствую, вляпались мы с вами в неприятное дело.

– Ничего, Геннадий Викторович, бог не выдаст, свинья не съест.

В половине одиннадцатого зашел за Лавреновым.

– Лев Израилевич, у вас такой вид, словно на праздник собрались. А я всю ночь плохо спал. Вот чую, чую…

Неважное у тебя чутье, товарищ директор издательства!

В отделе печати – сбор дружины. Нет только никого из цензуры. Ладно, ладно, голубчики, мне-то все понятно. Вы свое гнусное дело сделали, кого надо насторожили – и в сторонку. Мол, и я не я и свинья, точнее овца, не моя.

Ну, посмотрим, посмотрим!

Зав. сектором печати открывает… Что? Совещание? Собрание? Избиение? Не знаю, как уж и назвать.

– Лев Израилевич! Когда я пришел в «Молодежь Алтая», вы были моим первым учителем! – маленький, стремительный, он живо жестикулирует, голос полон пафоса. – И хорошим учителем. Именно вы говорили мне, что в статье все должно отражать правду жизни. А что же получается теперь?

Он бросил, можно даже сказать, швырнул на стол очерк «В сушь».

– Сомнительный автор, клеветническая статья. И ваша собственноручная подпись в качестве главного редактора альманаха. Как же прикажете это понимать, Лев Израилевич?

– А так, что я от своей подписи не отрекаюсь, автора считаю очень перспективным и честным литератором. А его очерк «В сушь» талантливым и правдивым.

Как говорится в таких случаях, шум в зале. Ну, хоть и не в зале, но в достаточно большой комнате.

– Значит, вы так определяете статью, порочащую бобы? – Я нажимаю на слово «очерк», он – на «статью». – А знаете ли вы…

– Политическая культура?

– Не только. Это наш алтайский вклад…

– А я консультировался по сему поводу со знающим агрономом.

– Какие еще тут могут быть агрономы, какие агрономы?.. Словом, есть мнение…

– Погодите, не торопитесь! Вас даже не интересует его фамилия?

Зав. сектором сморщился, как от кислого яблока дички:

– Да не о том вы, не о том, Лев Израилевич!

Я вынул очерк из внутреннего кармана пиджака, аккуратно, не спеша, расправил и положил последней страницей на стол.

– Хоть это прочитайте.

Он прочитал… В выразительных глазах явственно заметался испуг.

– Все! – пришлепнул миниатюрной ладошкой по столу. – Собрание закончено! Альманах с очерком можно печатать. Поторопитесь, Геннадий Викторович, ноябрь кончается, а это ведь последний номер года.

– Но вы же сами приказали: снять альманах с работы, – Лавренов чутко уловил ситуацию. – А куда же теперь я дену брошюры о героях страды, которые вы дали взамен?

– Слышали, что я сказал? – зав. сектором сурово супил густые черные брови. – Альманах печатать!.. Все, все, все! Можно расходиться.

По дороге домой (мы снова шли вместе пешком) Лавренов без конца принимался хохотать. Вытрет глаза и снова хохочет.

– Ну, вы это здорово! Ха-ха-ха! Ну, додумались!

Мне тоже было весело…

Альманах вышел в свет в неслыханно короткий срок.

Хотел бы я посмотреть в лицо невидимкам, которые затеяли эту каверзу.

…И вот наконец поставил я последнюю точку в своем довольно объемном романе «Звезды чужой стороны».

Конечно, подержать его немного дома в ящике письменного стола, чтобы хорошенько отлежался. Потом, придираясь к каждому слову, прочитать снова, выудить последние «ашипки» и «апичатки» и – с богом! – в издательство. Но одновременно второй экземпляр романа отправить в журнал «Сибирские огни». Это всегда честь автору, если книга, до выхода в свет отдельным изданием, будет напечатана еще и в журнале.

Упаковываю и отношу на почту.

Представьте себе, «Звезды чужой стороны» в «Сибирских огнях» показались. Понравился роман главному редактору, членам редколлегии. Прислали мне телеграмму: «Ваш роман будем печатать в продолжениях, начиная с девятого номера».

Я вне себя от счастья. Но где-то внутри шевелится крошечный червячок сомнения. Не может быть, чтобы все прошло так гладко. Потеряют рукопись. Раздумают печатать. Мой роман перекроется другим, более интересным. Наконец, каверзы лито…

Но вот присылают договор. Червячок сомнения сморщивается до размеров микроба. Приходит девятый номер «Сибирских огней». «Лев Квин. Звезды чужой стороны. Роман». А в конце: «Продолжение в следующем номере».

Все! Исчез и микроб, И никакое лито уже помешать не в состоянии!

Эх, надо было тогда мне, дураку, три раза сплюнуть через левое плечо. Или, по крайней мере, постучать согнутым пальцем по дереву…

Получаю десятый номер «Сибирских огней». И опять: «Продолжение следует».

Ну что еще надо? Полный порядок!..

И вдруг… Рано-рано утром короткие прерывистые звонки телефона. Междугородная. Новосибирск.

У телефона редактор моего романа Нина Владимировна Малюкова:

– Доброе утро, Лев Израилевич.

Доброе? Так рано с добрыми вестями к писателям не стучатся.

– Понимаете… Тут одна штука… Придется исправлять, причем по-быстрому… Одиннадцатый номер уже в производстве, ждать нет времени. Одним словом, приезжайте. Вы как раз успеваете на утреннюю электричку и в обед будете у нас.

Понимать еще не понимаю, но уже догадываюсь. Червячок-то, оказывается, жив!

– Да вы хоть намекните, Нина Владимировна.

– Понимаете… Нет, по телефону неудобно. Не телефонный это разговор.

– Старик из лито?

– Почему – старик?

– Ну, старуха.

– И не старуха. Молодая интересная женщина… Я не прощаюсь. Жду вас, как условились, – и кладет трубку, чтобы я не отказывался и не выспрашивал.

Зря, зря, оказывается, по дереву не стучал!

Мчусь на электричке в Новосибирск, и голова трещит от мыслей. За что там на этот раз зацепились? Роман на военную тему. Фашисты в Венгрии доживают последние месяцы. Городской партизанский отряд готовит переход на нашу сторону венгерского полка в полном составе. В итоге переговоров наше командование посылает туда нескольких советских военных в чужом, естественно, обмундировании. Они вступают в контакт со старичком Бэлой-бачи, командиром партизан, нащупывают связи с антифашистски настроенным врачом-полковником, начальником венгерского военного госпиталя…

Нет, зацепиться просто не за что!

Хотя… Если это лито, то там могут зацепиться за любой гвоздь. Угадать движение мысли по их засекреченным извилинам нормальному человеку невозможно…

Вот и Новосибирск, На автобусе до Дома Советов, а там, пренебрегая лифтом, перепрыгивая через две ступеньки, по лестнице на шестой этаж.

Ну что же тут стряслось?

– Плохо дело, – вздыхает Нина Владимировна, глядя сквозь сильные очки жалостливыми глазами. – Придется вам чуть ли не всю вторую часть романа переделывать на скорую руку.

– А что именно?

– Нужно убрать все, что имеет отношение к военному госпиталю.

– Что-о?! Да ведь на госпитале построена большая часть сюжета. И потом – с чего это? Лито?

Нина Владимировна поправляет очки и отводит взгляд.

– Я, как редактор, не имею права вам говорить. Но сделать придется в любом случае. Считайте, вам не повезло. Такой уж попался глупый и упрямый редактор.

– Нина Владимировна, дайте мне, пожалуйста, номер телефона этой красивой «литовки». Я с ней сам переговорю.

– Что вы, что вы! – пугается она. – Мы даже не имеем права вам говорить, что они существуют на свете.

– Тогда я сам. Узнаю у новосибирских писателей адрес лито и отправлюсь на дипломатические переговоры. Да чего же вы боитесь, Нина Владимировна? Я ведь сам главный редактор. Пусть не журнала – альманаха. Но тоже печатное издание. И чуть ли не каждый день имею с ними дело.

– Не знаю, не знаю… Она мне такую головомойку устроит, А, да ладно! – решилась, наконец, и взялась за телефон.

Ее собеседница ни за что не хотела со мной разговаривать. Только один-единственный довод в конце концов возымел свое действие: я тоже редактор и, стало быть, знаю о существовании цензу… Фу, черт, чуть было не произнес запретное слово, Знаю о существовании отдела охраны военных и государственных тайн в печати.

– Лев Израилевич, говорите, пожалуйста, – Нина Владимировна, напуганная собственной смелостью, тянула ко мне трубку на всю длину шнура, словно жаждала от нее побыстрее избавиться.

Молодой женский голос назвал свое имя и отчество.

– Очень приятно, – отпустил я комплимент. – У вас редкой красоты голос.

– Давайте не будем обмениваться никому не нужными любезностями, – окатил меня холодный душ. – Нина Владимировна сказала, что вы – редактор алтайского альманаха. Если это правда, то дело немного меняется. Я зачитаю вам выдержку из наших инструкций. Слушайте внимательно: «Запрещается… рассекречивать расположение госпиталей по городам…» Теперь, я думаю, вам все ясно. Ну и работайте в этом направлении. Госпиталь должен исчезнуть из романа.

Чувствовалось, что она сказала все, что хотела, и готова положить трубку.

– Одну минуту. В моем романе описан фашистский госпиталь. Не наш, а фашистский. Улавливаете разницу?

Редкой красоты голос пронизался ехидством:

– Я прочитала вам выдержку дословно, Вы что-нибудь услышали там о фашистских госпиталях?

– Нет, но…

– Значит, речь идет о госпиталях вообще. Наших, ненаших, фашистских, китайских, английских. О госпиталях как таковых. «Запрещено рассекречивать расположение госпиталей по городам», – яснее нельзя сказать.

– Но это же бред! Наши – я еще понимаю. А фашистские? Какой смысл в том, что мы их не покажем?

– Не знаю. И не интересуюсь. Я действую строго по инструкции. И от инструкции отступить не имею права ни на миллиметр. Такая у меня работа. Извините, меня ждут другие дела, – и положила трубку.

Нина Владимировна стояла у другого конца стола и ломала пальцы:

– Ну вот видите. Я же говорила! А номер журнала уже в работе. Понимаете, что это значит? Гостиницу я вам заказала. Два дня я еще как-нибудь выдеру у издательства. А потом… Катастрофа! «Продолжение следует» – и нет продолжения!.. Вот вам верстка, вот вам рукопись… И я вас умоляю: чтобы как можно меньше переверсток. Сорвем график, мне оторвут голову…

Говорить, доказывать, убеждать больше не имело никакого смысла.

Заняв заказанный мне номер и поев на скорую руку тут же, в буфете гостиницы, я сел перечитывать рукопись… «Госпиталь… о госпитале… для госпиталя…» Боже мой, что же тут сократишь или выбросишь, когда в романе, особенно в последней его части, все действие связано с госпиталем? Заменить госпиталь на муниципальную больницу? Солдаты и офицеры во время боев лежат с ангиной, аппендицитом, туберкулезом, фурункулезом, повышенной кислотностью, недержанием мочи…

Абсурд!.. А если еще роман переведут на венгерский язык и выпустят в будапештском издательстве «Кошшут», как говорили мне венгерские друзья, написавшие предисловие к русскому изданию, то над автором будет хохотать весь город Мишкольц, где происходили события, подобные описанным в книге.

И все почему? Лишь только потому, что какая-то голова дубовая пропустила в инструкции «литовцам» слово "советских". Не показывать расположение советских госпиталей. Да и то, какое это могло иметь практическое значение теперь? Во время войны еще как-то можно было бы понять… А двадцать пять лет спустя?

С досады я бросился на кровать и… моментально уснул. Сказалось и нервное напряжение, и то, что поднялся сегодня непривычно рано.

А когда проснулся поздним вечером, решение уже было выдано на гора. Словно шарики во сне крутились в голове сами собой, без моего приказа и ведома, и решили задачу, не имеющую решения. Запрещено рассекречивать расположение госпиталей в городах? Очень хорошо!

Я набрал домашний телефон своего редактора:

– Не разбудил, Нина Владимировна?

– Н-нет. Я еще не сплю… Неужели сделали?

– А как же!

– Так быстро? Нет, вы меня разыгрываете. И голос веселый. У вас есть основание веселиться? А я так места себе не нахожу. Признаться, уже легла, а сон отлетел далеко-далеко. Как подумаю…

– А вы не думайте… Скажите лучше, вот так, не думая, в каком городе происходит действие романа «Звезды чужой стороны»?

– В каком городе? Гм… Странно, что меня об этом спрашиваете вы. Кому лучше знать, как не вам?

– Именно! Так вот дорогая Нина Владимировна, заявляю вам самым решительным образом, что город в моем романе не назван. Просто «город» и все! И таким образом, все претензии вашей молодой и красивой абсолютно беспочвенны.

– Вы что? Правда?

– Честное пионерское! Я еще, когда писал, думал, что настоящего названия города лучше избежать. В действительности все происходило – ну там, где это происходило, – несколько иначе. И автора могли бы обвинить в фальсификации событий, незнании фактов и тому подобных неприятных вещах. И я сначала решил заменить подлинное название города на другое, придуманное мною. А потом пришел к выводу, что лучше вообще обойтись без названия. И обошелся. Город и город!.. Ну, что скажете? Можно ехать домой? Есть удобный ночной поезд.

– Нет уж, давайте побудьте, пожалуйста, хотя бы до утра. Я тоже хочу посмотреть.

– Ну, тогда утром встречаемся в редакции. Спокойной ночи!

Я спал великолепно. Без снов. Ни разу не проснулся. А вот Нина Владимировна, бедная, пришла на работу желтая, с красными глазами. Никакой макияж не помогал. Но улыбалась.

– Знаете, я тоже не нашла. Вы просто волшебник!

– Объявите об этом молодой и красивой.

– Уже звонила. Теперь она сидит над версткой…

Разрешение печатать номер поступило часа через два. А еще через час, спускаясь со мной по лестнице в подвал, где в Доме Советов помещалась столовая, Нина Владимировна довольно фамильярно ткнула меня локтем в бок:

– Посмотрите скорее! Поднимается нам навстречу.

И верно ведь: молодая и красивая.

При всем своем горячем желании я не смог обнаружить у нее никаких внешних изъянов.

В 1969 году во всех газетах и журналах Советского Союза происходил большой аврал. В апреле следующего года – столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Такую дату рядовой статьей или хилыми стишатами «по случаю» не отметишь.

Протрубили большой редакционный сбор и сели думать думу. И у кого-то из нас, кажется у Ивана Павловича Кудинова, проклюнулась блестящая идея. Он был близок со старейшим талантливым новосибирским писателем Афанасием Лазаревичем Коптеловым и знал, что тот давно работает над третьим романом из ленинского цикла «Точка опоры». Идея заключалась в том, чтобы попросить у Коптелова для ленинского номера нашего альманаха «Алтай» большой фрагмент – листов на пять-шесть – из его нового романа.

Решено – сделано. Кажется, Кудинов даже специально съездил к Коптелову – глаза в глаза отказать труднее. Впрочем, аксакал сибирской литературы никогда не ломался, никогда не заставлял себя упрашивать. Может дать – охотно идет навстречу.

Как раз в это время сменился у нас завлит. Стал им приятный и мягкий в повседневном обращении человек с грозной фамилией Бирюк. Яков Прокопыч Бирюк – лучшей фамилии для «литовца» просто нарочно не придумаешь. Это вам не Корсаков и даже не Чебышев. Бирюк – и все сказано!

Он ходил на хоккей и футбол, любил кино, общался с писателями запросто, как с друзьями, со многими был на «ты». И предпочитал, чтобы не портить с ними добрых отношений, по делам службы обращаться не к авторам книг, а только к соответствующим редакторам издательства или в сектор печати крайкома.

Меня обойти он все же не мог. Как-никак главный редактор альманаха, приходилось общаться напрямую. Кстати сказать, штатных единиц у нас в альманахе не было, один только бухгалтер. Не будешь же с ней толковать о государственных, военных или иных тайнах.

Так вот, сдали мы юбилейный альманах в набор, совершенно спокойные за его судьбу. Ленинский номер – что тут может быть крамольного или даже сомнительного?

Однако именно вокруг этого номера завязалась кутерьма.

Звонит Бирюк:

– Как дела? Как сажа бела – хе-хе! Комедию «Девчата» смотрел? Слабенькая, верно? Даже не посмеешься. Такую и я сочинить смогу – хе-хе! Как насчет того, чтобы на очередной «кахей» – хе-хе! – вместе рвануть? Наши должны победить. Мне тренер по секрету сказал – хе-хе!

Я отвечаю шуточкой на шуточку, соглашаюсь сходить с Бирюком на «кахей», а сам настораживаюсь все больше и больше. Неспроста звоночек, ох, неспроста!

Вот уже и разговор, легкий такой треп, никого ни к чему не обязывающий, подходит к концу. Остается только попрощаться – хе-хе!

И тут, перед самым прощальным словом, прицельный выстрел.

– Да, между прочим, материальчик Коптелова придется тебе, Лев Израилевич, послать в Москву, в ИМЛ. И чем скорее – тем лучше. А то задержится еще там, не дай бог, в ленинский номер ставить будет нечего. Да и вообще, сказать по секрету, скользкая штука – хе-хе!

– «Точка опоры» – скользкая штука? Вот удивил, Яков Прокопыч, так удивил! А знаешь ли ты, что автора за ленинскую трилогию на Государственную премию собираются выдвинуть?

– Ну, еще выдвинут или не выдвинут – не наша с тобой забота, не нам решать. А пока вынуждены мы действовать точно по полученной бумаге – хе-хе! А там сказано: все статьи о Ленине, особенно написанные старыми большевиками, воспоминания и прочее отправлять на визирование в институт Маркса-Ленина, А то, понимаешь, что получается? Оказывается, уже опубликовано в печати воспоминаний старых большевиков и всяких попутчиков о том, что они на субботнике тащили бревно с Лениным, аж триста штук! Триста человек – и одно бревно – хе-хе!

– Но ведь "Точка опоры" никакая не статья, не очерк. Это художественное произведение.

– Кто спорит, Лев Израилевич? Ты мастер на уговоры – хе-хе! Но на сей раз я буду стоять, как скала. Визу получишь – публикуй хоть черта. Визы не будет – ауфвидерзеен – хе-хе!.. Значит, на «кахей» идем, да?

И кончен разговор про фрагмент из романа Коптелова. И даже не Бирюк, а я сам должен писать в Москву, доказывать, упрашивать, хотя дело очевидное и со стороны нашего завлита не более чем очередная перестраховка.

И, понимая, что моим добрым отношениям с Яковом Прокопычем может прийти конец, я все же отправил фрагмент в Москву и еще написал от себя несколько слов. Но совсем не так, как хотелось Якову Прокопычу.

Я обратился не к сотрудникам Института марксизма-ленинизма, а прямо к Петру Николаевичу Поспелову, который хотя и был прежде директором этого института, теперь курировал его в ЦК КПСС. Послал ему фрагмент из романа Афанасия Коптелова, а также письмо, в котором сообщил, что наш завлит тов. Бирюк Я. П., не понимая разницы между художественным произведением и статьями, претендующими на документальность, требует от нас визы института на фрагменте романа, который мы собираемся поместить в юбилейный номер альманаха «Алтай», посвященный 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.

Заказная бандероль ушла в Москву – и как в воду канула. А времени с каждым днем все меньше и меньше. Типография жмет на издательство, издательство на редколлегию альманаха…

А мы что можем сделать?

Только ждать.

И наступил день, когда ждать больше было нельзя. Все графики трещали и срывались.

Опять собрали редколлегию, стали выяснять, что у кого есть в заначке более или менее подходящее для юбилейного ленинского номера.

Кое-что нашлось. Документальная повесть Николая Дворцова «Требуются энтузиасты» хоть и не совсем в масть, но по духу соответствует. Несколько более или менее приличных статей. Ну и, конечно, стишата, из которых отобрали лучшие и дали в единую подборку.

Я все надеялся: вот-вот подойдет коптеловский фрагмент.

Не подошел.

Номер появился в свет вовремя. Довольно серенький. Спасала только репродукция хорошей гравюры В. И. Ленина на обложке. Автор ее художник В. Туманов. А остальные материалы… Так себе, будничные, далеко не праздничные.

И вдруг я узнаю, что фрагмент романа Коптелова, посланный в Москву, вернулся обратно. И узнаю не от кого другого – от самого Бирюка. После долгого молчания он наконец позвонил мне. И с места в карьер – претензии, обиды, как будто не он нам, а мы ему юбилейный ленинский номер исковеркали.

– Ну, спасибо тебе, Лев Израилевич, спасибо! Выговор для меня все-таки схлопотал, схлопотал. Чай, теперь твоя душенька довольна?

– Да ты что, какой выговор?

– О-о, смотрите, Квин ничего не знает – хе-хе!.. Вернулся твой материал из Москвы. Прямо в руки секретарю крайкома партии. Понял? И с припиской: передайте своему завлиту, пусть сам занимается положенной ему работой и не затевает ненужной волокиты. Это я, оказывается, затеваю волокиту, а не они – хе-хе! Рассылают, понимаешь, непродуманные бумаги, а мне от секретаря крайкома выговор. Не ожидал я от тебя, Лев Израилевич, вот уж не ожидал!

– Я, что ли, тебе выговор объявил?

– А зачем в Москву писал?

– Так ты же сам велел.

– Ну хитер, Лев Израилевич, ну хитер!.. Я ж не писать велел. Я лишь послать просил – улавливаешь разницу? И уж во всяком случае не Поспелову… Ладно, что было, то было, пусть быльем и порастет…

Все-таки ссориться со мной ему не хотелось.

А вскоре Яков Прокопыч Бирюк, отдыхая в Болгарии, схватил на Златых Пясцах в сырую погоду скоротечную чахотку и умер.

Жаль! Из всех цензоров, с которыми мне приходилось иметь дело, он был далеко не худшим.

Мир праху его!

Надо бы для полноты картины рассказать хоть немного еще и о театрах.

Как правило, наши периферийные театры выбирали для постановки новые пьесы из репертуара столичных. Поэтому местные литотдельцы с большинством пьес дела не имели: пьесы приходили сюда из министерства культуры в залитированном виде.

Но и в пьесы наших авторов, если они появлялись, работники лито особенно глубоко не вгрызались. Во-первых, потому, что у театров и без них придирчивых кураторов хватало: и в партийных органах, и в руководящих учреждениях культуры. Во-вторых, текст пьесы – это еще далеко не спектакль. Слово напечатанное обладает одним решающим, с точки зрения цензуры, свойством: оно измениться не может. А слово, произнесенное со сцены, звучит так, как этого захочет режиссер или актер. Иной раз прочитанное вслух «люблю» воспринимается как «ненавижу». И наоборот: «ненавижу» можно со сцены произнести так, что зритель по интонации почувствует противоположное: «люблю». Совсем как знаменитое «казнить нельзя миловать», хоть оно отношения к театру и не имеет, а лишь к знакам препинания.

Таким образом, работники лито имели непосредственное касание только к текстам местных пьес, которые театры, готовя по ним спектакли, давали на литирование. Но и к таким пьесам тоже особенно не цеплялись. Читали, метили титульный лист своими штампиками с номерами и возвращали в театр, уже не следя за тем, как пьеса превращается в спектакль. Хотя в распоряжение «литовцев» в театре всегда, на каждое представление, оставлялось по два свободных места, чтобы в любой момент придирчивые стражи залитированного текста могли бы заявиться и проверить: а не звучит ли со сцены вместо праведных слов крамольная отсебятина? Но что-то я никогда не видел на этих местах тех, для кого они предназначались. Руководящие работники театров, как правило, пускали на вечно пустующие два кресла своих знакомых. Зал полон, и только пара мест, причем из числа лучших, пустует. Нехорошо это, непорядок!

Реально же обязанности цензоров в театрах выполняли приемные комиссии, точнее некоторые персоны в них.

В эти комиссии входили члены худсовета театра и так называемые представители общественности: учителя, работники культуры, иногда газетчики, очень редко писатели.

Но главную роль в этих ужасно демократических, на первый взгляд, комиссиях играли высокие представители партийных органов. Это и было здесь их основной задачей: решить, жить или не жить подготовленному театром новому спектаклю. Остальные члены комиссии могли только разглагольствовать: нравится не нравится, удался актеру образ, не удался, на сцене темновато, следовало бы прибавить света, особенно в таких-то эпизодах…

Но последний решающий голос был, как уже сказано, за представителем высокой инстанции.

В семидесятых и восьмидесятых годах, довольно часто работая с нашим краевым театром юного зрителя, я вдоволь нагляделся на эти внутренние спектакли, именуемые «приемными комиссиями», происходившие на «малой сцене» большого директорского кабинета. Кстати, и мой голос, голос автора пьесы, здесь тоже не солировал, а звучал довольно тускло в общем хоре сопровождения. С моим мнением не очень-то считались, говорили, что я, как автор, свое дело уже сделал, написав пьесу. Ну а как ее интерпретировал режиссер с актерами в спектакле, меня уже вроде и не касается. Это уже не литература, а произведение другого вида искусства, в котором драматург ничего не смыслит или, в лучшем случае, разбирается слабо.

Правда, в распоряжении автора оставалось одно мощное средство. В случае полного несогласия с увиденным, он мог вообще запретить постановку своей пьесы. Но до этого почти никогда, по крайней мере на моей памяти, не доходило. Тут играла роль и материальная сторона дела (могли не только лишить авторского гонорара, но еще и взыскать постановочные расходы), и нежелание прослыть строптивым автором, с которым театры не решались бы впредь иметь дело, и много других факторов. Словом, голос единицы, в том числе и авторский, тоньше писка… Впрочем, смотря какой единицы.

Среди моих пьес, игравшихся на сцене ТЮЗа, была и такая: «Кругом шпионы!» Веселая комедия, она несла по моему замыслу и довольно серьезную мысль: беда, если бдительность перерастает в подозрительность. Тогда страдают от больших стараний не столько подозреваемые, сколько те, которые подозревают, особенно если у них еще и мозги набекрень. В комедии такими сверхподозрительными были фашисты, точнее эсэсовцы. Их безграничную подозрительность и высокомерие по отношению к окружающим смогли ловко использовать себе на пользу ребята из белорусского партизанского отряда.

По ходу действия на сцене появляется генерал войск СС Вандер-Вельде. Денщик ловко снимает с него шинель с красными отворотами, и генерал предстает перед зрителями, в данном конкретном случае перед приемной комиссией, с фантастическим количеством орденов, которые спускаются по груди с плеч намного ниже пояса. Более того, опытный актер Валерий Николаевич Рюмин, используя жанр пьесы, чтобы сделать свой выход еще смешнее, а может быть, и по другой, более утонченной, но не менее смешной причине, поворачивается спиной к залу, и зрители со смеху буквально валятся с кресел: ордена рядами стекают и по спине, так как на груди для них уже не хватает места. Для меня это тоже сюрприз – Рюмин придумал свой трюк буквально перед сдачей спектакля. Я хохочу вместе с другими, успевая заметить, как заливается смехом и председатель приемной комиссии, милая, всегда очень любезная крайкомовская дама. И каково же было мое удивление, когда ее резюмирующее выступление на разборе спектакля началось прямо с безапелляционных, обидных, прежде всего для артиста, слов:

– Ордена у генерала снять!

– Как? Все? – недоуменно спросил кто-то, писавший протокол комиссии.

– Ну, пять-шесть еще можно оставить. А остальные – убрать! Особенно со спины, с живота, да и на груди тоже проредить.

– Помилуйте! – я назвал ее по имени-отчеству. – Но это же так смешно!

– Не над тем смеетесь, Лев Израилевич.

– А по-моему, вы тоже очень смеялись. Разве тоже не над тем?

– Я-то понимаю, над чем смеялась! – не на шутку разозлилась председательша комиссии. – Но другие могут не понять.

Поймут, моя высокопоставленная оппонентша! И правильно поймут. Люди вообще-то народ понятливый.

Между прочим, артист Рюмин, сбросив по высокому приказу со своей груди и особенно со спины все лишние ордена, стал снова награждать себя потихоньку, возвращая каждый очередной спектакль по одному-два ордена на прежние места.

И зрители очень весело смеялись.

Они все, от школьников младших классов до усатых десятиклассников и студентов, прекрасно понимали, над чем смеются.