Улисс

Лысина за занавеской. Старый пройдоха. Бесполезно подкатываться, чтоб заказал рекламу. Но дело знает. Так и есть – он, мой лысый Ларри, в своей рубахе с коротким рукавом, оперся на ящик с сахаром, наблюдает, как уборщица в фартуке орудует ведром и шваброй. Саймон Дедалус умеет завести его, когда и сам уже на взводе. Знаете что я вам скажу? Сказать, м-р О'Рук? Знаете что? Японцам эти русские всего лишь, типа, лёгких завтрак. Остановись, перекинься словом: хотя бы про похороны. Бедняга Дигнам, такая жалость, м-р О'Рук. Заворачивая в Дорсет-Стрит, он бодро поприветствовал в открытую дверь:

– Добрый день, м-р О'Рук.

– Вам добрый день.

– Прекрасная погода, сэр.

– Да уж точно.

Где они деньги берут? Приходят рыжеголовыми прибиральщиками из округа Лейтрим, моют пустые бокалы и недопивки в подвале. И вдруг—гляди-ка!—расцвели как Адам Финдлейтерс или Дэн Тэлонс. Да ещё при здешней конкуренции. Поголовная жажда. Сложнейший ребус – пересечь Дублин так, чтобы по курсу не попался какой-нибудь бар. Экономить они не умеют. Значит – с выпивки. Наливал троим, вышло на пятерых. Что тут такого? Монету здесь, монету там, по крохам да по каплям. Ещё, наверно, на оптовых заказах. Приезжих надувают. Утряси с боссом и всё обтяпаем, усёк?

А за месяц сколько наплывёт с портвейна? Скажем, десять бочек. Ему, допустим, процентов десять. О, больше. Какие там десять. Пятнадцать. Он шагал мимо национальной школы Св. Иосифа. Гвалт недорослей. Окна настежь. Приток воздуха оживляет память. Как дырочки флейты. Эйбиси – не проси, дииэф – спит лев, джиэйджей – дождик чей? Это мальчики? Да. Кликуха Квэк. Кликуха Люк. Кликуха Бур. Тушатся на медленном огне. У меня? Сляк Цвейт.

Он остановился перед витриной Длугача, уставясь на связки сосисок, колбас, чёрных и белых. Пятьдесят умножить на. Цифры поблекли в его уме недорешёнными: недовольный, он дал им угаснуть совсем. Лоснящиеся, распираемые мясом кольца насытили его взор и он умиротворенно вдохнул тепловатых дух варёнки с приправой из свиной крови.

Почка сочила кровянистую лужицу на блюдо с орнаментом из верб: последняя. Он стоял у прилавка следом за соседской девушкой. Вдруг заберет и её, вычитывая заказ из списка в руке? В трещинках: сода для стирки. И полтора фунта сосисок. Глаза его уперлись в её крутые бедра. Фамилия его Вуддс. Интересно, что он поделывает. Жена старовата. Новая кровь. Провожальщиков не допускают. Крепкая пара рук. Выбивает ковёр на бельевой веревке. Наяривает – я тебе дам. А как всхлёстывает её поддёрнутая юбка при каждом хлопке.

Хорькоглазый свинорез заворачивал сосиски, которые отчикнул пальцами в пятнах, сосисочнорозовыми. Говяды то что надо – как у яловки откормленной на ферме.

Он поднял страничку из кипы нарезанных листов. Образцовая ферма в Кинерете на берегу озера Тиберас. Могла бы стать идеальным зимним санаторием. Моисей Монтефьер. Я так и знал, что он. Ферма, вокруг ограда, расплывчатая скотина пасётся. Он отвёл страницу: интересно: вчитался, расплывчатая скотина на лугу, страница дрогнула. Молодая белая яловка. А по утрам на скотном рынке рёв быков в загородках, меченые овцы, шмяк и плюханье навоза, скотогоны в подбитых гвоздями ботинках топают по дерьму, хляскают ладонью по тугомясому заду, самый первый сорт, в руках неошкуренные кнутовища. Он, чуть скособочив, терпеливо держал страницу, обуздывая свои чувства и прилив желания, мягкий объект его наблюдений обездвижен. Поддёрнутая юбка обхлёстывает под каждый ляск, под ляск, под ляск.

Свинорез выхватил пару листков из кипы, завернул её первоклассные сосиски и состроил гримаску.

– Ну-с, милая мисс,– сказал он.

Она протянула монету, со смелой улыбкой, выставив широкое запястье.

– Благодарю, милая мисс. И один шиллинг три пенса сдачи.

– А вам, пожалуйста?

М-р Цвейт поспешно указал. Догнать и пойти позади, если она идёт не спеша, позади её колышущихся мяс. Полюбоваться с утра пораньше. Да, скорей же, чёрт побери. Коси, коса, пока роса. Она помедлила у магазина на солнышке и лениво пошагала вправо. Он вздохнул через нос: ни хрена им не доходит. И руки шелушатся от соды. А ногти на ногах корявые. Бретельки залохматились от носки. Обида, что не замечен, ширилась, гася благодушие в его груди. К тому же сменившийся с дежурства констебль лапал её в переулке. Им только здоровяков подавай, чтоб сосиска была первый класс. О, пожалуйста, м-р Полисмен, я заблудилась в лесу.

– Три пенса, пожалуйста.

Рука его приняла влажнонежный орган и спустила в боковой карман. Затем достала три монетки из кармана брюк и положила на резиновые пупырышки. Они разлеглись, были вмиг опознаны и тут же скользнули, кружок за кружком, в ящик.

– Спасибо, сэр. Заходите.– Искорка призывного огонька из лисьих глаз благодарила его.

Помедлив секунду, он отвёл взгляд. Нет: не стоит: в другой раз.

– Доброго утра, сэр,– сказал он двинувшись прочь.

– Доброго утра, сэр.

И след пропал. Ушла. Подумаешь.

Он зашагал обратно по Дорсет-Стрит, погрустнело читая. Ажендат Нетаим: плантаторская кампания. Выкупаем обширные песчаные участки у турецкого правительства для насаждения эвкалиптов. Дают превосходную тень, топливо и стройматериал. Апельсиновые рощи и бескрайние дынные плантации к северу от Яффы. Внесите восемь марок и для вас возделают акр земли с насаждением олив, апельсинов, мандаринов или лимонов. Оливы дешевле: цитрусовым нужна поливка. Едегодно получаете выручку от урожая. Ваше имя пожизненно заносится в регистр владельцев компании. Можно приобрести акции на десять процентов дешевле, восполняя разницу годовыми взносами. Бляйбтройштрассе, 34, Берлин, W. 15.

Не заманите. Но неплохо придумано.

Он смотрел на скот, расплывчатый в серебристом зное. Посеребрённые пылью оливковые деревья. Спокойные долгие дни: надзор над вызреванием. Оливки пакуют в банки, так кажется? У меня осталось малость от Эндрюса. А Молли их выплёвывает. Приелись. Апельсины в мягкой бумаге укладывают в корзины. Интересно, бедняга Цитрон всё ещё живёт на Св. Кевина? И Мастиански с его облупленной мандолиной. Приятные были у нас вечера. Молли в плетёном кресле Цитрона. Даже подержать приятно, восковопрохладный фрукт, ощутить в руке, поднести к ноздрям и вдохнуть аромат. Такой вот густой, сладкий, дикий аромат. Не меняется, год за годом. И всегда в цене, Мойзель мне говорил. Арбутус-Плейс: Плезентс-Стрит: старые добрые времена. Должны быть без малейшего изъяна, говорил он. Дальний путь: Испания, Гибралтар, Средиземноморье, Ливан. Ряды корзин у причала Яффы, один малый ведёт учет в книжечку, матросы таскают, все в белых замызганых штанах. Вон выходит, как, бишь, его? Здра… Не видит. Шапочные знакомства малость в тягость. Горбатый как тот капитан-норвежец. Интересно, встречу его сегодня? Поливальная повозка. Выдрочить дождя. На земле как и на небесах.

На солнце начало наползать облако: целиком, не спеша, наглухо. Серость. Даль.

Нет, там по-другому. Бесплодная земля, голая пустошь. Вулканическое озеро, мёртвое море: ни рыбы, ни водорослей, глубоко вдавлено в землю. Ни ветерка всколыхнуть эти волны, металлосерые, ядовито дымчастые воды. Ещё называли горючим камнем, изливался дождём: города на равнине: Содом, Гоморра, Эдом. Всё мёртвые имена. Мёртвое море на мёртвой земле, серой и старой. Это теперь старой. Породила древнейшее, первое племя. Сгорбленная карга перешла дорогу из переулка. Древнейший народ. Рассеялись по лику земли, из кабалы в кабалу, плодясь, умирая. Она до сих пор там. Уже не может рожать. Мертва: старушечья: серая ввалившаяся пизда мира.

Одиночество.

Серый ужас осушил его плоть. Сложив страничку в карман, он завернул в Эклес-Стрит, торопясь к дому. Холодные жиры проскальзывали в венах, леденя кровь: возраст заковывал в корку солей. Что это на меня нашло? Утренняя порция мерзких образов. Встал не с той ноги. Надо снова начать эти упражнения по Сэндоу. Отжиматься на руках. Дома пятнисто-коричневого кирпича. Восьмидесятый номер так и не сдан. С чего бы? Запрашивают всего двадцать восемь. Товерс, Батерсби, Ноз, МакАртур: окна приёмных обклеены вывесками. Пластыри на воспалившийся глаз. Ощутить запах тонкого дымка чая, парок над сковородой с шипящим маслом. Поближе к её пышной тёплой от постели плоти. Да, да.

Быстролетный тёплый свет солнца примчался от Беркли-Роуд, безудержный, в легких сандалиях, вдоль озаряющегося тротуара. Бежит, она бежит мне навстречу, девушка с развевающимися золотыми волосами.

Два письма и открытка лежали на полу прихожей. Он остановился, подобрал их. М-с Марион Цвейт. Его зачастившее сердце вмиг замерло. Уверенный почерк. М-с Марион.

– Полди!

Входя в спальню, он полуприкрыл глаза и прошёл через тёплый жёлтый сумрак к её взлохмаченной голове.

– Кому письма?

Он взглянул на них. Малинга. Милли.

– От Милли мне письмо,– сказал он осторожно,– а тебе открытка. И ещё письмо для тебя.

Он положил открытку и письмо на стёганое покрывало у извива её коленей.

– Поднять штору?

Подымая лёгкими подергиваньями штору до середины, взглядом обращенным назад он приметил, как она, взглянув на письмо, затолкала его под подушку.

– Так хватит?– спросил он оборачиваясь Она читала открытку, опершись на локоть.

– Вещи ей доставили,–сообщила она.

Он выждал пока она отложила открытку и, с уютным вздохом, в медленном извиве, улеглась обратно.

– Поскорей там с чаем,– сказала она.– У меня всё пересохло.

– Уже кипит.

Но он задержался, прибрать со стула: её нижняя юбка и полоскускомканное несвежее бельё. Ухватив всё, поднял на изножие постели.

Когда он спускался по ступенькам в кухню, она крикнула:

– Полди!

– Что?

– Чайничек сполосни кипятком.

Кипит вовсю: перо пара из носика. Он ошпарил и протёр чайничек, положил четыре полные ложечки чая: снова поднял большой, влить кипятка. Отставив заварной, чтоб настаивался, он снял большой чайник и взгромоздил сковороду на горячие уголья, наблюдая как скользит и тает кусок масла. Пока он разворачивал почку, кошка с голодным мяуканьем терлась об него. Перекормишь мясом, мышей ловить не будет. А ещё говорят они не жрут свинину. Кошер. На. Он обронил ей испачканную кровью бумажку и выпустил почку в шкварчащее жидкое масло. Поперчить. Сыпнул щепотью вкруговую из надтреснутой чашечки для яйца.

Потом вскрыл полученное письмо, пробежал взглядом до низа страницы и обратно. Благодарю: новая шляпа: м-р Кохлен: пикник на озере: молодой студент: девушки на пляже Ухаря Бойлана.

Чай заварился. Он наполнил свою чашку-для-усачей, подделка под фарфор из Дерби. Подарок от милой Милли на день рождения. Ей тогда было всего пять лет. Нет, погоди: четыре. Я дал ей ожерелье из шариков амбры, она потом порвала. Подкладывал в почтовый ящик обёрточную бумагу, будто это письма ей. Он улыбнулся, наливая.

Старый бедняга профессор Гудвин. Ужасный случай, старо как мир. Но уж галантен был, этого не отнять. Эдак по старомодному кланялся Молли, провожая её со сцены. А ещё то зеркальце в его шёлковой шляпе. Тот вечер, когда Милли притащила его в гостиную. О, посмотрите что было в шляпе профессора Гудвина. Как мы все хохотали. И уже в таком возрасте проступает пол. Нахалюшка она была.

Он вколол вилку в почку и перешлёпнул: затем установил чайничек на поднос. Бугор в подносе откликнулся на подъём сухим щелчком. Всё тут? Хлеб с маслом, четыре, сахар, ложечка, её сливки. Да. Он понёс наверх, продев большой палец в ручку чайничка.

Распахнув дверь толчком колена, он внёс поднос и поставил на стул у изголовья постели.

– Что ты так долго,– сказала она.

Медяшки зазвякали, когда она, порывисто привстав, упёрла локоть на подушку. Он спокойно смотрел на плечи и в ложбинку между её объёмистых мягких титек, что распирали ночную сорочку, как вымя козы. Тепло её возлежащего тела всплыло в воздух, мешаясь с ароматом наливаемого ею чая.

Краешек разорванного конверта выглядывал из-под вдавленной подушки. Уходя, он задержался поправить покрывало.

– От кого письмо?– спросил он.

Уверенный почерк. Марион.

– А, Бойлан,– ответила она.– Собирается привезти программу.

– Что ты исполняешь?

– La si darem с Дж. С. Дойлом,– ответила она,– и ДАВНЮЮ СЛАДКУЮ ПЕСНЮ ЛЮБВИ.

Её полные губы, надпивая, улыбнулись. Довольно горклый запах у этих духов на следующий день. Как перестоявшая вода под цветами.

– Может, приоткрыть окно?

Она отправила хлеб в рот, спрашивая:

– Во сколько похороны?

– В одиннадцать, наверно,– сказал он.– Я ещё не смотрел газету.

Проследив направление её указующего пальца, он приподнял с кровати её несвежие трусы. Не то? Тогда перекрученную серую резинку, что захлестнулась вокруг чулка: подошва здорово уже раздалась и заносилась до лоска.

– Да нет же, ту книгу.

Второй чулок. Её нижняя юбка.

– Наверно, упала,– сказала она.

Он пощупал там-сям. Voglio e non vorrei. Интересно, сумела бы она правильно произнести: voglio. В постели нет. Должно быть, свалилась на пол. Он нагнулся и задрал окаёмку. Раскрывшаяся при падении книга опиралась на пузатый ночной горшок с оранжевой крышкой.

– Дай сюда,– сказала она.– Я там отметила. Хотела спросить тебя одно слово.

Она глотнула чай из чашки, охваченной мимо ручки и, проворно отерев кончики пальцев об одеяло, начала водить шпилькой по тексту, пока не дошла до искомого слова.

– Мне там что?– переспросил он.

– Сам посмотри,– указала она.– Что оно такое?

– Метампсихоз?

– Да. С чем его едят?

– Метампсихоз,– проговорил он прихмуриваясь.– Это греческий: из греческого. Означает переселение душ.

– Тьфу, пропасть!– сказала она.– А по-людски что это такое?

Он улыбнулся, искоса взглядывая в её насмешливый глаз. Всё те же молодые глаза. Тот первый вечер после шарад. Шалаш принца. Он пролистнул замызганные страницы. РУБИН, ИЛИ УКРАШЕНИЕ АРЕНЫ. Привет. Картинка. Ярый итальянец с плетью. А это должно быть Рубин, она же Украшение, на полу, нагая. Сердобольно замаскирована простынью. Озверевший Маффи унялся и с проклятием отшвырнул свою жертву. За всем этим просто жестокость. Засаленное скотство. Трапеция у Хенглера. Я отвернулся. В толпе аж рты поразевали. Сломай себе шею нам на потеху. Целые семьи. Натаскивай их смолоду, не замедляй метампсихоз. Что мы живём и после смерти. Наши души. Что душа человека, когда умрёт. Душа Дигнама…

– Ты её кончила?– спросил он.

– Да,– ответила она.– Ничего особенного. Так она что? Всю дорогу любила того первого парня?

– Совсем не читал. Хочешь другую?

– Да. Принеси ещё что-нибудь Поля де Кока. Крутое у него имечко.– Искоса следя за струйкой, она снова налила чая в чашку.

Нужно продлить ту книгу в библиотеке на Капел-Стрит, а то напишут Кернею, моему поручителю. Повторное воплощение: вон что оно такое.

– Некоторые верят,– сказал он,– что после смерти мы снова будем жить в другом теле, и что мы уже жили раньше. У них это называется повторным воплощением. Что все мы уже жили на Земле, тысячи лет назад, или на какой-нибудь другой планете. Но просто, мы это забыли. Есть люди, что говорят, будто помнят свои прежние жизни.

Тягучие сливки свились в пухлую спираль на её чае. Надо повторить для неё слово: метампсихоз. Лучше всего примером. Какой-нибудь пример.

КУПАЮЩАЯСЯ НИМФА над постелью. Пасхальное приложение к журналу ФОТО-КРОХИ. Отличное владение цветом. Чайный оттенок, пока не добавили молока. Чем-то схожа с ней, когда распустит волосы: потоньше. Три и шесть отдал я за рамку. Она сказала мило будет смотреться над постелью. Голые нимфы: Греция: и, например, все люди, что жили тогда.

– Метампсихоз,– сказал он,– так это называлось у древних греков. Они верили, что можно превратиться в животное, или, например, в дерево. Взять хотя бы их, так называемых нимф.

Ложечка её перестала размешивать сахар. Она уставилась прямо перед собой, втягивая воздух через округлившиеся ноздри.

– Горелым пахнет,– сказала она.– Ты что-то оставил на огне?

– Почка!– крикнул он вдруг.

Он торопливо сунул книгу во внутренний карман и, запнувшись о поломанный ящик горшка, поспешил на запах, проворно шагая по лестнице ногами всполошившегося журавля.

Над краем сковороды сердитой струей взвивался и ширился дым. Сунув зубцы вилки под почку, он отодрал её и перевернул, как черепаху. Подгорела совсем немного. Он выплюхнул её их сковороды на блюдо и окропил сверху остатками коричневой зажарки.

Теперь чашку чая. Он сел и намазал маслом краюшку хлеба. Откромсал подгорелую плоть и бросил кошке. Затем вилкой положил в рот кусочек, с чувством пожевал вкусное податливое мясо. В самый раз. Глоток чая. Нарезал кубиков хлеба, обмакнул один в зажарку и положил в рот. Что там было про какого-то молодого студента и пикник? Он развернул письмо рядом, неспешно вчитываясь, покуда жевал, обмакивал в зажарку другой кубик и подносил его ко рту.

Дорогущий Папуля,

Большущее спасибо за чудесный подарок ко дню рождения. Мне очень идёт. Все твердят, что в новой шляпе я просто красавица. И ещё получила мамину чудную посылку со сливками и ей тоже пишу. Она – чудо. С фото-бизнесом у меня идёт как по маслу. М-р Коглен заснял меня с его м-с и отдаст, когда проявит и отпечатает. Вчера мы здорово заработали. Ярмарочный день и все говядопятые валили к нам. В понедельник у меня с друзьми небольшой пикник на озере Овел. Передавай маме мою любовь, а тебе большущий привет поцелуй и спасибо. Сейчас внизу играют на пианино. В субботу будет концерт в Гревил-Армз. Иногда по вечерам заходит молодой студент по фамилии Бенон, у него кузены, или что-то в этом роде, большие шишки, он поёт песенку Бойлана (чуть не написала Ухаря Бойлана) в которой про девушек на пляже. Скажи ему милая Милли шлёт большой привет. Ну вот пора заканчивать с нежнейшей любовью.

Твоя нежная дочь, МИЛЛИ.

P.S. Извини что неразборчиво, спешу. Пока. М.

Вчера пятнадцать. Надо же как совпало, что и число пятнадцатое. Первый её день рожденья не дома. Разлука. Помню летнее утро, когда родилась, бежал постучать к м-с Торнтон на Дензил-Стрит. Весёлая старушенция. Должно многим младенцам помогла появиться на свет. Она сразу знала, что Руди не жилец. Что ж, Бог милостив, сэр. Сразу поняла. Если б выжил, ему б теперь было одиннадцать.

Его опустелое лицо с сожалением взирало на постскриптум. Извини, что неразборчиво. Тороплюсь. Пианино внизу. Покидает свою раковину. Та ссора с ней в кафе XL из-за браслета. Не стала есть свои пирожные, не разговаривала, и даже не смотрела. Нахалюга. Он макал остальные кубики хлеба в зажарку и поедал, кусок за куском, почку. Двенадцать и шесть в месяц. Не много. Но бывает и хуже. Сцена мюзик-холла. Безработный студент. Он выпил глоток остывающего чая, смыть пищу вглубь. Потом снова перечёл письмо: дважды.

Ну, ладно: она знает как блюсти себя. А если нет? Да, нет, не было ещё ничего. Хотя, как знать. Во всяком случае, дождись пока случится. Товар что надо. Её стройные ножки, когда взбегает по лестнице. Судьба. Пора вызревания. Тщеславна: очень.

Он усмехнулся с тревожной любовью кухонному окну. В тот день приметил как она на улице пощипывала свои щеки, вызвать румянец. Малость анемична. Передержали на грудном молоке. Тогда шёл КОРОЛЬ ИРЛАНДИИ у Киша. Старая развалина, метался как угорелый. Да никому не страшно. Её голубой шарф вился по ветру и волосы тоже.

Пляжные девушки. Вскрытый конверт. Руки в брюки, на денёк проветриться, распевает. Друг семьи. Он поёт "утрэтишь". Фонари над пирсом, летний вечер, оркестр.

Милли тоже. Юные поцелуи: первый. Теперь далёкое воспоминание. М-с Марион. Сейчас лежит там, перечитывает, перебирает пряди волос, улыбаясь, сплетая.

Мягкая муторность сожаления стекла по его хребту. Случится, да. Предотвратить. Бесполезно: не рыпайся. Девичьи сладкие лёгкие губы. И это случится. Он ощутил прилив тягучей муторности. Рыпаться уже бесполезно. Губы целованы, целуя целованы. Сочные липкие женские губы.

Лучше там где она сейчас: подальше. Отвлечь её. Хотела собаку заполнить время. Мог бы съездить туда. На августовский праздник, всего два и шесть в оба конца. Впрочем, ещё полтора месяца. Достать репортёрский проездной. Или через М'Коя.

Кошка, закончив вылизывать свою шерсть, вернулась к испачканной мясом бумаге, понюхала и прошла к двери. Оглянулась на него, мяукнув. Хочет выйти. Поторчи чуток у двери, пока откроют. Пусть подождёт. Её тревожит. Электричество. Грозой пахнет. И ухо намывала спиной к огню. Он чувствовал себя отяжелевшим и преполненным: затем лёгкое послабленье в кишечнике. Встал, распуская пояс брюк. Кошка мяукнула ему.

– Миау!– сказал он в ответ.– Погоди, дай соберусь.

Парит: день выдастся жаркий. Лень тащится по ступеням наверх.

Бумагу. Он любил почитать при стуле. Надеюсь, какай-нибудь олух не явится постучать, пока я.

В ящике стола нашёл старый номер ЛАКОМЫХ КУСОЧКОВ. Заложив его под мышку, прошёл к двери и открыл. Кошка мягкими прыжками понеслась наверх.

А, вон куда хотела, свернуться клубочком на постели.

Прислушавшись, разобрал её голос.

– Иди, иди, киса. Иди.

Он вышел чёрным ходом в сад: постоял, прислушиваясь к соседнему. Ни звука. Наверно в тот раз прислуга развешивала бельё для просушки. Чудное утро.

Он склонился осмотреть тощий рядок салата, растущий вдоль стены. Устроить тут у себя дачу. Вьющуюся фасоль. Алый плющ. Надо б унавозить тут всё, почва истощённая. Сульфидная корка. И так с любой землей, если без дерьма. Выплёскивают мыльные помои. Супесь, что оно за зверь? У соседей в саду куры: их помёт отличная поверхностная добавка. Хотя всего лучше коровий, особенно когда их кормят жмыхом. Затверделый навоз. Лучшее средство для чистки женских замшевых перчаток. Грязь, а чистит. Пепел тоже. Полностью окультурить. В том углу посадить горох. Латук. И всегда свежая зелень к столу. Но и садоводство не без минусов. Тот шмель или овод, что залетел сюда в конце мая.

Он прошёл дальше. Куда я, кстати, дел шляпу? Должно повесил обратно на колышек. Или висит на полу. Cмешно, хоть убей не помню. Вешалка в прихожей переполнена. Четыре зонта, её плащ. Поднимал письма. Звонок на входе в магазин Дрэго. Странно, он мне вспомнился в тот момент. Каштановые волосы в брилиантине на его воротнике. Свежевымыты и напомажены. Успеть бы побаниться сегодня утром. Тара-Cтрит. Говорят тамошний кассир откололся от Джеймса Стефенса. О'Брайен.

Зычный голос у этого Длугача. В итоге – ну и что с того? Дождалась, милашка. Энтузиаста. Он пинком распахнул щелястую дверь уборной. Осторожней, не запачкать эти брюки до похорон. Вошёл, склоняя голову под низкой обналичкой. Оставив дверь настежь, отстегнул подтяжки среди вони плесневеющей извести и застоялой паутины. Прежде чем сесть, глянул сквозь щелку на окно соседей. Его величество в своём кабинете. Никого не велено.

Сидя на стульчаке, он развернул газету, переворачивая листы на своих голых коленях. Чего-нибудь свеженького и полегче. Особо торопиться некуда. Малость придержим. Наши отборные лакомые кусочки. УЛОВКА МЕТЧЕМА. Написал м-р Филип Бюфо, Плей-Клуб, Лондон. Плата писателю – гинея за колонку. Три с половиной. Три фунта и три. Три фунта тринадцать и шесть.

Сдерживая, он спокойно прочёл первую колонку и, уступая, но противясь, начал вторую. Посредине, его последнее сопротивление поддалось, он позволил кишечнику спокойно расслабиться, продолжая читать, всё так же прилежно читая, вчерашний легкий запор прошёл совершенно. Хоть бы не слишком крутым, чтоб не открылся опять гемморой. Нет, в самый раз. Так. Ах! Бутылочка слабительного из рамнус пурсианы. Не то, чтобы оно трогало или задевало его, но очень даже гладенько да ладненьно. Сейчас печатают что попадя. Сезон глупцов. Он читал дальше, упокоённо восседая в своём вздымающемся смраде. И впрямь гладенько. Метчем частенько вспоминает ту уловку, что помогла ему покорить хохотунью-ведьму, которая теперь. Начало и концовка на вполне моральной высоте. Рука об руку. Гладенько. Он пробежал прочитанное в обратном направлении и, чувствуя неспешное истекание его вод, по доброму позавидовал м-ру Бюфо, который всё это написал и был вознаграждён в размере трёх фунтов тринадцати и шести.

Можно б накропать скетч. Соавторы м-р и м-с Цвейт. Придумать рассказ на тему пословицы, какой? Времена, когда я пытался делать заметки на манжете что она говорит за одеванием. Не люблю одеваться вместе. Порезался при бритье. Закусывает нижнюю губу, застегивая крючки юбки. Хронометрировал её. 9.15. Робертс тебе уже заплатил? 9.20. Как была одета Грета Конрой? 9.23. И что мне стукнуло купить эту расческу? 9.24. Меня аж распирает от той капусты. Пятнышко пыли на её лакированом башмаке.

Ловко обтирает их по очереди о чулки на икрах. Утро после танцев в Bazaar, где оркестр Мея играл танец часов Пончиелли. Передать эти утренние часы, полдень, потом приближающийся вечер, затем ночь. Чистила зубы. То был первый вечер. Её голова в танце. Прищёлкивают пластинки веера. Бойлан богат? При деньгах. А что? У него изо рта приятный запах, заметила когда танцевали. Яснее некуда. Подводит к тому. Странная какая-то музыка на последнем вечере. Зеркало было в тени. Она тернула зеркальце о шерстяной жилет на полной колыхливой титьке. Заглянула. Прочесть судьбу по глазам. Не складно.

Вечерние часы, девушки в серых вуалях. За ними ночные часы, чёрные, с кинжалами и в масках. Идея для поетического: розовый, потом золотой, потом серый, потом чёрный. Вобщем, сходится-таки с жизнью. День, потом ночь.

Он размашисто оборвал половину лакомого рассказа и подтёрся им. Потом подтянул брюки, пристегнул и застегнулся. Потянул разболтанную хлипкую дверь уборной и вышел из сумрака на воздух.

На ярком свету, облегчённый и посвежелый в членах, он тщательно осмотрел свои чёрные брюки, низ, колени, заколенье. Во сколько похороны? Лучше посмотреть-таки в газете. Хруст и тёмный фырк в выси. Колокола храма Св. Георгия. Вызванивают который час: гулкий тёмный металл.

Вот снова: обертона плыли чередой по воздуху, и ещё. Бедняга Дигнам!

Вдоль телег у пристани Джона Роджерстона м-р Цвейт прошагал деловито, миновал переулок Ветряков, льномельницу Ликса, почту-телеграф. Мог бы дать и этот адрес. После дома моряков он повернулся спиной к утреннему шуму пристани и пошёл по Лайм-Стрит. Возле коттеджей Брейди мальчишка выуживал очистки в свое помойное ведро на бичевке, затягиваясь жёваным окурком. Девочка помладше, с пятнами экземы на лбу, глазела на него, безразлично держа свой мятый обруч от бочки. Сказать ему, что не вырастет, если будет курить? А, брось! Его жизнь и без этого не клумба роз. Дожидается под пивными, отвести домой. Идём домой, па, к ма. Час не наплывный: не много наудит. Он пересёк Таунсенд-Стрит, миновал насупленое лицо Бетэля. Эль, да: дом: Алеф, Бет. И мимо похоронного бюро Николса. В одиннадцать состоятся. Время есть. Этот заказ Корни Келлехер, наверняка, придержал для О'Нейла. Когда поёт жмурится. Корни. В парке её встретил. В темноте приметил. Пташечка приветик. Полиция дозналась. Она во всём призналась и назвала мой тимтиримлям тай. О, как пить дать придержал. Похороните у этого кактамего, дешевле будет. И мой тирилям, тирилям, тирилям, тарампампам.

На Вестланд-Роу он остановился перед витриной Белфаст-Восточной Чайной Компании и почитал ярлыки на свинцовобумажных пакетах: отборная смесь, лучшее качество, семейный уют. Теплота. Чай. Надо бы взять у Тома Кернана. Хотя на похоронах не попросишь. Пока глаза его всё ещё вскользь читали, он тихо снял шляпу, вдохнув запах своей помады для волос, и с медленной грацией провёл правой рукой по лбу и волосам. Очень тёплое утро. Из-под прикрытия полуопущенных век, глаза высмотрели лёгкую выпуклость внутри шляпы высшей кат. Тут. Правая рука опустилась в шляпу. Пальцы проворно нашли карточку и переложили в карман жилета.

Ну и жарища. Его правая рука ещё раз прошлась поверху: отборная смесь, изготовлено из лучших цейлонских сортов. Далеко на востоке. Чудное, должно быть, место: сад мира, большущие ленивые листья, хоть плавай на них, кактусы, луга сплошь из цветов, ползучие лианы, как там их называют. А может всё по-другому. Тамошние сингалезцы изнывают под солнцем, в dolce far niente. За весь день палец о палец не ударят. Из двенадцати месяцев шесть проводят в спячке. Слишком жарко, чтоб затевать скандалы. Влияние климата. Летаргия. Цветы праздности. Воздух густой. Азоты. Парник в Ботаническом саду. Растения способны чувствовать. Водные лилии. Лепестки слишком изнемогли, чтоб. Дремотный дурман в воздухе. Прогулка по лепесткам роз. Представь, ешь потрошки и коровьи копыта. Где это был тот малый, что я видел на какой-то картинке? Ах да, в мёртвом море, лежал на спине, читая книгу, под раскрытым зонтом. И захочешь утонуть не получится: до того плотная от соли. Потому что вес воды, нет, вес тела в воде равен весу. Или это объём равен весу? Есть ещё закон про это. Вэнс в старших классах хрустел суставами пальцев, втолковывал. Из институтской программы. Хрустоломная программа. А и впрямь, что такое вес, когда говоришь: вес. Тридцать два фута в секунду, в секунду. Закон падающих тел: в секунду, в секунду. Все падают вниз. Земля. Сила притяжения Земли есть вес.

Он свернул и прошагал через дорогу. Как она телипала с теми сосисками? Примерно эдак. На ходу он вытащил из бокового кармана плотно сложеный номер НЕЗАВИСИМОГО, развернул, скатал в длинную трубочку и под каждый неспешный шаг постукивал по брючине. Вид побеззаботней: зашёл от нечего делать. В секунду, в секунду. В секунду значит за каждую секунду. От бордюра он метнул острый взгляд в двери почты. В ящик уже поздно. Отправлю отсюда. Никого. Можно.

Он подал карточку сквозь медную решетку.

– Для меня есть письма?

Покуда служащая просматривала в ящичке, он глазел на вербовочный плакат с солдатами всех родов войск на параде: и, держа кончик своей трубки у самых ноздрей, вдыхал свежепечатный запах рыхлой бумаги. Наверно, не ответила. Слишком много себе позволил в последнем.

Служащая передала обратно сквозь решетку его карточку и письмо. Он поблагодарил и быстро глянул на печатный шрифт на конверте.

Всё-таки ответила. Он вскользь опустил карточку и письмо в боковой карман, снова осматривая солдат на параде. А где полк старика Твиди? Рядового в отставке. Этот: медвежьи шапки с петушиным пером. Нет, он из гренадеров. Косые обшлага. Вот где: Дублинские Королевские Фузильеры. Красные мундиры. Тоже броско. Оттого, небось, женщины на них так падки. Униформа. Легче вербовать и муштровать. Письмо Мод Гонн, как их подбирают вечерами на улице О'Коннела: позор для нашей ирландской столицы. Газета Грифитса сейчас в ту же дуду: армия прогнила от венерических заболеваний: морская или полуподмоченная держава. У них тут вид как у полуфабрикатов: будто под гипнозом. Глаза напучь. Ать-два. Стол: тол. Хлеб: еб. Собственность короля. Нигде не видел его в форме пожарника или полисмена. Наверняка, масон.

Он выступил из почты и свернул вправо. Враньё: что избавляет от всех забот. Рука его просунулась в карман, где указательный палец проник под клапан конверта, подёргиваясь прорвал и вскрыл. Женщины не умеют соблюдать осторожность. Пальцы его вытащили письмо и скомкали конверт в кармане. Что-то ещё пришпилено: фото, наверно. Или локон? Нет. М'Кой. Поскорей отделаться. Выводит из себя. Не переношу его общества.

– Привет, Цвейт. Куда путь?

– Привет, М'Кой. Никуда, вобщем-то.

– Как здоровьечко?

– Чудесно. А ваше?

– Едва живой,– сказал М'Кой.

Взглядывая на чёрный галстук и одежду, он спросил с неуклюжей осторожностью:

– Что-нибудь… надеюсь, ничего страшного? Вижу, что…

– О, нет,– сказал м-р Цвейт.– Бедняга Дигнам, знаете ли. Сегодня похороны.

– Ах да, бедняга. Вон оно что. Во сколько?

Не похоже что фото. Может, брошка.

– А… одиннадцать,– ответил м-р Цвейт.

– Надо б мне успеть,– сказал М'Кой.– Так в одиннадцать, значит? Я узнал только вчера вечером. Кто это мне сказал-то? Холохен. Хола знаете?

– Знаю.

М-р Цвейт посматривал через дорогу на стоявшую у ворот "Гросвенора" коляску. Носильщик взгромоздил чемодан в багажник. Она стояла неподвижно пока мужчина, муж, брат, чем-то схож с нею, рылся в карманах за мелочью. Пальто модного кроя, с таким округлым воротником, жарковато для такого дня, смотрится как наброшенное одеяло. Независимая у неё осанка, руки в этих накладных карманах. Смахивает на ту задаваку на матче по поло. Все женщины за незыблемость кастовых перегородок, пока не проймёшь по полной. Красива и держится красиво. Сдержанно, чтоб поддаться. Достопочтимая м-с и Олух достопочтимый. Поиметь её разок куда б и делась вся эта высокомерность.

– Я был с Бобом Дораном, у него очередной запой, и там какой-то был ещё Бент Лайнсон. Вобщем, у Конвея мы торчали.

Доран, Лайнс у Конвея. Она подняла к прическе руку в перчатке. И тут заходит Хол. Спрыснули такой случай. Откинув голову и всматриваясь в отдаленье из-под прищуренных век, он различал лоск яркой замши на свету, плетёная окантовка. Сегодня так ясно вижу. При влажности улучшается зоркость, наверно. Что-то ему говорит. Рука как у аристократки. С какой стороны будет садиться?

– Тут он и говорит: Печальная случай с нашим другом, беднягой Педди! – Это который Педди?– спрашиваю. – Бедняга Педди Дигнам,– говорит.

За город: в Бродстон, наверно. Высокие коричневые ботинки со шнурками на бантик. Хорошо поставленная ножка. Чего он копается с этими чаевыми? Приметила, что я смотрю. Глазки всегда наготове для другого. Своё и так никуда не денется. У них на луке по две тетивы.

– Что?– говорю.– Что с ним такое?

Гордячка: богатая: шёлковые чулки.

– Да,– сказал м-р Цвейт. Он чуть шевельнулся в сторону неумолчной головы М'Коя. Сейчас будет садиться.

– И вы ещё спрашиваете что такое?– говорит.– Умер,– говорит. И, ей-же-ей, прослезился.– Как? Педди Дигнам?– говорю. Не мог ушам поверить.– Я ж с ним не далее как на прошлой пятнице, или в среду это было в АРКЕ.– Да,– говорит он.– Ушёл от нас. В понедельник скончался бедняга.

Вот оно! Гляди! Шёлковый вспых богатых чулков, белых. Да, так!

Тяжёлый трамвайный вагон, дребезжа звонком, вкатился между.

Облом. Чтоб тебя с рылом твоим дребезглявым. Заметила помеху. Рай и пери. Всегда так. В самый момент. Девушка в подъезде на Эстас-Стрит. В понедельник поправляла резинку. Дружок её прикрывал показ. Esprit de corps. Чего моргалы вылупил?

– Да, да,– сказал м-р Цвейт с грустным вздохом.– Утрата.

– Один из лучших,– подхватил М'Кой.

Трамвай прошёл, Те отъехали к мосту Кольцевой Линии, её рука в богатой перчатке на стальном поручне. Мелькает, мелькает: взблеск кружев её шляпки на солнце: мельк-мельк.

– Супруга, надеюсь, здорова?– иным голосом проговорил М'Кой.

– О, да,– сказал м-р Цвейт.– В полном здравии, благодарю.

Он праздно развернул трубку газеты и праздно прочел:

– А моя благоверная на днях получила агажемент. Правда, ещё не окончательно. Опять таскаться с чемоданами. Ей, кстати, и не помешало бы. Но без меня, спасибочки.

М-р Цвейт с неспешливой дружелюбностью обернул свои крупновекие глаза.

– Моя жена тоже,– сказал он.– Будет петь на празднестве в белфастском Ольстер-Холл. Двадцать пятого.

– Вон как?– сказал М'Кой.– Рад слышать, старина. Кто устроителем?

М-с Марион Цвейт. Ещё не подымалась. Королева в своём будуаре, вкушает хлеб и. Хотя нет, читать ей нечего. Потемнелые гадальные карты разложены по семь в ряд вдоль бедра. Тёмная дама и светлый мужчина. Кошка пушистым чёрным комом. Краешек разорванного конверта.

– Это что-то вроде турнэ, понимаете?– сказал м-р Цвейт задумчиво. Сладкая песнь.– Образован комитет. Паевые взносы и прибыль соответственно.

М'Кой кивнул, колупаясь в щетине своих усов.– И ладно,– сказал он.– Это уже неплохая новость.

Он двинулся уходить.

– Ну, рад был повидать в полном порядке,– сказал он.– Ещё стакнёмся.

– Да,– сказал м-р Цвейт.

– Вот ещё что,– сказал М'Кой.– Вписали б вы и моё имя на похоронах, ладно? Я бы пошёл, да не смогу, такое дело. Тот утопленник у Сендикова может всплыть и, если обнаружат тело, судебному исполнителю и мне придётся туда наведаться. Так что, если меня не будет, вы просто впихните моё имя, идёт?

– Будет сделано,– сказал м-р Цвейт, двинувшись прочь.– Все будет чин чином.

– Порядок,– сказал, просветлев, М'Кой.– Спасибо, старина. Будь у меня возможность, я бы пришёл. Ну, пока.

Просто "Ч. П. М'Кой" и хватит с него.

– Будет как надо,– ответил м-р Цвейт твёрдо.

Не усёк как я оглаживал эту кобылку. Лёгкий подход. Мягкое касанье. Да, я б с удовольствием. Такие чемоданы мне всегда нравились. Кожа. Углы в оковке, по краям заклёпки, замок двойного действия. Боб Ковли одолжил ему свой для концерта на регате в Виклоу в прошлом году и с того прекрасного дня вплоть по нынешний о чемодане никаких вестей.

М-р Цвейт, шагая к Брансвик-Стрит, улыбнулся. Моя благоверная на днях получила. Тростинка сопрано в веснушках. Носом хоть сыр режь. Мила, по-своему: для небольшой баллады. Нутра нет. Ты да я, понял? В одной лодке. Мягко стелит. Получаешь укол, который. Неужто не слышит разницы? Положим, у него малость уклон к этому. Ну, а мне против шерсти. Думал, Белфаст его вправит. Надеюсь ветрянка, что там сейчас у них, не превратится в эпидемию. Вряд ли она согласится на повторную прививку. Твоя жена и моя жена.

Интересно, он за мной не пасёт?

М-р Цвейт стал на углу, блуждая глазами по многоцветным щитам. Кантрел и Кочрейн – Имбирное Пиво (Ароматное). Летняя распродажа у Клери. Нет, идёт как шёл. Привет. ЛИЯ сегодня: с участием м-с Бендмен Палмер. Не прочь посмотреть её опять. ГАМЛЕТА она играла в прошлой постановке. Исполнительница мужских ролей. Может он был женщиной. Иначе с чего было Офелии кончать самоубийством? Бедный папа! Как он любил рассказывать про Кейт Бетман в том спектакле. У Адельфи в Лондоне прождал целый день, чтоб попасть. За год до моего рождения это было: шестьдесят пятый. И Ристори в Вене. Как там полное название? Написал Мозенталь. Рахиль, что ли? Сцена, которую он всегда пересказывал, где старый слепой Абрам узнаёт голос и кладёт пальцы на его лицо.

– Голос Натана! Голос его сына! Я слышу голос Натана, что бросил своего отца умирать от горя и нищеты на моих руках, бросил родителя и отвернулся от Бога своего отца.

В каждом слове столько глубины, Леопольд.

Бедный папа! Бедный папа! Хорошо, что я в тот день так и не зашёл в комнату посмотреть на его лицо. Тот день! О, милый! Милый! Охх! Что ж, наверно, так было лучше для него.

М-р Цвейт свернул за угол, уходя от насевших горестных терзаний. Не надо думать об этом. Время кормёжки лошадей. Лучше б я не встречал этого М'Коя. Приблизившись, он услыхал хруст золотистого овса, лёгкое клацанье зубов. Их полные влажные глаза следили, как он проходит мимо сквозь сладковато овсяный дух конской мочи. Их Эльдорадо. Бедные олухи! И на всё-то им начхать, как только уткнут свои вытянутые носы в подвесной мешочек. Такую глубину не уместить в слова. Во всяком случае, кормёжкой они обеспечены и ночлегом. Ещё и оскоплены: обрубки черной гутаперчи вяло болтаются меж задних. Но и этого хватает для счастья.На вид такие добрые бедолаги. Однако их ржанье очень даже может действовать на нервы.

Он вынул письмо из кармана и вложил в газету, которую нёс. Чего доброго наткнусь тут на неё. В переулке надёжнее.

Он миновал забегаловку извозчиков. Удивляюсь на жизнь извозчиков, в любую погоду, куда угодно, доволен или нет, не по своей воле. Voglio e non. Люблю давать им сигарету-другую. Общительны. Покрикивают проезжая мимо. Он напел:

Он свернул в Камберленд-Стрит и, пройдя несколько шагов, остановился под прикрытием станционной стены. Никого. Лесосклад Мидса. Штабеля брусьев. Жилища среди руин. Осторожно ступая, он прошёл заросшим двором с древней грудой щебня. Ни единой грешной души. У склада ребёнок на корточках играется с мраморными шариками, в одиночку, сноровисто целит по крайнему. Мудрый кот, помаргивающий сфинкс, наблюдает с нагретого подоконника. Жаль их потревожить. Магомет отрезал полу своего плаща, чтоб не разбудить женщину. Раскроем. Я тоже играл в шарики, когда ходил в школу той старой дамы. Она любила кружева. Школа м-с Эллис. А мистер?

Он развернул письмо на газете.

Цветок. А я-то думал. Жёлтый цветок со сплющенными лепестками. Не рассердилась значит? И что же пишет?

Дорогой Генри, Мне пришло твое письмо и очень за него благодарю. Жаль что тебе не понравилось моё последнее письмо. Зачем ты вложил марки? Я на тебя страшно разозлилась. Так хочется наказать тебя за это. Я назвала тебя неслухом, потому что мне не понравился твой совет. Как прикажешь понимать тот свет? Ты несчастлив в своём доме, бедный неслух? Я б очень хотела что-то для тебя сделать. А ты что про меня, бедняжку думаешь? Я часто думаю какое у тебя красивое имя. Дорогой Генри, когда мы встретимся? Я думаю про тебя так часто, ты не представляешь. Меня никогда так сильно не влекло ни к одному мужчине. Мне так плохо. Пожалуйста, напиши мне длинное-предлинное письмо. Если нет, я тебя накажу, так и знай. Вот увидишь что накажу, непослушный мальчишка, если не напишешь. О, как я хочу встретиться с тобой. Генри дорогой не отклоняй мою просьбу, пока не лопнуло мое терпение. Тогда уж всё тебе выложу. Ну, до свиданья, милый неслух. У меня сегодня ужасно голова болит и напиши ОТВЕТНО,

твоя изнемогающая

МАРТА.

P.S. И сообщи мне какие духи у твоей жены. Я хочу знать.

Он мрачно вытащил цветок из-под булавки, понюхал его почти никакой запах и положил в нагрудный карман. Язык цветов. Любят, потому что его никто не подслушает. Или отравленный букет, чтоб прикончить. Затем, медленно шагая вперёд, он вновь прочитал письмо, бормоча там и сям по слову. Разозлилась ромашка на тебя милый нарцисс накажу твой кактус если ты не пожалуйста бедняжка незабудка как я хочу фиалки к дорогой розы когда мы скоро анемоны встретимся непослушный колокольчик жена Марта духи. Прочтя до конца, он отнял его от газеты и сунул обратно в боковой карман.

Хрупкая повеселелость приоткрыла его губы. Уже не та как в первом письме. Сама ли писала? Строит оскорблённую: такая девушка как я, из хорошей семьи, всеми уважаемая. Можно встретиться как-нибудь в воскресенье после церкви. Благодарю, не имею не малейшего. Обычная любовная возня. Потом обходить за углами. Или нарвусь на скандал с Молли. Сигарета успокаивает. Наркотик. Продвинуться дальше в следующий раз. Неслух: накажу: боится слов, конечно. Подбавить скотства, почему и нет? Так и попробуем. Мало-помалу.

Всё ещё держа пальцами письмо в кармане, он вытащил булавку из него. Обычная булавочка, ага? Бросил на дорогу. Откуда-нибудь из её одежды: сошпиливала. Диву даешься, сколько у них вечно этих булавок. Нет розы без шипов.

Плоские голоса Дублина горланили у него в голове. Две шлюхи в тот вечер в Комби, в обнимку под дождем.

Не падал? Не падали. Так ужасно болит голова. У неё должно быть сезон роз. Или весь день сидела печатала. Нагрузка на глаза вредна для нервов желудка. Какие у твоей жены духи? Это ж надо додуматься!

Марта, Мария. Я где-то видел эту картину, уж не помню где, из старых мастеров или подделка на продажу. Он сидит в их доме разговаривает. Непостижимый. Так же слушали б и те пара шлюх из Комби.

Отлично передано ощущение вечера. Хватит бродить. Располагайся тут: тихие сумерки: пускай всё катится к. Забудь. Расскажи где ты был, про обычаи в чужих краях. Вторая, кувшин на голове, готовила ужин: фрукты, оливы, приятная прохладная вода из колодца прохладнокаменного, как проём в стене в Эштоне. Надо прихватить бумажный стаканчик в следующий раз как буду на рысистых скачках. Она слушает. Большие тёмные мягкие глаза. Расскажи ей: ещё и ещё: всё. Потом вздох: тишина. Долгий, долгий предолгий покой.

Проходя под аркой железной дороги, он вынул конверт, быстро разорвал на клочки и рассыпал по дороге. Клочки порхнули прочь, опустились во влажном воздухе: белый вспорх и все полегли. Генри Цветсон. Вот так же можно порвать чек на тысячу фунтов. Просто кусочек бумаги. Лорд Айвиг однажды получил по семизначному чеку миллион в Ирландском Банке. Доказательство, какие деньги собираются с вина. Зато его брату лорду Адилону приходилось менять рубашки чертыре раза в день, рассказывают. Кожа порождает вшей и паразитов. Миллион фунтов, погоди-ка. Два пенса за пинту, четыре пенса кварта, восемь за галлон вина, нет шиллинг и четыре пенса за галлон. Один и четыре на двадцать: около пятнадцати. Да, точно. Пятнадцать миллионов баререлей вина.

Что я говорю – баррелей? Галлонов. Все равно около миллиона баррелей.

Прибывающий поезд тяжко грохотал над его головой, вагон за вагоном. Баррели бамкали в голове: тёмный портвейн всплескивался и булькал внутри. Вышибить все затычки и бескрайний тёмный паводок хлынет на волю, свиваясь в едином потоке, заливая болотистые низины, лениво кружа широколистые цветы своей пены над запрудными омутами спиртного.

Он подошёл к распахнутой задней двери Всех Святых. Вступая на крыльцо, снял шляпу, вынул карточку из кармана и засунул обратно под ленту. Проклятье. Надо ж было подкатиться к М'Кою насчёт проездного в Миллингар.

Объявление на дверях. Проповедь преподобного Джона Конми, Орден иезуитов, о Св. Петере Клавре и о миссии в Африке. Обращают миллионы в Китае. Интересно, как они втолковывают китайцам-язычникам? Те предпочли бы унцию опиума. Поднебесная. Для них языческая дикость. Возносили молитвы за спасение Гладстона, когда был уж почти не в себе. И протестанты туда же. Обращают д-ра Дж. Велча, доктора богословия, в истиную веру: Будда, их Бог, лежит себе на боку в музее. Все нипочём, ладонь под щёку. Окуривают палочками благовоний. Не то что Спаситель. Терновый венец, крест. Тонкая мысль Св. Патрика насчёт трелистника. Палочки для риса? Конми: Мартин Канинхем его знает: представительного вида. Жаль, не к нему я попал, чтоб пристроить Милли в хор, а к этому отцу Фарлею, который только с виду глуп. На то его учили. Не отправляться же ему крестить негров, напяливши тёмные очки и обливаясь потом в три ручья, а? Очки бы их приманили, блестящая штука. Взглянуть, как сидят в кружок с вывернутыми губами, заворожённо слушают. Размеренная жизнь. Хлещут как молоко, сдаётся мне.

Холодный запах святого камня поманил его. Он прошагал по исхоженным ступеням, толкнул дверь и мягко вошёл позади алтаря.

Что-то правится, какое-то причастие. Жаль что так пусто. Укромное местечко, подсоседиться к какой-нибудь девушке. Кто тут есть? Битком к часу тихой музыки. Та женщина на вечерней мессе. Седьмое небо. Женщины преклонили колени на скамеечках, вкруг шей малиновые ленты фартучков, склонённые головы. Группка стояла на коленях у ограды алтаря. Священик пошёл меж них, бормоча, держа в руках причастие. Он останавливался перед каждой, доставал облатку, стряхивая с неё каплю-две (так пропитались?) и аккуратно вкладывал в их рты. Шляпа и голова приявшей опускались. К следующей: сухонькая старушка. Священик наклонился вложить ей в рот, беспрестанно бормоча. Латынь. следующая. Глазки закрой, ротик открой. Что? Corpus. Тело. Труп. Неплохо придумано с этой латынью. Сперва оболванить их. Прибежище умирающих. Они похоже и не жуют даже: заглатывают целиком. Идея – закачаешься: вкушать кусочки плоти, какой людоед удержиться чтоб не перейти в такую веру? Он стоял в стороне, наблюдая как их слепые маски движутся по проходу, одна за одной, вернуться на свои места. Приблизившись к скамье, он сел с краю, придерживая свои шляпу и газету. Ну, и котелки ж мы носим. Шляпы следовало б моделировать по типу головы. Они сидели вокруг него, там и сям, всё ещё склонив головы в их малиновых лентах, ждут когда оно растает в желудках. Что-то типа мацы: та же система, без дрожжей: хлебцы в синагоге. Ты только посмотри на них. Могу поспорить, это делает их счастливыми. Леденец. Счастья полные штаны. А за всем за этим неслабая идея, что-то вроде царства Божьего в границах твоих ощущений. Первое причастие. Вафельное мороженое, пенни за порцию. Потом чувствуют себя одной общей семьей, как в театре, все в одном котле. Так оно и есть. Наверняка. Уже не так одиноки. Наше единобратствие. Под конец выпёрдывается крепкий пук. Спуск паров. Это такой балдёж, если взаправду веришь. Лурдово исцеление, воды забвения, призрак Нок, статуи сочащиеся кровью. Вон старикан заснул возле исповедальни. Вот откуда эти всхрапы. Слепая вера. В безопасности, в гарантированных объятиях грядущего царства. Убаюкана всякая боль. Проснётся в этот же час год спустя. Он видел как священик передвинул блюдо с причастием поглубже, и на минуту преклонил колени, показав серые подошвы башмаков из-под кружевной накидки. А ну, как потеряется булавка из. Не будет знать как и. Лысый кружок. Буквы на спине. INRI. Нет. IHS. Молли мне однажды объяснила, когда спросил. Исус немало согрешал: или нет: Исус немало страдал. А другую как расшифровуют? Изгвоздили ноги-руки Исуса.

Встретиться как-нибудь в воскресенье после службы. Не отклоняй мою просьбу. Она заявится в вуали, с чёрной сумочкой. А за спиной её сумрак и свет. Может и она сюда захаживает с ленточкой на шее, а потом уже всё остальное. Их натура. Тот хлюпик, что стал доносчиком на непокоримых, Керей его фамилия, принимал причастие каждое Божье утро. Как раз в этом храме. Питер Керей. Нет, я спутал с Питером Клавером. Денис Керей. Подумать только. Дома жена и шестеро детей. И всё время готовили то убийство. У этих горлорезов, иначе их не назовёшь, всегда какой-то скользкий вид. И не деловые они люди. Да, нет, вряд ли она богомольная: цветок: нет, нет. Кстати, конверт я порвал? Да: под мостом.

Священик протёр чашу: потом выплеснул остатки: резко. Вино. Придаёт большей аристократичности, чем если б пил, скажем, сивуху Гинеса к которой они привычней, или ещё там чего с градусами; горькое дублинское Витли, или Кантрела и Кочрена имбирное пиво (ароматное). Таким не угощает: типа вино: да не то. Кайф без подогрева. Святое надувательство, но это и правильно: а то б от халявщиков отбою не было, алкаш на алкаше, дрались бы за выпивку. Странная вся эта атмосфера. Тоже правильно. Так очень даже правильно. М-р Цвейт оглянулся на хоры. Музыки не предвидится. Жаль. Кто здесь органщиком? Хотел бы я знать. Старый Глинн умел заставить этот инструмент буквально разговаривать vibrato: пятьдесят фунтов, говорят, получал на Гарднер-Стрит. Молли в тот день была в отличном голосе, Stabat Mater Россини. Сперва проповедь отца Бернарда Вогена. Христос или Пилат? Да, за Христа мы, но не долдонь про это целый вечер. Пришли-то ради музыки. Даже перестали ногами шаркать. Слышно было как булавка упадёт. Я ей подсказал направлять голос в тот угол. В воздухе просто чувствовалась какая-то восторженность. Слушателей битком, глаз не сводили. Quis est homo!

Некоторые произведения из старинной церковной музыки просто бесподобны. Меркаданте: последние семь слов. Двенадцатая месса Моцарта: Gloria в ней. В те времена папы римские любили музыку, искусство – статуи там всякие, картины. Пэлестрина, например. Ну, и резвились тоже вволю, до поры. И для здоровья полезно, распевки, распорядок дня, а ещё ликеры варили. Бенедиктин. зелёный Шартрез. А вот что евнухов держали в своих хорах малость мерзко. Как звучит такой голос? Небось забавно на фоне их собственных густых басов. Знатоки-ценители. Допустим, им потом всё одинаково. Такая себе упокоённость. Ничто не волнует. Толстеть, кажется, начинают, или нет? Пухлые, высокие, длинноногие. Кто его знает. Евнух. Конец один.

Он увидел как священик склонился и поцеловал алтарь, затем обернулся и благословил паству. Все перекрестились и поднялись. М-р Цвейт оглянулся вокруг и тоже встал, глядя поверх поднявшихся шляп. Встали, конечно, для молитвы. Потом все снова опустились на колени, а он тихо присел обратно на скамью. Священик спустился от алтаря, держа перед собой дароносицу, и он, и служка перекликались на латыни. Затем священик стал на колени и принялся читать с листка:

– О, Господи, наша защита и опора…

М-р Цвейт подался лицом вперёд, уловить слова. Английский. Бросают им кость. Я малость помню. Сколько прошло с последней мессы? Преславная и беспорочная дева. Иосиф, супруг её. Пётр и Павел. Намного интересней, когда понимаешь что к чему. Отлично отлаженная оранизация и работает как часы. Исповедь. Всякому охота. Всё-всё вам скажу. Покаяние. Покарайте меня, умоляю. Мощное оружие у них в руках. Куда там доктору или адвокату. Женщинам до жути хочется. Ну, вот я и шушушушушушу. А может ещё и шамшамшамшамшам? Да разве ж можно так-то уж? Глянь на её кольцо и станет ясно. У стен шепотливой галереи свои уши. То-то сюрпризик мужу. Шуточка Господа. Потом она выходит. Вся такая раскаянная. Милая смущённость. Перекрестится у алтаря. Слава тебе Мария и пресвятая Дева. Цветы, ладан, тающие свечи. Не видать, что вся взопрела. Армия Спасения бездарная подделка. Перекованная проститутка выступит перед собранием. Как я обрела Бога. Светлые головы должны быть у тех ребят в Риме: там разработали весь спектакль. И разве не гребут деньгу? Наследства тоже: пресвятой церкви, кратковременно придя в полное сознание. Мессы за упокой моей души, принародно и при открытых дверях. Монастыри и школы. Священик из Ферменга давал показания в суде, в качестве свидетеля. Ничем его не прижучишь. На всё готов ответ. По высшей воле нашей пресвятой матери церкви. Доктора церкви: они составляли всю её теологию.

Священик читал молитву.

– Благословеный Михаил-архангел, оборони нас в минуту битвы. Будь хранителем нам от коварных козней дьявола (да укротит его Господь, по всепокорнейшей молитве нашей): сделай это, о, князь рати небесной, низвергни мощью своей, Господи, Сатану в ад, а с ним и прочих злых духов, что бродят по миру для погубления душ.

Священик и служка встали и удалились. Вот и всё. Женщины задержались: возносят благодаренье.

Пора двигать. Брат Ляп. А то ещё подойдут с тарелкой. Платите свои пасхальные взносы.

Он поднялся. Вот те на. Эти две пуговицы на жилете так всю дорогу и были расстёгнуты. Женщинам нравится. Раздражаются если ты не. Чего ж сразу-то не сказал. Никогда не подскажут. Не то, что мы. Извиняюсь, мисс, (уфф-пыхх!) тут пушинка у вас (уфф-пыхх!). Или если юбка у них сзади расстегнётся. Обзор луны. А им больше нравится, когда ты малость расхрыстаный. Хорошо хоть не в нижних широтах расстегнулись. Он прошел, скромно застегиваясь, по проходу и, через главный вход, на свет. На миг остановился, ослеплённо, у холодной чаши чёрного мрамора, пока перед ним и за ним две верующие души легонько окунали руки в неглубокую святую воду. Трамваи: вагон от красильной фабрики Прескота: вдова в своём облаченьи. Подмечаю, потому что и сам в траурном. Он покрылся шляпой. Что со временем? Четверть. Вполне хватает. Надо б заказать лосьён. Где это? Ах, да, в прошлый раз. У Свени, на площади Линкольн. Аптекари редко переезжают. Их зеленовато-золотые вывески слишком тяжки на подъём. Гамильтона Лонга, основана в год потопа. Там неподалёку гугенотская церковь. Зайду при случае.

Он шагал к югу вдоль Вестланд-Роу. Но ведь рецепт в тех брюках. О, и ключ от калитки я тоже забыл. Чтоб тебя, с этими похоронами. Ну, ладно он-то, бедняга, при чём? Когда я брал в последний раз? Погоди-ка. Я, помнится, разменял соверен. Должно быть первого числа, или второго. О, он же может посмотреть по книге записи рецептов.

Аптекарь листал страницу за страницей в обратном направлении. От него попахивает чем-то песчано-морщинистым. Усохший череп. Стар к тому же. Все силы отданы поискам философского камня. Алхимики. Наркотики старят, вызывая умственное возбуждение. Сменяется летаргией. Почему? Реакция. Вся жизнь в ночи. Постепенно меняется характер. День деньской среди трав, масел, дизинфицирующих растворов. Эти его алебастровые пиалы. Пестик и ступка. Дисцилир. Л.Лавр. Зелен. Кордилин. От одних лишь запахов почти приходишь в норму, как от звонка на дверях дантиста. Доктор Тяп. Ему стоит подлечиться. На медвяных или эмульсии. Тот парень, что первым сорвал траву для самолечения не робкого был десятка. Простаки. Нужна осмотрительность. Тут хватит всячины, чтоб захлороформиться без возврата. Проба: голубую лакмусовую бумажку делает красной. Хлороформ. Сверхдоза настойки опиума. Сонные капли. Любовные снадобья. Суперлучший маковый сок вызывает кашель. Забиваются поры или слизь. Настоящие лекарства в основном из ядов. Исцеленье, где меньше всего и ожидал бы. Природа мудра.

– Две недели назад, сэр?

– Да,– сказал м-р Цвейт.

Он ждал у прилавка, вдыхая пряный дух лекарств, пыльный сухой запах губок и луффы. Уйму времени тратим на рассказы про свои болячки и болезни.

– Абрикосовое масло и настой бензоина,– подсказал м-р Цвейт,– и потом ещё вода на апельсиновых лепестках.

Наверно это и делает её кожу такой нежной, белой как воск.

– Там ещё белый воск,– добавил он.

Подчёркивает её темноглазость. Смотрела на меня, подняв простыню до глаз, испанистая, нюхала себя, когда я вдевал запонки в манжеты. Эти домашние рецепты зачастую лучше всего: земляника для зубов: крапива с дождевой водой: овсянка, говорят, на сыворотке. Питание кожи. Один из сыновей старой королевы, герцог Албани, кажется, имел всего один слой кожного покрова. Леопольд, да. У нас ведь их трое. Бородавки, волдыри и прыщи, чтоб не рыпались. Но хочется ещё и духов. Какие духи у твоей? Pean d'Espagne. Этот апельсиновый цвет. Чисто – вершковое мыло. Вода такая свежая. Приятный запах от этих мыл. Пора в баню за углом. Хаммэм. Турецкая. Массаж. Грязь скатывается у тебя в пупке. Приятней, если б делала хорошенькая девушка. А ещё я, пожалуй. Да, я. Там в бане. Глянь-ка, разохотился. Вода к воде. Совместить приятное с полезным. Жаль нет времени на массаж. Потом весь день чувствуешь себя бодрым. От похорон всегда такая подавленность.

– Да, сэр,– сказал аптекарь.– Заплачено два и девять. Вы принесли бутылочку?

– Нет,– сказал м-р Цвейт.– Приготовьте, пожалуйста. Я зайду днём, а ещё возьму кусок такого мыла. Почём они?

– Четыре пенса, сэр.

М-р Цвейт поднял брусок к ноздрям. Сладкий лимонный воск.

– Беру это,– сказал он.– За всё получается три и пенни.

– Да, сэр,– сказал аптекарь.– Можете заплатить за всё разом, когда зайдёте.

– Хорошо,– сказал м-р Цвейт.

Он выступил из аптеки с газетной трубкой подмышкой, держа прохладообёрнутое мыло в левой руке.

У самой его подмышки голос и рука Бентема Лайнса произнесли:

– Привет, Цвейт, что новенького? Это сегодняшняя? Дай глянуть.

Опять сбрил свои усы, клянусь небом! Долгая холодная верхняя губа. Чтоб моложавей выглядеть. И вид цветущий. Моложе меня.

Жёлтые пальцы Бентама Лайнса с чёрной каймой под ногтями развернули трубочку. Тоже пора помыться. Снять верхний слой грязи. Доброе утро, а вы испробовали Грушевое Мыло? Перхоть по плечам. Скальп нуждается в смазке.

– Мне только глянуть про французскую лошадь в сегодняшнем забеге,– пояснил Бентам Лайнс.– Где, к хренам, они это приткнули?

Он шелестел слипшимися страницами, подёргивая подбородком по стоячему воротнику. Тик для бритья. Тугой воротник доведёт его до лысины. Лучше оставить ему газету и отшить поскорее.

– Да оставьте себе,– сказал м-р Цвейт.

– Эскот. Золотой кубок. Погодите,– бормотал Бентам Лайнс.– Полмину. Максимум секунду.

– Мне она уже никчему, просто клочок бумаги,– сказал м-р Цвейт.

Бентам Лайнс вдруг вскинул глаза и чуть подмигнул.

– Точно?– произнёс его резкий голос.

– Ну, говорю же,– ответил м-р Цвейт.– Клочок и ничего другого.

Бентам Лайнс секунду посомневался, косясь: потом всучил развёрнутые листы обратно на руки м-ру Цвейту.

– Рискну,– сказал он.– Ну, спасибо.

Он заспешил к углу Конвей. Торопыга.

М-р Цвейт снова сложил страницы аккуратным квадратом и всунул туда мыло, улыбаясь. Такие глупые у него губы. Ставки на скачках. Стало нынче золотым дном. Мальчики-посыльные крадут, чтоб поставить хоть шесть пенсов. Разыгрывают лотерею на варёного индюка. Рождественский обед всего за три пенса: Джек Флеминг насобирал взносов, закладов и смылся в Америку. Теперь у него там свой отель. Они никогда не возвращаются. От мясной похлебки Египта.

Он бодро зашагал к мечети бань. А смахивает-таки на мечеть, краснообожжённый кирпич, минареты. Колледж, как я посмотрю, сегодня в спорт ударился. Он обвёл взглядом подковообразный плакат над воротами в парк колледжа: велосипедист, сложился пополам, как треска в банке. Реклама совсем ни к чёрту.

Вот если б они сделали круглым, как колесо. Потом спицы: спорт спорт спорт: и крупную маточину: колледж. Что-то такое, чтоб в глаза бросалось.

Вон Горнбловер на входе. Поддержи отношения: можно будет зайти прогуляться за спасибо. Здравствуйте, м-р Горнбловер. Здравствуйте, сэр. Погода просто райская. Была бы жизнь всегда такой же. Погода для крокета. Сидеть в сторонке под зонтами. Игру за игрой. Здесь в крокет не умеют. Ноль за шесть ворот. Однако, капитан Булер умудрился высадить окно в клубе на Килдар-Стрит, шарахнув напрямки. Им больше подходит ярмарка в Донибруке. Поналомали мы им рёбер, как МакАрти выступал с речью. Прилив жары. Не надолго. Всегда проходит, струя жизни, которую выделяем в потоке жизни, дороже остальных.

Теперь усладимся баней: ванна чистой воды, прохлада эмали, тихая тёплая струя. На моё тело.

Он заранее провидел своё бледное тело распростёртым во всю длину, обнажённое, в лоне тепла, намащенное пахучим тающим мылом, мягко сползающим. Он видел свой торс и конечности в переплеске мелкой ряби, чуть вздымаемые к поверхности мелких лимонножёлтых волн: свой пуп, завязь плоти: провидел тёмный спутанный клок своего всплывшего кустика: струящиеся волосы вкруг квёлого родителя многотысячных племён, вяло плавучий цветок.

Мартин Канинхем, первым сунул в скрипучий экипаж cвою голову в шёлковом цилиндре и, резко взойдя, уселся. М-р Повер последовал за ним с осмотрительной, из-за своего роста, сдержанностью.

– Давай, Саймон.

– После вас,– сказал м-р Цвейт.

М-р Дедалус порывисто покрыл голову и взобрался, приговаривая:

– Да, да.

– Все тут?– спросил Мартин Канинхем.– Подымайтесь, Цвейт.

М-р Цвейт взошёл и присел на оставшемся месте. Затем он притянул и плотно захлопнул дверцу. Продев руку в петлю безопасности, он бросил сумрачный взгляд из экипажа на задёрнутые занавески в окнах на улицу. Одна из них отодвинулась: старушку тянет поглазеть. Нос влип в стекло до побеления. Благодарна судьбе что не её. У них такое живое любопытство к трупам. Рады когда кончаемся, слишком много мук при нашем появлении на свет. Обмывают. Работёнка как раз по ним. Шушукаются по углам. Мягче шаркают шлёпанцами, как бы не разбудить. Потом готовят тело. Укладывают. Молли и м-с Флеминг готовили подстилочку. Потяни ещё на себя. Наш саван. Не знаешь кто будет трогать тебя мёртвого. Обмывают. Кажется, ещё ногти стригут и волосы. В конверт на память. Потом всё равно отрастают. Напрасный труд.

Все в ожидании. Никто ни слова. Укладывают венки, наверно. На что это я сел такое твёрдое? А, это мыло в заднем кармане. Надо бы переложить. Выждать момент поудобнее.

Все ждали. Вот уж услышалось движение колес впереди: ближе: цоканье копыт. Рывок. Их экипаж пришёл в движение, скрипя и покачиваясь. Другие копыта и скрип колёс двинулись следом. Проплыли занавески в окнах на улицу и девятый номер с чёрной лентой у входа, дверь настежь. Ехали шагом.

Ожидание продолжалось под мерное покачивание их колен, пока не свернули вдоль трамвайных путей. Тритон-Роуд. Поехали быстрей. Колёса тарахтели по камням мостовой, а потресканные дребезгливые стёкла тряслись в дверных рамках.

– На какую свернул?– поинтересовался м-р Повер в оба окна.

– Айриштаун,– сказал Мартин Канинхем.– Через Ринсенд. Брансвик-Стрит.

М-р Дедалус кивнул, выглядывая наружу.

– Чудесный старинный обычай,– сказал он.– Приятно, что не отмер.

Все какое-то время смотрели в окна на кепки и шляпы приподымаемые встречными. Дань уважения. Экипаж свернул от трамвайных путей на более ровную мостовую Вотери-Лейн. Взгляд м-ра Цвейта отметил хрупкого юношу в трауре, в широкополой шляпе.

– Проехали одного из ваших, Дедалус,– сказал он.

– Кто там?

– Ваш сын и наследник.

– Где?– спросил м-р Дедалус, потянувшись с места напротив.

Экипаж, объезжая траншею и груды вывороченной мостовой перед жилыми домами, свернул за угол и, возвращаясь обратно к трамвайным путям, шумно покатил дальше на говорливых колёсах. М-р Дедалус откинулся назад, со словами:

– А с ним тот хам Малиган? Его fidus Achates.

– Нет,– сказал м-р Цвейт.– Он был один.

– Наверно, проведать тетушку Сэлли,– сказал м-р Дедалус,– гулдингская ветвь, пьянчужка-счетовод и Крисси, папочкин кусочек дерьма.

М-р Цвейт уныло улыбнулся к Ринсенд-Роуд. Вэлес Брос – бутылочная фабрика. Мост Додера.

Ричи Гулдинг и его нотариальная сумка. Фирма называется Гулдинг, Колис и Вард. От его шуточек начинают уже попахивать плесенью. Неслабо куролесил в своё время. Однажды воскресным утром вальсировал вдоль Стемер-Стрит с Игнатусом Гелахером, а на кудрях пришпилены две шляпки квартирной хозяйки. Ночи напролёт в загуле. Похоже, теперь начинает сказываться: эти его боли в спине. Жена проглаживает ему спину утюгом. Хочет отделаться таблетками. Крохоборы. При шестистах процентах прибыли.

– Путается с подонками,– фыркнул м-р Дедалус.– Эта наглая тварь Малиган, как ни крути, подлец первостатейный. Смраду на весь Дублин. Но, с Божьей помощью и с благословением Его преблагой Матери, я однажды соберусь да напишу его матушке, или тётушке, или кем уж там она ему, такое письмо, что раскроет ей глаза пошире ворот. Выведу мерзавца на чистую воду, будьте уверены.

Он перекрикивал грохот колёс.

– Не позволю, чтобы её ублюдок или там племянничек, погубил мне сына. Официантово отродье. Папенька его подавал выпивку в заведении моего кузена, Питера Пола М'Свини. Не на таких напали.

Он умолк. М-р Цвейт перевёл взгляд с его рассерженных усов на тихое лицо м-ра Повера, потом на глаза Мартина Канинхема и на его печально подрагивающую бороду. Вспетушился. Переживает за сына. Отчасти прав. Что-то переходит от тебя. Если б маленький Руди выжил. Наблюдать как он подрастает. Слышать его голос в доме. Как идёт рядом с Молли в школьном костюмчике. Мой сын. Я в его глазах. Странное, наверное, чувство. От меня. Простая случайность. Должно быть в то утро на Раймонд-Террас, она из окна увидала пару собак за этим делом под стеной исправительной. И сержант лыбился. На ней был тот кремовый халат с прорехой, которую так и не зашила. Притронься, Полди. Боже, до смерти хочется. Как зарождается жизнь.

Потом раздалась. Пришлось отказаться от концерта в Грейстонсе. Мой сын внутри неё. Я бы помогал ему в жизни. Смог бы. Чтоб он был независимым. И чтоб знал немецкий.

– Опаздываем?– спросил м-р Повер.

– На десять минут,– сказал Мартин Канинхем, взглядывая на свои часы. Молли, Милли. То же, но пожиже. Её подростковая божба. Ё-ка-лэ-мэ-нэ! О, Зевс с подскоком! Пошёлты к Богу в рай! Всё ж славная девчушка. Скоро женщина. Маллингар. Миленький Папли. Молодой студент. Да, да: тоже женщина. Жизнь. Жизнь.

Экипаж раскачивался, всколыхивая четыре их туловища.

– Корни мог бы дать нам упряжку поудобней,– сказал м-р Повер.

– Мог бы,– сказал м-р Дедалус,– если б не его косоглазие. Усекаешь?– Он прискалил левый глаз. Мартин Канинхем принялся выметать сухие крошки из-под своих ляжек.

– Это ещё что?– спросил он,– прости Господи. Крошки?

– Похоже, кто-то тут недавно раскладывал пикничок,– сказал м-р Повер.

Все приподняли свои ляжки, обозревая цвёлую гладь кожи сидений. М-р Дедалус, сморщив нос, нахмурился книзу и сказал:

– Если я не слишком ошибаюсь. А как по-твоему, Мартин?

– И мне так кажется,– ответил Мартин Канинхем.

М-р Цвейт опустил свои ляжки. Хорошо, что я сходил в баню. Чувствую ноги совершенно чистыми. Но если б ещё м-с Флеминг получше заштопала эти носки.

М-р Дедалус смиренно вздохнул.

– В конце концов,– сказал он,– это самая естественная вещь на свете.

– Том Кернан явился?– спросил Мартин Канинхем, слегка покручивая кончик своей бороды.

– Да,– ответил м-р Цвейт.– Он сзади с Недом Ламбертом и Гайнсом.

– А сам Корни Келлехер?– спросил м-р Повер.

– На кладбище,– сказал Мартин Канинхем.

– Я утром встретил М'Коя,– сказал м-р Цвейт.– Он обещался придти при возможности.

Экипаж резко остановился.

– Что такое?

– Встали.

– Где мы?

М-р Цвейт высунул голову в окно.

– Большой канал,– сказал он.

Газовая фабрика. Коклюш, говорят, излечивает. Повезло, что у Милли его не было. Бедные дети! Синеют, чернеют, корчатся в судоргах. Просто стыд. Болезни, более-менее, проскочила. Кроме кори. Чай на зёрнышках льна. Скарлатина, грипп. Рекламщики смерти. Не упусти возможность. Вон псарня. Бедняга Ато! Будь добр с Ато, Леопольд, это моя последняя воля. Воля твоя да исполнится. Мы их слушаемся, когда они в могиле. Предсмертная записка. А пёс затосковал, угас. Тихая скотинка. Собаки стариков обычно все такие.

Дождевая капля плюхнулась на его шляпу. Он втянулся обратно, в следующий миг дождик обрызгал серые плиты. Россыпью. Интересно. Будто через дуршлаг. Я так и знал. Ботинки у меня поскрипывали, явный признак.

– Погода меняется,– произнес он тихо.

– Жаль, что не продержалась такой же отличной,– сказал Мартин Канинхем.

– Лучше б на поля,– сказал м-р Повер.– Вон снова солнце выглянуло.

М-р Дедалус, зыркая сквозь очки на затянутое солнце, швырнул безмолвное проклятье небу.

– Ненадёжно, как детский зад,– сказал он.

Вот и опять поехали.

Экипаж вновь вращал свои натруженные колёса, а их туловища слегка поколыхивались.

Мартин Канинхем чуть энергичнее покручивал кончик своей бороды.

– На последнем вечере Том Кернан просто блистал,– сказал он.– А Педди Леонард передразнивал его прямо в глаза.

– О, изобрази его Мартин,– живо подхватил м-р Повер.– Ты только послушай, Саймон, что он нёс, когда Бен спел Стриженного.

– Блестяще,– напыщенно выговорил Мартин Канинхем.–Его исполнение этой простенькой баллады, Мартин, одно из самых проникновенных из всех, что мне когда-либо доводилось слышать.

– Проникновенность,– сказал м-р Повер со смехом.– Это его пунктик. И ещё ретроспективное расположение.

– Читали речь Дэна Тесона?– спросил Мартин Канинхем.

– Я ещё нет,– сказал м-р Дедалус.– Где она?

– В утренней газете.

М-р Цвейт достал газету из внутреннего кармана. Не забыть ей другую книгу.

– Нет, нет,–сразу же проговорил м-р Дедалус.– Не сейчас, пожалуйста.

Взгляд м-р Цвейта прошёлся по низу страницы, просматривая о смертях. Колэн, Колмен, Дигнам, Фосет, Ловри, Номанн, Пийк, это который Пийк? что работал у Кросби и Олейн? Нет, секстон, Урбрайт. Печатный текст поблек на истертой, вот-вот прорвущейся бумаге. Спасибо Цветочку. Прискорбная утрата. К неописуемому горю его. В возрасте 88 лет, после долгой изнурительной болезни. Месячное поминовение. Кевинлен. Благой Исус да упокоит его душу.

Конверт я порвал? Да. Куда я сунул письмо когда ещё раз прочёл в бане? Он похлопал по карманам жилета. Здесь, в порядке. Генри отлетел. Пока не лопнуло мое терпенье.

Национальная школа. Склады Мидза. Пустырь. Всего два осталось. Мотают мордами. Раздулись, как клещи. Слишком толстые кости в их черепах. Вон ещё один трусцой повёз пассажира. Час назад я тут проходил. Извозчики приподняли свои шляпы.

Спина стрелочника вдруг резко распрямилась на трамвайной развилке под окном м-ра Цвейта. Не могут изобрести что-то автоматическое, чтоб колесо само, без лишних. Да, но тогда этот малый потеряет работу? Да, но тогда другой малый получит работу – изготовлять новое изобретение? Старый концертный зал. Ничего нет. Мужчина в жёлтом костюме с траурной повязкой. Не слишком глубоко скорбит. Четверть траура. Кто-нибудь из родственников жены, наверно.

Они миновали суровый пьедестал Св. Марка, проехали под желеэнодорожным мостом, мимо Театра Королевы: в молчании. Афишы. Юджин Страттон. М-с Бендмен Палмер. Мог бы сегодня вечером сходить на ЛИЮ, интересно знать. Или, может, на ЛИЛИЮ КИЛАРНИ? Оперная труппа Элстер Гримса. Крутая перемена. Влажные яркие афиши на следующую неделю. ПОТЕХА В БРИСТОЛЕ. Мартин Канинхем доставал контрамарку в Гейти-театр. Надо угостить стаканом-другим. И чтоб шириной не меньше глубины.

Он явится после обеда. Насчёт её песен.

Пласто. Фонтан с памятным бюстом сэру Филипу Крантону. Кто он был?

– Привет,– сказал Мартин Канинхем, подымая ладонь ко лбу в приветствии.

– Он нас не видит,– сказал м-р Повер.– Нет, заметил. Привет.

– Кто там?– спросил м-р Дедалус.

– Ухарь Бойлан,– ответил м-р Повер.– Вон проветривает свою прическу.

Это ж надо, я как раз подумал.

М-р Дедалус перегнулся приветить. От дверей Красного Банка белый диск соломенной шляпы мигнул в ответ: проехали.

М-р Цвейт изучал свои ногти на левой руки, затем на правой. Ногти, да. И что такого они, она в нём находят. В восторге. Мерзопакостнейший стервец на весь Дублин. Тем и держится. Иногда они чувствуют что он из себя. Но такой тип. Мои ногти. Да просто рассматриваю: хорошо ухожены. А потом: будет сидеть дни напролёт и что-то думать-думать. Тело дряблеет. От меня не скрыть, потому что помню каким было. Дело, наверно, в том, что кожа не успевает сразу же сократиться, когда плоть спадает. Но форма та же. Форма всё та же. Плечи. Бедра. Пышна. Вечер, как одевалась на бал. Юбка встряла промеж половинок.

Он сцепил руки у себя меж коленей и, смирившись, послал отсутствующий взгляд по их лицам.

М-р Повер спросил:

– Как там насчёт концертного турнэ, Цвейт?

– О, прекрасно,– ответил м-р Цвейт.– Ожидания самые наилучшие. Сама идея хороша, понимаете…

– А сами вы поедете?

– Да, нет,– сказал м-р Цвейт.– Так получилось, что мне нужно ехать в округ Клэр по личному делу. Понимаете, идея в том, чтоб объехать главные города. Если в одном нет сборов, то можно наверстать в следующем.

– Вот именно,– сказал Мартин Канинхем.– Мэри Андерсен сейчас в северных округах.

– Хороших собрали артистов?

– Её возит Луис Вернер,– сказал м-р Цвейт.– О, да, будут самые отборные. Дж. С. Дойл и Джон МакКормак, надеюсь, и. Фактически, лучшие.

– И также Madam,– сказал м-р Повер, улыбаясь.– Отнюдь не из последних.

М-р Цвейт расцепил ладони в мягко вежливом жесте и сцепил снова. Кузнец О'Брайен. Кто-то положил букет цветов. Женщина. Должно быть день его смерти. Желаю долгих лет. Экипаж, колеся мимо статуи Фарела, неслышно свёл их непротивящиеся колени.

Оот: невзрачно одетый старик у бордюра зазывал на свой товар, рот разинут: оот.

– Воот шнурки, две пары за пенни.

Странно, что именно так выбило его из колеи. Имел контору на Хьюм-Стрит. В том же доме, где однофамилец Молли. Твиди, королевский адвокат от Вотерфорда. Всё тот же шелковый цилиндр. Остатки былого приличия. Тоже в трауре. Ужасное падение, несчастный банкрот! Пинают как шавку на поминках. О'Калахен доползает к финишу.

А как там сама Madame? Двадцать двенадцатого. Встала. М-с Флеминг пришла прибраться. Причесывается, напевает: voglio e non vorrei. Не так: vorrei e non. Проверяет кончики волос, не секутся ли? Mi trema un poco il. На этом tre у неё звучит просто прекрасно: тон рыдания. Как оно называется. Тремоло. специальное слово "тремоло", для обозначения.

Глаза его слегка прошлись по приятновидому лицу м-ра Повера. Серость вокруг глаз. Madame: с улыбочой. Я улыбнулся в ответ. Улыбки разные бывают. Простая вежливость, наверно. Милый господин. Это правда, будто содержит какую-то женщину? Жене неприятно. Но говорят, будто бы—кто это мне говорил?—ничего плотского. Чепуха, такие игры кончаются в момент. Да, это Крофтон встретил его как-то вечером, нёс ей фунт ромштекса. Кем она была? Барменша у Джурея. Или у Мойра?

Они проехали под громадноплащной фигурой Освободителя .

Мартин Канинхем пихнул локтем м-ра Повера.

– Из племени Рейбена,– сказал он.

Высокая чернобородая фигура, склоняясь на трость, ковыляла за угол дома, показывая им ладонь, лодочкой поперёк спины.

– Во всей своей античной красе,– отозвался м-р Повер.

М-р Дедалус глянул вслед ковыляющей фигуре и мягко произнес:

– Дьявол развороти твою скважину!

М-р Повер, закатываясь смехом, скрыл лицо от окна, пока экипаж катил мимо статуи Грея.

– Мы все там побывали,– брякнул Мартин Канинхем. Его глаза встретились с глазами м-ра Цвейта. Он пригладил бороду, поправляясь:

– Ну, почти все.

М-р Цвейт с неожиданным воодушевлением обратился к лицам своих попутчиков:

– Бесподобный анекдот ходит про Рейбен Дж. и Сына.

– Насчёт матроса?– спросил м-р Повер.

– Да. Просто класс, правда?

– Что там ещё?– спросил м-р Дедалус.– Я не слыхал.

– Вобщем, появилась какая-то девушка и он решил отослать его на остров Мэн от греха, но когда они вдвоём…

– Что?– спросил м-р Дедалус.– Тот долбаный недоросль, что ли?

– Да,– сказал м-р Цвейт,– подходят они к пароходу и он бросился утопиться…

– Барабас – утопиться!– вскричал м-р Дедалус.– Молю Бога, чтоб так и сделал!

М-р Повер испустил долгий смешок сквозь свои прикрытые ноздри.

– Нет,– сказал м-р Цвейт,– это сын его…

Мартин Канинхем беспардонно прервал его повесть.

– Ребен Дж. и сын поспешали вдоль реки на пристань, к пароходу до острова Мэн и этот резвак-молодчик извернулся и через парапет—бултых!– в Лиффи.

– Божже!– испуганнол воскликнул м-р Дедалус.– Утонул?

– Утонет!– крикнул Мартин Канинхем.– Держи карман! Матрос схватил багор и выудил за штаны, и его положили перед отцом на пристани. Полумертвого. Полгорода сбежалось.

– Да,– сказал м-р Цвейт.– Но что забавно…

– И Рейбен Дж.,– продолжал Мартин Канинхем,– дал матросу флорин за спасение сына.

Натужный вздох вырвался из под руки м-ра Повера.

– Ну, разве не классный?– горячо проговорил м-р Цвейт.

– Переплатил шиллинг и восемь пенсов,–сухо молвил м-р Дедалус.

Сдавленный смех м-ра Повера тихонько взорвался в экипаже.

Колонна Нельсона .

– Восемь слив за пенни! Восемь слив за пенни!

– Нам бы не мешало выглядеть посерьёзней,– сказал Мартин Канинхем.

М-р Дедалус вздохнул.

– Да ведь,– сказал он,– бедняга не осерчал бы на нас за смех. Немало забористых и сам рассказал.

– Прости меня Господи!– сказал м-р Повер, утирая влажные глаза пальцами.– Бедняга Пэдди! На той неделе я видел его в обычном здравии и разве мог тогда подумать, что это в последний раз и что так вот поеду следом за ним. Ушёл от нас.

– Порядочнейший малый из всех, что когда-либо носили шляпу,– сказал м-р Дедалус.– Весьма скоропостижно взял и преставился.

– Приступ,– сказал Мартин Канинхем.– Сердце.

Он c печалью постучал себя по груди.

Полыхающее лицо: калёнокрасное. От переизбытка Джона Ячменное зерно. Зелье для украснения носа. До черта надо выхлыстать, чтоб добиться такого оттенка. Прорву денег пустил на его окраску.

М-р Повер понимающе-сокрушённо глядел на тянущиеся мимо дома.

– Так внезапно умер бедняга,– сказал он.

– Самая лучшая из смертей,– произнес м-р Цвейт.

Их широко открытые глаза взглянули на него.

– Без мучений,– пояснил он.– Секунда и всё позади. Как смерть во сне.

Никто не откликнулся.

Это дохлая сторона улицы. Вялый бизнес днём, земельные агенты, безалкогольный отель, контора железной дороги Фалькона, училище государственных служащих, Джилс, католический клуб, плотно занавешено. С чего бы? Есть причина. Солнце или ветер. По вечерам тоже. Трубочисты и поломойки. Под покровительством покойного отца Мэтью. На закладной камень Парнелу. Приступ. Сердце.

Белые лошади с белым плюмажем на лбах вынеслись из-за угла Ротанды, галопом. Гробик промелькнул мимо. Живей схоронить. Карета провожающих. Незамужнюю. Замужним чёрных. Пегих вдовым. Монашенкам серых.

– Печально,– сказал Мартин Канинхем.

Ребёнок. Лицо гномика сизое и сморщенное, как было у маленького Руди. Карликовое тельце, слабое как мякуш, в белопростынном ящичке. Похоронное товарищество оплачивает. Пенни в неделю за пласт дёрна. Наш. Маленький. Попрошайка. Младенец. Ничего не значит. Промашка природы. Если здоров, это от матери. А нет – мужчина виноват. В другой раз старайся лучше.

– Бедная крошка,– сказал м-р Дедалус.– Уже отмаялась.

Экипаж, замедляясь, взбирался на горку площади Рутланд. Гремит костями. Над камнями. Нищий в стужу. Никому не нужен.

– На заре жизни,– сказал Мартин Канинхем.

– Но хуже всего,– сказал м-р Поверогда человек сам лишает себя жизни.

Мартин Канинхем выдернул свои часы, кашлянул и положил обратно.

– А для семьи какой позор,– добавил м-р Повер.

– Временное помешательство, конечноешительно произнес Мартин Канинхем.– Тут надо быть поснисходительней.

– Говорят, что на такое идут только трусы,– сказал м-р Дедалус.

– Ну, уж об этом не нам судить,– сказал Мартин Канинхем.

М-р Цвейт, собравшийся было что-то сказать, вновь сомкнул губы. Большие глаза Мартина Канинхема. Вот отвёл их в сторону. Такой человечный и понимаюший. Умён. В лице что-то от Шекспира. И у него всегда найдется доброе слово. Они нетерпимы к этому, а ещё к детоубийству. Запрещают хоронить по-христиански. И даже был обычай вбивать деревянный кол сквозь сердце, уже в могиле. Будто оно и без того не разбито. Бывает и спохватывается, да уж поздно. Найдут на дне реки, а в ладонях осока – хватался. Посмотрел на меня. И надо же, чтоб ему досталась эта ужасная пропойца-жена. Раз за разом обставляет для неё дом, и чуть ли не каждую субботу приходится выкупать мебель в ломбарде. Жизнь, как у проклятого. Тут и каменное сердце не выдержит. А в понедельник с утра всё сызнова. Плечом в лямку. Господи, ну и видик у неё был в тот вечер, как мне Дедалус рассказал, когда он зашёл к ним. Вымахивалась, пьянючая, по всему дому с зонтом Мартина.

Отвёл глаза. Значит знает. Гремит костями.

Тот день, как проводили следствие. Красноярлычный флакон на столе. Комната отеля с картинами из охотничей жизни. Набились туда – толпятся. Узкие лучики солнца сквозь планки венецианских жалюзи. Ухо следователя, крупное такое, волосатое. Прислуга даёт показания. Сначала думали он спит. Потом приметили будто желтые полосы по лицу. Он сполз к изножию постели. Заключение: чрезмерная доза. Смерть в результате несчастного случая. Письмо. Моему сыну Леопольду.

Нигде уже ничего не болит. Больше уж не пробудится. Никому не нужен. Экипаж живо громыхал вдоль Блесингтон-Стрит. Над камням мостовой.

– Мы, похоже, наддали ходу,– сказал Мартин Канинхем.

– Не доведи Господи, перевернёт нас по дороге,– отозвался м-р Повер.

– Надеюсь, обойдётся,– сказал Мартин Канинхем.– Завтра в Германии Большие Скачки. Гордон Беннет.

– Да, клянусь небом,– сказал м-р Дедалус.– Вот уж что стоило бы посмотреть, честное слово.

Когда они свернули в Беркли-Cтрит, шарманка подле Байсена испустила и послала им вслед грохочущую вихлястую песенку из варьете. Вы тут Келли не видали? К-е-два-эл-и. Марш мертвецов из САУЛА. Так же неплох, как и старик Антонио. Оставил меня одногонио. Пируэт! Матерь Милосердия. Эклес-Стрит. На том конце мой дом. Знаменитое место. Палата для неизлечимых. Приют Владычицы Нашей для умирающих. А дальше по улице, в следующем номере, надо же как удобно – морг. Старая м-с Риордан тут скончалась. Ужасно они выглядят, женщины. Кормят их из чашки, утирают ложкой губы. Потом ширму вокруг кровати – кончайся. Приятный молодой студент мне тут обрабатывал тот пчелиный укус. Говорят он теперь перешёл в родильный дом. Из крайности в крайность.

Экипаж пронёсся за угол: стоп.

– Что ещё такое?

Разрозненный гурт клеймёного скота шёл под окнами, мыча, топоча мимо торопливыми копытами, медленно похлестывая хвостами по загаженным костистым крупам. С краю и среди них трусили зашмыганные овцы, выблеивая свой страх.

– Эмигранты,– заметил м-р Повер.

– Нно!– крикнул голос кучера, кнут его щёлкал по сторонам.– Нно! Пошли!

Четверг, конечно. Завтра убойный день. Молодняк. Каффи продавал их по двадцать семь фунтов за голову. Должно быть в Ливерпуль. Ростбиф для старушки Англии. Они скупают самых сочных. И пятая часть пропадает, а ведь всё это сырьё – шкура, шерсть, рога. За год набегает крупная. Торговля мертвячиной. Побочные продукты боен для дубилен, на мыло, маргарин. Интересно, крутится ли ещё тот аферист в Клонсиле, скупавший порченное мясо в товарных поездах.

Экипаж двинулся дальше сквозь стадо.

– Не пойму, почему корпорация не проложит трамвайную линию от парка к пристаням,– сказал м-р Цвейт.– Весь этот скот можно было бы переправлять к пароходам на платформах.

– Вместо того, чтоб стопорить движение,– добавил Мартин Канинхем.– Совершенно правильно. Не помешало б.

– Да,– продолжил м-р Цвейт,–и ещё я частенько подумывал, нужны городские похоронные трамваи, как в Милане, знаете. Проложить линию до кладбищенских ворот и завести специальные трамваи, катафалки, экипажи и всё такое. Понимаете о чём я?

– Ни черта себе,– сказал м-р Дедалус.– Пульмановские вагоны с ресторанами.

– Невесёлая перспектива для Корни,– добавил м-р Повер.

– Почему?– спросил м-р Цвейт оборачиваясь к м-ру Дедалусу.– Разве это не приличней, чем скакать взапуски?

– Вообще-то, в этом есть что-то,– заверил м-р Дедалус.

– И,– сказал Мартин Канинхем,– мы будем гарантированы от сцен вроде той, когда на углу Данфи опрокинулся катафалк и вывернул гроб на дорогу.

– Это было ужасно,– произнесло шокированное лицо м-ра Повера,– и тело вывалилось на мостовую. Ужас!

– Один-ноль в пользу Данфи,– сказал м-р Дедалус, покивывая.– На кубок Гордона Беннета.

– Хвала Господу,– набожно отозвался Мартин Канинхем.

Хрясь! Опрокинулись. Гроб об дорогу – бац! Вдребезги. Пэдди Дигнам выпулился и катится окостенело по пыли в коричневом саване навырост. Красное лицо: стало серым. Рот распахнулся. Вопрошает в чём дело. Очень правильно, что его подвязывают. С разинутым вид жутчее. И внутренности быстрей разлагаются. Намного сохранней если перекрыть все отверстия. Да, и там. Воском. Прямая кишка расслаблена. Все запечатать.

– А вот и Данфи,– объявил м-р Повер, при повороте экипажа направо.

Угол Данфи. Похоронные повозки тащатся утопить скорбь. Передышка при дороге. Отличнейшее место для бара. Надеюсь, мы притормозим тут на обратном пути, выпить за его здоровье. Пустить по кругу соболезнование. Элексир жизни.

Но, допустим, так бы и случилось. У него пойдёт кровь, если б, скажем, перекидываясь, напоролся на гвоздь. И да, и нет, наверное. Смотря где. Обращенние останавливается. Всё ж, что-то может высочиться из артерии. Вернее было б хоронить их в красном: в бордовом.

В молчании ехали они вдоль Филзборо-Роуд. Мимо прорысил порожний катафалк, возвращаясь с кладбища: такой облегчённый вид.

Мост Кросганс: Королевский канал.

Вода с рокотом ринулась из шлюза. На опускающейся барже стоял мужчина среди копен сена. На прибрежной дорожке, у створа, лошадь с отцепленной верёвкой. Вдоль борта БУГАБУ.

Их взгляды собрались на нём. По медленным заросшим водам плыл он своей посудиной через Ирландию к побережью, буксирная верёвка тащила его вдоль камыша, над илом с захлебнувшимися грязью бутылками, дохлыми псами. Этлон, Малингар, Мойвели. Я мог бы проведать Милли, пойдя пешком вдоль канала. Или на велосипеде. Взять напрокат какой-нибудь драндулет, безопасно. У Рена на аукционе на днях был один, но дамский. Развитие водных путей. Хобби Джеймса Макэна перевозить меня на лодке. Дешёвый вид транспорта. По-этапно. Лодки в хозяйстве. Катание для прогулки. Также и катафалки. На небеса по воде. Пожалуй, не буду писать. Приеду сюрпризом. Лекслип, Клонсил. Опускаясь, шлюз за шлюзом, к Дублину. С болотными травами из центра острова. Салют. Он поднял свою коричневую соломеную шляпу, приветствуя Пэдди Дигнама.

Они миновали дом Брайена Воройма. Уже недалеко.

– Интересно, как поживает наш приятель Фогарти,– сказал м-р Повер.

– Это лучше спросить Тома Кернана,– ответил м-р Дедалус.

– Неужто?– сказал Мартин Канинхем.– Расставаясь, прослезился, полагаю.

– Хоть и с глаз долой,– сказал м-р Дедалус,– но сердцу дорог.

Экипаж повернул влево на Финглас-Роуд.

Справа мастерская камнереза. Последний бросок. Столпясь на клочке земли показались безмолвные фигуры, белые, скорбные, простирающие упокоенные руки, стоящие на коленях, указующие. Обломки образов, разбитые. В белом безмолвии, взывающие. Вне конкуренции. У м-ра Денана, монументалиста и скульптора.

Проехали.

На бордюре перед домом Джимми Гери, могильщика, сидел старый бродяга, с ворчаньем вытряхивая землю и камушки из раззявившегося башмака грязно-коричневого цвета. Завершая жизненный путь.

Потом потянулись унылые сады, один за одним: унылые дома.

М-р Повер указал.

– Вот тут убили Чайлдза,– сказал он.– Последний дом.

– Точно,– сказал м-р Дедалус.– Жуткий случай. Сеймур Буш его вытащил. Убийцу брата. Такие шли разговоры.

– У суда не было доказательств,– сказал м-р Повер.

– Только косвенные,– сказал Мартин Канинхем.– На этом стоит закон. Лучше уж пусть избежит наказания виновный на девяносто девять процентов, чем засудят хотя бы одного невинного.

Они всмотрелись. Место убийства. Угрюмо проплыло мимо. Заколочено, нежилое, запущенный сад. Все пошло прахом. Невинно осужденный. Убийство. Отображение убийцы в глазу жертвы. Они любят читать про такое. Человеческая голова найдена в саду. Её одежда состояла из. Как она встретила смерть. За последнее время крайне. Орудием оказался. Убийца всё ещё отпирается. Улики. Шнурок. Тело будет извлечено для экспертизы. Убийство не скроешь.

Заточён в этом экипаже. Ей может и не понравится, если нагряну нежданно, не написав. С женщинами нужно осторожнее. Застукаешь раз на горячем, потом во всю жизнь не простит. Пятнадцать.

Высокая ограда Проспекта замелькала поперёк их взора. Тёмные тополя, редкие белые фигуры. Скульптуры пошли погуще, белые образы разбросанные средь деревьев, белые формы и фрагменты немо текли мимо, воздев в воздух запечатлённые жесты безнадёжья.

Ободья заскребли о мостовую: стоп. Мартин Канинхем протянул руку и, вывернув ручку двери, распахнул коленом. Сошёл. М-р Повер и м-р Дедалус следом.

Теперь переложим это мыло. Рука м-ра Цвейта расстегнула задний карман, поспешно, и перенесла облипшее бумагой мыло во внутрений карман для платка. Он выступил из экипажа перескладывая газету, что всё ещё оставалась в другой руке. Скудные похороны: катафалк и три экипажа. Ни малейшего сравнения. Процессия с венками, золотые позументы, месса, реквием, прощальный залп. Показуха смерти. За последним экипажем стоял разносчик со своей тележкой пирожков и фруктов. Сладкие эти пирожки, слипаются: пирожки для покойников. Бисквиты собачья радость. Кто их ест? Провожающие на выходе.

Он последовал за участниками, шагая позади м-ра Кернана и Неда Ламберта. Корни Келехер, стоявший у открытого катафалка, достал два венка. Один протянул мальчику.

Куда запропастились те похороны ребёнка?

Упряжка лошадей с тяжелым мерным топотом прошла от Финглас-Роуд, в похоронном молчании таща кряхтящую телегу с уложенным на неё гранитным блоком. Возница, идущий во главе, отсалютовал.

Теперь гроб. Опередил нас, хоть и покойник. Лошадь оглядывается на него из-под своих плюмажных перьев. Тусклый глаз: хомут тесен, передавливает вену на шее, или ещё какая напасть. А они сознают что возят сюда каждый день? Наверно, двадцать или тридцать похорон ежедневно. Да ещё Монт-Жером для протестантов. Во всём мире ежеминутно где-то похороны. Ссыпают их туда повозками на удвоенной скорости. Тысячами, каждый час. Чересчур расплодились.

Проводившие вышли из ворот: женщина и девушка. Гарпия с костлявой челюстью, мёртвая хватка, шляпка перекособочилась. Замурзанное, зарёванное лицо девушки, держит женщину под руку, выжидая сигнал разрыдаться. Рыбье лицо, бескровное и сизое.

Плакальщики взяли гроб на плечи и понесли в ворота. Мёртвый вес куда тяжелее. Чувствовал себя отяжелелым, выбираясь из ванны. Сперва покойник, потом друзья покойного. Корни Келехер и мальчик несут свои венки. Кто это там рядом с ними? А, шурин.

Все пошли следом.

Мартин Канинхем шептал:

– Мне до смерти неловко было, когда вы начали про самоубийц при Цвейте.

– Что?– прошептал м-р Повер.– Как так?

– Его отец отравился,– шептал Мартин Канинхем.– Владелец отеля КОРОЛЕВА в Эннисе. Вы же слышали как он говорил, что собирается в Клэр. Годовщина.

– О, Боже!– прошептал м-р Повер.– Впервые слышу. Отравился!

Он оглянулся назад, где лицо с тёмными вдумчивыми глазами миновало мавзолей кардинала. Тоже в беседе.

– Он застрахован?– спросил м-р Цвейт.

– По-моему, да,– ответил м-р Кернан,– но под страховку много было занято. Мартин старается пристроить младшего в Атейн.

– Сколько всего детей оставил?

– Пятерых. Нед Ламберт говорит, что попобует устроить одну из девушек к Тодду.

– Печальный случай,– произнес м-р Цвейт мягко.– Пять несовершеннолетних.

– Тяжкий удар для бедной жены,– добавил м-р Кернан.

– Что верно, то верно,–согласился м-р Цвейт.

Победа за нею.

Он смотрел вниз на свои ботинки, которые наваксил и начистил. Она пережила его, утратила супруга. Для неё мертвей, чем для меня. Кто-то должен пережить другого. Мудрые речи. В мире больше женщин, чем мужчин. Пособолезнуй ей. Ваша горькая утрата. Надеюсь, скоро последуете за ним. Это ж только индийские вдовы. Выйдет за другого. За того? Нет. Хотя, как знать. Вдовство вышло из моды с кончиной старой королевы. Везли на орудийном лафете. Виктория и Альберт. Мавзолей во Фрогморе. А всё-таки она прицепила пару фиалок себе на шляпку. Тщеславна в глубине души. Всё ради тени. Консорт, он даже не король. Сын уже кое-что. Какая-то надежда, на то, что уже миновало, но хотелось возвратить, надеялась. Возврата нет. Сперва надо уйти: одному, в сырую землю: и больше уж не нежиться в своей теплой постельке.

– Как ты, Саймон?– сказал Нед Ламберт мягко, пожимая руку.– Сто лет тебя не видел.

– Лучше некуда. Как дела в славном городе Корк?

– Я был там на скачках по пересечённой местности,– сказал Нед Ламберт,– всё та же дешёвка. Задержался из-за Дика Тайби.

– Ну, как там Дик, крепок?

– Уже ничто не отделяет Дика от небес,– ответил Нед Ламберт.

– Пресвятой Павел!– сказал м-р Дедалус в сдержанном изумлении.– Дик Тайби облысел?

– Мартин устраивает сбор в пользу детишек,– сказал Нед Ламберт, указывая вперёд.– По паре шиллингов с носа. Хоть как-то поддержать их, пока прояснится со страховкой.

– Да, да,– сказал м-р Дедалус с сомнением.– Это старший мальчик там впереди?

– Да,– ответил Нед Ламберт,–с братом жены. Потом Джон Генри Ментон. Он подписался на фунт.

– И не диво,– сказал м-р Дедалус.– Я столько раз говорил бедняге Пэдди, чтобы держался за эту работу. Джон Генри не самый худший на свете.

– Как он её потерял?– спросил Нед Ламберт.– Выпивал небось?

– Слабость многих хороших людей,– сказал м-р Дедалус со вздохом.

Они остановились у дверей кладбищенской часовни. М-р Цвейт стоял позади мальчика с венком, глядя вниз на гладко причесанные волосы и тонкую шею с желобком, в новеньком воротничке. Бедный мальчик! Он был там, когда отец? Оба без сознания. В последний миг озарило и узнал напоследок. Всё, что он мог сделать. Я остался должен три шиллинга О'Грэди. Он бы понял? Плакальщики занесли гроб в часовню. С какого конца его голова?

Через секунду он последовал за остальными, помаргивая в приглушённом свете. Гроб стоял на помосте за оградкой, по углам четыре высокие желтые свечки. Навеки пред нами. Корни Келехер, возложив по венку под каждый из передних углов, дал мальчику знак опуститься на колени. Провожающие преклонили колени тут и там между скамьями. М-р Цвейт стоял позади, возле святой воды, и, когда все опустились, осторожно выронил сложенную газету из кармана поставить на неё правое колено. Свой чёрный котелок он аккуратно пристроил на левом колене и придерживал за поля, благочестиво склонив голову.

Служка, неся что-то в медном ведёрке, вошёл в двери. За ним последовал священик в белом обрачении, оправляя одной рукой епатрахиль, другою прижимая книжечку к своему жабьему брюху. Кто почитает книжку? Я сказала мышка.

Они остановились у подставки и священик принялся читать из своей книги, мягко покаркивая.

Отец Гроуб. Я ведь и знал, что его зовут как-то схоже на "гроб". Domine-nomine. Что-то бычье в его рыле. Ведущая роль в спектакле. Мускулистый христианин. Косо взглянешь – беды не оберёшься: священик. Ты еси Петр. Ну, и разнесло ж его, как овцу от клевера, говорит Дедалус. Брюхо выперло, как у отравленной суки. Уж он как скажет, так скажет, и где только берёт. Хххм: разнесло ж.

– Non intres in judicium cum servo tuo, Domine.

Гордятся, что над ними на латыни молятся. Заупокойная месса. Плакальщики в траурных лентах. Извещения с черной каймой. Твоё имя на алтарном листке. Промозгло тут. Требуется хорошее питание, высиживать тут утро напролёт, чуть не в потёмках, стукая каблук о каблук, в ожидании следующего на умиротворение. Глаза тоже жабьи. С чего это он так раздался? Молли распирает от капусты. Может от тутошнего воздуха. Даже и с виду, будто накачан погаными газами. Тут этих вредных газов, до черта и больше. Скоторезы, к примеру: те становятся как сырой бифштекс. Кто это мне рассказывал? Мервин Браун. В склепах Св. Вербурга хороший старинный орган на сто пятьдесят, порой приходится сверлить дырку в оправе, чтоб выпустить вредные газы и зажечь. Так и прут: синеватые. Раз вдохнул и – покойник.

Колено занемело. Уф. Так удобнее.

Священик вынул из ведерка служки палочку с набалдашником и потряс над гробом. Потом зашёл с другого края и снова потряс. Затем вернулся и положил её обратно в ведерко. Чтоб не просыхала, как и ты, пока не откинулся. Всё предначертано: иным он не мог быть.

– Et ne nos inducas in tentationem.

Служка голосил ответы в терцию. Я часто думал, что лучше б фальцетом, нанимать служками мальчиков. Лет до пятнадцати. Потом уж, конечно…

Это, наверное, святая вода. Набрызгивал сон ею. Ему, должно быть, уже в печёнках сидит, тряси этой штукой над всеми трупами, что сюда натащат. Хорошо ещё хоть не видно над чем он её трясет. Каждый Божий день свежая партия: мужчины средних лет, старухи, дети, женщины умершие при родах, бородатые бедняки, лысые бизнесмены, чахоточные девицы с воробьиными грудками. Год напролёт бормочет над каждым эту молитву и побрызгивает сверху водицей: баюшки-бай. Теперь вот и на Дигнама.

– In paradisum.

Сказал, что он отправится в рай, или уже там. Нудная работёнка. Но что-то ж надо говорить.

Священик закрыл свою книгу и отошёл, сопровождаемый служкой. Корни Келехер отворил боковую дверь и вошли могильщики, снова подняли гроб и погрузили на свою повозку. Корни Келехер дал один венок мальчику, а другой шурину. Все потянулись через боковую дверь на тёплый серый воздух. М-р Цвейт вышел последним, укладывая свою газету обратно в карман. Он сумрачно уставился в землю, пока гробовозка не отъехала влево. Металлические колеса с резким хрустящим скрипом давили гравий и стадо тупоносых ботинков потянулись за тележкой вдоль улочки из надгробий.

Ты ри ты ра ты ри ты ра ты ру. Господи, что это я: тут петь не положено.

– Надгробье О'Коннела,– признес м-р Дедалус негромко.

Мягкие глаза м-ра Повера поднялись к верхушке высокого конуса.

– Покоится,– отозвался он,–среди своего народа, старина О'Кон. Но сердце его похоронено в Риме. Сколько разбитых сердец лежит тут, Саймон!

– Вон там её могила, Джек,– сказал м-р Дедалус.– Cкоро и я вытянусь рядом с ней. Пусть Он приберёт меня, когда Ему будет угодно.

Он тихо сломленно завсхлипывал, чуть спотыкаясь на ходу. М-р Повер взял его под руку.

– Ей лучше там, где она теперь,– сказал он доброжелательно.

– Наверно, так оно и есть,– ответил м-р Дедалус со слабым охом.– Она, конечно же, на небесах, если только они есть, небеса эти.

Корни Келехер ступил в сторону из своего ряда, пропуская провожающих топать мимо.

– Печальный случай,– начал м-р Кернан вежливо.

М-р Цвейт прикрыл глаза и дважды скорбно склонил голову.

– Все уже одевают шляпы,– сказал м-р Кернан.– Полагаю, нам тоже можно. Мы замыкающие. Кладбище коварное место.

Они покрыли головы.

– Их преподобный сударь отбарабанил службу как-то слишком наспех, вам не кажется?– сказал м-р Кернан с упреком.

М-р Цвейт отважно кивнул, глядя в проворные кровянистые глаза. Тайные глаза, тайные соглядотайные глаза. Масон, наверно: хотя кто знает. Опять с ним рядом. Мы замыкающие. В одной лодке. Наверно, ещё что-нибудь скажет.

М-р Кернан добавил.

– Служба ирландской церкви, как она ведётся в Монт-Жероме, проще и более впечатляюща, надо признать.

Для поддержания разговора, М-р Цвейт отметил различие языков.

М-р Кернан торжественно провозгласил:

– Я есмь воскресение и жизнь! Такое затрагивает человека до глубочайших уголков сердца.

– Безусловно,– сказал м-р Цвейт.

Твоё-то, может, и затронет, но что за дело малому в яме два с половиной на полтора метра пятками вниз от незабудок? Ему уже не затронет. Средоточие любовных чувств. Разбитое сердце. Насос, если уж на то пошло, перекачивает тысячи галлонов крови каждый день. В один прекрасный день – хрясь! тут тебе и крышка. Много их тут понавалено: сердец, печёнок, лёгких. Старые ржавые насосы: и больше ничего. Воскресение и жизнь. Раз уж ты умер, то умер. А эта идея насчёт Судного Дня. Вытряхивать их всех из могил. Гряди, Лазарь! А он вышел только пятым и потерял работу. Подъём! Последний день! И каждый малый шарит вокруг за своей печёнкой и гляделками и прочим снаряжением. В то утро собрал всю свою хренотень. В черепе сикель пыли. Сто семнадцать грамм – сикель. Этрусская мера.

Корни Келехер подстроился к их шагу.

– Всё прошло по первому классу А,– сказал он.– Верно?

Он глянул на них своими тягучими глазами. Полицейские плечи. С твоим туралум туралум.

– Как положено,– ответил м-р Кернан.

– Правда ж? А?– сказал м-р Келехер.

М-р Кернан заверил его.

– Кто это там сзади с Томом Кернаном?– спросил Джон Генри Ментон.

Нед Ламберт оглянулся.

– Цвейт,– сказал он.– Мадам Марион Твиди, если знали, то есть знаете, сопрано. Она его жена.

– Как же, как же,– сказал Джон Генри Ментон.– Давненько её не видал. Красивая была женщина. Я танцевал с ней, погодите-ка, пятнадцать, не то семнадцать лет назад у Мэта Диллона. Было за что подержаться.

Он посмотрел назад через остальных.

– И что же он такое?– спросил он.– Чем занимается? Кажется, что-то писчебумажное? Однажды на вечеринке я, помнится, продул ему в шары.

Нед Ламберт улыбнулся.

– Да, занимался,– сказал он.–У Виздома Хелиса. Коммивояжером промакательной бумаги.

– Ради Бога,– сказал Джон Генри Ментон,– и что её дернуло выйти за такую мелкую сошку? Она тогда была резвушкой.

– Такой и осталась,– сказал Нед Ламберт.– А он занимается рекламными объявлениями.

Крупные глаза Джона Генри Ментона уставились вперёд.

Тележка свернула в боковую аллею. Дородный мужчина, в засаде средь трав, приподнял свою шляпу, воздать честь. Могильщики коснулись своих кепок.

– Джон О'Коннел,– сказал м-р Повер довольно.– Уж он-то друзей не забывает.

М-р О'Коннел пожал всем руки в молчании. М-р Дедалус сказал:

– Опять я к вам с визитом.

– Саймон, дорогой мой,– ответил смотритель приглушённым голосом.– Как бы мне хотелось, чтоб вы никогда не нуждались в моих услугах.

Салютнув Неду Ламберту и Джону Генри Ментону, он тоже влился в процессию рядом с Мартином Канинхемом, поигрывая парой ключей за спиной.

– Вы уже слыхали свежий,–спросил он их,– про Малхая из Кумби?

– Я – нет,– ответил Мартин Канинхем.

Они сообщнически сблизили шёлковые цилиндры и Гайнс тоже насторожил своё ухо. Смотритель кладбища закрючил оба больших пальца на золотую цепочку своих часов и приличным тоном заговорил к их отсутствующим улыбкам.

– Рассказывают,– повёл онак два пьянчуги явились сюда туманным вечером, проведать могилу приятеля. Спросили Малхая из Кумби, им сказали где похоронен. Поплутали в тумане, но могилу-таки нашли. Один из них читает имя: Теренс Малхай. Второй стоит и моргает глазами на статую Спасителя нашего, что там поставили по заказу вдовы.

Похоронщик мигнул на одно из надгробий, мимо которого они проходили.

– И, наморгавшись на святой образ, заявляет: ни хрена похожего на Малхая. Тоже мне, скульптор называется.

Вознагражденный их улыбками, он приотстал и заговорил с Корни Келехером, принимая от него квитанции, поворачивая и просматривая их на ходу.

– Это он специально,– объяснил Мартин Канинхем у.

– Понимаю,– ответил Гайнс,– вполне понимаю.

– Чтоб приободрить,– продолжил пояснение Мартин Канинхем.– Душевная поддержка: добряк до чёртиков.

М-р Цвейт любовался цветущим торсом похоронщика. Все стараются поддерживать хорошие отношения. Порядочный малый, Джон О'Коннел, неподдельно первый сорт без примесей. Ключи: как в рекламе Ключчи: и никаких опасений что кто-то смоется, не надо сторожить на выходе. Habeat corpus. Отыщу ту рекламу после похорон. Я не в Болзбридж адресовал конверт с письмом к Марте, когда она подошла? Надеюсь, не застрянет в отделе мёртвых писем. Если б ещё побрился. Седоватая щетина. Это первый знак: появляется седина в щетине и портится характер. Серебристые нити в сером. Каково его жене. Удивляюсь, как он вообще надумал сделать предложение какой-то девушке. Выйти и жить на кладбище. Пыжился перед ней. Сперва, должно быть её возбуждало. Ухаживанье смерти… Ночные тени, что колышутся тут, и все эти штабеля мертвецов. Мгла готовых могил, а Дэниел О'Коннел, наверное из той же ветви, кто это мне говорил, будто он нагуляный, тем не менее, великий католик, как титан во мгле. Сумасброд. Газ могил. Приходится её забавлять, чтоб не шарахалась. Женщины особо чувствительны. Расскажи ей историю с привидениями в постели чтоб слаще спалось. Тебе встречались привидения. Ну, было. Ночь непроглядная. Часы вот-вот пробьют двенадцать. Но целуются как надо, если толком подзавесть. Проститутки на турецких кладбищах. Выучиваются чему угодно, если брать молодыми. Тут можно подцепить молодую вдову. Так устроены люди. Любовь среди надгробий. Ромео. Приправа к наслаждению. Буйство жизни в царстве смерти. Встреча двух крайностей. Будоражить бедных мертвецов. Запах шашлыка для голодающего, что изгрыз уж собственные потроха. Охота дразнить людей. Молли хотелось заняться этим перед окном. Как бы там ни было, а восьмерых детей он настругал.

Вот кто навидался как их тут зарывают, делянку за делянкой. Священные поля. Больше влезет, если хоронить их стоя. Сидя или на коленях не получится. Стоя? В один прекрасный день почва проседает и на поверхности торчит голова покойника вместе с указующей рукой. Тут вся земля, должно быть, как пчелиные соты, в продолговатых таких ячейках. Но порядок держит, всё чин чином, трава подстрижена, дорожки. Майор Гэмбл свой сад называет "мой Монт-Жером". Так оно и получается. Должно быть цветы сна. Из гигантских маков, что растут на китайских кладбищах, получают самый лучший опиум, мне Мастиански говорил. И Ботанический Сад тут совсем рядом. Это кровь впитываясь в землю даёт новую жизнь. Та же идея, что в росказнях про евреев убивших юного христианина. Каждого по своей цене. Хорошо сохранившийся упитанный труп джентельмена-эпикурейца клад для фруктового сада. Торги. За останки Вильяма Вилкинса, счетовода-бухгалтера, недавно скончавшегося, три фунта тринадцать и шесть. Спасибочки.

Почва точно станет лучше на трупном удобрении, кости, плоть, ногти, склепы. Жуть. Зеленеет, розовеет, разлагаясь. В сырой земле гниёт быстрее. Сухощавое старичьё не так сразу. Потом, типа, жирные сорта сыра. Начинают чернеть, сочиться жижей. И усыхают. Смертомоль. Конечно клетки, или как там их, продолжают жить. Меняются. Практически живут вечно. Нечем питаться, питаются собой.

Но на них, должно быть, разводиться пропасть личинок. И почва тут, небось, аж кишит ими. Сразу голову закружат. Вмиг утратишь ум и толк. Эти девушки на пляже. Как он по-хозяйски озирается. Даёт ему ощущение власти, видеть как остальные отправляются под землю раньше. Интересно, как он вообще смотрит на жизнь. Его кладбищенские шуточки: чтобы взбодриться. Хотя бы та, про обмен сообщениями. Спуржен отправлен на небеса сегодня в 4 утра. В 11 вечера закрываемся. Ещё не прибыл. Петр. Сами-то мертвецы, во всяком случае мужчины, не прочь услыхать шутку-другую, да и женщины – узнать что нынче в моде. Сочная груша, или дамский пунш: горячий, крепкий, сладкий. Прогнать сырость. Надо ж когда-то и посмеяться, хотя бы так. Могильщики в ГАМЛЕТЕ. Доказательство глубочайшего знания людского сердца. Не смеют шутить о мёртвых на протяжении хотя бы пары лет. De mortuis nil nisi prius. Сперва пусть кончится траур. Трудно представить его личные похороны. Смахивает на шутку. Говорят, если прочтёшь некролог о себе, потом долго жить будешь. Придаёт второе дыхание. Новое издание жизни.

– Сколько у вас на завтра?– спросил смотритель.

– Двое,– сказал Корни Келехер.– На полдесятого и в одиннадцать.

Смотритель положил бумаги в карман. Тележка замерла. Провожающие разделились и, осторожно обходя могилы, обступили яму по краям. Могильщики поднесли гроб и поставили рядом, завести под него верёвки.

Хоронят его. Пришли мы Цезаря похоронить. Его мартовские иды, или июньские. Не знает кто тут собрался, да ему и без разницы.

А это что ещё за дылда там в макинтоше? Это ещё кто, хотел бы я знать. Чего-нибудь, таки, не пожалел бы, узнать кто он. Всегда вынырнет кто-то, что ты ни сном, ни духом. Человек в состоянии прожить всю жизнь в одиночку. Да, мог бы. Однако, требуется ещё кто-то кто закопает после смерти, хотя могилу мог бы и сам себе вырыть. Чем мы и занимаемся. Только у людей заведено хоронить. Нет, муравьи тоже. Что сразу же поражает любого. Хоронить мертвецов. Скажем, Робинзон Крузо взаправду был. Ну, значит Пятница его схоронил. Каждый Пятница могильщик Четверга, если вдуматься.