Улыбка Джугджура

I. УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

«Экономьте время! Пользуйтесь услугами Аэрофлота! Быстро, удобно, комфортабельно…» Примерно так звучат рекламные заверения Аэрофлота на всех языках народов Советского Союза. Все это верно, пока речь идет о большой авиации. Но есть еще малая, маршруты которой частой сеткой перекрывают районы, над которыми большая авиация только пролетает. Именно такая в основном и обслуживает наш Ближний Север. На нее рекламные заверения не распространяются, потому что повелевают ею не люди, а слепая сила стихии: муссоны, тайфуны и туманы, последние не поддаются даже прогнозированию.

Если вы решили ехать на Север, запаситесь деньгами, снедью, теплой одеждой, даже если рассчитываете прибыть к месту назначения в тот же день. И главное – терпением. Не возмущайтесь, не ропщите, если, продежурив в аэропорту трое, четверо суток и прослушав объявление администрации, что ваш пункт назначения закрыт из-за нелетной погоды, вы на другой день узнаете, что именно в то время, когда вы решили отоспаться в гостинице или у знакомых за бессонные трое суток, именно тогда ушел нужный вам самолет. Это не злой умысел администрации, а игра слепых сил природы: туман над побережьем неожиданно рассеялся, чтобы через два-три часа снова накатиться из глубинных просторов Охотского моря серой волной и затопить леса и горы на сотни километров.

Я решил побывать на Севере. Специфика Севера охватила меня с первых же шагов. Несмотря на тридцатиградусную жару в Хабаровске, пришлось брать не только теплое белье, но и теплую куртку, сапоги, шапку, палатку, потому что никогда не знаешь, какая погода встретит в Аяне, и пустят ли там куда-нибудь переночевать, или придется коротать ночь на лоне природы.

С огромным рюкзаком за плечами я бодро потопал на вокзал, ничуть не волнуясь: билет в кармане, до отхода самолета два часа. В аэропорту сообщили, что рейс перенесен с трех часов московского времени на пять.

В пять московского узнаю, что в Николаевске, через который мне лететь, не те метеоусловия, порт закрыт. Возможно, что там идет грозовой дождь, возможно, валятся с неба камни или что другое. Все покрыто мраком неизвестности, как море туманом. Рейс переносится на семь тридцать.

Семь сорок. Девушка из справочного бюро протягивает руку к доске «прилет-вылет» и черным по белому выводит: «Рейс 135 – 8.30». Все ясно. Жду, не теряя оптимизма. Рано или поздно улечу, не может быть, чтоб не улетел…

Прибыл я в Николаевск, а там уже полторы недели сидят около сотни пассажиров из Аяно-Майского района. Вся гостиница ими забита, и вокзальчик полон. Все ждут самолета, а побережье закрыто, нет там погоды. Если в Аяне чуть прояснилось, так в Чумикане дождь, или наоборот. И туман, и низкая облачность противопоказаны для малых самолетов.

Десять суток прожил я при вокзале и скажу вам, что нет худа без добра: за это время со всеми аянцами перезнакомился, многое от них узнал, да еще нашел время поработать в музее, просмотреть там те скудные упоминания о районе, которые нашли отражение в печати. Бывший учитель аянской средней школы, страстный краевед, а ныне директор музея Юзефов любезно предоставил мне книги, газетные вырезки и многое рассказал о районе.

В целом же, потеряв половину отпуска, я уже не отважился на поездку в район на теплоходике, который был снят с какой-то морской линии, чтобы вывезти аянцев из Николаевска. Мои новые знакомые поехали в свой район, а я подался обратно в Хабаровск с твердым намерением посетить район на следующий год, полагаясь при этом уже на морской транспорт, а не на малую авиацию. Медленнее, но надежнее: тише едешь – дальше будешь.

Что из себя представляет район в целом? Если по краю плотность населения полтора человека на квадратный километр, то в Аяно-Майском районе и этого нет. На огромных пространствах горной тайги расположено несколько поселков, при этом даже Аян – райцентр насчитывает около тысячи семисот человек. Джугджурским хребтом район разделен на две половины – прибрежную и материковую, транспортных связей между которыми нет, если не считать редкого, в месяц раз полета вертолета со служебными целями. Все снабжение прибрежной части района идет морским путем, в летние месяцы, а материковой части – через Якутию, кружным путем, протяженностью около 8 тысяч километров, при этом почти шестисоткилометровый путь по реке Мае для мелкосидящих самоходок открыт лишь во время летнего паводка. В результате перевозка каждого килограмма груза, безразлично какого, обходится в пятьдесят шесть копеек. Грузы, доставляемые в прибрежную часть морем, несколько дешевле – восемнадцать копеек за килограмм.

Обо всем этом мне поведал секретарь райкома партии Василий Степанович Охлопков, коренной северянин, эвенк, хорошо владеющий, помимо русского, еще и якутским языком, на котором говорят многие аборигены района. Росту он небольшого, сухощавый, скуластое лицо улыбчиво. Рассказывает что-нибудь и знай похохатывает при этом. Должность у него высокая, хозяин целого района, по территории не уступающего иному государству, а держится без высокомерия, приветливо и одет по-простецки: синий болоневый плащ да светлая дешевая кепка. При мне состоялся у него разговор с работником аэропорта Анатолием Ивановичем Архиповым.

– Наш Василий Степанович, – начал вроде в шутливом тоне Архипов, – все больше ратует, чтоб у него олешки в районе водились, да на худой конец какой-нибудь пароходик старый между Аяном и Николаевском бегал, а новой техники сторонится. Нет чтобы построить у себя в районе хороший аэродром. Пустили бы большие машины, чтоб при любой погоде могли летать. А так у нас словно на нитке нанизаны Тугур, Чумикан, Аян. В Аяне погода, так в Чумикане туман, или наоборот. Вот и попробуй тут организовать полеты. А в результате получается: приехали в район специалисты, поработали, надо бы им в отпуск, а они по две недели ждут самолета. Год так пождали, два, а потом срок работы кончился и – прощай, Север, подались в теплые края…

– Денег не дают на аэродром. Не по карману такие расходы.

– А переплаты по карману? Еще вопрос, что дешевле – новый аэродром или новые специалисты. А сколько государство переплачивает на всяких командировочных? Да если подсчитать…

Я слушал и думал: все верно! И аэродром с новейшим оборудованием не по карману для района с трехтысячным населением, и каждый новый человек обходится в копеечку. Василий Степанович не об аэродроме мечтает, а о простой шоссейке, которая связала бы две половинки района в одно целое. До революции, пока в Аяне хозяйничала Российско-Американская компания, связь с Якутией поддерживалась по грунтовой дороге Аян-Нелькан. Это была даже не «колесуха», а тропа для перевозки грузов во вьюках. Через Аян проходило огромное количество чая для Якутии, и перевозили его на оленях, в зимнее время. После того как чай пошел другим путем, Аян опустел совершенно, и тропа заросла, однако ею можно воспользоваться как трассой для будущей дороги, наиболее короткой и удобной, хотя и не менее дорогостоящей, чем аэродром.

В данном случае Василий Степанович больше глядит в будущее района. В геологическом отношении район еще почти не изучен, но даже то, что там обнаружено, дает право говорить о большой его будущности. Здесь и сырье для цемента, для алюминия, есть обнадеживающие прогнозы на нефть и газ в долине Маи и в шельфе моря, есть, конечно же есть у нас и золотишко, как в россыпях, так и рудное. Дело за тщательной разведкой, да вот беда, дорого стоит завезти сюда оборудование, материалы. Все упирается в дороги, в транспорт…

– Дорога сразу оживила бы район, – говорит Василий Степанович. – В материковой части, по Мае, есть у нас хорошие пахотные земли, луга. Можно скот держать, хлеб сеять, овощи выращивать. Климат хоть и суровый, но лето жаркое, позволяет. – Василий Степанович, хохотнув, добавляет: – Я даже у себя дома маленький клочок земли раскопал, картошку посадил. В прошлом году шесть кулей собрал, на двоих как раз, всю зиму ели. Приедешь увидишь…

– Вместо удобрений селедку подкладывали? – уточнил я.

– Раньше так и делали: под каждый клубень – селедку. В России расскажи – не поверят. Сейчас так растет. Эх, – добавляет он, – была бы дорога, можно было бы лес брать. Ведь там, на Мае, сосна какая – хлыст везут, так комель в одном конце деревни, а верхушка в другом. На загляденье сосна. Без пользы пока лес стоит…

И не только лес. Не находит должного сбыта оленеводство, недобирается в районе пушнина, хотя зверя не меньше, чем было раньше. И главное – дорога – это надежная связь, это чувство локтя с районом, в то время как самолет совсем не то: сегодня прилетел, а потом хоть умри – неделю-две не дождешься. Нет, моральный фактор никак нельзя сбрасывать со счету, если думать всерьез о привлечении новых людей в район будущего Северного Эльдорадо. Конечно, может случиться, что наши инженеры и конструкторы в недалеком будущем выдадут принципиально новые машины, которым не потребуются дороги, а их эксплуатация по дешевизне оставит позади автомобили.

Север. Казалось бы – суровый, необжитый край. А ведь чем-то да манит к себе людей, какой-то да обладает необоримой притягательной силой. В чем дело, почему люди стремятся на Север? У меня было время не спеша об этом подумать. И чем больше узнавал о районе, тем сильнее загорался желанием побывать там и посмотреть своими глазами. Север на какое-то время стал целью моей жизни.

Самолетик журчит мотором не очень сильно, можно поговорить с соседом, а еще лучше просто смотреть через круглое окошечко на землю. До нее километра полтора-два, она выглядит приглаженной, такой милой, что кажется, всю исходил бы ногами. С высоты лес кажется густой щеточкой, а луга, болота – ровными, как сукно бильярдного стола, лужайками. По таким только гулять с тросточкой. Иногда мимо окна плывет рыхлый туман – это утренние облака хорошей погоды – кумулюс умулюс, такие беленькие и опрятные, если глядеть на них снизу. Протоки, озера, какие-то речушки режут зеленую грудь земли в разных направлениях. Под крылом полное безлюдье. Удивляться не приходится – летим на Север, где населенные пункты очень редки.

Морские заливы глубоко вклиниваются в сушу. Их зеленая вода обрамлена желтыми срезами гористых берегов. По самой кайме зеленого белым шнурочком обозначается приливной накат волны. Море никогда не спит, оно всегда в работе и дважды в сутки поднимается почти на три метра и снова опускается, как грудь великана во время дыхания.

Напротив меня, через проход, сидит в солдатской хлопчатобумажной куртке мужчина лет сорока. У него жесткие русые коротко стриженные волосы, голубые глаза, суровое лицо со шрамом. На коленях он держит полевую сумку. По лицу, туристским ботинкам красной кожи, походной форме можно догадаться, что это геолог. Завожу с ним разговор: куда, с какой целью, если, конечно, не секрет? Несмотря на кажущуюся суровость, он охотно объясняет, что да, геолог, летит в Аян, задача – разведать пригодность перевалов на Джугджуре для прокладки зимника, – то есть зимней автомобильной дороги.

– Могу предложить себя в попутчики, – сказал я. – Лечу без определенного адреса и где бродить – значения не имеет. Всюду интересно побывать.

– О! – откликается он. – Это здорово, а то я один, а одному, сами понимаете, не очень-то весело в тайге. У меня командировка от комбината «Приморзолото», есть чек на наем вертолета. Полетаем и побродим вволю…

Мы познакомились. Я назвал себя, он коротко рассказал о себе. Чирков Петр Лукьянович. Про артиста слышали? Так вот, однофамилец… Ему сорок три- года. Четырнадцать лет он работал в поле, то есть в различных экспедициях по разведке золота, поэтому знает почти все прииски, характер разработок, вероятные запасы металла и, конечно, людей – технический и административный персонал.

В Аяно-Майском районе работает старательская артель от комбината «Приморзолото». Один из участков этой артели расположен в долине реки Лантарь. Артель на хозрасчете: даст металл, значит, будет и заработок людям, нет – заработка не жди.

При слове «артель» мне представилась небольшая группка старателей с тачками и лотками, такое уж впечатление сложилось по литературе. На самом деле артель «Восток» насчитывает большее количество людей в своем составе, у нее десятки машин, бульдозеров, несколько промывочных приборов, она дает гораздо больше металла, чем иной прииск с драгой, на ее долю падает весомая часть плана добычи золота в комбинате. Все это было заманчиво посмотреть, и я порадовался, что судьба с первого дня дала мне интересного попутчика.

Артель потребляет много горючего, для ее работы требуются различные материалы, а снабжение ведется либо из Якутии, либо через Аян. Зимой возили грузы с побережья на дальний участок по зимнику, протяженностью в пятьсот километров. Прокладка такой дороги, даже временной, по совершенно безлюдной местности, среди крутых гор, по таежным дебрям и руслам рек сам по себе поступок героический и требовал от бульдозеристов, водителей машин неимоверного напряжения всех сил. Морозы, вьюги, наледи, незамерзающие ключи, крутые склоны…

Сейчас Чирков получил задачу разведать пригодность перевала из долины Лантаря на Батомгу. Если там можно зимой, когда снегом и наледями сравняет курумник – россыпи крупного неокатанного камня,- провести трактора и машины, то зимник на дальний участок сократится на двести километров. Судя по карте, крутизна склонов на перевале не очень велика, машины пройдут. Но надо проверить на месте, потому что на карте могут быть не учтены мелочи – небольшие перепады в высоте, которые, однако, могут стать неодолимыми для транспорта. Второй перевал – Казенный, на линии Аян – Нелькан.

Ползая по карте карандашом, Чирков говорил, что каждый из маршрутов потребует несколько дней, придется ночевать в горах, у костра, потому что рядом будут снега, а он собирался быстро, впопыхах и с собой не взял ни теплой одежды, ни одеяла, ни палатки. Я сказал на это, что у меня с собой небольшой полог от комаров, под ним можно спастись и от недолгого дождя…

Внизу проплывали береговые сопки с зализанными ветрами гольцовыми вершинами и склонами, укрытыми зеленым стлаником. Сверху заросли этого непроходимого кустарника казались безобидными, но я-то знал, что где стланик, там даже пешеходу дороги нет. На первом же километре вымотает всю душу.

Облака плыли вдали, касаясь голубыми животами пепельных склонов гор. По их крутым вертикальным изломам лежали белые языки наледей и снега. Целая горная страна проплывала по левому борту машины, и острозубые ее дали терялись в голубом мареве, сливаясь там с грядами облаков.

А справа лежало море – спокойное, голубовато-зеленое, будто застывшее, и только по белой кайме прибоя у скалистых круч да у отдельно торчащих из воды черных камней можно было заметить, что оно живет, дышит. Морские дали сливались у горизонта с таким же голубым небом, словно две стихии, забыв о споре, примирились и ласково замерли в тесном объятии. Трудно было отвести глаза от этой чарующей картины недолгого покоя.

По конфигурации берега я угадал, что мы миновали Чумикан и теперь приближаемся к Аяну. Мои догадки подтверждал и характер растительности: на береговых кручах торчал частокол угнетенного ветрами лиственничника, а сами кручи, несмотря на солнечный день, выглядели мрачными и неприютными.

Макушки высоких сопок проплывали почти рядом, и на них можно было разглядеть останцы – каменные столбы, словно зубы, торчащие из тела горы. Картины были столь заманчивы, что я не раз сожалел, почему не могу удержать их в памяти. Я восхищался переливами пепельно-голубых, синих и зеленых тонов на горных хребтах, которые волна за волной уходили к самому горизонту, меня поражала сахарная белизна снеговых шапок, не растаявших даже к августу и так эффектно блиставших под солнцем.

Чирков снисходительно посмеивался:

– Вот походим с недельку, так еще надоедят эти горы. Всего насмотримся. Ходить по ним – мучение. Рядом на соседних сиденьях резались в «дурака» чтоб скоротать время полета. Среди игроков были две девушки: одна эвенка с горячей смуглотой лица, довольно изящной фигуркой, подчеркнутой дорожным костюмчиком из курточки на «молниях» и брюк, другая якутка, более светлая, почти с русским обликом, обе небольшого роста. Первая была учительницей и ехала в Нелькан к матери, другая – зоотехник-оленевод уже успевшая года два поработать в Магаданской области. Учительница – живая, экспансивная, оставила карты и прильнула к окну. как же мы пролетали над ее родными местами, по которым она успела так соскучиться, пока училась в педучилище!

Оборачиваясь ко мне, порой указывая на места чем-то ее поразившие, она высказывала скороговоркой обуревавшие ее чувства, порой обращалась ко мне за подтверждением какой-либо мысли, но я плохо ее слышал из-за шума мотора и согласно кивал: да, да, верно… Родина! Не просто страна, к которой принадлежишь по нации, языку, образу жизни, а конкретная местность, где родился, вырос, узнал вкус хлеба насущного, с которой связаны лучшие годы жизни – детство, оставляющие самый глубокий след в душе и озаряющие нас зарницами светлых воспоминаний до самой глубокой старости. Разве не взволнуешься при встрече с Родиной! Только черствый человек останется невозмутимым, но ведь это не делает ему чести, не правда ли?

Учительница говорила, что получила назначение в Омскую область, что уже побывала там и поработала, что ей понравились город, область, но вот теперь, увидев родные места, не знает, как она будет жить без них, вдали от этих гор, ключей, стланика и милого по весне лиственничника, без моря: «Ведь оно красивое, правда? Смотрите, смотрите, рядом с зеленым темно-синее! Это глубокое, да?…» В таком духе шел односторонний наш разговор, и я вполне разделял ее чувства, по себе зная, что скромная саранка с родных лугов мне дороже пышной розы с Кавказского побережья. Потому что в одном случае Родина, ее цвет, запах – частица родной земли, в другом – просто пышный ухоженный цветок. Мало ли их всяких выращивают?!

Учительница была романтик по натуре, лишенная практицизма, а ее чуть старшая подруга смотрела на жизнь по-иному. Она знала вкус копальхена-моржового кислого мяса – пищи чукчей, – неудобства дальних поездок за оленьими стадами и теперь скептически посматривала на ахи учительницы: погоди, сама еще не захочешь остаться в своем селе, когда поживешь и увидишь разницу между глушью таежного села и выгодами обжитого Запада… Тоже верно. Но я знал также, что жизнь, при равных условиях, формирует каждого человека на свой лад: один без колебаний сменит копальхен на шашлык, село на город, а другой еще крепче привяжется к родной земле. Жизнь покажет, что из кого получится.

Внизу проплыла полукруглая бухточка в обрамлении скалистых берегов. Впадавшая в нее речка замутила желтой водой зеленую гладь бухточки, и я понял, что где-то вверху на речке моют золото. Значит, Лантарь. До Аяна рукой подать. И в самом деле, через несколько минут самолет накренился и, срезая крылом высоту, косо понесся к земле. Мелькнула прямоугольная крохотная площадка, ручей, два домика, и по тому, как заложило уши и ощущалась потеря высоты, мы поняли, что идем на посадку, хотя нигде не было видно и следов большого поселка. Мимо окон мелькнули верхушки зеленых кустов, и самолетик коснулся земли. Все сразу зашевелились, потянулись к сумкам и чемоданам. За распахнутой дверью сиял солнечный теплый день.

В ожидании оказии, с которой мы могли бы добраться в поселок, потому что пешком туда часа три ходу, через речки и ключи, мы с Петром пошли на берег: «Здравствуй, море!» Снизу вода вовсе не казалась зеленой, а была со свинцовым отливом, и волны накатывались не вразнобой, а длинным валом с белой пенистой гривой, тяжело. На песке и гальке валялись крабьи панцири и клешни, древесный хлам и широкие листья морской капусты – ламинарии, длиной по два-три метра. Ключ, через который мы перешли, нес в море песок и гальку, плавник, а море все это вышвыривало назад, образовав высокую, как плотина, насыпь – береговой вал, отгородившись им от долины ключа, от кустарников и трав, от лужаек, покрытых множеством разноликих цветов. Повсюду, подобно костям доисторических животных, белели плавины – бескорые стволы тополей и других деревьев.

Среди воды поднималась одинокая скала, отбившаяся от горы, стоявшей справа от бухты. Такие скалы здесь называли отпрядышами, или кекурами. Множество чаек кружилось над волнами, выискивая корм. Лет двадцать назад наши колхозы не имели еще рыболовецких судов и промышляли рыбу у берегов Охотского моря. В каждой бухточке стоял рыбацкий стан. Вот и здесь, от тех времен остались на берегу ребра кунгасов и плашкоутов да бетонированные ямы для засолки рыбы. Ныне ловят рыбу далеко в море и в океане, и рыбаки отлучаются из дому на сезон – на полгода и более.

В кустах возле ключика стояла палатка, сушились сети. Это какая-то эвенкийская семья промышляла кету, но рыбы пока шло мало, вместо кеты попадалась мальма – размером поменьше, телом пожиже, менее пригодная для зимнего хранения, хотя тоже вкусная. Мальма из того же семейства лососевых, что и кета.

В давние времена, когда рыба шла на нерест валом, у охотских берегов паслись огромные, до тысячи голов стада белухи – морских животных из семейства китообразных. Белухи бывают весом больше тонны и длиной метров до шести. Названа она так за цвет шкуры.

О встрече с этими морскими животными рассказывает путешественник Миддендорф, наблюдавший ход белухи возле устья Уды.

«Девять дней прошло в бесполезных ожиданиях, наконец 12 июля, утром рано явилась стая в 10-15 белух. Затем шла стая за стаей. В некоторых я насчитывал до 30 белух. Целые шесть часов, пользуясь приливом, они плыли к западу на таком близком расстоянии от берега, что люди мои для потехи стали бросать в них камнями… Мимо нас проплыло по меньшей мере 1000 белух, но, вероятно, их было вдвое более. С наступлением отлива, вся эта стая опять возвратилась назад к востоку. Большая часть была чисто белого цвета, немногие свинцового цвета или в яблоках, молодые животные были свинцового или даже аспидно-серого цвета…»

Когда белухи идут морем, выныривая, чтобы вздохнуть, их порой трудно различить среди беляков, которые ветер разводит на поверхности.

Промышляли белух чуть ли не дедовским способом – окружая стадо сетями из толстой бечевы и ожидая потом, пока море в отлив отойдет от берега, чтобы за это время разделать на отмели пойманных животных. В дело шли одни хоровины, то есть толстая шкура и подкожное сало. Сама же туша отдавалась на волю моря. Хоровины, в несколько сот килограммов, связывались одна с другой и буксировались к складу, где их солили, чтобы потом оптом отправить на жиротопку. Промысел выглядел очень неэстетично, требовал от зверобоев больших усилий, навыка и носил временный характер. Как и во всяком промысле, были на нем большие мастера, хорошо знавшие повадки животных, места их выпаса и безошибочно выбиравшие момент, когда белух следовало быстро окружить сетью – обметом. Из истории промысла можно узнать, что велся он в нескольких местах: возле Тугура, Чумикана, Охотска и в Пенжинской губе. Промышляли ее и в лимане Амура, куда белуха заглядывает и сейчас во время хода кеты, и на Северном Сахалине, но в меньших количествах. Лучшим мастером лова считался Непомнящий. О тех временах напоминают лишь кости белух, кое-где замытые в песок. Лет пятнадцать назад я побывал в Тугуре, застав последний вздох этого промысла – попытку поймать белух после многолетнего перерыва. Погонялись по заливу за небольшим стадом и на том от возобновления промысла отказались. А в последние годы повсюду в печати появились самые различные домыслы относительно «ума» и различных иных способностей дельфинов, и промышлять белух, относящихся к тому же семейству, стало вроде безнравственно. Может, оно и к лучшему, что белуху на время оставили в покое. Однако, сколько я ни всматривался с самолетика в морскую воду, ни одной белухи увидеть не удалось.

Пустынно выглядело бы море и сейчас, если б его не оживляли чайки, да из-за мыса, со стороны Аяна, не показался катерок. Бодро попыхивая дымком дизеля, он расталкивал носом волны и бежал к нам.

Катер «Шкот» принадлежал старательской артели «Восток». Мы с Чирковым взобрались на катер, и он отвалил от берега.

Набежали облака, море помрачнело, черные скалы, изъеденные дождями и ветрами, придвинулись к нам, волны заплескались вокруг бортов и, хлопаясь о скулу катера, зашвыривали на палубу брызги. Сразу похолодало, и очень кстати пришелся суконный пиджак с меховым воротником. Уж таково здесь лето – начнется день с тепла и тут же держи наготове ватник. Беспокойно носились над взволновавшимся морем топорки – морские утки, куцехвостые, почти черные, с широким оранжевым носом. Возле скал, срываясь с них к воде и снова взметываясь кверху, мельтешили стаи люриков-небольших, чуть поменьше уток, светлокрылых морских птиц. Величаво кружились крупные чайки.

Впереди среди гор вроде образовался проход. Катер повернул туда, и мы увидели за бухтой в распадке поселок Аян. Вход в бухту широк, более полукилометра, но его почти наполовину перегораживают рифы. Было время прилива, и лишь отдельные камни возвышались над волнами. На рифах, облепив их, отдыхало множество чаек. Над морем даже ветер был какой-то особенный, без запахов леса и трав, он гнал с востока низкие серые облака, и дыхание его было влажным.

Самой высокой точкой близ Аяна, на которую ориентируются мореходы, является островерхая сопка Лонгдар (так она именуется в лоции 1923 года), расположенная правее бухты. В глубине бухты, как и во всяком порту, стояли приземистые складские помещения, крытые светлым шифером, возле них, накренившись, стояла старая баржа и на воде два катера. За складами лежал поселок, улицы которого растекались по распадкам. Вправо, за строящимся холодильником, находилось кладбище отживших свое кунгасов, халок, катеров. Все как в большом порту. История Аяна связана с тем, что Охотск оказался очень неудачным местом для порта. Землепроходец Шелковников вышел туда из Якутска в 1647 году и основал в устье реки Охоты укрепленное зимовье. С тех пор Охотск стал опорным пунктом в сношениях с Камчаткой и Российскими владениями в Северной Америке. Но в Охотске не имелось удобной, закрытой от ветров стоянки для судов. Они должны были при дурной погоде заходить в устье Кухтуя или Охоты или удаляться от берега в море. Капризные речки были мелководны, меняли русла, а море в свою очередь тоже размывало косу, на которой был основан поселок, и его приходилось неоднократно переносить с места на место. Не было поблизости и пресной воды. Случалось, что суда не могли войти в реку и садились на мель или гибли вовсе и, наоборот, месяцами ждали благоприятной погоды и высокого прилива, чтобы выйти в море. Ввиду того, что суда, как правило, везли провиант и необходимое снаряжение на Камчатку и в другие места, задержка являлась бедствием для всего приохотского и камчатского края. Такое, например, бедствие постигло Камчатку, когда в 1841 году бриг «Камчатка» с провиантом погиб у берегов Большерецка.

Переписка, начавшаяся с 1838 года, убедила правительство в необходимости перенести порт из Охотска в Аян.

О перенесении порта в Аян просили правители Российско-Американской компании. Этому предложению не было дано хода до 1843 года, «…когда капитан-лейтенант Завойко (начальник Камчатки во время ее обороны в 1854 г., впоследствии адмирал) отправился сам к заливу Аян для подробного исследования местности и нашел залив и его окрестности вполне соответствующими желаемой цели. Правление Российско-Американской компании получило в 1844 году Высочайшее соизволение на перенесение фактории своей в Аян, в 1846 г. фактория наименована портом, куда затем был переведен в 1850 г. и порт из Охотска. Залив этот был описан в 1790 г. капитан-командором Фоминым, в 1832 г. корпуса флотских штурманов прапорщиком Шиловым. С 1 ноября 1851 г. собственно почтовое сообщение было уже переведено на вновь устроенный тракт из Якутска в Аян».

Эти строки приведены из книги «Живописная Россия», т. 12, часть 2 и принадлежат П. Усову.

Закат деятельности Российско-Американской компании, а также открытие других более южных и удобных портов на побережье, в частности Владивостока, привели Аян к упадку, и в начале двадцатых годов нашего столетия он совершенно опустел.

Такова частица прошлого районного центра Аян. В годы гражданской войны Аян получил широкую известность потому, что здесь в зародыше была подавлена попытка империалистов перенести очаг войны в северные районы Российской Федерации. Речь идет об авантюре генерала Пепеляева.

Но мы отвлеклись, а тем временем «Шкот» бросил якорь в сотне метров от берега и с соседнего катера к нам подошла измазанная гудроном лодчонка. Мальчик-гребец принял нас с Чирковым на борт и взял курс на берег. Собака, ехавшая на катере, отвалила от борта самостоятельно. Когда мы были еще на полпути, она уже отряхивалась на берегу от воды.

В половине второго мы ступили на аянскую землю…

Как я и предполагал, аянская гостиница вовсе не создавалась на такое количество нуждающихся в приюте, как это случается летом. Все комнаты были заставлены койками – одна к другой, и свободных мест не оказалось. Правда, здесь имелся еще свободный широкий коридор, но мысль использовать его под раскладушки еще никого не осенила.

Чирков с ходу столкнулся с начальником участка старательской артели, именно с тем, кто должен был оказать ему содействие в разведке перевалов. Низенький коренастый мужчина, смуглостью лица, прямыми черными волосами, обликом чуть смахивающий на нижнеамурского аборигена, горячо с кем-то поговоривший по телефону в каморке дежурной, подхватив папку под мышку, ринулся нам навстречу.

Чирков ухватил его за рукав:

– Товарищ Топтунов, одну минуточку! У меня к вам вопросик.

Топтунов повернулся всем туловищем, словно шея у него вросла в плечи:

– В чем дело? Быстрее. Тороплюсь, – ответил он хриплым простуженным голосом.

Чирков повлек было его снова в каморку дежурной, но Топтунов уперся, зная, что на ходу разговоры всегда короче.

– Я послан комбинатом, чтоб разведать перевалы. Мне необходим рабочий и на несколько дней топограф. Он работает у вас, – Чирков развернул карту, которую держал наготове в кармане, пришитом для этой цели под полой куртки.

Топтунов мельком глянул на карту и сразу отмел всякие притязания:

– Перевал на Батомгу непригоден, я сам его смотрел. К тому же надобность в нем отпадает, мы заканчиваем в этом сезоне работы на участке. Комбинату нужен зимник, пусть он и разведывает, а у меня свободных людей нет. Маркшейдер Рудковский еще на Томптокане, а приедет, будет занят на съемке… Что касается перевала Казенного, так он нам не нужен вовсе, в нем больше заинтересован район…

Топтунов, прижав папку, прорвался мимо опешившего Чиркова и побежал в сторону берега: оказывается, он снаряжал там катер и плашкоут с грузом до Лантаря и действительно торопился. К тому же его подстегивал телефонными звонками председатель артели Туманов.

Прежде всего надо было пообедать, потому что до закрытия столовой оставалось минут пятнадцать, и мы побежали туда, на ходу обмениваясь планами дальнейших действий.

Прежде всего мы решили навестить Василия Степановича Охлопкова. Я заверил Чиркова, что секретарь райкома примет нас радушно, что он заинтересован в дорогах и надо выслушать его мнение, а не полагаться на отповедь Топтунова. Если придется работать, то без Охлопкова нам не обойтись, хочешь не хочешь.

Василий Степанович шел в райком с обеда, по случаю теплой погоды в черном костюме и туфлях, хотя обычно здесь не вылезают из резиновых сапог и плащей. Еще издали он узнал меня и заулыбался. Год назад, когда коротали с ним дни в ожидании самолета, он весьма одобрительно отнесся к моей книжке об Амуре – «Дневнику летних странствий», и кажется, поверил, что я смогу написать и об Аяне.

– Приехал? Хорошо! – Он поздоровался с нами и повел в райком.

Я объяснил ему, что намерен пройти на перевалы с геологом Чирковым, поскольку район мне незнаком и где ни бывать – всюду интересно. Геолог развернул листы карты, сложил их, и Охлопков с интересом принялся разглядывать их, находя знакомые места, где удалось побывать.

– Перевал Казенный хорошо знает у нас Голомарев, – сказал Охлопков.-Он уже пенсионер, но он там ходил не раз. Машины там пройдут, только придется взорвать небольшой гребешок – метров семьдесят, на самой вершине, там крутой подъем. Дорога на Нелькан нам очень нужна… Для комбината эти взрывные работы не составят труда. Алдома зимой хорошо замерзает, это река серьезная, так что до самого Нелькана у вас препятствий на пути не будет…

Собираясь путешествовать, я столкнулся с таким фактом: по району было постановление, запрещавшее всякое передвижение в одиночку. Основой послужило исчезновение туриста – ленинградского инженера, который, никого не предупредив о своем маршруте, в одиночку подался по району, да и пропал без вести. Хватились его лишь осенью, когда забил тревогу отец. Пришлось снаряжать несколько поисковых групп из оленеводов и охотников, привлекать к розыскам вертолеты, но безрезультатно. Район велик-велик, человек среди гор и тайги – песчинка. И где искать? Говорят, собирался посетить Облачный Голец и пещеру в Ципанде. Следов обнаружить не удалось, хотя на розыски были брошены десятки следопытов-таежников, группы спортсменов и вертолетчиков. Человек сгинул, переоценив свои силы.

У меня тоже не было попутчика, но я полагался на помощь связистов. Еще в Николаевске я заходил к начальнику ЛТУ – линейно-технического участка, и Кришталь Семен Васильевич – ветеран-связист – пообещал, что из Аяна на Нелькан меня будут провожать связисты, им все равно необходимо делать обходы линии. Сами связисты – эти таежные скитальцы – меня тоже интересовали и, наслушавшись от Кришталя много занятного, насмотревшись у него фотографий, где были засняты линии после снегопадов, и от телеграфных столбов торчали лишь макушки, а сами провода были скрыты в снегу, я надеялся увидеть романтиков нелегкой службы. Но теперь у меня был Чирков, и проблема попутчика устранялась сама собой.

Василий Степанович обещал Чиркову необходимую помощь и тут же распорядился, чтоб нас устроили в гостинице, временно в комнате, отведенной под жилье приехавшему врачу больницы. Чирков побежал искать каких-то знакомых геологов, а я подался в гостиницу.

Несколько раз появлялся и исчезал столь же стремительно Топтунов. Часов в пять дня он прибежал с берега почти рысью. Я понял – случилось что-то неприятное, потому что разговор по телефону был очень взволнованным. На крыльце скучал без дела рабочий артели. Кивнув на дежурку, где надрывался у телефона Топтунов, он сообщил мне о причине волнений:

– Плашкоут на камни посадили…

– Как это могло случиться? – воскликнул я. – Ведь там какой проход – суда с баржами с завязанными глазами можно водить! Наверное, пьяные были.

– Кто его знает, – уклончиво отвечал старатель. – Сумели! – И обратился к тому, что его больше волновало: – Который день кантуюсь здесь, никак не могу выбраться. И жить негде, никто не пускает даже переночевать. На-а-род… – он сплюнул презрительно.

Чиркову не удалось отыскать знакомых геологов, на помощь которых он рассчитывал при разведке перевалов. Вертолета в ближайшие дни ждать не приходилось, он выполнял какое-то срочное задание, об этом говорил Охлопков. Хорошо было бы попасть на участок Разрезной – в долину Лантаря и, пока стоит погода, разведать перевал на Батомгу. Так мы рассуждали с Чирковым, когда снова прибежал Топтунов и сказал, что на участок есть «оказия», машина скоро будет, если желаем, она нас заберет.

Мы схватили рюкзаки и вышли на крыльцо, чтоб не прозевать, когда она подойдет. На улице захмурило, похолодало, над поселком плыли серые низкие облака – с моря гнало туман. Короткий теплый день не продержался до конца, испортился.

К нам из комнаты, в которой мы не успели даже смять постели, вышел доктор, только что окончивший Хабаровский медицинский институт, молодой человек. Он получил назначение в аянскую больницу и, пока ему готовили квартиру, был поселен в гостинице. Указав на сопку к северу от поселка, он сказал:

– Знаете, как она называется? Сопка Любви! – И засмеялся: – А вот эти поменьше – одна Дунькин Пуп, а другая- Ванькина Плешь. Назовут же… – Он покрутил головой.

– Я смотрю, вас уже просветили насчет местных достопримечательностей, – сказал я. – Не боитесь, что заскучаете?

– Буду читать, возьмусь за работу над кандидатской. Не пропаду, – бодро ответил молодой врач. – Работы здесь, кажется, хватает. Начинаю входить в курс дела…

– Три сопки вы назвали, а четвертую знаете? Или еще на ней не побывали?… Я имею в виду Лонгдар…

Нет, на Лонгдаре врач еще не побывал, хотя все аянцы считают своим долгом хоть один раз взобраться на ее острую, чуть раздвоенную вершину. Именуют ее аянцы чуть по-иному – Ландор. Когда Владислав Иннокентьевич Юзефов работал в аянской школе, он надоумил старшеклассников поставить на вершине Лонгдара флюгер и в банке оставить тетрадь для записей состояния погоды: видимости, направления и силы ветра, характера облачности и просто впечатлений от прогулки на эту сопку. Накопилось много записей, часть которых мне хочется привести.

«5.8.1962. Что еще надо человеку для счастья… Ландор! Это название так же красиво, как и все, что мы видим вокруг.

Томичи-метеоритчики. Идем на Джугджур».

«… Как хорошо, что на свете еще есть та-кие места, Ландор! Мы тебя никогда не забудем. Встречай всех такой великолепной погодой, как нас. Только ветерка подбавь немного…»

«… Желаю всем хорошим людям побывать здесь. Даю вам слово, что вы не пожалеете. Счастливого вам спуска…»

Пришел Топтунов и сказал, что машина сейчас подойдет, надо бежать к ней на берег. И мы побежали, чуть ли не в полном смысле этого слова. Из-за склада вывернулась машина-лесовоз, без бортов. Мы вскочили на площадку, уцепились за кузов и помчались туда, откуда полдня назад выехали катером. Дорога огибала сопки, пересекала ключи и речку, ее кидало на ухабах, и я думал порой, что у меня оторвутся внутренности. Но ничего, показались избушки, берег моря, черный камень в бухте. Море было угрюмое и взволнованное, совсем непохожее на то, каким мы его увидели полдня назад.

В избушке, куда мы зашли вслед за Топтуновым, находились председатель артели Туманов, начальник другого участка – молодой волоокий грузин с густой шевелюрой и еще какие-то люди. Туманов, в зеленой куртке, небольшого росту, плотный, по виду типичный одессит, с прорежившейся шевелюрой, прямо с ходу накинулся на Топтунова:

– Что вы наделали! Ведь в плашкоуте пятьсот тонн горючего и машины. Их же разобьет на камнях волной… – и понес, и понес, взмахивая руками и разгораясь от звуков собственного голоса. Лишь «спустив пар», спросил, остывая: – Что они там – перепились? Ну, как они могли посадить плашкоут? – снова взорвался Туманов.- Ума не приложу, что теперь делать… – Он заходил по избе, хватаясь за голову. – Что делать, что делать? Ну что, по-вашему, можно теперь сделать? – обратился он к грузину, но тот лишь пожал плечами.- Ах, черт возьми, вот незадача. Если погубим горючее, придется свертывать все работы… Какие меры вы приняли? Надо было подогнать другие катера, попытаться стянуть плашкоут. Не смотрели, большая пробоина?

– Я сделал все, что можно, Вадим Иванович, – ответил Топтунов. – Подогнал два катера, но плашкоут сидит крепко. Надо ждать полного прилива, тогда, может, удастся, стянем с камней. Там нет ни лодки, ничего, к плашкоуту не подойдешь. Но я смотрел, машины закреплены…

– Если волна разыграется, плашкоут разобьет. Ах, черт возьми, что же делать… Вот что, – обратился он к Чиркову, – вы поезжайте на Разрезной и ждите нас там, а мы поедем в бухту. Видимо, придется откачать часть горючего, облегчить плашкоут, тогда, может быть, сдернем его с камней. Пошли.

Мы толпой вывалились за порог. Начальники уселись на лесовоз и покатили назад в Аян, а мы с Чирковым подались к машине, которая должна была перебросить нас на Разрезной. В запасе оставался еще час светлого времени, хотя вечер уже опускался на сопки. Крепчал на море ветер. «Хоть бы удалось стащить с камней плашкоут, – подумалось мне, – а то и в самом деле его разобьет волнами».

Так нежданно-негаданно мы в день прилета оказались вдали от Аяна, среди гор и тайги, хотя вовсе не думали попасть сюда так скоро.

Над островерхими угрюмыми сопками погасла алая заря. Такие зори у нас на Амуре обышю предвещают непогоду, а как дело обернется здесь, на Севере, я еще не знал. Дорога – будто щель в черной стене леса. Потому, как нас швыряло от борта к борту, я догадался, что она пробита в лесу трактором и никакого полотна под колесами нет. Ветви лиственниц царапают борта и порой кабину. Снизу тянет сырой прохладой, там река, а дорога лежит на террасе.

В машине полно ящиков, порожних бочек из-под горючего, и мы при толчках сторонимся их, чтоб не придавило руку или ногу. Свет выхватывает из тьмы затопленные водой колдобины на дороге, валежины по сторонам, частокол лиственниц и темные клубки стланика- стелющегося кедра. По земле угадывается ягель-олений мох, белый и ломкий. Этот мох – первый признак Севера.

Машина нырнула в какой-то овраг, выбралась из него и вырвалась на речное галечное русло. Здесь и намека на дорогу нет. Под колесами вода, светлая галька, по сторонам худенькие тальнички. Вода временами захлестывает радиатор, но шофер не сбавляет скорости, я чувствую, что к таким «дорогам» тут привыкли и за машину не боятся. Мне только непонятно, зачем на кабину выведены какие-то шланги, из которых нет-нет да и попахивает дымком.

Ночь, темень, ничего толком разглядеть нельзя, руки устали от постоянных толчков, и мне хотелось одного- скорее добраться до места. Часов в десять показались яркие огни, машина из лесу выбралась в долину ключа, по которому бежала переболтанная с глиной вода, и я понял, что это участок, что мутная вода – от промывочных приборов.

Поселок старателей-три жилых барака, мастерская, баня, столовая, касса, где хранится золото, и конторка. Все бараки срублены из круглых бревен, двускатные крыши лишь чуть приподняты, без стропил, внутри железные печки из бочек и двухъярусные нары вдоль стен для спанья.

Весь поселок залит ярким электрическим светом, шумит движок, вспыхивают огни сварки, урчат бульдозеры. Все это показалось необычным в первую минуту, как только машина остановилась. Несмотря на поздний час люди работали, у промывочного прибора, над грудами гальки взметывались каскады водяных брызг, доносился грохот камней.

Вслед за Чирковым я прошел в конторку. В прихожей было едва повернуться: нары у окна, с одной стороны столик с телефоном, с другой – рация. Тут же печка и железный ящик – сейф. Радист сидел на ящике и с кем-то вел переговоры открытым текстом по рации. Мы присели на чурбачки.

Я огляделся. Весь барак – из-под топора, даже половицы вытесаны. Видно было, что люди пришли в глухую тайгу и строились с ходу, не тратя лишнего времени на отделку жилищ. Во второй половине барака находился медпункт. Там все было завешано и застлано белым, в шкафу поблескивали банки и хирургические инструменты. Высокого роста парень с широченными атлетическими плечами, похожий по стати на борца, лежал в постели с книжкой.

Вошел в конторку мастер участка – мужчина лет сорока пяти. На нем ватная куртка, резиновые сапоги, вязаная шапочка. Мы назвали себя, он отрекомендовался нам, не проявив ни любопытства, ни доброжелательства: «Разин Александр Ильич!» – и обратился к радисту:

– Вызывай Аян!

Из короткого разговора я понял, что здесь ждали каких-то очень нужных материалов и оборудования, которые должен был доставить катер в бухту Лантарь, а катер с плашкоутом все еще сидели на рифах, и судьба их оставалась неясной – то ли снимут, то ли нет.

Разин так же безучастно, словно бы и не нам, предложил пойти в столовую перекусить. Мне было неудобно идти и беспокоить людей в столь неурочный час, но Разин заверил, что на участке работают круглосуточно и столовая всегда имеет, чем покормить.

– С едой мы не бедствуем, – сказал Разин. – Зимой у нас оленина не переводилась, сейчас мясных консервов вволю, свиней откармливаем. Ждали с плашкоутом капусту и свежую картошку, а он засел…

Говорил Разин отрывисто, со скучающим видом и держал себя так, словно все ему здесь надоело до чертиков и он не знает, как избавиться от забот, от жизни в этом забытом людьми и богом углу, от хлопотливой службы, кем-то возложенной на него, когда где-то люди живут, ни в чем себе не отказывая, веселятся, пользуются всеми благами цивилизации. На загорелом, но несколько одутловатом и не очень здоровом на вид лице держалась полуироническая усмешка, и я не чувствовал за его излияниями и сетованиями искренности.

Разин прошел в медпункт и сказал, что я могу устроиться тут на ночлег, а Чиркову придется переночевать в бараке, там есть свободные кровати. Я поблагодарил и принялся стелить на полу палатку, чтоб затем положить под голову этюдник вместо подушки, накрыться суконным пиджачком и-спать. В тайге даже чистый пол для путника – благо. Но мне не дали заснуть. Милый доктор – Олег Михайлович Филатов, тот самый, что лежал на постели с книжкой, приволок матрац, подушку, одеяло, белоснежное, еще не бывшее в употреблении белье, стащил меня с палатки и заставил лечь на постель. Пришлось раздеваться, как в доброй гостинице, потому что противиться такому гостеприимству – просто неприлично.

– Будьте, как в тайге, не стесняйтесь! – напутствовал меня Олег. – У нас белья навалом, мы его меняем всем каждую неделю. Если хотите, можете и в бане помыться – топится ежедневно.

Он обвел руками медпункт и сказал:

– Могу оказать любую помощь, вплоть до операции средней сложности. Инструмент и квалификация позволяют…

– У вас тут и больных, наверное, не бывает. В лесу, да при хорошем питании люди, как правило, не болеют. Не хитро и заскучать без дела.

– Больных мало – это верно. Но помимо врачебной помощи я выполняю еще обязанности съемщика. Если хотите, завтра можете посмотреть. Вы, наверное, еще не видели, как снимают золото? При одном условии только – самородки не воровать, – он засмеялся, давая понять, что шутит.

Я в таком же духе ответил, что самородков не трону и, если начальство позволит, с удовольствием ознакомлюсь с процессом добычи. Как берет золото драга, я видел, а вот на старательском прииске впервые.

Утром я проснулся рано, потому что за стенкой заговорил радист: начался сеанс связи с другими участками. Речь шла о том, где и сколько взяли металла, что необходимо и куда доставить. Разговор служебный, очень долгий, сопровождаемый обычными: «Как поняли? Прием!» Только в условиях безлюдного Севера возможно так подолгу занимать эфир. Метеостанциям, например, таких вольностей не позволяют: передал ключом группу цифр и будь здоров.

Я поднялся, аккуратно свернул постель и вышел на крыльцо. Все вокруг было обложено хмурыми тучами, они тащились низко над землей, оставляя на склонах сопок клочья тумана со своих косматых боков. О крышу нашептывал мелкий, но довольно частый дождь, деревья стояли с мокрыми черными стволами, сиротливо опустив набрякшие ветви, седые от влаги. У самых бараков бежал вспухший от воды бурливый ключ, он нес разжеванную рыжую глину, сердито ворчал возле пней и валежин и уже подбирался у кухни к поленнице дров. У первого от конторки прибора, как и вечером, взметывались водяные брызги, в отвал летели камни – там мыли золото. Урчали бульдозеры, подваливавшие «пески», скрежетали гусеницами. У мастерской бульдозеристы и ремонтники возились возле машин, из бараков выходили умываться рабочие, которым предстояло заступить в дневную смену. Ветерок, тянувший по ключу, донес до меня дымок с ароматом свежеиспеченного хлеба.

Сразу почему-то припомнилось детство, когда жил в небольшом рабочем поселке. Тогда мало кто покупал готовый хлеб в лавке, хозяйки предпочитали его печь дома. Одна пекла на голом поду печки, другая, прежде чем выкатанную булку сунуть на деревянной лопате в печь, стелила под нее кленовые листья, третьи пекли на капустных листьях. Моя мама пекла на капустных листьях, и я любил свежую ароматную нижнюю корочку, как теперь едва ли некоторые любят пирожное или мороженое. Ах, какой она казалась вкусной, прямо слюнки текли бывало, едва хватишь ноздрями запах выпекаемого хлеба! И дух этот – пекут в одном конце поселка, а слышен аж в другом, дразнящий, такой домашний, что надышаться им невозможно. Стоишь и тянешь носом воздух, как волк, почуявший овчарню.

Торопиться было некуда, я прошел вдоль бараков, заглядывая в открытые двери. На двухъярусных нарах постели были с белыми пододеяльниками и простынями, и я подумал, что нынешний старатель уже не тот, что был раньше. Прежние жили впроголодь, ютились в шалашах и землянках на чем придется, ходили в рванье, а нынешние ничего этого не ведают, они все механизаторы и понятия не имеют о бутарах, тачках и лопатах. Кого ни встретишь – загорелый, с румянцем, заматеревший, с тяжелыми мускулистыми руками. Нет тут ни молодых, ни пожилых, ни те, ни другие не выдерживают тяжелой работы по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки, без выходных дней. Только люди в возрасте от тридцати до сорока лет, зарекомендовавшие себя в работе на Севере.

Чирков поднялся часов в восемь: дождь, идти некуда, в такую погоду только спать. После завтрака он решил дозвониться до города, чтобы посоветоваться, как ему быть – ведь ему в спутники никого не дают, а я пошел на прибор со съемщиком. Олег шел в плаще и в резиновых сапогах, в руках нес банки для металла и наган в кобуре. Один из незанятых в смене рабочих шел за ним с карабином.

У прибора уже возились дизелист и его сменщик. Мы поднялись на вал из крупной гальки к колоде, Олег снял с ограждения пломбы, и рабочие принялись ломами поднимать из колоды трафареты – металлические решетки, по которым в отвал сгоняют пустую породу. Между наклонными пластинами трафаретов оседает мелкая галька и крупицы тяжелого металла. Под трафаретами лежали резиновые коврики с углублениями. Поливая их водой и сгоняя с них гальку прямо сапогами, Олег брал каждый такой коврик и, свернув, ополаскивал его в ведре с водой. Крупинки золота, мелкие самородки из углублений смывались в ведро. Золотинки, покрытые ртутью, блестели, как серебряные.

Мелкое золото бывает очень трудно уловить при промывке. Чтобы оно не уходило с породой, на коврики льют небольшое количество ртути. Ртуть хорошо амальгамируется с золотом, обволакивает и словно бы склеивает мелкие его частицы. В таком виде она становится хорошо заметным и собирается при окончательной промывке.

Когда все коврики на колоде были ополоснуты в ведре, их снова накрыли трафаретами, поставили на колоду ограждение, опечатали пломбами, и Олег спустился с ведром к железному квадратному чану с теплой водой для промывки золота на лотке. Этот чан носил странное название – зумпф.

Лоток – небольшое корытце из тополя, с пологими краями и поперечным углублением посередине. Поколыхивая его на руках в воде, постепенно смывают песчинки, пока не останется один металл. Следует добавить, что перед этой операцией надо магнитом отделить крупицы железа, которых много оседает на ковриках при промывке и затем попадает в ведро съемщика.

Олег сложил промытое амальгамированное золото в круглую завинчивающуюся коробку, опечатал ее пломбой, и мы подались в поселок. «Улов» был довольно хорош за эти прошедшие сутки. Бульдозеристы, завидев Олега, интересовались, хороша ли добыча, и отходили довольные: золото идет, значит, будет заработок. Снова бульдозеры принялись скрести и сгонять к прибору «пески», заработал дизель, струя из монитора ударила в элеватор и с грохотом погнала на выброс гальку и крупные камни.

«Пески», «торфа», «целик». Эти слова известны каждому старателю или золотодобытчику. Золото не лежит сверху, оно крупицами выделяется при разрушении горных пород, залегает под слоем торфа, крупной гальки и песка. Все, что над ним сверху, будь то камень или галечник, называется «торфа». Слой гальки, глины, песка, где вкраплены крупицы золота, осевшие тут за тысячелетия в результате размыва пород водой, называют «песками». Они могут залегать на глубине довольно малой, как здесь по ключу, могут быть и на значительно большей глубине, и тогда к ним надо бить колодцы-шурфы или добираться с помощью многоковшовой драги. На прииске в Бодайбо они лежат, например, на очень большой глубине и, чтобы поднять их на поверхность, пришлось строить драгу со значительной глубиной черпания. Ох, не легко дается золото, не легко!

И, наконец, «целик» – пустая порода, подстилающая золотоносные «пески». Разработки на ключе подходили к концу. Несколько бульдозеров скребли последний участок, где по данным геологоразведки имелся металл, очищали и сгоняли на стороны «торфа». Грунт к августу успел оттаять лишь на полметра, и ножи бульдозеров скребли мерзлую породу, которая нехотя оттаивала под дождем.

В кассе золото взвесили, зафиксировали в учетной тетради, ссыпали его в металлическое полукруглое корытце. Рабочий, сопровождавший Олега в качестве охраны, оставил свой карабин и пошел растапливать железную печь. Золото надо было еще пропарить на огне, отделить от него ртуть. При этой операции оно теряет до трети своего веса, крупное самородное чуть меньше, мелкое – больше.

Через час пропаренное золото остывало на земле в корытце. Что о нем сказать, какой вид имеет? По виду оно мне напоминало безвкусный омлет из яичного порошка – такое же по цвету желтое, не имеющее блеска. Никаких эмоций оно во мне не вызвало, и я даже подосадовал, что в угоду условности, по которой именно на золото пал выбор, как на эквивалент стоимости, люди веками уродовались на каторжных работах при его добыче, лили кровь в войнах, да и сейчас еще вынуждены оставлять в тайге, в самых гиблых местах планеты горы изуродованного железа, ломать по бездорожью технику, нести баснословные расходы, связанные с добычей золота. Ради него люди порой живут в трудных климатических условиях.

Но если взять во внимание, что каждый грамм золота увеличивает мощь нашей Родины, ее авторитет на международной арене, то труд старателя приобретает совсем иную окраску. Он становится подвигом во имя величия Родины, равным ратному на поле боя, и рубли, даже «длинные», надо рассматривать лишь как слабую компенсацию за то, что никакими деньгами оценить невозможно.

Артель вела промывку приборами двух типов – вашгердом и элеваторами. Вашгерд – водяная доска дословно – менее производителен, он способен пропустить около пятисот кубометров породы за сутки, а элеваторы по тысяче. Различие их в том, что на вашгерде порода подается в бункер и тут же размывается струей из монитора. Размытая масса – пульпа через отверстия в перфораторном листе попадает на колоду, а крупные камни на выброс в отвал. На элеваторе пульпа подается на колоду по трубе насосом, сама колода уловистее. Старатели говорят, что вашгерды свое уже отжили, на других участках их можно и не увидеть.

В заключение мне рассказали, что золото, такое похожее на первый взгляд, имеет свою точную «прописку», и опытный специалист может безошибочно определить, из какого оно месторождения. Какое бы оно ни было – косовое, в виде мелких шлихов или пластинчатое, образовавшееся в скальных породах и в дальнейшем размытое, оно имеет определенные примеси в виде серебра и других металлов. Абсолютно чистого в природе его не встречается. Отсюда различный его цвет, разный процент содержания, разная его проба.

Чирков переговорил со своим начальством, и те ему заявили, что никого послать к нему на помощь не могут, в отделах пусто, все мужчины по командировкам. Договаривайся, мол, на месте с артелью. Должны помочь.

– Надо идти и самим смотреть перевал, – сказал я. – Нет ничего хуже, как докладывать о результатах командировки с чужих слов: тебе сказали, что перевал непроходим, а он окажется хорошим, и наоборот. А посмотришь сам и будешь спокойным. Не зря говорится: свой глаз – алмаз, а чужой – стекло. Да и ходьбы тут немного – дня на три-четыре. Справимся. Вот только оружие попросить не мешало бы. Вдруг медведь…

Кажется, я убедил Чиркова, он согласился с моими доводами: пойдем, посмотрим! Глазомерную съемку сделаем, крутизну склонов замерим, легенду дадим подробную.

Но идти пока некуда, сыплет дождь, а в такую погоду лучше сидеть и не соваться в лес без крайней нужды, если не хочешь нажить себе неприятностей, вроде воспаления легких или какой другой хворобы.

Лишь к вечеру наметился перелом в погоде, над сопками образовалась щель и в нее хлынул свет зоревого неба. Облака расползались, будто простыня, изъеденная кислотой. Лишь острые пики вершин еще были обложены туманом и не хотели открываться взору. Особенно полагаться на погоду не приходилось, потому что рядом находилось море и в любой час все снова могло затянуть туманом, но мы пересмотрели свои вещички: все, без чего могли обойтись в трехдневном походе, отложили.

С утра ничего понять было нельзя – с моря гнало низкий туман, и, что откроется, когда он поднимется, сказать было трудно. Однако мы решили собираться, Разин не отказал нам в продуктах на дорогу. Когда я пришел к повару, он повел меня в склад и начал совать мне консервы, хлеб, сахар в таком количестве, словно мы уходили на полмесяца. Идешь в тайгу на день, запасайся на неделю, – говорил он, однако я надеялся, что в пути нас ничто не задержит и от лишнего отказался.

Оказалось, что у нас нет котелка. Мы взяли двухлитровую консервную банку, которой кто-то черпал из бочки солярку, обожгли ее на костре, а затем оттерли до блеска песком и золой. Приделали к ней проволочную дужку. Котелок получился на славу. Дело оставалось за оружием. У меня был маленький, почти игрушечный топорик, чтоб срубить палку для палатки, а у Чиркова для этой же цели большой нож. Что медведи могут нам встретиться, мы почти не сомневались. На Охотском побережье этот зверь еще водится в достаточном количестве. Утешало лишь то обстоятельство, что в летнее время зверь найдет, чем поживиться, и не станет нападать на безобидных путников. К тому же, как правило, зверь всегда старается уйти от человека по-хорошему. Если б не было исключений, то можно было бы и не беспокоиться.

Чирков попросил у Разина карабин, но тот ответил, что не может оставить участок без оружия. Много ли, мало ли, но здесь временами хранится металл. Мы знали, что помимо карабина на участке имелись наганы, но, получив отказ, просить больше ничего не стали. Обойдемся. Нет так нет. Будь на месте Разина любой другой человек, он поступил бы так же, потому что за оружие спрашивают строго, а мы были к тому же посторонними людьми на участке, могли утерять его, утопить в речке – мало ли что могло еще с нами случиться, и он не хотел рисковать. Если б еще он отправлял своих людей в тайгу, – другое б дело, а мы шли сами, по своей доброй воле, и никакой ответственности за нас он не нес. Мы это понимали.

Нам советовали взять с собой пса, – их бегало на участке несколько, но нам рекомендовали более старого Фому, говорили, что этот пес надежный, в беде не бросит, хотя и начисто глухой. Мы решили, что поскольку без оружия, да еще с глухим псом, мы скорее можем попасть в беду и отказались. Пес мог запросто навести на нас медведицу, а с ней шутки плохи. Уж лучше без него.

К складу с горючим шла машина, мы втиснулись в кабину и покатили. От склада к перевалу было ближе километров на десять, и пренебрегать таким расстоянием при бездорожье не следовало. Шофер – высокий тридцатилетний мужчина, – здесь кого ни возьми, все принадлежали к этому зрелому возрасту, – Соколов Дмитрий Иванович, с улыбчивым смуглым лицом, привычно крутил баранку, нимало не беспокоясь, что машину кидает на ухабах. Тяжелые темные руки с ороговевшими на ладонях мозолями спокойно лежали на баранке, без видимых усилий поворачивая ее вправо-влево. Дорога шла через перемытые отвалы, грядами лежавшие поперек ключа на ширину в сотню метров. Глядя на следы, оставленные старателями, диву даешься, сколько земли им пришлось перевернуть и перемыть, чтобы дать килограммы металла.

– А что, Дима, – обратился я к шоферу, – ты не из амурских ли казаков случайно? Такой же смуглый, скуластый.

– Что вы! – Он смеется, показывая полный набор белых зубов. – Я соловей курский. Там родился в сороковом году. Отца на фронт забрали, а мы с матерью – нас двое у нее было – в деревне оккупацию пережили.

– Какая же судьба тебя на Север забросила?

– В армии тут неподалеку служил, да так и остался в этих краях. Должность у меня еще до армии была – шофер, да и в армии пришлось баранку крутить, так что с северными условиями успел ознакомиться. Восемь лет стажу работы на Севере, второй класс имею. Перед старательством работал в Аяне, там с артелью и познакомился. В январе этого года пришлось дорогу на Томптокан пробивать. Пятьсот девять километров – ни избушки на пути, ни поселка. Тайга, сопки, наледи. Реки которые позамерзли, которые нет. Морозы жмут – под пятьдесят градусов, чуть в наледи стал, тут же вмерзнешь так, что потом трактором не сорвать. Иной раз так дергают, что душа болит: ну, думаешь, все, пропала машина, порвут раму! У нас машины марки «Урал», они себя хорошо зарекомендовали в условиях Севера. И по реке жмешь, вода чуть ли в кабину не заливается, – ничего, и на крутизну хорошо лезет, и по курумникам жмет. Добрая машина.

Придерживая одной рукой баранку, он другою полез за куревом, но ни у кого не оказалось поблизости спичек, и он, пожевав сигарету, выплюнул ее.

– Дорогу пробивали целым караваном машин. Впереди бульдозеры, тракторы с будками, чтоб можно было обогреться и поспать. В машинах дремать категорически запрещалось, потому что если ветер тянет сзади, то часть газов проникает в кабину, и тогда можно угореть и дать «дуба». Спали мы в будках. Снарядили нас в эту дорогу основательно. Каждому в машину запас еды, горелку для подогрева пищи, сапоги, валенки просторные, тапочки, теплую одежду. Чтоб, если пришлось в наледь или в воду выскочить, тут же мог переодеться и переобуться. У меня случалось не раз, пока под машиной возишься, спиной примерзнешь. Всякое бывало в пути: и в заносы попадали, и в наледи вмерзали, и зверя всякого встречали. Нигде таких гор не видывал, как на Джугджуре. Вот бы вам, как художнику, побывать на Джугджуре зимой! Вот уж где картины так картины…

Я слушал и вспоминал, как много написано о десятидневном переходе батальона строителей из Хабаровска в Комсомольск, и возразить тут нечего: переход действительно героический, потому что совершали его в декабрьские злые морозы. Строители нового города ждали эту подмогу, и люди понимали это, шли от зари до темна, чтоб только скорей. Провести машины с грузом по бездорожью, по камням, наледям, через снежные заносы и бураны, через трудный даже для пешехода Джугджур в десятки раз труднее, тут требовались усилия сплоченного коллектива, а в одиночку нечего и думать о преодолении такого пути, однако это расценивается сейчас как рядовое дело. Север! Здесь каждый шаг граничит с подвигом, с геройством, но кто и когда об этом расскажет?… Разве старатель, подвыпив, разоткровенничается?!

– Один раз ходили по этой дороге? – спросил я.

– Какое – раз! Три. Первый рейс занял полтора месяца, а второй и третий – поменьше. Дорога, какая ни есть, все ж пробита. Третьим рейсом возвращались уже в мае, реки распустились, так по воде жали. Успели. Гляньте-ка, наш Фома бежит!

В самом деле, стороной бежал белый пес, стараясь не отставать от машины.

– Фома! Фома! – высунувшись из кабины, закричал Дима и, засмеявшись, махнул рукой: – Ни черта не слышит!

Склад с горючим располагался на большой поляне, среди леса. Дима сбросил с машины порожние бочки и уехал. Мы остались одни. Дело близилось к вечеру, идти в тайгу на ночь глядя нам не было никакого резону, и мы решили заночевать на месте. Заодно проверим наше походное снаряжение.

Сходили к речке за водой, развели костер, поставили на огонь котелок и тут увидели, что он протекает. Искать новый – негде. Сняли его с огня и начали заново обжимать швы. Кажется, не течет. Снова поставили его на огонь, вскипятили, заварили таежного чаю, не чифира, конечно, но покрепче. Чай пили с пряниками, не торопясь, поглядывая на небо. Облака плыли, не задевая сопок, и была надежда, что дождя не будет.

Вокруг поляны, по лиственничнику, густо рос голубичник, но урожая на ягоду не было, ягодки кое-где. Не видно было и грибов, хотя обычно их на Севере бывает уйма. Особенно груздей, маслят, подберезовиков и подосиновиков. Лет пятнадцать назад мне довелось видеть, насколько щедр бывает Север на грибы. Шли мы от Экимчана – это в Амурской области, самый север ее, на реку Уду. Когда стали подниматься на Селемджинский хребет, то вся тропинка была покрыта грибами, один к одному. Лошади буквально ступали по грибам. Да не какие-нибудь замухрышки, а все ядреные, крепкие, грузди в основном. И так до самого перевала. А начали спускаться и, как отрезало, ни одного. Доводилось видеть и рясную голубику. Эту ягоду, как и бруснику, берут на Севере черпаками, чтоб не по одной ягодке, а сразу – жменю. За день собирают ведер по шесть, а иные мастера и поболее. Вот это ягода!

Палаточка у нас лишь на двоих, легонькая, бязевая, от дождя защита плохая. Настелили мы под бок веток, легли, одним суконным пиджачком укрылись. Напарник мой выехал налегке, даже пиджака не взял, видно, крепко надеялся на свою прошлую закалку. Часов до двух спали хорошо, – это я про себя, я могу спать как сурок, только голову на полено или на кочку положил, и готово, сплю. Мой напарник мучился с вечера бессонницей, а перед утром его начал донимать холод. Это здесь, в долине, – подумалось мне, – а что будет в горах, тде лежат по распадкам снега? За палаткой все вокруг отсырело, а в палатке комары. Видно, высоковато ее поставили, вот и набились из-под низу.

Утром мы бодро позавтракали, разогрев на двоих банку консервов, и в путь. Сначала шли по тропке, среди веселого лиственничника. Внизу шумела речка Мамай, не очень широкая, с зеленоватой прозрачной водой: все камушки на виду. Галька на отмелях, выбеленная дождями, водой и солнцем, чистая, и река от этого выглядела нарядной. Этому способствовало яркое солнышко, с утра поднявшееся над рекой, затянутой туманной кисеей.

Тропа идет по самому краю террасы, возвышавшейся над руслом метров на пятнадцать. Под ногами песок, хвоинки, мелкий голубичник да ягель, идти приятно. Из растительности лиственница – наш сибирский дуб, – не очень высокая, береза белая и другая – мелкая, в полчеловеческого роста, Миддендорфа, ее листики любят ощипывать летом олени. Кое-где, куртинками, стелющийся кедр-стланик. Не любит он низких и ровных мест, его ареал в среднем поясе гор, по каменистым россыпям-курумникам. Приспособился он и к морозам, и к ветрам, и к многометровой толще снегов. Ствол у него вырастает едва на полметра от земли, сантиметров до двадцати в диаметре. Дальше ветки растут по-над землей, не поднимаясь выше, чем на полтора-два метра.

Ветки густо переплетаются с ветвями соседних деревьев, образуя труднопроходимую древесную сетку. Перешагивать через ветви – высоко, под ветки не подлезешь, многие стелются прямо по камням. Идти по веткам тоже невозможно, то и дело оказываешься на ветке верхом. Лучше всего стланик обойти стороной, в крайнем случае – надо рубить через него проход, но до пота, и лямки начинают врезаться в плечи, хотя груза вроде и немного: палаточка, суконный пиджак, этюдничек с красками, топорик, плащ, теплое белье, всякий шурум-бурум. У моего спутника рюкзачок поменьше и полегче, но он и по комплекции меньше меня, и хотя он помоложе, я не решился предложить ему часть моего груза. Идет он ровно, вроде бы не спеша, но довольно быстро. Фигурой сутуловат, плечи покатые, не особо широкие.

Долина Джулгункита много уже, чем у Мамая, крутобокие сопки подступают с обеих сторон. Речка то оставляет небольшую долинку, то вдруг прижмется к самому откосу сопки, и тогда приходится лезть по крутизне. С рюкзаком это очень несподручно, но и по реке не пойдешь – воды по пояс, сразу в костях заломит. Падение реки довольно большое, вода ярится у валунов и шумит неумолчно. Только реку и слышно.

Идти трудно, много валежника, зарослей ольхи по низинам долинки, да и травы высокие, а среди них комарья – не счесть. И вдруг – тропинка, и земля посуше, потверже, и вместо ольхи сырой – лиственница, а между деревьями голубика и даже кустик смородины.

Однако здесь и глядеть надо построже, того и жди на мишку напорешься, он тоже такими тропками любит хаживать. Это мне известно.

Только подумал об этом, как Петро (так я спутника зову) остановился и молча на кучу показывает. Только что мишка тут побывал. Чуть дальше – валежинки перекинуты, камни перевернуты, это он муравьев да улиток искал.

Вот тут мы сразу и затревожились, пошли чуть не на носочках, пружиня шаг, чтоб не хрустнуть невзначай веткой да не привлечь к себе внимания. Если зверь пасется где рядом или отдыхает, ну и пускай себе на здоровье, а мы пройдем тихохонько. Хоть мы и храбрые, – в этом нет никакого сомнения, иначе нас и на веревке в лес не вытащили бы, сидели бы мы со старателями, чаек попивали да слушали их байки, – пошли в медвежье царство без оружия, только полагаясь на порядочность зверя, но лучше бы нам не встречаться с владыкой северных лесов, не искушать судьбу. Это уж потом, когда встреча останется позади, можно будет и усмехнуться, и эдак небрежно сказать при случае: мол, встретились с мишей, поговорили о том о сем. А сейчас идем и уши, как у зайцев, на макушке, туда-сюда, ловят каждый шорох, и дистанцию выдерживаем, как в строю.

По сторонам багульник растет вперемешку с голубикой, и куртинки стланика, и очень этот стланик нехорош тем, что густой и не проглядывается, а может, именно за этим кустом нас миша и подкарауливает.

Петро как шел, так и застыл с поднятой ногой, руку к уху, уловил какой-то шорох, я застыл тоже на одной ноге.

– Показалось, – промолвил Петро и сделал шаг вперед.

И в этот момент из-за куста стланика, как раз между нами, вышел мишка. Шерсть на нем бурая с сединкой, пышная, колышется при движении, как на ветру, морда симпатичная, без оскала, видно, шел зверь без всякого злого умысла и натолкнулся на путников и еще сообразить сразу не может, хорошо это или плохо.

– Петро, медведь! – выдохнул я и замер на месте. Петро обернулся, сразу увидел мишку, ибо до него метров пять-шесть, не больше. Все это быстро и неожиданно: что можно от зверя ожидать, и сообразить еще не успели, а мишка на месте крутнулся и – ходу! И кто это придумал про медведя такую нелепость, что он-де неуклюж, увалень и прочее? Да грациозней медведя и зверя не сыщешь!

Хоть он и порядочный ростом был, и упитан хорошо, и весом сотни на полторы килограммов, а через кусты и валежины идет, будто гибкая ласочка, ни треска, ни хруста, и движения гибки, как у хорошей балерины.

Скрылся, а мы вздохнули облегченно: ступай себе подобру-поздорову, гуляй на просторе!

– Вот видите, – сказал Петро, – я сразу его услышал. Вроде чьи-то шаги. Не испугались?

– Не успел, – сознался я. – Ко мне это поздно приходит, еще на войне заметил, реакция замедленная. Зверь молодой, годиков трех-четырех, сытый. Такой не тронет…

– У меня нож наготове, вот он. – Петро откинул полу, указал на нож. – В случае чего, буду ножом отбиваться…

– Что вы с ножом сделаете, – усмехнувшись, сказал я. – Только раздразните сильней разве…

– Э, не говорите, – живо возразил Петро, пристраиваясь рядом, чтоб я его лучше слышал. – У нас один геолог перочинным ножом медведя зарезал. Его за это потом премировали. А еще был случай, что геолог на маршрутной тропе повстречался с медведицей. Она к нему кинулась, и на его счастье между ними не то валежина, не то камень оказался, и она его с наскоку не сбила. Парень шел без оружия, образцы в мешке нес да молоток геологический в руках. Он и хватил эту медведицу по черепу молотком, а со страху силы в руках прибавляется, это уж всегда. Хватил, а потом бросил мешок с образцами и молоток свой и деру на табор. Прибежал, рассказывает, так, мол, и так, медведица чуть не задрала, пришлось все кинуть. Пошли туда, смотрят, а медведица мертвая. Он ей молотком череп просадил…

Постепенно прошло волнение от встречи, замолкли мы и потянулись гуськом по тропке, благо, что она как раз туда тянет, куда и нам надо. Наверняка эвенки оленей гоняли из-за хребта к морю. Раньше они такие перекочевки часто делали, чтоб дать олешкам возможности солью морской подкрепиться, а самим запастись рыбой на долгую зиму. Ягель в этих местах был неплохой. Я говорю «был» не случайно. Был, а нынче почти его не видать, и по склонам на сопках заметны давние гари. От пожаров на Севере не столько лес страдает, сколько оленные пастбища. После огня ягель вырастает не скоро, лет через десять-пятнадцать, а то и вовсе не возобновляется. А люди, которые ныне идут в тайгу с разными экспедициями, не очень-то заботятся о сохранности пастбищ, иным и вовсе наплевать, как будет жить эвенк без оленей, их девиз таков: «Тайга велика, ни черта ей не сделается. Жги ее и с корнем выворачивай. А наше дело гроши заработать хороши…»

По этому случаю припомнилось мне, как год назад, ожидая самолета в аэропорту, вели мы с Василием Степановичем Охлопковым неторопливые беседы и он говорил:

– На производстве порядок твердый: прежде чем допустить к работе, будь добр, сдай экзамен по технике безопасности, распишись, что ты ознакомился с правилами производства, а потом берись за дело. У геологов и лесоустроителей без справки о прививке от энцефалита не берут в экспедицию. А вот о том, как вести себя в лесу, чтоб не портить народное добро, у нас не тревожатся. А ведь каждый пожар – это тысячи на дым. Тем более это опасно у нас на Севере, потому что ягель даже из-под копыта не скоро восстанавливается, а после пожара тем более. Я об этом не раз говорил, почему не требуют такой техминимум от геологов, от всех, кто в лес идет…

И вот идем, встречаем старые стоянки оленеводов, видим на деревьях затески, заплывшие от давности, местами тропу наторенную, а ягеля нет. Не стали бы эвенки здесь оленей гонять, если б корма не было. Был здесь ягель, был…

Идем, а день прямо на редкость, прямо удивительно, насколько хорош. Солнце сияет ласковое, небо бездонной синевы, кучевые облака висят в вышине недвижимо, белые и опрятные, и голубые тени от них заснули на зеленых кручах сопок. Шумит веселая речка в лесистых берегах, торопится к морю, и под ее воркотню дремлют разомлевшие лиственницы. И когда глянешь вдоль ее долины, то видно становится, с какой высоты берет она свое начало, аж оттуда, где бурными волнами вздыбились пепельно-серебристые гольцы сурового Джугджура. Будто алмазы в короне великана, сверкают языки снега на крутых изломах хребта, и влажные облака своими боками осторожно протирают пыль на их ослепительных гранях.

Неужели мы доберемся до них, до этих снегов, до обрывистых цирков, до каменных исполинских останцев, пропоровших хребтину Джугджура в самых неожиданных местах? Даже не верится.

Я так давно-давно загорелся желанием увидеть Джугджур, что теперь не могу ни о чем другом думать, как только о встрече с ним. Мое знакомство с ним произошло по книге геодезиста Федосеева «В тисках Джугдыра». Там есть главы и про Джугджур, про его суровые и безжизненные вершины, про злые морозные ветры, которые он посылает на путников, идущих к перевалам. Федосеев описал наш дальневосточный Север как большой художник, как человек, исходивший эти места. Среди этих гор прошла большая часть его жизни, здесь, у подножия одного из пиков, покоится его сердце. Эти места он любил, и поэтому завещал похоронить его тут, на земле, которой отдал себя живого, свою энергию, свой пытливый ум. Он знал эту землю, ему можно во всем верить. И все-таки я хочу увидеть Джугджур своими глазами. Недаром говорится, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Про зимний суровый характер Джугджура я слышал и от Димы-шофера. Он рассказывал про снега и наледи в несколько метров толщиной, в которых деревья порой скрываются чуть ли не до макушки, про ветры, ледяными потоками врывающиеся в долины и ущелья с западной стороны хребта, про морозы, от которых замерзает дыхание и падает кристалликами инея. А сейчас я вижу, как цветет малиновыми метелками кипрей, как на щеках распадков, будто брызги голубого неба, павшие на серый камень, маленькими куртинками проклюнулись и зацвели незабудки. Таких ярких, таких откровенно голубых мне не приходилось видеть даже дома, хотя Хабаровск много южнее Аяна. Деревья, кустарники, травы источают ароматы, и воздух пьянит и кружит голову, как хорошее игристое вино. Я знаю, что нам здорово повезло, и такой погоды, как сегодня, может быть, уже не случится здесь до конца лета, и тогда все переменится. Пусть, но я буду знать, какой ласковой бывает улыбка Джугджура.

Я счастлив, честное слово. Но я здорово устал. После трех лет кабинетной сидячей жизни и десять километров бездорожья – расстояние. Мы еще раз переходим через бурливый ключ и останавливаемся отдохнуть.

Сапоги, полные воды, весят, кажется, по пуду, их просто невозможно стащить, босым ногам приятно на теплой гальке. Мы сняли потную и мокрую одежду, развесили ее по кустам, а сами запалили маленький костер и поставили чай. Есть не хочется, на еду просто недостает сил, только пить, пить…

Но так чувствую себя только я, а Петро не выказывает усталости, спокоен и деловит. Если б не я, он за один день прошагал бы к перевалу. Так. он говорит. Верю. Вполне возможно. Я ведь уже плохой ходок, об этом его предупреждал, да нам и торопиться некуда. Однако и он не хочет есть. По валежине ползают жуки-усачи, красная бабочка-поденка порхает над белыми валунами. Издали все камни кажутся одного бледно-голубоватого цвета, а присмотришься, и все они разные: голубоватые, зеленоватые, белые как сахар, и желтоватые, и коричневые, и дымчатые, и почти черные с белыми прожилками кварца. Петро геолог, он знает их все, называл их, но я запомнил только лабрадорит – голубоватый камень, стеклянно поблескивающий, словно бы тронутый морозными игольчатыми кристалликами льда. Он играет на свету, когда его поворачиваешь. Петро сказал, что из таких пород слагаются горы Лабрадора. Может быть. Знающих людей полезно слушать уже потому, что тогда лишний раз убеждаешься, насколько мало сам знаешь.

Одежда подсохла, мы отдохнули. Пора подниматься. Петро записал в блокнот характер речушки, что дно у нее крупно-валунное и для машин лучше пробивать дорогу по берегу, среди леса, что долина узкая и обрамлена крутыми сопками.

Наша тропка потерялась в густых зарослях стланика. Мы рыскаем от борта долины к борту, отыскивая рединку в зарослях, и вперед подвигаемся мало. Все чаще выходим в русло ключа и прыгаем по валунам с одного на другой. Это опасно, можно сломать ногу или руку, если поскользнешься, но это легче, чем продираться по стланику. Такой путь надо исчислять один к двум. То есть один километр за два километра пути по таежному бездорожью. Даже доселе спокойный и невозмутимый Петро ругается последними словами и проклинает стланик:

– Я этот стланик не перевариваю, терпеть его не могу!

Интересно, а кто его любит? Впрочем, если бы он рос возле дома и благоухал хвойным настоем, одаривая своими вкусными орешками, кому пришло бы в голову ругать его?

К невзгодам пути прибавились терзания от комаров, мошки и каких-то кусучих, словно осенних мух. Ручей, по которому идем, делает все большие перепады, в его русле лежат камни по кубометру и по три, по таким уже не попрыгаешь. А стланик все крупнее и чаще, и без всякого просвета. Забились в такую чащу, что не прорваться. Не идем, а перебираемся с ветки на ветку, как обезьяны, срываемся и падаем, и нас беспощадно жрут комары, мошки, мухи.

– И кто только рассеивает этот стланик? – клянет его Петро. – Кому он нужен?

Я молчу, у меня недостает сил ругаться, просто нет никаких запасов на эмоции. Хотел сказать, что рассеивает его небольшая птичка – кедровка, да Петро сейчас так подогрет, что и птицу станет проклинать заодно.

У искореженного, прибитого к самым камням, истерзанного, но все еще живого ивового куста остановились попить чаю и передохнуть. Глядя на куст, я думаю, что так разделать его могли только наледи. Здесь они, наверное, особенно сильно затопляют зимой долину. Возникают они от сильных морозов. В первой половине зимы мороз закует все реки, землю, но не столь глубоко, чтоб сковать и подземные воды. А они накапливаются и начинают рвать изнутри ледяную броню, и тогда начинается зимнее половодье. Вода и ледяная кашица затопляют долины рек и ключей, и нет тогда пути ни пешему, ни конному. У кого достанет сил и смелости лезть в воду при сорокаградусном морозе?

Попили чаю, душа отошла, усталость отодвинулась. Поглядели на небо: погода нас просто балует, до того безоблачна и прекрасна. Надо идти. Перевал уже виден, но мы знаем, что до него еще очень далеко. Просто горы настолько огромны, что их размеры скрадывают расстояние и дают обманчивое представление. Какое-то время продолжаем идти руслом ключа, но нагромождения валунов становятся все более трудноодолимыми, да и стланик не редеет. Кажется, что он весь скатился с пологих щек в долину, чтобы укрыться здесь от студеных ветров с перевала. Нам уже не страшна встреча со зверем: ну кому придет на ум лезть в эти гиблые заросли, когда можно идти открытым ровным склоном сопки хоть по одной стороне ключа, хоть по другой.

Мы бы и сами давно вылезли туда, но нам необходимо держаться будущей зимней трассы, чтобы видеть, допустимая ли тут крутизна для машин. А невысокие борта долинки все еще остаются крутыми.

На небольшом прогалке, среди валунов, мы наткнулись на следы зимней трагедии – кости сохатого. На расчлененных костях ног и на ребрах еще видна розоватость. Наверное, волки выгнали его зимой на наледь и здесь настигли и прикончили. Странно, что нигде не видно шерсти, а ее-то они бы не съели. И тут мне пришло на ум, что это не волки тут пировали, а охотники. Мне не раз приходилось видеть, как нанайцы и удэгейцы разделываются с сырой печенкой зверя, а потом не спеша смакуют сырой костный мозг – уман, расщепляя трубчатые кости. Наверное, и здесь также Сидели охотники в палатке, у железной печки, и, пока в котле варилось мясо, разбивали кости топориками и лакомились мозгом. Потому и шерсти нет, что шкуру они сняли, нет и костей головы.

Постояли, посмотрели и подались на щеку распадка. Косогор не очень крутой, машина взберется свободно, подъем градусов двадцати и протяженностью с полсотни метров. В крайнем случае бульдозером можно подровнять. А дальше пологий твердый склон, равномерно подымающийся к перевалу. Издали он кажется настолько ровным, хоть на легковой машине катись, особенно тот, что по другую сторону ключа. А здесь и россыпь угловатых камней попадается, и небольшие перепады высоты. Но машинам не обязательно взбираться к перевалу прямолинейно, они могут делать объезды-серпантин. Так мы рассуждали с Петром, то и дело останавливаясь, чтобы проверить угол подъема.

С утра мы одолели около двадцати километров. До перевала остается километра три-четыре. Ночевать на вершине нет смысла, там может не быть воды, дров, а ночью много холоднее, чем в долине ключа. Лучше переночевать внизу, а с утра, со свежими силами, налегке сходить и осмотреть перевал. Мы спустились по косогору к ключу и здесь, в затишке среди стланика, поставили палатку, наладили огонек.

Напротив нашего табора, на другой стороне ключа, высилась каменная баба: огромная круглая глыба-останец, с трехэтажный дом высотой, покоилась на груде более мелких валунов. Полное впечатление, что кем-то изваяна каменная голова на широких плечах и даже намечены груди. Сырая заготовка, в которой лишь контуры будущего бюста, да намечены глаза, нос, губы в какой-то загадочной ухмылке. Хотелось ее зарисовать в альбом, но расстояние было великовато, метров четыреста, и устал я здорово. Ладно, подумалось, завтра на обратном пути пойдем той стороной, там ровнее, тогда и зарисую.

И опять мы отказались от варева, только попили чаю да съели по ломтю хлеба с маслом и отдыхать! Палаточка наша приютилась под кустом стланика, со стороны ее и не увидишь. Рядом ключик пробивается, можно напиться свежей воды, умыться. Дров тоже предостаточно, среди стланика много усохших ветвей. Место для табора отменное.

Медленно угасало небо за горами. Хребет помрачнел, словно затаился в предчувствии перемен. Ни шороха, ни крика птицы, только звонкая песенка ручейка, струящегося среди каменных завалов. И капель где-то рядом с нами: тук, тук, словно монотонная работа маятника часов. На небе проклюнулись блеклые звезды. Безмолвие. Подавляющий воображение простор. Струйка дыма от нашего костра не больше чем дымок от сигареты, оброненной на площади города. Прожурчал в вышине какой-то запоздалый самолет, мигнул огоньками и скрылся за горбатой линией черного хребта. Притушив костер, – от греха подальше – мы полезли в палатку.

Петро опять с вечера мучился бессонницей. Проглотив какую-то таблетку, он достал затрепанную, читаную-перечитаную брошюрку и, засветив фонарик, принялся читать. Можно было бы о чем-нибудь поговорить, но, памятуя, что самый хороший спутник – молчаливый, я уткнул нос в меховой воротник пиджака и уснул. В палатке остро и свежо пахло хвоей, сон был глубок и крепок.

Хоть и ночевали под перевалом, а ночью опять было холодно, и мы тянули друг с друга единственный на двоих пиджачок, жались поплотнее. Но только встали, как и не бывало неудобств: настроение отменное, бодрое, будто спали не на голых ветках, а в мягкой постели. Наверное, это за счет чистого воздуха, впечатлений от непривычного ландшафта, от одного лишь сознания, что живешь, дышишь полной грудью и еще в состоянии наслаждаться прелестями жизни, кусать ее, как яблоко, полным ртом. Приятно все ж таки сознавать себя человеком, способным еще противостоять силам стихии, чувствовать себя мужчиной.

Быстро сдвинули в кучу головешки, подожгли их, подбросили свежих дровишек, и огонек запылал весело, вот только дым пошел не вверх, как вчера, а куда-то косо, в сторону. Двигаясь, мы разогрелись и пошли умываться студеной водицей.

Джугджур хмурился, закутав острые свои пики в чалму серых облаков. Из-за хребта надвигалось ненастье, мы это чувствовали, видели. Только на востоке, там, где осталось море, над нестерпимо синими грядами Прибрежного хребта еще оставалась полоска голубого неба. Красиво, торжественно, величаво, сурово. Не нахожу других слов, чтоб передать впечатления от окружающей картины, от тишины и торжественного покоя, в которых мы находились.

Чуть поодаль от каменной бабы высится целый город из останцев, зубчатый, как Нью-Йорк издали. На хребте, по которому мы идем, тоже торчат каменные зубья, хотя сам хребет кажется приглаженным и зализанным. Это поработали ветры и морозы, от которых колется и крошится камень. На нашем пути есть стланик, но какой-то угнетенный, не смеющий даже голову приподнять над каменьями. Толстые усохшие ветви его стелются прямо по камням и крошке, и мы свободно через него перешагиваем.

Очень много цветов: белых, желтых, розовых, синих и красных, и незабудок в том числе. Я собираю их в карман, чтобы позднее разобраться, какие они. Попадается ягель. По общипанным его верхушкам можно видеть, что тут паслись олени. На россыпях крошки отпечатались круглые следы копыт. Я не могу понять только, кому принадлежат эти следы: для изюбрей – маловаты, для коз – велики, да и не водится здесь изюбр, а козы предпочитают более низкие места, где есть кустарники с листьями. Так и не решив, чьи они, я лишь отмечаю, что их много. Мне и в голову не приходит, что следы могут принадлежать снежному барану. Ведь этот зверь пасется в самых недоступных для человека местах – по вершинам гор и лишь изредка спускается к альпийским лужайкам, чтобы напиться там из ключа и пожевать вкусной травы. Снежным его прозвали потому, что обитает он на вершинах, почти круглый год покрытых снегами, и хорошо приспособлен к суровым условиям Севера. Добывают его так же редко, как и кавказского. Даже не верится, что мы достигли мест его обитания и, возможно, увидим снежных баранов в их естественной среде.

Помимо стланика, у перевала нам все время попадается карликовая березка, сантиметров тридцати высотой и с листочками менее копейки. Приходится лишь дивиться способности растений жить в неблагоприятной для них среде. Ведь здесь почти десять месяцев в году держатся снега, когда же им цвести и развиваться?

Впереди обрисовался топографический знак. Мы спрятали рюкзаки под приметным камнем, а сами полезли к пирамидке, чтобы определить свое местонахождение. Со скалистого пика открылись глубокие лощины – ущелья с серебристыми нитками ключей. Горы ниспадали к ключам почти отвесно, и на их темных изломах лежали спластовавшиеся снега. Мраком и холодом веяло из глубоких теснин. Спуститься туда было почти невозможно даже пешему, и мы поняли, что смотрим не туда, что нужная нам система реки Батомги лежит вправо от пика, за небольшой ровной седловиной. Там и находится нужный нам перевал. Издали казалось, что туда можно запросто проехать на машине, таким ровным казался склон. Но мы уже не доверяли обманчивой видимости равнины. Надо пройти самим, и тогда только можно сказать, пригоден ли перевал для зимней трассы. Надлежало посмотреть и спуск в другую систему рек.

То, что казалось близким, отстояло от пика километров на шесть, можно было в это поверить, взглянув на карту. Первые два километра по седловине были ровными и легкими. Утрамбованная ветрами каменная крошка устилала поверхность хребта. Его западные склоны круто, градусов под шестьдесят, обрывались, и глянуть в провал было страшно, а дальше, за ключом, протекавшим глубоко-глубоко внизу, отвесно вздымались другие пики. Начал накрапывать дождь, и мокрые кручи выглядели угольно-черными. Вершины пиков кутались в туманные клубы облаков и казались неприступными фантастическими замками – обиталищами злых духов Джугджура. От пластов снега по расщелинам, ощутимо даже на расстоянии, веяло сырым промозглым холодом. От вчерашней улыбки Джугджура не осталось и следа, старик хмурился и мрачно глядел на нас, насупивши седые свои брови, и мы чувствовали его холодное дыхание.

За седловиной начался небольшой подъем к нужному нам перевалу. Утрамбованная ветрами крошка сменилась под ногами курумником. Во впадинах, как в небольших искусственных бассейнах, стояла вода, вокруг росли сочная широколистая осока и еще какие-то травы. Ягель поднимался пышными белыми подушками, но был потравлен оленями, побывавшими здесь весной или в начале лета. Повсюду виднелись обрывки ягеля, а в одном месте осталось и кострище оленевода.

Снова начался стланик с зарослями золотистого рододендрона. У него более широкие, чем у розового рододендрона, желтые сверху листья, цветет он тоже желтыми цветками, а не белыми, как настоящий багульник, хотя по виду это похожие растения, с железками на опушенных рыжими ворсинками листьях. В солнечную погоду из них выделяются пары эфирных масел, и тогда в лесу стоит одуряющий запах. Здесь, на высоте более чем в полтора километра, золотистый рододендрон успел уже отцвести, и я не ожидал, что неделю спустя встречу целые его поля в желтом буйном цветении рядом с белыми пластами льдов в долине реки, неподалеку от побережья.

Чем ближе мы подходили к перевалу, тем отчетливее проступали очертания огромных валунов и угловатых глыб, рассеянных по гребню. Среди курумника начались большие перепады высоты, попадались огромные ямы, на дне которых блестела вода. Продолжал накрапывать дождь, на нас все перемокло и отяжелело. Тело бил озноб, не согревала даже быстрая ходьба.

Наверное, я шел медленнее, чем хотелось моему молодому спутнику, потому что, когда до вершины осталось метров триста-четыреста, Петро предложил:

– Вы посидите здесь, а я быстренько поднимусь и посмотрю.

Он действительно зашагал очень быстро, а я присел на камень. Шелестел дождь, и вокруг царило безмолвие. Тучи плыли, цепляясь боками за черный пик, подымавшийся более чем на две тысячи метров, и до них было рукой подать. Они были рыхлые и не имели очертаний. Когда облака рядом, они совсем не такие, как если глядеть на них с привычной нам равнины.

Посидев минут пять, я двинулся за Петром, фигура которого уже мелькала среди каменных глыб. Я не мог допустить и мысли, что, побывав на хребте, не загляну по другую его сторону. Глыбы разбросаны в беспорядке, словно кинуты чьей-то небрежной рукой, одни поменьше, другие величиной с крестьянский дом. Ба, вблизи все выглядело не так, как издали, равнина превращалась в труднопроходимые курумники, а безобидные камешки оказались серьезной преградой в конце пути.

У камней Петра не оказалось. Я обошел их, потом поднялся на самый большой, но и оттуда его не увидел. Наверное, подумал я, он решил проверить, каков спуск к Батомге. Туда было километра два слегка понижающегося плато.

Я уселся на камне и посвистел. Ни звука в ответ. Я стал кричать, но голос мой терялся в безмолвии гор и в шелесте дождя, я это чувствовал.

Черный пик, словно магнитом, притягивал мои взоры. Я прикидывал мысленно, как он выглядел бы на картине, но он был настолько огромен, что не вмещался ни в какие рамки, он жил какой-то неподвластной людям жизнью, в гордом и неприступном одиночестве. Здесь, в царстве Джугджура, властвовал неукротимый дух стихии, подчиняясь ритму, заданному тысячелетия назад.

Петр задерживался где-то, и я решил пойти ему навстречу, к спуску в Батомгу. Под горку идти было легко. В конце пути я опять посвистел и покричал, и опять не получил ответа. Мною овладело беспокойство, воображение нарисовало страшную картину: торопясь, он поскользнулся на мокром камне и лежит теперь где-нибудь с переломанной ногой, рукой или ребрами. Где его искать? Разве в состоянии его отыскать я один? Надо немедленно возвращаться к пику, где мы оставили свои рюкзаки, и ждать его там. Если до ночи не придет, значит, беда, значит, надо все бросать и бежать на прииск за помощью. Ночь не ночь, а пойду по водоразделу, там чисто, и к утру я буду у речки Мамай, а уж там до склада рукой подать. Охваченный тревогой за спутника, я буквально пролетел несколько километров по курумнику, не замечая неудобств пути. Лишь спустившись в седловину, от которой было километра два до нашего пика, я заметил, будто там среди камней что-то шевельнулось. Я присел, чтобы понаблюдать и немного отдышаться. У подножья пика к небу протянулась тонюсенькая струйка дыма. На душе у меня отлегло, будто свалился тяжелый камень: Петр на месте, мы с ним где-то разминулись. Я побрел к табору не спеша, отдыхая от пережитых волнений. И сразу в ноги кинулась усталость, которой раньше не замечал.

– Ты почему меня не ожидал? – этим вопросом встретил меня Петро. – Я обежал вокруг камней, вернулся, а тебя нет. Кричал, кричал, не отзываешься. Кинулся тебя искать – нигде нет. Я уж решил, если не придешь, бежать на прииск за помощью. Шутка ли, потерять писателя, позору потом не обобрались бы…

– Я тоже тебя искал, – ответил я. – Тоже думал бежать за помощью.

– Ладно, пей чай, я уже, – сказал Петро. – С этими поисками потеряли столько времени понапрасну, уже могли бы к дому подходить.

– Куда спешить, там нас никто не ждет. Вот спустимся к каменной бабе и там заночуем. А потом хребтом, по ровному, дойдем в два счета…

– Кстати, знаешь, – перебил меня Петро, – когда я тебя искал, на меня из-за камней вышло стадо снежных баранов, штук шесть. Посмотрели на меня и подались. Будь даже простое ружье, можно было убить одного, рядом были…

– Снежные бараны?! – и тут я понял, чьи следы все время нам попадались на каменистых россыпях, и все стало на место. Конечно же, здесь их пастбище, здесь они едят и пьют, а отдыхать поднимаются на неприступные останцы или в «каменные города» на самые высокие вершины.

Мы подались к каменной бабе, чтобы там внизу стать на ночлег. Ровный склон, по которому, как нам казалось, можно было ехать на легковой машине, оказался в курумниках и зарослях стланика. Как хорошо, что мы не обманулись его видом издали и прошагали по нему!

Чем ближе, тем огромнее вырастала каменная баба. Близ нее на прогалку выскочили олени. Так мне показалось в первую минуту. Но, приглядевшись, я понял, что ошибся. У переднего, высокого на ногах, голова была увенчана тяжелыми загнутыми в калач светлыми рогами. Снежные бараны! Рядом с бараном остановились две овцы, такие же высокие и бурые, как и самец, и маленький ягненок, едва по колено самцу. Он повторял все движения вожака. Вожак притопнул ногой, и ягненок тоже. Вожак сделал несколько прыжков и остановился, повернув к нам голову, и ягненок скопировал эти движения. До баранов можно было добросить камнем, но мы не стали их пугать и дали им спокойно удалиться.

Мне стало как-то легко и привольно на душе: как хорошо, что есть еще на земле места, где можно увидеть диких животных в их стихии, понаблюдать за ними, полюбоваться на них! Разве сравнишь грацию живого зверя с обмякшей, окровавленной тушей убитого? Нет. У охотника лишь одно волнующее мгновение, когда он берет зверя на мушку и нажимает на спуск. Все остальное – мясо, шкура – это скучная проза жизни. Но даже и это единственное мгновение восторга он эгоистически забирает себе, не позволяя другим насладиться подобными чувствами. Когда-то охота была жестокой необходимостью, без которой не прожить. Сейчас условия изменились, и этические взгляды на охоту стали другими. Охота должна быть строго регламентирована, потому что беспорядочно звучащие выстрелы могут нанести животному миру непоправимый ущерб. Порой мы по-обывательски смотрим на зверя: подумаешь, баран! Что он есть, что его нет. И не представляем, что, стреляя, лишаем себя волнующих встреч с животными и наносим материальный урон хозяйству своей страны. Ведь, скрещивая горных баранов с домашними овцами, у нас уже вывели новые породы устойчивых к суровым условиям обитания животных. Быть может, пройдет лет пятьдесят, и на склонах безлюдного ныне Джугджура будут пастись отары гибридов – потомков нынешних снежных баранов, но уже послушных воле человека.

Мы обошли бабу вблизи. Плосколицая, с огромной головой, она незряче уставилась на хребет и кривит рот в ухмылке, В углублении между ее грудями можно было поставить нашу палатку, здесь не достал бы нас дождик, но было тягостно сознавать, что над тобой виснут сотни тонн камня, готового обрушиться в какой-то момент. Камень был в прожилках, и Петро указал мне на вкрапления коричневых зерен и сказал, что это гранат, тот самый, что так романтически описал Куприн, что он бывает разного цвета, но ценится только чистый, а не такой, как здесь, ржаво-коричневый.

Мы поставили палатку в пятидесяти метрах от каменной бабы, развели большой костер и положили в огонь камень. Пусть греется, когда будем ложиться, мы его вкинем в палатку и будем спать, как с печкой. И действительно, едва мы его вкатили, как в палатке густо запахло горячей хвоей, будто в предбаннике, и мы блаженствовали часов до двух ночи, пока камень не остыл.

Утром я написал этюд с этого причудливого нагромождения камней, написал при хмурой погоде, наспех, потому что накрапывал дождь. Мы подались домой, придерживаясь водораздельного хребта. Ключ, по которому поднимались к перевалу, остался далеко внизу, а потом и вовсе скрылся из виду за склоном сопки.

Мы прошли мимо каменного «города», и впечатление было такое, что это покинутый людьми город, вроде старых крепостей на Кавказе, что за крепостными стенами еще таится неведомая нам жизнь, хотя мы знали, что это всего лишь останцы – результат ветровой эрозии, след губительных вьюг и ураганов, работа воды, которая при замерзании в трещинах, словно клиньями, разваливает скалы.

У подножия «города» отдельно стояла глыба, издали напоминавшая лягушку-царевну, сидит на постаменте и на голове у нее корона. Прошли немного, и новое диво – прямоугольная глыба в виде сакли с плоской крышей. Стоит совершенно обособленно, на чистом месте, и только развесистой чинары не хватает для полной иллюзии.

На утрамбованной поверхности хребта повсюду белеют иссохшие кости стланика. Это след губительного пожара, уничтожившего и травы, и ягель, и древесную растительность. По толщине ветвей можно судить, что здесь рос непроходимый стелющийся лес, а теперь осталась голая каменистая россыпь. И такой она будет оставаться еще десятки лет.

Водораздельный хребет идет почти без понижения. Только ближе к Мамаю начинаются крутые перепады: метров на триста вниз и на сто вверх. Пройдем немного, новый перепад. Теперь идти приходится лиственничным лесом с густыми зарослями молодняка и ольховника, одолевая нагромождения беспорядочно нападавших лесин. Порой чаща такая, что не видно перед собой и на три шага. Вот где легко наткнуться на отдыхающего медведя и даже сил не хватит, чтобы от него бежать.

Самые последние спуски настолько круты и в таком буреломе, что нам пришлось буквально сползать по ним к реке. В бурливом Мамае прибавилось воды, и мы перебрели его по пояс. На косе разделись, выжали из одежды воду, попили чаю. У нас оставались нетронутыми консервы, две булки хлеба, лапша, крупы. А пути конец, до склада километра четыре-пять, по тропе пройти – пустяки. И хорошо, потому что сапоги мои развалились, один каблук потерялся вовсе, другой едва держался на одном гвозде.

На складе стояла готовая к отходу машина. Мы замахали руками, закричали, и шофер Дима нас увидел, обождал.

– Ну как сходилось? – встретил он нас вопросом и широкой улыбкой. – Медведя видели?

– Видели. Только отошли от склада, и он тут как тут. Поговорили, ручкой ему помахали и разошлись! – отвечали мы весело, и нам самим все теперь казалось только забавным приключением, не больше. – Интересовался, какой счет у Спасского? Уравнял с Фишером или нет?

– А вы что? – смеется Дима.

– А что мы. В тайге ни радио, ни газет, сплошное безобразие. Сами ничего не знаем.

И Дима, уже сидя в кабине, повторил то, что говорил раньше.

– Сейчас не то. Вам бы надо посмотреть на Джугджур зимой. Честное слово, не пожалеете. Приезжайте, я вас в кабину к себе возьму. Поохотимся…

Кто его знает, может, Дима и прав: мы видели только улыбку Джугджура и не знаем, каков он в гневе, когда обрушивает на путников снежные лавины и морозный ураганный ветер, когда засыпает распадки восьмиметровой толщей снега, в которой скрываются столбы линий связи. Может, действительно надо наведаться сюда зимой? Но загадывать наперед рано.

На участке собралось начальство – Туманов, Топтунов. Узнав, что мы встречались со зверем, более экспансивный Туманов горестно взмахнул руками:

– Ну неужели вы не могли взять оружие? Взяли бы карабин в конце концов! Разве можно так рисковать…

Мы переглянулись и усмехнулись. Ладно, промолчим. А на душе тепло: какая ни есть, а забота, и она радует нас.

Туманов берет меня за плечо и, заглядывая в глаза, говорит:

– Извините, в суматохе я даже не успел с вами познакомиться.

– Вам было не до меня, – ответил я. – Удалось ли снять плашкоут с камней?

– Сняли. Часа в два ночи, в самый прилив сняли. Пришлось организовать все районные катера на помощь. Тонн пятьдесят горючего откачали, чтоб облегчить плашкоут.

Наш милый и улыбчивый доктор Олег Михайлович посоветовал принять баню, ее недавно истопили, есть горячая вода. Мы побежали в баню. Еще в предбаннике на нас пахнуло теплом и приятным банным духом. Петро разделся первым и юркнул в моечную, а я задержался с раскисшими от воды сапогами и вошел туда, когда он уже лил на себя воду.

Глянув на его фигуру, я обомлел: вместо щуплого мужчины передо мною был атлет, весь перевитый мускулами. Особенно выделялись мышцы спины и плеч, мускулы бугрились на боках и на животе, обвивали тугими жгутами сухие ноги. Заметив мой удивленный взгляд, Петро, словно бы извиняясь за обман, сказал, расправляя грудь, отчего плечи поднялись и стали особенно широки:

– По виду никто не думает, что я сильный. А я имею второй разряд по тяжелой атлетике и одной рукой могу поднять вас. У меня строгий режим: утром зарядка, плотный завтрак. Для тренировки мускулов ног я по нескольку раз приседаю со стокилограммовой штангой в руках…

– Так какого же черта ты молчал! – сказал я. – Ты мог запросто взять этого паршивого медведя и шмякнуть его об землю, если б ему вздумалось кинуться на нас…

– Мог бы, – невинно согласился Петро. – Зимой я купаюсь в проруби…

– Ну вот, а я боялся тебя перегрузить и простудить и всю дорогу потел и нес палатку. Надо было на тебя взвалить и свой рюкзак…

Я в сердцах сплюнул, потом махнул рукой и рассмеялся. Что толку сердиться, когда сам прошляпил и не воспользовался возможностями спутника!

Все-таки нам повезло, что дождь не застал нас в горах, а разошелся только ночью, когда мы были уже под крышей. Он шумел всю ночь, и к утру ключ вздулся и бурлил возле поленницы дров. Несмотря на непогоду, работа не прекращалась ни на минуту, бульдозеры продолжали подталкивать пески к приборам.

Во время завтрака в столовую зашел Туманов и громко поздравил сидевших за едой старателей:

– Поздравляю. Сегодня артель выдала рекордный килограмм. Еще немного нажать, и план мы выполним. Не сбавлять темпов…

К сообщению рабочие отнеслись сдержанно, словно иначе и быть не могло. Здесь и без того каждый работал не щадя своих сил и не давал пощады другому, не знал снисхождения к слабому. Слаб – уходи. За слабого никто работать не будет. Эти отношения между людьми я уже уловил. Даже в первый вечер, за чаем, узнав, что я литератор, рабочие интересовались преждевсего материальной стороной этого дела: сколько платят за книгу? А один, рослый кавказец, с черными усами и горящим взглядом, бульдозерист, шутя предложил: «А ты поручи мне издавать твои книги, я им быстро пробью дорогу». Я ответил, что меня этот вопрос не очень волнует: хорошая книга сама пробьет себе дорогу к читателю и времени не боится. А о плохой не стоит заботиться.

Выходя из столовой вместе с Тумановым, я поинтересовался, не из одесситов ли он.

– Что вы, – ответил он, засмеявшись. – Какой из меня одессит! Я сам из Приморья. Во Владивостоке окончил мореходное училище, плавал, потом попал на Колыму. Там и познакомился со старательским делом.

– Кто и как вас выбрал в председатели артели? Или на эту должность назначают?

– Даже не знаю. Дело в том, что мне и пришлось создавать эту артель. В Магаданской области по всем приискам у меня знакомые, многих оттуда пригласил, те в свою очередь других, за кого могли поручиться, что они не подведут в работе. Впрочем, потом меня выбрали, было собрание артели…

– У вас профсоюз, партийная группа?

– Знаете, мы работаем по уставу артели. Сам я беспартийный. Топтунов и Разин тоже, но в артели есть несколько коммунистов, они на учете в партгруппе комбината…

Пока мы ходили на перевал, на участок прибыл топограф артели Александр Никодимович Рудковский, шустрый старичок с хохолком жиденьких волос на голове, пшеничными выгоревшими бровями и озорным взглядом выпуклых голубых глаз. Он небольшого роста, очень энергичный, и по виду нельзя было сказать, что ему уже шестьдесят три года. В артели он исполнял должность маркшейдера. Он свыше сорока лет работал в системе «Приморзолото», вышел на пенсию, но еще не хотел сидеть дома. Сам он был из Хабаровска, там оставалась его семья, а он пока мотался по участкам артели.

Маркшейдер нарезает участки для промывки, замеряет объем выполненных работ, контролирует качество промывки. Он хотел побыстрее подготовить фронт работ, чтоб не тратить много времени при топографической съемке, тут же принялся забивать колышки, вешки. Какое-то деревцо ему мешало, закрывало вешку: Рудковский принялся сечь его топориком – и рубанул себя по коленке.

Доктор Олег Михайлович зашил рану, наложил тугую повязку и приказал ему с неделю лежать. Но таких, как Рудковский, не уложишь, если они в состоянии двигаться. Когда я зашел вслед за Тумановым в конторку, Рудковский, как скворец, – он своим длинным носом, сухими ногами, щуплым телом напоминал птицу,- скакал на одной ноге по комнате и даже пытался сплясать, но когда одна нога перебинтована и вытянута палкой, это не так просто, и Рудковский, засмеявшись, оставил свою затею.

Увидев Туманова, он тут же вступил с ним в оживленный разговор относительно положения дел на других участках. Вопросы были технического характера: как идет промывка, много ли еще остается разведанных площадей, ориентировочные запасы на них и что где необходимо из оборудования. Добыча золота, учет и прочее не для посторонних людей, и я не вникал в эти разговоры. Лишь когда они кончили говорить, я спросил Рудковского:

– Как с ногой, надолго вас приковали?

– Э-э, ерунда, – отвечал он, – еще денька два попрыгаю, потом начну работать. Уже не болит. А как вы сходили?

– Ничего. По-моему, перевал для зимника подходящ. Конечно, без расчистки и кое-каких работ не обойтись.

– Зверя не встречали? – и, узнав, что видели, принялся рассказывать о своих встречах: – Я с медведями сталкиваюсь часто. Главное, его не испугать, тогда он не бросится. Года два назад было. Иду по тропе и вижу медведицу: роется метрах в пяти от линии, а мне идти по ней. Остановился, тихонько так говорю: «Ты что тут делаешь?» Вскинулась на задние лапы, носом воздух тянет, осматривается. И рядом с ней, как пенек, медвежонок. Тоже встал, смотрит, ну ребенок, и только. Опять говорю: «Ты что, не слышишь, что ли? С тобой ведь разговариваю». А сам на всякий случай пистолет достал, взвел. Черт ее знает, какой фортель она выкинуть может. Медведица села, медвежонок тоже, на меня уставились. «Долго сидеть думаешь? Мне же идти надо, ты что, не понимаешь?» Смотрю, пошла. Я ей ручкой вслед помахал: счастливо, мол! Метров десять отошла, опять остановилась, оглядывается. Я им опять помахал: иди, иди! Ушли. Знаете, – продолжал Александр Никодимович, – я зверей никогда не стреляю, мне их жалко, им и так проходу даже в тайге не дают. Спокойно поговоришь с ними, и они уходят. А недавно шел через покинутый поселок геологов. Смотрю, медведь. Там горбушу коптили и бросили, так он этой рыбой лакомился. Здоровый, чертяка. «Эй, ты что тут делаешь?- говорю. – Отойди, пожалуйста, дай мне пройти…» Отошел…

Исчерпав «медвежьи» истории, Рудковский принялся мне объяснять разницу между вашгердом и элеватором, у кого какая производительность и потребность воды. Мне это было много интереснее, потому что «медвежьих» историй я и без того знал немало.

– Эх, вам бы надо побывать в Томптокане на Веселом. Вот где порядок. У каждого дизелиста будочка, там у него всегда горячий чай, чисто, хоть в тапочках работай. Идешь, зовут: «Александр Никодимович, заходи чайком погреться!» Не то что здесь: в резиновых бахилах не подступишься к прибору. Вот начнутся холода, каково будет смену простоять под дождем и снегом. Нет порядка…

Сидеть в конторке без дела было скучно, и я побрел за поселок к приборам. В мастерской шел ремонт дизеля, на улице что-то приваривали к машине и посверкивал огонек. Люди работали сосредоточенно, не отвлекаясь на перекуры и разговоры. На большой площадке возле мастерских, освобожденной от леса и пеньков – все это было сдвинуто бульдозерами на стороны и окружало площадку с трех сторон валами, – в углу валялась гора металлического хлама и гусениц. Трактора «разувались» здесь за месяц-полтора. Песок, галька буквально съедают железо, истирают траки. Сама площадка, предназначенная для стоянки машин, была пуста. Единственная новенькая машина «Урал» была разобрана на запасные части: лучше отремонтировать шесть машин и работать на них, чем ездить на одной, рассудили в артели. Ведь запасных частей тут не достать, да и время не ждет, вот-вот начнутся морозы, пойдет снег…

За поселком работал вашгерд. Дизелист стоял у монитора и ворочал огромным рычагом, привязанным к трубе, через которую подавалась вода под давлением в три атмосферы, направляя струю то в бункер на породу, то под бункер, промывая камеру под перфорированным листом, то на колоду и выход, чтобы там не забивало песком и глиной столы. Был он в плаще и сапогах, темный от масла и копоти, с черными руками. Косынка на голове делала его похожим на пирата из книжки «Остров сокровищ», но выражение кавказского лица выдавало застенчивого, добродушного человека.

Присмотревшись к делу, я попросил уступить мне рычаг. Мне хотелось узнать, тяжелое ли это занятие – стоять на промывке. Он кивнул и передал мне оглоблю, с помощью которой поворачивал водяную пушку-монитор… Длинный рычаг позволял направлять монитор без видимых усилий, даже оставлять его в одном положении. Бульдозер подваливал в бункер почти по кубометру «песков», и струя тут же размывала их, с грохотом отбрасывала камни на железную стенку, и надо было поддавать и поддавать струей, не давая им залеживаться, до самого выброса на отвал. Но и про бункер долго забывать было нельзя, чтобы «пески» не успели слежаться под перфорированным листом, иначе они забьют выход и саму колоду, где расположены улавливающие золото трафареты и коврики. Три бульдозера беспрерывно подавали новые и новые порции, и вскоре я понял механику работы водяной струей. Нехитрая, но утомительная работа, почти не позволяющая дизелисту отойти от прибора.

Казбек Кущаев, так звали дизелиста, успел попить чаю, не раз приходил ко мне, наблюдал, но не вмешивался, наверное, я делал все как положено. Из-за шума дизеля, стоявшего рядом, разговаривать было трудно, и мы молчали. Казбек предложил и мне отведать чаю и подкрепиться, но я отказался. Мне было интересно это единоборство с камнями, – иные были по пуду и больше, – они не хотели выкатываться из бункера, а я их подталкивал и гнал струей кверху, на выброс, и они в конце концов вылетали и падали под откос. Интересно было сразу, струей под самый низ, подрезать кучу сваленного в бункер «песка» и, чуть покачивая струей, разжевать ее, оставив одни гремящие о железо камни.

Часа через два я передал рукоятку Казбеку, поблагодарил его и отошел обратно. Даже в охотку работа показалась утомительной, а ну как за ней простоять часов двенадцать и больше? А ведь надо еще смотреть и за дизелем, заправлять его, разбивать и выкатывать из бункера огромные камни, которые нет-нет да и закатит в бункер бульдозерист. Это бывает нередко. Словом, в артели не имелось легких работ, где можно было бы исполнять обязанности вполсилы.

К вечеру разошелся дождь, рыхлые облака тащились брюхом по сопкам, оставляя на лиственничнике клочья тумана. Мы сидели в конторке, точили лясы о чем придется,

Мне очень приглянулся на участке повар Николай Михайлович Черпаков. Человек уже немолодой, с сединой, но с горячими глазами. Приглянулся своей обходительностью, вежливостью, готовностью услужить каждому и доставить приятную минуту. Не знаю, когда он спал, потому что утром у него уже был готов завтраки выпекался хлеб в печ.ке. Когда ни заглянешь, идя мимо кухни, а двери всегда открыты, ни разу я не видел, чтоб он сидел или занимался праздными разговорами. Всегда он что-нибудь делал. Надо сказать, что накормить шестьдесят – семьдесят человек, напечь на них хлеба, убрать за ними – не простая задача. Правда, для уборки и мытья посуды ему в помощь на короткое время давали рабочего.

Захожу однажды утром, вижу – расстроен Николай Михайлович донельзя. Ходит как в воду опущенный. Выбрал минутку, когда никого не было, спросил его, в чем дело.

– Э,- махнул он рукой, – ухожу. Приказано сдать обязанности, увольняют. Сегодня еще накормлю обедом и все…

– Что случилось-то? Поругались с кем или иное?

– Знаете, Владимир Иванович, я вас уважаю, у вас опыт, вы меня поймете. Жизнь у меня не из легких. Жил в Минске, когда началась война. Был я еще мальчишкой, но уже понимал, что значит фашизм, разбирался, одним словом, где право, где лево. В сорок втором году начал помогать партизанам, а в сорок третьем меня вместе с матерью угнали в Германию. Семь месяцев мы просидели в концлагере, а потом меня, как скотину какую, продали в Дрезден фирме, которая производила колбасы. Работа была какая придется, но одним хорошо, что там я немного отъелся после голодовки, окреп. В сорок четвертом году Дрезден начали сильно бомбить американцы, и во время одной такой бомбежки я дал деру с фабрики и подался в западную часть Германии. Там меня американцы подобрали, и репатриировался я лишь в сорок шестом. Вернулся в Минск. Города по сути не было, лежали одни развалины, жить негде. И надумал я податься на юг. Последние годы жил и работал на станции Лазаревская, в ресторане. Сам я хороший шеф-повар, могу и сготовить и подать так, что любому будет приятно. Это не хвалясь. Ну, работа в ресторане, да еще в курортной местности, сами понимаете какая: тут и частые выпивки, и женщины,- что греха таить, к ним я и сейчас еще неравнодушен,- тоже каждому надо угодить, и недоспишь всегда, и чувствую, нервишки у меня стали ни к черту. А тут еще сын от рук отбился совсем, вот и решил я податься в артель на сезон. Думаю, тут я один буду, отдохну немного, подкреплю в тайге нервы. Согласился приехать сюда, поработать сезон, бюджет свой подкрепить…

– И что же случилось? – перебил я его.

– Да что, особенного вроде и ничего. Вечером приехало авиационное начальство, надо было их принять. Сами понимаете, мы от них во многом зависим, и я это тоже понимаю. Но я перед этим почти сутки не спал – свинью ребята закололи и мне пришлось с мясом провозиться, разделать его. Да и до этого спал мало: какой сон у повара! Если часика три дадут поспать, то и хорошо, а то и этого не бывает. Мяса у меня уже не было, в общий котел заложили, а поджарить для гостей с десяток кусков рыбы мог и помощник мой. Он уже опыт имеет, на следующий сезон хочет поваром остаться. Я так и сказал посыльному, а тот доложил Разину, что я отказываюсь встать. Вот Разин и прилетел ругаться, начал меня матюками понужать. Сами понимаете, гордость у каждого есть, тем более, если ты всю жизнь честно прожил, своими руками хлеб зарабатывал. Я ему и ответил на его наскок: «Мне беспокоиться нечего, это вы должны подумать, как дальше, еще такой молодой, а уже такой горячий и нервный, будете с людьми работать». Он ведь уже за сердце чуть что хватается, хотя ему только сорок три. А что потом будет?! «Я ведь, говорю, без вашей фирмы жил и дальше проживу, руки есть и сам еще не инвалид». Разин выскочил и скорей жаловаться, а Туманов сразу: «Можете считать себя с завтрашнего дня уволенным…»

– Ничего, это он сгоряча, – сказал я про Туманова.- Медведя в повара не возьмешь, а людей кормить надо, так что не бойтесь…

– Я и не боюсь, работы у нас, слава богу, хватает, только не ленись. Обидно, что четыре месяца уже проработал, до конца сезона три остается, а ни черта не получу. Вот передам кухню ему и с первой оказией на материк…

– Что хотят, пусть делают, а кухню не приму,- сказал помощник Николая Михайловича. – Это не дело. Сегодня его, а завтра меня таким же манером.

– Ладно, не горюйте раньше времени, все утрясется. Попробую поговорить с Тумановым, человек он, кажется, не вредный…

Но поговорить не пришлось, не было нужды. Назавтра Туманов сам сказал повару, чтоб тот продолжал работать. Хорошо, что одумался, но ведь такие встряски для людей вовсе не так уж бесследно проходят, и лучше, чтоб таких острых ситуаций не создавалось вообще.

Я проходил мимо столовой, когда увидел Диму. Он носил в кабину кастрюли с едой, ведра, хлеб.

– Ты куда? – спросил я его.

– К приборам, людей кормить.

– Давай и я с тобой, кастрюли да ведра придерживать буду.

И мы поползли к приборам. Чтоб не плескалось, Дима вел машину, как на похоронах, еле-еле. У прибора смена оставила работу и подошла к машине обедать, Дима вылез из кабины, встал за монитор. Для него это дело привычное, у прибора он работал.

У мониторщика сухое, пропитанное маслом и заводским дымом лицо. Глубокие морщины на лбу и возле носа говорят о возрасте: около сорока, а может, и больше. Спросил, откуда он.

– Сам я из Свердловска, – ответил он. – На прииске впервые. Два брата старались и раньше, они уже четвертый год в артели, вот и меня затащили. Дизель я немного понимаю, разбирал его, да и братья, в случае чего, помогут. Вот и работаю. Только тяжело: одна смена двенадцать часов, да на съемке надо помогать, а там поднести, унести, что-нибудь подладить. Только на сон и остается, а про что другое и думать уже не хочется…

Я спросил потом Диму, как фамилия этого дизелиста.

– Шляпкин Петр Ефимович. Их три брата у нас на участке. Михаил на ремонте дизелей, а Николай – бульдозерист. Тут, кого ни возьми, один другого притянул…

Только мы подъехали к другому прибору, как подкатил бензовоз, из кабины выскочил Разин и ко мне:

– Полезайте в кабину. Дима и без вас обойдется, а вы поедете в бухту Лантарь. Там интересно вам будет.

Я поблагодарил, и мы помчались к конторке. Вышел Туманов:

– Что вам с собой нужно, берите и – на Лантарь. Здесь вам дождь, наверное, уже прискучил, а там в бухте рыбалка, нерпы, утки. Заодно у меня к вам просьба: сделайте набросок с моего сынишки, пусть ему на память останется. Дня через два-три мы вас оттуда заберем, к тому времени, может, оказия в Аян будет, а нет, так в Томптокан вас перебросим.

Я согласился, схватил свой рюкзак, попрощался с Петром и сел в кабину. Петро на прощание сказал, что от похода на перевал Казенный придется отказаться: нет погоды, и планы изменились. Начальство их комбината должно приехать сюда, тогда сами разберутся.

Шофер – молодой атлетического сложения высокий парень с золотым зубом улыбнулся и дал машине ход.

– Толя, – назвал себя шофер, когда я попросил его сказать свое имя и фамилию.

– Вы уже не юноша, – сказал я. – Мне неудобно так вас называть, хотя я и постарше.

Лишь после этого он назвал себя полностью: Анатолий Петрович Колесников. Приехал он на Север из Ростова. Зачем? Чем его поманил Север? Приехал, чтобы заработать на собственную машину. Деньги, которые он заработал в прошлом сезоне, ушли на строительство дома в Ростове. После этого захотелось для полного счастья иметь машину. Посоветовались с женой и решили, что еще один сезон он может поработать и на этом конец. Больше никуда не поедет. В Ростове у него была хорошая работа в автоколонне, жена тоже работает и одновременно учится, у них есть дочка, пришла пора воспитывать, чтоб росла человеком. По рассуждениям, Анатолий хороший семьянин, не пьет, заботится, чтоб все было дома в порядке. Жена ему не уступит: только привез деньги, а уж распорядилась ими она и с помощью родственников за один год построила дом.

У Анатолия вьющиеся русые волосы, улыбчивое лицо. Сам он в синем толстом свитере выглядит настоящим богатырем. Весело попыхивая сигареткой и прищуря глаз, он лихо ведет порожний бензовоз. Машина у него отменная – «Урал», а сам он водитель второго класса, хороший механик. Колеса у машины огромные, с рубчатыми покрышками, они прямо глотают расстояние, подминая дорогу. Кабина высокая, обзор хороший. Даже до крышки капота не всякий достанет головой, а уж ветровое стекло еще выше. Грязь, лужи, колдобины не страшны, машина спокойненько переваливает через всякие препятствия.

Быстро промелькнули десять километров до домика связистов. Дальше дороги не стало, машина пошла руслом реки Таймень, с берега на берег, с отмели на отмель, потому что по сторонам стеной стоял пойменный высокий лес: лиственница, тополь, чозения, кое-где проглядывала белоствольная береза, а в густом подлеске ольха и тальники.

Машина с ходу влетела в воду, только белые каскады в стороны от колес да волна перед радиатором. Дно повсюду валунное, крепкое, машина не вязнет. Тайменем выехали на Лантарь. Это уже речка более серьезная, до ста метров в ширину и более глубокая. Казалось, что машина плывет по воде, погрузившись в нее по ветровое стекло. Горячий пар от мотора заполнял кабину так, что трудно становилось дышать. Временами вода через отверстия в полу заливала кабину вровень с сиденьем. У меня полные сапоги воды, хотя сижу на метр восемьдесят от земли. Анатолий не обращает на это внимания, знай вертит баранку. Для него это привычная «дорога».

Долину Лантаря обступают высокие конические сопки, покрытые лесом. На большой крутизне хорошего леса нет. Не успеет дерево созреть, как его валит ветром или губит пожар. Долина узкая, словно коридор в Прибрежном хребте. Скалистые обнажения по бокам. Скалы бурые, желтые, красноватые, лес с потемневшими до черноты стволами, облака, ползущие к морю по кручам и накрывшие долину сверху, как короб, придают ей угрюмый вид. Лесных птиц почти не видно, только морские чайки, залетевшие от моря далеко, кружат над рекой, оживляя ее стремительную, волнующуюся поверхность.

По глубокой воде большой скорости не дашь, и мне кажется порой, что конца Лантарю не будет, потому что едем уже который час, а моря все нет. Река делается все глубже. Теперь пересекать ее приходится либо на широких плесах, либо на перекатах.

– Ну, сейчас лето, вода не столь холодна, – а что же делать весной, поздней осенью? Так и ездите по пояс в воде? – спросил я Анатолия.

Он лишь пожал плечами в ответ: что, мол, спрашиваешь!

– Сейчас будет самое глубокое место, – сказал он. – Пойдем на крутой берег.

В самом деле, машина погрузилась по капот, пар и вода хлынули в кабину. Потом вода закрыла наполовину ветровое стекло, это уже человеку выше головы, и хлынула через боковую дверцу, где стекло было выбито. Я сидел в ледяной воде чуть не по пояс. Перед самым берегом машина пошла почти на плаву, едва касаясь дна колесами, и стремительное течение развернуло ее цистерной вперед. Анатолий выругался и начал выкручивать руль, сделав круг, он дал газ и на этот раз вылетел на кручу берега, не допустив, чтоб машину развернуло вторично.

– Здорово воды поддало дождями, – сказал он.- Прошлый раз ехал, не разворачивало.

Долина Лантаря стала шире, впереди показался просвет, и я понял, что теперь близко море. Показался высокий яр с домишками и сушильным навесом для кирпича.

– Тут кто живет или нет?

– Никого нет. Был кирпичный завод, а сейчас заброшен, – ответил Анатолий. – Старикан один живет, никуда уезжать не хочет…

Лантарь разделился на рукава. Более широкий рукав отвернул вправо, под сопку, а мы поехали прямо, широкой луговиной, на которой повсюду белел плавник. Впереди, на высокой береговой бровке, перекрывавшей долину Лантаря, стояли в линию три или четыре домика и складские помещения. И справа и слева долину ограждали высокие скалистые горы темно-бурого цвета. За ними простиралось море.

Корявые лиственницы, росшие по бровке, были угнетены зимними ветрами, стелили ветви параллельно земле и формой напоминали итальянские прибрежные сосны-пинии. Такую флаговую форму деревьев я уже не раз видел в Тугуро-Чумиканском районе, в долине рек Уды, Торома, Тугура.

В поселке на берегу тоже никто не жил, а несколько человек рабочих из артели, находившихся здесь временно, были у моря. В наиболее чистом домике стояли застланные одеялами кровати, как в сельской гостинице, на столе графин с водой, на стенке чья-то «Спидола» и в углу на полочке фотопринадлежности.

Стол для обеда находился на улице, рядом с железной печкой, и был заставлен посудой. Завидев машину, с берега подошли старатели. Молодой симпатичный мужчина с интеллигентным лицом – старший среди этой маленькой группы – назвал себя и пригласил в избу. Указав на свободную кровать, он предложил мне располагаться и чувствовать себя как дома.

– Извините, – сказал он, – я пойду. У нас еще много работы.

Сидеть мне не было смысла, меня влекло к себе море, и я поспешил к нему с этюдником. Начинался отлив, это я видел по обнажавшемуся берегу, по тому валу водорослей, трав, мусора, который остается как линия наивысшей воды и лишь время от времени смывается штормами.

Бухта Лантарь была около километра в ширину, замыкалась высокими обрывистыми горами и вдавалась в сушу незначительно, метров на двести. Когда-то она была и глубже и обширней, это можно было заметить по луговине, усеянной плавником, но постепенно выносы из Лантаря занесли ее песком. Море не сдавалось, выкидывало его в штормы обратно, но вместо этого образовало береговой вал шириной метров в пятьдесят, перегородивший всю долину подобно намывной плотине. Бухта была мелка, это я видел по волнам, которые лениво катились по отмели, белопенные и тяжелые.

Месяц назад я был на Черном море и теперь мог ясно представить разницу между ними. Одно, хоть и бурливое под ветром, но ласковое, игривое, сине-зеленое, радующее глаз и, главное, теплое, другое хмурое, под цвет низкому облачному небу, студеное, и волны плещутся тяжелые, даже по виду, по их неторопливому накату чувствуешь их весомую, грозную силу. Если одно- словно бы самой природой создано для людских утех и отдохновения, то другое – для испытания их духовных и физических сил. Охотское – трудное море для моряков, добытчиков морского зверя и рыбаков. Оно манит к себе человека, но не обольщайся, что, отдавшись на его волю, легко одолеешь его пространства.

Летом штормы на Охотском море редки, они начнутся осенью. Будет оно тогда и зеленым, и нестерпимо синим, но таким обжигающе студеным! А сейчас оно лежало спокойное, свинцово-серое, почти гладкое, и лишь у береговых камней едва вздыхала и плескалась отливная волна.

Я шел к утесу, охранявшему левый край бухты, потому что на пути к правому был выход реки Лантарь. Начинали обнажаться из-под воды прибрежные рифы, издали черно-синие, с красноватыми и ярко-зелеными накипями водорослей по бокам. Возле таких камней пасутся крабы, и я надеялся хоть одного поймать и полакомиться вкусной крабовой ножкой. Крабы здесь водятся в изобилии, двух видов – колючие королевские и гладкие, или промысловые, которых каждый видел на консервных банках. Подходят они к берегам весной, а летом откочевывают в море. Крупные экземпляры близко к берегу не лезут, они пасутся на отмелях-банках, а мелочь – с чайное блюдце – этих полно. Их клешни, остатки панцирей валялись повсюду, вперемешку с лентами морской капусты.

На спокойной поверхности бухты маячили черными круглыми кочками головы нерп. Иногда они появлялись и вблизи берега, но, заметив меня, камнем, без всплеска, тонули. Лениво летали крупные чайки, темно-серые под хмурым небом.

Утром два бензовоза и трактор с прицепом ушли на прииск, но к вечеру люди вернулись на тракторе. Вода в Лантаре поднялась, надо ждать, пока спадет. Этак у бухты можно засидеться, подумал я и решил, что поеду с шоферами.

На другой день мы впятером взгромоздились на трактор, облепив его открытое сиденье, и уже хотели ехать, когда старшой – Кузнецов кинулся за фотоаппаратом:

– Погодите, я буду вас снимать!

Владимир Степанович Кузнецов оказался симпатичным человеком. В старатели он попал ненадолго, потому что работал в Магадане в научно-исследовательском институте и для старательства в его распоряжении был только отпуск за три года. По образованию он инженер-геолог, в Магадане оставалась у него семья. Здесь он наравне с другими грузил и перетаскивал тяжести. Его Туманов поставил на участок полегче: принимать и отправлять грузы, прибывающие в бухту, следить за их сохранностью. Следить не потому, что кто-то мог их украсть, здесь не было посторонних, а для того, чтоб они не терялись. Например, листовое железо, сброшенное с плашкоута, за неделю так замыло песком, что его приходилось отыскивать, протыкая песок ломом, а потом выдирать листы краном и трактором. Словом, за грузами требовался хозяйский глаз, их надо было вовремя отнести от воды, заштабелевать.

– Ну, уговор, с трактора не прыгать, – предупредил водитель Валентин, крепыш среднего роста, с веселыми озорными глазами, натягивая на себя морковного цвета резиновую робу.

И мы поехали, с ходу ворвались в воду. Сначала скрылись гусеницы, потом площадка, на которой мы все сидели, и от маховика, вращавшегося в воде, протянулась радужная струя, залившая и тракториста, и всех, кто находился от него по левую руку. Трактор продолжал идти. В воде скрылся мотор, и казалось, что мы плывем по воде. Два Владимира, повар и старшой, стояли и хохотали нам вслед, наблюдая за нашим купанием под ледяным душем, от которого некуда было скрыться. От трактора оставался лишь конец выхлопной трубы, бодро попыхивавшей дымком, да струя воды, бившая в сторону, как из брандспойта.

Тракторист обернул к нам мокрое лицо, озорно блеснул глазами и прокричал:

– А может, пока лепешки без нас не доели, вернуться?

– Нет, нет. Жми! – дружно ответили мы.

Напротив кирпичного завода стояли бензовозы и прицеп с грузом. Водитель мощного КрАЗа предложил мне ехать в его кабине, а то на «Урале» буду мокрый по пояс. Я согласился. Впереди пошла машина Анатолия, за ней КрАЗ. Ехали медленно, чтоб не оставлять трактора, который тащил за собой огромный и тяжело нагруженный прицеп. В реке воды прибавилось, и от «Урала» порой виднелась только верхушка кабины и цистерна, будто бы плывущая по воде. Оглядываясь, я видел на воде воз, сидящего наверху сварщика Мишу в широкополой шляпе. Трактора не было видно совсем. Казалось, Валентин идет по грудь в воде. Стоит воз или идет, разобрать было трудно. Только синий дымок указывал, что трактор не заглох, работает. Караван в полном смысле плыл по реке, лишь иногда выходя на отмели.

В одном месте трактор засел посреди реки. Под ним оказалась мелкая галька, колеса воза прорезали ее, и прицеп осел на один бок, вот-вот готовый завалиться.

– Придется выручать, – сказал Виктор и развернул машину, чтоб подъехать к засевшему трактору.

Шофер Виктор Андреевич Зубков приехал на Дальний Восток из Минска да и засел тут. Два года он проработал на рыбалке в Аяне, потом это ему надоело и он перебрался в Находку. Оттуда его, как человека знакомого со спецификой Севера, перетащили в «Приморзолото», в старательскую артель. Небольшого роста, худощавый, с острым лицом, он отличался от других спокойствием, невозмутимостью, словно бы все, что ни происходит, вовсе к нему не относится. Был он в сером старом плаще, накинутом поверх лыжного костюма, в резиновых сапогах и без шапки. Спутанные густые русые волосы падали ему на лоб.

Прицеп надо было срочно выручать, потому что его могло быстро замыть в гальку, и тогда никакой силой его оттуда не вырвать. Подъехал на «Урале» и Анатолий.

– Куда тебя к черту понесло, – закричал он трактористу. – Видел же, где мы объезжали, туда и надо было держать…

Началась обычная в таких случаях перебранка, от которой дело, как правило, не двигается. Валентин сыпанул матерками. Только Виктор оставался спокойным, не реагируя на крики, хотя даже Миша на возу беспокоился, как бы ему не пришлось добираться до берега вплавь, если воз накренится и с него посыплются ящики.

Подъехав к прицепу вплотную, он сказал, чтоб Михаил закреплял буксирный трос и подавал к его машине. Удалось это сделать не скоро, с большими потугами, потому что петля толстого троса не лезла на буксирный крюк. Наконец кое-как с буксиром сладили, и КрАЗ начал пятиться. Медленно и неуклонно он тащил за собой прицеп. Канат натянулся струной, и следом пополз трактор. Скоро все три машины были на берегу, и водители начали совещаться, что делать дальше.

– Не поеду, – решительно заявил Валентин. – Утоплю трактор, мне Туманов спасибо не скажет.

Опустившись на землю, он сбросил с себя резиновую робу и начал выкручивать одежду. Он был мокрый до нитки, потому что вел трактор по грудь в воде, да еще сверху поливало.

– Что мне, жизнь надоела? Пусть немного вода спадет, тогда и поедем.

– Чего ты боишься, мы тебя вытащим. Осталось одно самое глубокое место, а там ты и без нас пройдешь,- уговаривал его Анатолий. – Поехали?

– Сказал – не поеду, – стоял на своем Валентин. Обернувшись к нам курносым лицом, он сверкнул белозубой улыбкой и сказал: – Есть три варианта: поедешь сегодня – отругают, скажут, почему вчера не приехал, поедешь завтра – отругают, почему поздно приехал, поедешь да засядешь или утопишь трактор – скажут, зачем ехал, подождать не мог,- пока вода сойдет. Вот тут и соображай, как лучше! – Он покрутил пальцем у виска. – Поэтому загораем до завтра, и никаких гвоздей!

Шоферы могли на своих машинах проехать, но им нельзя было оставлять тракториста, и волей-неволей приходилось его ждать. Заставить его они не имели права: ехать по горло в ледяной воде он не обязан, и никакими правилами такая езда не предусматривалась. Для всех был лишь один закон: собственная совесть, а трактористу было много труднее, чем им в кабинах. Поэтому без лишних слов Анатолий полез на бензобак и стал сбрасывать оттуда из ящика консервы, а Виктор принялся за костер. Шел третий час дня, пора было подкрепиться. Хлеба ни крошки, только консервы и чай, но в тайге и это хорошо.

Потом мы допоздна сидели у костра, и Валентин потешал нас разными историями из своей богатой приключениями жизни.

В молодости он жил в Ленинграде, учился там в Нахимовском училище, а потом жизнь начала бросать его по разным медвежьим углам. Четырнадцать лет он работает по геологическим партиям, водит тракторы по бездорожью, зимой и летом, да все не насытится таежной романтикой. Рассказывать он умел, и мы не раз хохотали до того, что не могли встать, и катались по земле, держась за животы, до слез и потери голоса. Возможно, что такому веселью способствовала и обстановка, в которой мы находились, а в другой, может, лишь улыбнулись бы. Здесь мы были как Робинзоны, закинутые судьбой на берег таежной речки. Она шумит у наших ног, костер бросает ввысь искры, и темные безмолвные горы слушают ночные шорохи. В небе зажигались крупные, дрожащие от холода звезды, и по низинам пал туман: мы чувствовали спинами его влажное дыхание.

Я предложил развести костер побольше, чтоб потом раскидать головешки и лечь на горячую гальку, настелив под бок веток. Анатолий и Виктор сказали, что будут ночевать в кабинах, а остальные начали деятельно отыскивать в темноте сушины и ломать ветки. Когда костер прогорел, мы улеглись и сверху от росы укрылись моей палаткой. Горячо запахло листвой, ветками ольхи и лиственничным хвойным духом. Под бок Михаилу досталось самое горячее место посередине, и он кряхтел, ворочался с боку на бок. Я смотрел на звезды и думал, что мне здорово повезло в жизни: уцелел в войне, многое повидал и всюду побывал. Месяц назад смотрел, как гаснут зори над Черным морем, не прошло и недели, как был на Джугджуре, а теперь ночую на берегу таежной реки. И, жив буду, еще много где побываю, чтоб рассказать об этом людям. Я чувствовал себя полпредом тех, кто обречен на безвыездную городскую жизнь в силу службы, плохого здоровья или по собственной воле, не находя сил совладать с сутолокой жизни.

Сырой туман запеленал землю, закрыл звездное небо, напоил влагой воздух. Дремал лес, роняя с широких листьев росные капли, плескались среди камешков заблудившиеся и отбившиеся от стремнины струйки, река несла в море воду, поддерживая вечный круговорот жизни.

Водители машин продрогли и поднялись чуть свет, начали жечь костер. А потом, когда мы встали, Анатолий лег на теплую землю и уснул, всунув руки в рукава телогрейки и положив голову на валежину. Лицо было серое, словно испитое, с каким-то детским беспомощным выражением, и он походил на большого длинноногого ребенка, слабого и измученного, и на пего было жалко смотреть. Виктор дремал сидя, по временам открывая покрасневшие, воспаленные от дыма глаза.

Вода за ночь упала сантиметров на тридцать, и этого было достаточно, чтобы проехать по речке. Дальнейший путь к складу прошел благополучно, без приключений, как обыденная тяжелая работа.

Я остался на складе, чтоб дождаться здесь оказии на Аян, а шофера снова уехали, слив горючее в бочки. Для них это был повседневный труд на весь сезон – от зимы до зимы, взятый добровольно, и с условиями, со своим здоровьем они не считались, и говорить об этом – никчемное дело. Так они понимали этот вопрос.

День выдался солнечный, теплый, пахло разогретой хвоей, багульником, и я наслаждался, валяясь на разостланной палатке, босой и простоволосый. Потом стали подходить люди. Сначала пришел молодой, загорелый, опрятно одетый эвенк с двумя мальчиками – учениками второго класса. Я живо разговорился с ним. Он ждал с оказией старшую дочку из Аяна. Она учится на третьем курсе медицинского института, прилетела из Хабаровска в Аян и должна подъехать сюда. Сам он связист. Николай Степанович Карамзин.

– Знаменитая у вас фамилия, – сказал я шутя.

– Говорят, что мой прадед был эвенкийским князем, – сказал Николай, – и ему за это дали такую фамилию. Может, правда, может, нет. Сам не видел, не слышал. А деда знал, он больше десятка оленей никогда не имел, все отдавал другим. Мне только два класса удалось кончить, больше не учился, дедушка в тайгу забрал оленей пасти…

– Вы очень молодо выглядите. Сколько вам лет?

– Тридцать восемь, – ответил Николай. – Много уже. Двадцать лет связистом работаю. Сначала в глубине тайги, но когда дети начали подрастать, перебрался к поселку, чтоб к школе поближе. Теперь Лантарь закрыли, люди отсюда в Аян переехали, а я остался неподалеку на линии. Ничего, живу. Сейчас дети учатся в Аяне, живут там в интернате на всем готовом, домой только на каникулы приезжают. Детишки здоровые, все хорошо учатся, все любят рисовать и умеют…

Ребятишки и в самом деле выглядели очень опрятными, вели себя, не в пример Вадьке – сына Туманова, скромно, старались не мозолить взрослым глаза. Взяв кружки, они за несколько минут, пока мы говорили, набрали ягоды, наелись сами и принесли нам.

– Много их у тебя? – спросил я Николая.

– Десять. Старшая дочь работает в Хабаровске в аэропорту, вторая учится в медицинском институте, третья перешла в десятый класс. Пусть сама определяет, куда ей идти – учиться или работать, я не неволю.

Государство полностью взяло на себя заботы о воспитании детей северян. Ясли, детский сад, школа-интернат, институт. Всюду бесплатное питание, одежда, уход, медицинское обслуживание. Только расти, учись. В удэгейском селе Гвасюги дети даже летом не покидают интерната, им там лучше, чем дома. Это я видел сам. Во что обходится государству каждый ребенок, легко представить всякому, у кого есть дети. Такова одна из сторон ленинской национальной политики по отношению к малым народностям Севера в действии, одна из загадок для закордонного мира.

Эвенки, никогда не знавшие ни хлебопашества, ни огородничества, ныне приобщаются к земледелию. У Николая есть огород, я видел его, проезжая с Лантаря, там растет картофель. И это в прибрежной полосе, где из-за дождей, недостатка тепла, туманов от всякого землепользования, кроме оленеводства, в старые времена отказались начисто, как от дела, приносящего одни убытки.

– Картошки на мою семью накапываем, – рассказывал Николай. – Даже если морозом ее прихватывает, все равно успевает созревать. В прошлом году трижды зелень примораживало, а в этом еще ни разу…

У Николая есть свинья, собаки, несколько домашних оленей, которых пасет какой-то из его родственников. Бывает, что он промышляет зверя на мясо – медведя, сохатого или снежного барана, – без этого не прожить в тайге. Он даже встретить дочь пришел с карабином, потому что никогда не знаешь, где наткнешься на зверя.

Подошла машина из Аяна. Николай встретил свою дочь – симпатичную, модно одетую девушку. Разобрав привезенные ею сумки, они все четверо – взрослые посередине, мальчишки по краям-пошли по тропинке в лес, к дому Николая.

Почти в одно время с приходом машины из лесу показался паренек в зеленой курточке, с алым шарфом на шее и с рюкзаком за плечами. Он торопливо шел к нам и, узнав, что машина обратно не пойдет, присел рядом. По грязным резиновым сапогам, вспотевшему смуглому лицу можно было догадаться, что он прошагал немало и идет издалека. Был он сухощав, выглядел молодо, и на вид ему было лет восемнадцать. Вместо гитары из-за плеча, оказывается, виднелся приклад мелкокалиберки.

В костре угасали головни, он подкатил их палочкой в кучку и подложил дров. Я предложил ему чаю, он поблагодарил.

– Издалека? – спросил я.

– С линии. Связист. Прошагал семьдесят километров, тороплюсь попасть в Хабаровск на экзамены. Хочу поступить в техникум связи на заочное отделение. Не знаете, «Глинка» в Аян не приходил?

– Нет, теплоход только десятого должен выйти из Николаевска, так что из Аяна пойдет не раньше шестнадцатого-семнадцатого.

– А вы тоже в Аян?

– Тоже. Только я не тороплюсь.

Мы познакомились. Паренек-эвенк назвал себя Иваном. Иван Ильич Наумов. Ванюша – ласковое русское имя. У меня сын тоже Ваня. Узнав, что я писатель, Ванюша начал живо расспрашивать о писателях-дальневосточниках, он многих читал, все, что удавалось достать от проезжих или в Аяне. Он немного наивно представлял литературный процесс, полагая, что если книга написана, то все это обязательно должно было иметь место в жизни писателя. Иначе какая же это правда. Мне нравилась эта его любознательность, и я старался ответить ему как можно полнее.

Вечером на поляну сел вертолет: он летел в Аян, но над Прибрежным хребтом встретил густой туман с моря и воротился. Пилоты сказали, что полетят ночевать на участок. Оказии не предвиделось, и мы с Иваном тоже решили ехать на Разрезной. Кстати, оттуда приехал Дима, привез на склад Туманова. Оказывается, в вертолете летело начальство из комбината и Туманов прикатил их встретить и залучить к себе на участок, чтоб договориться по ряду производственных вопросов. Дима выглядел очень расстроенным и, когда Туманов улетел с вертолетом, молча посидел у костра и лишь потом позвал нас в машину: пора и нам!

С Иваном они были давние знакомые, Дима не раз останавливался у него, когда зимой гонял машину по трассе на Томптокан. «Иван молодец, он не пропустит, чтоб не напоить чаем. По таежным законам живет», – говорил Дима.

Смеркалось, когда мы выехали на участок. В дороге Дима рассказал, что он задержался в пути, и Туманов, боясь, что опоздает к прилету начальства, начал его в дороге крыть в хвост и гриву, что называется.

– А что я мог поделать,- жаловался Дима. И только тут я уловил, что он немного выпивши. – Дороги сами видите какие, по ним только машины гробить, а не ездить: яма на яме. Обозлился, рванул на всю железку. Думаю, пусть хоть сейчас на куски разлетится, хоть немного погодя. Надо тебе быстро, пусть будет быстро, а мне все равно на этой машине не ездить больше. Хотел поработать до конца сезона, а теперь к черту – не хочу. За что я должен матерки терпеть, что я, не человек? Когда начало кабину бросать, смотрю, утих мой Туманов. Вцепился руками в скобу, чтоб не вылететь, молчит. Ну почему такое неуважение, Владимир Иванович?…

Лучи фар выхватывали из тьмы то землю под колесами, то верхушки деревьев, свет метался по сторонам, когда дорога делала крутой поворот, обходя выворотни и камни. Внезапно перед колесами покатился какой-то серый комочек.

– Заяц! – воскликнул Дима и в момент, приглушив мотор, выскочил из кабины. Такого проворства от него я даже не ожидал. В два-три прыжка он настиг зайца в колее и схватил его за уши.

У маленького, трепещущего, как осиновый листочек на ветру, зайчонка, наверное, душа была в пятках от страха, когда Дима передал его в руки Ивану.

– Держи крепче. Отдадим его доктору, он всяких зверушек очень любит, прямо без ума от них, готов день и ночь с ними возиться. Вот будет ему радость…

– Ну, Дима, ты прямо виртуоз, – не мог сдержать я похвалы. – Надо же, зайца поймал в лесу. Скажи кому – не поверят…

Небольшое дорожное происшествие оттеснило недавнюю обиду, и Дима повеселел, начал рассказывать, что собирается в отпуск и, может, поедет в Аян вместе с нами. Жена небось уже заждалась его в Новосибирске…

В конторку Дима вошел с сияющим лицом, придерживая за пазухой зайчонка.

– Олег, угадай, что я тебе привез? – обратился он к доктору. – Ладно, все равно не угадаешь, держи.

Олег Михайлович принял зайчонка, сунул его в какой-то ящик, чтоб не убежал, а сам кинулся отыскивать для него подходящую картонку. А утром поднялся переполох: зайчонок сбежал из картонки. Мы обыскали все углы, и Олег махнул рукой: заяц сбежал в тайгу, теперь не сыщешь. Он очень досадовал, что не обвязал картонку марлей, и прямо-таки был удручен пропажей забавного зверька. Лишь дней через пять, когда мы встретились с Димой на борту теплохода и я спросил его, не нашелся пи заяц, он ответил, что зайчонок был под полом избушки и оттуда его выгнал… котенок. Они подружились, вместе спят в коробке, вместе играют и очень забавно себя ведут.

А в то утро нас с Иваном взял на борт вертолет, чтоб доставить в Аян. Вместе с нами летели еще три человека из артели: новый капитан «Шкота», механик-дизелист и старатель, едущий в отпуск. Ждали только погоды. Туман полз с моря по долине Лантаря, сырой и холодный, но в рединках между его густыми клубами проглядывало голубое, и пилоты ждали, что он вот-вот поднимется.

Вертолет поднялся, повис на мгновенье и косо, как коршун против ветра, понесся над долиной ключа, оставляя позади старательские избушки, приборы, ползающие, как жуки, бульдозеры. Туман плыл навстречу, охватывая машину рыхлыми серыми клубами. Выше сняло солнце, острые конусы зеленых сопок упирались в голубое небо, а по долинам накатывался туман, обкладывая землю белой глухой пеленой.

Пилоты решили подождать, пока он рассеется, и посадили машину на галечную отмель Мамая, неподалеку от склада. Все были настроены оптимистически, считали, что не пройдет и часа, как будут в Аяне, и нимало не беспокоились о погоде: небо голубое, пригреет солнышко, и туман разойдется. Кто разглядывал камешки, выбирая самые красивые, кто беседовал, кто любовался лесом, поднимавшимся на береговом яру плотной стеной. Новый капитан «Шкота» строил планы, как он сделает команде «разгон» за безделье и впряжет всех в работу. Катеру, оказалось, необходим ремонт: переборка дизеля, смена подшипников вала, что-то еще, что можно сделать лишь в заводских условиях.

– Ни черта, сделаем, – бодро говорил капитан механику. – Что мы, не старатели? Если мы не сделаем, так кто тогда и сумеет. Верно? – обращался он к бородатому золотозубому своему спутнику. Тот согласно кивал: его, как специалиста по дизелям, Туманов направил в помощь команде, твердо веря, что если уж они не смогут ничего сделать, так и заводской ремонт не поможет. Да и времени не хватало, чтоб отсылать катер па заводской ремонт. Катер нужен был немедленно, через неделю не больше, нужен артели позарез.

…Туман тем временем несколько поредел, поднялся, и вертолет начал раскручивать лопасти, разгоняя по сторонам вихри. Взлетели. Чем ближе к Прибрежному хребту, тем выше забиралась машина. Внизу, как коробок, домик связистов, узкая ленточка просеки, линия. Скалистые обрывы хребта почти вровень с машиной. Бурые, в изломах, словно хаотически наставленные из огромных глыб стены – лишь бы повыше, – вздымались по сторонам горы. В глубоких, как провалы, цирках-впадинах поблескивали озерца, зеленели альпийские лужайки, а на макушках по расселинам лежали белые снега, не успевшие растаять. Из-за хребта тяжело переваливался туман, словно варево из кастрюли через край на большом огне.

Вертолет поднялся выше, но и там не было просвета. За хребтом все было обложено густым туманом, и вертолет повернул назад.

– Высаживаемся! – толкнул я в бок Ивана. – До Аяна километров сорок, дойдем пешком, а то на участке насидимся.

Он согласно кивнул, я написал пилотам записку: «Просим высадить!» – и Ванюша подал ее в кабину летчику. Вертолет опустился возле домика связиста. Мы забрали рюкзаки и вышли. Оглянулись, смотрим, за нами вылезают и старатели. Туман может продержаться неделю и больше, а им необходимо было попасть в Аян немедля. Идут с чемоданами, будто на вокзал дойти, не далее. Двое хоть в сапогах, а третий в штиблетиках. Я даже засмеялся: ну, парень, далеко уйдешь так-то!

Сорок с лишним километров нести в руках чемодан- руки оторвешь. На их счастье в доме оказалась хозяйка – пожилая женщина. Она нашла мешок, капитан переложил в него вещи из чемодана, я помог ему привязать за углы лямки из веревки, подогнать их по плечам. Для второго спутника женщина вынесла старые резиновые сапоги, и мы бодро двинулись по линии связи на Аян.

Женщина сказала, что на одиннадцатом километре будет зимовье, можно там отдохнуть, попить чаю. Впереди пошел Иван. Он эвенк, таежник, связист, для него ходить по линии привычное дело. За ним старатели и замыкающим я.

Через три километра сделали привал. Сидим, беседуем, хвалим себя за предусмотрительность – догадались покинуть вертолет и завтра будем на месте, уж тут нам никакая погода не помешает, все равно дойдем, – и вдруг слышим гул мотора. Вертолет. Ах, черт возьми, он же рядом! Значит, пилоты только с нами не пожелали лететь, а без нас подались в Аян. Увидели, что погода портится надолго и решили прорываться сквозь туман. Но вертолет не догонишь, не покричишь «Дяденька, погоди маленько!» И мы пошагали дальше.

С увала на увал тянулись чередой столбы, и мы отсчитывали по ним пройденный путь. Прошли одиннадцатый километр, а зимовья не было, и дождик как назло начал нашептывать что-то невеселое, и болото лежало там, где быть ему не положено, – на склонах, и ключи бежали бурливые, в наледях и от этого до дрожи холодные.

Мы начали ворчать на Ивана: вот, мол, связисты, и не знают, где зимовье. Чтобы не слышать воркотни, Иван прибавил шагу и шел метров на двести впереди, а мы плелись, как поденщики, с трудом вытаскивая ноги из мхов.

Ах если б показалось солнце! Совсем другое настроение владело бы нами, переход превратился бы в незабываемую дивную песню, потому что все тогда засияло бы, зазвучало, ожило, как мощный орган под руками музыканта-виртуоза. Но солнца не было. Даже облаков, и тех мы не видели. Плыл над землей серый непроглядный туман, все ниже придвигаясь к ее груди, и съедал краски, звуки и даже свет, струившийся с небес. Лучи глохли в толще тумана, не в силах пронзить его.

По ключам лежали пласты белого льда, словно бы оставшиеся после ледохода на берегах. Рядом с ними – поля цветущего лимонно-желтого рододендрона. Наледи дотаивали и по лощинам, где пробивались со склонов родники. О величине и толщине наледей можно было судить по изуродованным стволам ив и тополей. Мороз и лед обломали им нижние ветви, и дерево походило на скрюченного ревматизмом старика, с рубцами и многочисленными наростами на теле, красноречиво говорившими о нелегкой жизни. Тополя были могучими, в два обхвата, но низкорослыми карликами, а не красавцами-великанами, какие встречаются по горным рекам на юге Хабаровского края.

Четырнадцать километров отшагали мы до первой избушки. Там находился связист, пришедший сюда с обхода линии, его следы мы видели повсюду – то просека подчищена, то новый столб подтащен к линии, то под старый столб опора подведена. Работы на линии всегда хватает, а участок велик – двадцать пять километров.

За порогом нашептывал дождь, а в избушке было тепло и сухо, и на плите стоял котелок с чаем. Иван позвонил следующему на линии связисту, – там оказался его товарищ, – попросил его истопить печку, потому что придем к нему мокрые, чтоб было где обсушиться.

Идти под дождем много труднее, и мне уже не приходило на ум любоваться картинами природы, а Иван не донимал меня расспросами, о чем придется. Шагали молча, изредка останавливаясь, чтоб обождать отставших. Незадолго до нас по тропе прошла медведица с малышом, и мы видели вмятины огромных лап и рядом маленькие, будто ребячьи, следы медвежонка. Ключи, бурные речки, каменные осыпи, заболоченные долины чередовались перед нами. Мы уже не выбирали, где помельче, все равно мокрые, и лезли напрямик. Эвенк связист Семен жил в большом доме, занимая одну половину, а в другой помещался его напарник – угрюмый эвенк лет сорока. Семен лишь недавно отслужил в армии, холостяковал, был веселым и непоседливым, делал все споро, слушал нас и сам рассказывал о себе. Печка жарко пылала, вся обвешанная нашей одеждой, а мы валялись на полу и на кровати, наслаждаясь теплом и отдыхом. Ужин был неизысканный – лапша с мясными консервами, чай, но радушие хозяина искупало недостатки с избытком.

Вечером, уже при свете лампы, играли в шахматы. Семен проигрывал, но не огорчался, он был рад поговорить, наскучавшись со своим неразговорчивым напарником.

Утром я позвонил по телефону Охлопкову и попросил выслать нам навстречу машину, насколько позволит дорога, потому что наш капитан натрудил ногу и еле дошел до дома связистов. Василий Степанович сказал, что машина нас встретит. Мы вышли под хлесткий встречный дождь. Предстояло пройти двенадцать километров до барака, в котором жили заготовители дров. Через полчаса на нас не было сухой нитки, и только быстрая ходьба спасала от холода. Если вам предстоит дорога, но вас не гонят в шею из-под крыши, не ходите в дождь даже летом, не подвергайте свое здоровье опасности. Вы не представляете, что значит, когда по телу струится вода, когда озноб забирается, кажется, в самое сердце и тело колотится и сотрясается от холода, а зубы клацают так, что хоть челюсть подвязывай.

На наше счастье, у барака уже стояла крытая брезентом машина, и через час она подбросила нас к порогу гостиницы. Мы ворвались в комнату, но там царила сырая прохлада, потому что отопительный сезон еще не начинался. Ничего другого не оставалось, как бежать за бутылкой водки, чтоб хоть немного согреться.

Когда выпили по стопке, дрожь вроде на время унялась, и капитан предложил бежать всем на катер: там печка, там обсушимся и согреемся! Мы ринулись туда.

На пути к берегу меня перехватил Василий Степанович Охлопков. Он шел с чемоданчиком в баню по случаю воскресенья.

– В баню? Идея! – я с радостью согласился, представив, как жарко обдает меня раскаленный пар.

Жизнь Василия Степановича Охлопкова – яркая иллюстрация тех изменений, которые принесла Советская власть народностям Севера. Его детские годы прошли в стойбище Бурукан. Это в Тугуро-Чумиканском районе, в истоках реки Тугур, там, где она бежит навстречу другой реке – Нимелену, словно желая слиться с ней, да вдруг Тугур подался круто на север к морю, а Нимелен – на юг, к Амгуни, хотя препятствий для встречи вроде бы и нет: между ними лежит километров восемь заболоченной равнины. Нынче этого стойбища нет, люди переселились в поселок Тугур.

Отец Василия Степановича был оленеводом и этому же учил сына, не представляя, что его ожидает другая судьба. В детских воспоминаниях яркой звездочкой до сих пор остается посещение стойбища Луксом – большевиком, страстным пропагандистом ленинских идей. Он совершал поход по Северу края, чтобы вернее определить будущие границы районов и, бывая в стойбищах, разъяснял национальную политику партии, задачи Советской власти. Могучего сложения, в дохе и оленьих расшитых торбасах, он поразил и покорил детское сердце, явившись к таежным людям, чтоб вести их к свету, к необыкновенно хорошей жизни, где никогда и никому не будет горя, где не будет голодных слез, где больших и малых будут учить читать умные книги. Такое под силу только разве героям сказок.

Отец Василия Степановича вызвался провожать Лукса до следующего стойбища, а маленький Вася теперь мог подолгу мечтать о жизни, которая скоро наступит. Ведь Лукс обещал, что все это будет.

И действительно, Советская власть потребовала, что-бы дети эвенков и якутов учились в школе, построила для этого интернаты, а в Николаевске-на-Амуре открыла педагогическое училище и медицинский техникум для народов Севера.

В 1941 году летом молодой учитель Охлопков уже получил назначение в школу, находившуюся в тайге, за триста с лишним километров от районного центра. Добираться надо было на лодке, по совершенно безлюдной местности. Везли самое необходимое: несколько мешков муки и тетради. Без этого ни о каких занятиях не могло быть и речи – время было уже военное, голодное. Река Уда, а затем Шавли, Урми, по которым предстояло плыть до затерянного в тайге приискательского поселка Баладека, были горными, стремительными, и против течения можно было идти только на шестах. Подниматься на шестах – это тяжелая изнурительная работа даже для возмужалых крепких людей, а Василию Степановичу – самому старшему на лодке – было двадцать один, другому парню – семнадцать, а третьей ехала с ними девушка.

Мне пришлось однажды плыть по этим рекам, я спускался по течению, и то для этого пути потребовалось полмесяца. Больше всего хлопот Василию Степановичу доставляла пища. Кроме муки ему ничего не могли дать, и приходилось в пути ловить рыбу или выпрашивать ее у рыбаков. А сколько раз лишь по счастливой случайности они избегали гибели, когда лодку прижимало течением к залому.

После нескольких лет работы учителем Василий Степанович был взят на партийную работу. В 1952 году он получил назначение в Аян на должность второго секретаря райкома. С тех пор, если не считать годы учебы в Высшей партийной школе, он все время живет в Аяне.

Он знает в районе всех, все знают его, потому что в районе около трех тысяч жителей. Район огромный, и первая ознакомительная поездка заняла у Василия Степановича более полугода. Пришлось ехать на оленях, на лодке, идти пешком. Другого способа побывать в стойбищах района не было. Уехал в мае, а вернулся зимой, исхудавший, в обтрепавшейся одежде.

Сам Василий Степанович рассказчик не ахти какой, больше слушает да посмеивается чему-то своему, и если бы не жена его – Александра Дмитриевна, может, и этого не рассказал бы он. Одно можно сказать про район, что жить и работать в нем стало много легче, чем даже десяток лет назад. Имеется вертолет, на нем можно быстро слетать в отдаленный поселок, вывезти тяжелобольного к больнице, обнаружить пожар и принять меры к тушению. Укрепились связи в районе. А ведь еще недавно райком не имел даже своей машины.

У Василия Степановича хорошие связи с Якутией. Много родственников своих и жены, добрых знакомых. Родственники – видные партийные деятели, хозяйственники, ученые. Когда Якутия отмечала свое пятидесятилетие, Василий Степанович с женой были в числе приглашенных и много об этом визите мне рассказывали.

Квартира у Охлопковых коммунальная, из трех комнаток, в деревянном одноэтажном доме. Рядом с крыльцом крохотный цветничок из незабудок – отрада Александры Дмитриевны. Есть несколько грядок картошки. Ничего, растет, хотя еще не цвела. Охлопковы утверждают, что до морозов картошка созреет. Половина огорода пустует, здесь заросли фиолетовых ирисов. Александра Дмитриевна сожалеет, что, пока ездили в отпуск, сосед скосил траву на сено для коровы, а вместе с травой и цветы. Теперь ирисы лежат в рядках, хотя неизвестно, высохнет ли когда-нибудь трава. Что ни день, то туман или дождь.

Александра Дмитриевна по характеру женщина романтического склада, ее влечет красота природы, она бы, что ни день, ходила бы на сопки, любовалась бы морем, но работа не всегда оставляет для этого времени. Недавно побывал в Аяне хабаровский художник Петухов, собирал материал для картины о Вострецове и оставил Александре Дмитриевне краски и кисти. Вспомнила Александра Дмитриевна, что в молодости увлекалась живописью, и опять загорелась: дай попробую написать аянский пейзаж! Вокруг такая красота, так неужто у меня ничего не получится…

Обстановка в квартире скромная, только самое необходимое для жизни, никаких излишеств. Да и откуда взяться излишествам, если воспитали своих детей, да приемного сына Юрия. Теперь, что ни день, бегает к ним внучонок, шустрый мальчонка, через год в школу пойдет. Дед разговаривает с внуком, как со взрослым, уважительно. Разве уедешь куда от детей да внуков?

В первое же утро, как вернулся в Аян с участка от старателей, отправился я посмотреть поселок. Улицы, как ветви у дерева, расходятся от первой, что идет от причала. По сторонам сопки, а улицы в распадках. Дома, кроме одного-двух, одноэтажные, деревянные. Но уже начато строительство каменных и шлакозаливных. Темпы строительства невелики, потому что каждый кирпич и гвоздь надо везти сюда с материка. Василию Степановичу на свой риск приходится порой вмешиваться и вносить поправки в проектную документацию. Составляют ее в крае, не очень вникая в возможности района. А они таковы, что тут выгоднее строить из камня, которого кругом полно, чем из кирпича. Так из местного материала построили баню, сейчас ладят новую электростанцию. Большой районный холодильник строит бригада шабашников из Киева: студенты, аспиранты, заимевшие специальности строителей до учебы. Строят аккордно: одни хотят быстрее получить холодильник, другие – сдать его и заработать. Я поинтересовался, не великоват ли он для аянского колхоза, ведь рыбы здесь берут самую малость? Василий Степанович ответил, что холодильник нужен не только для рыбы, а главным образом для хранения продуктов, завозимых на долгую зиму.

Клуб в поселке большой, хоть и деревянный, но опрятный, только что перекрашенный, мест на двести пятьдесят, с комнатами для кружковой работы, с библиотекой.

– Клуб и баня, это наши народные стройки, – смеясь, сказал мне Василий Степанович. – Клуб мы строили семь лет, а сгорел он за два часа. Как без клуба жить? Новый строить? А где деньги возьмешь, кто даст? Собрал я руководителей всех организаций и предложил строить своими силами, с помощью молодежи. Сами готовили лес, сами вывозили, сами строили. Без расходов, конечно, не обошлось, кое-какие материалы пришлось покупать, но клуб построили. Так же и с баней. Сложили стены из камня, не стали ждать, пока нам кирпич доставят…

Аян – типичный районный центр, здесь есть все, начиная от почты и кончая хлебопекарней. Есть хорошая поликлиника и больница, есть десятилетка, интернат. Из производящих организаций в Аяне существует только пилорама, работающая на поселковое строительство, да еще колхоз. Словом, нет предприятий, которые придавали бы жизни стабильность, перспективу. В районе работают геологи, старатели, но они в счет не идут и пользы от них нет никакой, разве что штрафы идут от них в доход государства: за всяческие нарушения правил пользования угодьями, за пожары, возникающие по их вине, загрязнение воды, за браконьерство. Работают они по своим планам, району не подчиняются и симпатиями у Василия Степановича не пользуются.

– Много добудут золота или мало, нам все равно, мы ни копейки прибылей от этого не имеем. Хоть бы строили что-нибудь покапитальней, дорогу какую проложили, и то бы спасибо…

Так отозвался о старателях Василий Степанович, когда я поведал ему про свои впечатления от артели.

…Бухта. Волны лениво накатывались, еле пошевеливая камешки. Словно невесомые, колыхались на темной воде чайки и казались издали хлопьями пены. Покачивались катера «Матросов» и другой, колхозный, с неразборчивой надписью. «Шкот» стоял на отмели, за чертой прилива, накренившись на один бок. На нем топилась печка, и жиденький дымок от сухих дров поднимался из трубы. Под кормой бухали кувалдами ремонтники, а на палубе, над машинным отделением, уже стояли пирамидой бревна и с блока свисали тали для подъема тяжелых частей дизеля. Старатели не теряли даром времени, перебирали машину. Бухта, словно чаша среди гор, была накрыта туманом. Будто щель, оставалась прослойка чистого воздуха между ним и водой, и в этом оставшемся пространстве, как в низком тесном помещении, метались птицы. Чайки не решались скрыться в сером мареве и, пометавшись, устало опускались на воду отдыхать. Мир казался тесным, в нем не помещались ни горы, ни море, и сам поселок выглядел придавленным. Мне подумалось, глядя на эту картину, что надо очень и очень быть влюбленным в эту суровую землю, чтоб написать о ней так, как молодая поэтесса Елена Иванова:

Снова даль смял сырой туман,

Ветер смел краски солнца,

Но таким я люблю Аян

В синей свежести ночи росной.

Здесь по-своему красота:

Перешейки, распадки, скалы.

И сбегает к морю тайга,

Наступая на мир усталый.

Бьется в берег ладонь волны,

Осыпая бисером камни…

Затихают мои шаги

Возле моря

В сыром тумане.

Словно я затерялась в лесу

И никак не найду дороги,

И Аян, как любовь, несу

Через радости и тревоги.

Стихи Ивановой впервые были опубликованы в газете «Молодой дальневосточник»? В небольшой подборке из трех стихов вдруг проглянула чуткая к слову и красоте природы талантливая душа. Стихи печатались весной 1971 года, и я порадовался тогда, что маленький Аян будет иметь свою певицу. Ведь для любого таланта, как для кремня, чтоб он начал высекать искры, нужно кресало – обстановка, которая побуждала бы его к действию. Я надеялся встретить поэтессу, узнать ближе, что она за человек, понять ее душевный мир, но ее в Аяне уже не было.

Что ж, бывает, оповестит человек целый мир о своей любви к тому же Аяну, и не успеет просохнуть краска на строках, а его уже нет. Улетел. Самое плохое, когда молодого поэта начинают хвалить и прочить в гении, которому, конечно, уже не место в том же Аяне. И молодой неискушенный человек поддается, а потом с горечью видит, что большой город не вызывает в нем эмоций, не дает стимула к творчеству. Но я тешу себя мыслью, что Иванова уехала по другим соображениям: может быть, чтоб найти свое счастье в жизни. Выезд талантливых молодых людей из района – ощутимая потеря, не потому лишь, что стало одним человеком меньше. В печати уже говорилось, что одной из причин текучести кадров в отдаленных районах является недостаток культурных и научных сил, а имеющиеся не всегда мы стараемся удержать, и это очень плохо. Люди стали жить не только хлебом единым. Кроме жилья, работы, сносного быта и снабжения им необходима и духовная пища. Теперь это факт неоспоримый.

Туман над побережьем не хотел рассеиваться, он медленно плыл над землей, над морем, скрывая в своих рыхлых клубах береговые кручи и поедая краски земли. Лениво, тяжело накатывались с моря волны, пошевеливая мокрую, отдающую холодной синевой гальку. Если б не чайки, море выглядело бы пустынным, лишенным всякой живности. Я долго шел по кромке, где волны, набегая, ритмично пошевеливали вал водорослей, мусора, банок, которыми человек готов забросать все море, а оно с фанатичной настойчивостью возвращало их назад.

С кормы катера матрос забрасывал удочки и тягал окуней и навагу, которые все еще водились у неприютных этих берегов. А ведь было время, когда вАянскую бухту заходили стада китов и прочего морского зверя, но это было так давно, что и костей на берегу уже не найти – истлели. К тому, чтоб их не стало, приложили руку иностранные китобои, у русских в то время не имелось своего флота для промысла. В подтверждение приведу текст из книги «Живописная Россия», страницы 180-183. «Гейне, прибывший в Аян, 31 августа 1855 года, на военном американском винтовом паровом судне «Джон Хоттон», описывает ловлю кита в Аянском заливе, происходившую при нем, так как он застал там, по приезде, на рейде залива «целый флот американских китоловов». По словам Гейне, в 1855 году в Охотском море находилось от 400 до 500 американских китоловных судов, что весьма возможно, так как по случаю войны в том году между Россиею, Англией и Францией английские и французские китоловы не направлялись в это море. Зато американцы хозяйничали там, как только хотели…

Мы пробыли уже три дня в Аяне и намеревались выйти из него по направлению к Амуру, – пишет Гейне, – как в самый день отъезда на палубе вдруг раздался крик, что в заливе появились киты. Немедленно со всех китоловных судов были спущены на воду ялботы и закипела работа. В заливе в это время оставалось не менее семи американских китоловов, из которых на каждом было по четыре ялбота. Интересно было смотреть, с какими уловками самцы и самки прогоняли молодых китов в мелкие места моря, чтобы там ненарушимо питаться свойственной им пищей, между тем как взрослые киты, вынужденные оставаться на глубоких местах, плавали в разные стороны вблизи входа в залив, где они или ныряли под стоявшие на якоре суда или совершенно неподвижно, как бы наслаждаясь сном, лежали на поверхности моря, а затем, подобно куску свинца, вертикально погружались в глубину и таким образом удалялись от приближавшегося к ним ялбота, именно в тот момент, когда он настолько приближался к животному, что гарпунщик приготовлялся уже бросить свое смертоносное орудие в кита.

На мелкой воде видны были около дюжины молодых китов и большое число рыб, северных каперов, между тем как около пятнадцати взрослых китов, самок и самцов, плавали в разных частях рейда, имея за собой по одному и даже по два ялбота, которые старались по возможности нешумными движениями заслонять им дорогу с рейда…

…Кит с серою спиною, очнувшийся вновь от постигшей его беды, по-видимому, собрался со всеми силами, для избежания нового бедствия и по временам выкидывал на поверхности воды забавные движения, чтобы как бы показать, что он не упал духом. Проплыв несколько миль по направлению к морю, он вновь возвратился почти на полмили к тому самому месту, где в него всажен был первый гарпун. Другой кит с быстротою молнии унес с собою ялбот к северному мысу Аянского рейда и таким образом совершенно скрылся из вида. Кит с серою спиною, решительным порывом, быстрым развитием сбереженных до того сил, повернул назад и понесся по совершенно противоположному направлению, но рулевой ялбота вовремя усмотрел это движение кита и могучим ударом весла повернул свою лодку в момент наибольшего напряжения веревки, так что вновь началась прежняя бешеная гонка. Длинный риф находился на прямом пути кита, который, как бы потеряв сознание, несся на камни. Он был уже так близко к рифу, что ему предстояло или сделать крутой, прямоугольный поворот в сторону, или разбить свой череп о скалы. Еще вовремя он решился на этот поворот и понесся далее скорее прежнего. В это время, когда его голова одно время находилась над водою и он несся мимо одного ялбота, находившегося в засаде, гарпунщик последней лодки бросил второй гарпун в кита. Гарпун, брошенный сильною, ловкою рукою, скользнул однако только по голове животного, и гарпунщик с видимым неудовольствием стал вытаскивать из воды свое орудие. Неожиданное новое нападение привело кита в бешеную ярость. Отскочив с необыкновенною силою от рифа, кит этим движением вырвал из своего тела первый гарпун и понесся вперед с такой быстротою, оставляя за собой кровяную полосу, что всякая мысль о его преследовании оказалась невозможной.

Кит спасся и ушел из Аянского залива в море. Раны, нанесенные гарпунами киту, обыкновенно не заживают и разъедаются соленою водою моря до того, что смерть не заставляет ждать себя и кит в виде трупа выбрасывается на берег».

Довольно интересная сцена охоты, не правда ли, которой нам уже не наблюдать? Сейчас и моряки судов, совершающих плавание по Охотскому морю, не могут похвастать тем, что видели хотя бы одного кита. Лет пятнадцать назад мне довелось быть на берегу Сахалинского залива севернее Николаевска-на-Амуре. Там мне попалась позеленевшая, замытая в песчаную косу огромная кость полувековой давности. Впрочем, я не уверен, что она принадлежала киту, а не косатке. Таковы итоги прошедшего века.

Унылое и серое плескалось у моих ног море. Пустое море, хотя само его название говорило обратное: Охотское море.