Улыбка Джугджура

III. ЗЕЛЕНОГЛАЗАЯ МАЯ

Своих поездок по краю я никогда не держу в тайне от друзей, наоборот, мне доставляет искреннюю радость обсуждение будущего маршрута, предполагаемых встреч с людьми и природой. Такие разговоры скрашивают однообразие зимней жизни, когда вынужден поневоле сидеть под крышей дома. В таких случаях в попутчиках нужды никогда не бывает, все готовы идти с тобой хоть на край света, делить тяготы пути, опасности, в попутчики набиваются даже те, кто не совсем тебе и желателен. Но вот подходит время собираться, и ты один: самые невероятные причины мешают людям оставить город даже на месяц. Один заболел, другой вместо севера едет на юг, третьему такая поездка кажется бесполезной (ты напишешь о поездке книгу, а чего туда попрусь я?), четвертый не решается на расходы в сотню рублей ради своего здоровья, хотя, не моргнув, на какие-нибудь именины тут же выложит не меньшую сумму. Я не удивляюсь, когда даже самые преданные друзья вдруг изменяют данному слову. Только вздохнешь: такова жизнь, ничего не поделаешь!

Так случилось и на этот раз, и поскольку мне предстоял дальний путь по безлюдным местам, в последнюю минуту я взял в поездку сына – Алешку. Он студент, у него каникулы, и чего ради молодой мужчина должен держаться за юбку жены? Вот так, преодолев сопротивление двух женщин – жены и невестки, я с трудом оторвался от родного порога.

Поездка по привычному пути редко когда подкинет что-нибудь интересное, разве познакомишься с кем в пути, поэтому до Николаевска я полтора часа дремал, и только перед самым городом меня порадовал вид озаренных солнцем облаков, хотя под ними была уже ночь, пробив толщу тумана, мы увидели огни. Внизу накрапывал дождь, стояло затяжное ненастье, и тут даже спрашивать не ходи – побережье закрыто для авиации наглухо. Два дня мы коротали время, слоняясь по городу, а на третий нам повезло – в Аян уходил небольшой грузопассажирский теплоход, и мы устроились, очень мило, в одном из его трюмов. На море меня укачивает, поэтому я люблю море только с берега, издали, а вовсе не с борта судна. Но выбирать не приходилось, надо было как-то добираться до Аяна, а уж там, если не самолетом, то пешком выходить на Нелькан, к исходному пункту моего третьего путешествия.

На теплоходе шли более суток, море было тихое, штилевое, но даже под ясным небом вода казалась черной и очень холодной. Небольшие волны накатывались тяжело, словно свинцовые, без прозелени и голубизны, столь обычных в других морях, в тех же Черном или Японском. Если Аральское по цветовой шкале стоит в числе первых, как одно из самых голубых, то Охотское наверняка числится в последнем ряду.

Днем показывались слева и снова медленно таяли в дымке голубые берега Шантаров и побережья, и тогда вокруг судна появлялись чайки – вестницы близкой земли. На заходе солнца, против света, горы Прибрежного хребта словно бы загустели, налились синевой и приблизились. Отчетливо обрисовался силуэт Лонгдара – стража Аянской бухты. Все пассажиры столпились на верхней палубе.

На берегу зажигались только первые робкие огни, когда теплоход бросил якорь в бухте, но сойти нам удалось лишь утром, когда в Аян пришел катер и подогнал к борту баржу.

Мы оставили рюкзаки в гостинице и пошли по Аяну. С первого взгляда я приметил новшества: у развилки улиц, где когда-то находилось приземистое старое здание – штаб Пепеляева, теперь стояли бетонные плиты – стелы с надписями, извещавшими о победе войск Красной Армии над интервентами. Мемориал был поставлен к пятидесятилетию Советской власти в районе.

Разгром пепеляевщины вошел в историю гражданской войны на Дальнем Востоке как «ледовый поход» экспедиционного отряда Красной Армии под командованием Вострецова.

Пепеляева – бывшего колчаковского генерала, мечтавшего о создании «автономной Сибири» – некоего крестьянского царства, обособленного от большевистской России – и ожидавшего только, когда сам «народ» призовет его на помощь, судьба словно бы в насмешку свела с «представителями якутского народа» – контрреволюционером Куликовским и К°. В марте 1922 года мятежникам, воспользовавшимся продовольственными затруднениями в Якутии, удалось захватить Якутск, и они теперь обратились за помощью к Пепеляеву. Не вняв предостережению советского полпреда в Харбине, Пепеляев приступил к организации «добровольческой дружины» из бывших офицеров и белогвардейцев всех мастей. На снаряжение этой «дружины» только одна американская фирма «Олаф Свенсон и К°.» израсходовала около 400 тысяч рублей золотом, надеясь в случае удачи авантюры компенсировать эти расходы грабежом пушнины и золота на Охотском побережье.

30 августа 1922 года пепеляевская банда численностью около 750 человек выехала из Владивостока в Аян на двух пароходах «Батарея» и «Томск». К этому времени там находилась банда Коробейникова, вышвырнутая уже из Якутска.

Через некоторое время в Аян подошел отряд генерала Вишневского. Теперь у Пепеляева дружина выросла до 1200 человек, и он после колебаний, вызванных подавлением мятежа в Якутии, принял решение начать зимний поход на Якутск. Контрреволюционное отребье – Куликовский и другие воротилы – горячо заверяли генерала, что он получит широкую поддержку народа.

Хроника тех дней такова:

6 сентября 1922 года Пепеляев высадился в Аяне.

10 сентября авангард дружины выступил на Нелькан, чтоб отрезать путь отряду красноармейцев из Нелькана по Мае в районе Семи проток (возле нынешнего поселка Джигды).

11 сентября из Аяна выступила вся дружина во главе с Пепеляевым. Ей предстояло пройти 240 километров по бездорожью. Пепеляев рассчитывал появиться в Нелькане внезапно, разбить находившийся там отряд Красной Армии, захватить запасы продовольствия и транспорт для дальнейшего продвижения. Поэтому дружина вышла налегке, имея при себе только оружие и продовольствие на дорогу.

Красноармейский отряд Карпеля, численностью в 250 человек, прибыл в Нелькан в конце августа на пароходах «Соболь» и «Республиканец» с двумя баржами. Вода в Мае начала падать, и, чтобы пароходы не «обсохли», Карпель отправил их в низовья Маи к Юдоме. Таким образом отряд был заперт в Нелькане до зимы, потому что иного пути, как по реке, для отхода не имелось. За полутора суток до пепеляевцев в Нелькан пришли два перебежчика и предупредили Карпеля об опасности. Стали думать, что предпринять: плоты – не успеют, враги перехватят Маю у Семи проток и с берега перебьют всех. Тайгой – тоже далеко не уйдешь: отряд не имел зимней одежды, а до пароходов было свыше четырехсот километров. И тут красноармейцы обнаружили в протоке на мели старую баржу-брандвахту. Осмотрели – хоть и гнилая, но если заткнуть дыры, спускаться можно. Закипела работа: песок, гальку вычерпывали прямо руками и кто чем мог, тут же затыкали щели. Через сутки, утром 26 сентября, отряд набился в баржу, один к одному, и отвалил. Течение подхватило баржу, а на плесах ее подгоняли шестью парами весел из бревен.

В четыре часа дня отряд прошел Семь проток, опередив пепеляевцев всего на несколько часов. Так, сплавом, отряд вышел к своим пароходам и дальше благополучно достиг деревни Петропавловской на Алдане, избежав разгрома.

27 сентября дружина Пепеляева атаковала Нелькан, но он оказался пустым. Войдя в покинутый поселок, пепеляевцы оказались в западне. Шестьсот белогвардейцев начали поедать кошек, собак, невыделанные шкуры животных, чтоб не умереть с голоду.

Пепеляеву удалось отыскать кочующих эвенков, и те согласились снабжать дружину мясом.

Лишь в декабре дружина смогла выступить из Нелькана. Шли по Мае пешим порядком, делая в сутки по 25-30 километров и устраивая дневки через 3-4 суток, чтобы дать отдых оленям.

Пепеляевская авантюра не была изолированной от общих планов белогвардейщины. Высадившись на северо-востоке, Пепеляев должен был отвлечь на себя силы Красной Армии и тем самым дать возможность Дитерихсу закрепиться в Приморье, ликвидировать у себя в тылу партизанское движение, чтобы затем, сообща с Пепеляевым, двинуться на завоевание Сибири. Так что пепеляевская авантюра была лишь частью общего плана, а не просто причудой генерала, выкинутого революцией в Харбин и вынужденного там заниматься ломовым извозом. Играя в «демократизм», Пепеляев еще в Харбине предлагал отменить погоны, но офицерство на это не пошло, и он добился лишь того, что в своей дружине ввел обращение – «брат», с указанием чина: «брат генерал», «брат поручик», надеясь, что это отличие от старой царской армии скорее привлечет к нему симпатии народа (старая колчаковская армия оставила по себе в народе худую славу своими зверствами).

Генерал Пепеляев спешил к Якутску, пока там не организовались силы отпора, поэтому у Аима он оставил русло реки Маи и пошел таежными тропами на устье Мили, прямой дорогой к Амге и Якутску. В это же время часть его дружины под командой генерала Ракитина (к нему примыкали и бочкаревские бандиты) шла из Охотска на Чурапчу и Якутск.

Навстречу пепеляевским отрядам Якутск выдвигал свои силы. Они закреплялись в Амге, Чурапче и ряде других селений. Изолированным оставалось Петропавловское, и на его поддержку был послан отряд под командованием Строда. В Амге, полагая, что Пепеляев прежде всего устремится сюда, Строд оставил большую часть своих людей для обороны Амги (всего у него было 232 человека).

30 января 1923 года Строд с небольшим отрядом выступил в Петропавловское. Оставшиеся в Амге через сутки были захвачены врасплох неожиданной ночной атакой пепеляевцев и разгромлены. Пепеляев захватил Амгу – в двухстах километрах от Якутска. А отряд Строда форсированным маршем шел в Петропавловское, делая по сорок километров и более в сутки, при жестоких морозах. Путь предстоял немалый – в двести километров, и он торопился.

3 февраля Строд прибыл в Петропавловское и застал там безрадостную картину: неорганизованность и подавленность. На совещании командиров решили, что прежде всего надо разгромить банду Артемьева, но тут перед самым выступлением в деревню пришли три чуть живые красноармейца. Они из Амги, отряд разгромлен. Им, пятерым, удалось прорваться мимо белых, и вместо того, чтобы отходить к Якутску, они решили предупредить своих товарищей в Петропавловском. Шли день и ночь, двое умерли по пути, не выдержав тягот и голода, а они дошли, чтоб сказать – дороги на Амгу нет.

Решено было оставить Петропавловское и идти на Якутск через Амгу, потому что на обход ее у красноармейцев не хватило бы сил.

Обманным маневром отряд оторвался от банды Артемьева и пошел на Амгу, чтобы задержать Пепеляева перед Якутском. Четверо суток отряд был в пути. До Амги оставался один переход. На ночевку отряд остановился в Сасыл-Сасы, небольшом поселке из трех юрт. В двух юртах расположился батальон Дмитриева, в третьей те, с кем пришел в Петропавловское Строд. Уставшие бойцы заснули мертвым сном. Ночью пепеляевский отряд Вишневского обложил селение. Бесшумно сняли часовых возле юрт, где спали дмитриевцы, но когда подошли к третьей, пепеляевцев встретили огнем. Начался бой. Строду удалось наладить оборону вокруг третьей юрты, куда прорвались и застигнутые было врасплох дмитриевцы. В этом бою Строд был ранен, но продолжал руководить отрядом.

Восемнадцать суток длилась осада пепеляевцами Сасыл-Сасы, где в одной юрте, окружив ее снежными окопами, оборонялся отряд Строда. У осажденных не было продуктов, и они питались мерзлой кониной, потому что и дров не имелось, чтоб ее сварить. Пули пробивали стены юрты. Раненые, которых накопилось около девяноста человек, не могли подняться с земли. Не хватало воды, ее выдавали по полкружки на человека, потому что во дворе не оставалось снега, он весь был съеден, за ним надо было выползать ночью за окопы и терять при этом людей.

На все предложения сдаться гарнизон отвечал отказом. Отряд отбил несколько атак пепеляевцев. От беспрерывного пулеметного огня окопы, сделанные из снега и смерзшегося навоза, начали разваливаться. Тогда осажденные собрали все трупы – и своих товарищей и пепеляевцев, около сотни, и укрепили окопы трупами, уложив их рядами друг на друга. Конские и бычьи трупы были съедены, их рубили на мясо.

Весть о том, что отряд Строда героически сопротивляется, облетела ближайшие от Якутска районы и охладила тех, кто надеялся на триумфальное шествие Пепеляева. От Якутска подошел отряд Красной Армии и в ожесточенном бою отбил Амгу. Из Чурапчи, обманув Ракитина, чтоб не ввязываться с ним в бой и быстрее прийти на выручку Строда, прорвался к Сасыл-Сасы отряд «деда» Курашова. Он выдержал бой с пепеляевцами, нанес им большие потери и в решительный момент, когда Пепеляев хотел дать ему бой всеми наличными силами, обошел укрепленное пепеляевцами селение и соединился с отрядом Строда. Осада была снята.

Пепеляеву, мечтавшему о завоевании Якутии и Сибири, не удалось сломить сопротивление даже одного отряда Строда. Он понял, что дело проиграно, и третьего марта отдал приказ отступать на Аян, чтоб там дождаться навигации и убраться в Китай. Начался обратный марш разбитых отрядов Пепеляева.

Для окончательной ликвидации банд Пепеляева был сформирован экспедиционный отряд Вострецова. 26 апреля отряд погрузился на суда «Индигирка» и «Ставрополь» и отправился в далекое плавание. Накануне Первого мая суда без огней, ночью, миновали пролив Лаперуза и вышли в Охотское море. На «Ставрополе» имелась радиостанция, но Вострецов избегал переговоров по радио даже с командованием, чтоб не выдать японцам или пепеляевцам своего присутствия.

В Охотском море суда встретили тяжелые льды, и попытки пробиться к побережью не удались. Морские течения имеют здесь направление против часовой стрелки, то есть с юга на север, а затем на северо-запад и далее вдоль побережья к Шантарам. Решили пробиваться в направлении морского течения. Но льды не редели. Судно, то одно, то другое, вынуждено было дрейфовать вместе со льдами. Старые обшарпанные суда не выдерживали ледяных тисков: лопалась обшивка, гнулись шпангоуты, вылетали заклепки. Того и гляди, суда могли пойти ко дну. Капитаны пароходов настаивали на том, что следует подождать, пока льды пройдут, и тогда идти на Охотск и Аян, но Вострецов оставался непреклонен: только вперед, никакого ожидания. Он не покидал капитанского мостика, сам брался за молот, когда требовалось ставить заклепки взамен вылетевших, вместе с красноармейцами участвовал в авралах по перегрузке угля из одного отсека в другой. Эти перегрузки приходилось устраивать часто, чтоб обнаружить места, где в обшивке появлялась течь. Он не давал людям предаваться безделью, потому что знал – следом появится уныние, а ему надо было сохранить высокий боевой дух в отряде.

4 июня 1923 года в конце дня «Ставрополь» и «Индигирка» у мыса Марикан перед Охотском высадили десант. Вострецов решил захватить отряд генерала Ракитина на рассвете, но для этого надо было преодолеть около двадцати километров таежного бездорожья. Оставив все, что могло мешать в походе, красноармейцы пробирались через болота и сопки, через многочисленные ключи. В лощинах и распадках еще лежал снег по колено. Там, где было поровнее, переходили на бег. Вострецов снял шинель и шел в гимнастерке. В результате такого «марафонского бега» к Охотску подошли только 150 человек во главе с Вострецовым. Ждать отстающих не оставалось времени, и Вострецов решил атаковать белогвардейцев теми силами, которые имелись. Он лично повел группу, чтобы захватить штаб. Были захвачены пленные, но сам Ракитин оказался где-то на охоте. Его нашли позднее, и в последнюю минуту генерал застрелился.

Красноармейские цепи, окружавшие казармы, увидел офицер. Поднялась стрельба. В завязавшемся бою погиб комбат Кузнецов, был тяжело ранен командир взвода Серов, погибло несколько красноармейцев. Вострецов повел красноармейцев в атаку на окруженных в Казармах белогвардейцев. Их закидали гранатами и заставили сдаться. В плен было взято 75 человек, а в числе трофеев – много пушнины и золота. Банда братьев Яныгиных, находившаяся за рекой Кухтуй, бежала и была разгромлена несколько недель спустя.

5 июня на «Ставрополь» погрузили пленных, а также больных и ослабевших красноармейцев. Судно возвращалось во Владивосток, а остальные на пароходе «Индигирка» шли в Аян.

13 июня 1923 года «Индигирка» достигла бухты Алдомы, и отряд здесь высадился. До Аяна – сто километров. Шли тропами, через заросли и лощины, заваленные тающим снегом, через ключи.

В устье реки Няча разведчики обнаружили пепеляевский отряд из якутов. Застигли его врасплох, основная масса отряда сдалась в плен. В пяти километрах от Аяна взяли двух офицеров, и они рассказали, что Пепеляев находится в Аяне, но часть его отряда стоит в семи километрах, строит кунгасы. Часовых Пепеляев расставил на вершинах сопок, чтоб наблюдать за морем, а с суши караулов нет.

Вострецов возглавил группу по захвату Пепеляева и домов с офицерами, а комиссар Пшеничный повел отряд, чтоб пленить остальных пепеляевцев, живших отдельно. Вечером семнадцатого июня Аян был окружен.

18 июня 1923 года Вострецов сообщил в штаб по радио:

«После стоверстного тяжелого похода по тундре в порту Аян в 22 часа 17 июня взят в плен отряд во главе с генералом Пепеляевым. Пленных офицеров 103, солдат – 230. Наши потери – один ранен. Подробности дополнительно. Командующий экспедиционным отрядом С. Вострецов».

24 июня «Индигирка» с пленными на борту вышла из Аяна во Владивосток. В Аяне и Охотске оставались небольшие отряды для ликвидации разрозненных банд пепеляевцев. Многие сдались в плен добровольно, видя бесцельность дальнейших скитаний, многие пытались пробиться на Керби и дальше, чтоб перейти в Китай, но их настигали и уничтожали.

Так была подавлена попытка Пелеляева развязать гражданскую войну на северо-востоке России.

Аян, необыкновенно солнечный, тихий, вселил надежду, что через Джугджур не надо будет идти пешком. Так оно и случилось: днем нас втиснули в самолетик, перевозивший канцелярские столы для почты, и через два часа мы были в Нелькане. Облака, расступившиеся над хребтом на денек, поспешно заметывали за нами дорогу, наглухо и надолго перекрывая для самолетов небо.

Несмотря на прохладную, ласково струящуюся Маю, поселок изнывал от жары. Собаки лежали под заборами у тротуаров, прячась в тень, и ни одной не пришло в голову облаять нас, хотя мы едва не перешагивали через них. Облака бродили над горами, а над поселком властвовало голубое небо и беспощадно, по-южному, палило сухое солнце. Расстегнув рубахи до последней пуговицы, мы добрели до конторы, в спасительную тень крылечка. Был конец рабочего дня, и на перильцах покуривали уже знакомый мне завхоз Колесников и плотник, строивший весной дома на базе – Веселовский. Мы радушно поздоровались.

Оказалось, что в совхозе произошли перемены. Временно его возглавлял Лысенков, а Веселовский исполнял обязанности прораба. Я его едва узнал, он только что откуда-то прибежал и сидел потный, разгоряченный, мало похожий на того плотника, которого я помнил по весне.

Анатолий Иванович Веселовский, узнав, что мы еще не устроены, пригласил нас в комнату гостиницы, которую занимал под квартиру.

– Поместимся, – говорил он, – не так будет скучно одному.

Вечером я был гостем Анатолия Ивановича. Он толковал о том, что вот жизнь не сложилась, пришлось уйти от семьи и жить бобылем. У него такие славные дочурки, только их и жаль, а что бросил дом, все имущество, нажитое долгим трудом, об этом он отозвался одной фразой: все, мол, это ерунда, не главное в жизни, все это можно нажить. Горе в другом, когда вдруг разочаруешься, потеряешь веру в близкого человека. Тут уж ничего назад не вернешь, не переиграешь…

Анатолий Иванович был моим ровесником, а может, чуть старше, в прошлом фронтовик, и мне очень близки были его переживания, потому что никто из нас от такого поворота судьбы не застрахован. Я смотрел на его тяжелые рабочие руки, всю жизнь не выпускавшие топора, и живо представлял, какой огромный поселок получился бы, если б возможно было собрать воедино все, им построенное. След человека на земле. Мы часто об этом говорим, но порой мало представляем, сколь велик он от человека труженика. Добрый след на земле.

Мне было непривычно видеть вчерашнего плотника в роли прораба, и я спросил, почему так получилось. Анатолий Иванович ответил, что ему самому легче и привычнее вернуться к топору, быть простым рабочим, чем возглавлять строительство в совхозе, но никого другого пока не было, и, раз надо, он согласился. Хлопот, конечно, хоть отбавляй. Вот на днях принимали новый мост от строителей…

Я уже видел этот мост через речушку, разделявшую поселок Нелькан. Речушка небольшая, но в паводок приносит много неприятностей, сильно разливается, и мост сооружали на ряжах, довольно большой, метров на сорок. Я не строитель, но мост мне не понравился. Он был без выпуклости, горизонтальный, из-за чего будет увеличиваться нагрузка от проходящих машин, а если еще просядет, то и вовсе.

Ряжи ставили на гальку, засыпали их тоже галькой, углубляя между ними русло, и течение подмоет их, так что осадки не избежать. Он уже сейчас слегка волнообразный. Второе – лес. Обычно на мосты идут лучшие породы древесины, у нас на востоке это лиственница. Она водоустойчива, не гниет от сырости, крепка, ее здесь достаточно, и естественно было ожидать, что мост из нее и будут строить. Но здесь пошла в ход елка, сосна, а это деревья хрупкие и с разной степенью износа. Вот поэтому я и сказал, что на месте прораба такой мост не принял бы и акт не подписал.

– Мост строили не мы, – ответил Анатолий Иванович, – а комбинат бытовых предприятий. Мне самому больше нравятся мосты выгнутые, приподнятые посередине, но таков был проект. Что я тут мог поделать? Строители не отступили от проекта, а там предусмотрено изготовление моста из любого материала, хотя у нас была возможность строить только из лиственницы. Люди работали на совесть, им надо платить, как тут не подпишешь акт? Ждать год, пока мост даст осадку, они не могут… А вообще, не нравится мне это дело, лучше самому работать, – он устало махнул рукой: – Мотаешься день-деньской, как проклятый, а толку не видишь…

Он задумчиво повертел в руках стакан с недопитым вином и сказал:

– Ответственность, конечно, большая. Я понимаю. И нам, на старость глядя, не к лицу идти на сделки с совестью. Свое мнение о проекте мы в акте изложили, а строители здесь ни при чем, они свое исполнили, работу выполнили быстро…

Узнав о цели моей поездки, он посожалел, что не может присоединиться: есть дела и в Джигде, и в Аиме, но пока нельзя уехать, надо сначала отправить в тайгу строителей изгороди, а будет ли завтра погода?!

– Решили все же строить заборы вокруг пастбищ?

– В порядке опыта пока вокруг одного стада. Километров на двести. Трасса намечена…

Я поинтересовался, как осуществить это технически, ведь изгородь пойдет через горы и мари, где кол в землю не забьешь. С помощью пальцев и спичек Анатолий Иванович показал мне, как строить опору для жердяной изгороди без гвоздей, используя лишь пеньки срубленных деревьев и камни. Подобные простейшие изгороди многим приходилось видеть в лесу возле стога сена, по краям поля. Просто, но потребуется огромное количество жердей. Строить надо быстро, за месяц-полтора, иначе цель не будет достигнута. Строить надо прочно, чтобы олени ее не порушили, чтоб она не развалилась сама по себе от непогоды. Бригады строителей уже укомплектованы, снабжены всем необходимым, дело за вертолетом. Хотели отправить сегодня, но вертолет был занят – возил пожарников на тушение пожара: лес загорелся в районе Куран-Уряха от грозы. Удастся ли это завтра – кто его знает: на Севере лови момент, а не успел – можешь потерять недели на ожидание.

Еще в прошлую поездку я познакомился в совхозе с плановиком Геннадием Сергеевичем Кочкиным. Румянолицый, полный мужчина – старожил района, оптимист по характеру – типичный сангвиник, оказался страстным поклонником Маи. Рассказывая о реке, он хвалил рыбалку и обещая попотчевать меня тайменями и шашлыком из окуней. Только, мол, приезжай летом…

Утром я увидел его возле конторы. В черном строгом костюме и белоснежной нейлоновой сорочке, при галстуке, он шел мне навстречу. Мы радушно поздоровались, он улыбнулся всем розовым лицом, по которому было видно, что человек этот не сторонится природы и не прячется от солнца. Он подхватил меня под локоть, взглянул на часы – время еще позволяет – и поволок к соседнему с конторой двухквартирному дому.

В летней кухне на горячей плите стоял таз варенья, банками с вареньем и засахаренной ягодой были заставлены полки и стол.

– Заготовки этого года, – пояснил он, доставая из шкафчика стаканы и бутылку с вином. – Давай по маленькой за встречу.

Мы выпили, закусили жареной рыбой.

– Ну, что, махнем сегодня вечером на рыбалку? Денька на два, на все выходные дни, а? Заодно и ягодки пособираем, охты нынче много уродилось.

– Можно, – согласился я.

– Вот и добро, -обрадовался он, – в конце дня подходи!

Но в этот же день я встретился и с Лысенковым. Принял он меня хорошо, по-простецки, будто не треть года назад расстались, а только вчера.

– Замотался, – признался он. – Почти полгода за директора приходится работать, да и свои обязанности не складывать. А тут сенокос – горячая пора. Думаю завтра податься в Джигду, посмотреть, как там дела, и заодно поспиннингую.

– Кочкин тоже собирается, может, заодно и поедем? – предложил я. – Сам я до рыбалки не очень большой охотник, но зато сынишка – рыбак заядлый.

– Подумаю…

Кочкин, узнав о моем разговоре с Лысенковым, поймал его на крыльце и с ходу насел:

– Понимаешь, еще зимой обещал показать человеку нашу рыбалку. Если мы не покажем, так кто еще? Поедем вместе. На Крестах сейчас таймень и ленок будут…

Лысенков согласился. Он недавно приобрел новую дюралевую лодку «Казанку», мог взять меня, а Кочкин на свою – моего сына. Лодки без перегрузки дойдут быстро.

День в поселке, не заполненный делом, кажется долгим до бесконечности. Сынишка убежал пытать счастья на хариусах, а я обошел поселок из конца в конец, присматриваясь к быту жителей и тем изменениям, которые произошли с весны.

Появились новые, еще не утратившие свежей позолоты, срубы домов. Новый мост через речушку. Достраивалось крыло школы. Ремонтировалось и перекрывалось шифером здание интерната. Жизнь шла. Цвел на грядках картофель, зрели в парниках огурцы и помидоры, обильно уродилась в палисадниках черемуха, рдела рясными гроздьями бузина. Этот кустарник выполнял декоративные функции, украшая усадьбы тех, кто не желал довольствоваться лесом, окружавшим поселок. Густо зеленели на пустырях заросли рододендрона, красовались уцелевшие при постройке березки и лиственницы, брусничник устилал землю за околицей поселка, солнце уже подрумянило верхний бочок у ягод, ими лакомились детвора и взрослые.

По-прежнему густо золотились рубленные из нетленной лиственницы стены бывшей церкви, и за ее голубыми фронтонами и карнизами расстилались безбрежные голубые дали. Волна за волной вставали гребни Джугджурского хребта, а внизу струилась Мая, и по ее глади мчалась моторка, увлекая за собой воднолыжника – загорелого юношу, которому не страшна была холодная купель в случае потери равновесия.

В марте я восхищался Маей, она выглядела невестой в снежной, ничем не запятнанной фате, и мне захотелось написать этюд, но на морозе нельзя было раскрыть краски. И тут меня из окна поманил мужчина: заходи, мол! Наверное, он подумал, что я кого-то ищу. В доме шло воскресное веселье, за столом сидели гости, и меня тоже пригласили к столу. Я отказался, но поскольку уж вошел, то попросил разрешения поработать с полчаса у окна. Теперь я узнал этот дом, да и хозяин меня сразу признал и пригласил во двор. В тот раз он сидел за столом, а по плечам и рукам у него разгуливали большие белые мыши. Помнится, я тогда был несколько удивлен таким увлечением человека, и теперь спросил, держит ли он мышей по-прежнему или…

Петр Григорьевич Орешкин работает в Нелькане кочегаром уже несколько лет и вполне доволен службой и жизнью. Если кроме этого ничего не делать, так куда девать свободное время? Вот он и разводит мышей. С этими словами он подвел меня к вольерам. Там под сеткой копошились десятки белых мышей, больших и малых. Ну и ну, – снова подивился я. Если б он разводил кроликов, голубей, все было бы понятно. Но куда девать мышей, ведь в Нелькане нет лабораторий, где бы их могли использовать как подопытных животных?

Петр Григорьевич вынес из кухни шкурку. Почти горностай, только желтоватая немного, да без черной кисточки, а так вполне пригодная для отделки дамских пальто, шапочек и костюмов.

– Продаете?

– Нет. Отдаем сослуживцам, знакомым. Женщинам на наряды, – ответил Орешкин. – Надо же куда-то девать время после службы, вот и развожу, канителюсь с ними.

Помимо мышей Орешкин был еще заядлым рыболовом. На заборе у него сушилась сеть (небольшими разрешают промышлять рыбу на Мае). Самый промысел начинается осенью, когда на реке появятся забереги, и рыба из горных речек – притоков начнет спускаться в Маю. Вот тогда ловятся и крупный ленок – лёмба по-здешнему, и таймени по пуду и более, и заодно такая прекрасная по вкусу рыбка, как хариус, и еще одна – деликатес даже на Мае, где рыбы пока вдоволь, – тогунок – чуть поменее сардинки, очень жирная, столь же почитаемая, как омуль на Байкале. Вот тогда, при первых морозах, самая рыбалка и начинается, а пока одно баловство: много ли спиннингом поймаешь?!

Но и сейчас рыбка помалу попадалась, потому что возле кухни теплилась коптильня из железной бочки и на проволочной решетке рядками висели золотистые сочные хариусы. По одному их внешнему виду я понял, что имею дело с большим мастером. Копчение рыбы – занятие деликатное, не терпящее ни небрежности, ни спешки. Тут важны и крепость тузлука, и время соления, а затем вымачивания рыбы, и сорт дров, и температура дыма при горении. Как при копчении окороков. Разве придет кому на ум коптить окорок на осиновых или лиственничных дровах? В первом случае он будет горчить, во втором – почернеет, как головешка. Другое дело ольха, ива.

Так вот от одного вида золотистых хариусов у меня потекли слюнки, и я не мог скрыть на этот раз восхищения. Петр Григорьевич вынес из кухни распластанную и аппетитно закопченную щучку и протянул мне:

– Попробуйте. В городе такую не достанете…

Я завернул рыбу в газету и унес в гостиницу, чтоб там не спеша воздать хвалу кулинарному искусству мастера. Вместе с Анатолием Ивановичем мы ее прикончили в момент.

Должен сказать, что шастал я по Нелькану не бесцельно: для дальнейшего путешествия я присматривал подходящую весельную лодочку. На берегу реки и по дворам лежали лодки дюралевые и деревянные, но все рассчитанные под мотор, а я на моторках плавать не люблю и не умею. Верх моих познаний в мирных механизмах- мясорубка. Вот я и присматривал весельную, чтоб потом сторговаться насчет цены с хозяином. Но здешние аборигены эвенки не умели, или им не было нужды, строить хорошие лодки. Сколоченные из досок небольшие лодчонки скорее напоминали корыта и ни в какое сравнение не шли с плоскодонками нанайцев, ульчей, а долбленных из тополя я не видел вовсе. Правда, в дальнейшем мне на пути попадались берестянки – легкие охотничьи оморочки, которые можно взять на плечо и перенести на полкилометра, если необходимо, но они не могли соперничать по своим формам, изяществу и устойчивости с берестянками нанайцев из стойбища Кондон.

Лодочка из березовой коры. Казалось бы, что ее и на одно плавание не хватит, такая она на вид хрупкая, но бережливому охотнику она верно служит по несколько лет, и лишь изредка он где-нибудь подклеит ее, чтоб не текла. Истинные охотники и рыбаки не терпят, чтобы лодка под ними протекала. Делали берестянки раньше без единого гвоздя. Отыскивали для этого ровные березы, в июльскую жаркую пору снимали кору цельным лоскутом, потом бересту свертывали в рулон и подолгу вываривали в котлах, сушили. Затем два-три-листа бересты сшивали, проклеивали смолой швы, укладывали на них гибкую еловую щепу, края полотнища зажимали рейками и начинали выгибать его корытом. Выгнув, концы реек связывали – получались острые корма и нос. Так вот нанайцы делали оморочки более глубокими и длинными, чтоб они могли противостоять небольшой волне, а нос и корму заделывали так, что они походили на медвежий коготь. В такую хрупкую на вид посудину охотник мог уложить разделанного на части сохатого- двести-триста килограммов груза, на такой лодочке он мог почти бесшумно (вместо весел брал в руки палочки) подплыть к пасущемуся на воде зверю. Известно, лоси любят летом забираться в заросшие тихие заливы и лакомиться там стрелолистом, вахтой, широколистной осокой. Да и от гнуса они зачастую спасаются в воде.

Не нашел я в Нелькане и бата – лодки с волнорезом лопаткой, как у хорских удэгейцев, изготовляемой из цельного ствола тополя, или без волнореза – остроносой, как у эвенков на Удэ. Дело, видимо, в том, что если для нанайцев, ульчей, удэгейцев рыбалка являлась основным занятием (без рыбы им было не прожить), то для эвенков – случайным. А раз так, то зачем ему хорошая лодка? Другое дело моторка. Моторку на Мае уважают, на ней можно в момент слетать из Нелькана в Джигду, отвезти в школу детей, съездить в гости. Моторке нипочем стремительное течение Маи, перекаты, не хватает силы одного «Вихря», можно приспособить второй. С моторками здесь управляются даже девчонки-школьницы, а уж про мальчишек и говорить не приходится – каждый! Зато и тонут на Мае часто. Но это из-за того, что уж больно рискованно здесь плавают: запустит мотор на всю катушку, летит птицей, от скорости взгляд завораживает, а там, глядишь, топляк. А уж перекинулся, тогда дела плохи, вода ледяная. При мне поймали мальчишку – утоп с полмесяца назад, ночью налетел на карч.

Но это все – обычное дело для любой реки и моря.

Я сказал Анатолию Ивановичу, что не нашел лодки и вот не знаю, как быть дальше.

– Ничего, найдем, – уверил он меня, – рублей за семьдесят купить можно, есть тут кое у кого.

– Таких денег у меня нет, – ответил я. – Уж лучше тогда на бревне плыть или самому какое корыто сколотить из трех досок на скорую руку…

Так мы и оставили этот вопрос открытым, хотя Анатолий Иванович заверил меня в готовности помочь. Но рыбалка, на которую я собирался, все изменила к лучшему.

Вечерело, когда мы с Алешкой пришли на берег, к лодке. Показался Кочкин. Вместо щеголеватого черного костюма на нем был рыбацкий ватник, резиновые сапоги, а сам он гнулся под тяжестью скарба – известно, рыбаку необходимо многое. Лысенков тоже одет по-таежному, тепло: в свитере толстой вязки, а поверх него куртка из летней оленьей шкуры на завязках, ее ни дождь не пробьет, ни ветер, и очень она легкая, просто невесомая. Такие бы всем оленеводам, да кто их шить возьмется, кто захочет шкуры выделывать, возиться?!

Уложили мы в лодки имущество и поехали. Впереди Кочкин с Алешкой моим, сзади мы с Лысенковым. У Нелькана Мая делится на два рукава, и на острове, на самом мысу, застрял еще по большой воде катер. Как его угораздило сесть на мель – никто не знает. Пытались стащить его тракторами, да не вышло – тяжелый, побоялись порвать. Вот и загорала на нем команда все лето, удила рыбку. На Мае это обычное явление. В кубрике горел свет, на камбузе топилась печка, видно, собиралась команда ужинать.

Мы тоже с ходу черканули винтом по камням, даже на душе заскребло: ну, думаю, каюк рыбалке! Нет, осмотрели винт, ничего, лишь четвертинку лопасти срезало, можно плыть. Там, где Мая идет одним руслом, она и широка и глубока, кажется, плыви хоть на теплоходе. Вода зеленоватая, на глубинах дегтярно-черная, особенно возле скал, когда они спускаются с гор и забредают в реку, будто чудовища какие на водопой. Прибрежный пойменный лес стеной поднимается у воды: тополя, березы, ели, лиственницы, ольха, черемуха, рябина, а по склонам сопок, на каменистых осыпях, сосняк господствует, и довольно зрелый. На отмелях много тальника, много разных кустарников – свидины, дикой смородины, много травы – вейника.

Скалы здесь не из гранитов, не из базальта, как на Амуре, а из желтоватого слоистого камня, судя по многочисленным осыпям – непрочного. Другое дело – на Джугджуре. Там камень цельный, большими монолитами, прочный. Геологи, ехавшие с нами на теплоходе, просветили меня немного насчет того, что основные щиты – платформы сложились на Земле в период докембрия, то есть за два-три миллиарда лет до нашей эры. В дальнейшем, при различных катаклизмах, коренные породы взламывались, перерождались под воздействием химических процессов в граниты, на них наслаивались обломочный материал и осадочные породы, их заливали породы, извергавшиеся из недр Земли. И все же в различных частях земного шара имеются выходы этих первичных коренных пород – анартазитов, есть они и на Кольском полуострове, и в горах Сибири, и на Джугджуре. В связи с запуском спутников на Луну интерес к первичным коренным породам снова возрос. Дело в том, что на Луне тоже нашли аналогичные породы. Там нет атмосферы, и они остались неизменными. Вот эти аналогии, считают ученые, могут помочь прояснить происхождение Земли и вообще планет нашей Солнечной системы.

Геологи – кандидат наук и с ним два аспиранта, все молодые парни,- ехали на Джугджур собирать образцы коренных пород, чтобы потом в лабораториях подвергнуть их анализам.

Стояли скалы по правому берегу, возвышаясь среди леса, будто башни замков с отвесными стенами, сложенными из замшелого плитняка. Солнце уже село за сопку, хотя небо продолжало истекать светом и озаряло поверхность реки. По низинам крались к реке сумерки, и скалы выглядели угрюмыми, недобро затаившими в недрах мрачную тайну. Будь это на Кавказе, в Крыму, где полно туристов, наверное, досужие люди уже давно сочинили бы по такому случаю легенду. Здесь же мимо ездят равнодушно – пригляделись к этаким чудесам, да и не удивишь аборигенов района такими скалами, когда на Джугджуре полно всяких скал, почище этих. Неспроста журналист из газеты «Труд» в очерке о районе назвал его «краем взбесившихся гор». Названо грубо, хотя доля истины есть, потому что для путника, глядевшего на землю с самолета, хребты кажутся бессистемным нагромождением гор. Но в природе нет ничего бессистемного, все находится в связи, другое дело, что ее не всегда удается уловить, понять.

Показались на левом берегу летние строения. Когда поравнялись, я прочел на арке слова: «Пионерский лагерь «Чайка». Да, в семнадцати километрах от Нелькана и в двенадцати от Джигды силами совхоза построен районный лагерь для детей. Здесь много солнца, не то что на побережье, здесь им приволье, здесь живописная река, много грибов и ягод. Важным обстоятельством сочли и то, что рядом Джигда, где есть молоко и овощи, столь необходимые для питания ребятишек. Все это было учтено.

Лысенков сказал мне, что все благоустройство лагеря пришлось взять на себя совхозу, а воспитателями здесь работают учителя из нельканской школы.

Лагерь располагался на поляне среди частого березняка. Когда-то здесь находилась база, где производилась перевалка чая с конных обозов на речные баркасы. На Мае, как в свое время на Волге, звучали по берегам бурлацкие песни, и «Дубинушка» в том числе. За кусок хлеба впрягались люди в лямку и на себе поднимали баркасы с провиантом по дикой норовистой реке, против течения, топтали тропы по отмелям, карабкались по скалам в теснинах, а вечером, измученные, жгли костры и хлебали варево из муки или круп – затируху, а потом пели тягучие песни о своей несчастной доле. Тяжек был труд и горек хлеб рядового человека в России, а на Севере в особенности. Теперь, когда по реке птицами пролетают моторки, мало кому приходит в голову вспоминать о прошлом, уж очень оно невероятным кажется, диким. Но оно было…

Вот и Джигда, где сосредоточено животноводство и сельскохозяйственные угодья совхоза и района в целом. Много ли? Скажи иному – рассмеется: да какое же это хозяйство – восемь гектаров картофеля, три – капусты, несколько десятков коров! Мало, очень мало. Рассказывают, что во время войны, когда с питанием было трудно, имелись огороды и пашни во многих деревнях, по Мае (в Ковалькане, Тотте, Ципанде) были подсобные хозяйства, и пашен насчитывалось во много раз больше. Теперь земли заброшены, на пустошах растет кустарник, травы. Выращивать овощи, зерно невыгодно, некуда их сбывать, транспортные связи внутри района отсутствуют, самолеты и те за хребет не летают по месяцу из-за непогоды и туманов.

Джигда открылась после того, как Мая резко крутанулась, расчленилась на семь рукавов, ударилась в большой залом и покатилась дальше на галечные отмели, между нагромождениями плавника. Вот тут и показались дома, крытые светлым шифером. Деревня имеет вполне современный вид. Кое-где уже зажигались огни.

Мы проскочили мимо, не задержавшись ни на минуту, потому что рыболовы спешили дотемна попасть на место и порыбачить. Заметно похолодало к ночи, над рекой протянулись полоски тумана, омуты выглядели бездонно-черными. Но вот за отмелями показалась надстройка баржи-нефтянки, и Кочкин подрулил к берегу.

– Здесь будем ночевать или пойдем на баржу? – спросил он.

– На косе лучше, – заявили мы и начали сбрасывать с лодок одежду, продукты, палатку.

Я остался на косе устраивать табор, а остальные помчались рыбачить. Пустынно и одиноко показалось мне одному на реке, в незнакомом месте. Тихо. Слышишь каждый шорох, всплеск, звон комаров. Я их подсобрал, когда полез в тальники рубить шесты, чтоб поставить палатку. Натаскал дров, разжег костер. Была ночь, когда рыбаки вернулись. Улов – один ленок, да и того поймал Алешка. Он очень этим гордился и не скрывал радости. А коренные рыбаки говорили: вот погоди, завтра придем на место, тогда…

Начал накрапывать дождь, а в палатке было очень просторно, приятно полулежать на оленьих шкурах, смаковать не спеша горячий чаек и слушать байки, на которые оказался большим мастером Геннадий Сергеевич Кочкин. Его завезли в Аян совсем мальчонкой, и он считает Север чуть ли не родиной. Перед войной родитель его подался из Иркутска на заработки в Усть-Маю, а оттуда в Аян на строительство жилья. Началась война, и они никуда не могли и не думали переезжать. С малых лет он увлекся рыбалкой, охотой, потому что без промысла было не прожить – время голодное. В молодости вместе с охотоведом отлавливал ондатру в Якутии, чтоб потом выпустить зверьков на Мае. Такое имело место в те годы. В Хабаровском крае обогащали фауну – выпускали повсеместно ондатру, норку, соболя, на это тратились немалые деньги, и не безрезультатно. Восстановили и превысили в крае запасы соболя, теперь его берут много больше, чем до революции. Наш Ургальский соболиный рассадник в пятидесятых годах получал медали на ВДНХ в Москве за достигнутые успехи.

При мне в марте кадровый охотник Андрей Павлович Дьячковский сдал сорок соболей и восемнадцать белок – добычу одного сезона. И это никого не удивляет: нормально. Так что приложил к доброму делу руки и Геннадий Сергеевич. А потом он окончил партийную школу, много лет был в совхозе парторгом и лишь год назад перешел на более спокойную работу. Сейчас он плановик совхоза.

Мы проболтали, наверное, до полуночи, пока не погас костер.

Утром наскоро перекусили и в путь. Прошли мимо нефтянки – она лежала на отмели, как и катер, до большой воды. За баржей мы начали заглядывать в заливы и старицы. По тихим заводям водились выводки уток. Многие при виде лодки поднимались на крыло и перелетали в другое место, а гоголи ныряли. Раза два Лысенков стрелял по ним, но бесполезно: утки успевали нырнуть и дробь хлестала по пустому месту. Вот где раздолье охотнику-горожанину: весь патронташ можно выпустить по дичи, и удовольствие в полную меру, и дичь цела, ничего ей не сделалось.

Мне приятно было наблюдать, как выводок уходил от лодки: ныряют и расходятся в разные стороны, а Лысенков вертит головой, пытаясь улучить момент, когда утка покажется. Но она выныривает совсем неожиданно и не в том месте, где ее ждут, и мгновенно, только взбулькнув при перевороте, снова уходит под воду.

По берегам заросших травой стариц и заливов рано утром ходят сохатые – черные горбоносые быки с отросшими за лето ветвистыми рогами-лопаткой. Здесь обычен восточносибирский тип животного, не такой, как в бассейне Амура, где у сохатого рога круглые. Сохатый не столь осторожен, как изюбр, он может близко подпустить охотника, когда пасется. Погрузит свою бородатую голову под воду и пока отыскивает на дне траву, охотник подбирается к нему на оморочке. Но вот он с шумом поднимает голову из воды, по бороде струйками сбегает вода, зверь осматривается. Охотник замирает. Но чаще всего зверя караулят на таких протоках и заливах на рассвете, когда темнота начинает лишь чуть редеть и обрисовываются кусты. Зверь сам набредает на охотника, и звучит выстрел…

В районе на это смотрят так: жить на Севере и не сметь убить зверя на собственные нужды? В тайге и жить без мяса? Привез охотник зверя в поселок, поделил мясо между родственниками и знакомыми, и лады. Лишь бы не продавал.

Конечно, и охота на одиночного зверя не афишируется, закон хоть и спит, но вполглаза. Убил – и помалкивай, не то будет худо. Мая хоть и не шибко заселенная река, деревня от деревни на двести километров, но по ней густо плывут моторки из Якутии, с Усть-Маи, оттуда вторгаются не только грибники и ягодники, но и многочисленные браконьеры, рассчитывая остаться безнаказанными в соседнем с республикой крае, за шестьсот километров от своего ближайшего участкового. Своя-то милиция, якутская, не поедет их выслеживать в Хабаровский край. Браконьеры наносят серьезный ущерб поголовью лосей на Мае, и сейчас вблизи реки сохатого мало.

Вот и Лысенков, наверное, думал подстрелить сохатого при случае, лицензия у него была, и он держал наготове рядом с дробовиком карабин. Я этого не знал и по укоренившейся армейской привычке проверил, заряжен ли он. Передернул затвор и, увидев в казеннике патрон, утопил его в магазинную коробку и спустил курок. Для безопасности. Мало ли от чего может произойти выстрел, ведь не напрасно же говорят, что раз в году стреляет и кочерга.

Так мы и ехали от одной старицы до другой. В устье Маймакана остановились поспиннинговать. Лысенков подцепил ленка и большого окуня. Этой рыбы в Амуре нет, и я впервые держал окуня в руках. Тугой, с прочной зеленоватой кожей, расцвеченной черными полосами, с красными плавниками, окунь выглядел красавцем. В Амуре рыба берет белую блесну, а тут вся ставка делалась на желтую. То ли повадки у рыбы были другие, то ли сказывался цвет воды. Амурская вода мутная, может, она и белым блеснам придает желтый цвет. Определенно сказать не могу, я не рыбак.

Мой Алешка увидел под берегом у коряги большого тайменя и переполошил всех: «Настоящий крокодил!» Но сколько ни бросали блесны вокруг, таймень на блесну не кинулся.

– Ладно, поехали дальше, – предложил Кочкин, дернул заводной шнур, мотор чихнул, окутался синим дымком, и лодка помчалась.

А куда дальше, когда и так от Нелькана отъехали на семьдесят километров? Но у рыбаков было заветное место – загадочные Кресты. По правому берегу миновали уютное местечко между гор на высоком берегу – заброшенный поселок Хахари.

Километрах в семи от него стали на косе посреди реки, разделившейся тут на два рукава. Я опять занялся хозяйством – пошел отыскивать шесты для палатки, а рыбаки помчались в залив напротив: авось подстрелят утку, да и рыбы в заливе много. Там, в конце залива, среди ивняка Лысенков приметил сохатого: бык с большими ветвистыми рогами выходил из воды. Схватил карабин, прицелился – чак! – а выстрела нет. Передернул затвор, загнал патрон, но время было потеряно, сохатый скрылся в кустах. Ах, как досадовал Лысенков!

– Я привык, что патрон всегде в стволе, только вскинул и стреляй, – говорил он мне.

– А я, наоборот, терпеть не могу, когда оружие заряжено раньше времени, – отвечал я. – Вот и разрядил.

– Эх ты, ели бы мы сейчас свежую сохатину, из губы такой холодец получается – пальчики оближешь!

Пили мы чай, препирались лениво, а Алешка убрел по отмели пытать счастья с удочкой, коль на спиннинг рыба не хочет ловиться. День выдался жаркий, на косе припекает, самое время поваляться на шкуре под солнышком, подышать речным свежим воздухом. И вдруг вижу – скачет Алешка. Подбегает, хватает спиннинг: «Ленки вот такие!» – «Где?» – «Да вот там, под корягой, затаились на отмели!»

Побежали втроем. С первого заброса вдоль лесины, лежавшей в воде, Алешка зацепил рыбу. Она кинулась за блесной, у берега ухватила ее и тут же забилась, заходила, значит, закусила блесну. Выволок он ее довольно бесцеремонно, не по-спортивному. Щука! Большая щука таилась на отмели в тени. Второй заброс сделал Кочкин и тоже подцепил щуку, мы сразу ее увидели, к этому времени и я подошел к рыбакам. Третью щуку вытащил снова Алешка, и гордость прямо распирала парня: такая удача! Ведь в Амуре какую рыбу привыкли брать – карася-флегматика, косатку, иногда сомика или конька-губаря. Это уж зимой на подледном ловят ленков, щуку и сигов, да и то небольших.

Все загорелись азартом ловли, взбудоражились и на моторках помчались на Кресты. Ты, мол, не рыбак, так покарауль табор, а мы поспиннингуем. Кочкин к тому же решил поставить перемет и наживить крючки мальками, авось на живца скорее возьмется.

Я снова остался один. Что мне – оружие при мне, вокруг песчаная коса на километр тянется, если появится медведь, я его еще откуда увижу. Солнце сияет и печет, как в пустыне Гоби в летнюю пору, даже не верится, что так жарко может быть на Севере. Гоби я немного знаю, побывал в Монголии в сорок пятом году, хватил зноя. Трое суток пришлось ездить, почти не вылезая из открытой, вроде газика, машины. От жары и сухоты кожа на лице лопалась и на еду не тянуло – не лез в рот кусок сухой. Вот и здесь на косе так же знойно, хотя вода рядом плещется, студеная, чистая. За островом высятся горы. К реке они обращены крутыми, градусов на сорок, склонами. Местами это голые каменистые осыпи, но большей частью на них укоренилась сосна. И как только держится дерево на голом камне, откуда берет пищу для роста? Из этих склонов, пропоров их, торчат желтые скалистые останцы, острые, как клыки. Стоят они часто, огромные, потому что сосны рядом с ними карликами кажутся, и напоминают заготовки для скульптурных фигур. Вот родится новый гений и придаст им окончательные формы, а пока они лишь отдаленно напоминают человеческие фигуры.

Мне дивно на них глядеть, с удовольствием я порисовал бы эти скалы, да по жаре лезть к ним на такие крутяки, так и рисовать не захочешь, на полпути дух вон испустишь. Вот я и пристроился со своим этюдником в тени, за палаткой и забыл про время.

Вечерело, когда показались моторки. Ехали рыбаки из Джигды, время-то – суббота. Это уже не первые, многие проскочили по реке – с женщинами и ребятишками, а эти направились к нашему табору. Из одной лодки вылез эвенк с парнишкой-школьником, из двух других – русские, по виду трактористы или шоферы. Поздоровались. Эвенк тут же направился в кусты и приволок оттуда берестянку-оморочку. Русские парни достали сетку, принялись ее перебирать, высвобождать поплавки и грузила. Чтоб грузила не захлестывались в ячеях сетки, сделаны они были из проволоки в виде колец. Такие сетки я встречал не раз. С какой бы стороны рыба в нее ни ткнулась, все равно запутается. Через некоторое время эвенк с парнишкой на оморочке, а русские на моторке подались в залив. Одна из двух собак эвенка храбро кинулась за ними вплавь, другая не решилась.

Уже темнело, когда подъехали наши рыбаки. Кочкин и Лысенков ставили перемет и потеряли его, долго искали, но безрезультатно. Алешка тем временем рыбачил. Улов был солидный: ведро рыбы – ленков, и тайменей, и окуней.

– Ну, батя, – сказал он, – такой рыбалки я отродясь не видел. Что ни заброс, то рыба. Отвел душу. Буду дома рассказывать – не поверят. Ох и место…

Кочкин занялся приготовлением рыбы на свой лад: он нанизывал непотрошенных окуней на палочки и ставил их к огню. Толстая кожа окуней не прогорала, и рыба запекалась в собственном соку. «Шашлык по-майски», – говорил он смеясь. Мне больше по душе был иной способ приготовления рыбы: бочок тайменя или ленка, нанизанный на прутик и лишь слегка запеченный у огня. Эвенки на Амгуни называют такое блюдо талакой, в отличие от амурской талы, которую готовят из сырой рыбы, лишь мелко искрошив ее и сдобрив приправами – луком или черемшой, да немного солью. Не думаю, чтоб все эти блюда были вкуснее, чем обычно приготовляемые в домашних условиях, раньше сырую рыбу ели вынужденно, из необходимости сохранить в целости витамины, которых, конечно же, не хватало в рационе рыбаков и охотников. Вот и ели сырую рыбу, сырую печенку зверя, сырой костный мозг – уман, полусырое мясо, пили свежую кровь. Иначе – цинга.

Алешке так понравились печеные окуни, что он потом запекал их при всяком удобном случае.

Среди ночи вернулись рыбаки, уехавшие ставить сеть. Привезли с собой несколько бутылок вина и тут, под стопку, были доедены все окуни, а также и уха, которой наварили с полведра. Начался оживленный разговор. Я проснулся среди ночи потому, что кто-то наступил мне на ногу. Догорала оплывшая свеча, воткнутая в расщепленную палочку, красноватый свет перебегал по смуглым лицам. За палаткой была темень: глубокая ночь. Кажется, кроме меня и Алешки в эту ночь никто больше не спал, потому что рыбаки из палатки ушли перед утром, так и не прилегши, и уехали в залив.

Я поднялся на рассвете. Лысенков с утомленным лицом и покрасневшими глазами возился возле лодки. Он собирался в залив посмотреть на улов. Увидев, что он собирается ехать, Алешка вскочил и побежал к лодке. Ему тоже хотелось посмотреть, что будет у приезжих в сетке – вдруг большой таймень!

В отдалении раздался выстрел. Неужели набрел на рыбаков зверь? – подумалось мне. – Сейчас наши узнают! Лодка Лысенкова уже сворачивала в залив. Вернулся он скоро – через полчаса – и с мясом. Я понял, что вчерашние рыбаки застрелили сохатого. Алешка, морщась, – он не привык к охоте, и его поразил вид убитого зверя, крови, все это было для него впервые, – рассказал, что когда они подъехали, сохатый был еще жив. Эвенк приказал своему сынишке добить его, и тот из малопульки выстрелил сохатому в голову. Я ответил Алешке, что так и должно поступать на охоте: без нужды по живому не стрелять, а уж если выстрелил, то не мучь зверя – сразу добей, чтоб не бродили по тайге увечные подранки. Мы не вегетарианцы, каждый день едим мясо и кому-то приходится убивать для этого животных, и едва ли для кого-то эта работа в радость. Хлеб, даже самый белый, выращивают черные руки, и всякое дело надо исполнять с душой и подходить к нему без брезгливости. Жалко? Да, конечно, однако без охоты пока не прожить, и надо уметь добытого зверя использовать так, чтоб ничего не пропало.

– А ты знаешь, папа, – доверительно сказал Алешка,- наш Лысенков толковый мужик, понимает в охоте. Эвенк начал потрошить сохатого, хотел печенку резать, а Лысенков только глянул и говорит: «Эту печенку, ребята, есть нельзя, зверь был больной!» Ткнул в нее ножом, а она внутри вся поражена…

Что ж ты хочешь, он же ветеринарный врач и уже восемь лет в совхозе, где ежегодно забивают на мясо тысячи оленей. Было где присмотреться… Рога у сохатого большие?

– Не очень, -ответил Алешка. – И не одинаковые, один вообще какой-то уродливый.

– Вот видишь, даже по рогам уже можно определить, здоровый был зверь или с дефектом…

Лысенков ловко управлялся с мясом, мыл его в реке, резал и складывал в ведро. Мясо было жирное, а прямая кишка сохатого – большое лакомство для охотников,- вся обложена жиром. Он ее вывертывал наизнанку и резал небольшими кусками: получались обрезки, похожие на сардельки, только начинены они были не мясом, а тем жиром, которым кишка была обложена.

– Куда так много – целое ведро? – спросил я.

– Ничего, сейчас охотники подъедут, на их долю тоже надо сварить.

Из палатки поднялся заспанный Кочкин. Увидев в ведре мясо, он оживился, но ничего не стал расспрашивать, а сразу принялся за костер. Как говорится, пироги ешь с грибами, а язык держи за зубами. Зверь убит, так теперь уж что, надо его есть.

Когда мясо немного поварилось, то вокруг разлился такой приятный аромат, что все начали поглядывать на костер с нетерпением: когда же будет готово? Но варить надо было долго и на малом огне, чтоб жир не выплескивался из ведра, да и мясо тогда лучше упревает. Сидели мы вокруг на валежинах, подшевеливали дровишки, нет-нет да тыкали ножами в мясо – достаточно, может, варить… Кочкин между делом рассказывал, как ему довелось однажды побывать на «медвежьем» празднике в Ципанде. Известно, эвенки медведя уважительно называют амиканом – дедушкой. Убили охотники медведя, собрались всем стойбищем, чтоб отпраздновать: такое событие не часто. По обычаю медвежье мясо пробовать должен первым самый старый человек, а уж потом все остальные. А там два старика оказались за одним столом – свой да еще приезжий какой-то. Вот подали мясо приезжему и говорят: «Кричи ‹‹ку››»! А тот упрямится, не хочет кричать: что, мол, я – ворона? Чуть не поссорились старики, наконец растолковали гостю, что кричать надо обязательно, пусть медведь думает, что его вороны клюют, чтоб он зла на людей не держал…

Эвенк подхватил ножом кусок мяса, попробовал на зуб: пожалуй, можно есть, готово. Один из его спутников пошел к лодке и принес две бутылки красного вина – оставили, не все ночью выпили, – и начал разли…

С Т Р А Н И Ц А О Т С У Т С Т В У Е Т

…это, как мираж, быстротечно: стоило сменить угол зрения, чуть отъехать в сторону, и образы пропадали, менялись.

Рыбаки с помощью самодельной кошки-якоря отыскали пропавшую снасть, на которую ничего не попалось, а потом все трое принялись спиннинговать. Около часу кружились лодки у скал, то приближаясь к ним, то отдаляясь к стремнине. Ленки, каждый килограмма на полтора-два, стали добычей рыбаков. Не густо, но и не без улова. Время не лучшее для ловли – полдень, жаловаться не приходилось. Даже в лодке донимал зной, и Алешка, выбравшись на отмель, в одних плавках принялся бродить по воде, изредка окунаясь. Молодой, загорелый, быстроногий, ему все было в новинку, не то что мне. Глядя на молодость, сильнее ощущаешь груз прожитых лет. Но день был настолько хорош, такой ласковый, так сыто нежилась под солнцем земля, эти не тронутые еще человеком дебри, так сине и переливчато отражала река небо и едва намечавшиеся кучевые облака, так густо наносило хвойным ароматом тайги, так умиротворенно клокотала у скал и на сшибе струй вода, что для грусти не оставалось места в душе. Пройден незримый перевал, и жизнь на исходе? Ну и пусть, мы тоже кое-что повидали такое, что нынешней молодежи, дай бог чтоб и не приснилось, потоптали землицу и наши ноги.

Сидел я в лодке, посматривал с усмешкой на азартные потуги рыбаков, так истово стремившихся заполучить какую-то особенно большую рыбу, что даже немного смешно было. Ни одному из них рыба не нужна, сыты, на продажу не понесут, и владела ими пустая страсть – желание поймать больше других, пережить волнующие мгновения схватки со строптивой рыбой, увидеть ее побежденной, а там пусть даже она и ушла бы.

Наконец, удовлетворившись несколькими ленками, поехали на табор. Выйдя на косу, на песок и гальку, сразу почувствовали, насколько горячо припекает солнце. Стоило головни костра скатить вместе и поднести к ним спичку, как они занялись огнем. Поставили в котелке воду на чай, прислонили к огню ведро с мясным варевом: утром не съели и половины. Поели, попили чаю, потом разлеглись на раскинутых шкурах, кому где удобнее, подремали.

На исходе было воскресенье, мимо то и дело проносились к Джигде и Нелькану лодки тех, кто рыбачил или собирал ягоду охту и теперь возвращался домой. Мы тоже начали собираться: уложили в лодки палатку, шкуры, одежду. Поехали. Славно можно отдохнуть на берегах Маи. Даже не думал, что Север может быть так ласков летом.

На этот раз Кочкин все время отставал, и нам приходилось его поджидать: что-то барахлил мотор. В одном месте даже к берегу пристали. Ждать-пождать, нет лодки. Вернулись, смотрим, они на отмели, что-то шаманят с мотором. В чем дело? «Да вот, – отвечают, – разбирали мотор, обронили винтик, теперь найти не можем»! Сидят у воды, будто старатели, камешки один за другим перебирают, чтоб винтик найти. Мне повезло: только ковырнул пальцем, есть! Обрадовался Кочкин: винт был какой-то особенный, замены ему на лодке не имелось. Тут же собрал мотор, оттолкнулся от берега, рванул за шнур. Тр-р! – обволокло лодку синим дымом, мотор завелся, но тут же в нем что-то захрустело, забарабанило: полетели какие-то шестерни. Все. Сломался мотор.

– Придется так, – подумав, сказал Кочкин, – на одной лодке в Нелькан и завтра привезти оттуда новый мотор. Другого выхода не вижу…

– Вот и поезжайте, вам завтра на работу, а мы с Алешкой на косе переночуем, – предложил я. Мне даже не хотелось уезжать с реки, так здесь приглянулось.

Нам оставили палатку, карабин (вдруг медведь набредет!), беспомощную лодку, и Лысенков с Кочкиным умчались, пообещав подъехать на другой день.

Как тихо, как славно на реке вечером! Коса длинная, в километр из конца в конец, и широкая. За нею узкая полоса высоких зарослей чозении и дальше крутобокая сопка с осыпями и сосняком. Перед зарослями – залом, громоздится сбитый в баррикады плавник, белеют там огромные стволы тополей, и прочего валежника набито так, что не выдернуть и палки. Я отправился туда за кольями для палатки. Таинственно темнели провалы в зарослях, дремала листва, не колеблемая и малейшим ветром. Пламенел закат, и пепельные краски ночи теснили его к горизонту, а под их покровом зажигались первые робкие звезды.

Мы долго сидели в этот вечер у костра, наслаждаясь игрой огненных языков. Всплескивала рыба в реке, охотясь на молодь, теснившуюся к берегу, на мелководье. Незримые замысловатые петли рисовали в воздухе летучие мыши. Словно кидаемые вверх-вниз, кувыркались они над водой во множестве, мелькая темными перепончатыми крыльями. Видимо, гнездились они высоко в скалах, а к реке спускались на кормежку, за насекомыми, сменив на время вездесущих ласточек.

Положив под бок карабин и обняв его одной рукой, как некогда во фронтовой обстановке, я уснул так крепко и беспечно, что любой медведь мог прийти и похозяйничать в палатке, не разбудив меня. Признаю, что это могло кончиться плохо, но не кончилось, и ладно.

Наверное, у медведей нынче много было иной ягоды, кроме охты и черемухи, может, шастал зверь по тайге, и время выходить на реку ему еще не пришло, но медведя на Мае мы так и не увидели. А ведь бывает, что он кормится на свидине – белой, с оттенком синевы ягоде, и тогда по речке его увидеть можно часто.

Разбудило нас солнышко – яркое и большое. Оно заглянуло к нам через прореху в палатке. Тишиной и покоем встретил нас новый день. Какое множество дел можно успеть переделать, если разумно использовать отпущенное человеку время! Жаль, что дела-то у нас и не было. Мы жгли костер, ели, бродили по косе и зарослям, я принимался рисовать, а день едва набирал силы и только подходил где-то к своему зениту. Кучились над сопками белые облака, куда-то тихо плыли, должно быть, к морю (здесь, за хребтом Джугджура, погоду определяло сухое жаркое дыхание Якутии), постепенно растворялись в синеве небес. Всеми оттенками перламутра играла речная гладь.

Часов в пять показалась на реке черная точка, донеслось гудение мотора. За нами приехали. Кочкин сказал, что видел на заломе лодку, и мы решили ее посмотреть, авось подойдет для нас, когда поплывем к Аиму. Залом этот находился на левом берегу, неподалеку от устья Маймакана, в приметном месте.

Мы остановились, вылезли и пошли к залому. Лодку занесло на самый верх, видно, тащило ее в самую большую воду. Была она весельная, довольно хорошо сохранившаяся. К ней стоило приложить руки, кое-где законопатить, и она могла сослужить нам службу. Так я и решил: если ничего подходящего не найду в Нелькане, то займусь ею. С этим и пошел к берегу и тут увидел следы – четкий отпечаток в глине широкой медвежьей лапы. Судя по тому, как глубоко вдавилась пятка, можно было судить, что зверь был грузный…

С Т Р А Н И Ц А О Т С У Т С Т В У Е Т

…мяса дичины, кто рыбы или ягод, а сейчас и картошки свежей. Везут не только для своего ребенка, а для всех, и сдают это подспорье на кухню.

Ребята не скучают, здесь есть место для игр, для рыбалки, есть поблизости грибные и ягодные угодья, и сбор дикоросов превращают в увлекательные прогулки.

В столовой, куда мы вернулись, на стене висел план на последнюю неделю, и здесь было расписано, как провести день закрытия лагеря – 15 августа. Планировался там и костер.

Алла Тимофеевна постаралась, и нам подали жаркое из свежей картошки и сохатины, а также уху и чай – все, чем потчевали в этот день своих питомцев. Все было вкусно, и мы не обошли своим вниманием ни уху, ни жаркое.

Был одиннадцатый час ночи, когда мы подъезжали к Нелькану, сияли над поселком электрические огни и зыбко отражались, дробясь, в речных струях. Спорили с огнями крупные яркие звезды, густо усеявшие небосклон над темной хребтиной сопки.

Отправляясь в поездку по Мае, я несколько опасался ее бурных перекатов, строптивого характера, мне говорили, что на ней можно легко затеряться в многочисленных протоках, но эта поездка на рыбалку за девяносто километров убедила меня, что переход мне по силам. Теперь дело за одним – достать подходящую лодку.

Выход нашелся совершенно неожиданно. Мы ходили по берегу и отыскивали лесничего: начальник Аянского лесхоза заверил нас, что у лесника есть лодка, которую можно взять, так как она отслужила свой срок. И вдруг встречаюсь с Ткаченко – начальником комбината бытовых предприятий.

– Ну как? Куда нацелились? – спрашивает.

– Нацелился далеко, на Аим, да не на чем ехать, – отвечаю. В марте Ткаченко обещал свозить меня на рыбалку до Ципанды, но я об этом не намекаю, хотя чувствую, что он своих слов не забыл. Однако на плечах у него немалая забота, не всегда для прогулок есть время, я это отлично понимаю.

– Лодку могу вам предложить. Есть у меня завалящая, но для вас подойдет. Она у меня на Кукутуне была для сенокосчиков, а потом ее наши пожарники для своих нужд под мотор приспособили. Пошли, сейчас узнаем, где она есть.

В конторе он поднял трубку телефона, вызвал пожарную команду:

– Вы у меня на Кукутуне лодку взяли год назад. Где она, мне она срочно потребовалась.

Ему отвечали, что ее нет, вроде бы даже ее утопили.

– Как утопили? В таком случае я вам пришлю на нее счет и заставлю уплатить ее стоимость. Лодка не моя, а конторы коммунальных предприятий. Потрудитесь ее сейчас же отыскать.

Он почесал в затылке и вдруг поднялся:

– Пошли на берег. По-моему, она у них где-то на берегу.

Лодка стояла у берега на привязи. Деревянная замызганная соляркой и маслом плоскодонка, с залитым гудроном днищем.

– Вот, берите ее и поезжайте, – сказал Ткаченко. – В Аиме можете ее бросить. Лодка крепкая, я ее сам делал, надежная…

Мне оставалось только поблагодарить Николая Евдокимовича. Хоть по форме лодка и напоминала скорее корыто, но дареному коню в зубы не смотрят, я это давно усвоил.

С большим трудом мы с Алешкой выволокли лодку на камни, предварительно отлив из нее воду. Она была тяжела, как утюг, и неповоротлива, но на плаву держалась и не текла. Алешка занялся приведением ее в порядок, начал протирку бортов бензином, иначе мы в первый же час извозились бы, как кочегары. Потом он настелил дощечек, чтобы было на чем сидеть. Потом пошли тесать весла, закупать продукты.

В хлопотах день пролетел незаметно.

Перед вечером возле лесопилки я вдруг увидел геолога. Он промывал в лотке песок и возвращался с реки.

– Ну, есть что-нибудь? – по-свойски спросил я его.

Оказалось, что он промывал размолотую породу. Рядом в небольшой будке грохотала мельница, размалывала в порошок образцы, собранные геологами по району, а затем их отправляли в управление для лабораторных исследований. Мне это разъяснила женщина-геолог, с которой я познакомился возле будки. В этом году геологи осваивали район очень интенсивно, вели разведку небольшими группами в различных местах. Одновременно работало около шестидесяти человек. Что ищут? Вопрос этот нынче звучит обывательски. Геологи собирают образцы, а что в них попадется – золото ли или какие-нибудь минералы, редкие металлы, об этом скажет лаборатория. Словом, шло заполнение белых пятен на геологической карте края. За последние десятилетия более полно в геологическом отношении исследованы север и юг Дальнего Востока, а до середины огромных пространств горной тайги в Охотском, Аяно-Майском и Тугуро-Чумиканском районах не доходили руки, хотя перспективы заманчивые. В периодической печати были упоминания, что в бассейне Маи и в шельфе Охотского моря возможны месторождения газа и нефти, дело за глубоким бурением. Думаю, что найдутся здесь и металлы, и различные минералы, и сырье для строительных материалов. Обо всем этом в свое время мы узнаем. Тысячелетиями лежала земля неразведанная, забытая людьми и богом, как говорится, потерпим еще немного, тем более, что к разведке уже приступили.

Меня беспокоило, что мы едем без оружия. Алешка даже предлагал купить ружье в магазине: вдруг медведь, а мы с пустыми руками! И тут на выручку пришел Анатолий Иванович Веселовский:

– Берите у меня двустволку. Ружьишко старенькое, если и утопите, так беда невелика. У меня еще два есть.

Он принес ружье, довольно исправное, хотя и запущенное. Алешка принялся тут же его драить, а я побежал к Лысенкову – у него были патроны с пулями. Заодно, думаю, и попрощаюсь с человеком, тем более что он много мне доставил приятного.

Выпили мы с Семеном Михайловичем вина, отвалил он мне две пачки патронов, и мы попрощались. В добрый путь! – пожелал он мне удачи. Я был очень ему благодарен, потому что пускался в дорогу дальнюю, трудную, без проводников. Стращали меня, что не найду я ни Ципандинской пещеры, которую очень желал увидеть, ни самой Ципанды, да спасибо Геннадию Сергеевичу Кочкину, он нарисовал мне такую обстоятельную схему пути, что любой топограф мог позавидовать. Я сознавал, на какой риск иду, меру своей ответственности за сына (я-то уже старый, пожил достаточно, если что и случилось бы – не беда), и очень мне нужны были не россказни о страхах, меня поджидавших, а доброе напутствие. Согласитесь, что нелегко мне было слушать, когда говорили: «Куда вас несет? Сидели бы в городе, беды не знали. Сожрет вас где-нибудь медведь, сначала старого, потом молодого…» Ну как тут не скажешь спасибо тому, кто как-то разделяет твою цель, старается помочь, ободрить, понимает, что не ради прихоти пускаешься в дальнюю дорогу!

Утром мы собрали свои рюкзаки, сбегали в столовую позавтракать, потом в гостинице присели на минутку по традиции и пошли к лодке. Анатолий Иванович провожал нас до берега. Накрапывал дождик, но я не стал откладывать отъезда, посчитав его хорошим предзнаменованием, да и не люблю я отменять свои решения. Сели мы в лодку, отпихнулись на стремнину. Помахали Веселовскому: прощайте!

Мимо сидевшего на мели катера мы скользнули в протоку, и замелькала под днищем пестрая галька на перекате. Лодка слушалась кормового весла, и я управлялся с нею один, приказав быть начеку Алешке. За перекатом начался плес, и пришлось грести. Тяжелая лодка почти не убыстряла ходу. Эге, да нам придется изрядно попотеть, пока доберемся до Аима, – понял я. Наше счастье, что в Мае стоит малая вода, не так опасно будет плыть, но это же обстоятельство заставит нас поработать. Ведь путь не близкий, до Аима около трехсот пятидесяти километров. Север. Здесь расстояния черт веревкой мерял, да оборвал ее, и километры по реке не обозначены, все на глазок да с гаком.

Шелестел дождь, высекая на воде белые искры. Медленно, от переката к перекату, словно нехотя, плыла наша лодка – неуклюжее детище, созданное в расчете на лошадиные силы, а не для человеческих рук. Словно в замедленном кино разворачивались перед нами лесистые берега, и я мог теперь разглядывать деревья, полузатонувшие коряги, поросшие мхом Скалы, следы человеческой деятельности. К последним относились главным образом бочки из-под горючего, во множестве разбросанные полой водой на всех отмелях, заломах, собранные в кучи по берегам. Мало того, попадались даже цистерны, унесенные водой из тех мест, где они плохо были закреплены. Да, железные двухсотлитровые бочки, в которых доставляется на север горючее, каждая по десять рублей пятьдесят копеек за штуку, и сполна оплаченные совхозом, рыбкоопом или управлением Аэрофлота.

Чтоб уж не возвращаться к бочкам в дальнейшем, добавлю, что ими загромождены поселки по Мае – Нелькан, Джигда, Аим, в Джигде их ставят в ряд, и они образуют заборы, их закапывают в землю на переходах через кюветы вместо труб и мостов, из них делают печи в избушках и домах, ими заставлены берега. В совхозе подсчитали, что на берегах Маи скопилось до ста тысяч бочек. Управление пыталось реализовать этот омертвелый капитал, выражало готовность собрать их и сплавить до Усть-Маи, в Якутию. Какое ни есть, а добро, и у многих болит за него душа. Готовы были передать их за полцены – по пять рублей за штуку, и то игра стоила свеч, давала совхозу полмиллиона. Но Якутии бочки не нужны, их у нее своих, видимо, достаточно, их отказались принимать хабаровские поставщики горючего. Зачем им возня с грязными бочками, если они свои десять пятьдесят получили вместе со стоимостью горючего?

Мне рассказывали в Джигде, как там появился один «хозяйственный» мужичок – шкипер с самоходной баржи. Увидев на улицах бочки, он осведомился, нужны ли кому они. Что ты, отвечали ему, их здесь хватает, никому они не нужны! И можно взять несколько штук? Конечно, никто слова не скажет. И шкипер нагрузил на баржу с десяток, а в добавление к этому набил их пустыми бутылками, которые тоже на Севере никому не нужны, как и бочки, потому что магазины назад стеклянную тару не принимают. «Да это же целое богатство, – говорил шкипер. – Я их в контейнер и на Украину, там по пятнадцать целковых за бочку дадут и слова не скажут. Да еще посуда».

У меня не поворачивается язык назвать это бесхозяйственностью, потому что перевозка каждого килограмма из района в Хабаровск, как и наоборот, обходится в пятьдесят шесть копеек, и кто-то должен будет нести транспортные расходы едва ли не большие, чем стоят эти бочки. Но ведь есть помимо нынешних интересов более долговременные: уйдут на распыл сотни тонн железа, которое можно было бы даже в Усть-Мае пустить под пресс и отправить как утиль на переплавку. Надо считаться и с моральной стороной вопроса: это разбросанное по всей реке добро вырабатывает у народа стойкое равнодушие к судьбе социалистической собственности. Попробуйте после этого взывать к гражданской совести и экономии!

Пройдя от Нелькана до Якутии, я убедился в почти полном отсутствии связей района с соседней республикой, и это отрицательно сказывается на общих интересах, и в первую очередь на людях, которые проживают на Мае.

Уже не искры, а пузыри возникали и лопались, всхлипывая, на воде, даль затянуло частой сеткой дождя. Мы пристали к берегу переждать ливень, потому что, когда гребешь, вода затекает в рукава, под плащ. Тяжко обвисали напитавшиеся водой ветви лиственниц. Капли удерживаются в каждом пучке хвоинок. Хмурились темные ели, мокро обвисала густая листва березок. Косматые серые облака тащились над лесом, сея частый дождь и закрывая рыхлыми клубами тумана гребни сопок. Вскоре дождь стал пореже, да и стоять надоело, все равно на берегу не имелось укрытия, и мы сели в лодку. Несмотря на плащ, я был до пояса мокрый, вода хлюпала и в сапогах.

Поплыли. Алешка, не торопясь, покидывал по сторонам спиннинг, авось что-нибудь попадется. Прошли мимо утеса с грозно нависшими над водой скалами. Черно, словно бездонная, смотрела на нас глубина, и было немного неприятно видеть под собой такую воду. В омутах должны водиться крупные рыбы, и Алешка заработал проворнее. И не ошибся. Уже когда выходили с омута на перекат, леса вдруг натянулась, будто блесна зацепилась за камень или корягу. Алешка подсек и почувствовал живую тяжесть.

– Батя, целый крокодил, не удержу, не удержу! – он, волнуясь, то чуть отпускал лесу, то принимался ее подтягивать, стараясь не давать слабину, чтоб рыба не сошла с крючка.

Леса пошла в сторону от лодки, и я увидел в темной глубине белесый, размытый силуэт рыбы. Большая. Надо было выгребать на отмель, потому что втащить такую в лодку, не имея крючка-приемника, едва ли удастся. Алешка явно был растерян от такой нежданной удачи.

– Греби скорей к косе! Уйдет… – восклицал он, с трудом удерживая рыбу возле лодки и не давая ей уйти под днище. – Батя, скорей, сорвется!…

Едва лодка коснулась днищем гальки, как Алешка выскочил в воду, и в этот момент рыба у него сорвалась. Взметывая брызги, она изо всех сил стремилась отдалиться от лодки. Схватить ее руками уже было невозможно, и тогда Алешка кинулся за ней, хлеща ее удилищем спиннинга. Хорошо, что оно было прочное – из тонкой гибкой лиственницы, так он перехватил его тонким концом к себе и угодил катушкой по рыбе.

Это был большой ленок-лёмба, килограмма на три-четыре, такими бывают у нас в Амуре толстолобы и кета.

На следующем перекате снова взялся ленок, потом небольшой таймешек, окунь… Рыбы для нас с избытком, и я велел Алешке браться за весло. Но возбуждение не покидало его до тех пор, пока он не сфотографировался рядом со своим трофеем.

Поравнявшись с лагерем «Чайка», мы завернули к берегу. У ребят закончился обед, с плиты все было убрано, но от нее дышало жаром, и мы прислонились к ее горячим стенкам, чтоб немного обогреться и обсушиться. Повариха Алла Тимофеевна ушла отдыхать, и девочки сами напоили нас чаем.

Часа через два мы подплывали к Джигде. Река круто бросалась из одной стороны в другую и только тут, глядя на горы перемытой гальки, на баррикады из плавника и поверженного водой леса слева и справа, на многочисленные рукава, теперь, в малую воду, обозначенные, а в большую – попробуй угадай, по какому плыть – я понял, что все страхи, которыми меня пугали, вполне обоснованы, и наше счастье, что мы пошли при малой воде.

В Джигде мы тихо пристали к берегу залива, прицепили лодку проволокой к тополю, свесившему могучие корни с обрыва, и пошли по разбитой тракторами дороге к сельсовету, да попали в контору отделения совхоза. Управляющий отделением торопился на сенокос, поэтому разговор получился коротким: узнав, что нам нужен ночлег, он позвонил председателю сельсовета и попросил, чтобы тот нас устроил в школе.

Я уже говорил о размахе строительства в Джигде – на миллион! – и теперь мог наглядно убедиться, что каждый второй дом новый. Школа-десятилетка с интернатом, больница, целые улицы одноквартирных домов для рабочих совхоза, библиотека и Совет, магазин… Улицы были только распланированы, на них не имелось дороги, кюветов, и посреди торчали пни, а на заболоченных местах еще блестели лужи, и по вечерам там квакали лягушки. На усадьбах еще не успели раскопать грядки. Все было ново, все только-только обживалось, и стены строений еще не потеряли цвета свежей древесины. Все это было построено в течение года с небольшим, все наспех, из сырых брусьев и плах, и все-таки это было лучше, чем ничего: дети учились в своей деревне и занимались в просторных светлых классах, чисто побеленных, покрашенных.

Нас провели в отремонтированное крыло школы и указали комнату с койками: располагайтесь! Все блестело от свежей краски, в полу отражались оконные переплеты, и мы, чтоб ненароком не напортить, разулись у порога и пошли в носках. Здесь уже располагались двое приезжих – аспиранты Ленинградского отделения института языковедения, – их обувь также стояла у порога.

Пора подумать об ужине. Я предложил Алешке нажарить рыбы, – сами поедим в охотку да и аспирантов угостим. Они сидели, записывали говор пожилого эвенка и сказали, что будут заняты до семи часов. Ну что ж, к этому времени мы вполне управимся. Я развел небольшой костерок в стороне от школы, и Алешка принялся жарить рыбу.

Аспиранты вышли из школы ровно в семь. Мужчина лет двадцати семи, высокий блондин, довольно широкий в плечах, но уже сутулый от многолетней сидячей работы – сначала десятилетка, потом институт, сейчас аспирантура. Все это требовалось бы перемежать физической работой или упражнениями, но на них не оставалось времени, и фигура молодого еще человека была безнадежно испорчена и было немного жаль на него смотреть.

– Вам бы годика два-три походить с какой экспедицией,- посоветовал я ему, заранее зная, что это невозможно: он не мог сейчас остановиться на полпути, он должен был продолжать совершенствоваться в эвенкийском языке, если, не хотел, чтоб вся его многолетняя учеба пошла прахом. Он был предан избранному пути и не хотел остановки даже для пользы своему здоровью.

– Нет, сейчас это невозможно, – ответил он. – Может, в будущем как-нибудь…

Спутницу Александра Михайловича Певнова, тоже аспирантку, звали Мариной Мансуровной Хасановой.

– Моя жена, – представил ее Певнов.

Не в пример своему супругу, Марина выглядела гибкой, черные татарские глаза сверкали озорно, на лице играла улыбка. В черном свитере она выглядела изящной молодой женщиной, немного порывистой, но в этом сказывался ее восточный темперамент.

Мы очень непринужденно расселись вокруг костра и рыбу брали горячей, только со сковородки. Между делом Певнов сказал, что лемба – тот же ленок, а не другой подвид, как некоторые утверждают, по-эвенкийски это означает – большой ленок. Так я и думал, отвечал я, потому что по внешнему виду лемба ничем не отличается от обычного ленка, разве только размерами. Ленок, таймень, хариус и сиг – пресноводные рыбы, хотя относятся к одному семейству лососевых. Проходными лососями – поднимающимися из моря в реки на нерест, у нас на Дальнем Востоке являются прежде всего кета летняя и осенняя (вторая более крупная), горбуша, чавыча, нерка, мальма и голец. Теперь прояснился вопрос и с лембой.

Я поинтересовался, что записывают аспиранты – легенды, песни или произвольные разговоры?

– Нас интересует прежде всего говор, – ответил Певнов. – А о чем рассказывают, значения не имеет. Вот этот старик, который только что ушел, решил рассказать про свою жизнь. Другие не очень охотно идут записываться, а этот прямо в пот нас вгоняет.

– Записываете по-русски?

– Да, русскими буквами, как слово произносится, отмечаем, на каком слоге ударение…

Певнов рассказал мне, что в начале двадцатого века ученый Пекарский изучал якутский и эвенкийский языки. Он составил словарь якутского языка и написал книгу «Очерки быта приаянских тунгусов». Изучали эвенкийский язык и в наши годы, были записаны говоры всех эвенкийских групп, проживающих по реке Мае, но каким-то образом из этого круга выпал тоттинский говор. Вот теперь аспиранты и направились в Джигду, поскольку эвенки из Тотты переселились сюда. Как это ни странно, однако в каждой деревне в говоре жителей есть отклонения от основного эвенкийского языка. Если бы удалось изучить тоттинский говор и восполнить этот пробел в языкознании, кандидатская была бы обеспечена. Еще их интересовали негидальцы.

– На Нельбачане есть пастух Кини, он негидалец с Амгуни, – сказал я. – Но это далеко, едва ли вы туда доберетесь… А как с легендами, есть интересные?

– Знаете, нет, – ответила Марина. – В основном фигурирует одна: старик убивает медведя и вот начинает советоваться со своей старухой, можно ли им есть этого медведя, ведь он когда-то увел у них дочку и взял ее в жены, значит, он их родственник… Однако можно, рассуждают они, это было давно, мясо медведя уже не одекит – запрета, табу на него нет…

– Ну, на этот счет у негидальцев я слышал более красочную легенду, – ответил я. – На Чукчагирском озере Семенов рассказывал…

– Возможно, что и здесь есть легенды поинтересней, – согласился Певнов, – но мы их не ищем, нас интересует прежде всего говор, а не фольклор. Вот недавно один пастух рассказал про распорядок дня оленевода. Когда поднимаются, кто что делает, чем занимаются в стаде.

Угасало солнце, и мы перешли в школу, чтобы продолжить там чаепитие. Аспиранты выставили на стол печенье, конфеты, сыр, масло, сахар. Зарплата у них по северным меркам малая – рублей девяносто, и питаются они скромно – берут завтраки и обеды в местном детском саду, где готовят и для больных, в основном, дешевые супы, каши. Для них и это хорошо, потому что высвобождается время для занятий языком.

– Никто из стариков не упоминал о плотах, которые были якобы построены на вершинах гор, чтоб спастись от потопа? – спросил я аспирантов, но им это было в новость самим.

Дело в том, что в народе ходит молва: старики охотники находили на высоких горах неподалеку от Ковалькана, Тотты и на вершине Кондера остатки плотов. Кто и когда затащил их на гольцы, где ничего не растет, – неизвестно. С тех пор прошло два или три столетия, потому что древесина лиственницы хоть и крепкая, но и она не вечная. Один плот был на склоне горы, пониже, и во время лесного пожара сгорел, а второй уцелел. Вот и ходят слухи, что кто-то предсказал потоп, и люди, чтоб спастись, начали строить плоты. В Нелькане мне поведал об этом Жиляев – человек любознательный. Проскальзывала об этом статья в одном из центральных журналов – о Ноевом ковчеге на Джугджуре, я ее читал, она столь же неопределенная. Но вот встретился мне в Аиме местный следопыт, охотник, человек много повидавший и всю жизнь проведший в здешних горах и лесах – Сергей Николаевич Непомнящий.

– Я сам видел этот плот, – сказал он мне. – На горе Кондер. Охотился там, поднимался на нее. Бревен нет, труха от них. Лежит на гольце, деревья там не растут, люди их туда затащили…

Вполне допускаю, что нашелся среди эвенков или якутов шаман – предсказатель, и было это не раньше, чем русские вышли к океану, то есть не более чем триста лет назад, иначе откуда бы, как не от знакомства с библией, появилась бы версия о новом потопе? А уж затащить на гору десяток-два бревен на оленях – дело нехитрое. Потоп не состоялся, а лесины остались, как и молва о них. Но эта моя версия на тот случай, если плоты все же существовали, что никем еще не доказано.

Гора Кондер любопытна еще и потому, что представляет собой кольцо правильной формы, диаметром около сорока километров, с круто обрывающимися к центру склонами, которые лишь в одном месте прорезаны вытекающей оттуда речкой. Есть предположение, что это огромный вулканический кратер. Жиляев говорил, что собирался туда пройти, чтоб убедиться, так ли это на самом деле. Именно по пути к этой горе и пропал без вести ленинградский инженер-турист. Находится она километров на сто южнее Ципанды.

Утром я отправился посмотреть на поля. Они лежали сразу за школьной оградой. Весной Мая разливалась, наводнение захватывало и улицы поселка, и огороды, и часть овощей вымокла: на грядках, где они спускались в низинки, среди трав капуста не поднималась. Как это ни странно, для прополки овощей в совхозе не хватает рабочих рук.

За капустным и картофельным полем виднелись помещения животноводческой фермы. Хоть и немного, но скот здесь держали, коров доили, молоко вывозили и сдавали в рыбкооп на переработку и продажу.

На улице я видел много молодежи, но это были не оленеводы, не охотники, а механизаторы, слесари, монтеры, связисты, лесники. К охоте они влечения не имели, разве что выезжали от скуки на выходной пострелять уток. Я расспрашивал некоторых молодых людей, почему не идут в охотники, ведь это дедовское занятие, испокон веков заведено искать в тайге соболей, гонять оленей. Невыгодно, – отвечали мне, – в поселке больше заработаешь, здесь всегда кино, спокойней, легче, работа интереснее.

На пути в сельсовет мне повстречался искалеченный медведем старик. Он еле передвигался, держась временами за штакетник, лицо его было обезображено: глаза, рот, подбородок. Видеть таких несчастных всегда тягостно, а говорить с ними – тем более. В деревне, однако, принято приветствовать встречных, и я с ним поздоровался, а потом спросил:

– Что, дедушка, не поладил с медведем?

Он стоял, держась за забор, и в ответ закивал, потом быстро произнес что-то невнятное: говорить-то ему было нечем, челюсть и зубы вставленные, язык пришит…

В библиотеке (она размещалась в одном доме с сельским Советом) девушка, выдававшая книги, на мой вопрос довольно резко ответила:

– Это Петр Захаров – оленевод. Его медведь драл, все ребра, руки, ноги переломал, рот ему разодрал и язык оторвал, чтоб не хвастал… Сын его из-под медведя вызволил, сейчас он инвалид…

Другие односельчане Захарова отвечали похоже: вот, мол, Захаров всегда хвастался, что ему любой медведь нипочем, а медведь этого не любит, наказал хвастуна. Еще – не переносит медведь взгляда глаз человеческих и первым делом, как только подомнет человека, тут же ему кожу с головы вместе с волосами на лоб надвинет, чтоб не смотрел. Не избежал такой участи и Захаров, с него тоже медведь скальп снимал…

Все это, конечно, предрассудки, дань старинным поверьям, а на самом деле происходит это время от времени то с одним, то с другим оленеводом потому, что они всегда в тайге, всегда их тропы пересекаются медвежьими, он тоже кормится возле стада, и мирно они не расходятся. Вот и бывает, что человек оплошает. Так что случай этот – типично профессиональная травма, как, скажем, у монтера, имеющего дело с сильными токами: прозевал где-то и – шибануло!

В библиотеке книг было маловато: иной городской книголюб имеет больше. Даже книг нашего краевого издательства было мало, в основном вышедшие лет десять назад. Снабжение книгами идет через краевой бибколлектор, доставляются они в Джигду по большой воде, через Якутию, раз в год, и попадают лишь те, которые к этому времени есть на складе Книготорга. Что же касается продажи книг, то рыбкооп вовсе от них отказывается – невыгодно, неходовой товар.

Книг маловато, но стояли они на полочках опрятно, стройненько, над каждой полочкой было помечено: «русская классическая литература», «зарубежная», «книги Хабаровского издательства»… Отрадно было видеть заинтересованное отношение библиотекарей к своим обязанностям. Самое главное, чему мы порой не придаем значения, что стало для нас таким же привычным, как доступность хлеба – сколько хочешь, какого хочешь, повсюду, где только живут люди и причем самого дешевого, будто вырастить его ничего не стоит, – это наличие библиотеки в деревни, где и жителей-то едва наберется триста-четыреста.

Ночью пошел небольшой дождь, он продолжался и утром, когда мы с рюкзаками и веслами прошли по деревне к берегу. Люди еще спали, лишь кое-где в летних кухнях начинали дымиться печи. Уложив вещи, мы оттолкнулись и вышли на стрежень, отдавшись течению. Накрапывал дождик, и было немного грустно расставаться с жильем, людьми и немного тревожно перед дальней дорогой. Ведь если не найдем Ципанды и пройдем мимо, то перед нами почти на триста километров безлюдная река. Мало ли что может случиться: уйдет ненароком лодка, так и вовек не добраться до деревни пешком, или еще что… Но сидеть сложа руки не приходилось, река петляла, бросая воду от одного берега к другому, и надо было грести. Небольшие белые щитки, прибитые к столбам или деревьям по берегам, указывали фарватер. Берега здесь были пока знакомые, и на них имелись заметные ориентиры: баржа-нефтянка на отмели, залом с лодкой возле Маймакана, гора с осыпями, Хахари… Я мысленно прослеживал весь путь до вторых Крестов, но то, что казалось рядом, когда шли на моторке, словно бы отодвигалось, когда поплыли сплавом. Я успел проголодаться и соскучиться по чаю, пока мы дошли до баржи.

День обещал хорошую погоду, облака поднимались, редели, между ними появлялись голубые латки чистого неба. Леса, казавшиеся хмурыми, вдали голубели, а те, что рядом, отряхивали набрякшие от воды ветви. Повеселели и мы, словно наше настроение целиком зависело от состояния природы.

В этот день мы прошли только до Хахарей, одолев около пятидесяти километров. Все-таки лодка наша была слишком тяжела и непослушна для одного весла, и я натрудил себе руки. Хотя было еще светло, я решил заночевать в домике, потому что палаточка у нас бязевая и совсем не держала воды: случись дождь, не прошло бы и часу, как все на нас перемокло бы.

Поселок имел четыре домика и пустовал, а на полях выросла и полегла густая высокая трава. На яру поднималось несколько темных островерхих елей, возле них кусты необобранной красной смородины, такой рясной, что от ягод краснели ветви. Пока сынишка лакомился ею, а потом перетаскал в избушку рюкзаки, я нашел старую косу и намахал с полкопны травы. Она уже полегла, чуть пожухла и в самый раз годилась на подстилку. Я застелил ею все пространство пола между нарами, чтобы спать было свежо и просторно.

Грустно смотреть на покинутое людьми жилье. Умом понимаешь, что процесс укрупнения поселков за счет мелких необратим, что, переехав в Джигду, люди получили и новые добротные дома, и целый ряд иных преимуществ, которые государство может дать только крупным поселкам – свет, радио, школу, магазины, больницы, ясли, работу для жителей, культуру, а сердце не мирится. Жаль ему, что заросли травами пашни, заброшены охотничьи угодья, в запустении земля, с таким трудом отвоеванная у тайги. Зримо, будто наяву, представляю ту далекую пору, когда гоняли по Мае почту ямщики. Трещит мороз, в розовый туман садится солнце, и ямщик, а может, с ним и еще кто, едущий по надобности в Аян или Якутск, с надеждой посматривают вперед, на крутую осыпь горы, а потом видят белые свечки дымков, домишки на яру, и сердце ликует в предвкушении тепла, горячего чая, отдыха. Распрямится ссутулившийся от долгого и утомительного сидения на возу ямщик, махнет кнутом на лошадок, которые и без того уже ускорили шаг, потому что увидели жило, где будет и им защита от мороза, горсть овса, сенцо и сон под перекличку деревенских псов. А те уже заслышали перезвон колокольцев и громким лаем оповещают хозяев о появлении упряжки.

Деревни, станки поддерживали живую цепочку, на которой держалась связь России с далеким побережьем Тихого океана. Нынче они не стали нужны для России, их заменили радио, телефон, самолеты, но их исчезновение не на пользу району, в котором и без того поселки разделены горной тайгой более чем на двести километров: Аян, Алдома, Тукчи на побережье, Курун-Урях, Нелькан и Джигда за Джугджуром, и в западной части района – Аим. Пока что связь между этими тремя группами поселков только самолетами в зимнее время, когда возможна посадка на снег и лед, да летом по воде.

Мы долго сидели у костра, глядя, как темнеют к ночи ельники и хмурятся пустые избы. Сумерки накрывали землю, нагоняя в заброшенный поселок летучих мышей. Быстро темнело, а я не уходил, все высматривал, не покажется ли из чащи сохатый, следы его копыт я видел неподалеку на берегу заиленной старицы. Но он не пришел, наверное, чуял дымный застарелый запах хибарки и видел огонек костра.

Новый день выдался солнечным, с обильной росой, которую я утром начерпал прямо с травы ладошками, чтоб умыться наскоро и плыть. Оскальзываясь на крутой тропке, мы снесли рюкзаки к лодке и вышли на фарватер. От воды поднимался прохладный туман, и взъерошенная ветерком поверхность отдавала пронзительной синевой, с которой спорили острые всплески солнца, смотревшего нам в спину.

На косе, где мы стояли табором во время рыбалки, курился костер и толклись джигдинцы, вечером выехавшие сюда на рыбалку. Мы прошли мимо, торопясь наверстать упущенное и скорее достигнуть Крестой. Впереди показалась первая гряда желтых скал, она теснила реку вправо. Мы прошли по кромке, где кипуче спорили встречные струи, стараясь не приближаться к скалам, перед которыми кружилась и завивалась воронками черная от глубины вода. Здесь, у Крестов, уже ловят иногда осетров.

В Мае они водятся, но не в таком количестве, чтоб снимать запрет на вылов этой ценной промысловой рыбы. Мне рассказывали, что в Джигде один рыбак поймал их несколько штук, но был оштрафован за браконьерство на такую сумму, что до сих пор никто не помышляет о рыбалке на осетров. Зачем рисковать, когда полно другой рыбы – тайменя, ленка, хариуса…

Как и в прошлый раз, над Крестами кружили коршуны, а над тихими протоками и заводями поднимались на крыло выводки уток. Молодых уже трудно было отличить от взрослых, разве что они были менее осторожны и зачастую подолгу плыли перед лодкой, не желая подниматься, но и не подпуская нас близко. Не с нашим корытом соревноваться в скорости плавания с этими проворными ныряльщиками и пловцами.

Вот и вторые Кресты, возле них в Маю незаметно впадает маленькая речка Ичас. Опять громкий плеск воды на сшибе течения с отбиваемой от утесов водой, она вывертывается из черной глубины так, словно ее гонят оттуда насосами большой мощности. Кипит и пенится вода в грозных воронках, раскручиваемых здесь стремительным течением Маи. На моторках мы подплывали к скалам, когда рыбачили, а сейчас не посмели, чтоб не тратить попусту силы на единоборство с водой на нашей ненадежной и неуклюжей посудине.

Придерживаясь фарватера, мы быстренько скользнули на перекат и помчались мимо галечных отмелей, мимо молодых зарослей тальника и белых плавин – ошкуренных водой тополей, что зацепились в свое время лапами-корневищами за гальку, да так и остались лежать до будущей большой воды, вытянувшись вершиной вниз. Стремительно, как под колесами машины набегало под лодкой речное ложе, выстланное белыми и зеленоватыми валунами и галькой. Мелькала порой стремительная тень рыбы, на которую набегала лодка. Но вот постепенно нарастала глубина, вода темнела, течение гасло. Плес развертывался широкий и глубокий, и сумрачные ельники по сторонам словно бы сторожили его тишину.

Когда смотришь вперед, особенно на перекатах, то видишь узкие полоски отмелей, зажимающих реку, и гладкую воду. А оглянешься, отмели обрываются к воде круто, намывными галечными террасами, а вода ершистая от волны, и не надо нивелира, чтоб угадать падение воды – два-три метра перепада в высоте на полкилометра пути заметны на глаз.

Мая очень капризна. То течет по хорошо разработанному руслу, широко и привольно, с большой глубиной, то кипит на перекатах, где и моторке впору зацепиться винтом за гальку. Вскоре, за вторыми Крестами, забурлила Мая среди намывных, не слежавшихся кос и вдруг кинулась поперек русла, словно на правом ее берегу была дыра под землю. Здесь, разжевывая глинистый берег и обрушивая деревья, пронеслась она мимо топляков – павших лесин, лежавших комлями на высоком берегу, а вершинами глубоко в воде, резко крутнулась и разлилась по широкому мелководному плесу. Повсюду, куда ни глянь, лежали в воде мертвые тополя и елки.

К левому берегу приблизилась гряда лесистых холмов. По моей схеме там должен находиться приток Керпиль, а перед его впадением, как ориентир, – цистерна на косе. Вскоре я ее увидел и мысленно поблагодарил Кочкина за безупречную схему пути, заменившую мне карту. Керпиль влился в Маю, мало пополнив ее и почти не изменив ее характера. Если б не гряда холмов, образовавших левый обрывистый берег Маи, мы бы его не приметили. Судя по схеме, мы уже прошли от Хахарей более сорока пяти километров. А до Ципанды еще плыть да плыть.

За весь день мы только один раз остановились сварить похлебку и чай, я с утра не выпускаю весла, и усталость берет свое. Грести приходится много, потому что стал крепчать северо-западный якутский ветерок, он то жмет лодку к правому берегу, то дует нам в лоб и не дает ходу. Но мне хочется как можно ближе подойти к Ципанде, к деревне, к жилью, на тот случай, если ночью начнется дождь. Перемену в погоде я чувствую всеми своими суставами: руки болят и ноют, поясница – тоже.

За Керпилем Мая еще раз ретиво ударилась вправо, на этот раз к заболоченному берегу – какой-то обширной мари, заросшей чахлыми березками и лиственницами. Несмотря на все старания держаться левой стороны, нас потянуло прямо на правый берег, к обрыву, где нависали многотонные, глубоко подмытые пласты торфа, с которого клонились деревца. Место было явно опасное для лодок, и я порадовался, когда мы его проскочили, не встретив заслона в виде нависшего над водой дерева. Вода здесь яростно клокотала под берегом, размывая гальку, подстилавшую метровой толщины торфяник. Километра на два за излучиной на отмелях повсюду лежали черные глыбы торфа, занесенные сюда стремительным течением, хотя каждая глыба была по два-три кубометра. Можно судить о силе течения и крутоверти, которая бушует на этом отрезке пути в большую воду, и опасности, подстерегающей здесь неискушенных пловцов. На Мае бывает много туристов из Центральных областей России, любителей рыбалки и острых ощущений, и не один уже поплатился за самонадеянность купанием и потерей имущества в реке. За Маей смотри да смотри.

К вечеру похолодало, небо застелили какие-то пронзительно студеные облака, подсвеченные яркой зарей, ничего хорошего на завтра не предвещавшей, кроме ветра и непогоды. Ветер усилился, на Мае, на широких ее плесах, разыгрывалась волна. Идти становилось все труднее, у меня болели руки, и я начал покрикивать на сына, коря его, что он не с той стороны гребет, не так гребет, плохо старается, хотя и понимал, что все дело в противном ветре, который сбивал лодку в сторону, в том, что сказывается усталость.

Я все высматривал двугорбую сопочку с пояском серых осыпей – гольцов ближе к вершинам, по правой стороне Маи, у подножья которой должна находиться Ципанда. Кочкин даже нарисовал в моем блокноте эту сопочку: ты, мол, художник, так сразу увидишь такую. Но справа маячила сопка совсем не такая, и находилась она вдали от берега. И я решил заночевать, считая, что до Ципанды еще далеко.

Табор устроили на галечной косе у зарослей чозений, зеленой стеной подымавшихся над старым заломом. Между молодыми деревцами было не пройти – сплошной бурелом из спрессованного плавника, изрядно уже подгнившего. На нем вымахал метровый вейник, как на амурских островах.

Я занялся палаткой, Алешка – приготовлением ужина. Дров на костер хватало – плавника навалом, только подтаскивай. Ногами я раскидал крупные камни-голыши, чтоб не давило под боком, настелил ветвей, накинул на них оленьи шкуры. Благодать. Посидели потом у костра, не спеша почаевали. В прорехи между обла ками проглядывали звезды. На отмели какая-то рыба гоняла мелочь, шумно всплескивала, когда выкидывалась из воды.

Пора было отдыхать. Проверил еще раз, хорошо ли закреплена лодка, полез в палаточку, положил на одну сторону топор, на другую заряженное пулями ружье. Это на случай, если набредет медведь. Они любят утречком шастать по берегу, искать снулую рыбу или какой иной корм. Был выход – кому-то не спать, дежурить у костра, но я так устал, что решил положиться на медвежье благоразумие.

Так, обняв покрепче оружие самозащиты, мы тут же и уснули и пробудились только на заре. Головни в костре были горячими, стоило их скатить в кучку, как они разгорелись. Вопреки ожиданиям, день зачинался солнечный. Туман, лежавший синими пластами над марями, приподымался и таял. Розовые горячие лучи обласкали нахолодавшую за ночь землю. Напротив нас, на правом берегу, на огромной обособленной лиственнице с обломанной верхушкой лежала тяжелая шапка орлиного гнезда. Взмахнув огромными крыльями, с гнезда снялся орел и стал забирать в высоту, описывая круги.

Мы продолжали путь. По левому берегу на смену желтым скалам пришли белые, сложенные из известняка, с глубокими промоинами, среди которых вполне могли таиться большие и малые пещеры карстового происхождения, подобные тем, что находятся во множестве в Еврейской автономной области близ Биракана. Я побывал в нескольких, в том числе и в Ледяной пещере неподалеку от Столбового, и ни в одной не имелось сталактитов. Были наплывы из грязно-желтого известняка, изо льда, но нигде нет таких образований, как в Кунгурской пещере на Урале. Есть любители лазать по пещерам, я знаю одного старика из Владивостока, который обшарил все пещеры Приморья и сделал там большие находки – кости древних животных – носорогов, слонов, обитавших на Дальнем Востоке до ледникового периода, а также нашел пещеру с изваянными фигурами – уникальную в своем роде. Он и меня приглашал походить с ним, но я отказался, потому что еще с войны меня тяготит, если над головой висят накатник блиндажа или каменные глыбы. Не каждому дано быть спелеологом. Фамилия этого любопытного старика – Ляшок, о своих хождениях по пещерам он написал небольшую книжицу, вышедшую во Владивостоке.

Часа через полтора пути мы увидели двуглавую сопочку с серым гольцовым пояском: значит, Ципанда недалеко, найдем ее обязательно. Этот пункт интересовал меня еще и потому, что вблизи его находится большая пещера – Жилище дьявола. В справочнике туриста написано, что она на левом берегу, а выше или ниже деревни – не сказано. Кочкин же говорил, что она выше деревни и против нее лежит большой отколовшийся камень. По камню и надо ее искать, иначе среди густой зелени леса ее и не заметишь. При нашем транспорте, на котором и по течению плыли с трудом, о возвращении назад нечего было и думать. Вот я и смотрел, отыскивая похожий камень.

Над тальниками справа показались желтые скалы, под ними вправо от реки должен ответвиться залив, в конце его – деревня. С реки ее, как и пещеру, не видно, она в стороне. И тут слева я увидел камень – кусок отколовшейся белой скалы. Перед нею лежала широкая коса. Мы вытащили лодку и пошли к камню. Известняковые пологие сопки обрывались здесь круто и были прикрыты густым лесом. Выше камня, почти на обрыве, маячили какие-то две побелевшие доски, прибитые к дереву. По размытой расщелине мы полезли наверх, и тут за скалой, словно бы отколовшейся от горы, открылся черный провал пещеры. Это была она – Ципандинская пещера, впервые описанная в 1895 году Стефановичем в очерке «Путешествие от Якутска до Аяна», напечатанном в Иркутске.

Вход в пещеру был заделан бревенчатой стеной: колхозники Ципанды приспособили пещеру под склад мяса, там всегда лед и холодно. Стенка была вся в надписях, довольно банальных: здесь побывали такие-то… Одни надписи были сделаны краской, другие врезаны ножом. На досках, что были прибиты к дереву наверху, по которым мы и увидели пещеру, выжжено: «Майская партия. 1920». И сверху топор и якорь. Доски были еще крепки, хотя и провисели пятьдесят три года. Лиственница – дерево крепкое, изделия из нее на век. Из дверного проема пахнуло ледяной сыростью. Немного освоившись с темнотой, мы увидели огромный грот, посредине заваленный крупным колотым камнем, обрушившимся с потолка. Вверху, метрах в шести, висели растрескавшиеся глыбы камня. За грядой камней, прямо против входа, лежала белая наледь, уходящая куда-то вниз, в глубину, и на нее сверху сочилась вода. В правой стороне грота чернел ход, обледенелый внизу. Оттуда на нас дышал мороз, самый настоящий. Пещера летом не прогревается, а зимой не настывает, в ней всегда ровная температура.

У нас не имелось ни веревок, ни иного снаряжения для осмотра пещеры. По описаниям она довольно велика, но ход по ней перекрывают подземные озера. Идти в черную темень пещеры без фонаря незачем, ничего не увидишь. По опыту я уже знал, что в большой пещере даже яркий свет факела недостаточен, чтобы видеть землю под ногами.

Как и у всякой пещеры, есть и у Жилища дьявола свои легенды. Одна про то, как смельчаки, посмевшие в нее проникнуть, были погублены, и лишь один был выорошен какой-то неведомой силой и очнулся на горе. За этим кроется одно – вероятность какой-либо отдушины, промоины, второго в нее входа. Но его никто не нашел

Другая легенда о том, как в пещере хоронились от врага партизаны, когда в Ципанду пришли пепеляевцы. Я в это мало верю: ну кому придет на ум хорониться в ледяной пещере, которая всегда может стать ловушкой, когда вокруг на сотни километров глухая тайга, привычная каждому оленеводу с детства и незнакомая бандитам. Думаю, что вторая легенда придумана просто для интереса еще и потому, что о партизанах в районе Ципанды нигде не говорится. Пепеляев в Ципанде был, но его дружина прошла ходом: туда он сам торопился, обратно его преследовали.

Осмотрели мы первый грот, покрутились возле входа. Со скалы, стоявшей перед входом, Алешка пощелкал ФЭДом, посмотрели вокруг. На скале среди мохового покрова поднималась красивенькая елочка. Теснились вокруг ольха и береза, ели и лиственницы, тополя и рябинки. Будто припорошенные снегом, белели наверху мхи – ягель.

Я подумал о том, как часто мы стремимся в далекие края за неизвестным нам явлением природы, находим и… оказывается, что можно было и не ехать. Близ родного дома куда больше есть всяких чудес, да только мы к ним пригляделись, равнодушно проходим мимо. Вот и я отмахал почти полторы сотни километров, чтоб увидеть чудо-пещеру, а увидел провал, лед и камень. Да на нашем Хехцире есть такие места, что засмотришься, и никому не приходит в голову лезть из-за них в дебри. Но ничего, зато на моей карте будет отмечен еще один район, и можно будет сказать: пройден, осмотрен, больше можно сюда не ходить, не ездить. За пещерой, лишь метров на двести ниже по реке, находится пустошь – заброшенное колхозное поле. Ниже пещеры километра на два по правому берегу поднимаются желтые скалы. Перед ними черная от глубины вода, завихрения, в которых кружится пена. Изрезанные, истрескавшиеся скалы увенчаны причудливыми башенками, столбами, зубцами, между ними ютятся сосны, какими-то путями сумевшие вцепиться корнями в камень, едва прикрытый красноватыми мхами. Эти скалы, растущие прямо из черной воды, куда интереснее пещеры. Ими любоваться можно бесконечно. Скалы вздымаются отвесно, некоторые настолько ненадежны, что могут в любую минуту обрушиться в воду. И обрушиваются, особенно в дождливую погоду и, вероятно, весной, когда всепроникающая от таяния снегов вода, замерзая, начинает рвать камень. По верху сопки, подступившей к реке, растет частый сосновый лес, а внизу тополя, ивы, ольха и береза, и, конечно, лиственница. Она повсюду.

Дойдя до улова, кружившегося у скал, мы вошли в изогнутый серпообразно залив и по стоячей воде, местами заросшей водяными травами, километра через полтора подошли к Ципанде. У берега стояли моторные и весельные лодки, а на бугре несколько изб. Мы поднялись к первой, самой ближней к воде. Хозяин ее – Петр Николаевич Дьячковский. Он пенсионер и не пожелал выезжать ни в Джигду, ни в Аим, когда колхоз был влит в образованный оленеводческий совхоз «Нельканский». Мне говорили, что Дьячковские якуты, но они считают себя эвенками, хотя говор в Ципанде, Аиме в основном якутский.

Петр Николаевич – еще крепкий и бодрый старик, хотя достиг семидесятилетия. Здороваясь, он остро и оценивающе взглянул на меня, оставшись довольно равнодушным к выставленной бутылке с водкой. Был он коренаст, с редкими поседевшими усиками на загорелом лице, в движениях сквозила порывистость. Разговаривая, помогал жестикуляцией. Он что-то сказал своей жене – молчаливой старушке – и та, пока мы умывались и приводили себя в должный вид с дороги, собрала на стол. Петр Николаевич пригласил нас в избу. В избе было чисто и прибрано, и мы разулись у порога. На столе – холодный язык, масло, сметана, сливки, белый хлеб и сахар. На железной плите – горячий чайник, только что с огня, из кухни. В доме печку не топили, чтоб спать было не жарко. Кроме нас и Петра Николаевича за стол сел его сын Василий – плотный, дочерна загорелый мужчина с атлетическими плечами.

Петр Николаевич налил в рюмочки водки сначала нам, а потом себе – лишь треть, разбавив ее ягодным соком. Так лучше, – сказал он и, выпив без предисловий и тоста, принялся за еду. Судя по всему, водку в этом доме не любили, и я был этим очень доволен. Василий тоже ограничился рюмкой, и Петр Николаевич спрятал бутылку подальше, на случай, когда занеможется, или от простуды. И олений язык, нарезанный пластиками, и сметана были очень вкусны, к тому же и хозяин подсовывал еду – ешь, ешь, – и мы налегали на чай со сливками, на хлеб, на все, что было на столе.

Убранство избы – комод с бельем, кровати, стены, сплошь заклеенные журналами, причем теми страницами, где изображались в цвете красивые девушки и актрисы. Я усмехнулся:

– Смотри-ка, Петр Николаевич старый, а вкуса к молодым не потерял.

– А что, – отвечал он живо, – в Аиме можно хороших девок высватать!

– Говорят, вы хорошо знаете пещеру, – сказал я.

– Кто говорит? – порывисто обернулся он ко мне.

– Охлопков. Он сказал, что лучше вас тут никто окрестностей не знает. К вам советовал обратиться, чтоб пещеру показали.

– Показать можно, только сейчас не могу, сено надо убрать.

– В пещеру до самого конца ходили?

– Нет, там озеро есть, его обойти нельзя, потом дыра, так надо лезть, – он показал, как в дыру надо протискиваться. – Фонарь хороший надо, веревки, потом на чем озеро переплыть.

Петр Николаевич быстро переговорил по-своему с сыном, и Василий сказал:

– Мы сейчас на сенокос съездим, тут недалеко, сено уберем, а вечером я вас в пещеру свожу. Я там тоже давно не бывал.

– Ну и я с вами на сенокос.

– Зачем? – быстро спросил Петр Николаевич.

– Помогать буду, – ответил я. – В детстве тоже сено косил.

Петр Николаевич набросил на плечи брезентовую куртку, повязал голову белым платком, чтоб комары не так ели и за воротник не сыпалась сенная труха, и подался к воде. Там он сел в оморочку и, помахивая двухлопасным веслом, не оглядываясь, поплыл в конец залива. Мы с Василием и мальчишкой лет четырнадцати- его братом – сели в плоскодонку. За нами по берегу пустились две собаки, изнывавшие на дворе от безделья. На шее у каждой по колодке, как у оленей. Путаясь между ног, колодка – короткий обрубок жерди – не дает собаке бежать. Это для того, чтобы они не убегали в тайгу. Близ Ципанды пасется много оленей, они боятся собак, как волков, могут разбежаться.

– А чьи олени? – спросил я Василия.

– Многих, – отвечал он. – Частные олени. Хозяева живут в Аиме, а олени пасутся здесь, они к этим местам привыкли, в других местах пастись не хотят, убегают. Таежный олень любит то место, где родился и вырос. Сопка здесь хорошая, – он кивнул на двугорбую сопочку, опоясанную посередине гольцами. – Ягель есть, ветер оленя обдувает от гнуса.

В конце залива, куда мы подъехали, находилась усадьба: изба, сарай, обнесенный жердяной изгородью лужок. Сено уже на нем было скошено, и отава поднялась густая и зеленая – вот-вот и ее пора косить. За изгородью росли отдельные большие лиственницы, на ветках висели черепа медведей, а к стволам прибиты сохатиные рога-лопатки – знак давних трофеев. Изба и сарай еще не потеряли позолоты – срублены недавно.

– Зимой здесь отец живет, – пояснил Василий. – Сено рядом, за скотом ухаживать легче.

Мимо изгороди мы прошли в лесок. В сырой низинке среди ольхи и черемухи было много красной смородины, ее прямо на ходу можно было собирать горстями. Как я заметил уже, местные жители не столь охотно ее собирают, предпочитая синюю – охту. Вот из охты они готовят и варенье, и соки, и просто засыпают ее сахаром в банках. А красная смородина терпкая, много ее не съесть.

По сторонам от тропки росли и грибы, но пока лишь сыроежки – красные, белые, зеленоватые, не ахти какого достоинства. Ерунда – не грибы.

Через сырой лесок мы вышли на луговинку. Она раскинулась на пригорке над заливом и, судя по тому, что на ней оставались две-три елки и торчали пеньки, она была отвоевана у леса и являлась результатом многолетних трудов. На Мае лугов не так много, особенно незатопляемых, и все их в свое время приходилось расчищать от кустарника и деревьев.

На лугу стояли штук тридцать копешек, небольших, сложенных в расчете на переноску на руках. Под елью, прислоненные к стволу, имелись, вилы и грабли. Петр Николаевич скинул куртку и взял деревянные вилы, а Василий принес две жердинки-подкопенника с зашлифованными об траву до костяного блеска острыми концами. Старик направился к остожью, а мы с Василием подались за крайними копнами.

Жарко припекало солнце, звенели комары, кружились оводы, пахло свежо и пряно увядающей в копнах травой, хвоей близкого ельника, разогретой землей и еще бог знает чем, но упоительно прекрасным, что в целом называется луговым запахом. На стерне лежали скошенные пожелтевшие стебли дудника, а возле пней и деревьев, где не достала коса, горделиво поднимали белые зонтики цветов живые дудники, перегоняя их в росте, тянулись кверху стебли какалии с листьями каждый в особицу, напоминавшими лезвие копья, только широкое и короткое. У какалии сверху лист гладкий и прохладный, а снизу рыхлый и теплый, за что и прозвали в народе это растение мать-и-мачеха. Среди уцелевших трав я видел коричневые соцветия – шарики кровохлебки, стебли отцветающего дикого лука.

Василий вбил подколенники под сено, и мы разом подняли копну и понесли. Я шел сзади, чтобы видеть под ногами, концы жердей у меня были длиннее, и, тяжесть на меня приходилась меньшая. Но Василий был коренаст, в самой силе, не то что я. Он приехал в Ципанду к отцу в отпуск, с женой и детьми, из Забайкалья, где служит в армии. Старший лейтенант, танкист. Для своих лет он был рыхловат, округлел, сказывалась жизнь без физической работы. Откуда-то взялись оводы, и пока несли копну, они повпивались в руки, через рубашку в плечи, а Василий к тому же скинул с себя рубашку, и они так и липли к голому его телу. Эх, с каким удовольствием, поставив копну у остожья, шлепнешь на себе зловредную муху, и потом кровь долго сочится из ранки-укола. И, несмотря на это, хорошо, очень хорошо было таскать ароматно пахнущие копны, сваливать их к остожью, где Петр Николаевич выкладывал стог, подхватывая деревянными вилами большие пласты сухого слежавшегося сена.

Часа через два мы перетаскали все копны, и Петр Николаевич полез на стог, а Василий принялся подавать ему. Я остался подгребать сено, натрушенное при переноске, и когда подошел к ним, стог уже пора было завершать, а внизу оставалось еще много сена.

– Петр Николаевич, не уложишь, – сказал я. – Распускай стог пошире, а то узкий кладешь.

– Ничего, – ответил он, – ты давай таскай, таскай!

Василий внизу мокрый от пота, а старик хоть бы что, вилы мелькают в его жилистых крепких руках, глаза вприщурку, острые, платок сбился на сторону, и на лбу пряди полуседых волос. Я чувствую, что он доволен жизнью, счастлив, что у него работа горит в руках, что он своими руками зарабатывает еще свой хлеб. Возьми такого старика, оторви от родной стихии и оставь в городе. Он умрет с тоски, знает об этом и никогда не сменяет своей Ципанды ни на какие благоустроенные поселки. Здесь он врос в землю, как старая сосна в камень, и никакими силами его не оторвать, не перенести в другую среду. И я почему-то подумал, что все разговоры о том, как закрепить оленеводов, привлечь молодежь в эту отрасль хозяйства, отчасти надуманы. Администраторы и районные власти ратуют за создание удобств и материальное обеспечение оленеводов, люди типа Жиляева – за внедрение в оленеводство науки и техники, вплоть до датчиков, которые надо цеплять оленю на шею или рога, чтоб пастух по локатору мог определить, где пасется его стадо. Все это, в пределах разумного, придет в свое время, будут пастухи делать облеты стада на самолетах и вертолетах, будут и сетки-ограждения вместо жердяных изгородей, будут пенопластовые переносные домики вместо палаток, но независимо от этого люди будут пасти оленей всегда, потому что кроме удобств есть еще тайга, без которой человек не может чувствовать себя счастливым, не сможет жить. Были, есть и будут люди, которые не ищут легкого хлеба, и они не сменяют профессию пастуха ни на какую другую.

Оказывается, Петр Николаевич выкладывал длинный стожок, а не круглый, приткнув его одним торцом к дереву. Вскоре стог был завершен, и мы отправились домой с чувством исполненной работы. Шли медленно, освежаясь по пути красной смородиной. У меня было приподнятое настроение, как во время большого праздника, словно на несколько часов перенесся в далекое безоблачное детство, в самую счастливую свою пору.

…Василий сдержал свое слово, заправил моторку и повез в пещеру всех желающих. Ничего нового я там не увидел, чуть дальше прошел в грот и вернулся. При свете фонарей едва угадывались темные стены, суживающиеся кверху, и только.

Назад, переехав реку, мы шли к Ципанде напрямик, через пересохшую протоку. Вел нас симпатичный парень – один из отпрысков братьев Дьячковских – Виктор. Он шел чуть прихрамывая, потому что еще в детстве повредил себе ногу, но довольно быстро. Я спросил, где он работает.

– Связист,- отвечал он. – Мой участок в восьми километрах от Ципанды. Там скучно, так я сюда прихожу. Тут кроме меня еще брат Гаврила, тоже связист. В другую сторону, в шести километрах от Ципанды, живет семья другого моего дяди, тоже Дьячковские, связисты.

– Как работается?

– Бывает трудно, когда столб менять приходится, но я один управляюсь, лебедкой его поднимаю. По линии ходить много приходится, но у нас здесь лучше, чем на побережье, таких снегов не бывает, как там. На Джугджуре снег такой случается, что столбы закрывает, провода рвет, линию валит. И наледи там большие. Плохо, что медведя иногда встречаешь…

– И как ты с ним?

– На столб лезу, а потом пальму всегда с собой ношу. Пальма надежнее ружья…

Пальма – короткое копье с широким и длинным лезвием, раньше она была необходимой принадлежностью каждого оленевода и охотника. Зверя ли раненого добить, от медведя оборониться – выручала пальма.

В доме Петра Николаевича было и без нас полно люду. С вечера были звезды, я понадеялся на хорошую погоду, поставил палатку на улице, а ночью пошел дождь, и нам утром пришлось перебираться в помещение, сушить одежду. На лужах возникали и лопались пузыри, и я понял, что дождь зарядил надолго. Мы сварили еду и чай на печке, к чаю мы запаслись и сливочным маслом, печеньем и галетами (их уступил нам из своих запасов связист Гаврила – рослый молодой мужчина, живший в отдельном большом доме). На продукты можно было не скупиться, хватит до Аима. И мы чаевали, посматривая, не светлеет ли небо.

Еще утром старушка Дьячковская подоила корову, и теперь корова и телок паслись возле школы. В поселке проживало пять семей – пенсионеры и связисты, все из тех, кто не пожелал переселяться в Аим или Джигду. Держали коров, кое-кто – оленей. Место для деревни хорошее, затишное, незатопляемое, много лучшее, чем в Джигде. Да и как его покинешь, если неподалеку лежит чугунная плита-надгробье с отлитой фамилией Дьячковских – деда и прадеда нынешних Дьячковских. Могила почти столетней давности. Трудно покинуть такую землю, отступиться от нее.

Прождав до двенадцати часов, мы решили плыть. Перенесли вещи в лодку, простились с Дьячковскими и пошли заливом к скалам, на стремнину. У скал с трудом одолели вертун. Надо было задирать голову, чтобы взглянуть на скалы, грозно, отвесной стеной высившиеся над водой. Были они мокрые, потемневшие, и хмуро стояли под частым дождем – сеянцем. Зато на выходе с улова Алешка подцепил большого ленка, а проплыв еще немного, – другого, и тайменя. Я греб чуть-чуть, чтоб не поднимать руки и не показывать из-под плаща коленей. И все же не прошло и часу, как мы были мокрые и влага начала пропитывать одежду на плечах, а в сапогах захлюпало. Чтоб не замерзнуть, пришлось грести бодрее.

Не заметив как, мы миновали жилье связиста Дьячковского, и, когда увидели на взгорье избы, выгрести к ним против течения было уже невозможно. Решили плыть, насколько хватит сил и выдержки, хотя чувствовали, что под дождем нас надолго не достанет. Озноб пробирался все глубже, и даже усиленная работа не согревала.

За Ципандой сопки лежали по правобережью, такие же скалистые, из желтого плитняка, с высокими утесами-останцами, а слева – темные ельники, разнолесье, обычное для поймы Маи. Из затянутых дождем далей одна за другой выплывали сопки, и казалось, что им не будет конца. Наконец, за сопкой показался взгорок, расчищенный от леса, вроде старого поля. Мне говорили, что километрах в двадцати от Ципанды есть старая избушка, и я обрадовался, надеясь найти там укрытие от дождя, потому что озноб сотрясал, казалось, самое сердце и зубы чакали помимо воли.

Мы быстро подгребли к увалу, закрепили лодку за плавину и поднялись на яр. На пустоши виднелись стенки какого-то строения. Да, когда-то это была избушка, крохотная, метров на пять-шесть площадью, но плахи, застилавшие потолок и засыпанные сверху землей, обрушились, и только в одном углу еще держались, представляя защиту от дождя. Был еще перед избушкой навес из корья, прогнившего и в дырах. Я быстро раскидал палки, выровнял под навесом площадку для палатки, застелил ее сначала кольями, чтоб не на мокрую землю стелить ветки, и принялся яростно рубить еловые лапки и таскать их на подстилку. Наше спасение было только в быстром устройстве, чтоб можно было переодеться в сухое, иначе даже хороший огонь нас не избавит от жестокой простуды. Я это знал, потому что уже дважды попадал во время своих странствий под долгий дождь, когда переохлаждаешься настолько, что язык не повинуется и руки отказываются служить. Если по телу беспрерывно течет холодная вода, то летом можно «дать дуба» еще быстрее, чем зимой, в мороз. Поэтому, увидев, что сынишка между делом лакомится земляникой, густо усеявшей землю рядом с избушкой, я грубо прикрикнул на него и заставил заняться делом. Надо было защитить палатку от бокового дождя, наготовить дров для большого огня, чтобы хоть немного обсушиться. В тайге не на кого надеяться, все надо делать быстро, если не хочешь пропасть или нажить неприятности вроде хорошего воспаления легких.

Отправляясь из Ципанды под дождь, я прихватил в лодку бутылку бензина, чтоб не возиться с разжиганием костра из мокрых дров. Теперь бензин пригодился, едва плеснули его, как он вспыхнул от спички, и заполыхало пламя. Мы немного обогрелись, и с одежды повалил пар. Хорошо. Живем. Не беда, что сверху продолжает мочить, зато брюки и рукава начали подсыхать, а корье хоть и плохо, но защищает палатку от дождя.

Только теперь я огляделся по сторонам. Последняя сопка перед нашим увалом обрывалась к ключику скалами. Покрытые по уступам мхами, растрескавшиеся и потемневшие от дождевых потеков, они жили, эти утесы, и на нас смотрели огромные фантастические лики. С одной – суровый дед с толстым, словно бы угреватым носом и плотно сжатыми устами, с другой – ханжа-святоша, лицемерно опустивший очи долу, с третьей- толстогубый обжора. В каждой скале было что-то свое, и я насчитал семь вполне определенных, эскизно намеченных лиц с конкретным характером каждое.

Сумерки не принесли изменений в погоде, дождь продолжал шелестеть, тучи вплотную прилегли к земле. Молодые елочки и сосенки, поднявшиеся на старой вырубке вокруг избушки, загустели, и в каждом темном провале между ними затаилось что-то недоброе. Огонь полыхал, сгущая вокруг темноту, а мы подтащили к нему крупные валежины и только тогда уже взялись за чай. Хорошее дело чай. Никакая водка не согревает душу так славно, как крепкий горячий чаек. Вино согревает на миг, а потом застываешь еще хуже, а чай греет надолго. Я в этом не раз убеждался сам и слышал от охотников-промысловиков, которые в тайге не балуются винишком.

Спали мы сносно, только края оленьих шкур намокли, а сами они отсырели. Дождь продолжался и утром. Седые от влаги, стояли вокруг избушки травы и сосенки. Особенно много воды собирают молодые лиственнички, и гибкие их ветви никнут под тяжестью воды и радостно выпрямляются, едва, задев, даешь им возможность стряхнуть свою ношу.

Алешка, едва из палатки вылез, как сразу побежал к лодке и вскоре наловил спиннингом связку крупных окуней, хотя у нас была цела вчерашняя рыба. Я занялся костром.

В полдень наметился перелом, облака начали подниматься, высвобождая из плена вершины ближних сопок. И хотя дождь продолжался, мы решили плыть. Шли осторожно, не приближаясь ни к лесистым берегам, ни к скалам, потому, что размокшая земля не держала деревьев, и они рушились с берега в воду: одна большая ель шумно рухнула неподалеку от нас, взметнув каскады брызг, а высота ее не малая – более тридцати метров. В другом месте обрушился в воду каменный столб, державшийся, что называется, на одной ножке на вершине утеса. Камни с грохотом посыпались в воду, подняв большую волну. На отмелях лежали жертвы непогоды – зеленые ели и лиственницы, принесенные водой, которая еще продолжала их умащивать на галечном ложе. А сколько свежих лесин лежало под крутыми берегами, утопив макушку в воду и цепляясь корнями за взрастившую их землю!

Дождь прекращался, он теперь шел местами, завешивая сивым пологом сопки то справа, то слева, то перед нами и высвобождая нам дорогу, когда мы подходили к завесе ливня. Мая меняла курс, капризно изгибалась, образуя большие кривуны, хотя в целом продолжала уходить на север. Облачное холодное небо дышало близким снегом, и мы бы не удивились, если б увидели очередную сопку побелевшей.

Вечерело, а я все не мог присмотреть хорошего места для ночлега. Наконец выбрал высокую галечную косу и не ошибся: там до нас не раз останавливались люди, имелись колья для палатки, висел котел, здесь удобно было спрятать лодку в небольшой промоине. И тут со стороны Аима показались три моторки. Они живо подвернули к берегу. Ехали управляющий отделением совхоза, председатель сельсовета и моторист по каким-то своим делам.

– Далеко ли до Аима? – спросил я, когда мы познакомились.

– Километров девяносто, – отвечал управляющий – молодой энергичного вида здоровяк лет тридцати пяти, в смушковой круглой шапочке с козырьком и в полушубке (лучшая одежда для поездки по реке в такую погоду). – А впрочем, черт их мерял…

Они собирались заночевать в Ципанде, и я предложил им рыбы на уху, не скрывая радости при виде людей на этой пустынной северной реке. Управляющий ехал за ветврачом, потому что в аимском стаде начался падеж оленей от какой-то болезни.

– Дня через два я буду в Аиме, тогда, возможно, подброшу вас до Юдомы, – пообещал он. – Приедете в деревню раньше меня, обращайтесь к моему заместителю, он вам предоставит жилье.

Мы поблагодарили его за любезность. Мощно взревели моторы, и лодки умчались, а мы начали устраиваться на ночлег, взбодренные этой встречей.

На этот раз я поставил палатку за огромным тополевым выворотнем, в затишном месте. Тополь был старый, меж его корней, где держалась земля, росла синяя смородина. Охты повсюду столько, что можно собирать ее ведрами. Она растет между зарослями чозений и не уступает домашней смородине по росту. Много и другой ягоды – белой свидины, к которой неравнодушны медведи и крохали. Правда, утки берут эту ягоду только тогда, когда ее заливает вода. На сухопутье утки вылезать не любят. Однажды охотник убил медведя-четырехлетку, кормившегося в зарослях свидины. Когда мы его вскрыли, то нашли в желудке ведра два этой белой ягоды. В ближнем отсеке желудка она была еще совсем свежая, а из второго так шибануло винным кислым духом, как из бочки с плодово-ягодным вином. Вот и подумал я тогда, что на ягоде медведь всегда ходит «на взводе» и от него в это время можно ожидать чего угодно, потому что пьяному море по колено. Поэтому полагаться на медвежью добропорядочность никогда не следует.

Мы опять ночевали в обнимку с оружием, и нас никто не побеспокоил. Утро выдалось облачное, с красной ветреной зорькой, прохладное. Вечерняя уха из тайменя превратилась в рыбный холодец, хоть пластиками режь, как в ресторане. Только там добавляют желатин, а у нас она стала такой оттого, что набили рыбой полный котел. Но одна уха нас не устраивала, и Алешка занялся приготовлением своего «фирменного» блюда – окуней на палочках, запеченных у костра, а я предпочел горячую талаку из тайменьего бока. Когда она только с огня, сочная, чуть присыплешь ее сольцой, и она хороша.

Река заметно раздалась в берегах. Плесы стали длиннее, а перекаты короче и слабее. Сопки по-прежнему поджимали Маю то справа, то слева, обрываясь к реке крутыми осыпями и скалами. Породы – все тот же расслоенный желтый камень. Проплывая вблизи скал, мы видели под карнизами плит множество ласточкиных гнезд, налепленных на недоступной для воды высоте. Совсем как под крышами деревенских домов. На невероятной, почти отвесной крутизне ухитрялись расти сосны. Зеленые стояли вершиной кверху, умершие лежали корнями кверху. В реку сосны не падали, добычей реки, размывавшей берега, становились ели, тополя, чозении, березы, лиственницы, рябины и черемухи. А сосны ютились на косогорах, куда никакие другие породы взбираться не решались и куда воде доступа не было.

Плывем неторопко. Плесы расстилаются, как голубые шелка, без единой морщинки. Обрезают их у горизонта светлые лезвия кос то справа, то слева, и висят над ними в колеблющемся голубом мареве, будто подтаявшие, островки тальников и чозений и новые берега. Даль манит, завораживает и с неуемной силой влечет к себе, обещая открыть нечто новое, такое, что до сих пор не открывала, и, повинуясь этому зову пространства, гребешь, не жалея сил, стремясь приблизить свидание с прекрасным. Но вот вдали замаячили высокие горы, а река шла прямо на них, и, казалось, обязательно упрется в каменную их стену.

Часам к двум дня горы встали перед нами каменным барьером. Казалось, река уходит под них и сворачивать ей больше некуда. Зеркально блестел плес, а над ним, вполгоры, осыпь и каменные зубья останцев – островерхих скал. На косе справа виднелось белое пятнышко чьей-то палатки, курился дымок. Подплывая к табору рыбаков, мы слышали отдаленный расстоянием непонятный грохот. Не то работал мотор самолета, не то слышался шум поезда. Так и не поняв, в чем дело, мы подгребли к табору.

В палатке жил молодой якут очень болезненного вида, в замызганной хлопчатобумажной курточке. Он сидел на гальке, разбирал и чинил спутавшуюся сетку. Грузила и наплава зачастую захлестываются ячеями сетки, и с ними много возни. Ему помогали, а может, больше мешали два мальчугана в таком возрасте, когда помощи от них не очень-то дождешься, а смотреть за ними надо в оба.

Василий Трифонов работал связистом, но несколько лет назад простудился, его парализовало, после длительного лечения немного отпустило, однако не настолько, чтоб он мог работать. Ему дали пенсию по инвалидности. Его дом был на линии связи, и он не пожелал куда-то переезжать, остался, где жил. Сейчас понемногу рыбачит для себя и других связистов, а те взамен поддерживают его, чем могут. Мальчики не его, он одинок, они приехали с ним сюда потому, что на реке веселей, чем в лесу. От дому сюда два часа езды на оленях. Весной он убил неподалеку отсюда сохатого, но пока ходил в поселок, на сохатого набрел медведь и не подпустил его к мясу. Стрелять по медверю из простого ружья он не решился. Так и пропал сохатый.

Мальчики убежали в палатку греть чай, а Трифонов продолжал рассказывать. Место здесь рыбное, Малген называется, по реке, которая у горы впадает в Маю. Вот начнется осень, только станут забереги и ледком скует заливы, как в Маю начнет спускаться рыба из притоков. Тогда уловы бывают богатыми. Есть тут и осетры, много, но в сетку не попадаются, потому что живут на глубине. На осетров надо ставить крючковую снасть, но за это строго наказывают, потому что ловить осетров запрещено.

Он спросил, не обгонял ли нас Мильков, который возит почту из Нелькана в Аим па моторке. Дело в том, что Мильков обещал купить у него ягоду охту. Ягода – два ведра – собрана, как бы не испортилась, если его долго не будет…

Не очень веселая, но тоже жизнь человеческая. Трудная жизнь, но пропасть человеку не дадут. Не такие в нашей стране законы, не таков народ, чтоб оставлять человека с бедой наедине.

Пока пили чай с галетами и сахаром, разъяснилась причина непонятного грохота. Оказывается, снизу шел колесный грузовой теплоходик и тащил за собой катерок и лодку. На перекатах колеса доставали дна и грохотало железо о камни. Теплоход шел из Усть-Маи, наверное, чтобы снять с мели катер в Нелькане и нефтянку перед Джигдой. Мы, плывя на лодке, не замечали, а вода-то прибывает, вот и пользуются речники случаем, чтобы вызволить свои суда.

Караван прошел мимо нас, и вскоре опять донесся грохот: теплоходик переваливал через перекат на колесах, хотя осадка у него невелика – сантиметров восемьдесят.

Смотришь на горы у Малгена издали – горы как горы, с лесистой хребтиной, а подошли ближе, глянули снизу, и хребтину закрыло зубчатой стеной останцев, стоявших один к одному по верхней кромке осыпи. Они прорезались вдоль всего хребта, как острые зубы дракона, на поле, вспаханном Одиссеем. Глядишь снизу – не гора, а кардиограмма больного, у которого сердце работает с перебоями.

Мая всей своей мощью напирала на гору, с шумом выплескивала на камни воду, крутила воронки, ходила кругами, то вывертывая на поверхность каскады воды, то завинчиваясь в глубину и, взволнованная, нехотя откатывалась влево, долго текла на юг и, лишь поплутав, покривуляв, снова устремлялась на север, в прежнем направлении.

За Малгеном горы начали постепенно терять свой прежний облик: не столь высокие, с приглаженной вершиной и гольцами. Вместо сосны на них господствовала лиственница, склоны белели от ягеля, будто припорошенные снегом. Но прибрежные скалы еще оставались, и километрах в двадцати ниже Малгена мы увидели еще один лик. Это была скала в форме головы батыра, в папахе, с круто заломленной бровью – подплывая, мы видели ее в профиль, – с курчавой густой бородкой и мощным поворотом шеи. Это был настоящий горельеф, потому что голова не теряла своих черт сбоку, прямо и снова в профиль. Величиной она была метров двадцати, не меньше, и долго маячила позади, как последний всплеск каменной фантазии гор.

Эти высоченные каменные столбы на фоне беспокойного неба и угасающей зари, глядящие в черную глубину Маи, эта зоревая полоска реки среди темных лесистых берегов вдали, подавляющая тишина, когда даже самого слабого плеска не раздается вокруг, только вычерчивают замысловатые виражи летучие мыши, создавали ощущение нереальности, инопланетности окружающей нас природы.

В этот вечер мы остановились на ночлег поздно, в сумерках, на косе, за которой когда-то была заимка, а сейчас оставалась пустошь. Трава на ней была выкошена, на лугу стояли два стожка сена, колья от балагана да яма для хранения мяса. За лужком, среди разнолесья, покоилось маленькое круглое озерко в обрамлении сочных трав, заросшее кувшинкой и листьями чилима – колючего ореха – и сюда, наверное, наведывался по ночам сохатый, пока не попал в погребок сенокосчикам. На лужке стояли несколько рослых кудрявых березок с коричневыми поясами – следами снятой бересты. Ее много валялось повсюду, и мы взяли кусок на растопку, чтоб не возиться с разведением костра.

Лужок и стога являлись.следами жителей Аима, и мы решили, что до деревни уже недалеко. Я чувствовал сильную усталость, болели руки, и, попив наскоро чаю, полез в палатку на мягкую оленью шкуру, где можно было вытянуться во весь рост и смотреть, как играют сполохи огня на бязевой стенке. Алешка долго не шел, наверное, сидел у костра, подбрасывая дрова, и смотрел на причудливый лет огненных точек, срывавшихся в темноту ночи с рыжих косичек огня. Огонь и вода – две стихии, на которые не устанешь любоваться, да и свои думы, несмотря на молодость, у него, наверное, были.

Утром Алеша сказал мне, что ночью кто-то подходил к табору, он ясно слышал шорох гальки под чьими-то шагами, думал, что к нам жалует медведь и выходил с ружьем к костру, но шаги стихли и больше не повторялись. Наверное, зверь ушел. Я проследил берег метров на пятьдесят в сторону, указанную сыном, но галька оставалась повсюду непотревоженной. Возможно, в тиши ночи шаги раздавались гораздо дальше, ведь слышимость у воды хорошая. Берег был слишком обрывист (мы стояли у начала косы), чтобы сохатый мог легко выбраться наверх. Да и нечего ему делать на галечной косе, он любит иные места. Если кто-то и был, так это медведь. Он может пройти, почти не потревожив гальки, и выбраться наверх. А по косам он ходит часто, предпочитая открытые места бурелому и зарослям.

Предположение, что до Аима недалеко, подтвердилось очень скоро. Не прошло и двух часов, как мы увидели табор животноводов – загон для коров и телят, дощатую летнюю кухню, палатку для жилья, мальчишек на берегу у воды и бродивших по косе телят. Собаки залаяли, мальчики увидели нас и скрылись. Мы покликали их, они не отозвались.

Табор был пуст, хозяева покинули его, и мы сочли неудобным находиться там и спустились к лодке, чтобы развести огонь и сварить чай, побриться перед Аимом. И тут показалась моторка с людьми, ехавшими с Аима. На берег вышли мужчина, женщина и две девочки школьного возраста. Семья, – понял я и подошел к ним знакомиться. К приехавшим вышли из кустов мальчики, на наш зов не откликавшиеся.

– Что ж вы, орлы такие, забоялись нас, – пожурил я их.

– Тут бывает, что пьяные ездят, так они боятся, – ответила за них женщина.

Это была семья эвенков-животноводов. Он – небольшого роста, сухощавый, с редкими, едва проступавшими на смуглом лице усиками и бородкой, в хлопчатобумажных пиджачке и брюках и высоких резиновых сапогах, с ножом у пояса, как у всякого таежника, с добродушной стеснительной улыбкой на лице, по виду несколько моложе своей жены. Соловьев Григорий Николаевич, – назвал он себя. Он пастух, косит сено, помогает жене – доярке аимского стада. Зимой уходит на промысел охотиться. Летом зарплата у него небольшая, потому что стадо невелико – всего шесть коров и восемь телят. А зимний заработок зависит от добытой пушнины. В нынешний сезон взял десять соболей и шестьдесят белок. Охотники, промышлявшие в верховьях Аима, добыли пушнины больше. Он далеко не ходил. Соболь есть повсюду, его достаточно, а вот белка куда-то пропала, можно сказать, что нет белки. Раньше ее за сезон брали сотнями. В бассейне Аима развелось много волков, травят оленей, а вот норки и ондатры нет. Ондатра раньше была по озерам, но сейчас куда-то ушла, не стало ее. Может, потому что травяного корма мало, может, по другим причинам. Озера здесь не очень добрые, даже карась в них не растет, мелкий, а это первый признак, что корма в озерах плохие.

Про ондатру я знал, что ее численность подвержена большим колебаниям. Она легко приспосабливается к любому климату, был бы только в достатке ее корм: водяная сосенка, хвощ топяной, осоки, рдесты, вахта трехлистная, сабельник болотный, тростник, стрелолист, рогоз. Морозов она не боится.

Живет ондатра около двух лет, потомство приносит два раза в год – в конце мая и в конце августа, по шесть-семь детенышей. Но у ондатры много врагов, особенно весной, когда из-за паводков молодняк вынужден покидать хатки-гнезда. В это время их хватают орланы, вороны и другие пернатые хищники. Лучшее время промысла – февраль, март, когда зверьки достигают промысловых размеров. Весенние шкурки ценятся выше осенних в полтора раза.

Ондатра способна производить большие перекочевки. Так, в нашем крае ее выпускали в Тугуро-Чумиканском районе, по реке Уде, а через несколько лет она заселила Амурскую область, Нижний Амур и даже проникла в Забайкалье. Гибельными являются для нее зимние переходы, когда она полностью поедает озерные травы и пускается на поиски новых мест. В сильные морозы она отмораживает себе лапы и гибнет.

– А олени свои у вас есть? – спросил я Соловьева.

– Немного есть, пасутся возле Ципанды, там пастбища хорошие, оттуда олень далеко не уходит. Вот придет осень, пойду их искать, потому что на охоту надо ехать на оленях, без оленя по тайге много ли выходишь…

Пока мы беседовали с ним, хозяйка в летней кухне проворно начистила щук и пропустила их через мясорубку, из фарша налепила котлет. Семья большая – пятеро детей да сами, еды нужно много, только успевай готовить. Хозяйка была покрупнее своего мужа, в кости пошире, энергичная, несмотря на пятьдесят пять лет. Фамилия у нее – Долокунова Ульяна Афанасьевна – по первому мужу. Старшие дети уже отделились, одна дочь окончила Магаданский зоотехникум и работает оленеводом на Чукотке, другие кто где, а пятеро младших еще при ней. Младшие – школьники, зимой живут в интернате, а летом помогают ей на ферме. Она Мать-героиня. Ох, нелегко вырастить десятерых!

– И вы еще находите время работать?- удивился я.

– А что поделаешь? Первый муж умер рано, осталась с детьми, надо было как-то жить. Уже восемнадцать лет работаю дояркой, не раз была на районной доске Почета. Сначала жила в Ципанде, а в 1961 году переехала в Аим. Хоть и привыкла к Аиму, а в Ципанде все же лучше было, чем здесь.

– Как здесь коровы, хорошие? – спросил я.

– Ничего. Я от них надаиваю по три тысячи литров, хорошие надои. Да куда здесь больше молока, когда и то, что надаиваю, девать некуда. Мы сдаем его в магазин рыбкоопа, а там его не могут продать, оно портится. Вот придет осень, половину коров отправим в Джигду, тогда совсем нечего будет мне делать, уйду на пенсию.

– Ну и ну,- подивился я. – Шесть коров на такую деревню, и то молоко пропадает! Просто не хотят с ним возиться, наверное, водку продавать выгоднее?

– Конечно, – согласилась она. – Мы молоко возим в Аим каждое утро, его надо сразу продавать, а не успел, оно скисло. Возиться с кислым молоком им не хочется, вот и отказываются у нас брать. А молоко нужно, в деревне есть ясли, есть школа, ребятишкам молоко надо…

Алеша позвал меня пить чай, и Ульяна Афанасьевна налила нам баночку сливок. За все время она ни минуты не находилась без дела, все время в движении, и работа спорилась в ее руках: на сковороде уже шипели десятка два котлет, а на столе ждали очереди другие.

– На вашей лодке через час будете в Аиме, – сказала она. – Вот только кривун пройдете и увидите на сопочке деревню.

– Ну коли так близко, то и торопиться нам незачем,- решили мы и принялись за чаепитие. Вот и конец пути – последняя деревня Аяно-Майского района. Была бы возможность выехать отсюда обратно, повернули бы назад, и домой. Но кто скажет, сколько придется просидеть в Нелькане в ожидании рейса на Николаевск. Хорошо, если дня два-три, а если месяц? Уж лучше идти вперед и домой вылетать через Якутск.

Еще Мая не приняла воды Аима, а вроде раздалась в берегах, стала полноводней. В береговых зарослях полно спелой черемухи, красной и синей смородины, рисуется ажурными лепестками и гроздьями ягод рябина, тонкая, одинокая среди угрюмого ольховника, ельника, ранее других переодевшаяся в осенний наряд, окрашенный багрянцем. По зарослям лазят сборщики ягод, их лодки пришвартованы под кустами.

Из-за кривуна показалась на левом берегу сопочка. На ее оголенном берегу стояли домики Аима, четко видимые на фоне облачного неба. Слева же, перед самой деревней, вырывался из таежных просторов суровый Аим. Он с размаху вторгался в Маю, отбрасывая ее зеленоструйные воды к правому берегу. Возмущенная наглым вторжением пришельца, красавица Мая долго будет течь особняком, не смешиваясь с мутными, взбаламученными водами Аима. Мы пересекли водовороты и завихрения и подошли к деревне. Берег был каменистый, неудобный, глинисто-желтая вода Аима казалась грязной.

Нас поместили в комнату приезжих, сырую, давно не отапливаемую, но все же под крышу, и то ладно. Можно было теперь осмотреть деревню. Аим чуть поменьше Джигды, не блещет таким размахом строительства, но и здесь много новых построек. Как и в любой другой деревне, трактор искромсал дороги, разворотил тротуары. Но это не беда: лето здесь короткое и сухое, а зима надежно и надолго «ремонтирует» самые разбитые дороги, В Аиме есть хороший клуб, где часто показывают кино, есть школа, детские ясли, медпункт, пекарня, магазин, почта и сельсовет. Есть еще отделение Нельканского совхоза. Но хозяйство здесь невелико: одно стадо оленей в триста голов да животноводческая ферма, о которой я уже рассказывал.

Люди работают в совхозе, на ремонте жилого фонда, лесниками, связистами, а зимой мужчины уходят на промысел – за пушниной. Берут соболя, горностая, белку. Сейчас охотоведы совхоза хлопочут о выпуске на Аиме норки. По сравнению с соболем и ондатрой она лучше приживается в новых местах, поскольку ее корм – не только мышевидные грызуны, но и мелкая птица, а также на две трети – рыба. Не брезгует она и насекомыми, и яйцами птиц. Словом, зверек этот более гибок при освоении новых угодий. Норка приносит по четыре-пять норчат и сохраняет потомство лучше ондатры, потому что устраивает гнезда под корнями деревьев близ воды, а также роет норы, устраивая до пяти выходов. Что Аим до сих пор без норки-это досадное упущение, и его, безусловно, надо исправлять.

Теперь, увидев прибрежную растительность Маи и ее притоков, я берусь утверждать, что на этой реке приживется и бобр. Корма ему будет тут достаточно всякого – и веточного, и кустарникового, и травяного. Что же касается морозов, то на Оби и Енисее они не меньшие, а там есть аборигенные поселения этого ценного зверя. Первая опытная партия бобров выпущена в Хабаровском крае в долине реки Немпту. Надо не ждать, пока они там заселят всю реку, и быстрее продвигать их в другие подходящие угодья. Может случиться, что Север им окажется более подходящ, чем центральные районы края.

Наиболее благополучно в районе положение с соболем. Добыча его почти не лимитируется. Но этот зверек таков, что большой плотности не любит, в среднем на соболя приходится около двадцати квадратных километров угодий. Охотников выручает то обстоятельство, что угодья в районе практически неограниченные. Охотник идет по сопкам и ключам и сто, и двести километров, идет на оленях, собирая попутно таежный «урожай».

Узнав, что я интересуюсь охотой, ко мне пришел кадровый аимский охотник Сергей Николаевич Непомнящий. Он эвенк, родился и вырос в Аиме. Сухощавый, смуглолицый таежник выглядел гораздо моложе своих пятидесяти лет. У него семеро детей, с такой семейкой не засидишься, надо шевелиться да шевелиться, чтоб прокормить их. Зимой на охоте он добыл десять соболей, сто двадцать белок и сорок горностаев. Летом косит сено для совхоза. В деревню приехал за продуктами. Весь район исходил, знает все горы и реки. Когда искал пропавшего без вести туриста, забрел на гору, где на гольцах лежал плот. А может, и не плот, разобрать было трудно, от лесин оставалась одна труха. Двенадцать лет назад, в пору, когда еще ловили рыбу у побережья, он два года был председателем колхоза в Лантаре. Не понравилось, лучше жить охотой, оленеводством, заниматься любыми промыслами, чем командовать другими и отвечать за них.

Собираясь в странствия по району, я слышал утверждения, что якобы на Мае раньше водились бобры и об этом есть упоминания в отписках землепроходцев в архивах. Я спросил Непомнящего, может, он слышал от стариков о бобрах? Нет, никто ему не говорил, не было на Мае такого зверя, иначе люди помнили бы. Вот мельница водяная была немного ниже Аима, так об этом все говорят, на том месте, где она стояла, еще до сих пор столбы торчат…

Мы еще поговорили с Сергеем Николаевичем о житье-бытье, и он поднялся: пора в магазин, надо брать продукты и ехать. Он застегнул на себе полушубок, поднялся:

– Будете вниз плыть, там, не доходя Усть-Маи, на метеостанции моя сестра живет. У нее двенадцать детей. Привет ей от меня передайте…

В этот день я еще побывал в сельском Совете, встретился там с Николаем Ивановичем Борисовым. Он председательствует первый год, молодой еще, холостякует. Поселок хоть и небольшой, а забот много, особенно с ремонтом школы, медпункта, яслей, пекарни, жилья. А там зима подойдет, дрова замучат. А тут еще, будто своих хлопот мало, старатели от «Алданзолота» забот добавляют: реку замутили.

– Но ведь старатели не круглый год моют золото?

– Верно, зимой не моют. Так и летом хлопот с ними не оберешься, все время смотреть надо, чтобы тайгу где не подожгли, чтобы зверя не стреляли.

Я спросил, верно ли, что Аим тоже хотели укрупнить, то есть переселить жителей в Джигду, да из-за связистов оставили на месте?

– Так, нет ли, не знаю. Только Аим давно здесь стоит. Года два назад за кладбищем сосну спилили старую, так на ней затеска была и год вырезан – 1861, а под ним штук тридцать фамилий. Может, экспедиция какая, может, так проезжал кто. Хотели для музея сохранить, да не успели – хозяин на дрова испилил… Если Аим убрать, будет Мая на пятьсот километров пустая. А потом снова придется поселки ставить.

– Зачем?

– А как же! Экспедиции всякие работают, чего-то находят. Разные ископаемые. Добывать придется, вот и приедут люди. Сейчас с ними хлопотно, смотреть надо, чтобы тайгу не подожгли, приходится пожарников на вертолете вызывать. У нас в деревне три лесника живут, так они за нынешнее лето на двадцати гектарах гарей сосну высадили, чтоб не пустовала земля…

Пока я ходил да беседовал, сынишка с кем-то уже познакомился, и нас пригласили на ужин. Выпивка меня не прельщала, но там был приготовлен свежий борщ, и я не устоял. В домишко на краю деревни приехал с Колымы бурильщик, строитель, приехал к молодой жене и хотел, чтоб за столом по такому поводу было весело, чтоб его радость разделили и другие. Когда мы пришли, застолье уже началось. И тут подвыпивший сосед этого бурильщика, молодой еще мужчина с русой бороденкой и усиками, мой тезка, увидев меня, решил спеть «Журавлей». Я читал об этой последней песне Бернеса на стихотворение Гамзатова, но никогда не думал, что она окажется такой хватающей за душу. Исполнитель был не ахти какой, да еще под хмельком, но все равно я отчетливо, словно бы своими глазами, видел этих белых журавлей – своих товарищей, что на протяжении войны полегли на бранных полях в боях за Родину, память о которых всегда приходит, защемив сердце до боли.

Летит, летит по небу клин усталый,

Летит в тумане на исходе дня.

И в том строю есть промежуток малый -

Быть может, это место для меня…

Я знаю, что люди не бессмертны, с каждым годом уходят мои сверстники-ветераны. Но почему-то именно сейчас эти слова особенно остро напомнили, что надо поторапливаться, что время может внезапно оборваться, не дав и дня на завершение дел. И я заторопился. Надо скорей проплыть остающийся участок пути, скорей садиться за работу. Это молодые могут откладывать дела до лучших времен, а нам нельзя, наши лучшие времена уже позади.

С этой мыслью я проснулся на следующий день и стал собираться в дорогу, чтоб не мешкать. Вечером мы были в сорока километрах от Аима и остановились на ночлег у Дмитрия Николаевича Архипова.

Он жил здесь с женой, детьми, родственниками, летом в палатках, а на зиму перебирался в рубленый дом. Здесь же, возле дома, паслись его кони – вернее, совхозные, за которыми он ухаживал, потому что исполнял обязанности конюха. Кони не требовали сена, они были местной якутской породы, неприхотливые, умели даже зимой добывать себе корм из-под снега, и только ближе к весне, когда животные начинали слабеть из-за скудного питания, их приходилось подкреплять овсом и комбикормом.

Дмитрий Николаевич по виду больше якут, чем эвенк, у него светлые волосы, красноватое белокожее лицо. Но он говорит, что эвенк. Ему шестьдесят лет, для своего возраста выглядел он хорошо, был бодр, работал не за страх, а за совесть – имел пачку различных поощрительных грамот.

Всей семьей, вместе с мальчишками, они в этот День ходили собирать бруснику и, высыпав ягоду на палатку, перебирали ее.

Жена – Елена Николаевна – готовила у летней печки ужин, жарила рыбу, пекла оладьи. Нас пригласили к столу отужинать, а потом Елена Николаевна вынесла папку с грамотами и медалями мужа. Дмитрий Николаевич- фронтовик. Служил на Дальнем Востоке и за участие в войне с Японией и проявленную при этом храбрость награжден орденом Славы II степени. Он член Коммунистической партии с 1945 года и, вернувшись с войны, работал оленеводом, охотником, а в последние годы – конюхом. Его труд отмечен медалями «За трудовое отличие», «Охотнику- ударнику» и «Передовику охотничьего промысла». Охотник он был хороший, и каждый сезон отмечен у него Почетной грамотой.

– Теперь какой я охотник, – смеясь, говорил он. – Жена лучше меня стреляет, даже сохатого бьет…

Елена Николаевна на промысел ходит вместе с ним, охотится наравне, а порой и лучше, потому что у Дмитрия Николаевича стало слабнуть зрение.

Изба у Дмитрия Николаевича еще новая, но небольшая, метров на двадцать пять площадью. Внутри – нары, застланные сохатиными шкурами, а рядом горка чемоданов с бельем, печка железная, из бочки, на стенках недовязанная сетка, разная мелочь к охоте, ремешки из сыромятины, бечевки. У окна простой некрашеный стол и скамейки. Пол и потолок из плах, тесанных топором. Просто, все сделано собственными руками, ничего лишнего. Если сопоставить время, проведенное на промысле, возле оленьего стада, на сенокосах, то окажется, что нынешний дом лишь временное его пристанище на летние месяцы, а настоящий дом Дмитрия Николаевича – палатка в тайге.

Двоюродный брат его – Николай Афанасьевич живет рядом, в сотне метров стоит его летйяя избушка. Он инвалид Отечественной войны, под Бобруйском в наступлении был ранен и потерял ногу. Получает пенсию. Вернувшись с войны, работал все годы и только недавно уволился по болезни. И он и жена его выглядят болезненными и худыми рядом с Дмитрием Николаевичем и Еленой Николаевной. И немудрено: у одних вся жизнь в поселке, у других в тайге, в движении, может, и трудная, но здоровая.

Вечером так приветливо горит огонек в печи, что руки невольно тянутся к теплу. За домом, в лесу, позванивают колокольцами лошади, собаки чутко вострят уши на каждый звук. Над рекой догорает заря, и прохлада заметывает землю редким туманом.

Алеша спросил разрешения у Дмитрия Николаевича и постигает искусство плавания на берестяной охотничь ей оморочке. Трудно приноравливаться к этому шаткому, такому легкому суденышку, отзывчивому на малейшее движение веслом. На всякий случай, если вывернется, он снял сапоги и сидит в лодчонке босиком. С берега ребята следят за ним, подсказывают, как держаться. Главное в нехитром этом деле – освободиться от скованности, не реагировать остро на колебания лодки: она клонится и ты клонись, не старайся уравновесить ее, а знай греби и будешь плыть скоро и легко, лишь чуть покачиваясь вместе с ней. Но все это просто сказывается, да не скоро осваивается, и с непривычки на оморочке устаешь хуже, чем от тяжелой работы. Устаешь от напряжения.

Смеркалось, когда ребята – один уже парень призывного возраста, а два другие – мальчики, собрались на охоту. На ближнее озеро ночами выходит пастись сохатый, вот и пошли они его подкараулить. Взяли мелкокалиберку и охотничье ружье. Оделись потеплее, потому что ночь обещала быть звездной и прохладной. В такие ночи сырой туман заметывает низины, а перед утром падает обильная роса.

Стемнело, когда мы полезли под палатку. Раздеваться не стали: уже с вечера было студено, и я поеживался в своем ветхом суконном пиджачке. Как и ожидал, ночь выдалась ясная, и порой мне казалось, что за бязевой стенкой палатки выпал иней – так было холодно. Я вылез посмотреть, но инея еще не было, просто пала холодная роса. Продрогшие большие звезды дрожали в темном небе. Собаки спали, свернувшись клубками, у стены дома. Что ни день, мы удаляемся на север, и ночи становятся все холоднее. Недалеко время, когда однажды утром увидим снег и придет зима. Ведь рядом уже Якутия, а время – конец августа.

Заснуть я больше не смог и поднялся с первыми лучами. Вернулись охотники. Сохатый набрел на них, но было так темно, что стрелять пришлось больше по звуку и, конечно, промазали. Сохатый ушел.

Новый день был последним днем нашего пребывания в Аяно-Майском районе. Когда я спросил Дмитрия Николаевича, встретим ли мы еще по реке людей, он ответил, что в Крестяхе живет семья или две Дьячковских. Дальше будет Якутия.

Мая уже потеряла свой первоначальный вид: Аим поддал в нее желтой глинистой воды и замутил ее на сотню километров. Дальше в нее ворвалась Юдома – река, не уступающая Мае по ширине и длине, мутная, с клубками желтой пены и мусором, и не стало зеленоглазой красавицы Маи, стала другая река, довольно широкая и полноводная, с отлогими устоявшимися берегами, выложенными крупными валунами и плитняком, с ровным стремительным течением, с обширными лиственничными лесами по сторонам, сглаженными холмами и плоскогорьями. Величавая, но уже без прежнего обаяния.

Юдома встретила нас разрушенными от времени причалами, складами, черными проемами окон пустующих изб. Возле одной дымился костер, и шестеро молодых мужчин – промысловиков занимались тем, что варили из ягод варенье. Это была уже Якутия.

После того как пройден район, оставшийся путь казался досадным привеском, и его хотелось скорее миновать. Чтобы рассказывать о Якутии – этой огромной стране, не изучив ее толком, не пройдя по ее рекам, горам и лесам, не проникнув в душу народа, ее населяющего, я не могу набраться смелости. Это будет просто несерьезно.

Об Аяно-Майском районе еще можно много чего рассказать: о птичьих базарах на Мальминских островах и рыбалке у Алдомы, о метеорите, однажды в зимний вечер ворвавшемся в земную атмосферу и осветившем все небо над Нельканом, о смелой гипотезе, в которой автор предлагал соединить Лену с Охотским побережьем и тем сократить на одну треть великий морской путь для судов, следующих Ледовитым океаном в Тихий, о многом другом, но мое время истекло. Район только еще пробуждается для активной жизни, и придет время, он станет ареной подвигов для молодежи, и те, кто станет преображать лицо района, расскажут о нем более полно. Прошлое его было много труднее настоящего, но завтра будет прекрасно. Ради этого мы и живем.

Хабаровск, 1973 год