Умение не дышать

Глава первая

Больше всего в своем отце я ненавижу то, что он ненавидит меня.

И у него для этого есть веская причина.

Мы с ним про это не разговариваем.

У него бледно-голубые, холодные глаза, и они в одно мгновение наполняются ненавистью, но в следующий миг в них столько печали, что мне становится его жалко. Когда я на него смотрю, у меня такое чувство, что в глотке шевелятся червяки. Из-за этого горло чешется, и избавиться от этого ощущения я могу только так: задержать дыхание и сглатывать до тех пор, пока я чуть не отключаюсь. Лучше всего не смотреть на него, не встречаться с ним взглядом – вообще на него не смотреть.

На счастье, его почти никогда не бывает дома. Он либо совершает пробежки, и тогда у женщин из поселка слюнки текут, либо торчит на берегу в Инвернессе, где он работает, либо колесит по Шотландии, продает кредиты. Можно подумать, что он любит свою работу – столько времени на ней проводит, но он обычно ворчит и ругает своих клиентов, которым есть дело только до рекламы машин по телику, а вот войны и стихийные бедствия по всему миру их нисколечко не интересуют. «Плевать им на ливни на Черном острове», – бубнит отец. «Какое им дело до далеких деревень, что каждый год страдают от наводнений?» Или: «А в некоторых странах от укусов москитов каждый год гибнут тысячи людей». Последнюю фразу он часто повторяет, когда у нас наступает сезон мошкары и я жалуюсь на укусы (комары обожают мою кровь).

Мама говорит ему: «Когда придумаешь лекарство от малярии, ты нам сообщи, Колин. А пока что твоему сыну нужны учебники для подготовки к экзаменам, а твоей дочери опять мала школьная форма».

Лучше бы она не напоминала отцу про меня, желая заставить его задуматься о наших проблемах… Почему бы не сказать о чем-то другом – что пора платить за газ или что у меня в комнате плесень на стенах и пора с этим что-то делать?

В тумбочке около кровати отца лежит географический атлас с чернильными пометками. Синими точками отмечены места, где отец побывал, а красными – те, где ему отчаянно хотелось побывать. На Австралии красуется самая жирная красная точка – отец с такой силой надавил на ручку, что красная паста перебралась на следующую страницу, и там точка получилась прямо посередине Тихого океана.

Однажды отец чуть-чуть не добрался до Австралии – ему тогда было двадцать лет и он устроился певцом на круизный лайнер. Когда мы с братом были маленькие, перед сном он рассказывал нам о своих путешествиях, и его голос был мягким, как растопленный шоколад.

Больше всего отец любил рассказывать про Джакарту. Погода выдалась грозовая, и круизный пароход только-только отчалил от порта, взяв курс на Австралию. Но тут отцу позвонили и сообщили, что родился мой брат Диллон.

«Я был так ошашарен, что чуть не свалился за борт, а потом спрыгнул в воду и поплыл к берегу», – говорил отец. Но мама говорит, что это неправда, что отцу хотелось остаться на корабле. А я частенько гадаю, как бы сложилась наша жизнь, если бы отец и вправду на этом корабле остался. Ну, или если бы он свалился за борт в тот день.

Я знала кое-что о жизни моих родителей до моего рождения – по большей части, от бабушки, пока та была жива и еще не поссорилась с мамой. Родители переехали в наш дом на Маккеллен-Драйв, самый дешевый в Фортроузе, а пожалуй, и на всем Черном острове, когда Диллону было несколько месяцев. Дом был дешевый, потому что у него стены рушились и задней стеной он выходил на кладбище. Отец хотел еще несколько месяцев поработать на корабле, чтобы потом они смогли перебраться в Инвернесс, но мама не захотела снова отпускать его. Думала – не вернется. Тогда отец стал подрабатывать певцом в пабах в окрестностях Инвернесса. Дом так и не отремонтировали, и по счетам платить было нечем.

А когда по почте пришло очередное ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ, мама снова была беременна и просто с ума сходила от выброса гормонов. Она отвела отца в ближайший банк и заставила написать заявление, чтобы его взяли на работу банковским служащим. Ну, это отец так рассказывает. Когда он наконец заработал достаточно денег, мы собрали вещи и приготовились к переезду в город. У нас с братом были коробки с нашими именами, и эти коробки были набиты одеждой и игрушками.

Но потом все изменилось.

Моего брата не стало.

«Как же я могу уехать от всех этих людей? – сказала мама, глядя из окна моей спальни на надгробия на кладбище, это было в тот самый день, когда мы должны были уехать. – Как я могу отсюда уехать, когда мой сын – один из них?»

На самом деле это не совсем так. На кладбище и правда есть надгробие с именем моего брата, но он нигде не похоронен.

Мы не стали распаковывать коробку брата. Мама крепко-накрепко заклеила ее клейкой лентой, чтобы ничего не выпало.

Порой я вспоминаю о его игрушках, которые лежат теперь на чердаке: серый плюшевый дельфин по кличке Гордон, этого дельфина отец купил, когда брат стал капризничать в центре для дельфинов и морских котиков; деревянный ксилофон; «волшебный экран», на котором неровными буквами написано имя моего брата, – если бы эти каракули стерли, он бы расплакался; пригоршни сосновой хвои, которую он собирал (сухую, потому что она мягче, – наверное, сейчас хвоя уже сгнила).

Я стараюсь не думать про его одежду – аккуратно сложенную, отсыревшую и сморщившуюся. Как вспомню, сразу думаю, что брат во все это не одет. И я представляю свою аккуратно сложенную одежду. В один прекрасный день, наверное, кому-нибудь не захочется думать про нее.

Глава вторая

Утром в воскресенье Диллон плещется в ванне. Бежит вода из крана, но мне все равно слышно, как братец противно фыркает. Он всегда был любителем долго торчать в ванной, но теперь, когда у него появилась подружка, он стал мыться еще тщательнее.

Я барабаню в дверь кулаком и на всякий случай стучу ногой.

– Минутку! – кричит в ответ Диллон.

Голос у него такой, словно за щекой леденец, – братец гнусавит и шепелявит.

– Побыстрей, Диллон! Мне пописать надо! – кричу я через дверь.

Мама, облокотившись на перила лестничной площадки, смотрит вниз. Она высматривает отца, который должен вернуться домой после очередной «рабочей поездки». Заметив меня, мама спрашивает, сделала ли я уроки. Я вру – говорю, что сделала еще вчера. Мама приподнимает бровь и почесывает макушку.

Если я не делаю уроки, мама то и дело твердит, что я не сдам экзамены и стану ресепшионисткой, как она. Но я совсем не против стать ресепшионисткой, потому что там весь день нужно только сидеть, и больше ничего.

– Подумай про экзамены, Элси, – говорит мама. – Диллон получит все отметки «А» на выпускных экзаменах, а экзамены у него будут продвинутые[2].

Диллон старше меня на два года, и он настоящий «ботаник», так что сравнивать меня с ним не очень-то честно. Я осталась на второй год после того, как долго болела ларингитом. В школе решили, что мне потребуется больше времени на подготовку, и сдать мне теперь надо только половину положенных экзаменов. Диллон тоже пропустил год – у него голос пропал, как и у меня, но он решил нагнать программу – сдать дополнительные экзамены. Диллон любит быть лучшим во всем, а я вот горжусь тем, что самая худшая.

Брат выходит из ванной с красными глазами.

– Что ты там делал? – шиплю я.

Он не отвечает и исчезает в своей спальне.

В унитазе валяется что-то наподобие обрывка спагетти. Мама зовет Диллона, но он не откликается. Я смываю то, о чем молчит Диллон, и поворачиваюсь к зеркалу.

К сожалению, красота мне от отца не досталась. У меня темные густые кудряшки и зеленые глаза, как у мамы, и против этого я, в общем-то, ничего не имею, а вот мамина изящная фигурка мне не перепала, не достались мне и ее тонкий нос, и идеальная кожа. Лицо у меня веснушчатое, а второй подбородок растет с каждым днем. Я пробовала худеть, но чем чаще мама говорит о том, чтобы посидеть на диете, тем сильнее мне хочется есть. Стоит мне только подумать про еду – сразу голодные спазмы.

Сегодня я выбрала помаду цвета «рубиново-красный». Я ее стянула в магазине «Супердраг» вместе с пачкой презервативов – собираюсь подсунуть их в карман Диллону, чтобы подшутить. Помада касается моих губ нежно и мягко, словно шелк, приглаживая шелушащуюся кожу. Я не промокаю губы бумажным платочком, как это делает мама. Мне нравится, когда на фильтре моих сигарет остаются красные следы.

Когда я выхожу из ванной, мама сидит на ступеньках на середине лестницы, подперев ладонями подбородок. Похлопываю ее по плечу, и она оборачивается с таким видом, словно понятия не имеет, кто бы это мог быть позади нее.

– Твой папа вот-вот вернется. Как только он приедет, мы отправимся в супермаркет.

Она не трогается с места, и мне приходится перелезать через нее, чтобы спуститься вниз.

Как бы я ни старалась открыть дверцу холодильника бесшумно, все равно раздается чавкающий звук.

– Элси!

– Я только возьму что-нибудь попить! – кричу в ответ и тянусь за банкой колы. Попутно беру несколько кусочков ветчины и засовываю в рот, пока никто не вошел в кухню. Стараюсь при этом не стереть помаду.

Мама говорит, что я съедаю все припасы в доме, что ей ничего не достается, но это не правда, к тому же за еду платит отец, а Диллон ест, как воробышек, так что мне просто полагается доля братца. Готовкой чаще всего занимаюсь тоже я, поэтому имею право на справедливую плату за свой труд.

– Если смотреть на дверь, она никогда не откроется, – говорю я, пробираясь наверх мимо мамы.

Но тут мы слышим, как звенят ключи. Никто не спешит к двери, чтобы отпереть ее, и отец удивляется, увидев, что мы с мамой смотрим на него с лестницы. Вид у него такой, словно его не было дома давным-давно.

– Я вернулся, – сообщает он таким тоном, словно мы этого не заметили.

Глава третья

В супермаркете холодно, и я прячу руки под оранжевым плащом; пустые рукава безжизненно висят по бокам. Диллон плетется за мной, сунув руки в карманы. Ему неловко рядом с нами. Мне вдруг захотелось поиграть в зомби. Раскачиваясь в талии – так, что рукава плаща стали разлетаться, – поворачиваюсь к Диллону с открытым ртом, вращая глазами. Он вздергивает брови, подходит ближе и шепчет:

– Ты что вытворяешь? Видок у тебя такой, словно по тебе психушка плачет!

– На себя бы посмотрел! – фыркаю я и просовываю руки в рукава.

– Забыла, зачем мы сюда пришли? Ты тут всех перепугаешь!

Забыть невозможно. Тем более что это я виновата в том, что мы сегодня здесь.

– Не забыла. Но только зомби не любят унылых. Если не развеселишься, тебя сцапают.

Я снова закатываю глаза и высовываю язык. При этом с моих губ срывается очень убедительный зомбоидный стон.

Диллон улыбается. Едва заметно кривит губы, но и этого достаточно.

Тут отец берет с полки несколько коробок шоколадных пальчиков. Мама в шоке.

– Он их ненавидит, Колин! – говорит она так громко, что люди оборачиваются. Я смотрю на Диллона. Он качает головой и делает вид, будто изучает ценник на полке позади.

– Ну, ему их есть и не придется, – бормочет отец.

– Не в этом дело!

Отец тем не менее кладет коробку с печеньем в корзину, а мама начинает со стоном дергать себя за волосы. Ее пальцы снуют в кудряшках, словно голодные маленькие червячки.

– Почему ты такой бесчувственный? – говорит она, вернее, выплевывает слова.

Отец стоит, молча посматривая по сторонам и качая головой. Я не стану его выручать. Он и вправду бесчувственный.

Когда мама принимается швырять коробки с печеньем ему под ноги, он делает пару шагов назад. Похоже, наша семейка полностью перекрыла ряд со сладостями. Поодаль собралась толпа, все глазеют на нас. Там есть ребята из нашей школы, поэтому я прячусь за тележкой, заваленной коробками с «яффскими тортиками»[3]. Гадаю, не стоит ли мне изобразить зомби, чтобы отвлечь зевак, наблюдающих за ссорой моих родителей, но мне так стыдно, что я не могу выпрямиться, я словно прилипла к полу. Диллон все еще делает вид, что изучает ценник; с того места, где я сижу на корточках, отлично видно, что на ценнике написано крупными буквами: «НЕТ В ПРОДАЖЕ».

Мама швыряется розовыми вафлями.

– Селия! – кричит отец, отбегая в сторону. – Мы едем домой.

Он задевает тележкой стеллаж с товарами и уходит. Стеллаж качается, в тележку валятся пакеты печенья «Бурбон».

Когда все бегут вслед за моим отцом, я быстро расстегиваю плащ и аккуратно засовываю пачку печенья под мышку. Потом перехожу в соседний ряд и хватаю с полки свечки. Маленькие такие, тоненькие – их ставят на именинные тортики, но и они сгодятся. По крайней мере, хоть что-то будет у меня на завтра.

Ожидание – это все равно что слушать, как тикает часовой механизм бомбы. Чем ближе к этому дню, тем громче тиканье; чем громче тиканье, тем громче вопят родители; чем громче вопят родители, тем сильнее мне хочется забраться в машину и переехать моего отца.

Я догоняю их на выходе из супермаркета. Диллон шагает рядом с отцом и отталкивает маму, когда та пытается встрять между ними. Он всегда защищает отца. Подлизывается, я бы так сказала. И я не понимаю почему, ведь отец так суров с ним. Он то и дело бубнит Диллону про хорошие отметки, а если тот получает плохую, отец заставляет его сидеть в кухне и зубрить. На меня из-за плохих отметок отец орет и наказывает тем, что не отпускает никуда из дому, но делать уроки он меня не заставляет – понимает, что это дохлый номер. Он махнул на меня рукой в этом смысле, и хотя бы за это я ему благодарна.

В машине начинаю жевать печенье. Все молчат. Через какое-то время предлагаю угоститься и остальным.

– Ты за него заплатила? – спрашивает отец.

Глядя в зеркальце заднего вида, я вижу, как покраснели у него краешки ноздрей.

Качаю головой.

– Господи Иисусе, Элси. Ты хочешь оказаться в колонии? Ты шагаешь туда семимильными шагами! В супермаркете есть видеокамеры, ты в курсе?

Я в курсе, потому что однажды меня водили в служебное помещение и показывали запись, как я пытаюсь засунуть пакет вермишели в карман пальто. Сама не знаю, зачем мне понадобилась вермишель. Вероятно, подумала, что она может пригодиться.

– Если ты так переживаешь, можешь вернуться и заплатить за печенье.

Отец жмет на газ. Когда мы входим в дом, он вырывает у меня пакет с «бурбонами» и швыряет в мусорное ведро. Мама меня не защищает, хотя обычно за ней это водится. Она думает о всяком другом. О завтрашнем дне.

Глава четвертая

Одиннадцатое апреля. Понедельник. Мой день рождения. Сегодня начинаются занятия в школе после пасхальных каникул, но я не иду на уроки. Сегодня мне в школу не нужно.

Когда я одеваюсь, небо еще дымчато-черное. Я думаю, что встала первой, но тут слышу звуки – мои родители ходят по своей спальне, открывается и закрывается дверца гардероба-купе, жужжат мамин фен и отцовская электробритва. Потом – шипение аэрозольного баллончика. Долгое и два коротких, пауза и еще одно короткое. Стонет электронагреватель в ванной, слышится плеск воды, но он то и дело замолкает из-за плохого напора. Из комнаты Диллона доносится сухой кашель. Но голосов не слышно. Пытаюсь представить, какой ор стоял бы в доме, если б можно было слышать мысли друг друга. Решаю, что это было бы невыносимо.

Час до выхода из дому. Этот час проносится так быстро, словно видеокассету ставят на быструю перемотку: чернота за окнами сменяется серо-синим цветом, потом сиреневосиним, розово-серым, а потом – просто серым, как грифель простого карандаша. Смотрюсь в карманное зеркальце и крашу губы рубиново-красной помадой (в конце концов, сегодня «особый день»), потом опять забираюсь под одеяло и жду. Смотрю в зеркальце и вижу, как мои губы шепчут: «Эдди… Ты скучаешь обо мне? Я по тебе скучаю!»

Наконец в мою дверь стучит отец. В проеме возникает половина его лица, а потом и он целиком появляется.

– Ты готова?

Голос звучит равнодушно – так, словно он устал. Я киваю, не глядя на него. Нет сил смотреть ему в глаза. Он тоже кивает и выходит.

Жую жвачку «Wrigleys», потому что, если начну чистить зубы, сотру помаду.

Внизу вижу Диллона. Он ходит взад-вперед по гостиной.

– Что ты делаешь?

– Ничего, – отвечает братец, обхватив руками тоненькое, как тростинка, тело.

Мы начинаем ходить в разные стороны, встречаемся посередине гостиной, иногда задеваем друг дружку плечами. Отец ждет в прихожей. Его руки безжизненно висят. Тянется молчание, только урчат холодильник и мой пустой живот.

Последней выходит мама. В этот день она всегда одевается одинаково: белые джинсы и обтягивающая белая футболка, поверх которой она ничего не надевает, как будто сейчас середина лета. Словно призрак, она движется по прихожей к входной двери. Одним плавным движением берет со столика ключи от машины, передает их отцу, открывает дверь и набрасывает на плечи голубой дождевик. Мы все идем гуськом к машине. Стекло в двери дребезжит, когда мы ее закрываем. В оглушительной тишине едем к Ханури-Пойнт. Ехать туда всего-то пять минут – могли бы и пешком дойти, но мы никогда этого не делаем. Наверное, просто хотим побыстрее покончить с тем, что нам предстоит.

Никто не говорит: «С днем рожденья, Элси». Я поздравляю себя сама и представляю свой день рождения когда-нибудь в будущем, когда у меня будут и поздравительные открытки, и подарки, и пирог из пончиков.

Глава пятая

Черный остров – на самом деле не остров, а полуостров, который тянется в Северное море от Инвернесса. А Черным его называют потому, что, когда вся остальная Шотландия покрыта снегом, на нем снега нет, – так мне сказал кто-то. Похоже, у нас тут какой-то свой микроклимат, а именно пронизывающие холодные ветры, дождь и туман. Правда, иногда бывает метель.

Ханури-Пойнт – маленький выступ на востоке Черного острова; он еще сильней вытянут вперед, устремлен в бурную воду. Порой возникает чувство, что мы живем на краю света.

Останавливаем машину, выходим и семеним по камням, будто лемминги. Небо белесое, ветер гонит тучи над морем. Пробираемся вокруг маяка, бредем по галечному пляжу. На краткие мгновения появляются клочки бледно-голубого неба и снова исчезают. Выцветший дождевичок мамы трется о коричневый шерстяной джемпер отца. Они идут рядом, шагают в унисон – похоже, простили друг друга за скандал из-за печенья. Мама клонится к отцу, будто не может идти без его помощи.

Мы с Диллоном отстаем от них на несколько шагов. Диллон обнимает меня за плечи. Я чувствую, как он дрожит. Я почти готова взять его за руку или обнять, но не делаю этого. На каждые два шага Диллона приходятся три моих, и мы то и дело неуклюже натыкаемся друг на друга, но ни он, ни я не хотим ничего менять. Диллон идет, повернув голову к морю, к дельфинам, плещущимся в пенных волнах. Они подпрыгивают высоко в воздух и легко входят в воду. Я смотрю на них, и мое сердце словно больше становится.

Эдди любил дельфинов. Он называл их «фины», и хотя я могла произносить это слово правильно, я тоже называла их «финами». Я ничего не имею против дельфинов, но больше люблю морских выдр, потому что они реже встречаются. Они стараются держаться подальше от людских глаз, и я читала, что, хотя их самцы и самки имеют в воде собственные территории, порой территории совпадают. Мы с Диллоном вроде выдр. У нас есть собственное пространство – мне нравится представлять его в виде песчаных отмелей. У меня своя отмель, у Диллона своя, но на краю моей и на краю его территории есть маленький клочок берега, где мы можем быть вместе – и все хорошо. Это место, где мы не ссоримся и не делаем вид, будто мы не знакомы. Но я переживаю из-за того, что наш общий участок становится все меньше, а может быть, волны смывают песок, уносят его в море, и его все меньше около прибрежных скал. Наверное, выдрам приходится прятаться между скал.

Мы уходим от побережья и поднимаемся по поросшему травой склону. На середине склона в землю вкопан маленький деревянный крест. Отец привязывает к кресту белую ленточку и скрепляет концы, чтобы не унесло ветром. Ленточек должно быть пять – на каждый из прошедших лет, но одна, похоже, улетела, и я насчитываю только четыре. Отец проводит ладонью по кресту и сбрасывает с надписи песок и землю. Я читаю надпись, хотя прекрасно знаю ее. Дует пронизывающий ветер, у меня течет из носа. Дико читать надпись с датой моего рождения.

Сегодня нам исполняется шестнадцать. С днем рождения, Эдди.

До сих пор не верится. Для меня он не ушел. Мой брат-двойняшка живет в моей голове, он – часть меня. На днях, когда мне захотелось еще картофельного пюре, вдруг откуда ни возьмись появился Эдди и говорит: «Пюре много не бывает! Очищай тарелку!» Иногда у меня жутко мерзнут ноги и руки, но я знаю, что они мерзнут не у меня, а у Эдди, и тогда я кутаюсь в теплое одеяло, чтобы согреть братика. Я даю ему какао перед сном и тост с мармайтом[4]. Сама я мармайт терпеть не могу, так что, похоже, лопаю за двоих.

На прошлой неделе я улеглась в обнимку с Эдди на диване. Мама забеспокоилась и измерила мне температуру.

– У тебя жар, – сообщила она, нахмурив брови.

– Ему холодно, – выпалила я по ошибке.

– Что?

– Мне холодно.

Это сошло мне с рук, потому что маму отвлекло что-то в кухне.

Я никому не говорю, что Эдди живет внутри меня. Это так здорово – хранить тайны.

Мама медленно опускается на траву, подтягивает колени к груди и опускает голову к коленям. Я не могу понять – дрожит она или плачет. Отец гладит ее по спине, а сам смотрит на меня, глаза у него маленькие и грустные. Диллон пытается зажечь свечку, но у него не получается, и он просто втыкает ее в землю. У меня почти онемели от холода пальцы ног. Приходится подпрыгивать, чтобы согреться. Перебираю ленточки – провожу сначала по гладкой стороне, потом по шершавой. В итоге отец просит меня прекратить это:

– Хватит, Элси. Перестань баловаться.

Опускаю руку, делаю глубокий вдох и смотрю на крест. Пора сказать слова, которые я подготовила.

– Привет, братишка! – говорю громко. – Давай поиграем в салочки! Спорим – ты меня не догонишь!

Поднимаю руку вверх, словно бы предлагаю Эдди ударить меня по ладошке. И тут же понимаю, какую совершила ошибку. Мама поднимает опущенную к коленям голову и смотрит на меня раскрыв рот. Брови отца движутся вверх-вниз, словно забыли свое место на лице. Он протягивает ко мне руку, но тут же отдергивает. Хотел дать пощечину, но раздумал, можно не сомневаться.

– Что ты вытворяешь, черт побери? – кричит он.

Диллон берет меня за руку, и я пытаюсь вспомнить слова, но в голове пусто.

– Я подумала, что ему захочется поиграть, – лепечу я.

Отец наклоняется ко мне:

– Ты же несерьезно, да? Наглоталась чего-то, что ли?

– Я просто подумала, что сегодня мы можем порадоваться, – продолжаю я, хотя хорошо понимаю, что лучше бы мне заткнуться.

Смотрю на маму в поисках поддержки. По ее щекам течет размазанная тушь для ресниц, тонкими змейками стекает к ее губам. Отец переводит взгляд на Диллона:

– Она что-то приняла?

Диллон мотает головой. Мне так хочется, чтобы он меня защитил. Но он молчит.

– Я хотела сказать, что нам стоило бы отпраздновать его жизнь. Ему не нравится, когда мы плачем.

Еще одна промашка. Мне бы надо вести себя осторожно. Но это трудно, потому что в последнее время Эдди все чаще бывает со мной и появляется без предупреждения. С тех пор как несколько месяцев назад умерла бабушка. Наверное, он боится, как бы и я тоже не исчезла.

– Элси, хватит, – говорит отец. Его брови сошлись на переносице.

Мама молчит. Рассеянно смотрит в одну точку. Такое с ней случается все чаще, с тех пор как умерла бабушка. Я стараюсь не думать о том, как все было бы, если бы умерла мама.

– Я хочу вспоминать, когда он был… – Я хочу сказать «живой», но это неправильно, потому что для меня он до сих пор жив. – Когда он был… Эдди.

Настоящим Эдди. Моим братиком-двойняшкой.

Мама раскачивается взад-вперед, смотрит перед собой и плачет.

– Я же никого не хочу обидеть, – говорю я. – Мне даже двух минут не надо, чтобы его вспомнить, потому что я-то его не забыла.

Слова вылетают изо рта сами, я не успеваю остановиться. Хуже всего то, что это не совсем так. Дома нет фотографий Эдди, они все на чердаке. Поэтому кое-что я забываю – ну, например, с какой стороны у Эдди выбивался непослушный завиток. Или что он любил съедать с тарелки в первую очередь – все зеленое или все красное. Воспоминания ускальзывают. Возможно, Эдди прав – мы все больше отдаляемся друг от друга. Теперь мне шестнадцать, я почти взрослая. А Эдди навсегда останется одиннадцатилетним мальчишкой.

– Если не можешь вести себя, как полагается, иди к машине, – говорит отец.

Справляюсь с желанием убежать – понимаю, что именно этого от меня ждут. Сегодня всем было бы легче, если бы меня здесь не было. Но я не уйду. С какой стати я должна делать так, чтобы им стало легче, когда мне самой так тяжело?

– Я останусь, – говорю я и тут начинаю плакать.

Мы сидим молча. Только я время от времени громко рыдаю. Диллон смотрит на дельфинов, а отец наклоняется к свечке, и ему удается ее зажечь. Огонек несколько секунд горит качающимся желто-золотым пламенем и гаснет. Ветер мгновенно уносит дым.

Земля внизу сотрясается. Смотрю на берег и вижу, как бульдозер толкает гальку от кромки воды. Склон становится круче.

Неожиданно картинка перед глазами дрожит и начинает расплываться, земля стремительно приближается, и я хватаюсь за траву, чтобы удержаться. Грохот и рев наполняют уши, мелькают какие-то фрагменты: волны, пена, вдалеке – оранжевый спасательный жилет, мама, которую поддерживает полицейский, бегущий ко мне отец. Подметки его коричневых туфель поскальзываются на мокрой гальке. А потом отец исчезает, и я остаюсь на берегу совершенно одна. А потом опять какие-то обрывки… Лицо Диллона – красное и сердитое. Белая футболка мамы… отец держит что-то голубое – кусок ткани, хлопающей на ветру. Рев звучит громче. Такое чувство, будто шквал налетел на мою голову и кружит около нее. Я кашляю, пытаясь вобрать воздух в легкие. Все становится туманно-голубым. Ощущаю вкус соли, а потом в моем теле заканчивается кислород.

– Элси.

Голос отца пробивается сквозь рев.

– Элси, пойдем, ветер слишком сильный.

Открываю глаза и тяжело дышу. Я лежу на траве, страшные картины исчезли. Похоже, никто не заметил ни жуткого рокота, ни моего удушливого кашля.

– Спи крепко, Эдвард, – говорит отец.

Мама тоже произносит эти слова, но я отчетливо слышу только первое – «спи», а потом ее губы движутся беззвучно.

Но Эдди не спит. Он гонится за мной, пытается ударить меня по рукам, но промахивается. Я даю ему обогнать меня, он высоко подпрыгивает, радостно визжит, приземляется и кувыркается на траве.

Нет, я его не вижу, я только чувствую его.

Два дельфина проплывают мимо. Отсюда мне не видно, кто это, но мне хочется думать, что это Озорник и Сандэнс – любимчики Эдди, а любит он их потому, что однажды ему удалось их погладить.

Пытаюсь привлечь внимание Диллона, но он смотрит на море. Я гадаю – не думает ли он о том же самом, о чем думаю я: если бы только он не оставил меня одну с Эдди, если бы только он смотрел за Эдди, как положено.

– Фины сегодня плавают, Эдди, – шепчу я.

Позже мама заходит в мою комнату, чтобы поздравить с днем рождения.

– Прости, что так неловко вышло с подарками. Я даже не знаю, что он теперь любит. «Лего», наверное, ему уже не годится.

– Ты так думаешь? – спрашиваю я. Может быть, мама раньше тоже чувствовала Эдди? У меня по коже бегут мурашки. – Он до сих пор обожает «Лето», – шепчу я. – Особенно кораблики.

Мама ахает, у нее дрожат руки. Кажется, она хочет обнять меня, но успокаивается и качает головой.

– Нам не стоит так себя вести. Не нужно притворяться, будто он все еще здесь, – говорит она.

Она гладит мои волосы, а меня пробирает озноб. Даже не знаю, что она имеет в виду, что значит «притворяться». Только из-за того, что мы не видим Эдди, мы не должны перестать разговаривать о нем или думать о том, что он любит. Не можем же мы просто забыть про то, что он вообще существовал.

– Иногда я забываю, – тихо говорит мама. – Ну, например… не вспоминаю о нем, как только просыпаюсь утром или когда покупаю продукты. А как вспомню – такая боль…

– Но ты его чувствуешь? – спрашиваю я.

– Да, конечно, – отвечает мама. – Иногда. – Она хмурится и неуверенно обводит взглядом комнату. – Элси, ты же не веришь в привидения?

– Нет.

Похоже, она не поняла, что я хотела сказать, когда спросила, чувствует ли она Эдди. Нет, этим я ни с кем не должна делиться.

– Ну, хорошо, – говорит мама. – Знаешь… Как насчет того, чтобы отпраздновать твой день рождения на следующей неделе? Мы могли бы съездить куда-нибудь поесть, все вчетвером. Я на это специально денег отложила.

– Конечно, – отвечаю я, разочарованная тем, что мама не хочет больше говорить про Эдди. Да и на предполагаемый праздничный ужин у меня нет никаких надежд – мама каждый год говорит одно и то же, и никогда ничего не происходит.

– У меня кое-что есть для тебя, но только ты папе ничего не говори. Ты же знаешь, какой он.

Она протягивает мне сверток, упакованный в оберточную бумагу, оставшуюся с Рождества.

– Ты разворачивай, а я уйду, – говорит мама. – А вот еще открытка от Диллона.

Она вытаскивает конверт из заднего кармана джинсов. Видимо, Диллон побоялся сам поздравить меня, потому что понимает: он должен был заступиться за меня, когда мы были на Ханури-Пойнт.

Когда мама уходит, я первым делом открываю конверт. На открытке изображен шоколадный торт с шестнадцатью разноцветными именинными свечками. Подписано – от Диллона и Эдди. Диллон даже попытался изобразить корявый почерк Эдди. Диллон тоже притворяется. Иногда у меня такое чувство, будто мы живем в параллельном мире, где Эдди еще с нами, но в мгновение ока мы возвращаемся в реальность – и его нет. Такие дни самые ужасные.

Подарок от мамы – крошечный черный кружевной топ. Хорошо еще, если я сумею просунуть в него голову, но даже если сумею, то потом придется с трудом засовывать руки в хлипкие рукава. Я готова выбросить топ в мусорную корзинку, но думаю, что в один прекрасный день мама попросит его у меня поносить. В прошлом году она подарила мне пристегивающиеся шиньоны – можно подумать, мне нужно еще больше волос. Я отдала шиньоны Диллону, чтобы он подарил их сестре одного их своих друзей.

А Эдди прицепил бы шиньоны и напялил коротенький топ только для того, чтобы рассмешить маму. Моя грудная клетка сотрясается. Такое чувство, словно Эдди хочет выйти из меня.

Глава шестая

Эдди любил прятаться почти так же сильно, как любил дельфинов. Врачи сказали маме с папой, что его развитию поможет физическая активность. Еще сказали, чтобы ему разрешали прикасаться абсолютно ко всему и показывали самые разные материалы. Брату всегда нравилось рыть ямки и что-то строить. Мама стала собирать на работе картонные коробки и пластиковые бутылки от питьевой воды. Она приносила их домой, чтобы Эдди с ними играл.

Как-то раз, когда нам было около семи лет, мама пришла домой с огромной картонной коробкой, а еще она принесла красную краску. Эдди чуть не описался от радости, увидев эту коробку. Он сразу захотел в нее забраться.

Незадолго до этого отец рассказал нам историю про шахтеров, которые живут под землей в австралийской глубинке:

«Там такая жара, что прямо на земле можно за несколько секунд поджарить сосиски. В обычных домах жить невозможно, так что приходится жить под землей. Когда жарко, там говорят: „Как на сковородке“».

«Ух ты! – воскликнул Эдди. – Хочу под землю в Стралию!»

Мы покрасили коробку в цвет краснозема, а пока она сохла, Диллон учил Эдди выговаривать австралийские жаргонные словечки.

«Вот какой клевый стейку нас на решетке», – приговаривал Диллон, переворачивая пластиковый бургер из игрушечного набора Эдди для барбекю.

«Клевый», – повторил Эдди, наступил на один из бургеров, и тот треснул пополам.

Мы с отцом склеили этот бургер старым клеем UHU, который нашли в ящике кухонного стола. Отец любил чинить всякие мелочи – может быть, этим он как-то компенсировал то, что совсем не ремонтировал наш разваливающийся дом.

Когда коробка высохла, Эдди забрался под нее, и хотя там и для меня места хватило бы, меня он к себе не пустил.

«Тебе можно в школу для всехов ходить, – сказал он. – А у меня есть только мой домик под землей в Стралии».

Я на него жутко разозлилась и обозвала жадиной-моллюском.

«Ненавижу тебя», – прошипел Эдди в окошечко, которое отец прорезал в одной из стенок.

Он просидел под коробкой несколько часов. Наверное, заснул там, потому что потом испуганно позвал меня.

«Элли! – завопил он. – Выпусти меня! Элли! Я дышать не могу!»

Я представляю Эдди шестнадцатилетним – он все еще зовет меня «Элли», и он по-прежнему маленький и неуклюжий. Я вижу его у ворот школы, и мальчишки помладше его, но выше ростом, издеваются над ним – толкают, отнимают деньги. Я бросаюсь ему на помощь. Бью одного из обидчиков по лицу, и у того кровь течет из носа. А потом я веду плачущего Эдди домой.

Потом мне становится ужасно стыдно. Будь Эдди здесь и случись такое, разве я смогла бы спасти его по-настоящему?

Глава седьмая

Утром я сталкиваюсь с Диллоном на лестнице. Мы собираемся в школу – в первый раз после каникул. Диллон недавно подстригся, и его светлые волосы, спереди смазанные гелем, топорщатся «ежиком». С прической он экспериментирует с тех пор, как у него начался роман с Ларой, девчонкой из моего класса. К таким, как Лара, я привыкла. Однажды она поделилась со мной всеми своими канцелярскими принадлежностями, когда пропал мой рюкзак (потом я его нашла, кто-то его засунул за навес для великов). Но в этом году Лара подружилась с девчонками, которые ходят в школу с дамскими сумочками, и что самое главное – она стала водиться с моим заклятым врагом, Эйлсой Фитцджеральд. Диллон про это прекрасно знает, но, похоже, ему плевать на то, что его подружка мне не по душе.

«Ежик» Диллону не идет. Мне больше нравилось, когда волосы у него были длинные, пышные и немного нависали на глаза. Он надел голубую рубашку, хотя ученикам классов S6[5] совсем не обязательно надевать форму. А мне немного стыдно из-за того, как выгляжу я. Брюки слишком сильно обтягивают ягодицы и не прикрывают носки. Пуговица на груди, того и гляди, оторвется. Вряд ли моя школьная форма выдержит еще хотя бы неделю, не говоря уже про весь школьный год. Жаль, что ученикам классов S4 без формы ходить не разрешают.

– Спасибо за открытку, Дил.

Стараюсь говорить повеселее, хотя мне было ужасно тоскливо и я всю ночь мучалась от того, что у меня в желудке словно ком торчал.

Брат пожимает плечами:

– Ты бы поторопилась. Опоздаем. – Он с утра всегда ворчит.

– Можешь идти вперед, не жди меня, – говорю я.

Диллон думает, что жизнь – это гонка, а я совсем не понимаю, зачем куда-то поспевать вовремя. Это же просто-напросто значит, что тебе придется дольше торчать там, где тебе вовсе не хочется находиться. Если уж жизнь и вправду гонка, то я всегда сильно отстаю, и особенно в том, что касается школы.

Но все-таки Диллон ждет меня, нервно поглядывая на часы. На лестничной площадке оборачиваюсь и вижу, что он смотрится в зеркало в прихожей. Расправляет плечи и втягивает несуществующий живот. Братец ужасно переживает из-за своей внешности. В маму пошел.

Мама вручает нам пакеты с ланчем, и мы уходим.

– Ведите себя хорошо, – говорит она.

Я думаю, не остаться ли дома с ней, но ноги сами уносят меня за дверь.

Когда мы уходим довольно далеко от нашего дома, Диллон достает сэндвич, завернутый в фольгу, и засовывает его в живую изгородь.

– Зачем ты это делаешь?

– Да затем, что эти сэндвичи жуткие, – говорит брат и делает вид, будто его тошнит. – Ненавижу помидоры.

– Почему ты то и дело врешь? Тебе не стыдно выбрасывать сэндвичи?

– Ты слишком много вопросов задаешь.

Диллон никогда не отвечает на мои вопросы. А я и не жду ответов.

– Хочешь? – спрашиваю я, вытянув пачку сигарет и ощупывая карман в поисках зажигалки.

– Откуда они у тебя? Отец убьет, если узнает.

– К черту отца. Он на тебя сильнее разозлится, если узнает, что ты выкидываешь еду, когда столько детишек в мире голодают!

Диллон молчит, но берет сигарету и ждет зажигалку.

– Как ты думаешь, где он торчит? – спрашивает братец. – Ну, когда вечером уходит из дому и потом где-то пропадает целую вечность? Не может же он совершать пробежки по четыре-пять часов.

Я беру у брата сигарету и прикуриваю разом две, потом одну отдаю Диллону. Курение – мое новое хобби.

Диллон поворачивается ко мне, держа сигарету в вытянутой руке:

– И все-таки, куда же он ходит?

Я замечаю пятнышко на брюках, приглядываюсь и понимаю, что это дырочка и сквозь нее видна моя бледная коленка.

– Никуда. Просто сидит на скамейке около леса, рядом с утиным прудом.

– А ты за всеми шпионишь?

– Ага.

Диллон кашляет от дыма, но делает вид, что просто хотел покашлять.

– Не стоит тебе его раздражать, – говорит он.

– С какой стати ты вечно за него заступаешься? Ты его боишься, что ли?

– Нет. Просто считаю, что он заслуживает снисхождения.

– Он мог бы и ко мне быть поснисходительнее, особенно в мой день рождения. Нытьем Эдди не поможешь, или ты так не думаешь?

Диллон морщится. Мы с ним разговариваем о многом, но при посторонних никогда не говорим об Эдди.

– Ты вчера об этом думал? – тихо спрашиваю я.

– О чем?

– Сам знаешь. О том дне.

Диллон молча идет вперед. Пользуясь паузой, я стараюсь сделать как можно больше затяжек.

– Я думал о том дне, когда он за псом погнался, – в итоге говорит Диллон.

Вспомнив об этом, я улыбаюсь. Явственно вижу собаку, выскакивающую из-за живой изгороди, Эдди, бегущего за ней и сжимающего в руке поводок, и рассвирепевшего хозяина.

– Вот видишь! Это веселое воспоминание. Надо было тебе вчера рассказать эту историю. Вот так мы теперь должны себя вести. Мы должны рассказывать веселые истории про Эдди. Вроде той, когда он засунул себе в обе ноздри по горошинке.

– Это ты виновата. Ты так сделала, а он собезьянничал.

– Знаю. Но все равно было жутко весело. Ну, пока нас в больницу не отвезли.

Мы с Диллоном хохочем, но от воспоминания об Эдди с горошинами в носу в конце концов становится невыносимо тоскливо.

– Дил, можно задать тебе серьезный вопрос?

– Валяй. Но я могу не ответить. Особенно если ты хочешь спросить меня, не грустно ли мне, потому что мне классно.

Диллон никогда не признается, что ему грустно. Всегда твердит, что ему «классно».

– Нет. Не такой вопрос. – Я понижаю голос – на случай, если кто-то подслушивает: – У тебя флешбэки бывали?

– Чего?

– Флешбэки, – повторяю погромче.

Стайка учеников класса сталкивает нас с дорожки.

Диллон несколько секунд стоит с раскрытым ртом. Так порой делает мама, когда не хочет отвечать.

– Понятия не имею, о чем ты…

– Эй, оболтус!

По другую сторону дороги стоят приятели Диллона и машут ему руками как полоумные.

Несмотря на то что Диллон тот еще «ботаник», друзей у него в школе – тонны. Большинство из них я даже по имени не знаю, потому что они называют друг дружку дикими кличками или обращаются ругательными словечками вроде «оболтус» или «пьянь».

Диллона окликнул долговязый парень с черными волосами, стоящими торчком. Он всегда носит белые кроссовки «Адидас», хотя, по идее, ходить в школу в кроссовках не положено.

– Дильмейстер! Давай сюда! – кричит черноволосый.

– Попозже встретимся, о’кей? – говорит мне Диллон.

Он ждет, пока проедет машина, и бежит через дорогу. Парень в кроссовках машет мне рукой. Наверное, Диллон попросил своих дружков не обижать меня. Я машу рукой в ответ, сую руку в карман и смотрю себе под ноги.

Я одна. Теперь мне остается только подойти к девицам с дамскими сумочками вместо рюкзаков. Никак не могу понять, куда же они кладут учебники. Когда я рядом с Диллоном, эти девицы меня не трогают, а когда я одна, они окружают меня и начинают отпускать шуточки по поводу моей прически или обтягивающих брюк. Предводительница у них – Эйлса Фитцджеральд. Эйлса готова грубить всем подряд, но ее излюбленная мишень – я. С самого первого дня, когда мы встретились. Мальчик из другого класса столкнул ее в пруд возле школы. Я хотела помочь. Пыталась, но боялась свалиться в воду и утонуть. Я даже говорить не могла из-за своего треклятого ларингита. В общем, я побежала за учителем, но к тому времени, как я вернулась, половина школы успела полюбоваться Эйлсой Фитцджеральд, облепленной тиной. С тех пор Эйлса взяла за правило мстить мне и смеяться надо мной за мою трусость и молчание в тот день.

Эйлса налетает на меня, и я с трудом удерживаюсь на ногах. – Эй, ты еще тут? А мы-то все надеялись, что ты сдохла на каникулах, – говорит она.

Я иду вперед. Иногда мне хочется умереть, но кто же тогда будет присматривать за Эдди?

Глава восьмая

Фортроуз – самый крупный город на Черном острове, но все равно он маленький. В нем даже нет ни кинотеатра, ни боулинга. Посередине города извивается главная улица с убогими магазинчиками, притиснутыми друг к дружке. Летом в них продают лопаты и ведра, а зимой – зонтики. Из нормальных магазинов у нас только «Супердраг», «Ко-оп» и булочная.

Люди здесь хотят знать все про каждого. И почти все в Фортроузе знают, кто я такая.

«Ты ведь Элси Мэйн, да? – спрашивают меня. – Малышка Колина?»

У моего отца куча знакомых – в основном женщины.

Иногда я вру и говорю: «Вы, наверное, ошиблись». В ответ эти люди сочувственно кивают головой.

Кроме общего убожества и уймы любителей сунуть нос в чужие дела, в Фортроузе есть масса укромных местечек. На одном краю города находится пляж Роузмарки. Там вдоль берега торчат острые скалы и из воды высовываются морские выдры. А на другом краю есть маленькая бухточка, которая не видна с главной дороги. В бухточке причалены к берегу несколько рыбацких лодок. Мы с Диллоном не должны одни подходить к воде – ну, по крайней мере, нам этого никогда не разрешали. Иногда мне хочется думать, что этого правила больше не существует, потому что мама с папой особо про это не говорят, но время от времени кто-нибудь из них психует, если мы приходим домой поздно, и ругают нас за то, что мы купались. Запрет дурацкий, если задуматься, – как мы можем не подходить к воде, если мы окружены ею со всех сторон? У меня свое правило: подходить к воде – нормально. Главное, не входить в нее.

После школы Диллон уходит с Ларой – может быть, чтобы не слушать мои вопросы, – а я отправляюсь прямиком к бухте, к лодочному сараю. Сарай притулился у деревьев, растущих вдоль узкого галечного пляжа. Это высокая деревянная постройка с большими арочными дверями, выкрашенными красной краской, и крышей, покрытой металлическим шифером. Впритирку к лодочному сараю на покосившихся деревянных сваях стоит здание бывшего яхт-клуба. Яхт-клуб несколько лет назад перебрался в новенькое, с иголочки, здание в Инвернессе. Бухта там блестит и сверкает. Так что этот клуб заколочен, а лодочным сараем давно никто не пользуется. И это мое секретное укромное местечко. Мое убежище.

Когда я иду по берегу, в меня чуть не врезается чайка, и мне приходится свернуть к воде.

И тут я замечаю лодку. Лодка маленькая, с оглушительно громким мотором. Мотор чихает и выбрасывает облако черного дыма, когда лодка подтягивается к скалистой стене бухты, где рядом с каменным уступом стоят на якорях другие рыбацкие лодки. В лодке четверо парней. Они веселятся, толкают друг дружку плечами. Парни постарше меня, им лет по семнадцать – восемнадцать. Я сажусь на гальку и делаю вид, будто смотрю на море. На троих странная одежда – поначалу я принимаю ее за легинсы, но, приглядевшись, понимаю, что это гидрокостюмы со спущенными с плеч рукавами. Рукава болтаются и походят на добавочные ноги. Один из парней голый по пояс. Даже издалека видно, какой он крепкий, мускулистый. Двое в футболках, а четвертый одет в черное с головы до ног – черные джинсы, плотная толстовка с капюшоном, солнечные очки. Такое чувство, что все четверо одеты для разной погоды. Они выбираются на вырубленный в камне причал по ржавой металлической лесенке. Первым идет парень, который с ног до головы в черном. Он с тяжелой на вид сумкой через плечо, в другой руке у него ласты. Смех парней наполняет сумерки, и мне грустно из-за того, что у меня нет компании друзей, в которой я могла бы проводить время. Парень в куртке с капюшоном смотрит в мою сторону, и я отвожу взгляд. Когда парни поворачиваются ко мне спиной, я на корточках забираюсь под помост покосившегося здания яхт-клуба и ползу по кучкам мусора и гальке к оторванной доске в стене лодочного сарая. Ширины щели хватает ровно для того, чтобы я могла протиснуться.

Внутри лодочного сарая лежит одна-единственная лодка – заплесневелая байдарка. Наверное, раньше она была оранжевая, а теперь выцвела и стала персиково-белой. Байдарка лежит рядом с закрытыми арочными дверями – так, словно не может дождаться, когда ее снова опустят на воду. Больше в лодочном сарае нет ничего. Только деревянные столбы вдоль стен и потолка. Наверное, когда-то к ним были подвешены другие байдарки.

Сегодня внутри сарая темно, но лучи закатного солнца проникают через щели в дверях, и на полулежат бледно-желтые треугольники. Пахнет затхло – так пахнут старое дерево и мох, но за два последних месяца я успела к этому запаху привыкнуть, он мне стал родным. На полу лежит пара одеял, есть и еще одно, в которое можно закутаться, когда холодно, как сегодня. Еще тут есть маленький шкафчик. Я его нашла на берегу и смогла затащить в сарай. В шкафчике я храню свои сокровища – колу, конфеты, спички, сигареты (когда они у меня есть), ручки, бумагу, игральные карты. Когда мне скучно, я раскладываю пасьянсы, но чаще просто сижу и слушаю, как шумят за стенами сарая дождь и ветер. Иногда внутрь прокрадывается туман.

Припасы пора бы пополнить. Я разрываю обертку последнего батончика «Марс» и ем его как можно более медленно, ем и пытаюсь вспомнить флешбэки – вспышки из путешествия в прошлое, которые случились на Ханури-Пойнт. Вспоминаю и гадаю, не узнала ли я чего-то нового о том, что произошло в тот день, когда пропал Эдди.

Не то чтобы я не знала, что случилось: я отлично помню весь тот день, от начала до конца, – но у меня в памяти нечто вроде цепочки черных дыр. Я не могу вспомнить, о чем мы с Эдди говорили прямо перед тем, как он исчез, – о нашем последнем разговоре, о его самом последнем разговоре. А мгновения после того, как я поняла, что его нет, – они какие-то туманные. Весь тот год, когда я мучилась ларингитом и не ходила в школу, я пыталась разложить все случившееся по полочкам – я даже нарисовала несколько карт Ханури-Пойнт и попробовала всех на этих картах расставить, но только еще сильнее запутывалась. Даже не знаю, почему мой мозг так хочет все вспомнить теперь, но, наверное, это как-то связано с тем, что Эдди так часто мне является.

Я составляю перечень фактов:

Диллон плавал с дельфинами.

Мы с Эдди шлепали по мелководью у самого берега.

Только что Эдди был рядом, а в следующий миг исчез.

Отец был на берегу, но я его не видела.

Мама была дома, пекла пирог. Она приехала потом, после того как ей позвонили из полиции.

Я потеряла сознание, и отец прибежал и поднял меня.

Все мои воспоминания подернуты голубой пеленой.

Я помню то утро. После завтрака мы распаковывали наши подарки. Эдди получил вертолет с дистанционным пультом. Игрушку он разбил за пару минут. А мне достался новенький футбольный мяч – настоящий, кожаный. На улице моросил дождь и дул ветер, поэтому мы стали гонять мяч по гостиной, и Эдди разбил стекло на журнальном столике. Мама психанула не на шутку. Эдди закатил истерику, потому что не хотел надевать синюю футболку. Синий цвет он разлюбил, а на красной футболке была здоровенная дыра. А потом мама сказала отцу, чтобы он отвез нас всех на пляж Роузмарки, чтобы глаза ее нас не видели.

Роузмарки – это деревушка рядом с Фортроузом. Красивая, старинная, и там самый лучший пляж и самое вкусное мороженое на всем Черном острове. Но Эдди ужасно хотелось поехать на Ханури-Пойнт и посмотреть на дельфинов. Диллон его поддержал, потому что любил плавать вокруг этого мыса – наверное, тамошние сильные течения были хороши для тренировок. Предстояли соревнования, и Диллон был твердо намерен победить. Он уже имел титул чемпиона Черного острова на дистанции один километр на открытой воде. Ему хотелось стать еще чемпионом Хайленда.

Мы уже были на выходе, когда зазвонил телефон. Трубку взял отец. Звонила мать моей подружки Эмили, чтобы сказать, что Эмили заболела и в гости к нам прийти не сможет. Я села в машину расстроенная, и мне стало уже не до мороженого. Да и холодно было слишком.

Я еще немного сижу, погрузившись в воспоминания, и гадаю, заметил ли кто-то дома, что меня там нет. Порой я чувствую себя невидимкой, дуновением ветерка, касающимся чьей-то шеи. Человек это чувствует, встает и закрывает окно, чтобы не дуло.

Я собираюсь уйти домой, когда со скрипом отодвигается доска в стене. Задерживаю дыхание и отползаю подальше в угол. Хоть бы это не был мой отец.

– Эй! – слышится голос снаружи, он звучит молодо. – Есть тут кто?

Появляется лицо. Парень с растрепанными каштановыми волосами и короткой щетинкой на щеках. Изо рта у него торчит неприкуренная самокрутка.

– Ага, я так и знал, что тут кто-то есть.

Парень пролезает в щель и направляется ко мне. У меня бешено колотится сердце. Я торопливо собираю свои вещи.

– Из-за меня не уходи, – говорит он, усаживается рядом на бетонный пол и вытягивает ноги. Его черные джинсы снизу подвернуты, в руке он держит солнечные очки, и я догадываюсь, что это парень из лодки, на котором была куртка с капюшоном.

– Кто ты такой? – спрашиваю я, надеясь, что дрожь в моем голосе не слишком заметна.

Парень закуривает. Нет, это не просто сигарета. Расстояние между нами заполняется дымом, дым касается моей глотки, и он тошнотворно сладкий.

– Тэйви Маккензи, – отвечает парень, выдыхая дым. – Можешь звать меня Тэй. Покурить хочешь?

Он протягивает мне косяк и улыбается. Его плечо прижимается к моему плечу, мой дождевик шуршит. Жаль, что я его раньше не сняла. Мне вдруг становится жарко, и почему-то нет сил пошевелиться.

Раньше я травку никогда не курила, а мои ровесники и ровесницы то и дело покуривают за школьным полем. Во второй половине дня они всегда ко мне добрее – похлопывают по плечу, улыбаются. Иногда даже сигаретку предлагают. Но я никогда не беру. Не хочу ни у кого одалживаться.

– Ага, конечно, – отвечаю я и протягиваю руку. Гадаю, как мне отсюда выбраться.

Он не похож на ребят из моей школы. У него не стриженные и уложенные гелем волосы, как у них, а растрепанные и длинные, закрывающие уши. У них гладкие и круглые физиономии. А у него угловатое лицо с темной щетиной. Красавцем я бы его не назвала, но у него симпатичные карие глаза и длинные ресницы, притягивающие взгляд. Он напоминает мне парня, которого я видела несколько месяцев назад в документальном фильме про тюрьмы для несовершеннолетних преступников. И хотя тот малый из тюрьмы подрался, и драка закончилась плохо (просто очень плохо), я помню, что мне было жаль его, потому что я знала – его неправильно поняли. Мне были знакомы нахмуренные брови того парня из тюрьмы. Я такие нахмуренные брови каждое утро в зеркале вижу. И у Тэя тоже такой вид, будто мир его не принимает.

Затягиваюсь косяком и чувствую едва заметный привкус клубники. Клубничный бальзам для губ. Гадаю – может быть, он только что целовался со своей подружкой? У меня сжимается горло, я стараюсь не закашляться. Осторожно отодвигаюсь от парня, чтобы не прикасаться к нему, но при этом краешком глаза слежу за ним. Я хочу показать ему, что мне не страшно, что я с такими, как он, каждый божий день встречаюсь.

– Ну, а ты кто такая? – спрашивает парень и поворачивает голову ко мне.

Я смотрю на его блестящие губы и гадаю, кто его подружка, только бы не Эйлса, только бы не она послала его помучить меня.

– Меня зовут Элси. Ты – друг Диллона? – спрашиваю с надеждой.

Парень удивленно моргает:

– Кого?

– Ладно. Как, ты сказал, тебя зовут?

– Тэй, – медленно произносит он. – У тебя плохая память.

– Тэй. Это как река?[6] – говорю я. – А знаешь… как-то раз из-за землетрясения изменилось русло Миссисипи.

Я много знаю про реки благодаря тем энциклопедиям, которые в каком-то году подарила Диллону бабушка. Когда я была помладше, я прочла про все подземные реки в мире. Я гадала, не подземная ли река унесла Эдди.

– Ага, как река, – кивает Тэй. Похоже, он удивлен. – А про Миссисипи не знал. Спасибо, просветила. Так стало быть, ты и есть таинственный захватчик. Неслабо ты тут обосновалась.

– Ты трогал мои вещи? Между прочим, это мое место.

Хотя с виду он очень даже ничего и имя у него, как название реки, все равно здесь – мое секретное убежище. От травки у меня немного кружится голова. Я возвращаю Тэю косяк, но вкус дыма мне понравился.

Тэй запрокидывает голову, затягивается и выдыхает колечки дыма. Они поднимаются вверх и долго не тают. Я смотрю на них, пока у меня не затекает шея.

– Думаю, ты убедишься, что это место было мое, прежде чем стало твоим, – произносит Тэй, когда колечки рассеиваются. – Просто меня тут давно не было.

– Правда? А где же ты был?

– Не здесь, и все.

– Ну, значит, здесь ты не был год, как минимум, – откликаюсь я.

Когда я впервые оказалась здесь, я не нашла никаких признаков того, что тут раньше кто-то бывал.

– Больше пяти лет. Я уехал, когда мне было двенадцать.

Пять лет. Тюрьма. Можно не сомневаться. Интересно, что он натворил? Правда, двенадцать лет – это слишком рано, чтобы угодить в тюрьму. Может быть, это было что-то вроде интерната? Вот это было бы лучше, потому что тогда, скорее всего, он ничего не слышал про Эдди.

– Честно говоря, – говорит Тэй, – я думал, что в мое убежище забрался малыш. – Он показывает мне фантик от конфеты.

– Я здесь не только конфеты храню, – возражаю я и показываю на пачку сигарет «В&Н» на полу у нас под ногами.

Почему-то Тэя эти мои слова, похоже, развеселили.

– В конфетах ничего плохого нет, – говорит он и бросает фантик себе за спину. – Так ты ходишь в школу в Форт-роузе?

– Ага, только я ее ненавижу. Там такие девчонки есть, они просто жутко ко мне относятся.

– И я школу терпеть не мог. И ко мне девчонки жутко относились, вот я и бросил ее, – говорит Тэй, смеясь. – Теперь я хожу в школу жизни.

– А школа смерти есть?

Тэй наклоняется вперед и усмехается, глядя на меня. Его длинные ресницы трепещут, и из-за этого угловатое лицо немного смягчается. Зубы у него ослепительно-белые, а губы гладкие. Жаль, что я не могу подкраситься помадой.

– Школа смерти? Чтобы там научиться умирать?

Похоже, эта мысль кажется Тэю интересной. Только бы он не заметил, как у меня покраснели щеки.

– Может быть, – бормочу я, пытаясь придумать, что бы еще сказать.

– А ты очень прикольная.

Какое-то время мы сидим молча и курим. Я исподволь слежу за тем, как Тэй подносит косяк к губам и опускает руку к полу, как он скрещивает, а потом вытягивает ноги, как вертит в пальцах растрепавшийся кончик шнурка. Он рассказывает мне, что когда-то обежал весь Черный остров за день и на него напали собаки какого-то фермера. А я ему рассказываю, как однажды спряталась в павильоне автобусной остановки во время школьного кросса, отсиделась там, а к толпе бегунов присоединилась только на последнем рывке. Тэй хвалит меня за находчивость, но советует все же упражняться в беге – на тот случай, если за мной погонятся собаки с какой-нибудь фермы. Я ему говорю, что собак не боюсь. А чего боюсь – не рассказываю. Когда косяк докурен, Тэй говорит, что ему пора.

– Надо будет как-нибудь еще вот так посидеть, – добавляет он. – Я загляну.

Он плавно выскальзывает в щель в стене, и я вдруг жалею о том, что, когда мы сидели рядом, я от него отодвинулась. Ложусь на спину и курю с закрытыми глазами, вдыхаю сигаретный дым, аромат конопли и терпкий запах лосьона после бритья Тэя. Меня больше не удручают ни Эйлса Фитцджеральд, ни гадская школа, ни даже флешбэки. Эдди глубоко внутри меня, он смеется. Я вспоминаю одну из любимых им шуток.

«Что делают рыбки на дне?» – спрашиваю я у него.

«Урок плавания прогуливают», – отвечает Эдди.

Глава девятая

Когда нам с Эдди было восемь лет, нам на Рождество подарили книжки с шутками. Мне – красную, а Эдди – синюю. Тогда это был его любимый цвет. «Цвет океана!» Эдди любил воду еще больше, чем я. Я на море любила смотреть с берега, потому что боялась запутаться в водорослях, а Эдди всегда хотелось войти в море, и чтобы волны захлестывали его с головой. Он совсем не боялся волн.

В то Рождество, днем, мы вместе забрались на диван, чтобы распаковать наши подарки. Мне было не очень-то удобно сидеть, потому что Эдди уселся мне на ногу, но он так радовался Рождеству, что я не стала просить его подвинуться. В общем, я сидела неподвижно и не мешала брату складывать на меня ленточки и мишуру. Мама отдала нам подарки от бабушки, и мы дружно разрывали оберточную бумагу. Обоим достались книжки с шутками. На обложке было написано: «Шутки для восьмилетних детей». Мне пришлось прочесть Эдди название, потому что он читать не умел.

«Тут столько морских зверееееееей! – воскликнул Эдди, переворачивая страницы с вытаращенными от восторга глазами. Он искал дельфинов. – Глянь! Глянь!»

Он тыкал пальцем в каждую страницу, в каждую картинку и совал мне книгу под нос, чтобы я тоже могла увидеть. Я хорошо помню прикосновения глянцевой бумаги к кончику носа, помню и тяжесть книги, упавшей мне на ногу.

С бабушкой мы давно не виделись. Она жила где-то рядом с Лох-Ломондом, на западном побережье, и, наверное, маленькими нас туда часто возили, только я не помню ничего.

Чаще бабушка приезжала к нам, но она постарела, и ездить к нам ей становилось все труднее. В последний раз мы видели ее, когда она приехала к нам на Черный остров под Рождество. Нам с Эдди было девять лет. Вечером перед ее отъездом бабушка и мама поругались. Я толком не знаю, из-за чего вышла ссора. Мы с Эдди спрятались в кухонном шкафу и слышали, как бабушка говорит маме: «Не знала, что вырастила лгунью». По пути к двери бабушка обняла отца и сказала, чтобы он приезжал к ней и привозил нас с Эдди. Но отец ни разу нас туда не отвез. В январе этого года бабушка умерла, и с тех пор мама о ней не говорит.

Самым лучшим в бабушке было то, что она ко мне и Эдди относилась одинаково, хотя мы с ним были разные. Я была нормальная. Нормального роста, нормального веса (ну, почти), в школе училась средне – тоже нормально, в общем. А Эдди не был нормальным. Он был маленького роста, а ходил так, словно ноги у него сломаны. Он все время падал. Для того чтобы ходить в мою «нормальную школу», он был недостаточно умным.

Иногда то, что бабушка относилась к нам одинаково, было не так уж хорошо. Она, например, покупала нам одинаковую одежду, но Эдди эта одежда была велика, а некоторые книжки были для него трудны – правда, Эдди на это, в общем, не жаловался.

«Я такой же, как ты, Элли», – говорил он, напялив джемпер, который был ему до колен, и улыбаясь от уха до уха. А мог сказать так: «Если ты сначала прочитаешь слова, я немножко приготовлюсь и тоже их прочту». Это он у бабушки взял. Она ему говорила, что он многое сможет делать, когда будет готов, и она никогда не врала про то, сколько нам лет. Она не говорила, как мама, что мне восемь, а Эдди шесть.

«Элли, а твоя книжка шуток про кого?» – спросил Эдди, когда закончил рассматривать свою книжку.

Я вытащила свою книгу из-под подушки и показала ему.

Нога, на которой он сидел, совсем онемела.

«Лошадки! – воскликнул Эдди. Потом заглянул мне в глаза. – Ой, какая жалость. Можешь мою посмотреть».

Отец, сидящий поодаль от нас, ахнул.

«Селия, иди сюда скорее!» – крикнул он маме, которая была в кухне и готовила что-то такое, что пахло, как испорченный сыр.

И она прибежала в комнату – в фартуке, заляпанном маслом:

«В чем дело?»

«Скажи еще разок, Эдди», – попросил отец, взволнованно сжав руки.

Эдди непонимающе уставился на меня.

«Можешь вспомнить, что ты сказал про мою книжку?»

«Лошадки!»

«Нет, потом, после этого», – сказала я.

Эдди ухмыльнулся.

«Ой, какая жалость», – произнес он снова – и на этот раз у него получилось еще больше похоже на маму, когда она болтала по телефону со своими подружками, у которых выпадали «ужасные времена».

Мама прижала ладонь к губам и согнулась пополам.

«О, черт! – воскликнула она. – Неужели я так говорю? Колин, почему ты мне до сих пор не сказал, что мой голос звучит так неискренне? Черт!»

«Не ругайся, мам, – проворчал Диллон, оторвав взгляд от энциклопедии. – Мам, а ты знала, что черные дыры могут иметь массу ста миллиардов солнц?»

Мама не ответила на вопрос из астрономического теста Диллона. Вместо этого она решила расспросить Эдди про книжку.

«„Шутки для восьмилетних детей“, – прочла она. – О, да ведь ты же у нас совсем взрослый!»

«Это про морских зверей, – сказал Эдди. – Вот только фи-нов я тут не нашел».

«Ну, не расстраивайся, есть еще много разных других красивых морских животных. Может быть, скажешь мне какую-нибудь шутку?»

Мама вытерла жирные руки фартуком и прижалась к стене.

Эдди протянул мне книжку.

«Почему омар покраснел?» – читаю я, глядя на страницу.

«Не знаю!» – выкрикнул Эдди.

Он не понял. И начал кривляться и извиваться – он так всегда делал, когда чего-то не понимал.

«Эдди, послушай еще разок. „Море обмочилось“», – произнесла я, старательно выговаривая слова.

Эдди радостно запрыгал, стал тыкать пальцем в мое колено, и я увидела, что мама сняла фартук и плавно скользнула на колени к отцу. Они начали целоваться, и Диллон закрыл лицо энциклопедией. Я закрыла глаза Эдди ладошками, но он на отца и маму внимания не обращал. Он просто хотел поцеловать меня.

Эдди прекрасно понял, что я подумала про подаренную мне книжку. Мне не пришлось ничего ему объяснять. Никто меня не понимал так, как он. Я никому не говорила, что боюсь лошадей, а Эдди об этом знал.

Глава десятое

Море сегодня серое – такого же цвета, как небо. Волны мечутся внутри бухты и раскачивают рыбацкие лодки, причаленные к вырубленной в скальной стенке пристани. Но хотя бы дождь не идет. Прежде чем войти в лодочный сарай, я откашливаюсь – вдруг Тэй там и придется с ним заговорить? Кроме того, я подкрашиваю губы рубиново-красной помадой – вдруг ему захочется меня поцеловать?

В лодочном сарае пусто – все в точности как вчера, когда я уходила отсюда, но только теперь все кажется обшарпанным и тоскливым. Только я успела сесть и закутаться в одеяло, как меня заставляет вздрогнуть шум, доносящийся снаружи. И тут я слышу музыку. Медленно выбираюсь на гальку через щель в стене и понимаю, что музыка доносится из помещения бывшего яхт-клуба, сверху. Подползаю под сваями и поднимаюсь по расшатанным ступенькам на веранду. С одного окна оторвана доска, и можно заглянуть внутрь. Какой-то мужчина в очках расставляет стулья. В дальнем углу висит плоский телевизор. На экране женщина, плывущая по морю на спине. Позади нее – ярко-красное солнце. Она погружается в воду. На ней серебристый гидрокостюм, и из-за этого она похожа на большущую рыбу. Камера следует за женщиной, а она все глубже и глубже уходит под воду и в конце концов исчезает в бездне. У меня перехватывает дыхание, слегка кружится голова. Я словно бы вижу сон, но при этом не сплю. Музыка играет громко, но из-за стекла звучит приглушенно. Мне плохо. Ноги у меня начинают подгибаться, и в этот самый момент мужчина оборачивается.

Я убегаю, прежде чем он успевает меня заметить.

До нашего дома от бухты по Маккеллен-Драйв ровно миля. Самый короткий вариант – по главной улице, а потом через кладбище, – но я никогда не срезаю путь. Пробовала – но останавливаюсь перед кладбищенскими воротами, а дальше ноги не идут.

В общем, я сворачиваю налево сразу после полицейского участка и делаю большой крюк вокруг всех оставшихся домов. Дороги расходятся – одни ведут к участкам, где дома построены недавно, другие – от них. Там стоят большие новые здания с блестящими гаражами и маленькими аккуратными эркерами. А наш дом больше похож на старые развалюхи в Роузмарки. Таких на нашей улице осталось совсем немного.

Когда я мчусь по дорожке, отец открывает дверь. Цепляюсь ногами за разросшиеся сорняки, едва не падаю. У меня красное лицо, я тяжело дышу.

– Где ты была? – рявкает отец.

– В школе, – отвечаю я и протискиваюсь мимо него внутрь дома.

– Не ври мне.

Пробую пройти дальше, но отец оттаскивает меня назад. Лицо у него перекошено. Вокруг глаз залегли новые морщины.

– Уроки закончились час назад. Чем ты занималась?

Он шумно выдыхает через нос.

– Ничем, просто гуляла, – говорю я. – Гулять же мне не запрещается?

Отец пытливо смотрит мне в глаза и тяжело опускает руку на мое плечо:

– Ты не на берегу была?

– Нет, – отвечаю я, глядя на родинку у отца на шее.

Он же не спросил меня конкретно про бухту.

– Ты точно не принимаешь наркотики? Потому что если ты этим занимаешься…

– Ты мне делаешь больно! – жалобно ною я и вырываюсь.

Отец растерянно смотрит на дорожку, ведущую к нашему дому. Я сдерживаюсь и не спрашиваю, – а он-то, случайно, не подсел на наркоту?

Уже несколько месяцев мне не снится этот сон – может быть, даже год. Бывало, я просыпалась с таким ощущением, будто меня укачало. Тогда я приходила в родительскую спальню, забиралась на кровать и ложилась между отцом и мамой. Мама никогда не спрашивала меня, что случилось. Она не открывала глаз, но гладила меня по голове и шептала, что все хорошо и чтобы я не боялась.

Когда мне исполнилось двенадцать, отец как-то раз отправил меня в мою комнату.

– Ты слишком большая, чтобы спать с нами, Элси, – заявил он, встав с постели голый. – Если страшно, включай свет, но спи у себя.

Он думал, что я боюсь темноты! Ему и в голову не приходило, что я стремлюсь в темноту.

Глава одиннадцатая

По четвергам мама ходит к психотерапевту, которого зовут Пол. Домой она возвращается как раз в то самое время, когда мы приходим из школы. Нам не разрешается ее беспокоить. Обычно к тому времени, когда с работы приезжает отец, мама встает и успевает обновить косметику. За ужином она обычно произносит фразы типа: «Ох, глупая я старушка, опять плакала», – но позже, после того как я ухожу спать, я слышу, как она орет на отца. Говорит ему, что он бесчувственный и что пора бы уже знать: когда она говорит, что после сеансов психотерапии ей лучше, это на самом деле неправда.

Сегодня я жду целый час, прежде чем отнести ей чай. Она лежит на кровати, раскинув руки и ноги, будто тряпичная кукла. Рядом с ней старый потертый плюшевый медведь – когда-то он был моим. Мама меня не замечает, и я ставлю чай на тумбочку у кровати. Чай она никогда не пьет. Проходит какое-то время, и я выливаю остывший чай из кружки за окно, в наш заросший сад. Под окном валяется несколько разбитых кружек, но выбросила их туда не я.

Диллон и отец не так терпеливы с мамой, как я. Она говорит, что они не так горюют об Эдди, как она, а я не знаю, правда это или нет. Может быть, отчасти правда. В одной из книжек мамы о том, как справиться с горем, я прочла, что мать всегда страдает сильнее всех остальных, потому что она выносила и родила ребенка. Правда, в этой книжке ничего не сказано про двойняшек. Как-то раз я спросила об этом Диллона, и он мне сказал, что, пожалуй, самая крепкая связь с Эдди была у меня, а еще он сказал, что, на его взгляд, читать книжки про то, как справиться с горем, глупо. Он еще сказал, что маме, вместо того чтобы читать такие книжки, было бы лучше вернуться на работу на полный день и лучше заботиться о семье. Она работает ресепшионисткой при кабинете стоматолога-хирурга три раза в неделю, а работу эту она нашла, еще когда училась в школе. Вместо того чтобы закончить школу, она стала работать, мечтая накопить денег на сапоги до колен. И когда я прошу у нее немного карманных денег, она говорит, что последним, что она купила для себя, были эти самые сапоги.

Есть одна хитрость – как незаметно уйти из дому. Нужно прижать стекло к раме, когда открываешь парадную дверь, чтобы оно не задребезжало, а потом прижать его с обратной стороны. Никто не знает, что я ушла. Я не сразу решаю, что пойду в бухту. Я просто иду по улице и вдруг начинаю вспоминать про Тэя, про то, как он курит, – так изящно. Если бы не дым, то и не заметишь, что он делает. И тут мне на память приходит мужчина, которого я увидела внутри заброшенного яхт-клуба, и женщина в серебристом гидрокостюме.

Когда я добираюсь до бухты, уже темно. Поднимаюсь по расшатанной лестнице на веранду, ступеньки скрипят. Приходится прижаться носом к стеклу окна, чтобы заглянуть внутрь. Мужчина в очках стоит, облокотившись на барную стойку, и читает газету. Его волосы чуточку тронуты сединой. Они легкие и взъерошенные. Кожа у него на щеках обвислая. Переворачивая страницы, он облизывает палец и то и дело сдвигает очки на лоб. В конце концов он отрывает взгляд от газеты. Я испуганно приседаю под окном, но на секунду опаздываю.

Дверь открывается.

– Замерзнешь тут, – говорит мужчина с улыбкой. – Если хочешь, входи.

– Мне и тут хорошо.

Он протягивает руку, чтобы помочь мне подняться, и я беру его за руку, потому что не знаю, что еще делать.

– Я как раз чай готовил.

Он уходит за стойку и наливает из чайника кипяток в две чашки. При этом с его лица не сходит улыбка, и он двигает плечами и руками так, будто слышит какую-то музыку. Я забираюсь на скользкую барную табуретку, обхватываю ногами ножки, но все равно у меня такое чувство, будто я, того и гляди, соскользну с сиденья.

– Вы хозяин? – спрашиваю я, когда мужчина шагает через зал.

– Теперь – да, – с гордостью в голосе отвечает он.

Зубы у него такие белые, что, на мой взгляд, он мог бы быть голливудским актером.

– Мы с сыном собираемся отремонтировать эту постройку и превратить ее в дайвинг-клуб. И он будет открыт для всех – любой сможет прийти сюда, выпить и закусить, но, кроме того, мы будем давать напрокат принадлежности для сноркинга и снаряжение для дайвинга, будем устраивать погружения, иногда будем давать напрокат лодки. У меня большие планы для этой маленький бухточки. Видишь вон там лодки? Несколько из них я купил. Они порядком сгнили, но я заменю часть досок, и они станут как новенькие. Мы будем готовы открыть дело примерно через месяц.

– Ух ты, – говорю я, гляжу внутрь чашки с черным чаем и гадаю: а вдруг Тэй и есть сын этого человека?

– Меня зовут Мик. – Мужчина пожимает мне руку. – А тебя как звать?

Я улыбаюсь. Ну да, он же еще не знает.

– Элси, – произношу я осторожно, как будто бы первые выговаривая свое имя. Поудобнее устроившись на табурете, я сажусь прямо. – Элси Мэйн.

– А почему ты здесь в четверг вечером? – спрашивает Мик. – Потеряла подружек?

– У меня нет никаких подружек, – говорю я. – У меня только брат есть, но я не знаю, где он сейчас.

Мик говорит мне, что живет в Манлочи.

– Тихое маленькое местечко.

Манлочи – в нескольких деревушках от нас, ближе к Инвернессу. Там еще живет психотерапевт Пол. Там вообще ничего нет, даже магазина «Со-ор».

За барной стойкой висит постер с изображением бледнокожей женщины под водой. Она улыбается, и от уголка ее губ вверх тянется цепочка пузырьков. Черные волосы отброшены водой назад и похожи на шелковый шарф. Тело, облаченное в серебристый гидрокостюм, длинное и гибкое. Руки подняты и похожи на крылья птицы перед взлетом.

Мик замечает, куда я смотрю:

– Это Лайла Синклер. Чемпионка по фридайвингу среди спортсменов моложе двадцати одного года. Самая глубоководная девушка в Шотландии. – Он подмигивает и тихо говорит: – Я сам ее тренировал.

– Она красивая, – говорю я, завидуя ее фигуре.

– Это она была на том видео, которое ты смотрела на днях через окно.

Я не отвечаю. Мик снова подмигивает мне. Я против воли улыбаюсь. Делаю глоток, и горячий чай обжигает мое горло и легкие. Понимаю, что попозже у меня нёбо станет шершавое, а от кончика языка будут отслаиваться кусочки.

– Ты плавать умеешь, Элси?

– Умела раньше, – говорю я, очень надеясь, что Мик не заметит дрожи в моем голосе.

– Если умеешь плавать, сможешь и нырять. Единственная разница в том, что надо задержать дыхание и уйти в воду с головой.

От одной только мысли об этом у меня кружится голова. Я говорю Мику, что мне пора домой.

– Приходи, когда захочешь, – говорит он. – Я еще вкусно варю какао.

Соскальзываю с табурета и размышляю о том, что не доберусь до дома, если предварительно не схожу по-маленькому. Оглядываюсь по сторонам и нигде не вижу двери с соответствующей табличкой.

– Гм-м-м… а у вас тут туалет есть?

Мне ужасно не по себе, когда Мик провожает меня за барную стойку, за дверь, и мы по ступенькам идем в кладовую.

– Заведение у нас скромное, да и мы не открылись пока, – говорит Мик извиняющимся тоном.

В кладовой холодно, и у меня не сразу получается пописать. Я думаю о видео, где заснята Лайла Синклер, и чувствую волнение пополам со страхом. Нет-нет, мне вовсе не хочется оказаться под водой, но я гадаю, каково там, и у меня нет ощущения, будто я тону. Я сижу на унитазе, и мои ноги покрываются пупырышками гусиной кожи. Может быть, мне стоило бы задержаться и выпить горячего какао, чтобы согреться?

Шагая вверх по лестнице, я слышу голоса и пугаюсь – вдруг явился мой отец? Иногда я уверена, что он за мной следит, потому что я знаю: он мне не доверяет. Смотрю по сторонам в поисках другого выхода, но никакого другого выхода нет. Мне конец. Переступаю порог, готовая ко всему.

Я вижу четырех парней. Все они, в той или иной степени, полураздеты, и один из них – Тэй.

– Ты меня ни за что не победишь, – говорит он парню с невероятно тугими кудряшками, но тут замечает меня и затихает. Он смотрит себе под ноги, и его кадык ходит вверх и вниз. Его гидрокостюм спущен до пояса, под ним – ярко-голубая майка. Ноги босы. Он сует в рот сигарету и прочесывает пятерней отброшенные назад мокрые волосы. При этом во все стороны летят брызги.

Жаль, что в полу нет дыры, чтобы мне в нее провалиться. Я отвожу взгляд от Тэя и смотрю на самого высокого парня. Волосы у него светлые, как у Диллона, он голый до пояса, и его мускулы так красиво очерчены, что хочется к ним притронуться. Он бросает на стол сетку, с которой стекает вода, и хлопает Мика по плечу:

– Все нормально, пап?

– Это мой сын Дэнни, – гордо сообщает Мик. – Мальчики, это Элси. Элси, это Дэнни, Рекс, Джоуи и Тэйви.

– Элси, – повторяет за ним Дэнни и подозрительно переводит взгляд с меня на Мика и обратно.

Глаза у него невероятно синие – точно такого же цвета, как «Бомбейский сапфир»[7], который пьет моя мама.

– Маловата для барменши, а? – спрашивает он.

Я краснею и выхожу из-за стойки.

– Это твоя работа, – говорит Мик, глядя на Денни. – Была доставка. В кладовой надо рассортировать кое-что.

Дэнни берет с полки за стойкой сухую футболку и натягивает ее через голову. Он еле заметно кивает Мику. Я не сомневаюсь – этот жест означает «выпроводи ее отсюда». После этого он исчезает за дверью, ведущей в кладовку. Мне встречались такие, как он. Такие парни считают себя лучше всех остальных. Такие, как он, смотрят на таких, как я, словно нас не существует.

Остальные парни знакомятся со мной. Рексом зовут курчавого – его кудряшки такие же непослушные, как у меня, но только не темные, а песочного цвета. Он выглядит немного странно. Туловище у него слишком длинное в сравнении с ногами. Одна рука покрыта родинками. Наверное, он считает себя весельчаком, думаю я, когда он идет ко мне и пытается обнять. Приседаю и не даю ему этого сделать. Джоуи самый маленький ростом из четверых и на вид самый добрый. У него длинные волосы, они свисают чуть ниже подбородка, и огромные карие глаза. Он – единственный из четверых, кто не снял гидрокостюм.

– Привет, – стеснительно произносит он.

Мик кладет руку на плечо Тэя.

– Тэй – мой лучший ныряльщик, – говорит он. – Если захочет, станет чемпионом Шотландии. А я его готовлю в инструкторы.

Тэй стряхивает с плеча руку Мика и делает шаг ко мне:

– Привет, Элси. Приятно познакомиться.

Он ухмыляется, будто с кем-то поделился шуткой, которая знакома только им. У меня пересыхает во рту. Хотя он от меня в нескольких метрах, чувство такое, будто я стою совсем рядом с ним, и мне тяжело дышать.

– Прошу прощения, – бормочу я и протискиваюсь мимо него и еще двух парней к двери.

Оказавшись на веранде, облизываю обветренные губы. Они соленые от брызг морской воды. Гадаю – уж не приснилась ли мне наша первая встреча в лодочном сарае?

Я вздрагиваю, когда кто-то легко касается моего плеча.

– Хочешь?

Тэй стоит рядом со мной и протягивает пачку «Мальборо-Голд». Пытаюсь вытащить сигарету из пачки, но у меня не получается. В конце концов Тэй сам достает для меня сигарету и прикуривает. Маленькие волоски на костяшках его пальцев задевают мою руку, когда он передает мне сигарету, и у меня мурашки ползут по шее.

– Я уже ухожу, – наконец выдавливаю я.

– Я тоже. Пройдусь с тобой.

Он указывает на тропинку и первым спускается по лестнице. Я ни слова не успеваю сказать.

– Тебе не холодно? Где твои туфли? – спрашиваю, нагнав Тэя. Я почти бегу, пытаясь приноровиться к его широким шагам.

Он смотрит на свои ноги.

– He-а. Туфли – это для лузеров, – говорит он. – Ты еще не бросила школу?

Значит, не приснилось.

– Работаю над этим, – отвечаю я, продолжая почти бежать рядом с Тэем.

Интересно, он-то замечает, что я едва поспеваю за ним?

Когда мы добираемся до полоски травы на самом высоком месте прибрежного склона, Тэй вдруг останавливается, и я едва не налетаю на него. Он хватает меня за руки, чтобы я не упала. Он так близко, что я чувствую его дыхание.

– Извини, – говорю я.

– У тебя сигарета погасла, – говорит он, берет сигарету из моих губ и заново прикуривает.

Потом отходит в сторону и смотрит на другой край бухты. В ночном небе мерцают огоньки на мосту, ведущем к Инвернессу. Оглядываюсь по сторонам. Мы одни.

– М-м-м… А можно тебе вопрос задать?

Мне так хочется, чтобы он снова оказался близко.

– А это уже и был вопрос, – отвечает Тэй, не поворачиваясь ко мне.

Я озадачена и несколько секунд молчу, не зная, что сказать. С этим парнем не так-то просто разговаривать.

– Почему ты сделал вид, что не знаком со мной? Постеснялся?

Тэй поворачивается ко мне, медленно вдыхает и выдыхает. А я стою как дура и не могу понять – может быть, он не расслышал мой вопрос и надо повторить?

– Мы же не хотим, чтобы кто-то узнал про наше секретное место, правда? – произносит наконец Тэй с той же усмешкой, какую я у него заметила в яхт-клубе.

Либо он не хотел, что его товарищи по дайвингу увидели его со мной, либо он что-то скрывает. Может быть, у него испытательный срок после освобождения из тюрьмы? Может быть, ему нельзя ходить без сопровождения? Я представляю его в тюремной камере, где он чем-то царапает по полу – пишет свое имя.

– Слушай, а Мик сказал, что ты его расспрашивала про дайвинг и всякое такое, – говорит Тэй.

– Нет, – отвечаю я. – Это он рассказывал мне про дайвинг и всякое такое. Про фридайвинг – или как там это у вас называется.

– А у тебя гидрокостюм есть? Могла бы пойти с нами на лодке – я договорюсь с Дэнни. Уверен, он не будет против. Тебе не придется нырять, будешь просто смотреть. Будет здорово. Вода в это время года довольно холодная, но когда ты уже под водой, оно того стоит.

Говорит он очень быстро – будто бы нервничает, что ли. А мне так сложно представить себя в гидрокостюме, обтягивающем бедра и ягодицы, и к тому же я не сомневаюсь, что Дэнни как раз очень даже будет против, потому что он уже явно меня ненавидит. В общем, я что-то упускаю, потому что слышу, как Тэй говорит:

– Ну, тогда до завтра, да?

– А?

– Пойдем завтра с нами на лодке. У нас есть лодка. Она называется «Полдороги».

– Я завтра в школе.

Тэй смеется, демонстрируя невероятно ровные зубы:

– Ну, в любое время приходи. Мы всегда там. Может быть, в субботу. Если не очень боишься.

Гудит машина. Мы оба вздрагиваем

– Мне пора, – тихо говорит Тэй и вдруг становится совершенно серьезен.

Я смотрю на машину. Водитель глядит прямо перед собой, держа руки на руле.

– Это твой отец?

– Он, – кивает Тэй, втаптывает окурок в землю и молча бежит трусцой к машине.

Я слышу только, как громко колотится мое сердце. Машина с визгом срывается с места еще до того, как хлопает пассажирская дверца.

Мой разум вновь и вновь произносит его имя. Тэйви Маккензи. Тэй Маккензи. Тэй. Маккензи. Элси Макк…

Я вовремя себя останавливаю.

Глава двенадцатая

Во время ланча я остаюсь одна в школьной библиотеке и ищу в Google слово «фридайвинг». И узнаю, что так называется погружение с задержкой дыхания, а еще его называют «апноэ-дайвинг». Сайтов такое количество, что я даже не знаю, с какого начать. Просто поразительно, чего только не найдешь в Интернете, несколько дней назад я даже не слышала о фридайвинге, а теперь знаю, что существует несколько его разновидностей, в зависимости от того, уходишь ли ты на глубину или просто остаешься под поверхностью воды, есть ли у тебя ласты, применяешь ли ты грузовой пояс при спуске и шары, наполненные воздухом, при подъеме. Есть и форумы.

Пробегаю глазами комментарии:

Я по ссылке не пошла. Правила – это для лузеров, как туфли. Представляю босые ступни Тэя. Холодно. И наверное, камешки врезаются в подошвы.

Внутри меня ерзает Эдди. Сначала его шевеление еле заметно, но вскоре он уже так толкается, словно хочет, чтобы я выпустила его на волю.

Закрываю все «окна». Не сейчас, Эдди, мысленно умоляю я. А он под столом, хватает меня за ноги и просит поиграть с ним в прятки. Но он не хочет, чтобы я его нашла. Он хочет, чтобы я тоже спряталась. Говорит, что тут нас никто не найдет.

Хотя ланч уже закончен, я сижу за столом до тех пор, пока не приходит библиотекарша. Она оставляет меня после уроков за то, что я пропустила английский.

Глава тринадцатая

– Ну, как твоя подружка? – спрашиваю Диллона вечером, когда он сидит за кухонным столом. Я готовлю ужин, и мы одни – большая редкость в последнее время.

Вместо того чтобы подождать меня после школы, Диллон смылся с Ларой, а меня оставил разбираться с Эйлсой и ее подпевалами, а они на меня плевались и обзывали «пуделиной мордой». Это нечестно, что Диллон уходит и развлекается без меня.

Диллон уныло тыкает кончиком пальца в пятнышко на крышке стола.

– Ты теперь с ней всю дорогу зависаешь, да?

Входит отец и прерывает наш разговор.

– Соус сожжешь, – ворчит он, подцепляет вилкой немного макаронов со сковороды и пробует. Потом садится рядом с Диллоном и обмахивает ладонью губы. – А ты не тратишь попусту время, парень? Разве тебе не надо побольше заниматься? Нет, я знаю, ты, конечно, взрослый и можешь делать что пожелаешь, но не хочешь же ты истратить свою жизнь на какую-то соплячку?

Диллон стыдливо смотрит на отца. У меня кровь вскипает. Диллону следовало бы просто послать отца куда подальше.

– Она мне помогает в учебе, – говорит Диллон. – И она серьезнее других девочек, своих ровесниц, – добавляет он, глядя на меня в упор.

На самом деле Лара почти на год младше меня, но мы учимся в одном классе, потому что я пропустила год из-за болезни. Я делаю большие глаза. Да, Диллон прав, ну и что?

– Ну, лишь бы у тебя с учебой все было нормально, а впрочем, я тебе доверяю, – говорит отец.

Звучит это примерно так: «Я говорю, что доверяю тебе, поэтому ты обязан меня слушаться».

Пора сыграть в игру. Мне хочется позлить Диллона, но, кроме того, я еще и для себя почву проверяю.

– А куда ты ходишь с Ларой? К ней домой? Она, кажется, живет совсем рядом с пляжем в Роузмарки?

Диллон свирепо зыркает на меня. Мой план срабатывает. Отец настораживается.

– Но вы же дома остаетесь, да? К морю не ходите? – спрашивает он.

– Да, пап. Не волнуйся. Я не хожу на берег.

– Ладно, хорошо. – Отец чешет за ухом. – В том смысле, что эта полоска берега не опасна сама по себе, но море там все равно может вытворить что угодно. Но там не так ужасно, как на Ханури-Пойнт.

Когда он произносит название мыса, он морщится.

Диллон отвечает после недолгой, но тягостной паузы:

– Пап, я уже несколько лет не плавал.

– Да, знаю, – кивает отец. – Ну, где там макароны?

Я ставлю миску с макаронами на стол. В это время входит мама, отец расставляет тарелки. Диллон почти ничего не ест. Подцепляет макароны вилкой, дает соусу стечь на тарелку. А соус вовсе не подгорел, поэтому я не понимаю, в чем проблема. Похоже, он в последнее время разучился понимать шутки. Я же не собиралась ябедничать родителям про то, что он ходит на берег. Но смысл слов отца ясен как божий день. С пляжем в Роузмарки все нормально, но лишь бы в воду не заходили. Ну, если Роузмарки годится, то и бухта, наверное, тоже. Ну и кроме того, меньше знаешь, крепче спишь, как говорится. Не стоит рассказывать отцу лишнего.

Глава четырнадцатая

На следующий день после того, как исчез Эдди, мы с Диллоном отправились на Ханури-Пойнт, чтобы поискать его. Диллон велел мне ждать на берегу, но я вошла в воду следом за ним. Он поплыл так быстро, что я не смогла угнаться и осталась вблизи от берега. Сражалась с волнами. Дальше от берега будет глубже, но я не хотела выходить из воды до тех пор, пока мы не найдем Эдди.

«Видишь что-нибудь?» – кричала я Диллону, но он был слишком далеко и не слышал меня. Из-за дождя над водой сгустилась дымка, видимость стала еще хуже.

Всякий раз, как только я приближалась к высоким волнам, они оттаскивали меня назад, и приходилось все начинать заново. Руки у меня онемели, от них не было никакого толку, я никак не могла пробиться сквозь воду. Я настолько устала и измучилась, что не могла держать голову над водой. Мою шею обвивали плети бурых водорослей. Стоило мне отбросить одну плеть, как к коже тут же прилипала другая. Вода сомкнулась вокруг меня. Было холодно, а голову сдавило с такой силой, словно она могла вот-вот треснуть. Несколько секунд меня не отпускала мысль о том, что я уже не вернусь наверх. В какое-то мгновение я даже подумала: «Я это заслужила», но тут волна подбросила меня вверх, и я оказалась на мелководье. Открыв глаза, я увидела бегущего ко мне отца. Он что-то кричал, и его лицо было перекошено от злости. Он обхватил мою шею и вытянул меня на берег. Я увидела, что у меня посинели пальцы.

«Он, наверное, там, внизу», – прохрипела я.

«Что ты задумала?» – прокричал отец.

В этот момент рядом со мной оказался Диллон. Он стал орать на отца, чтобы тот отпустил меня. Мы все были мокрые с головы до ног – морская вода и дождь сделали свое дело. Мы еще долго что-то отчаянно кричали друг другу. Никогда не забуду, каким было лицо отца в тот день, когда он смотрел на меня. Оно стало серым, землистым. С него словно бы все краски смыло.

«Вы больше не будете ходить сюда одни – ни вдвоем, ни поодиночке. Слышите меня? Вы больше сюда не придете!»

«Я просто хочу найти его, – выкрикнула я, когда отец тащил меня по берегу к автостоянке. – Мне надо с ним попрощаться!»

Сидя в машине, где было тепло, я смотрела на Диллона. Он вернулся и стал бегать по берегу – совсем как собака, ищущая кость. Наконец отец догнал его и затащил в машину.

Потом к нам явились полицейские. Мы с Диллоном спрятались в шкафу под лестницей и слушали, как с копами разговаривают наши родители. Нам удалось вылавливать из этого разговора только отдельные слова – «отозвали» и «слишком опасно». Потом я услышала свое имя, а после него опять было какое-то невнятное бормотание. Я чуточку приоткрыла дверцу шкафа, чтобы лучше слышать, а Диллон прижал ладонь к моим губам.

«Нет, прощу прощения, но с ними поговорить вы не можете. Они слишком сильно напуганы, – объявил отец громким и до странности писклявым голосом. – Мы вам все рассказали. Это случилось так быстро, что не было времени…»

Диллон прикрыл дверцу, и все опять стало слышно приглушенно и непонятно.

«Они его больше не ищут, да?» – спросила я у Диллона.

«Тс-с-с!»

«Он же испугается!»

«Он уже не испугается», – ответил Диллон.

«Испугается!»

Диллон снова зажал мне рот рукой и сказал, что нельзя, чтобы нас услышали. Потом очень тихим шепотом добавил, что ангел приведет Эдди обратно к нам.

Прошло несколько минут, и я сказала:

«Диллон, мне не четыре годика. Я знаю, что нет никаких ангелов. И Эдди это тоже знает. Еще он знает, что нет ни Сайты, ни Зубной феи».

«Ты ему сказала?»

Я пожала плечами, хотя в шкафу было темно и Диллон не мог этого увидеть.

«Диллон?»

«Что?»

«Я отца нигде не видела».

«Тс-с-с!»

«Диллон, куда он ушел?»

«Он там был. Ты просто не туда смотрела».

Взметнулось облачко пыли, я поперхнулась, но Диллон не выпустил меня из шкафа, хотя мне нужно было в туалет и ужасно хотелось есть. Мы ничего не ели со вчерашнего завтрака.

«Диллон?»

«Что?»

«Это я виновата. Это я его потеряла».

«Нет. – Диллон с такой силой встряхнул меня, сжав мои плечи, что я чуть не вскрикнула. – Ты не виновата. И ты никому ничего такого не должна говорить. Это был несчастный случай. Обещай мне, что ничего никому не скажешь».

Я обещала и сделала такой жест, словно застегиваю губы на «молнию». Я тогда не знала, что молчание продлится целый год. Я слушалась Диллона – я знала, что он даст мне знать, когда можно будет опять разговаривать. А потом, когда и он и я молчали несколько месяцев, мама начала всем говорить, что у нас хронический ларингит. За тот год мы выпили кучу лекарств от кашля и то и дело ходили к докторам, а они спрашивали, как мы себя чувствуем.

Когда полицейские ушли, мы вылезли из шкафа. А родители еще говорили друг с другом.

«Почему он? – произнес отец. – Почему именно он?»

Глава пятнадцатая

В субботу я направляюсь прямиком к бухте. Голоса дайверов я слышу прежде, чем вижу их. Их голоса звучат в такт с волнами – то громче, то тише. Чей-то голос выше, чей-то ниже, и они словно бы пытаются перекричать друг дружку. Свернув с дороги на тропинку, я вижу одного из ребят – судя по пышной шевелюре, это Рекс. Он ныряет с причала, вырубленного в скале, головой вниз. Его ноги образуют идеальную букву «V». На миг он зависает в воздухе – черная звезда на фоне неба с белыми пушистыми облаками. Затем он входит в воду с едва слышным плеском. Остальные откликаются на это глуховатыми восклицаниями. Кто-то кричит:

– Теперь я!

Небо такое яркое, что мне приходится прищуриться, но я все же вижу на уступе еще двоих. Один из них точно Тэй – я узнаю его по линии плеч, а второй похож на Джоуи. Грубияна Дэнни с ними нет, слава богу, если только он не в воде. Чтобы спрятать лицо от ветра, я прячу подбородок в ворот куртки и иду по тропинке к уступу. По пути оборачиваюсь и бросаю взгляд на яхт-клуб, но дверь закрыта, и не видно, есть кто-то внутри или нет.

– Элси! – кричит Тэй, когда я взбираюсь по ступенькам на каменный уступ. Его гидрокостюм блестит, щеки раскраснелись. – Смотри.

Он щелчком выбрасывает сигарету и взмывает в воздух. У меня перехватывает дыхание, а он вертится в воздухе и переворачивается, и снова крутится, и только потом исчезает под водой.

Следующий – Джоуи. Он отрывается от уступа и прыгает «бомбочкой». При этом он создает такие волны, что они высоко поднимаются и ударяют о стену уступа.

– «Колокольчиком»! – кричит Тэй.

Они с Джоуи забираются вверх по ступенькам, их резиновые ботинки оставляют мокрые следы на камне.

– Можешь стать нашим судьей, Элси. Чей прыжок лучший?

Тэй ложится на спину на уступе и закуривает.

Я беру из его пачки сигарету и сажусь рядом.

– Угощайся, – насмешливо говорит он, стряхивая воду с волос.

Его волосы так смешно взъерошены, что я с трудом удерживаюсь от хохота.

– А на лодке вы не пойдете? – спрашиваю я, гадая, какая лодка принадлежит им.

– Скоро пойдем. Ждем, когда Дэнни закончит разбираться в кладовке, – отвечает Тэй.

Черт, вот это – плохая новость. Я не сомневаюсь: как только он увидит меня, сразу скажет, чтобы я исчезла.

– Судить нужно по тому, у кого всплеск был мощнее, – говорит Джоуи и потягивается. – Думаю, победил я.

– Болван, – хмыкает Тэй.

– Тупая рожа, – огрызается Джоуи.

Затягиваюсь сигаретой, тяну время и слушаю, как они подкалывают друг дружку.

– Не знаю, если честно, – говорю я. – Хорошо бы повторить.

Парни выстраиваются в линейку на уступе, готовясь к прыжкам, а в это самое время из здания яхт-клуба выходит Дэнни. Он в белой футболке и направляется к нам. Я делаю вид, что не вижу его.

Рекс снова прыгает первым и опять выполняет прыжок под названием «звезда». Только в последний момент он сворачивается клубочком.

– Черт, да! – выкрикивает он, вынырнув на поверхность.

Джоуи и Тэй прыгают одновременно, оба делают сальто назад и входят в воду почти синхронно. Джоуи – с громким всплеском, а Тэй, можно сказать, беззвучно.

Рекс шумно выплевывает воду.

– Твоя очередь! – кричит он мне.

Подходить к воде – нормально. Главное, не входить в нее.

– Не дождетесь! – кричу я в ответ, но мои слова уносит ветер.

– Трусиха! – кричит Тэй. – Давай прыгай, не бойся! Я тебя поймаю.

Делаю шажок к краю и смотрю на белую пену, качающуюся внизу. Высота – метра три. Представляю, как падаю вниз и шлепаюсь на воду животом. Я стараюсь не думать о водорослях, а скала поросла самыми противными, бурыми водорослями – густыми и скользкими.

– Ну давай, Элси! Ты же большая девочка!

Рекс пищит, как цыпленок, и шлепает по воде руками. Море вокруг него вскипает пеной.

– Большая, но все же девочка! – кричит Тэй и вдруг протягивает ко мне руки, готовясь меня поймать.

Дэнни поднимается на уступ по ступеням. Я не сомневаюсь: он хочет помешать мне.

– Даже не думай об этом, Элси! – кричит он. – Будет больно!

Да что он знает о боли? Остальные продолжают зазывать меня в воду. Улюлюкают и щелкают языком. Думают, я не смогу. «Неудачница», – звучит у меня в голове. Дэнни уже на уступе. Его шаги звучат все громче. Сейчас или никогда.

– Ладно! Только отплывите в сторону!

Я не верю себе – неужели это я говорю? Дрожащими руками расстегиваю «молнию» на куртке и снимаю кроссовки. Носки не снимаю – надеюсь, что они защитят меня от холода. А парни подзуживают меня. И Тэй – громче всех.

– Не надо… – слышу я позади голос Дэнни.

Но уже поздно. Я уже бегу к краю уступа – и лечу… падаю… и поверхность воды мчится мне навстречу.

Холод стремительно охватывает мое тело снизу вверх, когда я погружаюсь. Тысячами осколков стекла он пронзает меня до костей. Вода плещется у меня над головой, толкает вниз, вниз. От холода у меня остывает мозг. Такое чувство, будто кто-то вытаскивает мои глаза из глазниц, их щиплет от соли. Со всех сторон – черная вода. Я погружаюсь головой вниз в бездну. Я отчаянно барахтаюсь, гребу руками, но вода проходит сквозь мои пальцы. Я словно бы ползу через заледеневшее желе. Моя грудная клетка сотрясается, все тело сводит спазмом. Я умираю. Дайте мне вдохнуть. Пусть это кончится!

А потом у меня в голове наступает тишина – и эта тишина все нарастает… и я позволяю течению нести меня. Мое тело тихо покачивается, словно оторванный кусок водорослей, плывущий в неизвестность.

Слышится всплеск, похожий на звук взорвавшейся электрической лампочки. И вдруг я возвращаюсь в тот день, когда пропал Эдди. Я ищу его, и ледяная вода доходит мне почти до пояса. Диллон с бешеной скоростью плывет к берегу. Потом встает на ноги и бредет по дну ко мне. Его щеки пылают от перенапряжения, он борется с течением. Но тут я замечаю, что он смотрит не на меня, а влево, куда-то дальше того места, где стоит маяк.

«Диллон, – кричу я, и мой голос так тих и мал рядом с огромной массой воды. – Диллон, он там, вон там».

Я показываю на воду – на то самое место, где стоял Эдди.

«Уже нет, Элс!» – кричит в ответ старший брат и с силой рассекает отступающие волны ногами.

Что же он видит? Неужели Эдди там?

«Ты его видишь?» – кричу я, шагая к Диллону. Волны сбивают меня с ног.

«Я должен найти ее. Ты ее видела?»

«Кого? Диллон, Эдди там?» – снова спрашиваю я.

Диллон, тяжело дыша, поворачивается ко мне. Он останавливается и осматривает воду. Потом обводит взглядом берег.

«Где Эдди?» – взволнованно спрашиваю я.

Я указываю на воду. Диллон бледнеет. Он ныряет и плывет под водой ко мне, гребет руками и ногами по мелководью.

Наши руки и ноги переплетаются. Мы оба погружаемся в воду и пытаемся разыскать Эдди. Но я не могу находиться под водой слишком долго. Когда я выныриваю, чтобы отдышаться, я одна. Я обвожу взглядом море и берег. Там, где остался отец, его нет. Около маяка сгрудились несколько человек, они смотрят на дельфинов, но отца нет среди них. Я зову его. Я зову на помощь.

– Вытаскивайте ее, – слышу я. Это голос Дэнни.

А Тэй говорит:

– Все в порядке, мы с тобой.

Кто-то обхватывает меня рукой, чья-то щека прижата к моей щеке, я слышу чье-то дыхание.

И снова вспышка воспоминаний. Отец бежит ко мне и держит в руке что-то синее.

Я открываю глаза, но вижу только небо.

– Мои ноги… – выдавливаю я. Я их не чувствую. Под моей спиной ворочаются камешки.

Парни волокут меня по берегу. Они кладут меня на гальку, и я чувствую, как впиваются затылок высохшие водоросли. Я жутко дрожу.

У меня жар.

Глава шестнадцатая

Мы сидим вокруг стола, у камина, внутри яхт-клуба. Кожа у меня горячая, но меня трясет в ознобе. Мик приносит одеяло и набрасывает мне на плечи. Передо мной на столе стоит кружка с дымящимся какао, но у меня нет сил даже потянуться к ней. Парни притихли. Еле слышно переговариваются между собой и смотрят на меня.

– Долго я пробыла под водой? – спрашиваю я, глядя в одну точку перед собой.

Отвечает Тэй. Кашлянув, он произносит:

– Недолго. Секунд десять – пятнадцать. Мы тебя почти сразу вытащили.

Я смотрю на него. Он хмурит брови. Его ответ меня изумляет – мне показалось, что прошло гораздо больше времени. Совсем как тогда, когда под водой оказался Эдди, и секунды словно бы растянулись и стали минутами, а минуты – часами.

Дэнни засовывает мне в ухо что-то белое. Слышится противный писк. Я вздрагиваю.

– Расслабься, – торопливо произносит он. – Я просто измеряю тебе температуру.

Тэй все время не сводит с меня глаз.

– Все будет хорошо. – Дэнни отъезжает от меня на стуле. Скрип ножек такой мерзкий, что у меня зубы сводит. – Ты переохладилась. Где ты живешь? Я отвезу тебя домой.

Губы не в силах пошевелиться. Нижняя челюсть онемела.

– На Маккеллен-Драйв она живет, – говорит Мик. – В доме рядом с кладбищем.

Я оседаю на стуле. Ужас охватывает меня. Как глупо было думать, что Мик не знает, кто я такая. Все прекрасно знают, кто такие Мэйны. Пока шли поиски Эдди, наш дом то и дело показывали в местных новостях. И мое лицо показывали – родители отдали полицейским первую попавшуюся фотографию Эдди. А на этой фотографии мы были с ним вдвоем на берегу, и она была немного нечеткая. Я обнимала Эдди, а он протягивал к камере камешек и улыбался своей робкой улыбкой. При печати фотографию передержали, и лицо Эдди получилось призрачно-белым. Сначала в новостях показывали всю фотографию целиком, а через несколько дней меня «вырезали». От меня на снимке остались только пальцы, крепко сжавшие плечо Эдди.

Я замечаю искры испуга в глазах Дэнни. Он резко отходит к барной стойке и трет щеки ладонями. Похоже, пытается решить, как быть. Странно… Большинство людей, поняв, кто я такая, сразу умолкают и тут же начинают вести себя со мной так мило и заботливо, словно я могу рассыпаться только от того, что они начнут говорить громче. Ни разу не видела, чтобы кто-то испугался или разозлился.

Мне хочется закрыть глаза и исчезнуть, но я не в силах не смотреть на Тэя. Он сидит, чуточку разжав губы. Похоже, он сильно задумался. Значит, не знал. Да его здесь и не было, когда это случилось. Или он был здесь?

Дэнни возвращается к столу и берет меня за руку. Мне больно, но я молчу. Видимо, он злится из-за того, что приходится иметь дело со мной.

– Пойдем, Элси, – говорит Дэнни. – Я отвезу тебя домой.

– Я с вами.

Тэй встает и обходит вокруг стола, но Дэнни решительно прижимает ладонь к его груди и останавливает его.

– Ты и так уже достаточно натворил.

– Прости, Элси, – говорит Тэй. – Поезжай домой и согрейся, ладно?

Он улыбается. У меня кровь приливает к щекам. Я его уже простила.

Дэнни ведет машину плавно и медленно, держа руль обеими руками. Он похож на повзрослевшего Диллона. Длинная шея, светлая щетина на подбородке. Он даже отчитывает меня примерно так, как это делает Диллон:

– Все могло кончиться очень плохо для тебя.

– Я в порядке.

– Слушай. Я не думаю, что тебе стоит еще приходить в бухту. Наверняка твои предки не обрадуются, если узнают, что ты ныряла в море.

– Ну, так ведь не обязательно им про это узнавать, правда?

Он поджимает губы.

– Здесь трудно хранить тайны.

Это звучит как угроза. Я провожу пятерней по подсыхающим волосам с таким видом, чтобы Дэнни понял – мне все равно. Вряд ли у него хватит духа войти в наш дом и сообщить моим родителям, что он позволил мне сигануть в ледяную, смертельно опасную воду, верно?

– Почему я тебя тут раньше не видела? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает Дэнни. – Может быть, просто не туда смотрела.

– Ты в школу не здесь ходил?

– В Инвернессе. Я раньше с матерью жил, а сюда больше на выходные приезжал. Вообще на Черный остров перебрался только тогда, когда отец решил здесь дайвинг-клуб открыть.

Когда мы подъезжаем к дому, Дэнни какое-то время смотрит на наши ворота. Потом отстегивает мой ремень безопасности, наклоняется в мою сторону и открывает дверь. Он смотрит на меня, а я собираюсь с силами, чтобы выйти из машины.

– Держись подальше от бухты, ладно? Не хочу, чтобы тебе было больно.

Мои веки тяжелеют, я борюсь со сном. Я не говорю Дэнни о том, что на несколько секунд там, в глубине, впервые за пять лет я совсем перестала чувствовать боль.