Умирать - в крайнем случае

4

В интимном полумраке «Евы», пропитанном запахами дорогих сигар и дорогих духов, зажигается зеленый луч прожектора. Он выхватывает из темноты глянцевый круг дансинга. На этом круге, в перламутровом конусе света, начинается смертельная схватка женщины с огромной зеленой змеей. Борьба идет под протяжные завывания оркестра.

Зрелище в целом довольно противное; я ничего не имею против змеи — безобидной игрушки из зеленого плюша; но смертельная схватка оказывается, в сущности, страстным объятием, а такая картина может служить духовной пищей только психопату.

Наш столик находится возле самого дансинга, я попал сюда благодаря неслыханному благоволению шефа, который решил отпраздновать перемирие со своим верным секретарем. Это перемирие — результат долгих и напряженных дискуссий; мне все-таки удалось выторговать два процента в качестве комиссионных за операцию с героином. Честно говоря, меня этот лишний процент мало волнует, даже если он когда-нибудь и обратится в деньги; но Дрейк должен твердо усвоить, что я жизненно заинтересован в нашем совместном мероприятии, и движущая сила этого интереса — денежные знаки. Я отстаивал свои жизненные интересы с таким тупым упорством, что легко мог схлопотать вместо лишнего процента пулю, и уступил только тогда, когда Бренда подала мне очередной знак: «Довольно, хватит!»

Особых иллюзий по поводу мимических советов мисс Нельсон у меня нет. Я прекрасно понимаю, что ее симпатии обращены не на меня, а на канал переброски героина, который может принести кучу денег Дрейку, а значит, и ей. И, будучи женщиной разумной, она старается контролировать действия двух представителей сильного пола, слепое упрямство которых может привести к столкновению и ликвидации одного из партнеров; и тогда — прощай, канал переброски, прощай, операция с героином. Словом, я слишком уважаю Бренду, чтобы считать ее способной на иные чувства, кроме алчности.

Мулатке, танцующей в лучах прожектора, — женщине, борющейся со змеей, — надоело обвивать плюшевое чудовище вокруг своего тела; она швыряет его на дансинг, вопли тромбона смолкают, начинается бешеная румба; под звуки этой румбы мулатка неистово трясется, так что из связки бананов, составляющей весь ее наряд, во все стороны летят желтые тропические плоды. Один банан падает рядом с моим ботинком, но я небрежно отбрасываю его, — я не любитель бананов, особенно пластмассовых.

Конец номера ознаменован аплодисментами правда, довольно вялыми, если учесть, сколько пота бедняжка пролила на дансинге.

— Извините, дорогой, мне кажется, эта мулатка слишком вульгарна для заведения такого ранга, — замечает Бренда, протягивая длинную ухоженную руку к бокалу шампанского. Дама пьет шампанское, в то время как мы с Дрейком — люди непритязательные — прихлебываем виски.

— Верно, — кивает рыжий; уголек его носа уже сильно воспламенен. — Особенно если учесть, что здесь, на этой самой сцене, вы начинали свою блестящую карьеру.

— Не стоит напоминать мне об этом, — сухо замечает дама. — Я не забыла. Но таких вульгарных номеров у меня не было.

— Экзотика всегда вульгарна, — бурчит Дрейк. — Примитив, атавизм, грубые страсти… Без вульгарности нет экзотики.

— В таком случае замените ее кем-нибудь другим, мой друг.

— Я бы заменил, но что делать, если вы больше не желаете раздеваться публично, — дружелюбно отзывается Дрейк.

— Я разделась бы сию секунду, если бы это могло вывести вас из равновесия, — говорит Бренда. — Но вас, к сожалению, невозможно разозлить.

Дрейк поднимает брови, изображая удивление.

— Почему же? Питеру это почти удалось только что. Еще немного, и я познакомил бы его с Марком.

Я не знаю, кто этот Марк, но догадываюсь, что речь идет о том самом чрезвычайном и полномочном посланце смерти, о котором шеф уже упоминал однажды. Но Дрейку явно не до погребальных историй; настроение у него поднялось после победного завершения переговоров и дозы горючего.

— Ну как, дорогой? Неужели вас не интересует стриптиз в исполнении мисс Бренды? — обращается он ко мне.

— Мало вам того, что вы меня сегодня побили по всем статьям; вы еще хотите вовлечь меня в свои семейные недоразумения, — апатично отзываюсь я.

— Побил вас? Неблагодарный! Вы выжали из меня столько, сколько еще никому не удавалось выжать из старины Дрейка.

Шеф готов сказать еще кое-что по поводу моих успехов, но тут оркестр снова вступает в действие, и на сцене появляется новая солистка, сочетающая в себе женщину и змею. Гибкая самка в золотистом платье покачивается в свете прожектора, на сей раз красном. Сначала она покачивается и извивается просто так, бесцельно, будто для разминки, давая зрителям возможность оценить пропорции ее тела; потом начинает медленно расстегивать молнию на своем одеянии. Молния находится спереди, она прикрыта блестящим воланом, усыпанном алмазами (фальшивыми, конечно), но солистка справляется со своим делом очень медленно, будто совершает невесть какой трудовой подвиг. Потому что цель ее номера — играть на нервах публики.

— Кажется, она позаимствовала ваш аттракцион, — замечает по этому поводу Дрейк достаточно громко, чтобы его услышали вокруг. — Вы могли бы отдать ее за это под суд.

Бренда не удостаивает его слова вниманием. В ее взгляде, устремленном на дансинг, смесь профессионального любопытства и холодного пренебрежения.

Наконец молния расстегнута и золотистую тряпку, прошу прощения, — платье можно сбросить одним жестом. Но актриса предпочитает сложные решения и обходные маневры. Все так же убийственно медленно она начинает освобождать одно плечо; на эту операцию уходит целая вечность; еще одна вечность уходит на то, чтобы высвободить второе плечо. Прижав платье к телу, она начинает медленно стаскивать его вниз, из чего публика делает вывод, что теперь предстоит освобождение от целого вороха белья. Публика при всем при этом не скучает; напротив, она скорее заинтригована; к тому же ей давно известно, что вся соль — в раздевании, и как только с ним будет покончено, труженица искусства, вильнув на прощанье бедрами, покинет дансинг.

Так оно и происходит по истечении еще одной вечности.

— Ну как, Питер, понравился вам номер? — не без нотки гордости интересуется Дрейк. — Если да, то и Бренда вам понравится.

— Оставьте ваши намеки, сэр, — с досадой отзываюсь я. — У меня нет никакого желания знакомиться с вашим Марком.

— Я тоже не спешу с этим делом, — признается Дрейк. — Я еще не видел, на что вы способны. Но если Бренда начнет слишком нравиться вам, то ваше долголетие не гарантировано.

— Перестаньте, Билл, — неохотно замечает дама. — Вам никак не идет роль ревнивца.

— Не забывайте, дорогая, что кроме чувства ревности — конечно, дурацкого чувства — у человека есть еще и чувство собственного достоинства. Правда, Питер?

— Я ничего не смыслю в чувствах.

— Тем лучше для вас. Стоит отдаться на волю чувств, того и гляди попадешь к Марку.

— Вы что-то слишком часто стали упоминать это имя, — замечаю я. — Еще немного, и я начну бояться.

— Пока вам бояться нечего. Пока следует бояться другим. Конечно, если вы наступите старине Дрейку на какую-нибудь мозоль — например, пройдетесь по его интересам, или, скажем, по достоинству, — это будет означать, что жизнь вам надоела. Но это пока не так, правда, Питер?

Мой ответ заглушает предупреждающий грохот оркестра, вслед за которым раздается голос ведущего:

— А теперь — мисс Линда Грей!

Мисс Линда Грей появляется во всем своем величии. На ней подчеркнуто строгий туалет: длинная черная юбка и белая блузка в пене кружев. И что за посадка головы! Что за прическа!

Она делает несколько шагов вперед, к середине дансинга, где уже установлен микрофон. Значит, на этот раз не будет стриптиза. Или же мы увидим сейчас стриптиз чужой души. Актриса скромно кланяется в ответ на аплодисменты, кое-где прозвучавшие в зале, берет со стойки микрофон, обводит рассеянным взглядом ближайшие столики и останавливает его на моей несчастной физиономии. Жертва найдена. Может быть, не идеальный случай (все-таки синяки, царапины и прочее), но что же делать, когда за соседними столиками одни женщины да старые хрычи.

Мисс Линда делает еще два-три шага, уже в моем направлении, погружается взглядом в мой взгляд, и в зале звучит задушевный мелодичный голос:

Конечно, ничто не мешает мне повернуться к певице спиной и тем самым посадить ее в лужу словом, показать, что я плевать хотел на ее меланхолию. Но я прикован к месту силой двух доз виски или силой взгляда сине-зеленых глаз; она заглядывает мне в глаза и даже кладет мне руку на плечо.

Естественно, я могу встать и сказать ей: «Успокойтесь», или «Подсаживайтесь к нам, выпьем», или хотя бы убрать эту нежную ладонь со своего нового костюма, но я весь во власти виски или во власти этих сине-зеленых глаз, я позволяю ей принимать меня за исчезнувшего любимого и держать руку на моем плече. Вскоре она сама снимает руку, отступает к центру дансинга и продолжает:

После чего, как и следовало ожидать, наступает очередь припева, и певица смотрит уже не на меня, а куда-то в глубину зала, в ту даль, где таится, может быть, ее судьба, а может, гибель одного из кельнеров, словом, нечто таинственное и неразгаданное, и над столиками настойчиво звучит голос с нотками отчаяния:

Следует взрыв рукоплесканий. В подобных случаях и в подобных местах люди охотно аплодируют, чтобы показать, что им не чуждо искусство чистое и возвышенное, словом, Искусство с большой буквы.

— Ну, Питер, как спали? — вежливо осведомляется Дрейк, когда я по зову Ала появляюсь в кабинете с задернутыми шторами.

Я бормочу нечто вроде «спасибо, хорошо» и жду, стоя посреди кабинета, потому что прекрасно понимаю: шеф вызвал меня не для того, чтобы поинтересоваться, выспался я или нет.

Однако Дрейк не торопится начинать деловую часть разговора. Он встает, подходит к тележке с бутылками, установленной между двух кресел.

— Надеюсь, мисс Линда не тревожила ваших снов? — осведомляется рыжий, схватив за горло бутылку «Баллантайна».

— Ничуть, — заявляю я. — Я не любитель вокала.

Дрейк наливает себе на два пальца виски, бросает в стакан пару кубиков льда, который с присущей ему непринужденностью вытащил пальцами из ведерка. Потом делает глоток — проверить, что у него получилось, — и бурчит:

— Вокал… Дело не в вокале, а в исполнительнице. Хотя и эта ее песня тоже… как там она поет… напрасно ты думаешь, что проснешься, — завтра угодишь в морг… такая песня не может не впечатлить…

Он внезапно спохватывается, что пренебрег обязанностями хозяина, и указывает на бар:

— Наливайте, не стойте, как памятник!

— Не рано ли, нерешительно произношу я, подходя к бутылкам.

— Рано? Это невоспитанно с вашей стороны. Вы так говорите, будто я — алкоголик.

Шеф отпивает еще глоток, потом возвращается к прежней теме:

— Действительно странно… Мне казалось, что вы с Линдой понравитесь друг другу. Вы — убеждены в том, что вы — великий герой, а Линда убеждена, что она — великая певица… Я думал, вы подойдете друг другу…

— Наверное, потому, что она подходит вам, — замечаю я.

— О нет! — качает головой Дрейк. — Я предпочитаю Бренду. Хотя, между нами говоря, — ведь у нас мужской разговор? — с меня и Бренды многовато. Не знаю, Питер, замечали вы или нет, что женщины — как кошки. Человек не может испытывать особой необходимости в кошке, но у его соседа она есть, вот он и считает нужным тоже обзавестись кошкой.

Поскольку разговор идет мужской, я позволяю себе заметить:

— Но вы обзавелись не кошкой, а пантерой.

— Пантерой? Все это позы, мой друг, и больше ничего. Каждая кошка хочет, чтобы ее считали тигром, но это поза. А все-таки Бренда — умная кошка.

Помолчав, он говорит как бы про себя:

— Будем надеяться, что она такой и останется.

Только допив свой стакан, шеф вспоминает, зачем вызвал своего верного секретаря:

— Ваш проект, Питер, придется еще раз подробно обсудить. Вместе с Ларкиным.

— Почему именно с Ларкиным?

— А почему бы и нет? — довольно резко бросает шеф.

Я апатично пожимаю плечами.

— Дело ваше. Но, по-моему, от этого Ларкина за версту несет полицаем.

На красной физиономии Дрейка появляется нечто вроде улыбки.

— Это потому, что он в самом деле полицейский. Правда, бывший. Отставлен от службы за коррупцию и мелкие человеческие прегрешения. Но это не мешает ему поддерживать связи с полицией по ту сторону океана. И быть специалистом своего дела. В двух словах, Ларкин примет здесь готовый товар, да и на Востоке поможет. Так что операция невозможна без его участия. И без его одобрения.

Помолчав, шеф внезапно восклицает:

— Значит, «полицай»! Да вы, чего доброго, окажетесь умнее, чем я думал!

Он снова усаживается за письменный стол.

— Поскольку Ларкин появится только к полудню, у вас есть время справиться еще с одним делом. Выйдете отсюда, пройдете два перекрестка. Запомните: дом номер тридцать шесть, второй этаж. Вам нужна та дверь, на которой есть вывеска «Холлис. Фото». Вот вам ключ. Если человек еще не пришел, сядете и подождете.

— Какой человек?

— Человек, который передаст вам для меня письмо. Не подумайте, что я хочу использовать вас вместо почтальона или что-нибудь вроде этого. Письмо секретное. Кроме того, вам и дальше придется поддерживать связи с этим человеком. Так что берите письмо, заприте контору и возвращайтесь сюда.

— Вы же говорили, что мне опасно выходить за пределы вашей улицы, — напоминаю я.

— Верно, у вас нет паспорта, — бурчит Дрейк.

— Я мог бы его иметь, пожелай вы сунуть руку в ящик вашего стола и достать его оттуда, — замечаю я.

— Нет, вы в самом деле умнее, чем нужно, — вздыхает Дрейк. — Хотя насчет ящика не угадали.

Он ленивым жестом тянется к несгораемому шкафу в стене за письменным столом, поворачивает ключ, отпирает стальную дверцу и достает мой паспорт.

— Виза, наверное, давно истекла… — замечаю я.

— Да, конечно, — кивает рыжий и бросает паспорт на стол. — Впрочем, ее, кажется, кто-то продлил.

Дом № 36 — мрачное здание весьма запущенного вида. Часть окон заколочена досками, остальные зияют выбитыми стеклами. Дом этот явно обречен на снос.

Одна из дверей на втором этаже в самом деле украшена медной табличкой «Холлис. Фото». Отпираю дверь и вхожу в темную прихожую, а оттуда в такое же темное помещение — окна заколочены досками. Нащупав выключатель, зажигаю свет. Прямо передо мной — дверь с темными шторами, должно быть, вход в само фотоателье. Правда, на этой подробности я задерживаюсь ненадолго. Потому что мое внимание првлекает тело человека, лежащего ничком на полу в луже крови.

Я подхожу, нагибаюсь и осматриваю пол возле трупа в надежде обнаружить какое-нибудь письмо или бумажку. Ничего. Если письмо и существует, оно, должно быть, в карманне убитого. Но он лежит так, что доступ в карманы закрыт: в этих синих доспехах американских скотоводов карманы обычно помещаются на груди и на животе. Я нагибаюсь пониже. Нет, я не ошибся: убитый — не кто иной, как Майк.

В эту минуту за черной шторой слышится какой-то шорох. Так это или нет, не имеет значения: надо поскорее исчезать отсюда. Когда в квартале убит болгарский эмигрант, полиция обратится за разъяснениями в первую очередь ко второму имеющемуся налицо болгарскому эмигранту.

Покидаю негостеприимное фотоателье, по дороге вытерев носовым платком выключатель и дверные ручки. Через пять минут я уже шагаю по оживленной улице к Дрейк-стрит и чуть не налетаю на худощавого джентльмена в черном костюме и и черном котелке.

— Мистер Хиггинс!

Инспектор пристально смотрит на меня, в глазах его — море укоризны:

— Вы мне кое-что обещали, — напоминает он, поняв, что одним взглядом меня не прошибешь.

— Да, но у меня не было паспорта. А теперь он у меня есть.

— Вас не затруднит, если я попрошу показать его?

— Конечно, нет! — охотно говорю я и лезу в карман.

Мистер Хиггинс рассматривает паспорт внимательно, я бы даже сказал придирчиво, но там все в полном порядке, он вынужден спасовать перед очевидностью и вернуть мне документ.

— Жаль, — замечает он. — Я опять остался без помощника.

И словно про себя замечает:

— Трудно, очень трудно работать в этом районе…

Дрейк все еще сидит за письменным столом в кабинете и все еще в полном одиночестве.

— А, вы уже вернулись? — приветствует он меня. — Где письмо?

— Какое письмо? Там только Майк. Да и тот мертвый.

— Значит, я вас послал по моему делу, а вы ухитрились обделать свои делишки! Да вы ловчила, Питер! — Рыжий шутливо грозит мне пальцем.

— Не понимаю, что вы хотите сказать.

— Может, вы не понимаете и того, что Майк — жертва вашей мести?

— Разве вы…

— Что я? — перебивает Дрейк. — Я действительно намекнул вам, что не мешало бы расквитаться с Майком за побои; но я совсем не допускал, что ваша расплата будет такой… м-м-м… категоричной. Вы погорячились, Питер!

— Я не имею никакого отношения к его убийству!

— Факты свидетельствуют о другом, — возражает рыжий, — он достает из ящика стола фотографию и протягивает ее мне.

Снимок красноречивый. И наверное, совсем недавно вынут из поляроидного аппарата. Ярко освещенная комната, труп Майка, над ним склонился я, Питер, и всматриваюсь в лицо покойного. Подавив чувство неприятного удивления, я заявляю:

— Фальшивка как фальшивка. В качестве улики не годится. Вам хорошо известно, что у меня даже пистолета нет.

— Пистолет можно найти, — успокаивает меня шеф. — Тот самый пистолет, да еще украшенный отпечатками ваших пальцев. Не понимаю, откуда вы взяли привычку швырять пистолеты за окно, где они попадают в руки посторонних. Не волнуйтесь, оружие убрано в надежное место.

— Прекрасно, — вздыхаю я и разваливаюсь в кресле. — Допустим, что инсценировку вы организовали по всем правилам. Но зачем?

— Пока — незачем, Питер. На всякий случай. Легче доверяться человеку, против которого имеешь известные улики. Доверие — прекрасная вещь, но оно не должно быть слепым.

Он переводит свои голубые глазки с меня на хрустальную люстру.

— Если я не ошибаюсь, у вас опять была краткая беседа с Хиггинсом.

— Он потребовал мой паспорт для проверки…

— И больше ничего?

— Вы просто забавляетесь, сэр. Будто Хиггинс — не из ваших людей.

— Хиггинс действительно из моих людей, — отзывается шеф и принимается рассматривать свои короткие пухлые пальцы, которые в это время выбивают легкую дробь по столу. — Но он служит и в полиции. А любой слуга двух господ…

В дверь стучат, и на пороге появляется Ларкин.

— А! — восклицает Дрейк. — Вы как раз вовремя: мы тут говорим о полицейских, которые служат двум хозяевам сразу. Очень увлекательная тема.

— Эта тема весьма банальна, дорогой, — возражает смуглый гость, устремляя на хозяина свой тяжелый неподвижный взгляд. — И давно исчерпана.

— Однако она нередко возобновляется в новых вариантах, — не унимается Дрейк.

— Надеюсь, вы меня пригласили не затем, чтобы слушать варианты старой песни, — хладнокровно отзывается гость.

— Садитесь и слушайте, — Дрейк меняет тон и, выждав, пока гость расположится поудобнее, заявляет: — Речь идет о новом проекте. Проекте Питера. Питер, вам слово.

Я кратко и исчерпывающе излагаю свой проект. Выслушав меня, Ларкин сухо замечает, что это уже нечто более реальное, и переходит к вопросам. Кратким и цепким вопросам профессионала, прощупывающим операцию по всем швам.

— Да, это уже нечто более реальное, — подытоживает бывший полицейский, покончив с вопросами. — После проверки по всем каналам, пожалуй, можно будет приступить к подготовке.

— Смотрите, чтобы ваши проверки не затянулись, — роняет Дрейк.

— Проверка отнимет ровно столько времени, сколько будет необходимо.

Кроме ледяной улыбки Ларкина, я вижу знак, который подает мне шеф: «Мотай отсюда!»; я прощаюсь и ухожу — пускай звери рычат друг на друга без свидетелей.

— Вы ужасно аппетитная женщина, Дорис. Здоровый дух в здоровом теле — вот что вы такое.

— А вы, мистер Питер, — ужасный льстец, — произносит Дорис по своему обыкновению.

Я застал ее в номере за сменой белья. Она работает, а я сижу в потертом кресле, выжидая, когда можно будет занять любимое горизонтальное положение.

— Вы, конечно, уже знаете новость? — выпрямляясь, спрашивает Дорис.

— Ничего не знаю. Какую новость?

— Ну как же! Вашего соотечественника пристукнули.

— Это невозможно!

— Абсолютный факт! — говорит хозяйка гостиницы. — Его труп нашли в каком-то заброшенном доме, через две улицы отсюда. Вот чем кончается дело, когда человек собьется с правильной дорожки, — нравоучительно добавляет она. — Сначала гашиш, а потом — пуля.

— Полиции придется повозиться…

— И не надейтесь! Для полиции такое происшествие — мелочь, мистер Питер. Если хотите знать, она даже рада, когда такие типы убивают друг друга. Это облегчает ей работу.

— Глоток виски, Дорис? Совсем маленький!

— Вечером я воспользуюсь вашим приглашением, мистер Питер, а сейчас не могу. Не то еще сопьюсь. — И Дорис с улыбкой исчезает.

Не знаю, приходилось ли вам замечать, с каким особым удовольствием ложишься одетый на только что застланную постель. Конечно, не в обуви. Ноги можно положить на спинку кровати. Вы ложитесь, прикрываете глаза и начинаете размышлять, расплетать узел своих забот, пока не увидите, куда привела ниточка.

В самом деле, полиция вряд ли станет возиться и проводить сложные анкеты по поводу убийства некоего торговца наркотиками, да еще эмигранта. Убийству уделят строчек пять в «черной хронике», после чего оно будет предано забвению. Дело сдадут в архив, откуда при надобности его нетрудно будет извлечь. А возникнет такая надобность, и будет ли оно извлечено на белый свет, — это зависит только от моего шефа. Больше ни от кого.

У бедняги Майка была привычка торопиться в разговоре. И поскольку он торопился, то допускал ошибки, а поскольку допускал ошибки, ему приходилось их поправлять. Очевидно, так же он действовал и в жизни. Но в жизни исправлять ошибку можно не всегда. Поправки наносят другие люди. И обязательно не в твою пользу.

В эти места его занесло волей случая. Благодаря торговле гашишем в розницу и связям с другими такими же мелкими торговцами ему удалось добраться до шефа. В его пылающей физиономии Майк увидел восходящее солнце своей большой удачи. И предложил ему план, в который, наверное, и сам поверил, — план быстрого обогащения. Ему хотелось блеснуть и стать доверенным лицом шефа.

Момент был весьма подходящий: самому Дрейку уже тесно здесь, на глухой улочке, которую он превратил в свою империю. Он уже задыхается здесь, с его-то размахом. Жажду новых завоеваний породила идея пересылки мизерного пакетика с гашишем через Балканы, потому что путь по Средиземноморью день ото дня становится все сложнее и труднее. А потом огонек идеи разгорелся в пожар мечты о постоянном солидном канале переброски наркотиков в огромных количествах. Однако в один прекрасный день выяснилось, что эта мечта — мираж, и виновник разочарования поплатился за легкомыслие. Приговор над ним приведен в исполнение, а его место занял другой человек. Этот человек — я, и я должен нести двойное бремя: ответственность за убийство, которого не совершал, и ответственность за операцию, проводить которую должны были другие. Перспектива блестящая, ничего не скажешь. Как это выразилась Дорис? Сначала — гашиш, а потом — пуля.

Некоторое время я колеблюсь, какую позицию занять при таком положении вещей: позицию пессимиста («дела плохи») или позицию оптимиста («могло быть и хуже»); потом замечаю, что посередине между этими двумя непримиримыми позициями возник силуэт молодого человека с бледным лицом, в черном плаще и черной шляпе; ни дать ни взять «погребальный» Райт, с той разницей, что от него веет не цветущей сиренью, а холодным дуновением смерти.

Я заметил его в один из первых дней моего шатания по Дрейк-стрит. Он стоял у книжной витрины, лениво жевал жвачку и рассматривал журналы с видом человека, которому нечем заняться. Он посмотрел в мою сторону, но не проявил ко мне никакого внимания, а повернулся и вошел в магазин. Наверное, просто не узнал меня. Но я его узнал, правда видел я его не дольше минуты — в вагоне поезда; он стоял напротив меня и стрелял в Борислава.

Я подозревал, что это и есть наемный убийца шефа, а от Дрейка узнал, что его зовут Марк. Ни из какого другого источника я не мог бы узнать его имя; никто никогда к нему не обращался; никто о нем не говорил. Люди не любят говорить о смерти, а Марк на этой улице был олицетворением смерти. Или, если угодно, он был ее чрезвычайным и полномочным послом.

Иногда я видел, как в час обеденного наплыва публики он стоит в магазине мистера Оливера и лениво листает какой-то журнал, пережевывая вечную жвачку. Я встречал его в кафе, где он стоял у медной стойки и лениво тянул кока-колу, один-одинешенек, будто между ним и словоохотливыми потребителями гиннес пролегли целые километры. Или замечал, как он бесцельно слоняется по Дрейк-стрит. Кажется, это и было его главным занятием — шататься по улице и зевать по сторонам; даже профессиональный убийца не может заниматься убийствами по восемь часов в день, а страстей у него, кажется, не было никаких, даже самых распространенных. Жвачка заменяла ему спиртное, а картинки в журналах — женщин.

Лет ему, пожалуй, около тридцати, но у него лицо без возраста, худое и бледное; это зеленоватая нездоровая бледность азартных игроков и людей, ведущих ночной образ жизни впрочем, профессиональные убийцы не обязательно относятся к этой последней категории. Лицо, покрытое маской непроницаемости, хотя это, наверное, даже не маска; лицо, выражающее полное бесстрастие и полную пустоту; такие выражения лиц бывают только у людей, не обремененных представлениями о добре и зле.

Нет, это не горилла из зверинца Дрейка. У него утонченные, деликатные жесты ювелира или скрипача — словом, человека, привыкшего обращаться с тонкими и сложными инструментами. Хотя его инструмент не отличается особой изысканностью и требует всего лишь меткого глаза. Помещается же этот инструмент, вероятно, в особом внутреннем кармане под мышкой; может, именно поэтому он никогда, даже в жаркие дни, не расстается со своим поплиновым плащем: опасается, как бы не был заменен этот самый карман.

Темный силуэт. И темная личность. До того темная, что чем больше я о ней думаю, тем сильнее у меня темнеет в глазах. И я засыпаю.

В течение следующих дней шеф еще раза два или три вызывает меня для уточнения операции. А потом забывает обо мне. Наверное, ждет, чем кончится проверка Ларкина.

Надо полагать, что вместе с паспортом мне дано негласное разрешение покидать пределы Дрейк-стрит, потому что когда я начинаю всерьез нарушать ее границы, никто ничего мне не говорит. То ли за мной следят на расстоянии, то ли рыжий решил, что я у него в руках, но так или иначе, я наконец-то могу дышать свежим воздухом. Если он имеется в Сохо.

Сохо — один из городов, составляющих метрополию-лабиринт британской столицы. Сохо — это переплетение улиц вроде Дрейк-стрит; иные из них веселее нашей улочки, другие — еще мрачнее; вереницы ресторанов — французских, испанских, итальянских, греческих, китайских и даже английских; клубы и бары, предлагающие эротические зрелища; дорогие увеселительные заведения для изысканной публики; грязные притоны алкоголиков и наркоманов.

Сохо — это толпы, стекающиеся сюда в полуденные и вечерние часы и поджидающие их туземные жители; это проститутки, караулящие добычу с сумочками под мышкой и сигаретами в зубах; это крикливые завывалы кабаре; гомосексуалисты в вызывающих нарядах; уличные торговцы порнографическими сувенирами и марихуаной; уличные фотографы и сутенеры.

Сохо. После роскоши Парк-лейн и Бонд-стрит, после импозантных фасадов Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, после Трафальгарской площади и ансамбля Букингемского дворца этот город покажется вам тесным, мрачным и душным. Но если вы до этого целые недели провели в сыром желобе Дрейк-стрит, вам не до придирок. У меня, например, такое чувство, что я много часов провел в засевшем между этажами лифте и теперь наконец могу всей грудью вздохнуть на лестничной клетке.

И я пользуюсь свободой, чтобы потягивать кофе то в одном, то в другом баре, стоя на углу, рассматривать толпу, разглядывать витрины или читать небольшие объявления, вывешенные дамами, которые предлагают свои услуги в качестве натурщиц, или джентльменами, нуждающимися в таковых.

Иногда, особенно под вечер, потому что самое тягостное время дня — это вечер, я иду на Пикадилли поглазеть на другую жизнь и другой мир, вход куда мне заказан; полюбоваться игрой новых реклам на фасадах, которая начинается еще днем. Названия напитков и жвачек вспыхивают и гаснут, и вспыхивают снова, синие, красные, зеленые, золотистые знаки неутомимо настойчиво бегут по фасадам, доказывая, что в прозаичном ремесле торговли есть и поэтическая сторона.

А по тротуарам движется лондонская толпа, люди идут группами и парами, направляясь в театры, кино и рестораны. Изредка попадаются в толпе одиночки вроде меня. Все-таки утешение: я не один такой.

Посреди площади над потемневшей бронзой фонтана возвышается статуя. Каждый день тысячи людей проходят по Пикадилли, не замечая этой статуи и даже не зная о ее существовании, — они спешат, им не до скульптуры. Но мне спешить некуда, и потому я сумел обнаружить статую, что было нелегко: фигурка небольшая и совсем теряется среди высоких зданий, в многоцветном пожаре неона и потоках машин, среди которых упрямо прокладывают себе путь красные лондонские автобусы в два этажа.

Это не адмирал Нельсон — он стоит на Трафальгарской площади. И не королева Анна — она в Вестминстере. Это небольшое изваяние античного Эроса, неожиданный и милый каприз чудовищного города, выросшего на войнах и грабежах. Небольшое изваяние, как и подобает мелкому капризу. Легко догадаться, что малютка Эрос, стоящий на одной ноге и целящийся из лука в поток машин, вряд ли сумеет поразить кого-нибудь своей стрелой. И от этого он кажется еще трогательнее.

Раз уж речь зашла о святом чувстве любви, должен упомянуть, что однажды во время своих скитаний я встретил Линду. Дрейку ужасно хочется, чтобы между Линдой и мной возникла симпатия и чувство взаимного притяжения. Не знаю, зачем ему это надо; вряд ли он мечтает соединить нас священными узами брака для долгой и счастливой совместной жизни с множеством отпрысков. Но каковы бы ни были его мотивы, все попытки сблизить нас наталкиваются на спонтанную и вполне взаимную антипатию.

А встретил я ее у входа в «Еву», куда она шла, вероятно, на репетицию, потому что час был утренний. Проще всего было бы притвориться, что я ее не замечаю, но это дало бы ей понять, что все же она мне не безразлична. Линда, вероятно, того же мнения, и мы бросаем друг на друга безучастные взгляды, холодно киваем, и каждый идет своей дорогой. О такой встрече и упоминать не стоило бы, если бы за ней не последовали другие события.

Эти другие события стали разворачиваться, когда шеф наконец вспомнил обо мне и вызвал в кабинет — уютный викторианский кабинет с плотно зашторенными окнами.

— Ну, нагулялись? — приветствует меня Дрейк, и я понимаю, что он полностью в курсе моих скитаний.

— А что мне делать. Вы даже забыли, что у вас есть секретарь.

— Не бойтесь, Питер, я вас не забуду. И даже если это случится, тут же вспомню о вас, когда придется платить вам жалованье.

Он медленно встает из-за стола — конечно, не затем, чтобы пожать мне руку, а чтобы взяться за бутылку.

— Виски? — спрашивает он, приближаясь к тележке с напитками.

— Пожалуй, еще рановато…

— Рановато? Когда вы прекратите наконец эти намеки! Я вовсе не такой алкоголик, каким вы меня считаете.

Чтобы не обидеть начальство, я наливаю себе на два пальца горючего и опускаюсь в кресло. Дрейк делает глоток, потом второй, чтобы сравнить, какой из них доставляет ему большее удовольствие, и ставит стакан на стол. Достав из кармашка традиционную сигару, приступает к традиционным манипуляциям. И только выпустив густую струю дыма, переходит к существу дела.

— За эти дни, дорогой Питер, я понял, что вы любите бродить по городу. Ваше хобби — не женщины, не покер и даже не поражение в драке, а шатание. И я готов дать вам возможность удовлетворить вашу страсть в более широких масштабах. Дальше Сити, дальше Лондона, дальше Острова, на земле той самой балканской страны, которая вам хорошо известна.

— Значит, Ларкин закончил свою проверку? — осведомляюсь я, игнорируя великодушное внимание к моему хобби.

— Почти. Во всяком случае, пришло время, когда ваш план — действительно чудесный план, но теории — следует наконец превратить в реальную операцию.

— Не забывайте, сэр, что та самая балканская страна, о которой вы упомянули, — моя родина, и меня там многие знают.

— Я не забыл, Питер, я ничего не забыл, — успокаивает меня Дрейк и вдыхает как можно больше дыма, чтобы потом обдать меня густой струей. — К путешествию вас немножко переделают.

— Я слышал, что грим не особенно помогает…

— Смотря какой, дружок. Я не говорю о разных глупостях вроде фальшивой бороды и искусственного носа. Но если сделать, например, хорошую пластическую операцию…

— Операций я боюсь с раннего детства, сэр. С тех пор, как мне вырезали аппендикс.

— Хорошо, хорошо, я не настаиваю. Я человек добродушный, и насилие отталкивает меня. Значит, перейдем к самым легким и, по-моему, самым простым средствам преображения.

Он тянется к своему стакану, допивает виски, а чтобы лед зря не пропал, наливает еще на два пальца горючего и поясняет:

— Вы не представляете себе, какой эффект дает сочетание двух-трех невинных элементов: отпускаете бороду, меняете цвет волос (и бороды тоже), приобретаете смуглый цвет лица и надеваете очки. Не с темными стеклами, которые со ста метров вызывают подозрение, а самые обыкновенные очки с обычными стеклами.

— Будем надеяться… — бормочу я скептически.

— Нечего надеяться. Можете быть уверены. Вот увидите, что после такой подготовки вы и сами себя не узнаете.

Он вспоминает о сигаре и несколько раз затягивается, чтобы огонь не погас.

— Кроме того, у вас будет не так уж много возможностей видеться с друзьями и близкими. Контроль в аэропорту. Отель для иностранцев на взморье. Пляж, купание и прочее. А потом — обратно. Где же тут риск нежелательных встреч?

— Верно, если все как следует продумать… такой риск можно свести до минимума…

— Вот и продумайте, это ваша обязанность! Я обеспечу вас всем необходимым: британским паспортом, броней на номер в отеле, билетами на самолет, чеками и даже…

Он делает короткую паузу, чтобы одарить меня добродушной улыбкой:

— …и даже очаровательной молодой спутницей. Питер, вам повезло! Вас будет сопровождать мисс Линда Грей.

— Излишняя щедрость, сэр! Это везенье вы могли бы оставить при себе.

— Я бы так и сделал, милый мой, если бы не интересы операции. Поверьте, старина Дрейк не из тех, кто готов вышвырнуть деньги в окно, как вы швыряете пистолеты. Но расходы на поездку Линды необходимы. Она поможет вашей маскировке больше, чем грим и борода, вместе взятые. Молодая пара — молодожены — проводит медовый месяц на берегу моря. Лучшего прикрытия не придумаешь.

Отпив еще глоток виски, он продолжает:

— Конечно, такое прикрытие поможет, если вы не будете все время ссориться, как кошка с собакой. Вы в самом деле недопустимо холодны с ней, Питер. Какая женщина! И какой голос! Чего стоит только эта ее песня, помните? Засыпаешь с мечтой о новом дне, а вместо него — похороны.

Я рассеянно смотрю на кончик сигареты, не обращая внимания на поэтические реминесценции шефа, потому что думаю о другом. Потом смотрю на Дрейка и говорю:

— А вдруг я сбегу? Уж не думаете ли вы, сэр, что ваша Линда сможет мне помешать?

— Нет, Питер, я не настолько наивен. Правда, мисс Линда обладает внушительными формами, до которых нашей худышке Бренде, скажем, далеко. Но все же она — дама и не сможет заменить Боба или Ала, не говоря уже об обоих вместе. Вы в самом деле можете сбежать. Ну хорошо, сбежите. А дальше что?

Он умолкает, чтобы я мог сам ответить на вопрос. Потом поясняет:

— У этой проблемы, как у любой проблемы человеческих отношений, есть две стороны: ваша точка зрения и моя точка зрения. Начну со второй. Если вы склонны меня покинуть, сделайте это сейчас же, не вовлекая меня в крупные расходы и риск. Я предпочитаю закрыть дело о Питере вовремя, как закрыл дело о Майке, пока не дошло до глубоких осложнений, которые могут возникнуть при переброске товара в больших количествах. Так?

Я машинально киваю и снова углубляюсь в рассматривание кончика сигареты.

— Теперь ваша точка зрения: что вы выиграете, если сбежите? Вы не получите ни свободы, ни материальной выгоды, словом — ничего. Зато потеряете возможность получения крупных сумм, которые будут возрастать по мере работы канала. Эти суммы в свое время позволят вам удалиться в какой-нибудь тихий уголок и начать безбедное существование. Вместо всего этого вы окажетесь в тюрьме, и, наверное, надолго, потому что самовольно сбежали с судна и не явились на него, когда оно стояло здесь при обратном рейсе. Я забыл вам сказать: пока вы бродили по улицам Сохо, ваш корабль пришел и ушел без вас. Но это еще не все. Старина Дрейк не забывает своих должников. Всплывет на белый свет убийство Майка, чему очень обрадуется здешняя пресса: как же, болгарский агент ликвидировал болгарского эмигранта. Правительство ее величества пошлет ноту, вас будут заочно судить за убийство, и вообще поднимется такой шум, что вам он обойдется недешево там, на месте, где вы и будете за все расплачиваться.

Дрейк умолкает, чтобы смочить пересохшее горло. Потом заявляет:

— Да, у вас есть полная возможность сбежать. Ну и что, если сбежите? По-моему, вы не так глупы, Питер, чтобы пойти на это.

— Я думал, что наконец-то заслужил ваше доверие, — неохотно бормочу я. — А оказывается, это не доверие, а голый расчет.

Рыжий удивленно поднимает брови.

— Доверие? Это слово употребляют довольно часто, но я уверен, что никто не понимает его смысла. Дорогой Питер, доверие можно питать только к одному человеку: к тому, кого вы крепко держите за горло.

— На какой день вы намечаете мой отъезд?

— О, у вас будет время все хорошенько обдумать, подготовиться. И отпустить красивую бородку. Говорят, за каждой бородой скрывается подлец. Но я уверен, что эта поговорка не относится ни к вам, Питер, ни к покойному Георгу Пятому.