Уна. Семь прях. Книга 4

Тропинки на острове

Этот остров лежит на краю земли. Вокруг него только море. За день я могу обойти его весь. Если не останавливаться, чтобы отдохнуть, если не отвлекаться на ягоды и чаек, если не смотреть на море, а только идти и идти вдоль полосы прибоя, то я могу обойти его за день дважды. Я пробовала, и не раз. Узкая полоска песка у воды, камни, обкатанные морем и ощетинившиеся мидиями, огромные валуны, земля, которая к середине лета становится тверже камня, но на которой почему-то все равно умудряются расти колючки, чахлая трава, мох и горьковатые красные ягоды. Остров карабкается вверх, будто замерз сидеть в холодной морской воде и хочет погреться на солнце. Разве он не знает, что наше старое уставшее солнце не может никого согреть?

За много лет старик протоптал узкую тропинку от дома к берегу, где он меня нашел, где он ловит рыбу, где он собирает мидий, где он ворует у чаек яйца. Когда я подросла, тропинка не стала шире, но я протоптала ниточки новых. От домика наверх, к четырем валунам, поросшим мхом и травой, у подножья одного из них бьет родник; от валунов – к ягодной поляне, она зацветает в начале лета, а к осени дает нам примерно ведро горько-сладких ягод, я люблю их собирать, а старик кладет их в чай; от ягодной поляны – на другую сторону острова, туда, где волны ревут как бешеные и закручивают водовороты около скал. В ясную погоду отсюда видно узкую полоску земли – это другой остров, что лежит к югу от нашего. Еще одна тропинка – от скал по длинной песчаной косе, которая как стрела уходит далеко в море; от косы – обратно, к нашему домику в складке между двух холмов. И снова от домика – в соседнюю бухту, где много деревянных обломков, ракушек и обрывков сетей.

Старик никогда не ходит по моим тропинкам.

Они почти невидимы на этой земле, и птицы иногда мастерят свои гнезда прямо на них. Мне приходится переступать через гнезда, а птицы верещат мне вслед.

– Опять ты переполошила весь остров! – кричит тогда на меня старик.

Мы живем тут вдвоем – я и он. Ну, если не считать чаек, ящериц и ленивых тюленей.

Моя мать с камнем на шее лежит на дне морском. Она повесила себе на шею огромный булыжник, черный, как ночь, и спрыгнула со скалы, когда поняла, что я готова родиться. Но мы с ней не успели лечь на дно, я выскочила из нее и всплыла наверх, вытолкнутая водой.

– Море не приняло тебя, выплюнуло из себя, как и твоя мать.

Так говорит старик.

Еще он говорит, что нашел меня на берегу, почти синюю и почти мертвую, такую же маленькую и холодную, как десяток рыбин, что вынесло вместе со мной на эту пустынную землю. Он не смог выбросить меня в море, как дохлую рыбу, потому что я вцепилась в его рубаху и даже не кричала, а только разевала рот и таращилась. Мне неприятно его слушать, но больше тут никого нет.

Еще он говорит, что выкормил меня пережеванной рыбой и молоком козы, которая жила у него тогда.

Но я ему не верю.

Здесь не может жить никакая коза, здесь так мало травы, и ей нечего было бы есть. Иногда мне кажется, что этот дряхлый, злой старик – мой отец, слишком уж много он знает о том, что было со мной и моей матерью. А может, он ее отец, мой дед. А может, это он привязал ей на шею тот огромный булыжник, что утащил ее на дно. Мне не у кого спросить. Рыбаки не доплывают до нас, киты стадами идут мимо. Чайки не летают дальше нашего острова. Все они боятся Ворот смерти – двух черных скал посреди воды, что стоят недалеко от нашего острова. Я тоже боюсь. Боюсь, но все равно смотрю на них.

Иногда мимо нашего острова проплывают лодки. Их несет в сторону Ворот смерти, они плывут туда, покорно следуя течению. В этих лодках не бывает гребцов, и я не знаю, как они плывут и зачем. Старик всегда кланяется им вслед, и я тоже не понимаю зачем. Однажды мимо нас проплыло очень-очень много лодок, им было тесно, они толкались бортами. Все лодки были новенькие, и я подумала, что старик мог бы взять одну себе вместо своей старой, почти развалившейся. Но старик не сделал этого. Он плакал, глядя им вслед, сердито вытирая рукой впалые щеки.

У меня нет имени, меня никак не зовут. Старик называет меня «девочка» или «ты». Сам он тоже обходится без имени. И если оно у него есть, то я не знаю какое. Я никак к нему не обращаюсь. Я пыталась, когда была помладше и поглупее, но он только кричал на меня или начинал что-то бурчать под нос.

Нет, одно имя у меня все же есть: пряха.

Но старик никогда не зовет меня так.

Так называет меня мужчина, который иногда приплывает к нам на лодке.

Он некрасивый, совсем лысый, но добрый. Про себя я зову его Солнцем, ведь он у нас такой же редкий гость. Он ловко выпрыгивает из лодки, одним рывком вытаскивает ее из воды, и если я уже на берегу (а я всегда на берегу, когда он приплывает к нам, я чувствую за день его приближение), то встает на одно колено передо мной и говорит:

– Здравствуй, пряха.

Старик тоже приходит на берег, но мужчина ему не нравится. Старик молча забирает у него мешки с едой и одеждой. Все для меня. Потому что я пряха.

Кто так решил и почему, я не знаю.

Но старик и мужчина твердят мне это, сколько я себя помню.

Говорят, я буду прясть особые нитки.

Говорят, что я избранная.

Что мне на плечи ляжет «бремя ответственности».

Что я должна быть умной, наблюдательной, поменьше болтать и побольше слушать.

Именно так ведут себя пряхи, говорят они.

Иногда я смотрю на старика и с ужасом думаю, как мы жили, когда я была совсем маленькой и беспомощной? Как он меня кормил? Как мыл? Ему противно ко мне прикасаться, и его передергивает, когда мы случайно сталкиваемся в узких дверях домика. Наверное, он просто бросал меня тогда в море. Может быть, привязывал веревкой, чтобы меня не унесло волной, а потом вытаскивал и накрывал простыней. Я не могу представить, чтобы он баюкал меня, носил на руках или держал на коленях. Наверное, я никогда не плакала.

Каменные четки

Я всегда просыпаюсь, когда солнце вываливается из своей люльки, полной холодных серых облаков. Из-за этих облаков я его не вижу, но понимаю, что день начался, потому что густая тьма становится прозрачной, как вода, воздух из черного превращается в серый, а тюлени шумно плюхаются с камней в воду.

Я встаю и первым делом прибираю постель, одеваюсь, расчесываю волосы тяжелым гребнем, сделанным из кости какого-то животного. У меня длинные волосы, почти до колен, и черные, как самая длинная ночь. Перед сном я заплетаю их в тугую косу, но они все равно расплетаются, спутываются, иногда все мое утро уходит на то, чтобы переплестись. Я мечтаю отрезать волосы, сделать совсем короткими, но у старика нет ножниц, а ножи такие тупые, что не справятся с моими волосами, я пробовала. У старика тоже коса, но короткая, чуть ниже плеч, и тоненькая, седая. Зато борода густая, до пояса. Он ее тоже иногда причесывает. Но на меня всегда ворчит, если я очень уж долго вожусь со своими волосами.

Он ни за что не встанет с кровати, пока я не разведу в печи огонь. Наш домик, построенный из камней и плавника, продувается всеми островными ветрами, и даже в тихие дни по утрам тут промозгло, как в утробе зимы. Это потому, что наш остров стоит на краю земли, дальше – только море и мир мертвых. Поэтому тут так нестерпимо холодно и бесцветно.

Я разжигаю огонь, кормлю печь деревяшками, которые насобирала на берегу и просушила на ветру. Огонь горит не очень охотно, соленое дерево ему не по вкусу, но другого у нас нет. Я варю кашу, ем и ухожу на берег. Старик не любит, когда ему приходится вставать и есть при мне. Я тоже не люблю смотреть на него. Море гораздо красивее. И тюлени, и чайки. А еще – камешки.

Наш берег усыпан камнями. Они самые разные – по размеру, цвету, на ощупь. Но те камешки, которые мне нужны, можно найти только на песчаной косе, и я хожу туда каждое утро.

Это особенные камешки, они похожи на яйца маленьких птичек ньюке, которые прилетают к нам летом и вьют свои гнезда в стелющемся кустарнике. В каждом камешке – дырочка точно посередине и насквозь. Будто кто-то неведомый рассыпал в море длинные-длинные каменные бусы, и часть бусинок прибило к нашему берегу. Камешки-бусинки серые: темно-серые, сине-серые, бело-серые, зелено-серые, полосато-серые. Однажды я нашла почти сиреневый камешек, а в другой раз – голубой. Все свои камешки я нанизывала на прочную грубую нитку, из которой старик вяжет сети. Я хотела сделать четки.

Четки есть у старика. Черные косточки на толстой нити, которая когда-то, наверное, была синего цвета. От частого использования она замусолилась, потемнела от грязи, и синий цвет лишь угадывался. Не знаю, откуда он раздобыл косточки. Неужели тут когда-то могли расти деревья? Или море принесло ему их? Но в них не чувствовалось моря. Может, Человек-Солнце сделал ему такой подарок? Но ведь они даже не разговаривают. Тогда я еще не понимала, что старик мог жить когда-то не здесь, не на этом острове.

Старик молился каждый день. Вставал на колени перед книгой, где было нарисовано веретено, перебирал четки и что-то бормотал, а потом стукался лбом об земляной пол нашей хижины. Мне было неловко смотреть на него в этот момент, но он не разрешал мне уходить. Говорил, что я должна хотя бы слушать молитву, раз сама такая никудышная, не умею благодарить книгу, которая позволила мне выжить в ледяном море. Я не понимала, при чем тут его книга? Но не спрашивала.

Я тоже сделала себе четки. Они получились красивые, серые, как море зимой, только голубой и почти сиреневый камешки сверкали. А нитку я покрасила соком горьких ягод, она стала ярко-красная. Я брала четки и ходила молиться к четырем валунам на холме, и на песчаную косу, и на скальный берег. Я перебирала четки, но ничего не бормотала, а просто думала о том, как было бы здорово, если бы однажды за мной приехал кто-нибудь и увез подальше от этого старика и его острова. Но я не знаю, есть ли где-то другие люди. Может быть, на свете нас только трое: я, старик и Человек-Солнце.

– Красивые четки, – сказал он мне, когда в очередной раз приехал к нам.

Я хотела промолчать, но потом все-таки спросила:

– Почему старик молится книге? Разве она сильнее моря, земли и неба? Чем она может ему помочь?

– А о чем он молится?

– Я не знаю. Я не могу разобрать его слова.

Человек-Солнце помолчал, будто обдумывая, стоит ли вообще говорить со мной на эти темы, но все же сказал:

– Он верит, что книга вершит судьбы людей, и только она решает, как человеку жить.

– Но ты рассказывал, что книги пишут специальные люди…

Он и правда однажды привез мне две тонкие книжки, совсем не такие красивые, как у старика. Там были нарисованы очень яркие животные и ненастоящая зеленая трава, а небо такого цвета, что у меня глаза заболели смотреть на него. Ясно, что в этих книжках не было правды, ведь такого неба, такой травы и таких желтых птенцов просто не может быть на свете. Тогда Человек-Солнце и рассказал мне, что это книги, одни люди их пишут, а другие – читают, чтобы узнать о том, чего они не знали. Мне показалось это странным, и я спрятала книги подальше, а потом старик и вовсе растопил ими печь.

– Книга, которую читает старик, тоже написана людьми, – каким-то чужим голосом сказал Человек-Солнце. – Такими, как ты. Пряхами.

– Я не умею писать.

– Ты еще научишься.

Тогда я спросила:

– Значит, старик тоже писатель? Он все время что-то пишет.

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, старик доставал с полки толстую тетрадь и, обмакнув в черную жижу чаячье перо, водил им по чистому листу. Будто рисовал, но рисунки выходили непонятные, как запутанная нитка. Это был его ежедневный ритуал, как молитва старой книге и как завтрак, и таких вот тетрадей у него было много-много, все изрисованы странными рисунками, которых я не могла разобрать. Человек-Солнце покачал головой:

– Нет, у него тетради, а не книги. И старик не писатель, он смотритель. Приглядывает за морем и небом, за островом, за тюленями и китами. Всё, что увидит, записывает в свои тетради, но это еще не книги.

Я не успела больше ничего спросить, потому что пришел старик, молча и сердито забрал у Человека-Солнца мешки с едой и махнул мне рукой: иди, мол, нечего тут болтать. Я сунула свои четки в руку Человеку-Солнцу и на следующий день начала собирать камешки-бусины для новых.

В тот же день, вечером, пока старик зажигал бакены, я решила тайком заглянуть в книгу, которой он молится. Я аккуратно сняла ее с полки, качнув висевшие четки на засаленной нитке, но не смогла открыть. Книга будто стала камнем, литым, единым куском спаянных между собой страниц. А ведь старик открывал и читал ее каждый день! И один раз я незаметно заглянула через его плечо, увидела рисунок веретена, а еще море, человека, девочку. Она была красивая, с большими светлыми глазами, и держала в руках веретено. Не знаю, как я поняла, что это оно. Может, когда-то давно старик мне сказал, но я не помню, как это было. А может, просто я знаю. Какие-то вещи знаешь, и все. И сам не понимаешь откуда.

…Но сейчас книга не хотела открываться. Я испугалась и поскорее поставила ее на место.

Сломанное крыло

Мне часто бывает грустно. А может быть, мне грустно всегда. А может быть, для этого есть другое слово. Например – пряха. Вдруг быть пряхой – это и значит быть грустной, одинокой, ходить по маленькому острову и ждать, ждать, ждать. Я не знаю чего. Чего-нибудь. Мои одинаковые дни приносили одинаковые вопросы, которые не имели ответов. Я тосковала по кому-то, с кем можно поговорить, кого можно взять за руку, от кого можно дождаться слова в ответ.

Однажды на берегу я нашла птенца с перебитым крылом. Он был совсем крохотный, бесстрашно разевал рот и шипел на меня. Я не понимала, чей это птенец, он не был похож ни на одну птицу, которую я знала. Серое брюшко и спинка, серая шея и голова, а крылья – черные до синевы. И синий хохолок на голове. А клюв – желтый. Так много красок в одном существе заворожили меня. Я осторожно протянула руку и ласково зашипела:

– Шшшш-шшшш…

Мне казалось, что надо говорить на его языке, так он лучше меня поймет. И правда, он будто успокоился, перестал шипеть сердито, а потом и вовсе замолчал, уставился на меня черным круглым глазом. Я тихонечко погладила его по спине, а потом по голове. Птенец заклокотал, и я увидела, что одно крыло у него неестественно вывернуто, сломано. Аккуратно взяла птенца на руки.

Я спряталась от старика среди валунов и там осторожно положила птенца на мох. Снова погладила его синий хохолок. Он был такой мягкий и нежный, нежнее теплой воды. Потом я аккуратно выщипала пух вокруг раны. Птенец ругался, клекотал и шипел, но не дергался. Он чувствовал, что я хочу помочь. Я соединила сломанные кости, нашла палочку, и мне пришлось оторвать подол у платья, чтобы примотать эту палку к косточкам. Они должны быть неподвижны, иначе не срастутся, это я хорошо понимала. Но птенец все время хотел расправить крылья, и моя повязка слетала. Я промучилась несколько часов, прежде чем догадалась, что нужно делать.

Я сняла гетры, выбрала ту, что меньше протерлась, снова наложила повязку птенцу, проковыряла дырки для лапок и натянула гетру на тельце так, чтобы птенец не смог расправить крылья. Я вспотела и ужасно устала, да и он тоже. Он задыхался от страха, а еще, кажется, хотел пить. Я понесла его к роднику и ткнула клювом в воду. Птенец напился и заковылял прочь от меня. Смешной, в моей полосатой гетре, он вертел головой, будто кого-то высматривал.

Я устроила ему гнездо за домом, там, куда реже всего заглядывают ветер и старик. Принесла ему сухой травы, старое одеяло, а еще – воды и моллюсков. Он уснул. Я сидела рядом с ним и молча гладила его перышки. Я не сказала ему ни слова, но у меня было ощущение, что мы долго-долго болтали о всяких интересных вещах. И я уже знала, что он учился летать, но не справился, а семья не заметила этого и улетела. Что такие, как он, живут там, где тепло и много разной еды растет прямо на деревьях. Я плохо представляла, как такое может быть, да и как выглядят деревья – тоже. Но я очень надеялась, что он поправится и научится летать.

Мы с Птенцом подружились. Теперь после завтрака я бежала к нему, а не на косу. Я кормила его, поила свежей водой, а потом мы шли гулять к четырем валунам или в дальнюю бухту. Он все время мне что-то рассказывал на своем птичьем языке. О том, как чешется под повязкой крыло, как хочется взлететь, какая вкусная была вчерашняя рыбка, а вот сегодняшняя, прости, не очень. Как холодно здесь у нас, и зачем их стаю вообще занесло в эти края…

Мне кажется, Птенец рассказал мне за эти дни больше, чем старик и Человек-Солнце за всю мою жизнь. Я тоже ему немножко о себе рассказала. Я шипела и стрекотала на все лады, и он слушал меня, склонив набок голову. Он меня понимал.

А потом нас увидел старик. Он смотрел, как мы идем рядом по берегу, как разговариваем, и сказал:

– Ее надо убить. Эту твою птицу. Она не должна тут жить.

Я испугалась. Я вдруг поняла, что он, этот седой старик, почти беззубый и худой, может взять и убить того, кого я люблю. И я не понимала почему. И поэтому мне было еще страшнее. Я хотела закричать на старика – и не смогла. Стояла и смотрела, а он смотрел на меня.

– Ну давай, скажи что-нибудь, о великая пряха! – вдруг захохотал он, и хохотал так долго, что слезы полились у него из глаз.

Тогда он подошел к морю, зачерпнул горсть воды, умылся и ушел в дом, не сказав больше ни слова. Вечером, спрятав Птенца в гроте на другой стороне острова, я лежала в кровати и смотрела, как старик что-то пишет в своей тетради. Я решила, что встану завтра пораньше и посмотрю в эту его тетрадь, попробую разобрать, что в ней написано. А вдруг и там будут картинки, как в книге, и я смогу понять, что он задумал? Я вспомнила картинку с девочкой и веретеном. Девочка была такая красивая! Интересно, а какая я? Красивая или нет? И какого цвета у меня глаза? Волосы, я знаю, черные, но вот глаза я никогда свои не видела, да и лицо тоже. Может, я страшная уродина, поэтому старик так не любит меня? Мне стало очень обидно, ведь я же не виновата, что такая, и я уткнулась поскорее в стену, стала думать о Птенце. Какой он ласковый и говорливый и как нам хорошо вместе. Мне снилось большое небо, в котором будет летать Птенец, когда его крыло заживет, и мне хотелось летать вместе с ним. Я проснулась поздно, когда старик уже начал кричать на меня, чтобы я поскорее сварила ему кашу.

Старик и его смерть

Птенец быстро рос, и скоро я стала называть его Птицей. Она очень любила про себя рассказывать, и мы подолгу бродили по всему острову. Старик больше не заговаривал о том, чтобы ее убить, и вообще не обращал на нас внимания.

Я собрала себе новые четки. Они были даже лучше, чем те, что я подарила Человеку-Солнцу. Я нашла три ярко-голубых камешка, два синих, один сиреневый и один мшисто-зеленый. Среди серых они сияли особенно ярко. Я прятала четки от старика, боялась, что он отберет. Мои карманы в переднике обветшали и продырявились, но я поставила прочные заплатки и положила туда четки, чтобы они всегда были рядом. Мне казалось, они меня оберегают. А еще я хотела научиться молиться, чтобы книга старика услышала меня и исполнила мое желание.

– Книга, – шептала я, перебирая камешек за камешком, – научи меня молиться и разговаривать с тобой. Пусть я тоже поверю в твою силу, как старик. И я попрошу тебя, чтобы он куда-нибудь ушел. Он кричит на меня с каждым днем все сильнее, а я не знаю, что делаю не так. Я не хочу возвращаться в холодное море и лежать рядом с мамой на дне, хотя мне кажется, он будет рад, если так произойдет. Но мне не поднять такой камень, который бы смог утащить меня на дно, я слишком легкая. И я не хочу… – И совсем тихо я проговорила: – Хочу, чтобы приплыл Человек-Солнце, посадил меня в свою лодку и разрешил взять с собой Птицу.

Но книга молчала в ответ, и я снова прятала четки в карман.

Это случилось, когда я сидела на поляне с валунами и перебирала четки. Не помню, о чем я думала, наверное, ни о чем важном. Птица сидела рядом, чистила перышки. Вдруг она встрепенулась, повернула голову в сторону моря и тут же расправила крылья, поднялась в воздух.

– Подожди! – крикнула я и побежала за ней.

Я подумала, вдруг она решила, что пришло время ей навсегда улететь в теплые края, ведь уже наступила зима, а я хотела хотя бы попрощаться как следует. Но Птица опустилась рядом с нашим домом.

И тогда я увидела.

Старик лежал на пороге: половина на улице, половина в доме. Глаза его были открыты и смотрели куда-то, только непонятно куда. Я подошла близко-близко, но он не обратил на меня внимания. Я присела на корточки. Он не шелохнулся.

Я видела мертвых тюленей и птиц. Однажды на наш берег выбросило китенка. Я узнаю́ смерть. Я узнала ее и сейчас. Она отражалась в открытых неподвижных глазах старика, в его молчании и какой-то особенной тишине. Я вытащила его на улицу целиком и закрыла ему глаза. Он был холодный. Птица стояла рядом, переминалась с ноги на ногу. Молчала. Я вдруг почувствовала себя очень маленькой, совсем маленькой, синей и полуживой, будто море только что выплюнуло меня на берег.

Но не было никого, кто подобрал бы меня и выкормил пережеванной рыбой. Я ухватилась за рубашку старика и потащила его подальше от дома, в ту бухту, где мы впервые с ним встретились. Я уложила его там ровно и аккуратно.

Выброшенную на берег рыбу мы ели, если только она еще не протухла. Погибших птиц старик сжигал. Из мертвых тюленей вытапливал жир, а мясо коптил. Что делают с умершими людьми, я не знала. Но у нас были камни. Много-много камней. Я таскала камни и укладывала их сначала вокруг старика, а потом прямо на него. Я таскала их целый день из ближайшей бухты, а когда камней в ней уже не осталось – из той, что дальше. Я замерзла и очень устала. Я не поняла, что пришел вечер. Птица ругала меня, говорила, что надо отдохнуть. Я ей не отвечала. Я боялась идти в дом.

Птица принесла мне рыбу. Рыба билась у нее в клюве и разевала рот. Только тогда я поняла: надо что-то поесть. Я вспомнила, что всегда варила кашу сама. И сама собирала мидий. И что-нибудь да осталось с последнего приезда Человека-Солнца. Теперь можно тратить в два раза меньше еды, и даже если он задержится, я не буду голодать. Я погладила Птицу, забрала у нее рыбу и ударила ею о камень. Рыба дернулась и затихла. Я оторвала ей голову, вспорола брюхо и отдала все это Птице, а мясо со спины и боков промыла в море и бросила дома в горшок. Потом я обследовала ящик, в котором лежали продукты. Я нашла мешочек с крупой и поняла, что нам со стариком его хватило бы на половину луны, значит, мне хватит на всю луну. Еще там были галеты. И сушеная рыба. А потом приплывет Человек-Солнце. Он привезет другую еду и, может, побудет со мной немного.

Началась зима. Шторма бились в наши берега, завывал ветер. Иногда я плакала. Это как-то само получилось, раньше я не умела. Но однажды, в особенно жуткую ночь, когда ветер сорвал и унес дверь, я вспомнила другой такой день, когда ураган, казалось, растащит наш остров по камешкам, и мы со стариком залезли под его кровать и сидели там всю ночь, пока ветер не стих. В ту ночь старик почти коснулся меня, не обнял, конечно, но под кроватью же тесно, можно прикоснуться даже нечаянно, хотя мне все-таки нравилось думать, что он провел ладонью по моей спине специально, чтобы успокоить. А сейчас он лежал под камнями там, на холодном берегу. Я хотела залезть под кровать, но Птица не согласилась, и тогда я спряталась под одеялом. В дом без двери залетал ветер и рвал страницы книги, которой больше никто не молился. Наутро ветер стих, и я сумела отыскать нашу дверь и притащить ее обратно к дому, но дальше я не знала, что нужно делать, поэтому просто прислонила ее к стене. Приедет Человек-Солнце, и все наладится.

Вдвоем

Птице было холодно, но она не улетала. Она ловила мне рыбу, она гуляла по каменной куче, под которой лежал старик, и смотрела подолгу в море. Она ждала. И я тоже.

Однажды утром я развела огонь в печи и вдруг поняла, что израсходовала все тоненькие щепочки, которые старик колол всегда с запасом на растопку. Я нашла топор, но не смогла даже поднять его. Тогда я взяла наш большой рыбный нож и попробовала расщепить кусок плавника, но нож сорвался, кровь закапала с моей ладони. Птица сердито зашипела, но я не ответила, просто дошла до моря и опустила руку в соленую воду. Красное смешалось с серым, а соль в них была одинаковая.

Я обошла все бухты, удивляясь, почему мой шаг стал таким медленным. Раньше я могла за день обежать остров дважды, а сейчас полдня шла до косы. Там я насобирала в мешок мелких деревяшек и притащила домой. Просушить. Их надо просушить, старик всегда так делал. Отдохнув немного, я разложила плавник на большом камне, но солнца не было, а к вечеру пошел дождь, и все мои труды пропали даром. Надо что-то придумать, иначе меня ждет ледяная ночь. Тогда я взяла одну из тетрадей, тех, что были старые, вырвала оттуда исписанные страницы и подожгла их. Бросила сверху палку. Очень медленно и неохотно она разгорелась. Я добавила еще плавника. Птица, нахохлившись, сидела в углу.

Зима – чудовище. Она сгрызает жизнь своими острыми белоснежными зубами. Она стонет и поет долгие страшные песни, полные тоски. Поет плохо, это больше похоже на вой. Киты, и тюлени, и все птицы покидают наши края, уходят на юг, ведь здесь так близко черные ворота, что смерть смотрит на тебя каждую зимнюю ночь.

Меня спасали красные ягоды, которых я насобирала этой осенью целое ведро и замочила в деревянном бочонке. Когда становилось особенно страшно, я пила эту воду с ягодами, смотрела на красный цвет и думала о лете. Я знала, что Человек-Солнце не сможет приехать ко мне, пока хребет зимы не будет сломлен, его не пустят шторма, но все ходила и ходила на ту сторону, все смотрела на тонкую полоску земли на горизонте. Он должен приплыть оттуда, больше ведь нет никакой земли вокруг, кроме Ворот смерти. А на них даже птицы не садятся, чтобы отдохнуть.

Я спала. Спала, спала, спала. Птица теребила меня, просила выйти, посмотреть на новорожденное солнце, такое звонкое, чистое, свежее, и море наконец угомонилось, лежало в своей колыбели неподвижно. Но у меня не было сил обрадоваться. Кашу я съела, красных ягод осталось чуть-чуть, на донышке, а Человек-Солнце все не приходил. Я хотела спать, потому что мне снилось лето и тепло. И как бы Птица ни теребила меня, я не могла вылезти из-под своего влажного одеяла. Так я и уснула. Уснула и не знаю, что было потом, сколько времени прошло, и было ли оно, время? Я очнулась оттого, что кто-то растирал меня горячими сильными ладонями и теплой водой, и что-то вливал мне в рот, и тормошил. Потом я оказалась под солнцем, оно и правда было новое, умытое, незрелая ягодка на небесной поляне.

– Давай, давай, моя девочка, приди в себя, смотри, почти весна, ну же, ну…

Я уткнулась ему в грудь. Человек-Солнце приехал. Он спас меня. Это мне рассказала Птица, что стояла тут же и переминалась с ноги на ногу. Он прикрикнул на нее:

– Да хватит тебе стрекотать!

Но я прошептала:

– Нет. Я слушаю.

– Очнулась! Девочка моя… что у вас тут случилось? Где старик?

Я мотнула головой в сторону каменной кучи. Человек-Солнце побледнел и схватил меня за плечи.

– Он умер? Когда? Давно? Ты давно одна? Как это случилось?

Я хотела сказать, что не одна, со мной же Птица, но снова захотела спать, и слова глубоко во мне спрятались. Тогда Человек-Солнце прижал меня к себе и сказал:

– Как же теперь… Слушай, слушай меня. Мы поедем к моим друзьям на другой остров. Тебе будет там хорошо. У них есть дочери, такие же девочки, как ты. Тебе там понравится, вот увидишь.

Он будто уговаривал меня, но зачем? Ясно же, что мне везде будет лучше, чем здесь.

– Ты хочешь что-нибудь взять с собой?

Я помотала головой. У меня ничего не было, каменные четки лежали в кармане передника, а Птица уже уселась на носу лодки и терпеливо ждала нас. Мы отплывали от острова очень быстро, и все же я успела увидеть, что он лежит на воде, как брошенное нерадивой пряхой веретено. Я нащупала в кармане четки, но сил, чтобы сжать их, у меня не хватило. Птица сидела на корме лодки и смотрела туда же, куда и я, – на остров-веретено и на могилу старика, что остался теперь там навсегда.

Лурда и ее дочери

На Элише очень много людей.

– Тебе будет здесь хорошо. Не так одиноко, как там, где ты жила до сих пор, но и не очень суетно, как на других островах, – сказал Человек-Солнце, которого здесь все звали Ралус-странник.

Мне стало страшно от мысли, как живут люди на других островах, если их там еще больше, чем на Элише. Наверное, они ходят строем и только по очереди, чтобы не сталкиваться друг с другом.

Я провожала Ралуса до берега. Мы шли по широкой тропинке, такой широкой, что пять человек могли бы пройти по ней, взявшись за руки. По обе стороны стояли огромные дома. Ралус сказал, что это называется «улица». Я не спрашивала у него, куда он меня ведет, я просто смотрела на все и запоминала: как стоят на земле дома, как растут чахлые кусты, как клюют что-то маленькие приземистые птицы с короткими крылышками.

Лурда и три ее дочери жили на острове Элиша, самом крайнем из всех Семи островов (если не считать моего острова-веретена, конечно). Человек-Солнце привез меня туда поздним вечером четыре дня назад. Он нес меня в темноте, от усталости я ничего не видела, не понимала и даже не могла разлепить глаза. Потом он постучался в какой-то дом, и ему открыла высокая толстая женщина. Она ахнула и сказала:

– Входите, входите же скорее!

Они посадили меня на стул, а сами шептались долго и сердито. Потом толстая женщина налила в корыто воду и велела мне раздеться и залезть в него. Человек-Солнце ушел, не сказав ни слова. Я сидела неподвижно на стуле, а потом вдруг начала падать. Толстая женщина охнула, подхватила меня и сама раздела, усадила в корыто, долго терла меня какой-то жесткой тряпкой, ворчала что-то про мои волосы, они ей не нравились, но других у меня не было. Кажется, я так и уснула в этом корыте, потому что, когда пришла в себя, было уже утро, я лежала на узкой кровати, одетая в какую-то длинную рубашку, а вокруг меня столпились три девочки с белыми волосами и очень синими глазами.

Я смотрела на них, а они – на меня. Потом одна, самая высокая, сказала:

– Смотри, у нее черные волосы.

– И прозрачные глаза, – ответила другая, поменьше.

– Эрли, дурочка, что ты болтаешь, прозрачных глаз не бывает!

– А у нее прозрачные!

– Просто очень светлые!

– Где мама ее взяла?

Тут в комнату зашла толстая женщина, увидела меня и сказала:

– А, проснулась! Вот и хорошо! Сейчас я тебя покормлю, а потом будем знакомиться.

Она выгнала девочек из комнаты, поставила на стол чашку с рыбным бульоном и даже хотела покормить меня с ложки, но я испугалась. Неужели я совсем больна, что она так обо мне заботится? Я умру, как старик? Тогда толстая женщина улыбнулась и сказала:

– Ну, ешь, ешь, тебе надо набраться сил, милая.

И я ела. Потом спала. И снова ела. И опять спала. В комнату заглядывали девочки, хихикали и убегали. Несколько раз на подоконник садилась Птица. Я поняла, что она живет где-то там, на улице, и была рада, что она меня не оставила.

Вечером толстая женщина села на краешек моей кровати и спросила:

– Как тебя зовут?

– Никак.

Я не думала, что у меня получится разговаривать. Все-таки почти всю свою жизнь я молчала, и слова не были приучены вылетать из моего рта. Но эта толстая женщина смотрела на меня так внимательно, что слова сами из меня выпрыгивали, будто рыба из воды в жаркий день.

– У человека должно быть имя, – сказала она.

– Значит, я не человек, – сказала я и вспомнила Ралуса. – Я пряха.

– О, ты умеешь прясть! Как хорошо! Научишь моих дочек? А то мне все недосуг.

Тут слова снова спрятались у меня в животе, и я опустила голову.

Я не умею прясть. Я ни разу не держала в руках веретена.

– А имя все же нужно тебе. Выбери сама, как хочешь называться, – сказала мне женщина и вдруг погладила по голове.

Я отпрянула, будто увидела летящий в меня камень.

Никто ни разу в жизни меня не гладил.

Никто ни разу в жизни ко мне не прикасался.

Не брал за руку.

Даже не смотрел на меня так долго.

Женщина задержала свою руку на моей спине, потом тронула за локоть и сказала, вздохнув:

– Давай, милая, я познакомлю тебя с дочками.

– «Милая» – это теперь мое имя?

– Нет, это я просто так тебя назвала. Чтобы ты не боялась.

– Я не боюсь. А зачем нужны имена?

– Ох, ну и вопрос! Чтобы тебя ни с кем не спутали, хотя бы для этого.

– Разве ты можешь меня с кем-нибудь спутать? – удивилась я.

– Да уж, – хмыкнула женщина. – Ну, ведь ты как-то зовешь свою птицу?

– Птица.

Она немного подумала и принялась объяснять:

– Ну вот меня зовут Лурда. Это означает «светлая». Моим родителям мечталось, чтобы жизнь моя была порадостнее, вот и выбрали мне такое имя. Когда кто-нибудь хочет написать мне письмо или что-то передать, то говорят: это для Лурды с Элиши. Понимаешь?

– Ты одна здесь с таким именем?

– Да уж… не одна. Есть еще несколько. Но можно сказать: это для Лурды с Элиши, у которой три дочки и которая живет в доме с красной калиткой.

– Длинноватое имя.

– Да уж.

– А могу я тоже зваться Лурдой?

Лурда подумала.

– Знаешь, будет не очень-то удобно, ведь мы живем теперь под одной крышей. Позовет кто-нибудь «Лурда», а мы и знать не будем, кого именно зовут, тебя или меня, ты подумаешь, что меня, я подумаю, что тебя, и никто не выйдет к человеку.

– Или прибежим обе, – серьезно кивнула я.

– Вот-вот! Нет, мы придумаем тебе другое имя, чтобы не путаться.

– Тогда мне еще надо знать, как зовут всех твоих дочек.

– Вот сейчас и узнаешь, – сказала Лурда и крикнула: – Входите!

Вошли те три девочки, которых я уже видела. Они были очень похожи и одеты в одинаковые клетчатые платья с передниками. На руках у каждой – плетеные браслеты. Лурда называла мне их имена, и я запоминала по браслетам, как какую зовут. У Ярсы два браслета – серый с желтыми бусинами и зеленый. У Эрли – голубой с красными бусинами. У Тиры – желтый, оранжевый и красный. Я тоже хотела себе браслет. Я бы сделала его самым ярким, всех цветов, какие только встретила тут, на Элише. Я сказала об этом, и Ярса улыбнулась:

– Наш остров такой блеклый, тут и цветов-то почти нет. Вот если бы ты поехала на Патангу! Там даже деревья растут!

Я тут же решила, что попрошу Человека-Солнце отвезти меня на Патангу, ведь я никогда не видела деревьев. Лурда ушла, а девочки остались со мной, и Ярса стала учить меня плести браслеты из ниток. Она сказала, что можно брать только старые нитки, замусоленные оборвыши, которые взрослые уже выкинули, потому что им самим не хватает. Но плести из них было трудно, они постоянно рвались, и браслеты получались неровные, бугристые, как каменистая тропинка. В конце концов девочки захихикали и убежали. Я видела, что у них есть нитки, прекрасные цветные нитки, но они плели браслеты только себе, а мне не давали. Наверное, красивые браслеты может носить только тот, у кого есть имя и чья мама не лежит с камнем на шее на дне морском.

На третий день я уже смогла вставать и ходить по дому. Лурда радовалась, что я быстро поправилась, и говорила мужу:

– Как много сил в такой малышке! И какая она мужественная!

Дни шли, а у меня так и не было имени.

Я хотела придумать себе особенное имя. Имя, которое вместило бы в себя все: и мои черные волосы до колен, и остров, который меня вырастил, и Птицу, которая всюду летала за мной. Но оно должно быть красивым и не очень длинным. Я перебирала имена, что узнала здесь: Лурда, Ярса, Тира, Эрли, Маралла, Мьёрке… Все они были красивые, но не мои. А дочери Лурды говорили:

– Придумывай скорее, а то мы не можем с тобой играть!

– Ладно, пусть я буду Мьёрке.

– Хорошее имя, – одобрила Лурда.

Но Тира фыркнула:

– Еще одна Мьёрке!

Многих женщин на Элише звали так. Я потому и выбрала это имя, мне хотелось быть одной из них. Целых три дня меня звали Мьёрке. А потом приехал Ралус-странник, мой Человек-Солнце. Он услышал, как меня называют, и очень рассердился:

– Вы что, с ума тут посходили?! Давать имя пряхе! Ваше ли это дело?

– Нам надо как-то ее называть, – смутилась Лурда. – У человека ведь должно быть имя…

– Она не просто человек.

– Я знаю, Ралус, но как мне ее звать? Что говорить соседям? Ты обещал забрать ее через неделю, а прошло уже три!

– Все не так просто, Лурда.

– Не морочь мне голову! Или сам дай ей имя, или я буду называть ее, как мне хочется.

Ралус-странник надолго замолчал. Он смотрел на меня, на Лурду, на ее дочерей и наконец сказал:

– Я должен подумать.

Лурда покачала головой. Похоже, ей не очень понравился его ответ.

Мне тоже.

Я наблюдала за Лурдой и ее дочерьми, как она о них заботится, как она тревожится о них. И не могла понять: почему моя мама не захотела заботиться и тревожиться обо мне? Готовить завтрак, целовать перед сном. Любить меня. Почему она повесила себе на шею камень и прыгнула в море? Почему она не захотела, чтобы я родилась?

Мне казалось, что сейчас, пожив на Элише и посмотрев на других людей, я смогла бы получше расспросить старика, вытащить из него все, что он знал. Но мой остров далеко, а старик, который меня вырастил, мертв.

Муж Лурды командовал рыбачьей артелью, и дома у них висела подробная карта моря. На ней были обозначены течения, острова, глубины, был еще кусочек какой-то земли за Полуденным морем, но Веретена, моего острова, там не было. Однажды я спросила у Ярсы, почему его нет? Она посмотрела на меня как-то странно и фыркнула:

– Элиша – последний остров перед краем земли! Там больше ничего нет, только Ворота смерти, куда уходят все мертвые. Что ты выдумываешь?

Я спрашивала и у Лурды, но она была занята и только отмахнулась. А у ее мужа я спросить побоялась, я и так ему не очень-то нравилась, он называл меня «лишний рот», но это было глупое имя, я не хотела, чтобы меня так звали.

Тогда я взяла у Тиры карандаш и нарисовала мой остров на карте. Получилось аккуратно, а главное – правильно. Но муж Лурды очень рассердился. Наверное, он побил бы меня, если бы Лурда не заступилась. Она велела мне идти погулять, а сама что-то долго втолковывала мужу. Он возмущался сначала очень сердито и громко, а потом все тише и тише. Я слышала, потому что гуляла в их маленьком садике, в котором росли только камни, а окно кухни было открыто. Я мало что понимала в их разговоре, во всех этих «мы должники Ралуса, ты прекрасно знаешь, у нас нет выбора», «его личная просьба», «она не виновата, она всего лишь ребенок, который вырос в одиночестве с сумасшедшим стариком», «он говорит, она новая пряха, книга судьбы так сказала», «потерпи еще немного, он обещал придумать что-нибудь», «уже совсем скоро». Постепенно муж Лурды затихал, как затихает буря, исчерпав свою силу. Тогда я пошла к морю. Птица летела за мной.

Никто ничего не рассказывает мне про меня. Кто я и зачем? Все только и твердят: пряха, пряха, пряха. Но что это значит? Я спрашивала у Лурды, может, это и есть мое имя?

– Нет, – ответила она. – Это не имя, это… прости, милая, я не могу объяснить толком. Дождемся Ралуса-странника, пусть он тебе расскажет, у него это ловчее выйдет.

Ралус-странник, мой Человек-Солнце, приезжал теперь чаще, чем к нам на Веретено. Он привозил Лурде ткань, из которой шили платья мне и ее дочерям, а иногда даже семена разных овощей. Им Лурда радовалась больше всего, но Ярса фыркала:

– Какой в них прок, все равно ничего не вырастет!

Лурда очень злилась, когда так говорили. Она снова и снова бросала семена в землю, поливала их, уговаривала их расти, молилась, но ростки всходили и вскоре умирали.

Веретено

– Мы живем на краю земли, – говорили они. – После Элиши только море.

Но я-то знала, что это не так. Где-то там, за горизонтом, лежит крохотный остров в форме веретена. На нем умер угрюмый старик, по которому я не скучаю. Но я скучаю по своим тропинкам, и птичьим гнездам на них, и ракушкам, и серым камешкам на косе, и валунам, и горьким ягодам, и шуму моря, ветра, птиц.

Тот тесный темный домик из камней и плавника, что укрывал нас со стариком от диких штормов и неистового ветра, не был моим домом, но остров – был. И сейчас, на Элише, где дома такие высокие (у некоторых даже два этажа!), такие просторные (в доме Лурды три комнаты, а еще кухня!), мне обидно, что никто не знает про мой остров.

Муж Лурды, переговорив с Ралусом, снял исправленную мною карту и сжег ее, но когда он ушел, я успела выхватить из огня кусочек. Я сбила пламя и увидела, что уцелел только мой остров и краешек Элиши. На стену повесили новую карту, и Лурда очень попросила больше ничего на ней не рисовать. Я послушалась. Ведь у меня теперь есть кусочек правильного мира, хоть и обугленного по краям. Я спрятала его в карман передника. Там уже лежали мои каменные четки и перо Птицы.

После того как я исправила карту, Ралус-странник приехал очень быстро и привез не только кулек орехов, но и новую карту и новую сеть для мужа Лурды. Он будто хотел извиниться за мой проступок. Это ужасно меня рассердило.

– Пойдем, – сказал Ралус-странник и взял меня за руку. – Нам надо поговорить.

Мы вышли из дома в каменный садик, сели на скамейку, и Ралус оглядел окна, будто хотел убедиться, что нас никто не подслушивает. Потом сказал:

– Остров, на котором ты выросла, – это не просто остров. Это веретено мира. Он так лежит посреди океана, что через него проходят потоки пространства и времени, а он накручивает их на себя, превращая в нити историй. На свете немного таких мест, твой остров – одно из них. Это очень важное место, это источник, родник всех событий, историй, судеб. Долго в таких местах жить нельзя. Они много дают, но много и забирают. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

Он встал со скамейки, присел передо мной на корточки и обхватил горячими ладонями мои локти, заглянул мне в глаза.

– И об этом никто не должен знать, хорошо? Пусть эта тайна надежно хранится в твоем сердце, моя маленькая пряха.

Я кивнула. У меня была тысяча вопросов, но я задала только один:

– Старик поэтому молился той книжке? Он умер, потому что книжка не услышала его молитв?

– Он умер, потому что умер. Он был стар и прожил трудную жизнь. Он был очень несчастен, и его сердце не выдержало. Не думай об этом.

Но я почему-то думала. Не хотела, а думала. Думала о том, зачем он молился книге, как это помогало ему жить на Веретене. Думала о его бормотании. О чем она была, его молитва? Думала о тех тетрадях, в которых он что-то писал каждый день. Он писал, ставил их на полку, заполнял ими наш дом, а теперь их бросили там и никому они не нужны. Даже мне.

– Когда ты привезешь мне имя? – спросила я Ралуса.

Он что-то ответил, но я не услышала, я смотрела на его голову. Она была лысой, но не такой, как всегда. Волосы пробивались сквозь кожу, как трава из земли. Черные. Черные, как у меня! Значит, есть еще люди, у которых волосы не белые, как у всех здесь? Есть кто-то, похожий на меня хотя бы цветом волос!

Я почувствовала, как он взял меня за руку и слегка тряхнул. Я посмотрела ему в глаза. Мне хотелось обнять его и расцеловать.

– Что с тобой?

– У тебя волосы.

Ралус поспешно провел рукой по голове, нахмурился.

– Да, ты права.

– Они черные.

Он кивнул. Похоже, ему не очень нравился наш разговор.

– Как у меня.

И тогда он сделал вот что. Он меня обнял. Он притянул меня к себе и прижал к груди. Так крепко, что я чуть не задохнулась. Может, я бы умерла, но из дома вышла Лурда, увидела Ралуса и сказала:

– Тебе надо побриться.

Он кивнул, отпустил меня и ушел в дом, а когда вернулся, его голова снова была лысая и гладкая. Мне стало грустно.

Подслушанные разговоры

У меня есть подслушанные разговоры. Я храню их, как самые красивые камешки с островной косы.

Первый разговор вот какой.

Старик: Забери ее, что толку от нее здесь? Только маемся.

Ралус: Не могу, старик. Некуда.

Старик: Что, во всем мире нет места для маленькой девочки?

Ралус: Боюсь, что так. И потом… ты же знаешь: ее место здесь.

Старик: Здесь никому не место! Не обманывай себя, проклятый вандербут!

Ралус: Тише, тише, старик…

Второй разговор такой.

Лурда: Ты соображаешь, что ты делаешь? Привозить сюда ребенка с такими волосами? Ты хочешь, чтобы ее закидали камнями?

Ралус (после долгого молчания): Старик-бакенщик, которого я навещал раз в полгода, умер. Это его внучка. Что мне было делать, Лурда? Куда ее девать?

Лурда: А что делать теперь мне? Как смотреть в глаза соседям? Или тоже побрить ее налысо?

Ралус: Пусть носит шапку и пореже выходит из дому.

Лурда: А о моих детях ты подумал? Что мне сказать мужу?

Ралус: Я сам поговорю с ним. Лурда, это же ненадолго, мне только надо найти ее родственников. Скоро я заберу ее у вас.

А третий разговор – мой любимый.

Ралус: …как ты и хотела.

Лурда: И что за люди?

Ралус: Хорошие люди.

Лурда: Ты давно их знаешь? Они надежные?

Ралус: Да, конечно. Здесь становится опасно, Лурда. И для нее, и для меня.

Лурда (помолчав): А эти люди знают, кто ты, Ралус?

Ралус (тоже помолчав): Для них это не имеет значения, они живут слишком далеко отсюда.

Лурда (вздохнув): Я буду скучать по ней. Очень уж я привязчивая, Ралус. А девочка такая кроткая и тихая, не то что мои. Может, привезешь ее как-нибудь в гости?

Ралус: Все может быть. Спасибо тебе, Лурда.

Лурда: Да брось, я рада помочь тебе, я помню, чем тебе обязана. И еще… хорошее ты дал ей имя.

Имя.

Теперь оно у меня есть.

Ралус приехал однажды и сказал:

– Я привез тебе имя в подарок. Тебя зовут Уна.

Меня накрыла темнота.

Я плавала в ней, как в воде.

Потом откуда-то появилась моя Птица, подхватила меня клювом за косу и вынесла на свет.

Я лежала на скамейке у очага, вокруг меня столпились все: Ралус, Лурда, ее муж, их дочери. Они переговаривались, но я не могла услышать весь разговор, только обрывки фраз:

– Нет, нет, она не больна и не заразна…

– …она такая бледная…

– Она хоть дышит?

– Хранитель сказал, что возможна сильная реакция, он просто не знал, какая именно…

– А если она умрет?

– Что ты вообще такого ей сказал?

– Ее имя.

Имя! У меня есть имя! Я открыла глаза.

– Хвала семи пряхам! – сказала Лурда и погладила меня по голове.

Ралус-странник смотрел на меня так пристально, что я не могла отвести взгляд.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, и я подумала, что он хотел, но будто бы проглотил мое имя, испугался произнести его вслух.

– Меня зовут Уна, – сказала я.

И увидела, как он выдохнул с облегчением. Улыбнулся, кивнул и подтвердил:

– Да, тебя зовут Уна. Собирайся, Уна, мы поедем с тобой в гости.

Имя вросло в меня, стало моим, стало мною. Никого больше так не звали, только меня. Вот эти руки, эти ноги, эти пальцы, живот, этот нос и глаза, этот голос, голова и все мысли в ней, все это теперь – Уна. Я не спрашивала, что оно значит, я и так знала.

Огромное, огромное море.

Маленький серый остров в форме веретена.

И девочка, которую море вынесло на берег этого острова.

Мне нравилось мое имя, но в то же время я чувствовала, что это только часть, маленькая частичка меня. Будто мне открыли секрет наполовину, не до конца рассказали захватывающую историю, отправили спать на самом интересном месте. Мне будто все еще не хватало чего-то. Мое имя словно было мне коротко, словно я из него выросла, так и не успев как следует поносить. Но я ничего не сказала Ралусу. Он и без меня нервничал, думал о чем-то.

Мы уезжали ночью. Весь вечер Лурда пекла рыбные шарики и была мрачнее тучи. Я перекатывала в голове подслушанный разговор, про то, что она ко мне привязалась, и смотрела на ее толстые руки, которые так ловко лепили из фарша шарики. Потом она раскладывала их на жарнике и отправляла в печь. Они зарумянятся и будут очень вкусными. Это нам с Ралусом в дорогу.

У скамейки на кухне лежал узелок. Он был небольшой. Туда поместилось клетчатое платье, и шапка, в которой я всегда ходила по улице, спрятав волосы, даже если было тепло, и мои четки, и два пера Птицы, и несгоревший кусок карты. Все это я возьму с собой. На мне было новое платье, Лурда специально сшила его к отъезду. А ее дочки смастерили мне красивые браслеты. Ярса – голубой с сиреневым, Тира – желто-оранжевый, а Эрли – бело-зеленый. Я надела на руку все три и то и дело смотрела на них.

Когда рыбные шарики испеклись, пришел Ралус. Девочки бросились меня обнимать. Мне было немножко страшно и немножко приятно. Но я все стерпела. Я знала, что Лурда будет скучать, я же слышала их разговор. Ее муж был в море, и мы не попрощались. А Лурда долго меня обнимала и даже немножко поплакала. В голове у меня все перемешалось, и я не могла ничего сказать. Только вытерла ей слезы. И тогда она заплакала еще сильнее.

Ралус взял меня за руку. Я подхватила свой узелок. Птица расправила крылья и полетела к морю, будто точно знала, где стоит наша лодка. Лурда и девочки махали нам вслед.

Лес

Я не могла уснуть всю дорогу, пока мы плыли. А плыли мы ночь, день и еще полночи. Сначала по морю, мимо больших островов, и Ралус называл мне их имена: Птичка, Эйса, Ласса, Патанга, Скользящая Выдра, Окаём. Потом плыли по узкой реке, и пахло там по-другому, не морем. Потом река воткнулась в маленькое море, в котором была очень странная неподвижная вода. Ралус отложил весла, сцепил руки и сказал:

– Это озеро Тун. Теперь помолчи, Уна, мне надо сосредоточиться.

Но я и так молчала, у меня не осталось сил. Это потому, что я не могла спать. Так много всего было вокруг, и все надо было увидеть и запомнить: и море, которое бывает не только серое, а еще и синее, и голубое; и деревушку, в которой жили рыбаки, я поняла это по лодкам и сетям; и реку, которая была не похожа на море ни цветом, ни запахом, ни характером. А особенно – вот это озеро. Оно было будто ненастоящее, будто его сделали из стекла и положили тут. Ралус что-то пробормотал, и вдруг я заметила, что на нас поднимается огромная волна. Таких волн я не видела даже в самые страшные шторма. Я хотела закричать, но Ралус зажал мне рот рукой.

А потом ничего не стало.

Меня не стало.

Моих рук и ног, моего живота.

Не стало моих ушей.

Мои браслеты разлетелись брызгами.

Моя кожа растворилась.

Я очнулась от странной тишины. Вроде было тихо, но вместе с тем тысячи звуков мастерили, плели эту тишину, как Ярса свои браслеты. И запах. Я такого никогда не чувствовала и не могла объяснить, чем тут пахнет. На запястье левой руки белел шрам, толстый и покореженный, похожий на ветку, которую долго носило по морям. Он саднил и горел, будто я обожглась льдом. Ни одного браслета девочек у меня не осталось, только тот, что я сама себе сплела, самый первый, из старых ниток. Я прикрыла им шрам. И тут подслушала разговор и сразу положила его в свою копилку.

Кто-то: …но почему именно к нам?

Ралус: Озеро Тун так решило. Я просто просил о безопасном месте для нее.

Кто-то: Но ты же знаешь, мы не можем оставить ее тут надолго.

Ралус: А на сколько можете?

Кто-то: Никто не живет у нас больше трех дней.

Ралус (каким-то чужим голосом): Что мне делать?! Куда мне идти? Где ее спрятать? Я боюсь каждую минуту…

Кто-то: Но должен же быть кто-то?

Ралус: У нее есть тетка, сестра ее матери, но там ее сразу найдут, я уверен. И я даже не знаю, жива ли она.

Кто-то: Узнавай. Но поторопись, Ралус, Травнику это не понравится. И почему ты так уверен, что найдут?

Ралус: У него длинные руки. И везде глаза и уши. Если узнают о ее существовании… Даже братство не сможет ей помочь. Мне больно оставлять ее здесь, Смотритель. Одна, на чужой земле, даже не зная вашего языка… Но пока я не вижу другого пути: надо увезти ее как можно дальше от Империи.

Я не успела удивиться странному предположению, что я не знаю их языка, как кто-то тронул меня за руку, и я открыла глаза.

– Ты не спишь, я вижу. Ты слушаешь.

Рядом со мной сидела девочка. У нее были темные волосы (как у меня!) и светлые глаза (почти как у меня!), на ней было смешное короткое и легкое платье с очень красивым широким поясом, похожим на десять браслетов Ярсы, сотканных вместе.

– Как тебя зовут?

– Уна.

Я первый раз сказала кому-то свое имя.

Уна! Меня зовут Уна! Я – Уна! Уна! Уна! Уна! Это мое имя! Я – Уна! Уна! Уна!

– Тише, тише, девочка моя, тише…

Ралус крепко прижал меня к себе и сказал кому-то:

– Она просто устала и перенервничала, озеро Тун…

– Понятно, – ответили ему.

Меня почему-то трясло. Головой я понимала, что веду себя странно, я была спокойной в голове, но тело содрогалось, рыдало, кричало, дергалось. Будто кто-то поселился внутри и тряс прутья клетки. Какие-то руки обняли меня сзади, теплые и большие, а другие – сунули мне в рот ложку с чем-то липким и сладким. Потом положили на кровать. Я провалилась в сон.

Когда я проснулась, она опять сидела рядом. Та девочка со светлыми глазами и темными волосами. Только теперь на нее светило солнце, и я видела, что ее волосы не такие уж и темные, с рыжей искрой, и глаза зеленые, а не голубые, как у меня. Жалко, я почти поверила, что она моя сестра. Вдруг в открытое окно впрыгнул мальчишка. Тощий, рыжий, весь какой-то жилистый и напряженный, будто готовый броситься на врага в любую секунду.

– Тише, Харза, ты ее пугаешь!

Мальчишка фыркнул.

– Она надолго здесь? Ты видела, как они появились? Ух, это было что-то! Они свалились будто с неба, и по всему лесу звон пошел, как от разбитого стекла. Вальтанас даже подскочил, заорал: «Озеро Тун!» Ты знаешь такое, Ли?

– У нас такого нет.

– А ты?

Он сказал это мне.

Я отвернулась к стене. На Элише я видела мальчишек. Они бегали по улицам, иногда что-то вопили мне, и дочери Лурды всегда ужасно злились и кричали им в ответ всякие ужасные слова. Но ни один мальчик ни разу не подходил ко мне близко. Я чувствовала, что мальчик – это то же самое, что старик и муж Лурды. Я боялась их.

– Отстань от нее, она все равно не понимает! Она же не говорит по-альтийски, – сказала девочка и взяла меня за руку. – Не обращай на него внимания. Харза всегда у нас такой.

Харза фыркнул:

– О, а тебя она, конечно, поняла!

Я кивнула. Я прекрасно понимала их и всех, кто говорил в этом доме: старика, трех женщин, малышку и этих двоих – девочку и мальчика со странным именем Харза.

– Хочешь встать, Уна? – спросила девочка. – Я знаю, ты не понимаешь, что я говорю, но мы можем пойти в лес. Там не нужны слова. Меня зовут Лита. Пойдем, я познакомлю тебя с Лесом.

Она так это сказала, что я подумала, будто Лес – это человек, с которым обязательно надо подружиться. А потом она помогла мне встать и довела до двери. И открыла ее.

Как объяснить, что я увидела, услышала, почувствовала? Мне кажется, я никогда не найду слов, проживи я хоть три жизни, хоть сто. Все, что было в моей жизни до этого дня, уместилось бы в маленькой коробочке. А теперь мне будто подарили целый океан и сказали: бери, это твое.

– Вот, тут дверь, которая выходит прямо в лес. У нас в доме три выхода, на всякий случай. Один во двор, а два в лес. Не обращай внимания, что тропинок тут нет, мы специально так ходим, чтобы их не было… Ты знаешь названия деревьев? Это ралуты, но один человек из очень далеких земель называет их секвойи, а у вас они как называются? Я бы хотела узнать о них побольше, поэтому спрашиваю. Я у всех выспрашиваю про деревья. Ох, прости, я опять забыла, что ты не понимаешь по-альтийски!

Мой голос уполз куда-то под коленки, потому что я не могла представить, что можно сказать рядом с такими деревьями. На Веретене росла трава. Росли красные горькие ягоды. Рос мох. На Элише я видела чахлые кусты, которые показались мне прекрасными созданиями, но здесь… Деревья. Это деревья. Выше самых высоких скал, выше самых высоких волн. А еще трава. Она зеленая, а не желтая, как на Элише. И небо. Очень синее – сквозь ветки деревьев. И тут я вспомнила тоненькие книжки, что привозил мне на остров Ралус.

– Я в книжке.

– Что?

– Это книжка… такая штука, ее читают и…

– Я знаю, что такое книжки, у нас их полно, – засмеялась девочка. – Но это лес. Ты первый раз в таком лесу? Погоди, так ты знаешь наш язык? А твой отец сказал, что не знаешь! А лес у нас и правда красивый, он очень старый…

Я помотала головой. Как же ей объяснить? Только серый цвет всю жизнь. Потом еще коричневая Элиша. Ее бедная больная трава, ее низкие кустики, над которыми трясется весь остров. Бесплодная пустая земля, рождающая камни.

Но вдруг она поняла.

– О… ты никогда не видела леса? Совсем? Никогда-никогда?

Это удивило и озадачило ее. И мы смотрели друг на друга в оцепенении. «Лита», – повторяла я про себя ее звонкое солнечное имя, и в моей голове это имя соединялось с этим лесом, с огромными деревьями, с их бархатной корой и яркой зеленой хвоей. Много-много красок. Много-много звуков. Запахов. Существ. И все это увязано в удивительную гармонию, тишину, полную жизни, любви, радости. Это и был их язык, почему же они думали, что я его не понимаю? Это совсем не трудно, если просто слушать.

Я достала из кармана четки и стала их перебирать, так мне было проще вместить в себя новый мир. Лита увидела и захотела такие же. Я сказала, что могу научить ее. Лита принесла много разноцветных ниток, и я выбрала зеленые и голубые – лес и небо. Мы насобирали косточек и крохотных гладких шишек, шилом проковыряли в них дырки. Мы мастерили четки, и я вспоминала серые камешки-бусины Веретена. С каким трудом я находила их, как долго собирала, копила… Они были тяжелыми и холодными, а четки Литы получились легкими и теплыми. Она накрутила их на руку, как браслет, и радостно засмеялась. Почему-то ее смех напомнил мне стрекот моей Птицы. Я спохватилась:

– А где Птица?

– Птица?

Я бросилась во двор, но он был пуст. Моей Птицы не было, не было нигде! Я села на ступеньку крыльца и закрыла лицо руками. Я не могла плакать, но мне было так одиноко! Лита присела рядом и спросила:

– У тебя была птица и она потерялась?

Я кивнула, но не убрала руки от лица. Мне не очень хотелось смотреть на мир, в котором нет моей Птицы.

– Она тоже бог?

– Что?

– Твоя птица – бог?

Я уставилась на нее. Что она хочет мне сказать? Я еще не знала слова «бог».

– Хочешь, я расскажу тебе свою тайну?

Я кивнула.

– Ко мне пришел бог ветра Тимирер. Он превратился в рыжего пса с сиреневыми глазами и пришел ко мне.

И Лита рассказала, что у них четыре бога, каждый отвечает за что-то свое. Например, богиня Айрус – за всю воду, не важно, маленький лесной родник или огромный океан, – вся, вся вода ее. А бог, который пришел к Лите, превратившись в собаку, – это бог неба и ветра Тимирер. Это было очень интересно, и я даже ненадолго забыла, что моя Птица где-то потерялась.

Травник

Я прожила в лесном доме Вальтанаса и Диланты много прекрасных дней. И все, кто жили здесь, нравились мне: Вальтанас и Диланта, Ойра и ее сын Харза, Тесса и ее дочери Лита и Кассиона. Я не знала, почему эти взрослые решили поселиться все вместе, но они заботились друг о друге. Даже Харза, хотя поначалу казалось, что это не так. Просто он был мальчишкой и не умел показывать свою любовь.

Мы с Литой бродили по лесу, слушали деревья, выгуливали собак, строили плотины на лесном ручье. Мы собирали ягоды, и здесь они были сочные, душистые и очень сладкие. Мы то ссорились, то мирились с Харзой, он все время дразнил нас, а потом будто забывал об этом и играл с нами как ни в чем не бывало.

В доме Вальтанаса и правда было много книг. Ойра выбирала для меня самые простые и говорила, что там написано. Это называлось «учиться читать». Но она странно учила, она раскладывала историю на отдельные камешки, а потом пыталась собрать из них дом. Я же, открыв книгу, слушала ее и понимала, что она рассказывает… Ойра была очень доброй и красивой. Иногда я мечтала, чтобы она стала моей мамой.

Лита показала мне коз – у них как раз родились козлята, нежные пушистые комочки с длинными мягкими ушами и янтарными глазами. Их все время хотелось гладить. Я вспомнила: старик говорил мне, что кормил меня молоком козы. Значит, я тоже немножко козленок.

У Вальтанаса было всего две козы, да еще сердитый козел и трое козлят, а собак было очень много, я даже не могла их сосчитать. Они жили в специальных загонах, и Лита с Харзой по очереди выгуливали их три раза в день, чтобы они могли набегаться вдоволь по лесу и холмам. Когда собаки рыжей стаей мчались сквозь зеленую траву мимо огромных деревьев, мне казалось, что это самое красивое, что мои глаза видели в жизни. Но мне не разрешали подходить к ним очень близко. Это были какие-то очень важные собаки, их растили для самого царя Альтиды. Если честно, я была даже рада, что не разрешают: они были такие огромные, что у меня сердце билось невпопад, когда я на них смотрела. А еще я не могла услышать их язык. Я понимала, что он есть и Лита его немножко понимает, но сама не могла разобрать, о чем они говорят, эти рыжие собаки.

У Литы был и свой пес, которого она считала богом, – огромный, рыжий, с белым пятном на лбу и с удивительными фиолетовыми глазами. Лита хотела, чтобы я гладила его и играла с ним, но у меня не получалось. Он был слишком непонятный для меня. Зато он был очень верный, всюду ходил за Литой, совсем как моя Птица за мной. Я скучала по Птице, но она все не возвращалась.

Это тревожило меня. Это да еще странный голос, от которого я просыпалась среди ночи. Голос звучал прямо в моей голове, больше похожий на какое-то шипение.

– Проклятая книга, – шипел голос, – все соврала! Обещала мне покой, обещала мне свободу, обещала мне, обещала, а что стало со мной? Глупые девчонки перекрутили все мои нити, завязали узлом, что одна, что вторая, что третья, будто нарочно! Все дороги спутали, всё, всё испортили!

Я ничего не понимала, спрашивала у Литы, но она не слышала никаких голосов. Спросила у Ойры, та погладила меня по голове и сказала:

– Тебе, наверное, приснилось, моя хорошая.

Тогда я спросила у Вальтанаса, и он сказал так:

– Ты прошла через озеро Тун, Уна, такое случается с теми, кто хлебнул его воды. То голоса слышат, то мерещится что-то…

– Но чей это был голос?

– Поди разберись, – Вальтанас смотрел на меня внимательно, но будто не видел. – Озеро Тун много чего в себе хранит… всякого, и не всегда доброго.

Однажды Лита спросила:

– Твой отец ведь еще не скоро заберет тебя? Я не хочу, чтобы ты уходила!

– У меня нет отца. И мамы тоже нет.

– Погоди, – Лита посмотрела на меня странно, кажется, я сказала большую глупость. – А человек, что привел тебя сюда…

– Это Ралус. Он мне не отец.

Лита нахмурилась и долго вглядывалась в мое лицо, будто пыталась что-то разгадать. Но больше ничего не сказала. А я впервые спросила себя: кто же такой Ралус? Почему он заботится обо мне?

Дом Вальтанаса и Диланты был не похож на дома Элиши, он состоял будто бы из нескольких домов: один большой – там жили люди, три поменьше – там жили собаки, козы и куры. И был еще один – для разных машин и механизмов. В этот дом я тоже робела заходить. Посреди него стоял огромный и странный механизм – палки и нитки, натянутые рядами. Около него часто сидела Тесса. Она что-то двигала в нем, нажимала ногой то на одну дощечку внизу, то на другую, но механизм не приходил в движение, не начинал вращать колеса и гудеть, только ряды нитей двигались вверх-вниз. Молчаливый тонкокостный зверь. Я, замерев, смотрела на него. Один раз Тесса заметила меня и улыбнулась:

– Это ткацкий станок. Наши собаки не линяют, и мы стрижем их, как овец, прядем из их шерсти. Лита любит прясть, и у нее хорошо получается, а я тку потом из этих ниток. Можно соткать покрывала, плащ или просто ткань, а из нее сшить одежду. Это Вальтанас собрал такой станок. Хочешь попробовать?

Я замотала головой, но Тесса уже усадила меня на свое место, сунула в руки челнок – гладкую деревяшку с нитками внутри.

– Это хорошая работа, – говорила она и показывала, что нужно делать. – Спокойная и нужная.

Тесса говорила очень ласково, но у меня все равно ничего не получилось. Я путалась, когда нажимать на одну дощечку, а когда на другую, в какую сторону вести челнок и как закреплять нити. Я так устала, будто весь день бегала с собаками по лесу. Тесса утешала меня и обещала соткать теплый плащ. Но я все равно расстроилась. Ткацкий станок был красивый, и мне хотелось бы приручить его.

Вечерами все-все, кто жили здесь, собирались за большим столом, ели и разговаривали. Даже малышка Кассиона говорила, жаль, что ее никто не понимал, кроме меня. Зато ее мама, Тесса, сказала, что я лучшая нянька на свете. Это потому что у меня получалось успокоить малышку, если она капризничала. Но она капризничала только тогда, когда не могла объяснить им, чего же она хочет. А я всегда понимала и помогала ей. Мне было тут лучше, чем у Лурды, потому что меня никто не считал диковинным зверем, всем было все равно, какого цвета мои волосы и глаза, и я была будто бы их.

А потом приехал Травник и выгнал меня.

Он вошел, и я сразу поняла: вот самый главный человек этого леса. Хотя был он в простой одежде, потрепанных сандалиях, с обычной палкой в руках. Лита закричала:

– Папа! – и бросилась ему на шею. А он нежно погладил ее по спине.

Он поднял на руки Кассиону, поцеловал Тессу, пожал руку Вальтанасу… Он обедал с нами, а потом пошел с Дилантой лечить заболевшую козу. Но все, что он делал, будто имело какой-то скрытый смысл, я не могла его понять, будто вместо одного человека в дом зашли пять и говорят одновременно, но каждый – свое. У него был будто бы свой язык, такой же, как лесной, но другой. А еще он смотрел на меня. Он смотрел, будто очень недоволен, что я здесь живу. Будто уже понял, что я начала пускать корни в этом доме, и решил во что бы то ни стало выдернуть меня отсюда.

Ночью, когда все спали, я услышала разговор Вальтанаса и Травника. Они стояли во дворе и разговаривали тихо, но какое это имеет значение? Сказанные слова никуда не исчезают, они остаются в воздухе навсегда. И их несложно поймать, если правильно слушать.

Травник: …мне все это очень не нравится, Вальтанас. Слишком долго.

Вальтанас: Я понимаю, но ты что же, предлагаешь мне выгнать девочку в лес? Или отказать Страннику? Ты же знаешь, что мы не можем.

Травник: А еще я знаю, что эта девочка угрожает моей семье!

Вальтанас: Ну, ну, не преувеличивай. Всего-то маленькая девочка. Очень молчаливая к тому же.

Травник: А если кто узнает?

Вальтанас: Кто же узнает? У нас тут гостей не бывает. Только ты.

Травник долго молчал. Потом сказал:

– Я приеду в следующий раз на третий день новолуния. Ее не должно здесь быть, Вальтанас. Пусть Странник возвращается и уводит ее в другой дом.

– Трудно найти другой дом. В Империи их почти не осталось.

– А в Суэке?

– Ты забыл, что такое Суэк?

– Есть еще Объединенное королевство. Пусть отвезет ее лодочнице. И знаешь, если она и правда та, за кого он ее выдает, ей нужно быть на своей земле. Ей нужно прясть, а не болтаться по мирам.

Вальтанас вздохнул:

– Я скажу ему.

– Я просто волнуюсь за своих, – сказал Травник.

– Не оправдывайся, – бросил ему Вальтанас и пошел в дом.

Я сжалась под одеялом.

Лита обняла меня на прощание. Мы смастерили друг другу браслеты. Я выбрала для ее браслета ярко-голубые и оранжевые нитки, вплела в него камешек-бусину с Веретена, который оторвала от своих четок. Для меня Лита сделала сине-зеленый браслет с крохотной шишечкой посередине. Я решила, что буду носить его всегда. И всегда помнить Литу.

Харза сказал:

– Давай, привет там всем.

Я не поняла его слов.

Ойра украдкой вытирала глаза, и я сама обняла ее, чтобы утешить, ведь она так хорошо всегда заплетала мои волосы. Диланта дала нам в дорогу целую корзину еды, а Вальтанас сшил мне мягкие сапожки. Кассиона долго не хотела меня отпускать, кричала, чтобы я вернулась, потому что ей больше не с кем тут поговорить, никто ее не понимает, а Тесса ласково погладила меня по голове. Наконец мы с Ралусом отправились в путь. За плечами у меня был узелок с моими сокровищами. Я постоянно оборачивалась, и мне было грустно и хорошо оттого, что они долго стояли и смотрели нам вслед.

Лодочница из Хотталара

Следующие несколько месяцев мы с Ралусом скитались по лесам, городам, чужим домам, мы плыли на огромных парусных лодках, пересекая моря, мы ехали верхом на мулах и в повозках. Где-то мы задерживались на несколько дней, и тогда Ралус покидал меня, оставляя с чужими людьми, уходил по своим тайным делам, ничего не объясняя и не рассказывая. Никто не был мне рад, но никто не отказывал ему, будто всех этих людей, открывающих дверь после определенного стука, связывала общая клятва помогать, но не радоваться. Я тосковала по Лите и ее лесу. Мне хотелось, чтобы у нее все было хорошо, но почему-то, когда я думала о ней, на сердце становилось тревожно.

Люди, которые давали нам приют и хлеб, были все разные. Я запомнила угрюмого мужчину с желтыми глазами и длинными руками, его звали Барви, и он умел варить вкусный чечевичный суп. Я запомнила веселого мужчину огромного роста, широкоплечего, красивого, его звали Руф, его дом был увешан картинами. На прощание он подарил мне маленькую деревянную шкатулку с узорами. Я запомнила мужа и жену, они были чем-то напуганы, и мы жили на чердаке их крохотного домика. Но Ралус подолгу разговаривал с ними, и я видела, как от этих разговоров они успокаиваются, и вдруг оказалось, что они добры, приветливы и очень много знают о том, что происходит в какой-то Риле и окрестностях.

В одном из домов мы встретили интересного старика. Он был тощий и весь всклоченный, дерганый, с пронзительными синими глазами. Он долго изучал мое лицо, вертел мою голову туда-сюда, будто я какая-то диковинка, и бормотал:

– Так-так-так, вот это экземпляр… откуда же ты такая невероятная, а? Каких кровей?

– Хватит, Лура, – остановил его Ралус.

Всклоченный старик похихикал еще и отпустил меня, но весь вечер я ловила на себе его пристальный взгляд. А ночью проснулась от разговора.

Лура: …и я сбежал. Сначала не знал, правильно ли я его понял, но когда пришел к тайнику и увидел, что он забит самыми ценными, самыми любимыми его книгами…

Ралус: Ты вынес их?

Лура: Конечно! Хорош бы я был, если бы не вынес! Они все у меня здесь, но хозяйка ругается, надо уносить их, спрятать получше. Если их найдут, то точно сожгут!

Ралус: Ладно, я что-нибудь придумаю. Ну а брат?

Лура (вздохнув): Ничего не знаю. У меня никого нет в Риле, не от кого узнать.

Ралус: Ладно. Не плачь, Лура. Твой брат сам выбрал свой путь и прошел по нему до конца.

Лура: Я слышал, там замешана какая-то девчонка. Вроде бы хэл-марская ведьма. Но сдается мне, я знаю, о ком идет речь. И если я прав, то вовсе она не хэл-марка, а последняя из хофоларов. И ведьма ли – тоже вопрос.

Ралус: Что ты хочешь сказать?

Лура: Что твоя маленькая пряха – не единственная, есть еще.

Я долго не могла успокоиться, обдумывала услышанное. Я – не единственная пряха! Я не одна! Я уснула под утро с мыслью, что обо всем обязательно расспрошу Ралуса, но, когда я пришла к завтраку, хозяйка дома, где мы жили, сказала, что Ралус и Лура ушли на рассвете. Ралус вернулся один и такой угрюмый, что вся моя решимость спрашивать о другой пряхе пропала. Он велел мне собираться, и мы снова пустились в путь.

Оба моих платья истрепались, я давно потеряла и Литин браслет, и перо Птицы. Зато приобрела множество новых знаний. Я узнала, что в мире существуют деньги, что еда и одежда – и вообще всё не дается просто так, за всё нужно платить. В разных землях были разные деньги. Где-то Ралус расплачивался перламутровыми раковинами, где-то – разноцветными блестящими камнями, где-то – металлическими кругляшами с буквами и картинками, а иногда – руками: колол дрова, косил траву, таскал тяжелые мешки. В одном из домов я впервые увидела свое лицо – оно отразилось в блестящей дощечке на стене и было красивым. Я сказала об этом Ралусу, он улыбнулся в ответ и погладил меня по голове.

Ралус больше не брил голову, у него отросли темные, как у меня, волосы и борода, и все думали, что мы – отец и дочь. Меня это волновало и радовало, и иногда я сама в это верила. Он подолгу разговаривал со мной, объяснял, как себя надо вести среди других людей, чтобы они принимали меня за свою. Таким он мне нравился гораздо больше. Я даже спросила у него про мой остров, почему он называется Веретено и почему про него никто не должен знать.

– Понимаешь, – ответил Ралус, – есть такие места на свете… кто-то называет их местом силы, кто-то – порталом, кто-то – точкой перехода, но все эти названия не совсем точны. Просто эти места почему-то собирают, скапливают в себе особую силу, не всегда добрую, но всегда очень мощную. Жить в таких местах трудно, но они могут многое дать тебе, многому научить. И поэтому их надо держать в секрете, ведь они каждому дают ту силу, которой он наполнен.

– Злого они сделают еще злее, а доброго добрее?

– Да, примерно.

«А одинокого – еще более одиноким», – подумала я и спросила:

– Мы всегда будем идти и идти? У нас никогда не будет своего дома?

Ралус посмотрел на меня так, будто я сунула ему под нос дохлую рыбу. И не ответил. Тогда я спросила по-другому:

– А куда мы идем сейчас?

– К одной интересной старушке. Она тебе понравится. Она умеет отвечать на каверзные вопросы. Впрочем, задавать их она тоже умеет. Но я уверен – вы поладите.

Когда он сказал «старушка», я представила кого-то похожего на Диланту, но женщина, к которой Ралус привез меня в этот раз, была совсем другой. К ней никак не подходило слово «старушка». К ней вообще не подходили никакие общие слова. Поэтому я постаралась поскорее узнать ее имя.

Она мое – тоже.

– Как тебя зовут?

– Уна. Как зовут тебя?

– Элоис. Умеешь делать лодки?

– Нет, я умею только разговаривать с ними.

– Это одно и то же.

Она жила в маленьком домике на берегу моря, и домик этот был до краев заполнен досками, инструментами, стружкой, печеньем, разговорами и – ожиданием.

– Некоторым девочкам все не сидится на месте, – сказала она мне как-то вечером на третий день после того, как мы с ней остались вдвоем (на этот раз Ралус умчался особенно поспешно). – Все им кажется, что где-то там, на краю земли, можно отыскать свое счастье.

– На краю земли только Ворота смерти. Больше там ничего нет, – сказала я и увидела, что Элоис вздрогнула и переменилась в лице. А потом она вытерла глаза, будто хотела убрать невидимые слезы. И я поспешила объяснить: – Я жила там. Рядом с краем. Долго. Там нет ничего, кроме китов, моря и птиц.

Тогда Элоис улыбнулась и протянула мне печенье. Она сказала:

– Вот и я так думаю. Нечего там делать маленьким девочкам, да?

Я кивнула. Печенье было очень вкусное.

В доме Элоис была всего одна комната, одна кровать и очень мало места, поэтому я спала в недоделанной лодке, завернувшись в теплое одеяло, которое пахло смолой и корицей. Мне нравилось спать так. И мне нравилась Элоис.

Недалеко от ее дома был маяк.

– Мой сын работает на маяке, – сказала Элоис и показала мне огромную башню.

Мне понравился маяк. Он горел по ночам, как бакены вокруг Веретена. И мне нравился ее сын Дик. Он был чем-то похож на Ралуса.

– Ты давно знаешь Ралуса? – спросила я Элоис.

– Ну, если честно, я совсем его не знаю. Первый раз в жизни увидела, когда вы вдруг постучали ко мне на рассвете.

– Почему же ты нас впустила?

– Потому что я всегда пускаю в дом тех, кто вежливо стучится в дверь.

– Но почему ты ему помогаешь, если совсем не знаешь?

– Иногда люди помогают другим не потому, что знают их, а потому, что так надо.

– Но ведь он откуда-то узнал про тебя, и про твой дом, и про то, что ты откроешь нам дверь!

Элоис посмеялась.

– У нас есть общие знакомые.

– Травник, да?

– Травник? Нет, Травника я не знаю. Но у меня есть старинный друг, он живет в красивом городе Алекте, и он попросил меня приютить всякого, кто постучит в мою дверь вот так.

И она отстучала по борту лодки сложный ритм. Я услышала в нем слова: «отвори ворота, твоя помощь нужна». И я вспомнила, что во все дома, где Ралус оставлял меня, он стучался именно так.

– Таких домов очень много во всех землях, – поняла я.

– Каких – таких?

– Которые верят этому стуку и открывают двери.

Элоис усмехнулась и сказала:

– Хотела бы я знать об этом раньше. Научила бы этому стуку одну непоседливую девочку.

Я не знала, кого Элоис имеет в виду, но и спрашивать не стала. Мало ли какие тайны хранит эта лодочница. Я видела, что и ее, и ее сына съедает какая-то тревога, они тосковали по кому-то, кто был с ними, а теперь далеко.

Однажды к Элоис пришла женщина с такими же белыми волосами, какие были у всех на Элише. Элоис не было дома, но я не испугалась. Тоска и тревога этой женщины делали ее совсем беззащитной и беспомощной. Она улыбнулась мне, присела рядом и спросила:

– Ты Уна, да? А я – Эрли.

Я подняла на нее глаза. Эрли! Так звали одну из дочек Лурды! Значит, эта женщина тоже с Элиши? Я спросила ее об этом, но Эрли покачала головой:

– Нет, я никогда не видела Семи островов, но мои родители родились и выросли там: мама на Лассе, а папа на Птичке. Судьба забросила их сначала в Рионелу, а потом – в Алекту. Ты была в Алекте? А в Контакоре или Борне?

Я покачала головой.

– А в Рионеле?

Нет, там я тоже не была.

Наш разговор получался трудным, будто ему приходилось перебираться через огромные валуны, завалившие тропинку.

– Рионела очень далеко отсюда, на краю земли.

Опять они про этот край!

– Нет, – сказала я сердито. – На краю земли – Веретено, мой остров, а за ним есть еще Ворота смерти, но туда никто не плавает, даже птицы не садятся на них отдохнуть. Оттуда приходит зима.

– Да! – беловолосая Эрли оживилась, будто услышала старую сказку, которую знала когда-то, но забыла. – Мама пела мне песню о Зимнем доме!

И она запела чистым, звонким голосом:

Я сидела, сжавшись в комочек, боясь пошевелиться и спугнуть песню. Почему-то я знала ее, будто бы помнила, будто бы сам ветер Веретена напевал мне ее вместо колыбельной. И я знала, о чем говорится в песне дальше.

Ледяная вода.

Эрли замолчала, хотя я точно знала, что это еще не конец песни. Она посмотрела на меня и вздрогнула, будто очнулась.

– Моя хорошая! Я напугала тебя? Это просто песня! – она обняла меня, и я не могла выдохнуть воздух, что скопился во мне.

Очень странно, когда тебя обнимают. Ты чувствуешь чужой запах, чужое тепло, оно будто проникает в тебя, совсем постороннее, становится чуточку твоим. Я отодвинулась от Эрли. Она вздохнула. А потом сказала:

– Моя дочка… одна из моих дочерей, ее Мия зовут. Она ушла от нас, сбежала с агибами. И я хотела спросить, может, ты видела где-нибудь девочку, у нее волосы вот такого же цвета, как у меня, и карие глаза. Элоис сказала, что ты побывала во многих землях, прежде чем оказаться у нас. От Мии пришла открытка из Контакоры, а потом из Борна, и больше мы ничего о ней не знаем.

Я вспомнила всех, кого встретила на пути, покинув Веретено. Нет, такую девочку я не видела, я бы запомнила, потому что Эрли так говорила о ней, что было понятно: эта Мия совершенно особенная, и я бы ее сразу узнала. А из всех людей, что я встретила, особенной была только Лита. Но она точно не Мия.

– Я не видела ее, – сказала я, и вдруг мне очень-очень захотелось, чтобы это было не так. – Не бойся, – сказала я Эрли. – Я ее встречу и передам, что ты соскучилась.

Эрли вдруг уткнулась в свой передник и заплакала. Ралус еще не всему научил меня. Я не очень умею разговаривать с людьми. И мы сидели рядом, Эрли плакала в свой передник, а я думала о том, какая она, ее дочка Мия? Красивая ли? Добрая? Выше меня ростом? Любит птиц? Знает песню про прях и зиму? Потом Эрли успокоилась, вытерла лицо и сказала:

– Спасибо тебе, Уна.

Я удивленно подняла на нее глаза. Эрли слабо улыбнулась:

– Иногда хорошо поплакать рядом с тем, кто просто молчит.

Безмолвие холмов

Я прожила у Элоис много-много дней. Она научила меня писать, это было очень увлекательно и гораздо труднее, чем читать. Но мне нравилось водить пером по бумаге, оставляя следы, я будто разговаривала сама с собой, лучше слышала свои мысли.

Я познакомилась с другим морем. Морем ярко-синего цвета. Морем теплым и радостным, с которым можно играть в догонялки и бросать в него камешки. Жалко, что я не умела плавать.

– Как же так? – удивилась Элоис. – Я думала, ты выросла на острове!

Да, но море вокруг моего острова такое ледяное, что даже летом руки стынут. А это море было ласковым, как самый крохотный щенок у Литы.

– Посмотрела бы ты на него в конце зимы, когда ревут шторма!

– У вас бывает зима?

Вот в это мне совсем не верилось! Здесь было тепло, если только не дул сильный ветер, но даже тогда я чувствовала, что эта прохлада не ведет с собой настоящий холод, что скоро опять будет тепло. Я бы хотела всегда жить здесь, чтобы отогреться. Мне казалось, во мне еще сидела зима. Та зима, которую я провела на острове вдвоем с Птицей после смерти старика.

Но тут вернулся Ралус.

Он снова сбрил все волосы на голове и лице, он горячо поблагодарил Элоис и обещал всюду спрашивать про Мию. А потом мы сели в лодку и поплыли на север.

Ралус привез меня в странное место. Тут не было домов, не было людей, не было ничего, только пустынные холмы, поросшие дымчато-серой травой, которая пахла свежо и горько. Здесь жила тишина. Я сразу это поняла. Поняла, что не смогу здесь разговаривать, потому что язык этих холмов – молчание. Их надо слушать, слушать по-настоящему. Я вдруг вспомнила, что, когда жила на Веретене, Ралус всегда называл меня пряхой, но с тех пор, как он дал мне имя, он ни разу не напомнил мне об этом. Может, я перестала ею быть, когда покинула свой остров? Но тишина этих холмов будто шепнула мне: «Ты – пряха, молчи и слушай». Спросить об этом Ралуса я уже не успела: холмы сомкнули мои губы, пережали горло.

Ралус испугался, когда понял, что я не могу говорить. Но я знала, что все пройдет, как только я покину это место. И почему он так удивлен, он же сам говорил мне, что пряха должна слушать мир. Вот я и слушаю. Правда, я до сих пор не умею прясть.

Мы шли по серым холмам, оставив парусную лодку, которая довезла нас до этого странного места, рыбак и двое его сыновей смотрели нам вслед со смесью жалости и ужаса. Но Ралус хорошо заплатил, и они не задавали вопросов.

Вдруг прямо перед нами, будто бы из ниоткуда, будто бы прямо из воздуха, появился человек. Сначала я подумала, что ему столько же лет, сколько и Ралусу: у него было гладкое, без морщин лицо и двигался он легко. Но у него были такие глаза, будто он старше этих земель. Наверное, он не был стар годами, но в нем чувствовалась другая старость, старость пережитых событий и особых знаний, которые выбелили его голову. Ралус поклонился ему, и я тоже, потому что так он меня научил. А еще потому, что этому человеку хотелось поклониться. И хотелось задать ему тысячу вопросов, потому что он точно знал на них ответы. Жаль, что я не могу говорить сейчас.

– Здравствуй, Хранитель, – сказал Ралус. – Это Уна.

– Я вижу. Долго же вы добирались сюда.

– Я пытался запутать след.

– Удалось?

– Думаю, да.

Хранитель помолчал, разглядывая меня. Потом хмыкнул:

– Что же ты молчишь, Уна? Не можешь тут говорить, да? Интересная у тебя особенность – умение слушать и перенимать чужую речь, все языки всех существ. Эти холмы говорят тишиной, тут ты права. Помолчим и мы. Пойдемте.

И мы пошли за ним, а Ралус поглядывал на меня удивленно, будто впервые увидел. Меня слова Хранителя тоже удивили: оказывается, не все умеют понимать разные языки. Я шла по серой земле и думала об этом. И вдруг над моей головой раздалось хлопанье крыльев, пронзительный крик – и прямо перед нами спустилась с неба моя Птица. Я обняла ее за тонкую шею и посмотрела на Ралуса с Хранителем. Ралус хмурился, Хранитель улыбался.

– Вот и хорошо, – сказал он. – Второй день она ее тут дожидается.

– Я думал, она погибла в озере Тун, – сказал Ралус.

– Ну что ты! Эту птицу озеро Тун погубить не сможет.

– Уна очень тяжело его перенесла.

Хранитель посмотрел на меня. Я опустила глаза. Холодная, густая вода озера Тун до сих пор иногда мне снилась и будто бы плескалась в горле.

– Недолюбили ее, – сказал Хранитель, и я увидела, как еще больше посуровел, нахмурился Ралус. Но я не поняла этих слов, хоть и повторила их про себя много-много раз, пытаясь разгадать.

Хранитель холмов жил в землянке – так они с Ралусом называли дом, вырытый внутри холма и похожий на пещеру. Мне там понравилось. Землянка была больше нашего дома на Веретене, но меньше дома Элоис. Посреди комнаты стояли стол и два стула, а около стены – низкая кровать. В красивой стеклянной лампе горел яркий огонек. Здесь было уютно и спокойно.

Мы ели похлебку из каких-то корешков и серый, горьковатый хлеб. Птица клевала у меня с руки, а Хранитель не сводил с меня глаз. Я видела, что Ралус не очень-то этим доволен, и решила, что надо внимательно слушать, вдруг сумею поймать важный разговор, который все мне объяснит.

Этот разговор случился на третий день нашего пребывания в холмах. Я собирала ветки сухой серой травы, которой Хранитель кормил огонь, когда услышала, как они говорят. Заросли травы скрывали их от меня, но голоса я различала отчетливо.

Ралус: Я запутался и не знаю, что теперь делать.

Хранитель: Когда долго врешь и притворяешься, мир вокруг тебя как бы меняется и тоже начинает врать. Немного, по чуть-чуть, чтобы ты не догадался.

Ралус: Если я начну всем говорить правду, то очень скоро меня прикончат. А уж что будет с ней, я даже думать боюсь. В лучшем случае – она повторит судьбу своей матери.

Хранитель: А в худшем?

Ралус: Ты же видишь, что она пряха, да?

Хранитель долго молчал, а я забыла дышать, так важно мне было услышать ответ. Я знала, что только этот человек, живущий в серых холмах, знает наверняка, кто я на самом деле. Я не могла его спросить, но, может, он снимет этот груз с меня? Разрешит мне быть просто девочкой, Уной?

Хранитель: Похоже, что да. Но ведь и я могу ошибаться.

Ралус: Нет, ты – нет.

Хранитель: Могу. Однажды я ошибся, не признал пряху, хотя не один день провел рядом с ней. Ел с ней одну похлебку, болтал с ней, проехал рядом много-много миль, но не признал. Ничего не почувствовал.

Теперь замолчал Ралус. И Хранитель заговорил снова.

Хранитель: Правда, тогда я не был Хранителем холмов. Был просто человеком. Не очень умным, не очень добрым. Но ты прав, Уна, конечно, пряха. Это поймет даже ребенок. И, конечно, я знаю, кто разыскивает прях по всей Империи. Но я не знаю, для чего.

Ралус: Он думает, что, собрав вместе всех семерых, станет всемогущим и бессмертным. Он думает, что сможет повелевать ими, как повелевает народами. Думает, сможет их запугать.

Хранитель рассмеялся.

Ралус: Тебе весело?

Хранитель: Да встречал ли он хоть раз на своем пути пряху? Знает ли он что-нибудь о них?

Ралус, наверное, пожал плечами, но ничего не ответил. Тут Птица вылетела из зарослей, где мы с ней прятались, и мне тоже пришлось выходить, сделав вид, что я только что оказалась здесь, что я ничего не слышала. Но забыть сказанное не могла. Я понимала, что этот разговор, наверное, самый важный в моей копилке, что в нем скрыты ответы на многие вопросы обо мне. Например, почему я жила на Веретене.

Как бы я хотела расспросить Ралуса или Хранителя! Эта земля придавала мне смелости, я бы потребовала у них ответа, я чувствовала, что имею право знать! Но губы мои были сомкнуты, запечатаны тишиной. Я только слушала.

Мы прожили здесь день, два, пять, много дней, прежде чем Ралус сказал:

– Мне пора.

И он опять ушел. Я стояла на вершине холма, смотрела ему вслед. Я видела, что он идет к морю, которое называется Полуденное и в котором живут своей жизнью семь островов и еще один. Неслышно, как и всегда, подошел и встал за моей спиной Хранитель. Его рука легла мне на плечо, и я постаралась не вздрогнуть, не отшатнуться.

– Он пытается найти твоих родных, Уна. Ты должна отогреться. Иначе нельзя стать настоящей пряхой. Опасно. Не только для тебя опасно, для всего мира. Но он скоро вернется, теперь он знает, где искать. И если его там не убьют, то очень скоро ты будешь дома.