Уполномоченный по срочным делам

Октав Панку-Яш Уполномоченный по срочным делам

Стой! Документы!

Я был твердо уверен, что мой голос и оружие заставят человека остановиться. Он шел впереди длинной вереницы телег, сгорбившись, опираясь на палку. За все время, пока я следил за ним, он ни разу не поднял голову и еле волочил ноги. Я насчитал за ним десять телег, покрытых брезентом и запряженных тощими изнуренными лошадьми. Первая лошадь хромала, в ее движениях было что-то общее со стариком, не хватало только палки.

Суровый и беспощадный, я ждал, мысленно повторяя слова, которые собирался крикнуть, приставив к его груди острие оружия.

Старик остановился и ласково посмотрел на меня. То, что мне казалось совершенно естественным, не удивило и его.

Мне было пятнадцать лет, я не был еще даже комсомольцем. Только собирался им стать. В апреле 1944 года доктор Г. «передал» меня рыжему парню — электрику трамвайного депо. До этого я получил всего два задания: собирал медикаменты для «Красной помощи»[1] и отнес на станцию чемодан, о содержимом которого не имел представления. Знал только, что на платформе ко мне подойдет железнодорожник и скажет: «Ты слишком мал, детка, для такого чемодана», на что я отвечу: «Помогите мне, дяденька, мама в последнем вагоне».

Электрик дал мне в начале августа боевое задание.

— Раздобудь где-нибудь сапожное шило. Или, еще лучше, наточи сам какой-нибудь железный прут. В Яссах полным-полно грузовиков с отступающими немцами. Сделай так, чтобы некоторые из них застряли здесь.

Я не стал спрашивать — как. Через несколько часов длинный кусок толстой стальной проволоки, заостренный с одного конца и загнутый кольцом с другого, стал моим первым оружием.

— Ну что, идет? — спросил меня электрик через несколько дней.

— Идет…

— Сколько?

— Пять.

— Покрышек?

— Нет, грузовиков. Пять или четыре…

— Браво!

— Да еще три покрышки на маленькой машине «мерседес-бенц»…

— Это перед дворцом-то?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю…

Оружие, мое первое оружие привело меня вечером 22 августа в штаб «Патриотической обороны»[2]. Город еще горел. Но пожар терял силу, у него уже почти не оставалось пищи. Огонь ослабел, но еще не сдался, его возмущало предательство ветра, который сначала помогал ему, но затем, напуганный размерами бедствия, дезертировал и скрылся.

Два дня назад американцы сбросили на город зажигательные шашки. Главным объектом они избрали крытый рынок, где торговали мясом и овощами. Огонь уничтожал без разбора людей, лавки, лошадей, телеги и даже асфальт. Ветер гнал пламя по узким улицам и подкармливал его обломками домов, трупами людей, лошадей и деревьев.

Борьба за освобождение города началась в тот же день. Советские танки двигались по узким кривым улочкам среди пламени и развалин. Люди выходили из подвалов, из дворов и черных провалов окон и встречали танки с тем глубоким ощущением радости, которая в первый момент сдерживает тебя, но потом прорывается бурно и неудержимо, переходя от слез к крикам «ура!».

Отступая, немцы устраивали засады за каждой стеной, каждую улицу превращали в огнедышащую пасть. В раскаленном воздухе все дрожало от взрывов гранат и пронзительного воя пуль. Клубы черного дыма неслись над городом, как стада обезумевших голодных хищников.

22 августа последние гитлеровские банды в городе были ликвидированы. На еще дымящихся стенах появился призыв «Патриотической обороны» спасать город. Призыв был обращен ко всем и «в первую очередь к вышедшим из подполья борцам за свободу». Я считал, что мое оружие, которое я держал в руке, дает мне основание отнести себя к категории «в первую очередь».

Штаб «Патриотической обороны» обосновался в старом помещичьем особняке, мало отличавшемся теперь от других уцелевших зданий. На его закопченных, изрешеченных пулями стенах уже появились написанные углем русские слова — «мин нет».

Среди просторного двора, где клонился, как колодезный журавль, подкошенный снарядом тополь, теснились сотни людей. В группе, старавшейся проникнуть в здание через черный ход, я заметил рыжую голову моего электрика. Я окликнул его, и он махнул мне рукой, предлагая подождать. Но ожидать в этой толкотне, особенно после того, как прошел слух, что «оружия на всех не хватит», оказалось выше моих сил. Я считал, что те, кто пробьются, получат оружие, остальные останутся с носом. При мысли об этом я заметался по двору, перебегая от группы к группе, нетерпеливо расталкивая людей.

— Поосторожнее, парнишка, — попытался осадить меня высоченный смуглый мужчина с обмотанной грязным бинтом левой рукой. — Не лучше ли тебе пойти домой?

— Домой? Сам иди домой!

Моя грубость не возмутила его. Потянув меня слегка за волосы; он сказал с обезоруживающей мягкостью:

— Четыре года у меня был дом с решеткой на окне, пять шагов в длину, три в ширину и «параша» в углу. Туда, мой мальчик, я не вернусь до скончания века. Мой дом теперь здесь, и идти мне некуда.

Он приподнял мне пальцем подбородок, щелкнул по носу и отошел к тем, кто уже получил оружие и строился в глубине двора. Какой-то тщедушный человечек в военном френче до колен жаловался, что выдали слишком мало патронов.

— Только три патрона, — сетовал он.

— Надежда не на патроны, а на тебя, — ответил ему мой собеседник. — Возьми трех людей и немедленно отправляйся на мельницу «Дачия». Головорезы Хории Симы уже грабят ее. Там осталось еще вагонов восемь муки. Охраняйте их, как охраняли бы Гитлера и Антонеску, если бы вам поручили вести их на виселицу. Там весь наш хлеб! Здесь только что была хорошенькая девушка. Где она? — обратился он к окружающим.

Женщина с мускулистыми руками, распущенными волосами, в засаленном халате затянулась несколько раз сигаретой, бросила окурок и подошла к группе.

— Нет-нет, не ты, — возразил он. — Ты тоже недурна, но у той еще была родинка. Вот только что тут вертелась…

Обладательница родинки — маленькая девушка с большими черными глазами, сверкавшими из-под густых крылатых бровей, с толстыми косами, уложенными на голове, появилась откуда-то из-за спины усатого мужчины, чистившего карабин.

Вот она! Где тебя носит, крошка? Смотри, потеряешь свою родинку в этой суматохе… Умеешь печь хлеб?

— Умею.

— Браво! Годишься в жены. Но прежде чем угощать хлебом мужа, попеки его для всех. Найди мне еще десять хозяек, умеющих печь

хлеб. Где хочешь, хоть из-под земли вырой. Можно и без родинок… И все в полном составе шагайте в пекарню «Люкс».

Несколько человек он послал на помощь командам, расчищавшим рынок, а женщину с распущенными волосами усадил в телегу и направил в оставленный гитлеровцами склад медикаментов за бутылью с йодом.

— Посмотри, может быть, раздобудешь по дороге несколько простынь для бинтов. Люди рвут рубахи, а это никуда не годится. Мало рубах — много вшей… Непременно достань простыни.

Женщина, видно, хотела спросить, где их взять, но он опередил ее:

— Всюду, где возможно, или, вернее, где невозможно. Я уверен, что, где будет можно, ты их прихватишь наверняка…

Разговаривая с женщиной, он успел ухватить за рукав какого- то мужчину, поспешно выходившего из дверей, и крепко держал его, пока не отъехала телега.

— Куда? — спросил он его.

— В примарию… Мы составляем списки уличных патрулей, а у нас

нет ни клочка бумаги.

— Брось ты эту бумагу. И так-запомним. Не велика беда, если к тому, о чем мы не должны забывать, прибавится несколько строчек фамилий. Ты умеешь петь?

— Что?

— Не притворяйся, ты прекрасно^_слышал: умеешь ты петь?

— Не особенно-то… голоса нет.

— Придется срочно найти. Лети на улицу Святого Андрея. Номер дома я не помню, но ты легко найдешь его по крикам. Мы поместили там детей потерявших родителей. У некоторых родители убиты, другие просто потерялись. Накорми их, вымой и сделай так, чтобы у тебя осталось время спеть им. Послушай меня, голос-то ты найдешь, а вот с продуктами и мылом будет потруднее.

— Мой брат охраняет макаронный склад.

— Очень хорошо. Попроси у него для детей. А после макарон спой им «Красное знамя».

— А как быть с мылом?

— Обойдешься. У тебя есть дети?

— Я еще не женат… Война помешала…

— Женись теперь! По пути успеешь. Да смотри, чтобы жена была настоящей хозяйкой и умела мыть детей.

Он обернулся и снова встретился глазами со мной.

— Ты все еще здесь?

— Все здесь. Жду, пока мне выдадут оружие.

— А что это за штука у тебя в руках?

— Проволока. Я протыкал ею покрышки на немецких грузовиках.

— Да ну?! Как тебя зовут?

— Валериу Дуцу.

— Зачем тебе другое оружие, Валериу Дуцу? Если ты с этим боролся против моторизованных войск, то без труда справишься с хулиганами. Отправляйся-ка ты на Красный мост и охраняй его. Там есть уже несколько парнишек. Советские солдаты восстановили взорванный гитлеровцами мост, и он должен остаться целым. Это во-первых. А во- вторых, останавливайте каждого, кто захочет войти в город или выйти из него. Спрашивайте, что они несут. Ясно?

Но меня нелегко было провести. Мысль о винтовке приковывала меня к месту.

— Что тебе не ясно?

— Один товарищ зашел в дом и попросил меня подождать. — Я еще надеялся, что электрик принесет мне оружие.

— Он, наверное, заблудился. Когда встретишь, поругай его. Сейчас не время для ожидания. Город еще никогда не был таким нашим! Теперь мы и примари, и пекари, и учителя, и доктора. А ты вздумал ждать… Хочешь, чтобы город остался без охраны?

И вот я уже пятый или шестой день охраняю мост и уверен, что человек впереди вереницы телег остановится при звуке моего голоса и при виде моего «оружия»…

На обожженном солнцем и давно не бритом лице, в маленьких, глубоко запавших зеленых глазах я прочел такую усталость, что невольно отступил назад, боясь, что человек упадет на меня.

— Документы? — он улыбнулся, разжав черные от пыли губы. — Документы? Вот они! — И показал палкой на остановившиеся за ним телеги. — Десять телег документов. Документы Молдовы!.. Мои собственные— документы бедного архивариуса — не стоят и ломаного гроша по сравнению с ними. Древние грамоты, архивы Молдовы… Я прятал их в лесах, пока стихнет огонь. И вот огонь прекратился…

— А теперь куда?

— Я везу их обратно в Яссы.

— Куда именно? Яссы велики.

— Мне дадут дом, куда сложить их…

— Дом? — мне стало смешно. — А вы знаете, что делается в городе?

— Теперь там спокойно. Как может быть иначе?

— Город разрушен… сгорел. Люди прячутся в подвалах…

Архивариус слегка покачал головой в запыленной соломенной шляпе, из-под которой торчали поседевшие волосы, и вздохнул.

— Э-хе-хе… пришлось-таки потерпеть и Яссам. Так, говоришь, по подвалам?

— У некоторых нет и подвалов.

— Даже подвалов! Ай-яй-яй! — и он снова покачал головой и вздохнул.

Только теперь он заметил, что старый каменный мост был разрушен.

— А я и не знал о мосте. Вернее, я ничего не знал. Три недели прятал эти телеги. Нелегко пришлось. Люди голодные, лошади голодные. В Бырнове они разгрузили телеги прямо на дороге и хотели меня бросить там. Теперь все позади. Добрались-таки до Ясс. Только бы убедиться, что эти бумаги в четырех стенах И…

— Трудно будет!

— Труднее, чем было, не будет! Найдется какое-нибудь помещение.

— Черта с два! Если неоткуда взять. Дом… Нету домов! Вот тебе крест, даже пускать вас в город не хочется! Напрасно будете людям голову морочить. Лучше разгружайте-ка здесь эти бумажки, а телеги нам пригодятся. В Балтаць лежит картошка, а привезти ее не на чем. Бумагой не наешься. Вы, по крайней мере, сделаете патриотическое дело.

У старика задрожал подбородок. Он вынул из кармана тряпку и прижал ее к глазам. Палка выскользнула у него из рук, я поднял ее и протянул старику.

— Спасибо, молодой человек… С ней я дотащился сюда, с ней пойду и дальше. Не можете ли вы объяснить мне, к кому лучше пойти?

В его дрожащем голосе, в глазах, в том, как он сжимал палку, я заметил что-то, глубоко взволновавшее меня.

— Пошли со мной! Пусть едут за нами.

По пути любопытные прохожие спрашивали, что мы везем в телегах. Мне стыдно было отвечать. Когда хлеб доставляли на повозках для мусора, когда трупы приходилось таскать на спине, когда в голодный город не на чем было привезти картофель, я шествовал по улицам Ясс во главе обоза из десяти телег с бумагой. Я досадовал на себя за проявленную слабость и не. раз готов был остановить всю процессию и выбросить бумаги.

Когда мы добрались до штаба «Патриотической обороны», я оставил своего спутника на улице, а сам вошел в ворота. В дверях я натолкнулся на уже знакомого мужчину с перевязанной рукой.

— С кем я могу поговорить по очень срочному делу? — спросил я, забыв даже поздороваться.

— Нет таких срочных дел, которые нельзя было бы разрешить, сказав раньше здравствуйте.

— Здрасте!

— Что у тебя стряслось? Я уполномоченный по срочным- и менее срочным делам. Слушаю тебя.

Я поспешил сообщить, что раздобыл десять телег.

— Порожних?

— Все равно что порожних. Они полны бумаги.

— Какой бумаги? Для ловли мух?

— Какой-то хлам. Архивы.

— Чьи архивы?

— Молдовы. Их привез один человек. Нет смысла говорить, что он хочет.

— А что же именно?

Я прыснул от смеха.

— Он хочет дом. Дом, куда сложить эту макулатуру.

— А где этот человек?

— У ворот.

Мой собеседник бросился вниз, перепрыгивая через три ступеньки, и в одно мгновение был уже на улице. Когда я догнал его, он слушал объяснения старика.

— Это документы Молдовы, сударь! Бумаги, подписанные Кузой, Когэлничану, письма Эминеску, рукописи Крянгэ[3]. Вы найдете там протоколы процессов между помещиками и крепостными, акты о расправе над восставшими в девятьсот седьмом году. В этих возах вся история Молдовы.

Уполномоченный слушал его рассказ с непонятным мне волнением. Я видел, что он затаил дыхание и вот-вот кинется, чтобы заключить старику в объятия.

Но то, что он сделал, было проще и значительно важнее. Он постучал пальцами по стеклу выходившего на улицу окна. Окно открылось, и появилась голова женщины.

— Ольга, не направляй никого в дом на улице Куза Вода. Он пригодится для других целей. — И, показав на возы, добавил — Знаешь, Ольга, что это? Десять возов с традицией. Нашей традицией, Ольга. Традицией свободы!

^{Журнал «Иностранная Литература» №5 С.17-23}