Употреблено

1

Наоми оказалась внутри монитора. Точнее, внутри квартиры в окошке QuickTime на мониторе – маленькой убогой квартирки ученых Селестины и Аристида Аростеги. Она оказалась там, прямо напротив них, а они сидели бок о бок на старом диване – кажется, бордовом, кажется, в рубчик – и беседовали с невидимым в кадре интервьюером. Наоми вошла и в акустическое пространство дома Аростеги – воткнула в уши белые пластиковые “затычки”.

Она ощущала глубину пространства, и головы супругов виделись ей объемными – эти двое, глубокомысленные, с чувственными лицами, походили друг на друга, как брат с сестрой. Она обоняла запах книг, втиснутых в книжные полки за спинами Аростеги, чувствовала исходящий от Селестины и Аристида неистовый интеллектуальный пыл. В кадре все было резким – дело в видеосистеме, думала Наоми, в маленьких CCD– и CMOS-сенсорах, в свойствах канала передачи информации, – вот почему ощущение пространственности комнаты, и книг, и лиц усиливалось.

Говорила Селестина, в пальцах ее тлела сигарета “Голуаз”. Ногти Селестины были покрыты лаком свекольного цвета – а может, черного (монитор у Наоми слегка маджентил), – волосы стянуты на макушке в живописный небрежный пучок, кончики выбившихся прядок вились у горла.

– В общем, когда никаких желаний у тебя больше нет, ты мертв. Даже желание иметь продукт, товар лучше, чем совсем никаких желаний. Желания купить фотоаппарат, например, пусть дешевый, пусть пижонский, достаточно, чтобы отогнать смерть. – Она лукаво улыбнулась, округлив губы, сделала затяжку. – При условии, конечно, что желание подлинное.

Бесшумно выдохнула дым, хихикнула.

Селестине было шестьдесят два, однако она относилась к интеллектуальной разновидности шестидесятилетних, в европейском духе, а не к той, что часто встречается в супермаркетах Среднего Запада. Наоми изумлялась приятности этой женщины, витавшему вокруг нее духу изящества и трагизма, тому, как дерзко она откидывалась на диван, отчего украшения ее будто оживали. Она никогда еще не слышала, как Селестина говорит, немногочисленные интервью появились в Сети только сейчас, само собой, из-за убийства. Голос у Селестины был хриплый, волнующий, а английский уверенный, бойкий и убийственно правильный. Эта женщина, теперь уже мертвая, смутила Наоми.

Селестина томно обернулась к Аристиду. Вырвавшийся из ее рта и ноздрей дым поплыл в его сторону, Селестина будто передавала супругу призрачную эстафетную палочку. Он набрал воздуха в грудь, одновременно вдыхая дым, и продолжил ее мысль:

– Даже если никогда не получишь этого или, получив, не сможешь воспользоваться. Все равно, главное – желать. Посмотрите на маленьких детей. Их желания неистовы.

Говоря, Аристид принялся поглаживать свой галстук, заправленный в ворот элегантного кашемирового свитера с V-образным вырезом. Он будто ласкал одного из этих неистовых малышей, тем, вероятно, и объяснялась разливавшаяся по его лицу блаженная улыбка.

Селестина смотрела на мужа, дожидаясь, пока он оставит в покое галстук, затем снова повернулась к невидимому интервьюеру.

– Вот почему мы считаем, что подлинной литературой современной эпохи может называться только руководство пользователя.

Селестина потянулась вперед, к объективу, продемонстрировав пикантные веснушки в глубине декольте, пошарила за камерой в поисках чего-то, затем откинулась на спинку дивана, держа в руке вместе с сигаретой пухлую белую брошюрку. Она бегло перелистывала страницы, близоруко склонившись над ними – а может, вдыхала запах бумаги, типографской краски? – наконец нашла нужное место и начала читать.

– “Автоматическая вспышка без подавления эффекта «красных глаз». Используйте этот режим, чтобы делать фотографии, на которых нет людей, или если хотите сделать быстрый снимок”.

Она рассмеялась низким, хрипловатым смехом и повторила, на этот раз с драматической интонацией:

– “Используйте этот режим, чтобы делать фотографии, на которых нет людей”, – покачала головой, прикрыла глаза, чтобы полнее почувствовать насыщенность этой фразы. – Хоть один автор прошлого столетия написал что-нибудь столь провокационное, столь желчное?

Кадр с супругами Аростеги съежился, стал размером с ноготь и переместился в левый нижний угол окошка, выпуск новостей меж тем продолжался. Крошечные Аристид и Селестина по-прежнему говорили охотно и непринужденно, один подхватывал слова другого, как опытный гандболист подхватывает брошенный мяч, но Наоми больше их не слышала. Теперь она слушала подчеркнуто серьезный голос диктора, появившегося в основном кадре: “В этой самой квартире Селестины и Аристида Аростеги неподалеку от знаменитой Сорбонны, являющейся частью Парижского университета, и была сделана страшная находка – части расчлененного женского тела, позже признанного телом Селестины Аростеги”.

В маленьком окошке показали крупным планом Аристида, продолжавшего благодушно о чем-то болтать. “Разыскать и допросить ее мужа, известного французского философа и писателя Аристида Аростеги, пока не удалось”. Тут монтажер безжалостно резанул Аристида, и того не стало, а вместо него на экране появились кадры (съемка явно велась с рук), сделанные в крошечной, слишком ярко освещенной кухне, по-видимому, в ночное время. Изображение затем развернули во весь экран, а окошко с диктором ушло в правый верхний угол.

Судмедэксперты в черных хирургических перчатках доставали из холодильника заиндевевшие полиэтиленовые пакеты, фотографировали закопченные кастрюли и сковородки на плите, осматривали тарелки и столовые приборы. Диктор в миниатюре продолжал: “Источник, пожелавший остаться неизвестным, сообщил нам следующее: улики позволяют предположить, что некто приготовил куски расчлененного тела Селестины Аростеги на ее собственной плите и съел”.

Далее в кадре – общий план величественного казенного здания с надписью по-французски “Префектура полиции Парижа”. “Вот как прокомментировал префект Огюст Вернье предположение о том, что Аростеги бежал из страны”. Репортаж продолжился фрагментом интервью со сдержанно-любезным префектом в очках. Дело происходило в битком набитом журналистами помещении, по-видимому, в вестибюле. Голос француза, выражавший сложную гамму эмоций и искреннее чувство, быстро стих, а вместо него довольно равнодушно заскрипел американец: “Мистер Аростеги – наше национальное достояние, равно как и мадам Селестина Моро. Они, супруги-философы, были воплощением французского идеала. Смерть Селестины – национальная трагедия”.

Оператор повернулся к ощетинившейся кинокамерами и диктофонами буйной толпе журналистов, которые наперебой выкрикивали вопросы, затем обратно к префекту. “Аристид Аростеги выехал из страны за три дня до того, как были обнаружены останки его жены. Он намеревался прочесть курс лекций в Азии. В данный момент у нас нет определенных оснований рассматривать его в качестве подозреваемого, хотя, конечно же, здесь не все ясно. Мы действительно не знаем, где именно он находится. Мы его ищем”.

Визг зуммера, означавший, что заработал багажный транспортер, вырвал Наоми из префектуры парижской полиции и вернул в зону выдачи багажа аэропорта Шарля де Голля. Полотно конвейерной ленты дернулось и пришло в движение, только того и ждавшие пассажиры толпой устремились вперед. Кто-то задел ноутбук Наоми, и тот заскользил вниз по ее вытянутым ногам, “затычки” выскочили из ушей Наоми. Она сидела на краешке транспортера и поплатилась за это. Вывернув стопы пальцами вверх, Наоми ухитрилась спасти драгоценный “Макбук Эйр” – он зацепился за носки ее кроссовок. Репортаж об Аростеги, однако, продолжался как ни в чем не бывало, но Наоми захлопнула “Макбук”, до поры до времени погрузив супругов Аростеги в сон.

По рингтону айфона Натан понял, что звонит Наоми: аудиофайл с трелью африканской древесной лягушки она прислала ему как-то по электронной почте. Бог знает почему эти звуки казались ей возбуждающими. Натан сидел на корточках в заднем коридоре клиники Мольнара, на сыром, шершавом бетонном полу, и копался в сумке для фотоаппарата, пытаясь кое-что найти, но это кое-что, подозревал он, взяла Наоми, и понятно тогда, почему она звонит именно сейчас: ее телепатический радар функционирует, как обычно, в весьма оригинальном режиме.

Одной рукой Натан продолжал рыться в сумке, большим пальцем другой нажал “Ответить”.

– Наоми, привет. Ты где?

– В Париже, наконец. Еду на такси в “Крийон”. А ты?

– В премерзком коридоре клиники Мольнара в Будапеште и никак не могу найти в сумке с фотоаппаратом тот 105-миллиметровый объектив для макросъемки, который купил во франкфуртском аэропорту.

Еле уловимая пауза – Натан знал это – могла и не означать, что Наоми повинна в пропаже макрообъектива, скорее всего, разговаривая с ним, она одновременно строчила кому-то на своем “Блэкберри”.

– М-м, можешь не искать, он на моем фотике. Я позаимствовала его у тебя тогда, в Милане, помнишь? Ты сказал, он тебе не понадобится.

Натан глубоко вздохнул, проклиная ту минуту, когда убедил Наоми перейти с “Кэнона” на “Никон”, чтобы можно было обмениваться оптикой и всем прочим; страсть к определенным брендам – вот на чем замешана эмоциональная близость в парах, где и он, и она отчаянные фанаты всяческой электроники. Да, свалял дурака. Натан бросил копаться в сумке.

– Так я и думал. Просто понадеялся, что вся эта история мне привиделась. Мне, знаешь ли, часто снится, что я сам отдаю тебе свои вещи.

Наоми фыркнула.

– Тебе в самом деле без него не обойтись? Зачем тебе вдруг понадобилось макро?

– Буду снимать операцию. Думал, меня в жизни туда не пустят, а они так обрадовались: хорошо, говорят, что можно все это зафиксировать. Хотел поставить макролинзу на запасной фотоаппарат. Эти венгерские медики такие чудны́е, наверняка роскошные крупные планы получились бы. Может, миру оно и ни к чему, но для истории пригодится. Для наших архивов.

Пауза – Наоми по-прежнему работала в мультизадачном режиме, разговор подвисал, отчего Натан приходил в бешенство. Но это же Наоми, так что будь добр, скушай.

– Ну прости. Кто же мог знать?

– Не бери в голову. У тебя потребность, конечно, острее.

– Мои потребности всегда острее. И вообще я очень требовательна. А макролинза мне нужна для портретов. Организовала парочку конфиденциальных встреч с кое-какими типами из французской полиции. Хочу, чтобы на их лицах каждая пора была видна.

Натан прислонился спиной к сырой стене коридора. Итак, в наличии только зум 24–70 миллиметров на основном фотоаппарате – D3. Какое приближение может дать эта штука? Вероятно, вполне сносное. А если нужно будет еще приблизить, можно кадрировать изображения с D3. Поживешь с Наоми – научишься быть изобретательным.

– Однако я удивлен, радость моя, что ты решила пачкать ручки, имея дело с живыми людьми. А как же информация из Сети? Что сталось с виртуальной журналистикой? Ведь ею так удобно заниматься, даже из пижамы необязательно вылезать. И в Париж ехать не надо. Можно быть где угодно.

– Если можно быть где угодно, я предпочитаю Париж.

– Погоди, ты сказала “Крийон”? Ты намерена там остановиться или встречаешься с кем-то?

– И то и другое.

– У них же бешеные цены.

– А у меня там свои люди. “Крийон” не будет стоить мне un seul sou[1].

По давней уже привычке Натан немедленно активизировал встроенный подавитель всякого рода подозрений. Нет, “свои люди” Наоми не были сплошь мужчинами, но все они оказывались какими-то пугающе сомнительными, опасными. Чтобы отслеживать непрерывно ветвившуюся сеть знакомств Наоми, пришлось бы импортировать этой девушке весьма замысловатую программу – генератор фракталов, которая бы ежеминутно фиксировала и преобразовывала данные о ее действиях.

– Что ж, наверное, это хорошо, – сказал Натан без особого энтузиазма, пытаясь тем самым предо стеречь ее.

– Да, здорово, – Наоми не обратила внимания на его тон.

Рифленая металлическая дверь в дальнем конце коридора открылась, и освещенный сзади мужской силуэт в операционном халате поманил Натана.

– Пора одеваться, мистер. Доктор Мольнар вас ждет.

Натан кивнул и поднял руку: понял, спасибо, мол. Мужчина помахал ему, призывая поторопиться, и исчез, закрыв за собой дверь.

– Ладно, мне пора. Опухоль вызывает. Расскажи, что у тебя, за пару секунд, а лучше быстрее.

Снова раздражающий мультизадачный сбой – или Наоми просто собиралась с мыслями? – а потом она сказала:

– Аппетитнейшая сексуальная история с французскими философами, убийством, а то и самоубийством и каннибалами. Что у тебя?

– Все то же. Венгерская онкобольная и спорный метод лечения рака груди путем имплантации радиоактивных зерен. Я тебя обожаю.

– Je t’adore aussi[2]. Позвони потом. Пока.

– Пока.

Натан отключил телефон, опустил голову. Замуруйте меня в этом затхлом коридорчике и не ищите больше. Вот он, всегда он – миг яростного внутреннего сопротивления и страха перед необходимостью осуществить нечто, возмущения и даже обиды за то, что нужно совершить некое действие, приняв и риск, и возможность провала. Опухоль, однако, требовала внимания Натана, и требовала настойчиво.

В маленькой, но шикарной мансарде отеля “Крийон” Наоми разлеглась на изящной кушетке рядом с низенькими, узкими застекленными дверьми, ведущими на крошечный, размером с половичок, балкон. С балкона она уже успела снять внутренний дворик и замысловатой конструкции сетку у себя над головой, защищавшую дворик от голубей, уделив, comme d’habitude[3], особое внимание свидетельствам того, что все вокруг приходит в упадок. Как ни роскошен “Крийон”, уж будьте спокойны, время и здесь оставляет следы, замечательно фактурные. Теперь же, привычно устроившись в импровизированном гнезде, сооруженном из коммуникатора, фотоаппаратов, айпада, флеш-карт CF и SD, объективов, коробки с одноразовыми салфетками, сумочек, ручек, маркеров, косметических принадлежностей (минимального набора), чашек, стаканов с остатками кофе и разнообразных соков, а также из зарядных устройств всевозможных форм и размеров, двух ноутбуков, увесистого цифрового магнитофона Nagra Kudelski в матовом алюминиевом корпусе, блокнотов, ежедневников, журналов – свалиться на пол всему этому не давали большая спортивная сумка и рюкзак, – Наоми листала последние сделанные фотографии в Adobe Lightroom и одновременно смотрела новый ролик об Аростеги, только что появившийся на YouTube.

А в третьем окошке, рядом с фотографией изжеванной гнилью рамы гостиничного окна да выцветшего козырька в белую и зеленую полоску над ним, который из-за тонкого металлического каркаса покрылся к тому же полосками ржавчины, была еще одна занятная картинка: сферическая панорама квартиры Аростеги. Наоми лениво водила пальцем по сенсорной панели, зумила, скролила, перемещаясь в тесноте и беспорядке профессорского дома.

Уже знакомый ей диванчик был в узорах из квадратов солнечного света, лившегося сквозь три маленьких окошка, а за ними на другой стороне улицы виднелся кусочек Сорбонны, во всяком случае, так решила Наоми. За диваном стояли перенаселенные книжные шкафы; развернувшись на девяносто градусов, она увидела и другие шкафы, а также стопки бумаг, письма, журналы, документы, которыми было завалено все вокруг – мебель, пол и даже раковина в кухне.

Никакой современной электроники, отметила с улыбкой Наоми, только кассетный магнитофон, маленький телевизор 4:3 с кинескопом – неужели правда черно-белый? – проводной телефон, и все. Ей это понравилось: так и следовало жить двум одержимым французским философам, больше, конечно, походившим на Сартра и Бовуар, чем на Бернара-Анри Леви и Ариэль Домбаль.

Аростеги, казалось, принадлежали к поколению пятидесятых, а то и более раннему (Наоми представила в роли Селестины знойную Симону Синьоре, при условии, конечно, что той удалось бы перевоплотиться в интеллектуалку Бовуар; а вот кто сыграл бы Аристида?). Внедриться в их жизнь значило внедриться в прошлое, и именно туда Наоми хотела попасть. На этот раз ей не нужно было отражения действительного.

В комментарии под окошком сообщалось, что на панораме в самом деле квартира Аростеги до убийства, запечатлел ее какой-то продвинутый студент Аристида (очевидно, с помощью Panorama Tools и “рыбьего глаза”, отметила Наоми) для магистерской диссертации, в которой аскетичный – относительно – стиль жизни Аростеги рассматривался в контексте их теории эволюции консьюмеризма.

Автор комментария замечал сухо, что несчастный аспирант, Эрве Блумквист, ученой степени так и не получил. Наоми наткнулась в интернете на форум студентов Селестины, атмосфера которого напомнила ей французское кино шестидесятых, фильмы “новой волны”. Блумквист был активным участником форума и представал этаким классическим французским озорником в духе Жан-Пьера Лео.

Блумквист намекал, что студентом состоял в любовной связи с обоими супругами и оба его обожали, а позже был наказан, поскольку, имея касательство к частной жизни Аростеги, посмел использовать ее в качестве материала для диссертации, как он сам признавался, “жалкой, жиденькой и паразитической”. Наоми отправила сама себе по электронной почте напоминание связаться с Блумквистом – только эта мнемотехника, кажется, работала. Все остальное терялось в неразберихе Большого гнезда – так именовал Натан опутывавший ее клубок хаоса.

В окошке YouTube тем временем прокручивалась запись интервью супругов, работавших в доме, где жили Аростеги, сделанная в кухне странной планировки в цокольном этаже. Большую часть помещения занимал огромный бетонный цилиндр: по всей видимости, шахта винтовой лестницы, расположенной снаружи, была наполовину вдавлена внутрь кухоньки.

У этого-то покрытого бледно-зеленой штукатуркой столба низенькая крепкая француженка и ее застенчивый усатый муж разговаривали с невидимым интервьюером. Голос женщины, звучавший на удивление молодо, тут же свели с голосом переводчицы, и второй наплыл на первый. Голос переводчицы, солидный, более подобающий зрелой даме, скорее соответствовал образу говорившей.

“Нет, – сказала переводчица. – Этих двоих никто не мог разлучить. Конечно, у обоих было много любовников. Парни, девушки ходили к ним в квартиру, она прямо над нами находится. Мы с Маурицио, бывало, сидим за завтраком здесь, на кухне, и слышим, как они по лестнице спускаются, смеются. Маурицио – мой муж, – женщина робко улыбнулась. – Он мексиканец”.

Маурицио очень мило смутился, взволнованно помахал рукой в камеру и сказал по-английски: “Привет-привет”.

Женщина, о которой только сейчас в строке субтитров жирным шрифтом сообщили неуклюже, что это “мадам Третьякова, хозяйственное обслуживание”, продолжила: “Они здесь ночевали. И жили здесь. Да, были среди их любовников и студенты. Но не только, – она пожала плечами. – Студенты, конечно, делали это из политических и философских соображений. Как всегда. А они были просто вместе. Жили в согласии. Как-то Аростеги все объяснили нам с Маурицио, и мы подумали, что это хорошо, правильно”.

Наоми развернула окно. Изображение заполнило экран целиком, и она очутилась в кухне, стояла рядом с камерой, смотрела на супругов, на облупившуюся эмаль плиты, на кухонные шкафы из ДСП, местами вздувшиеся от влаги, на влажные кухонные полотенца, выплеснувшиеся из открытых ящиков. Она ощущала запах жира и царившую под лестницей сырость.

Оператор, будто почуяв, что Наоми увеличила картинку, тут же стал медленно наезжать камерой на лицо мадам Третьяковой – увидел ее увлажнившиеся глаза и набросился, как акула, почуяв запах крови. Кусая дрожащую губу и проливая слезы, мадам худо-бедно перетерпела крупный план. К счастью, дрожь в ее голосе переводчица передать не пыталась.

“Такие умные, такие интересные, – говорила женщина. – Невозможно представить, чтобы они ревновали друг друга или друга на друга злились. Они были как одно целое. А она болела, это же очевидно. Чем-то неизлечимым. Я по ее глазам поняла. Вероятно, рак мозга. Она так много думала. Все писала, писала что-то. Мне кажется, он убил ее из сострадания. Она сама его попросила. И он убил. А потом, конечно, съел”.

С этими словами мадам глубоко, прерывисто вздохнула, утерла слезы потрепанным кухонным полотенцем, которое держала в руках во время интервью, и улыбнулась. Ошеломленная Наоми, уставившись в окошко почты, открытое в углу экрана, тут же принялась анализировать услышанное. “Не мог же он оставить ее там одну, – пояснила мадам. Она улыбалась блаженно, она делилась откровением. – А как еще он мог забрать Селестину с собой? Вот он и съел ее, а потом бежал и унес ее внутри себя”.

Медицинские защитные очки все портили. Натан ничего не мог разглядеть толком в видоискатель древнего “Никона D3”, пластиковые линзы были слишком далеко от его глаз, очки крутились и соскакивали с носа, когда Натан прижимал к ним фотоаппарат, резинка цеплялась за волосы и мяла светло-голубой бумажный хирургический колпак.

– Все изменилось с появлением СПИДа, – объяснял ему доктор Мольнар. – Теперь кровь опаснее дерьма. Нельзя, чтобы она попала в глаза, в носослезные каналы. Вот мы и надеваем в операционной лыжные очки и катимся с горы, – тут он как-то чуднó покрутил бедрами и руками, – подскакивая на телах пациентов.

А затем Мольнар наклонился к висевшему у Натана на шее диктофону Nagra SD в чехле БДСМ-стиля – черная кожа, ремешки – и задышал в кардиоидный стереомикрофон, похожий на хвост омара:

– Не стесняйтесь, Натан. Я, знаете ли, отъявленный честолюбец. Подойдите ближе. Заполните кадр. Это ведь правило номер один для фотографа, а? Заполнить кадр?

– Говорят, да, – откликнулся Натан.

– Итак, вы писали, что были медицинским журналистом, которого “неудержимый поток мультимедийных технологий” заставил сделаться заодно фотографом, оператором и звукорежиссером, поэтому вам сейчас, вероятно, тяжеловато. Я подскажу.

Наоми тоже, не сговариваясь с Натаном, купила диктофон – модель ML, теперь уже снятую с производства (новость эта однажды ее убьет), – в амстердамском аэропорту Схипхол. Они стали завсегдатаями магазинов электроники в аэропортах, правда, чаще бывали там порознь.

Дошло до того, что среди коробочек со штепсельными адаптерами и картами памяти Наоми и Натан буквально могли различить следы присутствия друг друга. Они обсуждали наборы запасных линз и фотоаппараты-мыльницы в Ферихеде, Схипхоле, Да Винчи. Отправляли друг другу списки покупок в электронных письмах и эсэмэсках, сообщая о самых низких ценах и скидках.

– Я бы снял очки, доктор Мольнар, ей-богу. Они явно не предназначены для фотографов.

– Для вас просто Золтан, Натан. Конечно, снимите. Этот здоровенный фотоаппарат защитит ваши глаза, если что.

Доктор Мольнар рассмеялся – желчный, нехороший смех, подумал Натан, – и унесся вихрем к противоположному краю операционного стола мимо вереницы открытых окон, в которые проникали приглушенное жужжание городского улья и брызги утреннего света, живописно ложившиеся на грязный щербатый кафель.

Натан сделал несколько снимков кружащего у стола Мольнара, который, судя по его телодвижениям, позировал с удовольствием.

– Открытые окна в операционной – это необычно, – не удержался от замечания Натан.

– С коммуникациями в больнице беда, знаете ли, кондиционеры не работают. Слава богу, окна есть. Здание очень старое.

Наконец доктор занял свое место у стола – два ассистента расположились по бокам – и взмахнул над ним руками, будто призывая духов.

– Но оборудование, как видите, превосходное. Первоклассное, ультрасовременное.

Натан послушно принялся тщательнейшим образом фотографировать оборудование и постепенно дошел до головы пациентки, которую скрывала, отделяя от тела, рамка, завешенная куском медицинской ткани, тоже светло-голубой. Автономная голова казалась погруженной скорее в дремоту, чем в анестезиологический сон, и была очень красивой. Короткие темные волосы, славянские скулы, большой рот, изящно заостренный подбородок с ямочкой. Натан ее чуть не сфотографировал.

– Вы, вижу, не меняете объективы. У последнего фотокорреспондента, что тут снимал, был целый патронташ объективов. То один прикрутит, то другой – кино…

– Вы весьма наблюдательны, – заметил Натан. Комплименты доктору Мольнару, очевидно, не надоедали, а Натану доставляло извращенное удовольствие находить способы неявно ему польстить. – Иногда я ношу с собой второй фотоаппарат с макро. Но вообще современные объективы с зумом в основном качественнее старых с постоянным фокусом. Изучали фотографию?

Доктор Мольнар улыбнулся под маской.

– Я совладелец ресторанчика при гостинице в Пеште. Непременно заходите. Будете моим особым гостем. Так там все стены увешаны моими фотографиями обнаженной натуры. Но такие штуковины, – зажимом причудливой формы доктор указал на “Никон”, – я не использую. Я поклонник аналоговой техники. Пленка среднего формата, и больше мне ничего не нужно. Фотоаппарат медленный, громоздкий, неуклюжий, но на фото изумительна каждая деталь. Ее можно лизнуть. Можно попробовать на вкус.

Маска доктора оттопырилась – совершая движения языком, он демонстрировал свой подход к фотографии. В первых беседах с Натаном Мольнар уже заявлял, что первоначально хирургия привлекла его именно как тактильная сфера; соображениями тактильности он руководствовался во всем. И не упускал случая напомнить Натану об этом.

Затем, не меняя тона, плавно – плавность эта показалась Натану исключительным умением венгров – доктор Мольнар перешел к другой теме и спросил:

– Вы знакомы с нашей пациенткой, Натан? Она из Словении. Une belle Slave[4].

Мольнар глянул за рамку и весело, с обезоруживающей словоохотливостью обратился к отделенной голове:

– Дуня, познакомься, это Натан. Ты дала письменное согласие на его присутствие, и вот он здесь, с нами. Поздоровайся же с ним.

Сначала Натан подумал, любезный доктор шутит; Мольнар всячески подчеркивал, что его подход к хирургии не лишен известной доли легкомыслия, и болтать со спящим под наркозом пациентом было, без сомнения, в духе Мольнара. Однако, к удивлению Натана, веки Дуни неуверенно задрожали, она пошевелила языком и губами, словно хотела пить, и сделала короткий быстрый вдох – почти зевнула.

– Проснулась, – сказал Мольнар. – Прелесть моя. Здравствуй, милая.

Между пациенткой и доктором пробежало что-то глубоко интимное, какая-то волна, и Натан деликатно отступил назад. Ноги в бахилах скользили по полу. Неужели у этих двоих была связь? Вряд ли все можно списать на своеобразный стиль общения с больными, принятый в Венгрии. Обтянутыми латексом кончиками пальцев Мольнар коснулся своего скрытого маской рта и приложил стерильный поцелуй к Дуниным губам. Она хихикнула, затем коротко отключилась и снова пришла в себя.

– Поговори с Натаном, – предложил Дуне Мольнар и, кивнув, отошел: ему было чем заняться.

Дуня с трудом сфокусировала взгляд на Натане – механически, словно наводила объектив на резкость. А потом сказала:

– Да-да, сфотографируйте меня в таком виде. Это жестоко, но я так хочу. Золтан гадкий. Гадкий доктор. Приехал побеседовать со мной, остался, и мы долго были вдвоем у меня дома, в моем родном городе…

Снова полупьяный смешок.

– …где-то в Словении. Не помню, как он называется.

– Любляна, – подсказал Мольнар. Вместе с ассистентами он стоял в изножье операционного стола и раскладывал инструменты.

– Благодарю, гадкий доктор. Это, знаете ли, ваша вина, что я ничего не помню. Вам только бы меня одурманить.

Натан принялся фотографировать Дунино лицо. Она повернулась к объективу, как подсолнух к солнцу. Натан, человек щепетильный, решил в поездках не снимать видео, слишком много хлопот: носители, периферия, прочие технические премудрости, и сейчас пожалел об этом. Если бы, конечно, он мог позволить себе новый D4, который и видео прилично пишет… Но угнаться за технологическим прогрессом, неудержимым, как вулканическая лава, Натан не мог при всем отчаянном желании. А Наоми вовсе не была такой разборчивой. Такой недоверчивой. Она уже купила в Хитроу новую видеокамеру неизвестного китайского производителя с высоким разрешением, скачала какой-то мутный, азиатских разработчиков видеоредактор для тяжелых видеофайлов. Она бы и на свой коммуникатор записала Мольнара и его шутливый треп, пусть даже картинка – сплошное зерно. Ну ладно, ничего не поделаешь. В конце концов, есть диктофон со стереомикрофоном, а если прижмет, можно воспользоваться микрофоном для фотоаппарата и после добавить к каждому снимку звуковой файл.

– Вы очень красивый, Натан, – сказала Дуня и тут же впала в забытье.

Натан присел, чтобы снизу сделать широкоугольный снимок: на переднем плане – Дунино лицо, на заднем – анестезиолог, крепкий, волосатый, безмолвный.

– Забудьте о лице, Натан. Нас интересует грудь. Подойдите, встаньте рядом.

Натан сфотографировал, встал, подошел к Мольнару. Доктор откинул салфетку из медицинской ткани – на сей раз оранжевой, прикрывавшую Дунину грудь. Груди у нее были очень полные и в холодном свете хирургического светильника, возвышавшегося над столом, казались голубоватыми и нереальными. Натану хотелось передать производимый этим освещением эффект, именно поэтому он редко снимал со вспышкой, которая перебивала внешний свет. С десяток прозрачных пластиковых трубочек, тонких, как проволока, торчало из каждой груди, что придавало им вид зонтиков, вывернутых наизнанку сильным ветром.

– Снимите лучше это. Если хорошо получится, напечатаю и повешу у себя в ресторане.

– У вас в ресторане висят снимки из операционной?

– Нет-нет. Ваш будет первым. Думаете, испортят аппетит?

– Мне испортят, за это я вам ручаюсь.

Доктор расхохотался. От его упругого смеха маска надувалась и опадала. Мольнар согнулся пополам. Натану показалось, маска сейчас лопнет по шву. Он обвел взглядом остальных. Кто-то подмигнул Натану и пожал плечами. Мольнар, что тут скажешь. Обычное дело. Наконец доктор выпрямился и с некоторым усилием взял себя в руки.

– Я вас шокирую? А мы тут любим пошутить. В операционной это очень даже кстати. Операция, в конце концов, тоже шоу.

– Да, – кивнул Натан, – вы мне уже говорили.

Он поднес фотоаппарат к лицу, посмотрел в видоискатель, пожалел, что нет макрообъектива. Придется взять как можно крупнее, насколько позволит фокусировка, а потом обрезать кадр. В приближении груди показались Натану живыми существами, морскими животными, прикрепленными, например, к автокормушкам. Может, он надышался анестетика, пары которого витают в палате, поэтому в голову приходят такие странные образы? Натан тряхнул головой.

– Вам ведь хочется меня шокировать, а, доктор? – Натан медленно перемещал “Никон” над грудью, утыканной трубочками, плавно поворачивая пальцем кольцо зуммирования. Нос его расплющился о жидкокристаллический дисплей на задней поверхности фотоаппарата – Натан смотрел в видоискатель левым, более острым глазом и, когда произносил что-нибудь, кривил рот, как делают курильщики, разговаривая с сигаретой во рту, чтобы не дышать дымом на собеседника. – У меня такое чувство.

– Мне лишь хочется быть забавным. – Мольнар взял в руки ванночку из нержавейки, поковырял в ней указательным пальцем, словно старатель, моющий золото. – Для вашей будущей статьи в “Нью-Йоркере”. Всегда мечтал стать героем “Медицинской хроники”. Честолюбие тешит, и для дела польза.

Натан засмеялся, но снимать не перестал.

– Попасть в “Нью-Йоркер” – все равно что джек-пот сорвать. Этот репортаж я делаю наудачу.

– “Сорвать джекпот” – симпатичное выражение. Но человек должен надеяться. Я надеюсь на “Нью-Йоркер”.

– Честно говоря, и я надеюсь. Увы, профессиональная репутация у меня неважная. Медицинский факультет я так и не окончил.

Мольнар перестал возиться с ванночкой и посмотрел Натану в объектив.

– Положим, и я не окончил. Что не помешало мне сделать блестящую карьеру. И вас, я уверен, это тоже не остановит.

Натан не удержался, посмотрел на Дуню: слышала ли? Та в беспамятстве мотала головой, беспрестанно шевелила губами, улыбаясь на все лады, но глаз не открывала. Она летала где-то далеко. Мольнар сразу уловил, что означает взгляд Натана.

– Дуня все про меня знает. Когда я учился на медфаке, в Восточной Европе настали неспокойные времена. Беспорядок был в порядке вещей. Американцам не понять. Хотите взглянуть? Можно сделать хороший снимок.

Мольнар протянул ему ванночку, и Натан увидел десятки крошечных металлических гранул. Доктор потряс ванночку, гранулы засверкали, загремели. Кадр и впрямь вышел бы отличный – с макрообъективом 105 мм, который был у Наоми. Натан покрутил кольцо зума, установил фокусное 70 мм, затем повернул обратно – на 24 мм: приближение все равно недостаточное, чтобы получить идеальную картинку загадочного содержимого лотка. Тогда возьмем в кадр руки Мольнара, они тоже интересны, особенно когда доктор помешивает гранулы пальцем. Даже в перчатках видно, какие узловатые, артритичные у Мольнара кисти. Пальцы с неестественно раздутыми суставами похожи на гоблинов, одетых в полупрозрачные платья из латекса. (Опять анестетические пары´?) Да, теперь объектом съемки стали именно руки. Насколько ловки эти больные пальцы во время операции? Может, где-нибудь рядом с отелем есть магазин “Никон”? Сдерут, конечно, втридорога, но кто знает, когда теперь они с Наоми увидятся. А макролинза ему необходима. Натана все больше интересовал макроскопический уровень медицины, правда, он не знал, какую пользу можно извлечь из этого интереса. Врачей-специалистов много, но их инструменты прозаичны, как инструменты ремесленников, даже уродливы. Они не художники. А Натан?

– Симпатичные. Что это, Золтан?

– Я готовлюсь провести иссечение множественных опухолей. У пациентки в груди много отдельных новообразований, но они не очень агрессивны, поэтому повяжем розовые ленточки[5] и сохраним ей грудь, удалив только опухоли. Для этого мы имплантируем по 120 радиоактивных зерен, то есть радионуклидов йод-125, покрытых титановой оболочкой, в каждую молочную железу, и разместим их вокруг опухолей. – Взмахом руки Мольнар обвел аппаратуру, мониторы вокруг операционного стола. – Это наша ультразвуковая 3D-система наведения. Каждую гранулу нужно расположить с точностью до сотой доли миллиметра внутри неоднородной ткани. Чувствую себя летчиком, у которого, кроме радара, никаких приборов.

Натан двигался следом за Мольнаром. Обнаружил замечательный ракурс: поблескивающий лоток в руках доктора на переднем плане и Дунины груди, будто опутанные паутиной, – на заднем. Свет хирургического светильника плюс превосходная высокая светочувствительность D3 – глубина резкости получалась достаточной, чтобы взять и передний план, и груди в фокусе. Натан строчил из фотоаппарата, звук щелчков композитного затвора из кевлара и углепластика отражался от облупившегося кафеля на стенах, и палата наполнялась эхом. Мольнар громко крикнул:

– А все-таки хорошо, что вы не снимаете на пленку! Ее грудь скоро станет радиоактивной, и пленка засветилась бы.