Уральские стихи

Немолод очень лад баллад,

но если слова болят

и слова говорят про то, что болят,

молодеет и лад баллад.

Половину сердца отдаю.

Не берешь? Всего отдать не смею,

Безраздельно я им не владею.

Я боец. И каждый день в бою.

Без него нельзя — крута дорога.

Отдаю полсердца и молю:

Если ты подумаешь немного,

То поймешь, как я тебя люблю…

Чем пахнет дым весеннего костра?

Я знаю — детством… Перед Первым мая

Костер дымится посреди двора,

И, грустный, ничего не понимая,

Растерянный, пытаюсь я постичь,

Как это вдруг дымок весенний может

Напомнить день, что был когда–то прожит.

Охотнику припомнилась бы дичь,

Зажаренная на костре вечернем,

А рыболову — вкусная уха,

Геологу — стакан из лопуха,

И все это имело бы значенье…

Где ты, мой друг? Нам встретиться пора.

Молчание тревожить начинает…

Скажи мне, что тебе напоминает

Дымок весенний посреди двора?

Нам хорошо. Лежит земля большая —

Земля широких дымчатых путей —

Курганами, стенами крепостей,

Столетними дубами окружая.

И кажется, достаточно шагнуть —

И ты коснешься в сумеречном свете

Чужой шинели, ощутив тот ветер,

Что смог ее когда–то распахнуть.

И хорошо мне в этом окруженьи,

Где локоть к локтю сдвинуты века,

Где, продолжая старое сраженье,

Уже вступают новые войска.

Мой дом богат. Я берегу наследство,

Поэтому мне дороги равно

И песенки, заученные с детства,

И образы, любимые давно.

Они со мной, в больших и крепко сшитых

И также крепко стиснутых томах…

Наверно, очень холодно в домах

Высоких, неуютных, необжитых.

Наверно, очень трудно сознавать,

Что в доме невозможно обогреться,

А если вдруг придется воевать,

То не на что рукою опереться.

Мой дом богат. За мной отцы и деды.

Лежит, с утра дорогами пыля,

При нас уже узнавшая победы,

До нас еще обжитая земля!

Ты больше года ждешь меня, Светлана,

Как ждут больших, но очень редких встреч,

И, обращаясь к зыби океана,

Лишь наши льдины просишь поберечь.

— Ласкай ее, но сильным дуновеньем

Суровых ласк ее не растопи,

Не раздави при первом столкновеньи,

А если можно, более скрепи.

Но океан штормами отвечает…

Ты ждешь меня к домашнему огню,

Ты слово ждешь, а я привык к молчанью —

Придет оно, и я не прогоню.

Когда уйду из ледяного плена —

Смогу на юго–запад повернуть,

Ворваться в дом, раскрыть пальто мгновенно

И свежим ветром на тебя пахнуть.

И дрогнешь ты от ветра ледяного

И вдруг поймешь, что я не просто скуп,

Что есть движенья посильнее слова,

Которое давно уже готово

Слететь с моих полураскрытых губ.

Дом возведен, и мастер кроет крышу,

Поднявшись надо мною высоко,

И я внизу его удары слышу —

Железо гнет уверенно, легко,

Скрепляет лист одним ударом точным,

И дела нет ему до красоты:

Она придет и ляжет на листы

Росой, снежинкой, лепестком цветочным.

Прекрасное сопутствует всегда

Простым и ясным истинам — мгновенно,

Коснется их и, словно без труда,

Им придает какой–то свой оттенок.

Кто нам сказал, откуда мы могли

Узнать, что смерть почетна лишь в походе,

Во льдах на ледокольном пароходе,

В песках пустыни, на краю земли?

Такая смерть запомнится, и это

Известно нам с мальчишеской поры…

А где же будут умирать поэты,

Монтеры, сталевары, гончары?

Неужли им, когда проглянет проседь

И незаметно скажутся года,

Неужли им свое призванье бросить

И двинуться куда–нибудь — туда?

Легко ль поэту оттолкнуть бумагу,

Перо забыть, утратить мастерство

И в новом деле проявить отвагу

И смерть найти, достойную его!

Пусть он уйдет с ледовым караваном,

Но ведь работа — плоть его души:

Она его найдет за океаном,

Притащит и потребует: пиши!

И у стола, вернувшись из побега,

Он головой на руки упадет

И лишь под утро к сердцу человека

Кратчайший путь, измучившись, найдет.

Ни в чем нельзя идти до половины —

Ведь в каждом деле, в каждом ремесле

Свои высоты и свои глубины,

Не знающие равных на земле.

И ломка льдов на ломку строк похожа,

Песок пустыни схож с пустым листом.

Чем дело ближе, тем оно дороже,

Тем смерть почетней, но о ней потом…

Штык должен поломаться, но в сраженьи…

Когда сраженный падает в дыму,

Последнее предсмертное движенье

Он отдает призванью своему.

Ты возмужал. Мужают от любви.

Тебе даны и нежность и суровость.

Легко и трудно! Крикни, позови,

Открой им романтическую повесть.

Навстречу ветру двинь свое плечо —

Уму теперь не выдержать удара…

Так возникает ощущенье дара,

Которого не чувствовал еще.

Ваятелем, художником, поэтом?

Достать резец, достать кусок холста,

Достать перо, бумаги пол–листа —

И все готово — дело только в этом.

И все тебе смешно, что до сих пор

Ты собственного дара не заметил.

Большой и трудный разрешился спор

И всем своим противникам ответил.

А мир вокруг полночный, голубой

И нет минуты лишней догадаться,

Что это будет вечно повторяться,

Что было так со всеми, как с тобой

Не думаешь ли ты, что иногда

Я молчалив не вовремя, не в меру?

Ты возмужаешь и в мои года

Последуешь такому же примеру:

Уедешь в даль и не пришлешь письма,

И женщина — она поймет сама,

Что стал давно скупой военной сводкой

Твой трудный день, а ночь — такой короткой.

Она поймет — не время отвечать;

Враги, как видно, долго не сдавались,

День к вечеру, бойцы навоевались,

Наговорились, можно помолчать.

Она поймет — продлит в молчаньи сроки

И под конец придумает сама

Рассказ о том, что два твои письма

Случайно затерялись по дороге.

Оставив все, уйдет за город в степи

Забыться, посмотреть на облака,

На те, что ты, быть может, видел в небе,

Теряя след ружейного дымка.

И в самом деле — ты ль их не заметил,

Когда они летели над тобой?

То было в полдень, начинался бой,

И ты на выстрел выстрелом ответил.

И посмотрел в ту сторону, туда,

Где облака, мелькнув над ними, скрылись…

И дни и годы многие забылись,

А этот будет памятен всегда.

В куске слюды, в слоистом сланце

Чуть виден крупный изумруд.

В тугой зажим его берут,

Чтоб спять с него слоистый панцирь.

Сначала бережно иглой

Снимают с камня первый слой.

Потом еще — и ярче зелень,

Свет камня мягче и теплей…

Как на листке среди полей,

На нем, казалось, пыль осела,

Но рукавом ее сотру —

Он станет гуще и темнее…

За слоем слой — кристалл крупнее,

И вот наградою за труд,

Откинув свой прозрачный панцирь,

В ладони, пыльные от сланца,

Зеленый выпал изумруд.

И то, что мастеру казалось

Еще не понятым, пока

Прохлады камня не касалась

Его горячая рука,

Теперь представилось точнее,

А мысль — живее и ясней,

И, прежде робок перед нею, —

Он возвышается над ней.

Отдавшись надолго исканьям,

Упрямо занят он одним —

Строеньем маленького камня,

Его разгадкой.

Перед ним

Лежит кристаллик аметиста.

Да вот он с пятнышком, смотри, —

Чуть–чуть расплывчатым, цветистым,

Сгущенным в капельку внутри.

Вот тут и надо в камне крепком

Наметить так свеченья нить,

И так сточить его о трепел,

И так умело огранить,

Чтоб эта капелька цветная

Сама по камню разлилась.

И он возьмет, —

он это знает, —

Как прежде брал, над нею власть.

Тогда ты глянешь на природу,

Уже на все ее черты,

Сквозь фиолетовую воду

Какой–то высшей чистоты.

Лететь в туман и, обойдя скалу,

Врубиться в лед и вот с жестяной

кружкой

Пред камельком забыться на полу,

Потом, очнувшись, помешать золу,

Пройти к иллюминатору, подушкой

Заткнуть его и вновь присесть в углу.

Не каждому такое… Ничего, —

Настанет март, откроется дорога,

Ты выберешься в мир, но для того,

Чтоб осмотреться, отдохнуть немного.

Тогда ты вспомнишь чертову скалу,

И еле обозначится в углу

Тот камелек, та ледяная кружка,

Которую ты уронил в золу,

Иллюминатор палубный, подушка,

Теперь уже примерзшая к стеклу.

Когда я вдруг подумаю о войнах,

Я вижу степь и облако над нею…

Оно одно из самых беспокойных,

Становится все больше, все темнее.

И, легкости в полете не теряя,

Клубясь и перестраиваясь, крепнет —

Порывистое, синее по краю,

С едва заметной молнией на гребне.

В тот день, когда пошли мы в наступленье,

Пошли впервые, приминая стебли, —

В тот день я видел ясень в отдаленье

И грозовое облако над степью.

Скажу друзьям и знаю — буду понят:

Они на миг дела свои отложат

И что–нибудь совсем другое вспомнят —

Шинель в снегу, снега в лесах, быть может...

Письмо его написано в пути.

Оно сквозит любовью неподкупной…

То мелко, неразборчиво почти,

То чересчур размашисто и крупно,

Ложились на листочке небольшом

Строка к строке — и все с наклоном разным.

Две первых строчки написал он красным,

Другие две — простым карандашом,

Последние — чернилами, с нажимом,

Не сбившись, запятой не пропустив,

Как пишут на предмете недвижимом,

На возвышеньи локоть утвердив.

Что было тем устойчивым предметом?

Дорожный камень, ящик иль седло?

За столько миль письмо меня нашло,

И понял я по всем его приметам,

Как иногда в походах тяжело.

Хотя в письме не сказано об этом.

Четыре часа, пригибаясь, идти.

— Убьют? Но пускай на обратном пути…

Четыре часа, чтобы только связать

Два провода тонких, протянутых скрыто;

Четыре часа, чтобы только сказать

Два слова коротких: — Атака отбита!

Еще, еще, — за горные кряжи,

А там на бивуак: устроим зимний лагерь,

Из кедровых ветвей поставим шалаши,

К огню присядем, отогреем фляги…

Когда потом, в четвертой пятилетке,

Сюда придут разведать мастера,

Они увидят кедровые ветки

И черный круг от нашего костра.

Увидят и подумают о том,

Что здесь когда–то был уже геолог,

И север им покажется потом

Не так суров и путь не так уж долог.

Атака началась, и снова

Пальба ружейная слышна.

А где–то там, в лесу сосновом,

От нас на выстрел — тишина.

Через поля огня и грома,

Присяге воинской верны,

Пробьемся мы к порогу дома, —

И там не будет тишины.

Затормошат, возьмут за плечи…

Да где под крышею одной —

Под нашей крышей! — радость встречи

Могла ужиться с тишиной?!

Шел молчаливо маленький отряд,

Тянулся дым налево и направо —

Один лишь дым, но люди говорят,

Что нам сопутствовала слава.

В снегу на тропке оставляя след,

Мы вдаль уйдем за нашим командиром,

А шум шагов и через много лет

Все так же будет властвовать над миром.

Его потомки станут повторять

И, о минувшем складывая думу,

Свое сердцебиение сверять

По этому торжественному шуму.

Садись поближе к огоньку,

Пока горит еще береста…

Когда есть место камельку,

У камелька найдется место.

Вот тут щепотка табака,

А вот и кружка жестяная.

В боях помятая слегка

И, право, чуточку смешная,

Она причислена давно

К вещам, с которыми теплее…

О край шинели вытри дно,

И жесть покажется светлее.

Другой бы выбросил в старье,

А мы проводим с нею отдых.

Ну не смешно ли, что ее

Мы бережем во всех походах?

Непримечательный такой,

Совсем простой комочек жести,

Но если тут он, под рукой,

То все нам кажется на месте.

Огонь накрыл товарищей твоих…

За пятерых еще ты можешь биться,

Но как ты будешь жить за пятерых?

Остановись и посмотри в их лица.

Перед тобой дорога сталинградца,

И, глянув на товарищей своих,

За пятерых ты должен будешь драться,

А это значит — жить за пятерых.

В тесной землянке под вечер

Выпьем за тех, кто в пути, —

Будет разведчику легче

По лесу ночью идти.

Сумка, винтовка, граната, —

Трудное наше житье.

Только прошу вас, ребята,

Помните слово мое:

Чтобы добыть это право —

Выпить за тех, кто в пути, —

Прежде самим нам со славой

Нужно до цели дойти.

Ты пишешь ночью. Фитильки горят.

Мелькает за страницею страница…

Ты мне такой приснилась… говорят,

Что это только в молодости снится.

Я засижусь над каждою строкой,

Задумаюсь и за полночь отвечу…

Связист–парнишка машет мне рукой,

И я, смеясь, бегу к нему навстречу.

— Пришло письмо? —

Он отвечает: — Есть. —

И взгляд его спокоен, независим;

Но, прочитав, я дам ему прочесть:

Он целый год не получает писем.

Утихнет бой, и скажем мы потом,

Что чем–то малым, может быть листом,

На невысоком яворе густом,

С вершины каменного вала

Отчизна к бою призывала.

Листок на ветке, ветка — на стволе,

А ствол столетний — на родной земле!

Начало формы — это две частицы,

Две линии, сходящихся в одну

В той самой точке, без которой птице

Не суждено подняться в вышину.

Ты стал к станку. Пройдут упрямо фрезы

По только что остывшему литью.

Они пройдут, чтоб окрылить железо,

Придать ему стремительность свою.

И видишь ты: где выстрелов зарницы,

Где две дороги сходятся в одну,

Из–за холма выруливают птицы,

Готовые подняться в вышину.

Любовь к земле. Чем выразить ее?

Любовью к матери? Она со мной повсюду.

Но есть часы, когда и про нее,

Один–единственный, забуду.

Любовью к женщине? Но и она,

Несущая начало нашей смены,

Не будет, может быть, удивлена,

Открыв мои невинные измены.

Не сравнивай ни с чем ее. Живи

Всегда влюбленный, принимай сраженья.

Ни с чем нельзя сравнить такой любви.

Пусть все живое ищет с ней сравненья.

О нем ходила слава по Уралу,

Она дошла и до полей войны.

Но, как нужны солдаты генералу,

А полководцу армии нужны, —

Ему был нужен в курточке потертой

Парнишка у токарного станка.

И мастер, улыбающийся, гордый,

Смотрел на своего ученика.

Молчал парнишка, фрезы подбирал он.

Как видно, понял с первых дней войны,

Что коль нужны солдаты генералам,

А полководцам армии нужны,

То мужественным, доблестным солдатам,

То армиям, бросающимся в бой,

Как никогда нужна его граната,

Его снаряд с отличною резьбой.

Пойми деталь мою, прошу я,

Не как линейку в чертеже,

Пойми ее как мысль большую,

Как чувство лучшее в душе.

Тогда, за гулом нарастая,

Летя к чужому блиндажу,

Как раз такой она и станет,

Как должно быть по чертежу.

Свой горный край все больше познавая,

Родной Свердловск я крепостью назвал

Тут каждый камень -— башня угловая

И каждый холмик — неприступный вал.

Он устремлен в далекие просторы,

Давая взлет прожекторным лучам,

Пуская танки, пробуя моторы,

Испытывая пушки по ночам.

И, как всегда, проснувшись утром рано,

Встречая дымный медленный рассвет,

Мы видим в небе облако тумана,

А под ногами — гусеничный след.

И мостовая блещет, леденея,

Вся в выбоинах старого торца.

Но как кому, а нам она роднее

Иной дороги, гладкой до конца.

И, повернув от нашего порога,

Она летит к горам за горизонт —

Родная нам, та самая дорога,

Которой танки движутся на фронт.

И, улыбаясь первым свердловчанам,

Танкист повел привычную к огню,

Расцвеченную зимними лучами,

Подернутую инеем броню.

Темнеют горы. Горные ручьи,

Гремя, сбегают в заросли густые;

И облака, вначале золотые,

Теряют краски теплые свои;

И проступает в таянии света

Лесная полутьма и тишина…

И попросту не верится, что где–то

В долинах за отрогами — война.

И все же начинается отсюда,

От этих гор, от этих крепостей,

Великое, скрепленное на рудах,

Единство к бою рвущихся частей.

Отсюда начинается движенье

Уральской стали, — с этой крутизны

Она, гремя, бросается в сраженье

И побеждает на полях войны.

Пересекая линию огня,

Твой легкий след мелькнет на льдинах

талых.

Когда совсем в руках твоих усталых

Не станет сил, ты позови меня.

Ты позови — и я тебя услышу

Сквозь самый сильный орудийный гром.

Я не приду, я не поправлю лыжи,

Когда ты вдруг помедлишь за Днепром.

Я был бы рад, но не дойду до талых

Днепровских льдин, до линии огня.

Ты позови, — в руках моих усталых

Сама собой окажется броня.

И новый танк, тот самый, на котором

Стоит пометка: «Выпустить к утру»,

Вдруг оживет, разбуженный мотором,

И через горы двинется к Днепру!

Вы заметили ту, что вечерней дорогою,

В белом платье, высокая, ходит со мной?

Эту девушку парни зовут недотрогою,

А подруги — какой–то смешной.

Если спросят у девушки, чем увлеченная,

Отчего она чаще бывает одна,

Неожиданно просто, ничем не смущенная,

— Я невеста, — ответит она.

И расскажет о том, как к победе готовится,

А с войны завернет на ее огонек.

И, услышав об этом, скромнее становится

Осмелевший сперва паренек.

Он девических рук торопливо касается

И, смущенный раздумьем, уходит во тьму.

Как она говорит и какая красавица,

Вот бы эту невесту ему!

И не знает никто, что невеста украдкою

Иногда загрустит, молчалива, тиха.

Только я улыбнусь, просветленный догадкою,

Что у девушки нет жениха.

Но в награду за все — за мечту ее давнюю

И за то ожиданье, которым живет,

Самый лучший солдат возвратится когда–нибудь

И невестой ее назовет.

О деле мужском, о войне,

Писал ты трехлетнему сыну.

Ты в мальчике видел мужчину

И девочку видел в жене.

Ты девочке милой писал,

Что не к чему плакать отныне.

А то, что тревожит, — мужчине —

Трехлетнему сыну сказал.

Когда–нибудь лет через пять,

Как только он школьником станет,

Она эти письма опять

Из черной шкатулки достанет.

На стопку тетрадей и книг

Солдатские письма положит,

Решив, что и в книгах без них

Твой сын разобраться не сможет.

…Прошел ты в атаке ночной

Последней своею долиной,

И девочка стала женой,

Чтоб вырастить сына мужчиной.

Новой плавкой ночная закончится смена,

А пока над площадкой плывет полумгла,

Сталевар неотступно стоит у мартена

И глядит в синеву смотрового стекла.

А за окнами тучка лиловой полоской

Потянулась на запад, и стало светло,

И заря побежала по крышам Свердловска,

Но весеннее солнце еще не взошло.

Время пробу снимать, и на черные плиты

Сталь стремительно падает струйкой литой.

И к рукам сталевара от капель пролитых

Поднимаются звезды над черной плитой.

А за окнами тени прозрачнее стали,

Проявились озера, совсем рассвело.

Потеснился туман, и раздвинулись дали,

И огромное солнце над лесом взошло.

И тогда, улыбнувшись друзьям молчаливым,

Сталевар направляется к летке, спеша,

Чтобы гибкий металл с золотистым отливом

Зазвенел, закачался в ладонях ковша.

В этих жарких ладонях металл вознесется

В полутемное небо — в литейный пролет…

Летка меркнет — пора: наподобие солнца

Поднимается ковш до предельных высот.

Сталь сверкает в живом непрерывном потоке,

Озаряя лучами громаду стены.

А весеннее солнце, взойдя на востоке,

Покатилось уже по дорогам войны.

Над полями сражений оно вознесется,

Где бойцы на рассвете, ускорив свой шаг,

Одинаково ждали весеннего солнца

И уральского солнца в тяжелых ковшах.

Я помню старенький вокзал,

Себя мальчишкой на перроне…

Я никому не рассказал,

Что видел девочку в вагоне

И смог понять уже тогда

И грусть и радость первой встречи.

Я не сумел сберечь года,

Но чувства — я сумел сберечь их.

От робкой грусти далека,

На небо девочка взглянула

И после третьего звонка,

Смеясь, рукою мне махнула.

Дымок, поднявшись к небесам,

Уплыл за горные отроги…

Летела молодость. Я сам

С тех пор не раз бывал в дороге:

Мелькнет на рельсах ночи тень.

И день встает, но все напрасно, —

И я опять на целый день

Отстал от выдумки прекрасной;

И к двадцати восьми годам,

С живой душой, с мечтой своею,

Со всем, что есть, — я все же там,

Где был тогда оставлен ею.

И как я зорко ни слежу,

Боясь обмана иль ошибки,

Я до сих пор не нахожу

Такой руки, такой улыбки.

А может быть, в отместку мне

Дано мое воображенье,

Чтоб я метался по стране,

Не находя успокоенья;

Иль за разборчивость мою

Меня, быть может, наказали:

«Пускай стоит!» И я стою

На том же стареньком вокзале.

И я стою… Издалека —

Мельканье касок и шинелей…

Подковы стук и блеск штыка

Перед вагоном на панели.

Наш поезд должен отойти.

Еще звонок — и станет легче,

Как будто проще нет пути,

Чем этот, в жизни человечьей.

Качнулся тополь… Ну, пока!

И стало многое дороже.

И вдруг — знакомая рука,

И тот же взгляд, и чувство то же.

Я лишь на миг увидел ту

И что сказать ей — не нашелся.

Но я догнал свою мечту:

День на день все–таки пришелся.

Я долго ждал такого дня,

Хотя и знал, что мир громаден.

Но миг пройдет, и от меня

Теперь она отстанет на день.

Мелькнут сигнальные огни

Теперь не ей, а мне в вагоне.

А ей, как мне в былые дни,

Стоять на стареньком перроне.

Она была совсем близка,

И это правда, не ошибка:

Наивной девочки рука

И взрослой женщины улыбка.

Я никому не рассказал,

Ведь рассказать нельзя об этом,

Но я запомнил тот вокзал

И тот перрон под лунным светом,

Чтобы, пройдя поля в дыму

Сквозь тени сумрака ночного,

Сквозь блески дня опять к нему

Когда–нибудь вернуться снова.

И ничего, что средь огня

Увижу маленькие плечи…

Теперь зависит от меня

Земная радость третьей встречи.

Ее напрасно призывать,

Ей не слова нужны, поверьте, —

Ее пора завоевать,

Отвоевать у самой смерти.

То огни светляками

На дороге ночной,

То звенит лепестками

Колокольчик степной.

Но чем дальше, тем больше

Начинает греметь

Не степной колокольчик,

А набатная медь.

И отстали степные

Светляки, и одни

По дорогам ночные

Побежали огни.

И вело нас полями

Среди дымных теней

Перекатное пламя

Этих черных огней.

Но едва мы достигли —

Пламя снова вдали:

Не за все отомстили,

До конца не дошли.

И, не зная покоя,

Мы брели по земле,

Опаленной рукою

Брали угли в золе

Вместе с горечью пепла,

Вместе с болью земли,

Чтобы ненависть крепла,

Чтобы дальше мы шли.

И когда об отмщеньи

Перестанет греметь,

Ради мирной вечерни,

Колокольная медь,

То, каким бы затишьем

Ни окутало нас,

Мы и после услышим

То, что слышим сейчас:

Как все чаще, все больше

С лепестками во мглу

Наш степной колокольчик

Осыпает золу,

Трубной медью набата

Загремев средь огня.

…До ущелья ребята

Провожают меня.

На пятисотый день войны,

Как на второй, мы писем ждали

От тех, кому всегда верны,

О ком в бою не забывали.

Едва взглянувши на печать,

Уже заранее мы знали —

Кому как надо отвечать

И, улыбнувшись, начинали.

Вот и теперь черкнуть пора,

Как день прошел в огне и громе,

Как ночевали мы вчера

На побережье в старом доме.

Любимой матери своей

Я написал бы так об этом,

Чтобы теплее было ей,

Когда встает она с рассветом.

Примерно так: через порог

Переступили, огляделись

И те, кто с вечера продрог,

К утру у печки отогрелись.

И только ласковой жене,

Чьи письма краткие — с тетрадку,

Напишем правду о войне

И все расскажем по порядку.

Что снилось нам: улыбки жен,

Огонь ли в печке, в окнах свет ли?

А домик был полусожжен,

Полуразрушен, неприветлив.

Но мы ступили за порог,

Зажгли малюсенькую свечку, —

И тот, кто больше всех продрог,

Тот раньше всех увидел печку;

И, посмотрев по сторонам,

Сказал с улыбкою: — Обидно,

Хозяин печь оставил нам

И груду книг, а дров не видно.

Хозяин — где он? Не позвать…

За ним легли–морские дали.

Не собирались зимовать,

Огня не жгли, гостей не ждали.

— А если взять нам пачку книг,

Товарищ мой промолвил тихо, —

Пожалуй, будет среди них

Одна нестоящая книга?

Из пыльной груды поднял том,

Поднес его поближе к свету,

Сказал, склоняясь над листом:

— Какую хочешь, но не эту…

Перебирая целый час

Флобера, Пушкина, Уэллса,

Сказал, вздохнув, один из нас:

— А я, товарищи, согрелся…

Присел на корточки в углу

И, подобрав огарок свечки,

Забылся с книгой на полу,

Да и заснул у старой печки.

Затихли мы, стянув к плечам

Свои солдатские шинели;

Как раньше в поле по ночам,

Теперь у печки коченели.

И только знаешь ты одна —

Нам отогреться удалось ли.

А мать любимая — она

Об этих днях узнает после.

Сбегаю к морю крутой тропинкой —

Вперед плечом,

Уже взволнован любой рябинкой,

Любым лучом.

Бегу на берег тропой приморской

Издалека.

Пусть только пепел холодной горсткой

Взамен песка;

Пусть нет ни ласки, ни просто солнца

В его волне, —

Я все же знаю, как отнесется

Оно ко мне.

Я тут родился и был воспитан

В родном дому,

И вот, разлукой не раз испытан,

Тянусь к нему…

На старых скалах у батареи

Стоят враги;

И море просит: приди скорее

И помоги.

Ты помнишь камни? — Я помню камни

На берегу.

Морская свежесть — она близка мне, —

Я помогу.

Ты помнишь тополь? Листочек липкий

В воде морской?

Я помню тополь — высокий, гибкий

И молодой.

Ты помнишь домик — один в Союзе —

Родной порог?

Конечно, помню — крепчайший узел

Земных дорог.

Бегу, упрямый, нетерпеливый,

Гоним волной.

Прибой бушлатов, такой шумливый,

Стоит за мной.

Пусть вихрь и пламя по плоскогорью

Начнут кружить, —

Но нам без этой дороги к морю

Не стоит жить.

Поутру собравшись, помню,

В дальние края,

С вещевым мешком, с гармонью

Прыгнул в поезд я.

Помню, выдали спецовку,

Помню, на заре

Объявили остановку

На Магнит–горе.

Поначалу было вьюжно,

А потом — жара.

И работали мы дружно

С самого утра.

Синий дым от папироски,

Блеск на топоре.

Рядом белые березки

На Магнит–горе.

Жили складно и нескладно,

Было все, друзья.

Домну выстроим — и ладно,

Распрощаюсь я.

И уеду, любо–мило,

Может, в сентябре.

И забуду, что там было,

На Магнит–горе.

Домну выстроили, что же —

Выстроим мартен,

Уезжать никак негоже

От готовых стен.

Ладно, ссориться не буду,

Осень на дворе,

До весны еще побуду

На Магнит–горе.

Ну, остался, а весною

Заново разлад:

Дай уж, думаю, дострою

Этот их прокат.

Строил я и думал, помню,

Об иной поре,

По ночам сидел с гармонью

На Магнит–горе.

Жил в бараке я, сезонник, — -

Темный уголок,

Узковатый подоконник,

Низкий потолок.

Пожелтел барак сосновый

Летом на жаре.

Надо строить город новый

На Магнит–горе.

Я как следует старался,

Строил, а потом

Самый первый перебрался

В самый первый дом.

И пошла со мною Валя —

Ленты в серебре, —

Та, с которой мы бывали

На Магнит–горе.

Видно, сила по названью

Есть у той горы,

А какая — я не знаю

И до сей поры…

На вершине в час заката

Сосны в янтаре.

Хорошо у нас, ребята,

На Магнит–горе!

Какое до холода тусклое,

Решительно–резкое, грозное,

Быть может, доверчиво–грустное,

А может быть, грустно–серьезное, —

Какое у правды лицо?

Веселая ль самоуверенность,

Прямое презренье, изменчивость,

А может быть, просто растерянность,

Мечтательность или застенчивость, —

Какое у правды лицо?

Какое: слегка утомленное,

Спокойное, светлое, нежное,

Чуть скорбное, чуть изумленное,

Почти равнодушно–небрежное, —

Какое у правды лицо?

А правда войдет и отважится,

И скажет, слегка смущена:

«Пришел ты, но часто мне кажется,

Что я у тебя не одна».

Я думал, что самоуверенно

Посмотрит она, не любя,

И вот — улыбаясь растерянно:

«Мне кажется — я у тебя…»

Мелькнула улыбка ответная,

И где–то совсем в уголке

У правды веселая, светлая,

Живая слеза на щеке.

По–зимнему шарфом обмотана,

Выходит любовь на крыльцо

И плачет от счастья… Так вот оно

Какое у правды лицо!

Перед крылечком дома нового

Ты в гимнастерке полинялой

Средь ворохов корья соснового

Стоишь с улыбкою усталой.

Сказать бы ей — и словно нечего,

И ясность глаз ее мешает,

И трогательная доверчивость

Последних сил тебя лишает.

И все слова — неосторожные,

И все движения — прямые…

Да и самой–то невозможно ей

Сейчас найти слова простые.

Как будто волосы упрямые

Чужими спутаны руками,

Как будто ветер стукнул рамою

И стол усыпан лепестками.

Как будто солнце неожиданно

Ввалилось в дом и ослепило,

Еще мгновенье — убежит она

Под свежий ветер, на стропила!

Не убежит, — светла улыбкою

И с новой радостью знакома…

Когда уже смолою липкою

Не будут пахнуть стены дома,

Пусть в нем найдется, как мечтается,

Тот уголок, в котором счастье

С веселым шумом поселяется,

Окно распахивая настежь.

Пусть испытает все как следует,

И пусть придет к ней на рассвете

Все, что пришло в дома с победою:

Счастливый смех, цветы и дети.

Пусть будет все легко и просто ей

Хотя бы в первое мгновенье,

Пусть будет знать она спокойствие,

Но только не успокоенье.

А ты повесь рукой усталою

Среди цветных ее оборок

Ту гимнастерку полинялую,

Чтоб не забыть, как пахнет порох.

Среди мужчин походкой строгой —

Она прошла своей дорогой.

Они пытались посмотреть

В ее глаза его глазами.

Но так сумел он умереть,

Чтоб мы, живые, стали сами

Оберегать ее в пути

И помогли бы, как когда–то,

Глаза такие же найти,

Какие были у солдата.

Мы понимали, что из нас

Не всякий был ее достоин.

И лишь один не поднял глаз —

Невесть с чего печальный воин,

Широкоплечий, молодой,

Весь в орденах, совсем седой.

И тут едва мы не сказали

Ей: «Оглянись!» — ему: «Взгляни!»

Мне так хотелось, чтоб они

Случайно встретились глазами.

Но сердце требует: «Уйди!»　

Их встреча где-то впереди,　

Им не нужна твоя услуга.　

Ты прав: они найдут друг друга!

В трамвайный несмолкающий вагон

Вошел какой–то паренек с гармошкой.

Мы потеснились, огляделся он

И улыбнулся: — Поиграть немножко?..

Дома кружились, и казалось мне,

Что в детстве я, на быстрой карусели,

Что фонари, мелькавшие в окне,

Вокруг стеклярусом висели.

И стал милее каждый огонек,

И начал я смотреть на всех влюбленно.

И вдруг на остановке паренек,

Не попрощавшись, вышел из вагона.

И, радуясь уменью своему

И на ходу лады перебирая,

От световой дорожки в полутьму

Он уходил, по–прежнему играя.

Был по–солдатски шаг его тяжел

И отдавался в переулке мглистом.

Тогда вагон качнулся и пошел

За пареньком — веселым гармонистом.

Казалось, нас та музыка вела,

Что грозным штурмом крепости брала.

В эту домну под горою,

Возле самого пруда,

Дед мой давнею порою

Пламя вдунул навсегда.

И по камню ранних улиц,

Веря будущему дню,

Все у нас в роду тянулись

К негасимому огню.

Все мы доменщики с детства,

Не уступим никому…

Помню, выглянет отец мой

Из окошка в полутьму

И глядит из–под ладони,

Скоро ль кончится завал.

Он по факелу на домне

Все с пригорка узнавал.

Ну и я старался тоже

По–отцовски у огня.

А другие, помоложе,

Те учились у меня.

Сколько мог, стране на славу,

Переплавил я руды.

Вот и дали мне по праву

Полный отдых за труды.

Вдруг — война! Сидеть в покое?

В бой уходит молодежь…

Нет, брат, время не такое.

Здравствуй, домна! Узнаешь?

И гудит она: — По русым

Узнаю тебя усам;

Ты вручил меня безусым,

А теперь явился сам?

Да, явился! Бросил хату.

Дай–ка руки отогреть.

Полагается солдату

Возле пушки умереть…

Пробивая пикой летку,

Думал только об одном.

А когда я вражью глотку

Залил добрым чугуном,

То весною — не хотите ль? —

Говорят ребята мне:

— Вы теперь, как победитель,

Отдыхать должны вдвойне.

Надо вам пожить в покое,

Славой кончилась война.

Нет, брат, время не такое.

Потеснитесь у горна!

Был в роду я не последним,

Прокалился на огне.

С новым планом пятилетним

Справлюсь я, поверьте мне.

И, как все бойцы в России,

Никогда не изменю

Вместе с вами доброй силе —

Негасимому огню!

Меня считают маленьким, нестрогим.

Смешно подумать: разве я такой?

Тогда, конечно, многому и многим

Не уместиться под моей рукой.

Тогда к чему мне все эти долины,

Все эти горы, реки и моря?

Я мог бы жить, ни мрамора, ни глины,

Ни руд уральских в руки не беря.

Я мог бы жить, не отливая пушек,

И, позабыв об огненной реке,

Перебирал бы серебро речушек

За горстью горсть, валяясь на песке.

Я мог бы жить…Нов том–то все и дело,

Что я, конечно, вовсе не такой.

Весь этот край, богатый без предела,

Он жив и счастлив под моей рукой.

Но и не гот я, кто глядит с плаката,

Все разгадав и предрешив давно:

Граненый штык, суровый взгляд солдата

Таким я был мгновение одно.

И потому мне свойственны и робость,

И вечная тревога горняка,

И вместе с тем солдатская суровость:

И строгий вид, и взгляд острей штыка.

И тут слезу, что светится в улыбке,

Среди морщинок след свой проложив,

Ты не прими за слабость по ошибке, —

Я просто счастлив оттого, что жив.

Вот я стою на самом гребне ската,

Ломая пласт и пробуя руду,

А ты сумей узнать во мне солдата,

Пробившегося к мирному труду.

То я смеюсь, то я грущу…

И в самом деле: храбрый малый,

Солдат обстрелянный, бывалый,

Я столько лет тебя ищу.

Душе нельзя угомониться…

Четыре года воевал.

В каких домах не побывал

И у себя и за границей!

Ну что бы взять да и зайти

Вот в этот домик у дороги

И оправдаться на пороге:

Случайно, дескать, по пути.

Присесть у печки, руки грея,

Как после холода атак.

Да, если б можно было так,

То я б нашел тебя скорее.

Ты в этом, может быть, дому…

Я там входил легко как будто.

А здесь не смею почему–то,

И сам не знаю почему.

Шли двое. Молчали. Сперва

Друг друга плечами касались:

Чем дальше, заметно едва,

Они расходясь, удалялись.

Когда бы дорога была

Немного теснее и уже,

Жена незаметно могла

Касаться молчащего мужа,

Касаться знакомой руки,

Как может коснуться подруга,

Как в этой степи васильки

Касаются молча друг друга.

Он мальчика нес на руках,

Смотрел на дорогу угрюмо

И тоже о тех васильках —

О ласке, о нежности думал.

А мальчик, смеясь, лепетал

И папины трогал погоны,

Потом лепетать перестал

И глянул на маму влюбленно,

Назад потянулся — поймать

За локон ее, не иначе.

И молча подвинулась мать

Навстречу ручонке ребячьей.

А мальчик на папу взглянул

С улыбкой, лукавой как будто,

Обоих к себе притянул

И волосы их перепутал.

Отец улыбнулся: — Терпи! —

И радостно мать засмеялась.

И сразу дорога в степи

Обоим тесней показалась.

Что у нас на улице хорошего?

Многим не видать издалека…

Возле сквера, инеем обросшего,

Первый лед ребячьего катка,

Пруд лежит заснеженной равниною,

Где зима дорожкой ледяной

Сторону заводскую старинную

Связывает с новой стороной.

Рудниками, домнами, мартенами

Начиналась улица моя.

На снегу, за каменными стенами,

Розовеют отблески литья.

Но зато в тени вечерней синие,

Необычно свежие снега.

Огоньки колеблются на линии,

И взлетает молнией дуга.

Что со мной? Как никогда, нигде еще,

Хочется промчаться по катку,

Улыбнуться незнакомой девушке,

Низко поклониться старику.

И пойти за детскою коляскою,

С малышом чужим поговорить —

Самой неожиданною ласкою

Всех, кого встречаю, одарить.

А по небу зимнему, играючи,

Вспыхивают отблески огня…

В белой шубке, в белой шапке заячьей,

Посмотрев с улыбкой на меня,

Из калитки выбежала женщина,

Промелькнула к пруду, под уклон…

Хвойными гирляндами увенчана

Белизна незыблемых колонн.

И опять гляжу я с увлечением:

За санями гонится малыш,

В отдаленье с позднего учения

Полк идет, и слышно пенье лыж.

Слышен гром какой–то, и, конечно, я

Вспоминаю, что там, в стороне…

Под окном знакомым баба снежная…

Почему темно в моем окне?

Но пошел и перестал я хмуриться:

В комнате у синего окна,

Чтоб ясней угадывалась улица,

Притаились дочка и жена.

— Здравствуй, папа! Я тебя заметила,

Только ты поднялся на крыльцо. —

И, огня не зажигая, медленно

Наклонил я к девочке лицо.

И, любовь почувствовав дочернюю,

О недавних бедах вспомнил я.

Но спокойно огоньки вечерние

Зажигает улица моя.

Вспоминаю флаг над новой крышею,

Полк на лыжах двинулся в поход.

Гул машин теперь яснее слышу я:

Там, за перелеском, наш завод.

Пусть никто сегодня не волнуется,

Пусть не забывают: мы сильны

Праздником на славной нашей улице,

Счастьем, не боящимся войны!

Нужно было встать не для парада,

Смерть придет — в глаза ей посмотреть,

Ледяные камни Сталинграда

Собственною грудью отогреть;

Надо было горькие утраты

Пережить, глотнув слезу тайком,

Подниматься, бить врагов проклятых —

Доставать снарядом и штыком;

Надо было не одну зарницу

Запалить от уголька в золе,

Перейти заветную границу,

По немецкой двинуться земле.

Он пошел на подвиг, на дерзанье.

Кем он был в свои семнадцать лет?

И, не видя солнца за слезами,

Мать с крыльца смотрела сыну вслед.

Как же он подружится с пехотой

И успеет в деле боевом.

Незнакомый ни с какой работой,

Ни с каким полезным мастерством?

Что он знал? Бывало, из рогатки

Не давал пощады воробью,

Мастерил кораблик из тетрадки

И пускал по первому ручью,

Повторял вчерашние ошибки,

Приходил без варежек с катка.

Даже рядом девичьей улыбки

Не сумел заметить он пока.

И, от солнца заслонясь рукою,

Долго мать смотрела сыну вслед,

Все о том же думая с тоскою:

«Что он знал в свои семнадцать лет?»

С той поры четыре с лишним года

Не был он в отеческом дому…

Он идет веселый из похода,

И березы тянутся к нему

Так, что он невольно замечает

Имена чужие на коре,

Домики горняцкие встречает,

Где и штолен не было в горе;

Видит ежевику на отвалах,

Дым в горах, и вдруг издалека —

Венчики от плавок небывалых,

Красные под вечер облака;

В ручейке из–под породы медной

Не его кораблик, не такой…

Чтобы слишком не было заметно

Перемен в долине за рекой,

Ветер клонит старые скворешни:

«Ты ведь, помнишь, лазал на шесты?»

Но идет он, будто бы нездешний.

«Что с тобой? Ты или не ты?»

Он идет знакомою тропою,

Вспоминая давние года.

«Это я». — «Но что, скажи, с тобою?

Разве ты не мальчик?» И тогда

Он сказал им что–то, на привале

Задымив цигаркою в тени,

И березы тихо закивали —

С полуслова поняли они.

Но пора мне к отчему крылечку,

Я приду к вам после погостить.

Видит: мост наводят через речку

И не могут сваю вколотить.

Вспомнил он скалистый берег правый

Многих рек, открытых на войне,

Вспомнил он ночные переправы:

— Ну–ка, — молвит, — разрешите мне!

И поставил сваю, и осилил

Там, где вряд ли справиться двоим.

И тогда рабочие спросили:

— Кто же ты? — И он ответил им.

И пошел, и видит чей–то «виллис»,

Паренек–шофер у колеса

Чуть не плачет: — Вот, остановились..

— И давно? — Пожалуй, с полчаса. —

Вспомнил он, как на степной дороге

Тягачи подталкивал плечом,

Вспомнил он походы и тревоги —

И давай орудовать ключом.

И загадку взял одним движеньем:

Только глянул — понял, что к чему.

Посмотрел парнишка с уваженьем:

— Кто же ты? — И он сказал ему.

Улыбнулся, глянул на подростка:

— Раз уж ты попался на пути,

Подвези, дружок, до перекрестка.

— Рад стараться! Как не подвезти?!

Соскочив на первом повороте,

Постояв мгновенье над прудом,

Он идет, как следует пехоте —

К шагу шаг, и видит: строят дом.

Вспомнил он, как добрые землянки

Без особых строил чертежей,

Глянул на бревенчатые звенья,

Похвалил и сам венец связал.

И спросил хозяин в удивленьи:

— Кто же ты? — И он ему сказал.

А потом присел неподалеку,

Угостил гвардейским табаком

И опять отправился в дорогу

И домой добрался вечерком.

Под родными с детства небесами

Мать не изменила ничего:

Проводила мальчика слезами

И слезами встретила его;

Улыбнулась, — видно, вспомнить хочет,

Как над ним она имела власть.

— Дай–ка я зашью тебе, — хлопочет, —

Гимнастерка, видишь, порвалась. —

И, обидеть матери не смея,

Молвил он: — Тебя я видеть рад…

Сам зашью, теперь я все умею.

— Кто же ты, мой мальчик?

— Я — солдат.

В усах запутался дымок,

Привычна трубка–носогрейка.

Кузнец искусный, все он мог:

Попробуй кто–нибудь, сумей–ка

Вязать железные узлы,

А что полегче — гнуть с колена…

Его глаза бывали злы,

Когда он взглядывал мгновенно

Через плечо на пьедестал,

Где, и сквозь бронзу гордость выдав,

Крестами, звездами блистал

Двором обласканный Демидов.

И после этого мрачней

Казался мастер в дымной кузне,

Кувалдой бил еще сильней,

Вязал узлы еще искусней.

Обучен тяжкому труду

И закален кузнечным жаром,

Он сбил в семнадцатом году

Тот пьедестал одним ударом.

А сын его в бою погиб.

Он тоже мастер был, — сумей–ка,

Когда, скрывая свой изгиб,

Из–под валов крадется змейка,

Одним движеньем на лету

Сумей, как он, легко и смело

Схватить клещами змейку ту

И под валы загнать умело.

И, перед тем как умереть,

Ему особенно хотелось

До звона змейку разогреть

И показать былую смелость.

Храбрее не было бойца.

Он пал на севере в двадцатом…

А внук седого кузнеца —

Он тоже мастер и прокатом

Владеет смолоду, но так,

Что умолкаешь, удивленный.

Один рывок, один контакт—

И ожил блюминг. Раскаленный

Поплыл брусок из полумглы,

Пригнув углы, как будто плечи,

Сопротивляясь под валы,

Полез по воле человечьей.

Тяжелый слиток. Ничего!

И стан средь грохота и лязга,

Лаская слиток, сжал его —

Не всем под стать такая ласка —

И, приласкав, перевернул,

И под валы опять отбросил.

И мастер с радостью вздохнул,

Забыв о смятой папиросе.

А там, где режут брус литой,

Когда он вытянется рейкой,

В толпе рабочих дед седой,

Сутулый, с трубкой–носогрейкой,

Стоял без шапки… Грому в такт,

По–стариковски беспокоен,

Он говорил: — Вот так! Вот так! —

И слабо взмахивал рукою.

Глотая трубочный дымок,

Он вспоминал о дымной кузне

И все шептал: — Я тоже мог!

А внук — смотри! — еще искусней.

А внук — на самой высоте…

И Русь не та, и мы не те!

Невелика гора Уктусская,

А ведь на всю страну видна.

Стремится к ней девчонка русская,

Пока не грянула весна.

И на горе с зимой прощается

И, озаряя крутизну,

Из–под ладони улыбается,

Заметив издали весну.

И только где капель заслышится

У чуть оттаявшей сосны,

Бежит на самый гребень лыжница

От наступающей весны;

Бежит, едва лыжни касается,

Взбежав, помедлит в вышине,

И вдруг сама с горы бросается

Навстречу ветру и весне.

Последними снежками

Ударила зима,

Метельными платками

Махнула мне с холма.

Ушла и разроняла

Прощальные платки..

За рощей с перевала

Сбежали ручейки

И начали на тропках

Точить рябой ледок.

Но роща не из робких,

Там снег еще глубок.

И подобрался б к роще,

По наледи скользя,

Ручей, какой попроще,

Да через пруд нельзя.

Но мирно, по–соседски,

Всего — через мосты,

Катает Верх–Исетский

Железные листы.

И к ночи под мостами

Блеснет в проломах льда

Холодными листами

Весенняя вода.

Дощатый домик — станция почтовая…

Она все та ж, при свете, в темноте ль.

И тройка с колокольчиком, готовая

Со всех копыт удариться в метель.

Молитва — вслух, а шепотом — проклятие.

Державный штык. Решетчатый глазок.

И тронулся, как в старой хрестоматии,

Подхлестнутый жандармами возок.

Но день шумит не ливнями, а листьями, —

Весенний день, которым я живу.

А я опять встречаюсь с декабристами,

С их памятью, и вот он, наяву,

Дощатый домик, где рукою строгою

Начертано на мраморной доске,

Что провезли их каторжной дорогою

В проклятом государевом возке.

А я иду, и блестки солнца сыплются

На мой рукав сквозь мокрую листву,

И ручейки с утра по щебню зыблются,

Перебирая неба синеву.

И все живое, все непобедимое,

Все молодое радо за меня.

И этот домик — пятнышко родимое —

Не затемнит, не опечалит дня.

И светлый день бежит ручьями, рельсами,

И там не тройка страшная звенит, —

Звенит трамвай, звенит вода апрельская,

Звенят лучи о мрамор и гранит.

Порода горбясь глыбами кривыми,

Удара ждет. А есть такой удар,

Что даже камень станет в ряд с живыми

И обретет могучей речи дар.

Взгляни на мрамор, — он всего лишь глыба,

Он ничего еще не перенес,

Не вызывал восторженных улыбок,

Печального раздумья или слез,

Торжественной серьезности, тревоги

Иль вдохновенья на великий труд.

Еще лежит он посреди дороги,

Еще его на пробу не берут.

Еще резцов не видит пред собою

Ваятель, перепачканный в пыли.

Но горняки идут уже в забои,

Но горновые пламя развели.

И вот, пройдя закалку огневую,

Сталь обернулась истинным резцом.

Качнул ваятель глыбу ту кривую

И без боязни встал к лицу лицом.

И показалось мастеру сначала,

Что навалился мрамор на него,

Но в первых же ударах зазвучало

И молодо блеснуло мастерство.

Так значит — бить смелее, высекая,

Не отступать, надеяться, творить.

Еще мгновенье — мастер умолкает,

И начинает мрамор говорить.

Прислушайся к его живому слову,

Прислушайся, звенит о камень сталь…

…На возвышенье памятник Свердлову.

Зеленый скверик. Солнечная даль.

Снова солнце ручьями течет,

Снова молния бьет золотая.

Хочешь, дам тебе точный отчет,

Как я трачу его, не считая?

Полной горстью — на листья берез,

На задетую дождиком липку,

Не затем, чтобы не было слез,

А чтоб слезы и те — сквозь улыбку;

Полной горстью — тебе на подол,

На кольцо, на лицо, на ресницы;

Полной горстью — поэту на стол,

Чтобы радужней были страницы;

Полной горстью — в большие ковши

На площадке литейного цеха,

Потому что всегда от души

Металлургам желаю успеха

И хочу, чтоб напористей стал

Знаменитый уральский металл.

— Я по Уралу тосковал,

Любому признаюсь.

Давно в Магнитке не бывал,

Узнаю ли? Боюсь…

— Узнаешь. Нынче — что вчера

Все те же рудники,

Все та же самая гора

Да рядом две реки…

— Я долго пробыл на войне,

Но не забыл пока:

В Магнитогорской стороне

Всего одна река.

В тридцатом, раннею весной, —

Я даже помню, где, —

Крепя плотину, в ледяной

Стояли мы воде.

И через многие года.

Что будут навеку,

Я не посмею никогда

Забыть Урал–реку.

Готов на карту посмотреть…

Да что вы, земляки:

Готов на месте умереть —

Там нет второй реки!

— На карте, верно, нет ее;

С недавней лишь поры

Она течение свое

Берет из–под горы.

Горячей плещется волной,

Не отойдешь — сгоришь.

— Ну да, о стали. Напрямик

Река стремится вдаль:

И днем и ночью — каждый миг

В Магнитке льется сталь.

У нас теперь не счесть печей,

Товарищ дорогой.

Еще не стих один ручей,

Как загремел другой.

Волна разливами зари

Блеснет в одном ковше,

Потом погаснет, но смотри:

Она в другом уже.

И третий ковш готов за ним,

Едва махнешь рукой,

Потоком сталь идет одним,

Тяжелою волной.

И той волны девятый вал,

Когда сраженья шли,

Через границы доставал

До вражеской земли.

И не вступай ты больше в спор,

Не шутят земляки,

Открыв тебе, что с этих пор

В Магнитке две реки,

Вполне серьезно говорю,

И вот моя рука —

Река, которую творю,

И есть Урал–река!

В купе укладываться стали,

Но не спалося старику.

Поднялся он, достал кристаллик,

Поднес поближе к огоньку,

Перевернул в полоске света

И спрятал вновь, и вновь достал,

И был, по–видимому, это

Его магический кристалл;

Кристалл тот самый, сквозь который

В часы полночной тишины

Необозримые просторы

Бывают мастеру видны.

И, подсмотрев, чем занят мастер,

Взглянув украдкой на кристалл,

Юнец подумал: «Что за счастье

Старик, должно быть, испытал!

Везет, от радости немея,

Чтобы показывать в Москве.

А я пока еще не смею

И говорить о мастерстве».

— Послушай, дед, с твоим стараньем

Не страшен самый строгий суд.

За чистоту лучистой грани

Тебя отметят, вознесут.

— Не надо мне, сынок, отметин, —

К чему нам, горщикам, венды?

И так уж принято на свете:

Мы — безымянные творцы.

Поставить метку — велика ли?

Но тронешь грань — она темней,

И не позволит лучший камень

Хотя б царапинки на ней.

— Да нет, старик, не в этом дело!

Недаром едешь ты в Москву.

Она–то многих разглядела,

Кто потянулся к мастерству.

И все, что свято на Урале,

Все, чем прославился и ты,

В Москве для родины собрали —

С такой виднее высоты!

Дороже это всех отметин:

Ты — мастер, признанный Москвой! —

Старик гранильщик не ответил

И спрятал вдруг кристаллик свой.

«Я первый раз в столицу еду,

А парень с ней давно знаком…»

А поутру, кивнув соседу,

Сошел в метро за пареньком.

В подземном царстве яшма влита

В уральский мрамор, и литье —

Литье узорное на плитах…

— Постой, да это же мое!

Мое, старик, по всем приметам.

Ведь я, пойми, в Каслях живу.

— Так ты, сынок, не знал об этом?

А говорил мне про Москву!

— Придется тайной поделиться… —

И стало ясного ясней:

Он только слышал о столице,

Он только песни пел о ней.

Дорога гулкая, прямая

Вела на свет из–под земли…

Без слов друг друга понимая,

До Красной площади дошли.

— А где кристаллик твой, тот самый?

— Да он не лучший из камней, —

Сказал старик, — но я упрямый

И отграню еще верней. —

Как ни разглядывал дорогой

Свою мечту — свою Москву —

Сквозь тот кристалл, а все ж намного

Она смелее наяву.

Всегда свое в ней разглядим мы,

Найдем знакомые черты.

Ты прав, сынок, — Урал родимый

Видней с московской высоты!

Обещала прийти на свиданье,

И два раза подряд не пришла.

Что же стоит ее обещанье,

Коль исполнить его не могла?

— Что с тобой, дорогая, случилось?

Целый вечер прождал я в саду… —

Улыбнулась она, застыдилась:

— В третий раз непременно приду.

Не пришла почему–то и в третий,

А в саду все темней и темней.

Он оттуда ушел на рассвете

И не знал, что подумать о ней.

И невесело это и странно,

Паренек не поймет ничего.

А у самой калитки нежданно

Кто–то за руку тронул его.

Отступил, посмотрел с удивленьем.

-— Ты, наверно, заждался в саду,

А меня задержали на смене,

Только–только с работы иду.

Так стыдливо она улыбнулась,

Так неловко за локоть брала,

Что в косыночке старой казалась

Даже лучше, чем в новой была.

Совет гранильщика был краток:

Не меряй грани на рубли,

Забудь, что взвешены в каратах

Аквамарины, хрустали.

Забудь, что камешек прозрачный

Неизмеримой глубины

Каким–то там числом трехзначным

Сведен до рыночной цены.

Забудь, что есть несложный метод,

И знай, трудом встречая рань,

Что для таких камней, как этот,

Есть бриллиантовая грань.

Уже уральский полустанок

Листвой березок отмелькал,

Уже сменилась ночь рассветом,

А колокол не умолкал.

Уже давно исчезли горы

И отмелькали грани скал,

Уже повсюду шли долины,

А колокол не умолкал.

Уже предложен был за Волгу

II выпит с радостью бокал,

И начинался новый вечер,

А колокол не умолкал,

Тот самый колокол, в который

Со сдержанной тревогой бьют,

Когда сигнальщики на скалах

С флажками красными встают,

И мастерство свое и храбрость

На этих скалах утвердив;

Когда запальщики, взрывчаткой

Глубины скважин зарядив,

Па шаг отходят, чтоб укрыться

За крепким каменным щитом..

Пусть пропадает в гуле взрыва

Тот звон, а все–таки потом

Он слышен — в памяти, быть может

Исчезла Волга за бугром,

Москва поутру задымила,

А все гремел уральский гром.

И отзвук грома отдавался

Повсюду, где металл сверкал.

И горд я был, что всю дорогу

Мой колокол не умолкал.

Золотились нити дождевые,

И соткан день из солнца и дождя,

И чувствуешь и мыслишь — как впервые,

Тропинкой полевою проходя.

Для полнокровной жизни непременно

И дождь и солнце Родине нужны.

И пусть они работают посменно

Над яркими просторами страны.

И лучшей нам не надобно погоды.

Кто мог бы мне сказать, что я не прав?

Пускай скорее прорастают всходы,

Шумят колосья, золота набрав,

Чтоб мы еще сильней разбогатели

И выстояли в будущей борьбе,

И чтобы никогда не потускнели

Лучистые колосья на гербе.

Приуральской стороной

Шел я тропкою ночной

Через горы — напрямик…

Хорошо бы в этот миг —

Дом и стол, а на столе б

Крепкий чай да черный хлеб.

Развести б огонь в печи

От коптилки иль свечи.

Трубку после закурить

Да с дружком поговорить —

Так… о девушке одной.

Шел я тропкою ночной,

Где корявые стволы,

Где скалистые углы.

Мгла тропу заволокла.

Нет ни дома, ни стола,

Нет ни чая, ни печи,

Ни коптилки, ни свечи,

Нету горстки табака,

Нету верного дружка.

Лишь стремленье есть одно —

Дотащиться все равно

До стоянки у реки,

Где живут зимовщики,

Где у дымного огня

Третьи сутки ждут меня.

Тяжело тащиться мне…

Стой, — а что там в стороне

У замшелого горба?

Не охотничья ль изба?

Но друзья устали ждать,

Я не смею опоздать.

Если б было чуть не так, —

Если б нес я им табак,

Дробь иль порох — все равно,

Даже хлеб или вино,

Я бы мог и опоздать.

Нет, не могут люди ждать

Третьи сутки у огня…

Письма в сумке у меня!

Горнорудный родной городок,

Надоело в снегах? Понимаю,

Пусть до мая не тает ледок,

А пурга залетает и в мае,

А рассветы не так уж нежны,

Как хотелось бы сердцу и глазу,

А цветы запоздалой весны

Так скромны, что заметишь не сразу,

Я люблю тебя!

Мы постоим

За свое трижды правое дело,

Пусть зима по гнездовьям своим

По сугробам — до мая засела.

Будет время — и ты зацветешь

Первоцветом косынок и маек.

Снегопада безмолвие…

Что ж!

Я тебя и таким принимаю.

Попритихли под снегом дома

И крылечки свои подобрали.

Кроме сердца, повсюду зима…

Все в порядке — живем на Урале!

Отливая патроны из меди,

Мы желали победы скорей,

И солдаты пробились к победе

Под немолкнущий гром батарей.

Пламенея, волну поднимая,

Медь утихнуть никак не могла,

Даже утром Девятого мая

Из печей она так же текла,

Как восьмого, и так же блестела

И крепчала в кипении руд.

Но теперь уж — для мирного дела,

Для медали за доблестный труд.

Та медаль не простая награда,

И была она выдана мне

Не для праздника, не для парада,

Не на память о страшной войне.

Ту награду навечно мне дали,

Как грядущего мира залог.

И немеркнущий лучик медали

Проникает в любой уголок.

На рубахе, на куртке, на блузе

Блещет лучик, а люди идут…

Хорошо, что так много в Союзе

Награжденных за доблестный труд.

Геодезист, идешь ты по степи

В дождевике, весь перепачкан глиной.

Недолго до кургана. Потерпи.

Там, за курганом, — что там? Взлет орлиный

Нет, погоди, то не крыло орла —

В рассветном небе вскинута стрела,

В степной дали шагает экскаватор;

То не курган, а свежая гора,

Она растет, ей небо низковато…

Да здравствуют уральцы–мастера!

И заводская марка все яснее.

Кого, скажи мне, видишь ты за нею?

Конструктора? И больше никого?

А как же те, что были до него?

Ведь каждый, долг свой выполняя свято,

Поправил, посоветовал, помог.

Шагающий уральский экскаватор

Без их деталей двинуться б не мог.

Но всех ли мы припомнили? Едва ли!

А те, что заготовки им ковали?

А те, что сталь варили, добывали

Руду в горах? А те, что открывали

Ту самую особую руду?

Тебя я вижу в этом же ряду.

Что — удивлен? Ведь ты об этом чуде

Давно мечтал, ты — человек труда.

Мечта сбылась. Все лучшее мы будем

Считать своим по праву навсегда.

Оно твое. Но помни, что за это

Ты родину обязан отдарить.

Я чувствую, как, счастлив, полон света,

Ты станешь лучше думать и творить.

Вперед идя донецкою долиной,

В дождевике, весь перепачкан глиной,

С открытым и сияющим лицом,

Ты новых дел становишься творцом.

Я беру одним движеньем

Сталь на пробу из огня.

Замечаю: с уваженьем

Люди смотрят на меня.

Смотрят, видимо, недаром:

Я за эти годы стал

Именитым сталеваром —

Хорошо варю металл.

И столичные газеты

Вспоминают обо мне,

И приветствуют поэты

Так, что слышно всей стране:

Мастерством почет и славу

Заслужил в краю родном.

И природа мне по нраву, —

Пруд в березках за окном,

А особенно — весною,

А еще, когда — луна,

А еще, когда со мною

Ходит девушка одна.

Гляну — радостно, тревожно —

Столько лет ее искал!

…За успехи в праздник можно

Не стыдясь поднять бокал.

Только следует признаться:

Хвастать вовсе ни к чему.

И заважничать, зазнаться

Не желаю никому.

Как бы ни был я, ребята,

И старателен и смел,

А один того, что надо,

Я бы сделать не сумел.

И от вас порой иною

Я отстал бы, земляки,

Если б не было со мною

Рядом дружеской руки.

Да и где взялась бы сила,

Если б каждый день меня

Не учила, не растила

Вся могучая родня?!

Разве б стал я лучше многих,

Разве б двигался вперед,

Если б верной мне дороги

Не указывал парод?!

Мы великою клятвою связаны,

И правдивыми быть мы обязаны.

Оттого промолчать не могу,

Что тебе в нашем тесном кругу

Почему–то все более нравится

Не застольная песня, а здравица.

Вот, тебя поздравляя, встают

И шумливо хвалу воздают,

Друг за дружкой подходят с бокалами

Просят милости «чокнуться с малыми»

Я талантом твоим дорожу,

Я, как прежде, пойду за тобою

И приму испытанье любое,

Но сперва откровенно скажу:

Не сердись, преклоняться не стану,

Возомнишь — укоризненно гляну,

Не поймешь — я примусь воевать,

Я затею войну, да какую!

Если ж недруг начнет подпевать,

Непременно его атакую.

И скажу: отойдите, не лезьте…

…Если правда тебе не страшна,

Если можешь прожить ты без лести,

Наша дружба окрепнуть должна.

1 Гас сдружила с тобой не пирушка,

А разведка во вражеский тыл,

Породнила не эта вот кружка,

А солдатская фляга… Забыл?

Понимаешь, не очень–то просто

Нам расстаться с тобою навек.

Пусть в почете ты — в кантах и

звездах,

Ты не памятник, ты человек.

Говорю я с тобой не от зависти.

Потому и молчать не хочу,

Что я в дружбе мечтаю о равенстве

И за правду лишь правдой плачу.

Признаюсь, я иногда рассеян,

Легкомыслен, слишком тороплив…

Пароход идет по Енисею,

Серебрится, ширится разлив.

Пароходу радостно, раздольно,

А когда надвинется скала

И качнет — на палубе невольно

Вдруг начнут звонить колокола,

Об опасности предупреждая:

Между скал коварен Енисей.

И сама приходит мысль смешная,

Веселя попутчиков–друзей:

— Мне бы колокольчик! В час тревожный

Раздавался б звон его в пути:

Шаг неверный, шаг неосторожный,

Глупый шаг, пора прямей идти.

И друзья смеются: — Ты, ей–богу,

Можешь надорваться и устать, —

Веришь, нет ли, но тебе в дорогу

Станционный колокол под стать,

А быть может, и еще побольше. —

И разводят руки: — Вот такой!

Вряд ли ты услышишь колокольчик,

Тронутый ребяческой рукой. —

Я стою смущенный, удивленный:

Неужели, спрашиваю, глух?

Человек, слегка в себя влюбленный,

Я с тех пор оттачиваю слух.

Сквозь путаницу бурелома

Еще не пробилась тропа

И около первого дома

Едва пожелтела щепа,

Свежа еще зелень болотца,

И вязко под елкой ноге.

Над вами не шире колодца

Прорублено небо в тайге.

Я знаю: с годами все шире,

Все ласковей будет оно.

Дома возведете большие,

Пойдете вперед… Все равно

Останется в памяти вашей

Вот этот бревенчатый дом.

Я знаю, что лучше и краше

Он будет казаться потом, —

Поставлен добротно и славно,

А новые будто не так…

Я сам на Магнитке недавно

Разыскивал первый барак.

И было иным непонятно,

Зачем тот барак я ищу.

Зачем, уезжая обратно,

О времени прошлом грущу.

И может, совсем бесполезно

Рассказывать в этом тепле

О стуже, о печке железной,

О льдинках на синем стекле.

Ну как рассказать вам яснее?

Тайгу превратившие в сад,

За юностью — только за нею! —

Могли б мы вернуться назад.

Спокойным будь, когда тайга

Поманит гомоном бессвязным…

Глубоки свежие снега.

Иди. Не бойся. Не увязнем.

По затесям, по ветерку

Я проторю тропу лесную

Навстречу глазу — огоньку

Стволом отточенным блесну я.

Получше многих я смогу

Пробраться, веток не касаясь…

Какой–то треск… Ведь это заяц.

Зайчиха, может быть… в снегу —

Ты понимаешь ли! — босая.

И не могу! Такой чудак!

Да что я — жалостлив, застенчив?

Как будто — нет… Я просто так.

В снегах пылает солнца венчик,

Тут солнце кажется иным,

Таким его не всякий знает.

Тебе не кажется смешным:

Снег пламя мне напоминает?

Занятный, скажут, человек,

Под стать мечтателям–разиням.

Ну — белый снег! Ну — синий снег!

А пламя не бывает синим?

В печах, где закаляют сталь,

Оно бывает и зеленым.

Не приходилось видеть? Жаль!

Сегодня взглядом удивленным

На розоватый снег гляжу,

Гляжу — как маленький спросонок.

Я—просто так… у нас — ребенок.

Я как шальной с утра брожу.

Говорят, пролегают годы

Меж солдатом и старшиной.

Годы? Мало! Легли походы,

Бой отчаянный, рейд ночной.

Надо в будущем знать мужчинам,

Что испытывал старшина:

Между младшим и старшим чином —

Три атаки и ночь без сна.

Лейтенант… капитан… полковник…

Генерал… Тяжелы пути.

Даже вспомнить их нелегко мне,

А не то что опять пройти.

Стал с годами не только старше, —

Стал мудрее. Вперед иди.

Как положено. Дальше — маршал…

Будешь? Может быть… Погоди.

Не спеши. Тут не те высоты.

Не мосты. Не поля. Не доты.

Это — было. Не мудрено.

Тут и смелость нужна иная.

А какая — и сам не знаю.

Знал бы — маршалом стал давно.

И песня моя и хвастливая речь

Тебя не могли ни пленить, ни привлечь.

И понял мальчишка — напрасно старался.

И вдруг растерялся,

Умолк, убежал.

Сперва я грустил, а когда возмужал,

Решил: о несбывшемся думать не стану

И в окна твои и в глаза я не гляну.

И тут ты сама потянулась ко мне —

Сказать собралась о какой–то вине.

Моя возмужалость и грустная зрелость…

Так вот ты на что засмотрелась!

Я знаю, детство, ты не близко,

Но все припомнить я смогу

У голых гор Новороссийска

На черноморском берегу,

Где по утрам, в песке играя,

Я ждал товарищей своих

И где, ракушки собирая,

Я под рубаху прятал их,

Где пролетала чаек стая

И где, теряя холодок,

Между ребячьих пальцев таял

Медузы трепетный ледок,

Где летом, в жаркую погоду,

Когда прибой не так высок,

Ложился я ногами в воду,

А головою на песок

И ждал, когда — одна, другая

Крутые волны, без конца

С веселым шумом набегая,

Коснутся ласково лица,

И убирался торопливо,

Когда накатывал прибой.

Залив полоской голубой

И виноградник над заливом

Припоминаются… Сюда

Водили нас, детей, бывало.

Не позабыть мне никогда

Прохлады винного подвала,

Восторженного шепотка,

Бутылки, пахнущей землею,

Не позабыть никак глотка —

Наперстка, выпитого мною.

Старик, известный винодел,

Любой бутылкой дорожил,

А с нами выпить захотел

И хмелем голову вскружил.

То солнца южного настой,

То виноградный терпкий сок,

Такой пьянящий и густой,

Лучом стреляющий в висок.

Я по тропам бродил скалистым,

Не уставая бормотал,

Ловил мелодию… Горнистом

Я с той поры в отряде стал.

И победителем счастливым

Трубил я, стоя на скале,

Трубил в вечерней полумгле,

И мне казалось, над заливом,

Над морем руку я простер.

За мною лагерный костер,

И флаг над ним... Легко и верно

Я ноты брал, — особый дар!　

С тех пор победный звук фанфар

И полюбился мне, наверно.

Потом с любимой здесь бывал

(Десяток лет — немалый срок).

Цветное платье раздувал

Морской весенний ветерок

И звал, заманивая нас,

По золотым следам светил,

Я точно помню: в первый раз

Тогда я сердце ощутил.

Гляжу я девушке в лицо

И, помню, так ей говорю:

«И этих гор полукольцо,

И море — все тебе дарю!

Прими, прошу, из добрых рук,

Прими по праву, навсегда!»

Сквозь шум прибоя трубный звук

Опять услышал я тогда.

Она взглянула: как понять ей?

Серьезно я или шучу?

А я схватил ее в объятья:

Кружу, целую и молчу.

А через год мы вместе жили,

Теснились в комнатке одной.

Где наши книги мы сложили

Между кроватью и стеной

И где я мог раскинуть руки

Легко от двери до окна.

Мы никогда не знали скуки,

Мы дружно жили, но жена

Напоминала очень часто:

«А помнишь, ты мне говорил.

Что целый мир мне подарил? —

И улыбалась: — Как ты хвастал!»

Я отвечал ей: «Погоди!»

И для победы ставил сроки

И то, что было лишь в намеке,

Свершенным видел впереди.

Какой бы ни была работа,

Я о себе не мог молчать

И стал с годами замечать,

Что мне похвастаться охота.

Да, черт возьми, жена права,

Но дело, видимо, простое:

Еще кружится голова

От виноградного настоя.

Ночами думая, курил,

Сомненья всякие гоня,

И сам с собою говорил,

Что все отлично у меня,

Что я других сильней и выше,

Лишь пожелаю — и смогу.

Я всякий раз фанфары слышал,

Как в детстве — там, на берегу, —

Хотя жена, порой с упреком,

С усмешкой дружеской порой,

Мне говорила: «Как высоко

Ни залетаешь, мой герой,

Не признает тебя столица»…

Я злобу сдерживал с трудом,

Потом решил: не буду злиться,

Потом задумался, потом

Впервые в жизни захотелось

Взглянуть трезвее на себя.

Но без иронии, любя.

И понял я, что это смелость —

С самим собой затеять спор

И устремиться к новой цели

И делать дело с этих пор

Без грома музыки, без хмеля.

И в полуночной тишине

Едва не крикнул я: — Ура,

Приходит мужество ко мне!

Давно пора, давно пора!

В нем — трезвость, строгость, глубина,

Высоких замыслов порог.

«А юность?» -—спросите. Она

Прекрасна. Но всему свой срок.

«А детство? — спросите. — Оно

Забудется?» Нет, не могу

Забыть, что было так давно

На черноморском берегу:

Ракушки, галька, птичий гам,

Прибрежный крепкий ветерок…

Но жить и чувствовать, как там, —

Уже нельзя. Всему свой срок.

И хмель тех отдаленных лет,

И музыка тех давних дней —

Они пленительны, но — нет!

Пусть будет строже и ясней.

Половину сердца отдаю.

Не берешь? Всего отдать не смею.

Безраздельно я им не владею.

Я боец. Я каждый день в бою.

Без него нельзя — крута дорога.

Отдаю полсердца и молю:

Если ты подумаешь немного,

То поймешь, как я тебя люблю.

Словцо нехитрое «потом»

Мне с детских лет знакомо.

Окликнет мать: «Пора и в дом!»

А что мне делать дома?

Уроки выполнил? Потом!

Ботинки вычистил? Потом!

Воды принес? Потом, потом…

До первых туч, до грома.

А за грибами — хоть сейчас,

А на рыбалку — в самый раз,

В лапту, в разведку — нет отказу,

Ломать сирень в саду густом —

Такого дела на «потом»

Я не откладывал ни разу.

А нынче что–то тянет в дом,

Как будто на потеху.

Поехать за город? Потом!

К знакомым выбраться? Потом!

Ей позвонить? Да нет, потом,

Потом когда–нибудь, не к спеху.

Потом? Когда? Часы стучат

И ход заметно учащают.

Спросить у них? Они молчат,

Свое стучат, не отвечают.

А солнце всходит каждый день

И успокаивает этим.

И дом опять бросает тень.

А тень не та… И не заметим,

Как год пройдет… Опять листом —

Иным! — сирень затрепетала

И обманула… Что? Потом?

Мое «потом» пришло, настало!

Встряхнись и ты, мой давний друг.

Тебе чего–то не хватает.

Сердечных слов? Любимых рук?

Иди, ищи! Не наверстает

Никто утраты. Дорог час.

И что задумали, мы справим

Не часом позже, а сейчас.

А на «потом» лишь смерть оставим.

Лет восемнадцать было мне,

Когда я понял и поверил,

Что без меня моей стране

Не обойтись ни в коей мере,

Что без меня не отойти

Идущим к стройке эшелонам…

Три звездных ночи был в пути,

Приехал встрепанным, влюбленным

Во все: в руду, в реку Урал,

В девчонок, ехавших со мною,

В степной цветок — во все земное.

Хватал кирку, лопату брал,

Прислушивался: не меня ли

Зовут к огню?

В степи — туман…

Мы рыли первый котлован,

Орлов лопатой отгоняли,

Дымили зверскою махрой,

Ржаной жевали, за подружек

Из жестяных пивали кружек,

Мечтали — наш Магнитогорск!

К зиме прибавилось народу —

Магнит притягивал. И шли,

Костры с утра в карьерах жгли,

Бросались в ледяную воду —

Плечом плотину подпереть.

Погиб мой друг…

Мы не хотели,

Но не боялись умереть.

И гроб обвит венком метели.

И больно… Слезы не лились,

А просто льдинками катились

С небритых щек.

Мы с ним простились

И на могиле поклялись,

Что дружно выстоим — герои.

Сдержали клятву.

Я был горд,

Что первый мировой рекорд

Родился на Магнитострое.

Мне было, помню, двадцать лет,

Когда, вернувшись из похода,

«Челюскин» свой оставил след

Во льдах, в сердцах, в делах народа.

И Чкалов совершил полет

Из века в век. И к дальней дали

Свободно шел полярный лед

Под нашим флагом, — все видали!

Одна была повсюду страсть,

Одно мечталось повсеместно:

Мальчишке — в летчики попасть,

Девчонке — стать его невестой.

Мне в те казалось времена, —

А может, так оно и было, —

Что, будь я летчиком, жена

Меня сильнее бы любила.

Я шел к героям, с ними пил,

Венчал цветами и, не скрою,

Завидовал.

И позабыл

О той могиле под горою,

О наших подвигах, друзья, —

Они со временем бледнели.

А в сорок первом понял я,

Что есть геройство высшей цели.

Матросский доблестный клинок,

Солдатский штык

трудились втрое.

Стал меркнуть, увядать венок,

Которым я венчал героев.

Стекал горячий пот с лица,

Цветы склонялись, увядали,

Цветы не шли к лицу бойца, —

Их соль и горечь разъедали.

А в сорок пятом видел я:

Перед работою огромной,

Перед подорванною домной,

Среди забытого литья

Топтался мастер…

Домну эту

Не наша ль молодость зажгла?!

Он думал: в мире силы нету,

Чтоб потушить ее смогла.

Навек с заводом он сроднился,

Повсюду честь его хранил.

Здесь полюбил он, здесь женился

И друга здесь похоронил.

В завалы черные не лез он,

Стоял растерянно, смотрел

На кучи ржавого железа,

Как будто здесь костер горел.

Опять негаданные беды…

Сильней победы над собой

Не знает человек победы.

Встряхнулся он и принял бой,

Нашел в себе и власть и силу:

Железо молча разгребал,

Дорогу к лётке прорубал,

Как будто бы искал могилу,

Могилу друга…

Вот — герой.

Вот — героизм.

Трудись, упорствуй,

Подчас доволен коркой черствой.

И вспомнил я Магнитострой.

И юность, полную лишений,

И тяжесть нашего труда

Переживали мы тогда,

Чтоб устоять в огне сражений.

Работа тех далеких лет —

Она по праву знаменита.

Еще нам памятников нет, —

Не потому, что нет гранита,

Не потому, что живы мы,

А потому, что труден очень

Для наших образов немых

Обыкновенный день рабочий.

Но нынче чаще, чем всегда,

Друзья смущенно замечают,

Что их особенно встречают —

Героев мирного труда.

И только стоит оглянуться,

Бегут юнцы — хотя б слегка

К плащам героев прикоснуться.

Пока герои без венка.

Сколько бы ты ни ходил по земле,

Где бы ты ни был — хлеб–соль на столе.

Год не заглянешь —

хлеб–соль на столе,

Снова обманешь —

хлеб–соль на столе,

Думать забудешь —

хлеб–соль на столе,

Даже осудишь —

хлеб–соль на столе.

Сын походил, побродил по земле,

Сын возвратился — хлеб–соль на столе.

Я задумываюсь устало

Над угаснувшим угольком,

Над забытым куском металла,

Над увядшим давно цветком…

То, что было, на то, что будет,

Не хотел бы я променять.

И товарищи не осудят

И сумеют меня понять.

Я не мальчик, не сумасшедший.

В отчем доме, в родной стране,

Как бы ни было, день прошедший,

Даже горестный, дорог мне.

Но о том, кто застрял в минувшем

С грустью тихою на лице,

Сожалею, как об уснувшем

В новогоднюю ночь глупце.

Я, подумав над тем, что было,

Непременно вперед бегу

И с волненьем и с новым пылом,

Будто я опоздать могу

К той ракете, что нынче ночью

Отправляется на Луну,

Будто вон она там — воочью

Вся нацелилась в вышину.

Будто куплены все билеты,

Будто заняты все места

До единого, будто это

Явь земная, а не мечта.

Едва босоногое детство

Ушло от меня навсегда,

Мне отданы были в наследство

Одежда и обувь труда.

Я взял сапоги для работы,

Навек у костра просушил,

В придачу стачал еще боты

И ватную стеганку сшил.

И заячья шапка–ушанка

Входила в наследство мое, —

И ловко сидит, и не жалко

Под голову сунуть ее.

Зато полотняной рубашкой

По праздникам я дорожил.

Мне вовсе не стыдно, не тяжко

Признаться, как трудно я жил.

На ощупь не пробовал нитку,

Не думал про модный покрой, —

Я строил Кузнецк и Магнитку

И знал: впереди — Ангарстрой.

Не шил я нарядной одежды, —

Во имя идеи святой,

Во имя великой надежды

Я мог походить и в простой.

Хотя иногда и хотелось,

Особенно в красные дни,

Чтоб любушка вдруг приоделась

Иной щеголихе сродни,

Но, верен партийному долгу,

Умел я с умом рассудить

И домну сперва — «комсомолку»

В стальной сарафан нарядить.

Хотелось при случае всяком

Слегка самому щегольнуть:

Блеснуть неожиданно лаком

И шляпу с фасоном загнуть.

Но Ленина скромная кепка

Опять вспоминалась, опять.

И я наказал себе крепко:

И в мыслях не двигаться вспять!

В своих сапогах для работы

Прошел я полями войны,

Взойдя на такие высоты,

С которых все дали видны.

Я хвастать совсем не приучен,

Но даже враги говорят,

Что стал я прочнее, и лучше,

И краше мой новый наряд.

Но если художник захочет

Потомкам представить меня,

То пусть он не очень хлопочет,

Резцами о мрамор звеня.

Не надо одежды нарядной,

Как было в уральских снегах,

Останусь я в стеганке ватной

И в добрых своих сапогах.

На крепком литом пьедестале

Я буду все тот же, земной,

Смотреть в неоглядные дали, —

Грядущее мира за мной!

«Я эти стихи без бумаги слагал,

Я строчек не видел и слов не слыхал, —

Я даже шептать их не мог.

Был письменный стол от меня далеко,

Окно, чтоб увидеть его, высоко,

Был крепок тюремный замок.

И то, что слагалось не так, как желал,

Что душу не трогало, я забывал,

Осталось лишь несколько строк —

Железных, откованных в трудной борьбе.

Они помогли мне пробиться к тебе,

Ступить на далекий порог.

Прими же стихи о последней любви,

Прими поцелуй мой и благослови —

Еще не на смерть, а на труд.

Я эти стихи без бумаги слагал,

Я строчек не видел и слов не слыхал —

Я молча гранил изумруд…»

Ленин зовет нас на труд и на бой.

Ленин глядит со страницы любой.

Ленин — на знамени и на стене.

Ленин в народе — в тебе и во мне.

Если я лживые бросил слова

Иль утаил я секрет мастерства,

Если о долге я стал забывать,

Стал от товарища правду скрывать,

Если я клятву нарушил легко, —

Ленин уже от меня далеко.

Буду врага беспощаднее бить,

Родину буду сильнее любить,

Все, что мне дорого, свято храня, —

Пусть он вовек не покинет меня.

Обаяние женской внешности,

Глубина материнской нежности,

Неподкупность любви дочерней —

Это чувство земли вечерней.

Обещает она и надеется

Каждой веткой живого деревца,

Каждой каплей и каждым камнем,

И мила она и легка мне.

И спасибо за неустанную,

Сколько помню себя, заботу…

Без будильника завтра встану я,

Вслед за солнышком — за работу.

Посажу деревцо для мира я, —

Молодой дубок, не осину.

Не могилу — колодец вырою.

В должный срок завещаю сыну

Не гнушаться любой работою,

Не спесивиться, не гордиться,

После смерти моей с охотою

Над красою земли трудиться.

Люблю я железо —

за крепость закалки люблю.

За силу,

с которой врагу отвечаю,

За искру,

которую в нем примечаю,

За звон,

что порой не издать хрусталю.

Люблю я железо, —

им можно крепить и крушить,

Давать на нем клятву,

держать ее неколебимо.

Люблю я железо, —

им можно огонь ворошить

Зимой в камельке,

и дарить его можно любимой.

Возьми, если хочешь,

единственный ключ от замка,

Возьми мое сердце —

оно отзовется,

Оно не дробится,

оно из литого куска.

Люблю я железо, —

с ним как–то спокойней живется.

Опять один у этого крыльца…

Я не запомнил вашего лица…

И сам не знаю, как это случилось

Среди огней предпраздничной Москвы.

Со мной однажды девушка училась,

Давным–давно… Быть может, это вы?

Мне девушка однажды улыбнулась, —

Предгрозовой весенней синевы

Был взгляд ее… Она не оглянулась,

Не позвала… Быть может, это вы?

Ко мне всегда, когда печалит книга,

Когда слышней осенний шум листвы,

Сквозь даль годов стучится кто–то тихо,

А не зайдет… Быть может, это вы?

Так — двадцать лет. Стою, припоминаю

У вьюгой заметенного крыльца,

И как могло случиться, сам не знаю:

Не в силах вспомнить вашего лица.

Он постарел. Бывает. Ничего.

На то имелись веские причины.

Он дожил бы до сотой годовщины

Родного государства своего,

Когда б ценил он радости покоя,

Когда б сидел он на печи в тепле,

Когда б махал он всякий раз рукою

На то, что происходит на земле,

Но он решил: к его рабочей чести —

Идти вперед, давать всему почин,

Быть каждый день с товарищами вместе,

Не только в дни великих годовщин.

Дела отчизны — общая забота.

Они — основа всякого труда.

И слышит мастер, подтверждает кто–то:

«Ты прав, товарищ. Будь таким всегда.

И хорошо, что нынче озабочен

Ты важными заботами Кремля.

Не забывай: ты — человек рабочий,

Тебе в наследство отдана земля.

И за нее с тебя потомки спросят,

За жизнь — не просто за житье–бытье.

И ничего, что серебрится проседь.

Ты оправдал призвание свое.

И ничего, что нажиты морщины.

Зато всю душу в дело ты вложил.

Не доживешь до сотой годовщины?

А я и до десятой не дожил…»

И старый мастер смотрит удивленно,

И видит он полотна кумача,

И праздничные видит он знамена,

А между ними в рамки — Ильича.

Я из песен люблю — колыбельную,

Из досок я люблю — корабельную.

Если это счастливо сходится,

Значит, все остальное сладится.

Я начну за тобой охотиться,

За полетом ситцева платьица.

Проживем с тобой ровно сотню лет,

Чтоб ложился след незаметно в след —

На сырой земле, на морском песке,

На прогнувшейся над водой доске.

На пиру добры, на работу злы,

Будем мы рубить, обживать углы,

Корабельный лес на века сажать,

В високосный год сыновей рожать!

Ты — тишина,

Ты — нежность,

Ты — покой.

Ты мне нужна,

Конечно,

И такой.

Но кто тогда моей грозою станет?

Кто молнией в ночи меня достанет?

Кто молодостью ливня одарит?

Кто языком дождя заговорит?

Кто между мокрых листьев залепечет?

Кто эту тишину очеловечит?

Не ты? А кто? Ведь кто–то должен быть!

Я не могу лишь тишину любить.

На стройке холодно и вьюжно,

В окошко снегу намело,

Схватило наледью стекло,

А нам с тобой и дров не нужно,

А нам с тобой и так тепло.

Промерзла за ночь комнатушка,

Все ветром выдуло давно.

В углу за печкой — раскладушка,

И на двоих одна подушка

И одеялишко одно.

Но я на это не обижен.

Я человек во всем простой.

Я не унижен. Я возвышен.

Я счастлив этой теснотой.

Я пережил ее впервые…

Ты так добра, ты так нежна!

Растут завалы снеговые

Перед бараком у окна.

И не видать уже крылечка,

И лунный след перемело,

И вся заиндевела печка…

А нам с тобой и так тепло.

Ты вся — как утренний снежок.

Не тот, что лег на землю ватой,

Холодноватой, рыхловатой,

А тот, что щеку мне обжег.

Снежок до солнца — свежий, крепкий,

Необычайно смелой лепки —

Он так и просится из рук;

Нацелен метко, ловко брошен,

Снежок внезапен и не прошен

И благодарно принят вдруг.

Он и встряхнул меня, и пронял,

И даже щеку мне обжег

Живым теплом твоей ладони…

Ты вся — как утренний снежок.

Шалунья, глупая девчонка,

Ведь это ты — мечта моя…

Ковшом пьешь воду из бочонка,

Пригоршней полной — из ручья,

То собираешь землянику

В сплетенный тут же туесок,

То, отложив на время книгу,

Ты моешь золотой песок,

Катаешься на карусели

В один из ярмарочных дней…

Вот мы с тобою рядом сели

На деревянных тех коней.

И ты меня не отпускаешь,

И я с тобой весь день верчусь,

Потом по ярмарке таскаешь,

И незаметно я учусь

Чему–то высшему, такому,

Чего не ведал никогда…

Как вышел я с тобой из дому,

Так и пропал я на года.

И мать родная и другие,

Что даже нравились порой,

И милые и неплохие,

Остались где–то за горой.

И ты меня не отпускаешь,

Ведешь легко — отсель досель

И постепенно увлекаешь,

Все круче вертишь карусель,

Пока у слабого такого

Не закружится голова,

Пока не скажет бестолково

Он те заветные слова,

Пока настойчиво не станет

Потом всю жизнь их повторять.

Пока в дороге не устанет,

Пока не поседеет прядь.

И отдыху нет ни минуты.

Иная скажет: «Отпусти…»

Но карусель вертится круто,

И ей ко мне не подойти.

И вот она приходит в ярость

И убегает стороной…

А надо мной звенит стеклярус,

И мельтешит передо мной

Коня раскрашенная челка…

Бегут года, летят года.

И с виду глупая девчонка

Не отпускает никуда.

В окне над станцией — звезда.

Гремят ночные поезда.

Мечтают в них о скорых встречах,

О поцелуях милых жен.

А наш вагон заворожен,

Про наш вагон забыл диспетчер.

И мы с тобой одни пока,

Одни в затишье тупика.

Но нам покоя не испытывать

И тишины не обрести:

Завороженные, забытые,

И на стоянке мы в пути!

Самолет летит на север,

Журавли на юг летят.

Он, я знаю, счастья хочет.

А они чего хотят?

Он пробьется, пронесется —

Тянет северный магнит.

Сплав холодный льда и стали

Наших душ не леденит.

И растет все время скорость,

И растет на крыльях лед.

Самолет — он счастья хочет,

Убыстряет свой полет.

Самолет летит на север,

Журавли на юг летят.

Журавли смешные птицы —

Видно, счастья не хотят.

— Ты неправ, — жена сказала,

Не волнуйся, милый друг.

Счастье разное бывает:

Людям — север, птицам — юг.

— Нет, — ответил я сердито, —

Я с природой не в ладах.

Там, где — людям, там и птицам

Как без птиц прожить во льдах?

Дружбу меряют разною мерой:

И тревогой дороги ночной,

И в мечту одинаковой верой,

И, случается, кружкой пивной.

Но о кружке, пожалуй, не стоит,

Эта мера не очень точна:

Чувство дружбы такое святое,

Иногда подводила она.

И, мечтая с тобой о прекрасном,

Одинаково веря в мечту,

Мы ведь думаем часто о разном, — —

Каждый видит свою высоту.

Помню странствий ночную тревогу, —

Эта мера точней и верней.

Но теперь, собираясь в дорогу,

Я хотел бы сказать не о ней.

Я хотел бы, душой пионера

На призыв откликаясь любой,

Силой мужества — вот она, мера! —

Мерить давнюю дружбу с тобой.

Сорок третий жестокий год:

Били с моря по высоте,

И вагон — последний оплот —

На горящей стоял черте,

На делившей фронты меже:

Там чужие, а тут свои.

На железном том рубеже

Шли решающие бои.

Был и знаком он путевым,

И окопом, и дотом был,

И разведчиком боевым,

Забежавшим во вражий тыл.

Весь в пробоинах, весь в золе,

Но с воинственною душой.

Колесо — на Малой земле,

Колесо — на земле Большой.

С ним живые вдвойне сильны,

Изрешечен, а — ничего.

И решили после войны

Сделать памятником его —

Тем, кого не увижу я

Никогда за своим столом.

Треугольные скал края,

Бухта синяя, волнолом,

Красный вымпел на корабле,

Чей–то ялик — не разобрать…

Жить нам, жить на Большой земле

И вовеки не умирать!

Вечер на море надвигался,

Заливал горизонт огнем.

Шел заморский матрос, и галстук

Пионерский алел на нем.

И припомнились детства годы.

Я, мальчишка, был очень горд:

Иностранные пароходы

Каждый день заходили в порт.

Если в праздник принять просили,

Я кричал им: — «Флаг поднимай!

Главный флаг!» Капитан бессилен,

Не противится, — Первомай.

Я уже понимал в те годы,

Мир наш надвое поделя:

То не палуба парохода,

То для нас чужая земля.

И поэтому был загадкой

Островок ее небольшой.

И хотелось, хотя б украдкой,

Заглянуть в этот мир чужой.

Так заманчиво. Вот он, рядом…

И дождался я: в культпоход

Мы отправились всем отрядом

На таинственный пароход.

Много задали мы вопросов,

Постепенно спустились вниз.

И внизу один из матросов

Тихо вымолвил: — Коммунист…

И тогда вожатый отряда,

Не умея волненья скрыть,

Возбужденно шепнул нам: — Надо

Парню что–нибудь подарить.

Красный галстук — лучший подарок,

Он как раз для такого дня.

А особенно если ярок…

Самый яркий был у меня.

Мать купила его недавно:

«Береги, обнови на Май».

И сказал мне вожатый: — Славно!

Ну–ка, Костя, живей снимай!

На виду у всего отряда

Покраснел я до слез. — Не плачь! —

А матрос незаметно спрятал,

Под тельняшкою смяв, кумач.

Подбодрили меня толчками,

Испугали мою слезу.

А матрос пояснил руками:

Обязательно привезу!

И поплыл пионерский галстук,

Цвет победного Октября,

Левым галсом и правым галсом

В неизведанные моря.

И теперь вот, выйдя на берег,

Там, где мол ракушкой оброс,

Я глазам своим не поверил:

Мне навстречу шагал матрос

С красным галстуком! Нет, моложе…

Нет, не он… Видать по всему,

Красный галстук на память тоже

Кто–нибудь подарил ему.

Пусть за морем побольше будет

Красных галстуков и знамен,

Пусть и там надеются люди

До завидных дожить времен.

Проплывает, блистая,

Стая льдин по реке.

Вместе плыть, вместе таять

В голубом далеке.

Красота, величавость

И содружество льдин.

На минуту, случалось,

Оставался один.

Навсегда не останусь

В одиночестве я..;

В вас моя первозданность,

Сущность, вечность моя.

И речист и невнятен,

Весь я в вашей судьбе.

Я без вас не понятен

Ни другим, ни себе.

Все едино, все цельно,

Все, чем жил я, любя.

А представишь отдельно —

Не узнаешь себя.

Не видать человека

Без людей одного.

Я — из этого века.

Я ничто без него.

Я душой ноябрь приемлю,

Пусть он парки оголил, —

Он присыпал снегом землю,

Будто солью посолил,

Чистой солью, не иначе,

Не земля, а хлеба кус.

Снег — на крышах, на антеннах,

Снег давно укрыл траву.

Голубой его оттенок

Переходит в синеву.

Незаметно синий вечер

Все окутал, все обвил.

Это вечер новой встречи,

Вечер дружбы и любви.

Буря праздничного танца,

Перекличка всех имен,

Цвет девичьего румянца,

Цвет вина и цвет знамен.

И летят снежки тугие,

И синеет высота,

И пылают дорогие

Нашей осени цвета.

Я не видел вас в жизни, я знаю,

Но зато я услышал ваш клич.

И еще я теперь вспоминаю

Вашу кепку, Владимир Ильич.

Так носил свою кепку рабочий,

Так, я помню, отец мой носил.

Он в забое с утра и до ночи

Камень бил изо всех своих сил.

Камень бил, вот и вся–то работа,

От тяжелого взмаха устал.

Но, наверное, думал он что–то

И, должно быть, о чем–то мечтал.

Так оно, вероятно, и было.

Дни за днями стремительно шли,

И простая рабочая сила

Стала главною силой земли.

И его исполнялись желанья,

И с тех пор я запомнил навек:

Нет почетней рабочего званья,

Всех сильней трудовой человек.

И какой бы манерою новой

Ни писали вас в том далеке —

На груди у вас бант кумачовый

И рабочая кепка в руке.

Была невидная девчонка,

Но и не так что бы урод.

Бездумно взвихренная челка,

И зверски выкрашенный рот.

И всякий хлам на ней нанизан,

Что не подступишься к нему.

И вся она была–как вызов,

Быть может, богу самому.

И ведь нашелся смелый парень,

Как говорят, средь бела дня

Он расхрабрился и ударил

И высек искру из кремня.

И осветил девчонку эту,

И сам горит на том огне,

Который год неся по свету

Любовь, заказанную мне.

Что я знаю? Только ваше имя.

Постояв немного у крыльца,

Бродим переулками ночными…

Я не вижу вашего лица.

Лунный след на Волге не дробится,

Но могу я, ночи вопреки,

Как слепой, по голосу влюбиться,

По прохладным линиям руки.

У меня такое состоянье,

Будто я всю зиму проболел

И весной впервые расстоянье

В три шага вдоль стенки одолел.

У меня такое состоянье,

Будто я впервые разгадал,

Что никчемно звездное сиянье,

Если так любви не увидал.

У меня такое состоянье,

Будто жизнь немыслимо легка,

Будто все имеет обаянье —

Нежный голос, легкая рука.

Что в нем — в вашем голосе, не знаю,

Что в ней — в вашей маленькой руке?

Темнота редеет… Начинаю

Различать предметы вдалеке.

В нашей жизни так еще бывает —

Не скажу, конечно, что с любым, —

Что один с рассветом прозревает,

А другой становится слепым.

Так и я, собравшись на свиданье

В парк, где ночью свищут соловьи,

Вдруг попал в просторы мирозданья,

В завихрения звездной колеи.

Ты говоришь мне про него:　

Он предал дружбу и слукавил,　

А я не знаю ничего

И обвинить его не вправе.　

Я не могу никак с тобой,　

С твоим решеньем согласиться...

Ведь мы втроем ходили в бой,

Сражались мы с одних позиций.

Давай же встретимся втроем

И выскажемся откровенно,　

И вдруг случится, что споем,　

Как прежде пели вдохновенно,　

Я должен выслушать его,　

И если вправду он виновен,　

Я буду прям и хладнокровен

И тверд не меньше твоего.

Утро крепнущей непогоды…

Мимо редких в порту огней,

Где качаются пароходы

На причалах у пристаней,

Мимо длинного «Экспортлеса»,

Где слышнее всего сосна,

Мимо ржавых громад железа,

Летом поднятого со дна,

Шел я в горы… Блестел булыжник,

Брызги с моря, лимонный свет.

Окатило волной, хоть выжми.

Это утренний мне привет.

А потом накатил прибоем

Трубный голос: «Идем со мной!

Направленье возьмем любое, —

Перед нами весь шар земной.

Забирайся и обогрейся

С кочегарами у огня».

Пароход был готов для рейса,

Это он и позвал меня.

Нет, спасибо, останусь дома,

Не скучаю в родной стране.

Чувство паруса мне знакомо,

Но не меньше знакомо мне

Чувство якоря и причала —

Чувство выстраданной земли.

Море нас хорошо встречало,

Все равно мы домой пришли.

Ты отвалишь, а я останусь…

Пусть пока подождут моря.

Люди славят веками парус,

Забывая про якоря.

Передо мною земля лежала,

Я ей дорог, я — вместе с ней.

Все знакомое окружало,

Прижималось ко мне тесней,

Доброй преданностью встречало,

Земляку открывая путь,

Эти пристани и причалы, —

Им и в бурю море по грудь! —

Кольца крепкие над водою,

Якоря под водой на дне, —

Все могучее, все литое

Было так благодарно мне,

Так устойчиво под ногами,

Что, казалось, камни легли

Не мостами, не берегами,

А опорою всей земли.

Одним кажусь я молчаливым,

Другим — наоборот, болтливым.

Одним загадочным кажусь,

Зато другим — давно понятным

И до того уж неприятным,

Что и в соседи не гожусь.

Одним кажусь весьма серьезным

И легкомысленным — другим.

Всегда, под взглядом самым грозным,

Я, не боясь, отвечу им:

Бывал подчас и тем и этим,

И первым, и вторым, и третьим.

Но все ж, каким бы ни бывал,

Я никогда не забывал,

Что, подвергаясь переменам

И чувствам часто не простым,

Остаться надо неразменным

И неподдельно золотым.

Я нынче всех охотно награждаю,

Награды никакой не утаю,

Не пожалею, но предупреждаю,

Что звезд счастливых я не раздаю.

Предупреждаю!.. И пускай мужчина,

Стремясь достигнуть новой высоты,

Не ожидает ордена и чина,

А женщина не просит красоты.

Я награждаю истинной любовью,

Ее неугасимым огоньком.

И, вопреки мещанскому злословью,

Я заявляю русским языком:

Любовь к труду — награда не простая,

Кто награжден — преобразится тот:

И женщина красавицею станет,

И свой талант мужчина обретет.

Вдвоем пойдут, счастливейшие люди,

Завидной наделенные судьбой…

Любите труд, а остальное будет,

Оно, друзья, придет само собой.

Влюбленный в красоту земную,

В земную жизнь, в страну родную,

Не может честный человек

Начать войну по доброй воле,

Лишь зубы сжав от страшной боли,

Он будет бить — врагу в ответ.

А всей земле давно известно,

Что я живу на свете честно.

Пусть положится на меня

Трудолюбивая планета,

И пусть поймут все страны света:

Я не открою вдруг огня.

Я весь в работе, в добром деле,

Я устремлен к заветной цели,

Я безраздельно отдан ей.

А буду вынужден — не скрою:

Я громовой огонь открою

В защиту Родины своей!

В полутьме наступающей ночи

Есть завидная песня без слов.

Это знал мой товарищ, рабочий,

Самый ловкий в Москве птицелов.

Ловля — дела любого не проще,

И не сразу, силок затая,

В Хорошевской березовой роще

Он, счастливый, поймал соловья.

Нет, не ради недоброго чувства

И, конечно, не для баловства —

Он поймал его ради искусства,

Чтобы вызнать секрет мастерства.

У соловушки брал он уроки,

День за днем повышал мастерство.

И не помню, в какие уж сроки

Научился он петь у него.

И, узнав, как дается наука,

Он обучит своих сыновей.

И однажды у малого внука

Ворохнется в груди соловей.

Здравствуй, солнышко! Наконец–то

Ты порадовало, взошло.

Вспоминаются годы детства,

Чье–то радужное крыло

Над охапкой сухого сена —

Над ночлегом моим в степи.

Разливайся по темным стенам,

Светом комнату затопи!

Знаю, больше мне не приметить

Взлета радужного крыла.

Примечают его лишь дети,

Та пора навсегда прошла.

Но по–прежнему чувство света,

Радость утра живут во мне.

Кто спросонья сказал, что это

Блик оранжевый на стене?

Нет, не верю, иное что–то,

От чего на душе теплей.

Ждет работа? Пускай работа!

В жизни нет ничего милей.

И не будет вовек. Не будет

Чувству радужному конца.

Не один я — повсюду люди,

Стоит только сбежать с крыльца

И скорей, оглядев их лица,

Пожелав им, как повелось,

Утра доброго, с ними слиться…

Здравствуй, солнышко! Как спалось?

Впрочем, что я? Ведь ты трудилось

Там, на той стороне земли.

Как, скажи мне, тебе светилось

От отчизны моей вдали?

Есть на земле такие уголки,

Где облака особенно легки.

И если лечь в садовую траву,

И развести над головой листву,

И на небо доверчиво взглянуть,

То можно с ними землю обогнуть.

Лежу в траве (под головой — рука)

И сквозь листву гляжу на облака.

Они свой вид меняют на лету

И, расходясь, уводят в высоту,

В голубизну сияющего дня

И приобщают к вечности меня.

И так легко в той синей полумгле,

Что невзначай взгрустнулось на земле.

Но вдруг травы зеленый колосок

Так ласково потерся о висок,

Не думая в измене обвинять,

Что землю захотелось мне обнять

И рассказать ей, словно во хмелю,

Как я ее люблю!..

Судьба иного — строить самолеты

И прозябать с бескрылою душой.

Судьба иного — уходить в полеты

При помощи фантазии чужой.

А мне судьба иное присудила:

Возьми, сказала, легкие крыла…

Она меня в дорогу снарядила,

Дала маршрут и компас мне дала.

Но только побоялась — не сказала,

Заботливая, матери под стать,

Что, начиная с аэровокзала,

Взлетать я буду, падать и взлетать.

Зато она решила в утешенье

Устроить так, чтоб я не унывал,

Чтоб самое жестокое паденье

Я как начало взлета принимал.

У солнца есть не только цвет,

У солнца есть и вкус.

Кто говорит, что вкуса нет?

Я доказать берусь.

Нет в мире проще ничего,

Чем это доказать.

Вкус винограда у него!

Пора бы это знать.

Мне это с детства удалось

Узнать, и вот я рад:

Не яблоко, не абрикос,

Не персик, — виноград

Июльским солнцем отдает

Все крепче, все сильней.

Ешь виноград — и день встает,

Звенящий от лучей.

И видишь тяжкий от кистей

Лозы высокий куст,

Улыбки женщин и детей —

И это солнца вкус!

Ты приди ко мне трудным путем,

Через горы, крутым перевалом.

Мы тогда с тобой вместе пойдем

И еще раз споем, как бывало.

Только так мы сойдемся с тобой!

Люди ходят друг к другу дорогой —

Напрямик, а не узкой тропой…

Или силы не так уже много?

Раньше где только сила бралась!

Каждый камень был крепкой опорой.

Видишь, ночь на плечистые горы

Всеми звездами оперлась.

Я не понял: дождик или птенчик

На рассвете в зарослях шумел.

Если дождик — слишком уж застенчив,

Если птенчик — что–то слишком смел.

Надо было сбросить одеяло,

Встать с кровати, поглядеть в окно.

В вазе лето с вечера стояло,

Настоялось докрепка оно.

Так бывает: душные потемки

Опьянят жасмином, как вином.

Я проспал неведомый, негромкий

Предрассветный лепет за окном.

Голову с подушки поднимаю,

Вижу солнце в радужном стекле

И не все как будто понимаю

Из того, что слышу на земле.

Но, поверьте, если вы хотите

Жить счастливо в стороне родной,

Не проспите и не пропустите

Ни одной мелодии земной.

Аплодисменты — это листья

Затрепетавших тополей,

И серебристых и ветвистых,

Но только чуточку теплей.

Аплодисменты — это крылья

Вспорхнувших стаей белых птиц,

Готовых разом, без усилья,

В просторы неба унестись.

Аплодисменты — это волны,

Их неожиданный прибой,

Такой напористый и полный

Решимости перед судьбой.

Аплодисменты — это звенья

Передовой, живой цепи

И самого себя забвенье,

И заповедь: не отступи!

Он прошел испытанье железом,

Он прошел испытанье огнем.

О сердечном, веселом, но трезвом,

Хорошо говорили о нем.

Высшим званьем его наградили,

Вознесли по заслугам до звезд,

За торжественный стол усадили

И по–дружески подняли тост.

И сказал старикашка лукавый,

В орденах доживающий век:

— Вот пройдет испытание славой,

И тогда уж — совсем человек!

Он был когда–то очень смелым,

Не думал вовсе о тепле

И занимался важным делом,

Каких немало на земле.

Теперь сидит в тени бульвара,

Рукой на палку опершись.

И смотрит, как за парой пара

Любовь идет в большую жизнь.

Сидит в сторонке, не мешает,

Подбросит палкою листок

И грустным взглядом провожает

Неутихающий поток.

Сидит, забыв о папиросе…

И редко–редко по пути

Какой–нибудь приезжий спросит,

Как лучше к Пушкину пройти.

И — палка в сторону взлетела,

Чтобы кривую описать.

Ведь это дело тоже дело —

Дорогу к музам показать!

Кончается осень.

Мы прожили с толком ее,

Мы взяли от жизни свое,

А новое спросим,

И спросим по праву,

У новой грядущей поры.

Она принесет нам дары

И добрую славу.

Кончается осень.

Уходят особые дни,

Запомнятся миру они.

Тех дней, мы вас просим,

Вы не растеряйте.

Пора нам. Расстанемся мы

На самом закрайке зимы,

На белом закрайке.

Пришла бы, что ли, поглядела…

Мой мир в предчувствии весны

Весь перетряхнут, переделан

И сдобрен солью новизны.

Вбежала ты, остановилась

И, обвинив меня во лжи,

Оглядываясь, удивилась:

— Да что здесь нового, скажи?

Но как сказать о переменах?

Увидев в ярком свете дня

Портреты старые на стенах,

Ты не взглянула на меня.

«Если Энди

Выпьет бренди,

Мери нравится ему»…

Что за песенка такая?

Петь пою, а не пойму.

Это песенка не наша,

Из страны пришла чужой.

Отчего ж ты плачешь, Маша?

Пьян и весел милый твой!

Обнимает, прижимает

Крепко к сердцу своему.

«Если Энди

Выпьет бренди,

Мери нравится ему»…

Ты не плачь, не сетуй, Маша,

Глупой песенки не пой.

На площадке Уралмаша

Парень встретится с тобой.

Этот парень, кроме чаю,

Ничего не станет пить,

Этот парень, обещаю,

Будет искрение любить.

Вот он — в стеганке, в ушанке

И в рабочих сапогах —

На автобусной стоянке,

От березки в двух шагах.

Ты не раз его встречала,

Но почти не замечала.

Вытри слезы, не грусти…

Вам отныне по пути.

Новый год мы встречали

И позвали к вину,

Позабыв о печали,

Только радость одну.

Как мы тесно уселись,

Рассказать не берусь,

Только рядом с весельем

Не пристроилась грусть.

Наслаждаясь шипучим,

Охлажденным на льду,

Вспоминали о лучшем,

Что случилось в году.

Да, воистину мудро

Было так решено.

Захмелел я под утро —

Песни, взгляды, вино!

Разговаривал ласково,

Соглашался: «Добро!»

И с головок цимлянского

Обдирал серебро.

И особенно молодо

Возле елки дурил,

Доставал с нее золото

И на счастье дарил.

Мы не верим друг другу пока,

И у каждого что–то осталось

Недосказанным… Издалека

Не такой эта встреча казалась.

И опять я проститься спешу,

От смущения вас избавляю,

Все плохое с собой уношу,

Все хорошее вам оставляю.

Надо мною солнце не заходит,

Я счастливей многих на земле.

При такой отчаянной погоде

Я увидел затесь на стволе.

Понимаешь, с радостью заметил,

И пошел и встал перед сосной:

Ствол ее приятен, гладок, светел,

И нигде зарубки ни одной.

Обошел я все большие сосны,

Нету продолженья колеи.

Кончились тут, видно, чьи–то весны.

Значит, начинаются мои.

Всюду здесь нетронутые кущи…

Я топор спокойно достаю.

Пусть увидит вслед за мной идущий

Эту затесь первую мою.

Тем далеким, тем идущим сзади,

Всем живущим на моей земле,

Я про ту напоминаю затесь,

Что сумел увидеть на стволе.

Чтоб с пути заветного не сбиться,

Надо только сильно захотеть:

Не пройти ивашкина копытца,

Камешка в пути не проглядеть.

Это надо при любой погоде

Заприметить затесь на стволе…

Надо мною солнце не заходит,

Я счастливей многих на земле.