Уральских гор хозяин

Часть первая. Ворон

1724 год по Р.Х. 8 сентября.

На берегу реки, что связывает седой Урал с европейской частью России стоял струг. Время было ночное, да и разразившаяся гроза плаванию не способствовала. Но главной причиной остановки были события, происходившие на борту: на корме, в небольшой каютке, рожала женщина.

Роды были тяжелые и долгие, повитуха, взятая сопровождать роженицу, уже опасалась за исход и прислушивалась к разговорам за дверью каюты — хозяин струга был нравом крут и на расправу скор. Но в какой то момент времени, родовые муки прекратились и мир огласил плач новорожденного человека.

— Топор давайте, пуповину резать![2] И воду, воду несите! — выскочившая бабка, чьи усилия не прошли даром, обратилась к стоявшим около мачты людям, и получив требуемое, метнулась обратно в каюту, бросив напоследок — хозяин, сын у тебя, знатно кричит, богатырь!

И никто из присутствующих не мог предположить, что перед самым рождением, вместе с очередным выхлестом молнии, из далекого будущего принесет сознание человека. Колесо истории, переехав случайно оказавшуюся на дороге пылинку, казалось даже и на йоту не отклонилось от намеченного пути…

Последнее что помню — накатывающийся сзади визг тормозов и истеричный автомобильный гудок.

Боль, длившаяся казалось целую вечность, сменилось благодатной тьмой окутавшей сознания мягкой и глухой пеленой небытия.

Темнота. Какой то вихрь или водоворот — не знаю.

Вернулась боль, но она была не такая как предыдущая. Она была по ощущениям чем то смутно знакомым, давно забытым. Спустя какое то время через нее прорезались звуки детского плача. Пришло понимание что я присутствую при чьих то родах, причем не просто присутствую, а фактически участвую, чувствую все то что чувствует только что родившийся младенец.

А затем сознание закрутило и отбросило в сторону.

Очнулся от того что было очень холодно и мокро. И темно. Попытался встряхнуться, но тело ощущалось как то непривычно. Очень, очень непривычно.

Покричать что ли попробовать?

— Каррр… Звук, который вырвался из моей глотки меня не то что поразил — шокировал. Это что, млять за такое?! Глюки у меня или что?! Ну ка еще раз..

— Кхаррр… От такой подляны я впал в прострацию, не осталось ни чувств, ни мыслей. А потом сознание, не перенеся шоковой нагрузки, выключалось.

В следующий раз очнулся я от ощущения некоего полета.

Хотя полет оказался никаким ни "некоим", а самым что ни на есть реальным. Птица, в которую меня забросило, летела куда то по своим делам. Птичья личность, в момент моего пробуждения, была отодвинута куда то далеко на задний плаг, и я оказался наедине с собой где то под облаками (ну так мне в тот момент показалось). Я и в той то жизни с высотой не дружил, а в новой, после всего перенесенного — тем более. Естественно, первое что сделал — запаниковал и никем не управляемый организм полетел, кувыркаясь, вниз.

Страх парализовал все тело, вплоть до блокирования физиологических инстинктов, я наверное, в тот момент даже обделаться не мог. Это нас и спасло — бывший хозяин тела, видать на чистом инстинкте выживания, вырвался на свободу, кое как выровнял полет и мы шлепнулись на землю (чувствительно, но не смертельно).

Человек — тварь живучая и адаптивная. После того как отошел от шока мы с птицем стали бодаться у него в голове. Оба были напуганы, он — внезапным вторжением в его птичью жизнь чего то ужасного и неведомого, я — всем пережитым, оба мы были голодны и хотели пить. Поэтому, спустя некоторое время, мы договорились (если это понятие применимо к птице), притерлись и пернатая тушка, в которой теперь обитало две личности, поковыляла к воде.

Летим на рекой. Точнее летит ворон… или ворона (мои орнитологические познания так далеко не заходили, главное что самец), в общем птица крупная птица темного окраса. Я лечу на правах пассажира, что дает мне возможность поразмышлять.

После того как мы с родным владельцем птичьего организма слегка притерлись, попили, поели, полетали в тестовом режиме, я направил птица к стругу, и мы затихарились на крыше каюты — надо было добывать информацию где и когда я нахожусь, и кто эти люди к которым меня забросило.

Слушая разговор, я понял что в жизни, кроме невыносимой боли, ужаса и прочих неприятных вещей что мне пришлось пережить существуют и светлые моменты.

Из подслушанных разговоров выяснилось, что главным на струге был немолодой, высокий и широкоплечий мужик. Все окружающие обращались к нему либо статусу — хозяин, либо по имени отчеству — Акинфий Никитич.

Акинфий Никитич отдавал распоряжения, главным из которых было установить на берегу реки памятный крест в честь благополучного разрешения от бремени супруги Евфимии и

рождения сына, коего нарекли в честь деда — Никитой.

Промелькнувшее в разговоре название реки — Чусовая, имя и отчество хозяина струга, упоминание креста (который и в той истории стоит и поныне) — все это сложилось в картину, которую можно назвать одним словом — Демидовы.

Именно с них началось в России горнозаводское дело и одна из самых известных династий русских промышленников, основавших в России многочисленные заводы и промыслы.

А началось все в далеком 1695-м году, когда тульский кузнец Никита, звавшийся в то время Антуфьевым, оказал услугу проезжавшему через Тулу "птенцу гнезда Петрова" — Петру Павловичу Шафирову. У Шафирова сломался дорожный пистолет, знаменитого немецкого мастера Кухенрейтера, и московскому чиновнику посоветовали отдать оружие в починку кузнецам-оружейникам, среди которых самым умелым считался Никита. Спустя некоторое время, Шафиров вновь проезжал через Тулу и позвал кузнеца, для того чтобы забрать дорогой пистоль. Принесенное Никитой оружие было в полной исправности и царев порученец не мог нарадоваться, но когда он собрался достать кошель и расплатится с мастером, тот неожиданно остановил высокого гостя и сказал:

— Так что, ваша милость этот пистоль, не твой, а моей собственной работы — и достав второй, точно такой же пистолет из под полы, продолжил — у того что вы мне изволили испортилась затравка и я ее исправить не мог. Не угодно или Вашему Превосходительству взять двух пистолетов вместо одного, потому что вина моя, так я и поплатиться должен![3]

Так шутить с вельможей было небезопасно, но Никита рискнул и Шафиров по достоинству оценил его шутку. Осмотрев пистолеты, он убедился, что они ничем не отличаются друг от друга. В восторге от работы кузнеца были все присутствующие.

Спустя некоторое время была встреча с царем (коему Шафиров рассказал о тульском мастере), который не побрезговал зайти к кузнецу в гости и поработать в его кузнице, алебарды изготовленные по царскому заказу и первые фузеи, которые кузнец повез в Москву. Именно там, когда оказалось что привезенные ружья лучше чем хорошо выделанные иностранные, но при этом обойдутся казне гораздо дешевле, царь, расцеловав Никиту в лоб, сказал:

— Постарайся, Демидыч, распространиться свое дело, а я тебя не оставлю.

С этого и началось возвышение тульских кузнецов: сперва был поставлен завод на реке Тулице, на котором Антуфьевы производили оружие и боеприпасы, а затем в 1702-м году, царь Петр жалует мастерам (коих уже называет Демидовыми) Невьянский и Верхотурский казенные заводы на Урале (бывшие в ту пору, из-за плохого управления, в совершенном разорении). Так было положено основание огромной торгово-промышленной "империи", просуществовавшей без малого три сотни лет.

Демидовы основали десятки рудников, заводов и фабрик, владели землями по всей России, а также десятками тысяч работных людей. Они строили мосты и дороги, судоходные каналы и пристани. Поставляли в казну оружие и боеприпасы, торговали железом как в России, так и за ее пределами. Об их успехах, кои достигались зачастую путем преступлений и злодеяний, ходят легенды. Династия Демидовых дала миру известных немало выдающихся личностей. Среди них были промышленники и государственные деятели, меценаты и ученые, моты и чудаки, а среди многочисленных потомков были и такие что породнились с королевскими домами Европы.

В общем есть о чем подумать. Судьба (о! придумал как называть сущность, которая отправила меня в это "приключение") связала меня с третьим сыном Акинфия — самым достойным представителем третьего поколения Демидовых, родоначальникам ни в чем не уступавшем. В "той истории", он унаследовал третью часть основанного отцом и дедом богатства. При этом, к концу жизни выпуск железа на его заводах превышал по объему все демидовские заводы до раздела между сыновьями. Жестокостью нрава он превосходил и отца и деда — работных и крестьян он давил со страшной силой. Крестьяне, которых он покупал целыми селами, предпочитали смерть и шли на бунт лишь бы не попасть в демидовскую кабалу. А в своих уральских владениях он вел себя как типичный барин-самодур того (а если подумать то и нашего) времени — кутил, жестоко наказывал за малейшие провинности, обманом закабаливал людей. При этом слыл человеком просвещенным, переписывался с Вольтером, интересовался археологией, а также покровительствовал искусству и наукам.

А сейчас будущий магнат лежит в люльке, пускает пузыри и непрерывно присутствует у меня в голове в виде главного вопроса русского человека — что делать?!

Кое какая коммуникация между нами имеется — Никита "радует" меня своими младенческими ощущениями, которые я перестаю чувствовать, лишь отлетев от него на изрядное расстояние. Если этот процесс обоюдный, то общаться мы сможем.

Вот только прожить всю оставшуюся жизнь в этой пернатой тушке мне очень, очень неохота.

Струг идет вверх по Чусовой. Насколько я помню (спасибо прочитанным в процессе подготовки книгам) Акинфий, с женой и родившимся сыном возвращается в свои уральские владения. Идет 1724-й год. В следующем году умрет Петр Первый, а вслед за ним, ненадолго пережив царя, с которым многие годы был в дружеских отношениях, покинет этот мир и "отец-основатель" Никита Демидов, и Акинфий станет единовластным владельцем огромного дела.

Ему предстоят свершения и потери, тяжба и "война" с известным государственным деятелем и историком Василием Татищевым. Расследование Демидовских преступлений, из-за которого Акинфий едва не лишится всего, ибо на руку уральский заводчик, скажем прямо — был нечист и в выборе средств для достижения своих целей не стеснялся даже таких дел, за которые иному бы на его месте светила дыба и казнь.

Впереди Уральские горы, а пока заводчик предается заботам о новорожденном сыне и жене, по отношению к которой он, судя из их разговоров, самый настоящий подкаблучник.

На третий день путешествия, мне уже поднадоело следовать за стругом в режиме поспал-полетал-поел-догнал-послушал. Никитка большей частью спал, а меньшей — подбрасывал мне ощущения то голода, то сытости, то чего то мокрого и теплого… брр… Ну и какие то цветные пятна перед глазами и временами — смутные образы происходящего вокруг. А на мою попытку напеть ему мысленно колыбельную малыш испугался и заревел так, что его долго не могли успокоить. Пожалуй стоит подождать пока младенец не начнет воспринимать мир более менее четко.

1724 год по Р.Х. Октябрь месяц.

Нижнетагильский завод.

Ну вот мы и дома. Из хороших новостей — мы с Никиткой привыкаем друг к другу, он уже не плачет когда я посылаю ему какой нибудь образ, а я все более чувствую его ощущения.

Из плохого — меня несколько раз чуть не прибили. Камни, палки, собачьи клыки — у птицы в месте компактного обитания "гомо злодеус" врагов оказывается не мало. Надо как то выходить из ситуации.

1724 год по Р.Х. Декабрь месяц.

С жильем определился — недалеко от завода нашел дерево с большим дуплом, выгнал прежнего владельца — благо тот габаритами и силой поменьше меня был. В солнечные дни (если нет надобности искать еду) прилетаю к господскому дому, построенному Акинфием, сажусь на железный гребень украшающий конек кровли и жду, когда на меня обратит внимание "подопечный". Малыш со всем своим окружением, обитает в горнице на втором этаже, ему тепло. Если не спит, то "засекает" меня практически сразу, стоит мне присесть.

Он уже хорошо видит — мы с удовольствием рассматриваем собственные пальчики, когда руки не примотаны к телу пеленкой, и начинает различать звуки.

А по ночам, в дупле мне холодно и тоскливо.

1725 год. Апрель.

Ну вот и долгожданная весна наступает, а то я уже думал что мне кирдык — под конец стало совсем голодно. Пришлось даже отменить на какое то время общение с Никитой — не хотел чтобы малыш чувствовал мое голодное и замерзшее брюхо.

Солнышко начинает прогревать землю, на белый свет выползают жучки, паучки и иные вкусные создания, а мой коллега по организму начинает испытывать смутные, но волнительные желания.

И вот на фоне просыпающихся природы и инстинктов, случилось примечательное событие. В один из особо ясных и солнечных дней, Евфимию с няньками, шествующими из церкви домой, встретил отец семейства. Я, по своему обыкновению, в это время сидел на крыше, и транслировал малышу картинку — свое мутное отражение от железной кровли. Акинфий, взял на руки моего подопечного, и в какой то момент картинка передалась и ему.

Какое то время мы втроем смотрели на одно и то же, а потом когда я это понял, то рванул с крыши так что только пятки, пардон, крылья засверкали, краем сознания отметив безмерное удивление неожиданного собеседника.

Честно говоря я порядком струхнул — а ну как заводчику пережитое не понравится, и он прикажет отстреливать всю пернатую живность?!

Прошлявшись, по окрестностям завода два дня, и не заметив никаких тревожных признаков, на третий день прилетел на насиженное место. Семейство было в сборе. Дите почивало на руках у няньки, а папенька и маменька мирно беседовали за обеденной трапезой.

По окончании обеда, нянька передала драгоценный сверток Евфимии и удалилась. Никита, видимо почувствовав мое присутствие проснулся, завошкался и я уже готовился начать наше обычное общение, как меня торкнуло.

Пришла какая-то непонятная уверенность в том именно сейчас произойдет, я слетел со своего насеста и уселся на раму приоткрытого окна.

— Кхарр — поздоровался я с оцепеневшими от удивления присутствующими.

Маменька, будучи женщиной решительной и не пугливой (а чего пугаться то, эка невидаль — ворона прилетела), потянулась, чтобы запустить каким ни будь предметом в нахальную птицу, но была остановлена Акинфием. Заводчик смотрел на меня внимательно и жестко. Вся моя уверенность улетучилась и стал лихорадочно думать что делать дальше. Прислушался к себе, в животе от страха засосало… прислушался к Никите, ощутил нечто похожее на удивление и смутное чувство голода…

О! Ребенок голоден. С трясущимися поджилками влетаю в горницу, аккуратно присаживаюсь на краешек стола. Очень, очень медленно подхожу к удивленной матушке и как можно деликатнее тюкаю ее клювом в грудь, и показываю клювом на ребенка, благо в этот момент он радостно улыбается, и отхожу чуть в сторонку.

Ноль реакции, на меня все также удивленно пялятся. Повторяю операцию. Потом еще раз. Кажется начинает доходить. Первым до смысла пантомимы дочухал Акинфий.

— Мать, а ну дай грудь дитю — приказал глава семейства и той ничего не оставалось как выполнить указание. Никитка, которому видать передалось мое голодное состояние (а я был голоден почти всегда), вцепился в материнскую титьку и жадно зачмокал.

Посчитав что для первого раза общения хватает, я решил откланяться и прихватив со стола кусочек хлебца, рванул наружу.

На следующий день прилетаю в благодушном настроении с намерением продолжить знакомство. В горнице, окромя родителей присутствует еще одна персона, знакомая покамест только визуально, а именно пастырь людских душ или если говорить попроще — поп Спасо-Преображенской церкви. То что первая в Невьянске церковь была Спасо-Преображенской я помнил еще из "той" жизни, когда изучал материалы по Уралу, а то что это поп понятно из разговора. И чем дольше длился разговор, тем меньше он мне нравился.

Акинфий делился с попом семейными тайнами, точнее одной пернатой тайной, которая должна была быть строго для семейного употребления.

— Что ж ты творишь, дубина?! Сейчас он тебе наговорит… вот вот это самое и наговорит… и это то же. Что-о-о?! Бесовская птица?! Ах тыж пенек бородатый, что бы ты понимал… Изловить говоришь… ага так я и дался, чтобы ты потом на мне свое знание экзорцизма проверял практикой.

Заворочался и заплакал потревоженный Никитка, что перевело разговор в более практическую плоскость. Запахло ладаном — похоже поп приступил к исполнению своих обязанностей, дом оне освящяют после меня видите ли…

Улетал в крайне поганом настроении. Забился в свое дупло. На душе было тяжело и муторно.

Вот так оно и бывает — вроде начало что то получаться и хлоп, человеческая придурь спускает все достигнутое в выгребную яму. Хотелось найти Акинфия, подлететь и вцепившись в морду всеми когтями, раздирая ее в мясо и яростно долбя клювом орать: "Что же ты натворил, дурень?! Тебе для долгой и счастливой жизни только обвинения в колдовстве не хватает, а? Али ты другие грехи замолил и тебе каяться больше не в чем? Небось про то как серебро тайком плавил или людей пачками топил в подвале невьянской башни попам не рассказываешь, чурбак уральский? Или как варнаки, тобою прикормленные, людей, места рудные нашедших, на тот свет спроваживают?

На другой день, долго летал вокруг завода в раздраенных чувствах и злился. Краем сознания отметил что летаю сам — сосед по организму забился куда то в дальний угол и не отсвечивал. Похоже становлюсь единоличным владельцем пернатой тушки.

Под конец дня придумал месть и полетел на завод. Аккуратно пробрался на свое место.

Ага, старший Демидов был дома и рядом с сыном. Ну чтож — получи фашист гранату. Сформировал сложный образ: сперва себя смотрящего на Акинфия с немым укором, затем нарисовал картинку (в основном из кадров старого советского фильма "Высота") — огромная домна и полыхающая огнем чугунная река. Привязал картинку к мирно сопящему Никитке и отослал, через него дурному папаше. Затем еще раз укоризненно посмотрел на заводчика, коего полученный образ пробрал до самой глубины его кузнецкой души и взмахом крыла стер картину будущих свершений его наследника.

Улетал удовлетворенный и довольный оттого что не мне одному теперь гадко.

Неделю не появлялся в пределах невьянской вотчины — летал на юг, в сторону Нижнего Тагила. Что то во мне изменилось — хищник подлетевший ко мне с гастрономическими целями, после того кая на него чуть не набросился с целью выместить злобу, шарахнулся прочь так как будто перед ним пушка выстрелила.

Спустя некоторое количество дней потянуло обратно, на сердце навалилась тоска и скука по подопечному. Прилетел, уселся на свое законное место, пообщался с обрадовавшимся Никиткой, чувствую он тоже скучал.

Пока жил вольной перелетной птицей придумал план, как втереться опять втереться в доверие — буду использовать во благо Родине людские предрассудки.

Ночью, без зазрения совести подглядывал в окна, убедился что все необходимое имеется и довольный улетел спать.

На следующей день дождавшись когда владелец заводов, газет, пароходов (… эээ газет и пароходов у него нет и не будет, а вот у его наследника будет и то и другое), влетел в окно, нагло шлепнулся на стол и оповестил о своем прибытии громким Каррр. Акинфий вылупился на меня так словно в первый раз увидел. Ну чтож приступаем.

Пристально смотрю ему в глаза, а затем так же пристально смотрю в красный угол, где стоят иконы, Распятие и теплится лампадка. Потом опять в глаза заводчику и требовательно каркаю, посылая образ креста. Акинфий тупит и повторяю цикл снова. Поняв, наконец что от него хотят, Акинфий приносит крест и ставит его на стол передо мной. Подхожу, смиренно склоняюсь, опустив клюв, и медленно-медленно прикладываю голову к распятию.

Гром не грянул, молнии не сверкнули, меня не разорвало в исходящие серным дымом кровавые клочья и не утянуло в адскую бездну, из которой, по мнению некоторых несознательных личностей я выбрался. Акинфий почесал в раздумье голову, а затем пошел и закрыл дверь на засов.

Бинго!

Приступаю ко второму пункту. Формирую образ книги, на котором написано — Библия и посылаю его Демидычу, знаю что указанная книга в доме присутствует (правда не в этой комнате), не зря же я в окна подглядывал и довольный полученным результатом улетаю, оставив Демидыча дозревать.

Спустя сутки, в уже традиционное обеденное время, сижу на своем законном месте и наблюдаю умилительную картину — семейство при наличии обеденного стола и отсутствии свидетелей.

Залетел, вежливо каркнул, здравствуйте мол. Никита присосался к материнской груди, папаша степенно вкушает щи, судя по запаху со свежею баранинкою и кислою капусткою. Точнее вкушал, пока не прилетела пернатая и хвостатая проблема. Все сыты и довольны, кроме меня разумеется. Походил по столу, поводил клювом туда-сюда.

Напомнил Акинфию про книгу. Хозяин Урала поднялся, вышел из комнаты и спустя некоторое время вернулся, неся в руках здоровенный том. Хотел было положить на стол, но я этот момент продумал заранее — каркнул неодобрительно, переслав картинку заставленного стола — негоже мол Писание рядом с мисами ставить.

— Мать, прибери стол — заводчик забрал у женщины драгоценный сверток и та споро выполнила указание, убрав снедь и протерев стол чистой тряпицей.

После того как Библия была положена на стол, я встал между книгой и Акинфием и сделал этакое круговое движение головой — открывай, мол.

Что у нас тут, ага книга Бытия, кошусь глазом на Акинфия, давай мол, покажи грамотность. Тот понял с первого раза (а понимание то налаживается…) и завел речитативом: "Глава первая. Вначале сотворил…

— Карр! И головой так полукруг словно старницы переворачиваю. Акинфий понятливо переворачивает страницу

— Глава вторая. Так совершены небо и земля..

— Карр!

— Глава четвертая… глава пятая… шестая… седьмая… восьмая…

Оно самое — Кхар!.

— И вспомнил бог о Ное, и о всех зверях, и о скотах…

По прошествии сорока дней Ной открыл сделанное им окно ковчега и выпустил ворона, чтобы видеть, убыла ли вода с земли, который, вылетев, отлетал и прилетал, пока осушилась земля от воды.

— Карр… Подхожу к открытой книге и аккуратно указываю клювом на слова: "Ной", "выпустил", "ворона". Смотрю на Демидыча — Ну что понятно, дурила?!

— Акинфий, никак птица про потом нам вещает? — подала голос, молчавшая до этого Ефимия

Ну вот зачем о плохом то сразу, а?! Что же тебя сразу на крайности потянуло, глупая баба?

Поворачиваюсь в ее сторону, смотрю в глаза и выразительно так головой из стороны в сторону поворачиваю — нет мол, не потоп. Ишь чего удумала! Делом лучше бы делом занял, вон у младенца пеленки полные, ему то ничего, а мне малоприятно.

Кстати о пеленках… подлетел, посмотрел в глаза и начал клювом дергать одеяльце, в которое был завернут Никита, одновременно транслируя в окружающий мир ощущение которое чувствовал через подопечного.

Еще раз поглядел, еще раз подергал…

— Фимушка, перепеленай Никитку — попросил жену Акинфий, да и сама она что такое почуствовала и занялась исконным женским делом. Я же вернулся к отцу семейства, и мы продолжили литературные исследования…

— Карр..

— Исход? — Карр!

— Числа? — Карр!

— Левит? — Карр!

— Второзаконие?.. Иисус Навин?.. Книга судей?.. Руфи?.. Первая книга царств?.. Вторая книга царств?..

— Третья книга царств? — Уффф, добрались наконец то — Кар! И клювом вверх-вниз машу.

— И сказал Илия Фесвитянин, из жителей Галаадских, Ахаву… а воронам Я повелел кормить тебя там… И вороны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил…

Стоп! Повторяем! Тыкаю клювом в предложения с упоминанием моего вида.

— Воронам повелел…. Вороны приносили… Э-э-э… не понял.

Смотрю на него требовательно — чего тебе еще непонятно? Будет бесовская птица ажно самого Илью пророка, коему вы о дожде молитесь, кормить или нет?! Да еще и по Божьему повелению?! А?!

Ну то то же, дошло наконец.

Акинфий был хоть и из низкого, считай крестьянского сословия вышел, умом обладал по тем временам развитым и гибким.

С одной стороны, вывод о неправильных взглядах отца Ферапонта в области орнитологии он сформировал быстро.

С другой стороны теперь придется серьезно поработать, чтобы удовлетворить его интерес к необычному представителю птичьего племени так чтобы и рыбку съесть и на кол не сесть — Демидыч мужик нравом крутой, он людям головенки сворачивает, что уж о вороне говорить.

Кстати о рыбках, времени мы потратили не мало и пустое брюхо напоминало о себе все громче и решительнее. Как можно более четко передаю окружающим свое чувство голода и разрываю контакт.