Урания

I. Жизнь

Горячий отблеск заката разливался в воздухе, как золотое сияние. С высот Пасси[17] открывался вид на громадный город, который в то время, более чем когда либо, казался не городом, а целым миром. Всемирная выставка 1867 года[18] сосредоточила в Париже все обольщения, прелести века. Цветы цивилизации блистали здесь яркими красками, как бы сгорали от своего собственного аромата, изнемогая среди горячки наслаждений. Здесь собрались монархи Европы. Они присутствовали при последнем, блестящем торжестве империи; науки, искусства, промышленность сыпали своими новыми произведениями с неистощимой щедростью. Это было какое-то общее опьянение, овладевшее и людьми, и предметами. Полки военных маршировали с музыкой. Экипажи быстро сновали по всем направлениям. Миллионы людей кишели в пыли бульваров, набережных, аллей. Но самая пыль, позлащенная лучами заходящего солнца, казалась ореолом, увенчивающим великолепный город. Высотные здания, купола, башни, колокольни – все это освещалось пламенем огненного светила. Издали доносились звуки оркестров, сливавшиеся с неясным гулом голосов и шумом суеты. Этот ясный вечер, заканчивая ослепительно-прекрасный летний день, наполнял душу каким-то неизъяснимым чувством довольства и счастья. В нем символически выражалось могущество великого народа, достигшего апогея своей жизни и богатства.

С высот Пасси, с террасы сада, повисшего, как во времена Вавилона, над рекой, лениво катившей свои воды, два существа, облокотившись на каменные перила, молча созерцают шумное зрелище. Глядя сверху вниз на это волнующееся море людское, они чувствуют себя счастливее в своем тихом уединении. Нежели как все атомы этого вихря, они не принадлежать к суетному свету? Неужели они витают над этой сутолокой в чистой, прозрачной атмосфере своего счастья? Они задумчивы, сердца горят любовью, души их живут полной жизнью.

Молодая девушка, во всем расцвете своей восемнадцатой весны, жизнерадостная, счастливая своей любовью, задумчиво любовалась апофеозом заходящего солнца. Ее мысли были далеки от миллионов людей, копошащихся у ее ног. Она рассеянно смотрела на пылающий диск солнца, опускающийся за пурпурные облака запада. Она вдыхала благоуханный воздух, насыщенный ароматом роз, и чувствовала во всем существе своем спокойное блаженство, звучащее в сердце ее, как чудный гимн любви. Белокурые волосы окружали ее чело воздушным ореолом и ниспадали пышными прядями на тонкую, стройную талию. Голубые глаза, окаймленные длинными темными ресницами, как будто отражали в себе лазурь небес. Руки, шея молочной белизны позволяли угадать тело нежное и эфирное, с розоватым оттенком. Ее щеки горели ярким румянцем. В общем, она напоминала маленьких маркиз, изображенных художниками XVIII-го века – этих хрупких фигурок, рождавшихся для какой-то неведомой жизни, которой им не суждено долго наслаждаться. Она стояла, облокотившись на балюстраду. Друг ее, только что обвивавший рукою ее талию, любовался вместе с нею картиной Парижа и слушал гармонические звуки музыки, теперь сидел возле нее. Казалось, он забыл и о Париже, и закате солнца, и любовался только своей грациозной подругой. Сам того не сознавая, он смотрел на нее странным пристальным взглядом, наслаждаясь ее лицезрением, словно видел ее в первый раз. Он не мог оторвать глаз от этого прелестного профиля и обвивал ее взором, словно гипнотизируя.

Долго молодой студент оставался погруженным в созерцание. Студент… Неужели он еще студент в 25 лет? Почему же не оставаться студентом всю жизнь? Еще недавно наш учитель, Шеврель, празднуя свою сто третью годовщину, называл себя старейшим из французских студентов.

А вот Георг Сперо очень рано закончил гимназически курс, который не научил его ничему, разве только привил привычку к труду затем он с неутомимым усердием углубился в разрывшие великих проблем естественных наук. В особенности увлекала его астрономия. Я познакомился с ним, если припомнит читатель, именно в парижской обсерватории, куда он поступил шестнадцати лет. Там он невольно обратил на себя внимание довольно странной особенностью: он был лишен всякого честолюбия и не стремился ни к каким наградам или повышению. Как в шестнадцать лет, так и в двадцать пять, он постоянно считал что вот-вот умрет, рассуждая, что в сущности, жизнь скоро проходит, поэтому не стоить к чему-нибудь стремиться, чего-нибудь желать, кроме счастья изучать и узнавать. Он казался необщительным, хотя в действительности у него был веселый, детский характер. Одаренный необыкновенной деликатностью чувств, он казался сдержанным в отношениях с людьми, так как малейшее разочаровано причиняло ему искреннее страдание. Рот его, очень маленький, красиво обрисованный, как будто все время кривился в улыбке. Однако он казался скорее задумчивым, созданным для молчания. Глаза его, неопределенного цвета, напоминавшие сине-зеленый оттенок морского горизонта, менявшийся, смотря по освещению и личному настроению. Кроме того глаза его светились внутренним пламенем, хотя внешне он выглядел обыкновенно кротким и ласковым. Но случалось, что эти глаза сверкали как молнии, или казались холодными, как сталь. Взгляд – глубок, иногда странный и загадочный. Уши у него были маленькой, изящной формы – мочки казались слегка приподняты – что считалось признаком тонкого ума. Широкий лоб при довольно маленькой голове, казавшейся несколько больше, благодаря прекрасным курчавым волосам; борода шелковистая, каштановая, слегка курчавая, как и волосы. Он был среднего роста, и вся фигура его отличалась природным изяществом.

Никогда он не поддерживал ни с кем из нас товарищеских отношений. В праздничные дни, в часы застолья, он всегда отсутствовал. Постоянно погруженный в свои занятия, он словно философски камень искал, или квадратуру круга, или вечный двигатель. Я не помню, чтобы он с кем-нибудь дружил, кроме разве меня, да и то не уверен, что вел себя со мною совершенно откровение. Может быть, впрочем, он никогда в жизни не имел других событий житейского свойства, кроме того, о котором я намерен рассказать и которое я узнал в подробностях, если не в качестве поверенного, то в качестве очевидца.

Загадка души человеческой неотступно поглощала его помыслы. Иногда он углублялся в размышление, так сильно напрягая свой разум, что чувствовал мурашки, причем при этом приходил в состояние оцепенения. Это случалось, в особенности после долгого размышления о природе бессмертия, когда перед его мысленным взором вдруг исчезала настоящая жизнь и раскрывалась бесконечная вечность. Им овладевала ненасытная жажда познать великую тайну. Представление о его собственном бледном, холодном теле, завернутом в саван, лежащем в гробу, покинутом в тесной яме – последнем мрачном жилище, под густой травой, где стрекочет кузнечик – не так смущало его дух, как неизвестность будущего.

Я старался успокоить его, облегчить его муки, его тревоги, так как у меня была на этот счет своя особая философия, удовлетворявшая меня до известной степени.

Мои рассуждения как будто успокаивали его. Но тревоги сомнения скоро снова появлялись, колючие как тернии. Часто он бродил одиноко по обширным кладбищам Парижа, отыскивая среди могил самые пустынный аллеи, прислушивался к шелесту ветра в деревьях, к шуршанью сухих листьев на тропинках. Взор его блуждал между надгробными плитами, тесно прижатыми друг к другу между памятниками, вымеренными аккуратно по росту покойников и напоминающими ничтожество людское. Иной раз он уходил в окрестности города, в лес, навевавший грустные размышления, и целые часы бродил без устали, рассуждая сам с собою.

Нередко его заставала ночь; всходила луна, – это ночное светило, как будто созданное для мертвецов. То вдруг он проводил целые дни в своей лаборатории, на площади Пантеона[19], – лаборатории, служившей ему и рабочим кабинетом, и спальней, и приемной. Там он просиживал до глубокой ночи, препарируя мозг, принесенный из клиники, рассматривая под микроскопом тонкие пластинки серого вещества.

Неопределенность наук, называемых положительными, крутой перерыв в умозаключениях, мешавший ему постичь великую загадку, повергали его в отчаяние. Не раз я заставал его в самом угнетенном состоянии духа – с блестящим, неподвижным взором, горячими руками, учащенным, неровным пульсом. Во время одного из таких кризисов, будучи принужден оставить его одного на некоторое время, я боялся, что уже не застану его в живых, когда вернулся в пять часов утра. Действительно, возле него стоял стакан с цианистым калием, и он старался спрятать его от меня. Но тотчас же успокоился и даже улыбнулся с полной душевной ясностью.

– К чему это? – проговорил он. – Если мы бессмертны, то это ни к чему не поведет. Но я хотел бы убедиться в этом поскорее.

Он признался мне в этот день, что его как будто приподняло за волосы до потолка и затем всей тяжестью грохнулся на пол.

Его глубоко возмущало равнодушие, с каким большинство относится к этой великой загадке судьбы человеческой – к вопросу, который, по его мнению, важнее всех, так как он касается нашего бытия или небытия. Всюду он видел только людей, поглощенных материальными интересами, исключительно занятых нелепой мыслью «нажить денег», посвящающих все года, все дни, все часы и минуты личной корысти под разнообразными видами. Он нигде не встречал свободного, независимого разума, живущего духовной жизнью. Ему казалось, что существа мыслят, живут телесной жизнью, потому что иначе нельзя, в то же время они не обязаны оставаться рабами такой грубой материальности и отдавать свои лучшие минуты интеллектуальной жизни.

В то время, когда начинается этот рассказ, Георг Сперо уже приобрел известность, даже славу, оригинальными научными трудами и несколькими литературными сочинениями. Ему еще не исполнилось и двадцати-пяти лет, а уже более миллиона людей прочли его произведения, хотя он писал их не для масс. Тем не менее они имели редкий успех и были оценены и большинством, жаждущим познаний, и просвещенный меньшинством. Его провозгласили главой новой школы. Известные критики, не зная ни его личности, ни его возраста, толковали уже о его «учении».

Но как же случилось, что этот оригинальный философ, этот суровый ученый, очутился у ног молодой девушки в час заката наедине с нею, на террасе? Это мы узнаем из дальнейшая рассказа.

II. Видение

Первая их встреча была поистине оригинальной. Страстный любитель красот природы, постоянно в погоне за величественными зрелищами, молодой натуралист предпринял прошлым летом путешествие в Норвегию, с целью посетить пустынные фиорды, где бушует море, снежные горы, вытянувшие свои девственные вершины выше облаков. А особо он желал изучить специально северные сияния – эти грандиозные явления в жизни нашей планеты. Я сопровождал его в этом путешествии. Солнечные закаты за тихими, глубокими фиордами, восходы этого великолепного светила из-за гор приводили в неописуемое восхищение его артистическую и поэтическую душу. Мы пробыли здесь больше месяца, исходив вдоль и поперек живописную местность, между Христианей[20] и Скандинавскими Альпами[21]. Норвегия была родиной дочери Севера, оказавшей такое сильное влияние на сердце моего приятеля, еще ни разу не пробуждавшееся до этих пор. Она была тут, в нескольких шагах, а между тем только в день нашего отъезда случай – это божество древних – решился свести их.

Лучи утренней зари золотили далекие горные вершины. Молодая норвежка вместе с отцом предприняла экскурсию на одну из гор, куда многие путешественники отправляются, как на Швейцарские Риги[22], полюбоваться восходом солнца. В этот день он был великолепен. Иклея отошла на несколько метров, поднялась на небольшой пригорок, чтобы лучше рассмотреть подробности пейзажа, и вдруг, обернувшись спиной к солнцу, желая окинуть взором горизонт, увидала – не на горе и не на земле, а на самом небе – собственный образ, всю фигуру, которую не могла ее узнать тотчас же. Лучезарный ореол окружал ее голову и плечи сияющим венцом – большой воздушный круг, слегка отливающий всеми цветами радуги, окаймлял таинственное видение.

Изумленная, взволнованная этим странным зрелищем, все еще находясь под впечатление великолепия солнечного восхода. Она не сразу заметила, что возле ее собственной фигуры находилась другая – мужской профиль, силуэт путешественника, стоявшего неподвижно, в созерцании перед нею, и напоминавшего одну из тех статуй, которые украшают церковные фронтоны. Обе фигуры были очерчены одним и тем же воздушным кругом. Вдруг она заметила этот странный человеческий профиль в воздухе и подумала, что это фантастический призрак. Она невольно от удивления, почти ужаса, взмахнула руками. Воздушная фигура повторила то же движение, а призрак путешественника поднес руку к шляпе и почтительно поклонился. Затем мужская фигура стала постепенно бледнеть и, наконец, исчезла, вместе с изображением девушки.

Невозможно описать изумление Иклеи при виде такого необыкновенного явления антигелия[23], теория которого, однако, хорошо известна всем метеорологам. Видение глубоко запечатлелось в ее воображении, как чудный сон. Она позвала отца, стоявшего поодаль за пригорком. Когда он пришел, все уже исчезло. Она стала просить у него объяснений, но ничего не могла добиться – он сомневался и даже отрицал реальность этого явления. Этот почтенный человек, отставной офицер, принадлежал, вероятно, к категории скептиков, просто-напросто отрицающих все то, чего не знают и не понимают сами. Напрасно прелестная девушка уверяла отца, что видела свое изображение на небе, и, кроме того, фигуру какого-то мужчины, по-видимому, молодого и изящно сложенного, напрасно она рассказывала даже подробности явления, прибавив, что фигуры показались ей больше роста человеческого и походили на силуэты исполинов. Он объявил с авторитетом и даже с некоторой напыщенностью, что это так называемый оптически обман, порождаемый воображением после беспокойно проведенной ночи, в особенности в юношеские годы.

Но в тот же день, вечером, когда мы садились на пароход, я заметил молодую девушку, с пушистыми белокурыми волосами, смотревшую на моего друга с нескрываемым удивлением. Она стояла на пристани, под руку с отцом, в неподвижной застывшей позе, как жена Лота[24], превратившаяся в соляной столб. Я обратил на нее внимание Георга, как только мы пришли на пароход. Но едва успел он повернуть голову в ее сторону, как щеки молодой девушки вспыхнули ярким румянцем, она поспешно отвела глаза свои и устремила их на колесо парохода, начинавшего отчаливать. Не знаю, заметил ли это Сперо. Дело в том, что поутру ни я, ни он не видели этого странного воздушного явления. По крайней мере в тот момент, когда девушка приблизилась к нам, да и сама она оставалась скрытой за кустарником. Все внимание наше было обращено на восток. Нас привлекало великолепие солнечного восхода. На пароходе Георг, сняв шляпу, послал прощальный приветь Норвегш, которую покидал с сожалением, тем же самым жестом, каким поутру приветствовал восходящее солнце, а незнакомка приняла поклон на свой счет.

Два месяца спустя, в Париже граф К. большой вечер в честь недавнего торжества своей соотечественницы, Христины Нильсон. Молодая норвежка, приехавшая с отцом провести часть зимы в Париже, была также в числе приглашенных. Отец ее и граф были давно знакомы. Они были соотечественниками – ведь Швеция и Норвегия – родные сестры. Что касается нас, то мы в первый раз посетили графа и были обязаны приглашением именно последнему сочинению Сперо, имевшему громадный успех. Задумчивая, мечтательная, получив солидное образование северянок и горя жаждой знания, Иклея уже прочла не раз с живым любопытством мистическую книгу, в которой новый метафизик излил сомнения души своей, неудовлетворенной «Мыслями» Паскаля[25]. Надо сказать, что она сама выдержала несколько месяцев назад экзамен на первую ученую степень, и затем, отказавшись от изучения медицины, вначале привлекавшей ее, начинала усердно заниматься новейшими исследованиями психической физиологии.

Когда доложили о Георге Сперо, ей показалось, что вошел неведомый друг, чуть ли не поверенный ее тайных мыслей. Она вздрогнула как от сотрясения электрического тока. Георг, совсем не светский человек, застенчивый, робкий в незнакомою обществе, не любивший ни танцевать, ни играть в карты, ни беседовать, оставаясь все время наедине со своими мыслями. Вальсы и кадрили вам прельщали его, но он со вниманием слушал два-три шедевра новейшей музыки, исполняемых с чувством. Весь вечер он не подходил к молодой девушке, хоте с самого начала заметил ее во всем этом блестящем собрании! Только ее одну. Не раз взоры их встречались. Наконец, около двух часов ночи, когда часть гостей разъехалась и все собрание получило более интимный характер. Он осмелился приблизиться к незнакомке, но заговорила она первая, высказав какое-то сомнение по поводу финала его книги.

Польщенный, а еще более удивленный тем, что метафизически страницы его сочинения нашли читательницу и, вдобавок, читательницу такого возраста, автор отвечал довольно неловко, что эти исследования чересчур серьезны для женщины. Она возразила, что женщины и даже молодые девушки не всегда бывают исключительно поглощены кокетством. По крайней мере она знает многих, которые мыслят, учатся, работают. Она с жаром стала защищать женщин от презрительного к ним отношения ученых мужчин, отстаивала их интеллектуальные способности и без труда одержала верх в споре, тем более, что ее собеседник в сущности не был противником ее взглядов.

Эта новая книга, сразу ставшая популярной, не смотря на ее серьезность, придала имени Георга Сперо настоящий ореол славы, и талантливый писатель был принят во всех салонах с живым сочувствием. Едва успел он обменяться несколькими словами с Иклеей, как оказался предметом внимания нескольких друзей дома и вынужден был отвечать на их вопросы, нарушившие его tète-à-tète[26] с молодой девушкой. Как раз на днях один из уважаемых современных критиков, Сент-Бёв[27], посвятил длинную статью его новому сочинению и самый сюжет книги сделался предметом общего разговора. Иклея держалась в стороне. Она чувствовала, а в этом женщины никогда не обманываются, что герой дня уже заметил ее. Его мысль оказалась связана с ее мыслью невидимой нитью и что, отвечая на более или менее банальные вопросы окружающих, он не мог сосредоточить своего внимания на разговоре. Этой первой интимной победы ей было достаточно, других она и не желала. Тут же она узнала в его профиле таинственный силуэт воздушного видения и молодого путешественника на пароходе, шедшем в Христанию.

На той же встрече, на балу, он выразил ей свое восхищение пейзажами Норвегии и рассказал ей о своем путешествии. Ей хотелось услышать хоть слово, хоть какой-нибудь намек на воздушное видение, так сильно поразившее ее. Она не понимала его молчания, его сдержанности на этот счет. А он, не видевший антигелия в ту минуту, когда фигура его собеседницы обрисовалась в нем, не упоминал об этом явлении, потому что оно нисколько его не удивляло. Несколько раз он имел случай наблюдать его при много лучших условиях – из лодки аэростата. Точно также не остался в его памяти и тот момент, когда он садился на пароход. Хотя белокурая красавица не показалась ему совсем незнакомой, однако он не припомнил, чтобы когда-нибудь видел ее. Что касается меня, то я узнал ее тотчас же. А мой друг говорил об озерах, реках, фиордах и горах. В свою очередь его собеседница рассказала, что мать ее умерла очень молодою от болезни сердца, что отец ее предпочитает жить в Париже, так что ей редко приходится бывать на своей родине.