Уроки норвежского

Глава 15

В комнате Шелдона в Осло висит норвежское стихотворение. Обнаружив его в антикварной лавке в Нью-Йорке, Рея была впечатлена его силой и свободным слогом перевода. Она сфотографировала его, распечатала, вставила в рамку и подарила Ларсу на день рождения.

Оно висит над ночной лампой в спальне у Шелдона. Когда он садится на кровать и смотрит на фотографии покойных жены и сына, порой ему приходится отворачиваться. И тогда он видит стихотворение.

Оно было написано в 1912 году и переведено на английский язык профессором из университета Миннесоты. Через семь лет после того как Норвегия обрела независимость от Швеции, университет издал его в сборнике малоизвестных произведений, названном «Современная поэзия Скандинавии».

И теперь эта земля окружает его, Шелдона. Он никогда прежде ее не видел. Они едут уже несколько часов. Обозревая окрестности с высоты трактора, старик вспоминает картины, которые рождало в его воображении стихотворение. Он не помнит его наизусть, но чувствует настроение и не забыл яркие метафоры. Сейчас, когда ветер бьет ему в лицо, когда под ним шуршат огромные колеса трактора, а в лодке стоит Пол, стихотворение вдруг приходит ему на ум.

До сих пор эта земля представлялась ему безмолвной, теперь же, вглядываясь в нее, он как будто слышит ее голос. Он чувствует, что сама по себе тишина — это такой язык. Это больше чем просто смерть и память. Больше чем голоса ушедших.

Есть что-то в тишине Европы, чего он прежде никогда не слышал. Но ему не хватит оставшейся жизни, чтобы полностью постичь эту тишину. Поэтому он относится к своему новому открытию как к стихотворению, найденному случайно, — не вдаваясь в детали. Без названия и без автора. Пережил однажды и больше не встречал.

Бросая вызов возрасту и гравитации, он встает во весь рост на движущемся тракторе, и мир проплывает под ним. Он наблюдает, как к нему приближаются деревья: сначала медленно, потом с ускорением пролетая мимо.

Они доезжают до Хусвиквейена, потом до Киркевейена и Фроенсвейена. Позже он поворачивает к Арунгвейену и Моссевейену и, в конце концов, на Rv23 и EI8, где перед ним открывается тихий простор, раскинувшийся, словно океан. Этот простор что-то говорит Шелдону, но тот не в силах понять, что именно.

Шелдон открыл глаза, когда Марио клал ему на голову влажную салфетку.

— Донни, ты в порядке?

— Да не очень.

— Медики перевязали тебе ногу. И оставили записку.

— Что с ногой?

— Огнестрельная рана, но легкая.

— Понятно.

— Как ты сюда попал? — спросил Марио.

Донни принялся вспоминать. Его подстрелили, когда он приближался к дамбе. Он отстреливался. Потом вырубился. Теперь у него болит голова. Ранена нога, а болит голова. Странно.

— Я приплыл на лодке.

— На какой лодке? С десантного судна? Я тебя там не видел.

— Нет, на маленькой лодке. На плоту. Я одолжил его у австралийцев. Меня, должно быть, выбросило на берег. Или кто-то меня вытащил. Трудно сказать.

— Поэтому ты весь мокрый?

— Да, Марио. Поэтому я весь мокрый.

— Встать можешь?

— Думаю, да.

Донни не представлял себе, который сейчас час и сколько понадобилось времени, чтобы захватить все три пляжа. На берегу засели остывающие танки Т-34. Уже был развернут полевой госпиталь. Над собой он видел огни корейского маяка в Палми-до. Наступило время прилива, солнце блестело на бортах десантной лодки. Ребята курили. Было довольно спокойно.

Марио поднял Донни, они стояли, глядя друг другу в глаза, и улыбались.

— Рад тебя видеть, — сказал Марио.

— Сопли утри.

— Нам надо сфотографироваться.

— Зачем?

— Мы же братья по оружию! Мы сделаем снимок и будем показывать его своим сыновьям, чтобы они гордились нами.

— Ты и правда думаешь, что мы встретим девчонок?

— Я-то точно. А вот ты — может, милую коровушку. Или уточку. Говорят, утки — отличные любовницы.

— Что, правда?

— Да, — подтвердил Марио. — А когда надоест, ты всегда можешь ее съесть.

— Где фотоаппарат?

Марио снял рюкзак и вытащил оттуда «Лейку IIIc». Она была блестящая, из нержавейки, с ребристой ручкой. Он протянул ее Донни.

— Я не знаю, как этим пользоваться.

И Марио показал ему, как определять выдержку, устанавливать светочувствительность и выставлять диафрагму. Все это время американские, канадские и южнокорейские солдаты очищали пляж и прибрежные воды от последствий военных действий. Они грохотали чем-то в пунктах снабжения и перетаскивали тяжести на пирсах. Пока двое друзей обсуждали кнопки фотоаппарата, Инчхон у них за спиной превращался в плацдарм для северных операций против коммунистов.

— Теперь ты все понял? — спросил Марио.

— Думаю, да.

— Сначала меня сфоткай.

Вдалеке раздавались взрывы снарядов, где-то за холмом продолжался бой с остатками сил сопротивления. Марио отступил назад и приготовился к съемке. Руки у Донни были липкими от склизкой морской воды, и он вытер покрытые песком пальцы о мокрые штаны, чтобы не испортить фотоаппарат Марио.

Когда он поднес камеру к глазу, ему пришло в голову, что он впервые в жизни смотрит в видоискатель. Может быть, когда-то он и держал фотоаппарат в руках. Но никогда не смотрел в видоискатель. Разве что в прицел винтовки. В свои первые мишени он целился в Нью-Ривере около Кэмп-Леджона, Северная Каролина, — в учебке. И его все время мучило желание почесаться.

Это выдаст вашу позицию, и вас убьют. Есть вопросы?

В его десантной группе было пятнадцать добровольцев. Они стреляли по целям пять недель. Их обучали методам разведки, патрулирования, чтению карт, искусству камуфляжа и прицельной стрельбе. Они привыкали сохранять неподвижность и равновесие, сопротивляться импульсивным желаниям, правильно дышать и контролировать обстановку, проводить обманные маневры. Даже замедлять биение собственного сердца.

Их учили определять на глаз расстояние, действовать с учетом ветра и плохой освещенности. Они обсуждали винтовки, патроны, оружейные тонкости и девчонок. Спорили о джазе и автомобильных двигателях. Дрались за сигареты. Учились материться и оскорблять религиозные и национальные чувства друг друга и изобретали изощренные термины для обозначения некоторых типов людей.

Нюхач — парень, который обнюхивает девчоночьи велосипедные сиденья.

Дрыщак — тот, кто вставляет себе в задницу зубные протезы.

Они тренировались убивать людей, готовясь к тому моменту, когда им придется применять это умение на практике.

Для снайпера указательный палец — это оружие. Но сейчас Шелдон держал в руках фотоаппарат, и товарищ попросил его сфотографировать, а не выбрать цель. Использовать этот палец, чтобы запечатлеть мизансцену навсегда, а не уничтожить ее. Продлить ее бытие, а не приблизить конец.

И вот, держа фотоаппарат в руках, спустя всего каких-то несколько часов после того, как он убивал людей в море на рассвете, Донни понял, что такое преображение.

Пока он готовился сделать снимок, его вдруг охватило чувство удивления, смирения и простого удовольствия. Марио любил порассуждать о том, как хлеб и вино становятся плотью и кровью Христа. Донни всегда поднимал Марио на смех при этих разговорах. Теперь же, глядя в видоискатель, он подумал, что это вполне возможно.

Он улыбнулся Марио.

— Давай постараемся, — крикнул он.

В верхнем левом углу того, что потом станет чернобелым снимком, находился маяк. Марио стоял чуть ниже, справа. Берег и темное море — налево, с правого края вверх до самого Палми-до тянулись дюны. Все вроде было на своих местах, но композиция не складывалась.

— Отступи немного назад, — сказал Донни. — Не хочу, чтобы у тебя были обрезаны ноги.

Марио, не задумываясь, сделал, как ему велели. Он не заколебался, не возмутился, почему именно он должен отходить, а не Донни. С какой стати? Марио был добродушным, с мягким характером, никогда не стремился к превосходству. Итальянский парень, оказавшийся на далеких берегах. После победоносной битвы потерянный и вновь обретенный друг держал в руках его любимый фотоаппарат и был готов запечатлеть исторический момент.

Следующие шестьдесят лет Шелдон будет постоянно задавать себе один и тот же вопрос. Корпя над сломанными часами и во время предрассветных рейдов по вьетнамской реке после смерти Саула. Когда Мейбл выйдет попудрить носик за ужином в ресторане, а он в ожидании ее возвращения будет крутить в руках вилку. Ответ на этот вопрос он получит только здесь, в Норвегии, когда вдруг всплывут воспоминания, запрятанные до поры до времени в дальнем уголке памяти, и тогда он поймет, что очень скоро ему предстоит ответить за все.

Почему он попросил Марио шагнуть назад, а не отступил сам?

Кто-то должен был сделать пару шагов назад, это было очевидно. Одним движением запястья приблизить или отдалить мир было невозможно. В этот момент взгляд Донни на мир был ограничен возможностями 50-миллиметрового объектива.

Отступать совсем необязательно должен был Марио. Донни и сам мог бы сделать несколько шагов назад. Если бы он подвинулся, Марио мог оказаться в идеальной позиции. И если бы Марио отступил назад, результат был бы тем же самым.

Так почему же он попросил Марио отступить, а не отошел сам?

Я был грязный, измотанный и нервный, я был ранен в ногу и не хотел никуда двигаться. Он твердил себе это объяснение много лет подряд, но оно звучало неубедительно. Я всегда был старшим из нас двоих. Всегда играл роль мудрого брата. Может, это была часть нашей игры: именно он должен был отойти, а не я; он должен был выполнять мои инструкции, а не я делать шаги за него.

Все так и было. Но не имело никакого значения. Может, то, что Донни попросил Марио сделать пару шагов назад, было естественно в их отношениях, но дело было совсем не в этом. Донни не пытался ничего доказать Марио.

Маяк на Палми-до был маленьким, приземистым и белым, он выделялся на фоне серого, обложенного облаками неба. Он был спокоен и неподвижен, пока вокруг него суетилась кучка иностранцев, пытавшихся создавать новый мир. Он оставался непоколебим в меняющемся мире. Это успокаивало. Это было… красиво.

Он не хотел двигаться. Он не хотел, чтобы что-нибудь менялось.

И пронзившая Донни красота вечности убила Марио.

Непонятно, на что он наступил. Может, это был неразорвавшийся снаряд. Но что бы это ни было, хватило легкого прикосновения ноги, чтобы оно рвануло.

Взрывом Марио подбросило в воздух. Было ли это совпадением или страшным воздействием ударной войны, Донни никогда не узнает. Его палец нажал на кнопку в тот самый момент, когда прозвучал взрыв, и камера навсегда запечатлела кошмар произошедшего.

В 1955 году Шелдон открыл фотоаппарат Марио, вытащил пленку и проявил ее. На пленке был только один кадр. Эту фотографию он так и не опубликовал. Не показал ее Мейбл. Словом никому не обмолвился о ее существовании и не стал объяснять, почему в том же году пустился в странствия по Европе, по разным столицам и странам, прихватив «Лейку». Причиной была именно та фотография.

Рея не знает об этом, но снимок находится в Норвегии — в большом конверте на верхней полке у него в шкафу вместе с полусотней других фотографий, которых никто никогда не видел. На большинстве из них запечатлен Саул во младенчестве, детстве, перед школой. Несколько снимков Мейбл.

В самом низу лежит фотография, на которой его друг Марио взлетает над землей, ноги уже отделились от туловища, в углу — белый маяк, но он все еще улыбается.

Глава 16

Вот зараза! — чертыхается про себя Шелдон.

В левом боковом зеркале трактора он видит самую мирную полицейскую машину из всех когда-либо виденных. Это белый фургон «вольво» с красно-синей полосой вдоль бортов, не вызывающий ощущения обреченности — лишь уважение, как школьная камера наблюдения.

И все-таки внутри сидит полицейский с рацией.

Шелдон перебирает в голове варианты поведения. Оторваться от полицейского он не сможет. Спрятаться тоже не удастся. Вступить в борьбу — невозможно и абсолютно неуместно.

И вечная мудрость Корпуса американской морской пехоты звучит в его голове голосом сержанта-инструктора.

Когда у вас остается всего один выход, значит, у вас уже есть план!

Из патрульной машины вылезает противник — полноватый симпатичный господин лет шестидесяти и расслабленной походкой направляется к трактору. Он не вооружен и выглядит спокойным.

Шелдон слышит, как тот что-то вежливо говорит Полу, но со своего места он видит мальчика и не слышит ответа, если ответ вообще был. Скорее всего, он промолчал и просто затаился в лодке.

Пока полицейский приближается сбоку к трактору, Шелдон делает глубокий вдох и входит в образ.

Страж порядка обращается к нему по-норвежски.

Шелдон не отвечает по-норвежски и даже не пытается перейти на английский.

— God ettermiddag, — приветствует его полицейский.

— Gut’n tog! — с энтузиазмом отвечает Шелдон на идише.

— Er di fra Tyskland? — интересуется полицейский.

— Jo! Dorem-mizrachdik, — говорит Шелдон, надеясь что это слово все еще означает «юго-восток», как и тридцать лет назад, когда он в последний раз употреблял его. При этом он предполагает, что «Tyskland» — Германия по-норвежски.

— Vil du snakke Engelsk? — спрашивает полицейский, который, очевидно, не говорит по-немецки, или на том языке, который Шелдон выдает за немецкий.

— Я чуть говорить английский, — произносит Шелдон, старательно коверкая слова.

— А, хорошо. Я немного знаю английский, — отвечает полицейский и ничего не подозревая, переходит на родной язык Шелдона. — Я думал, что вы американец, — говорит он.

— Amerikanisch? — отвечает Шелдон на языке, который мог бы быть идишем. — Нет, нет. Немец. Унд свисс. Яа. Зачем привлекать к ответственность. Норвегия с мой внук. Говорить только по-швейцарски. Глупый мальчик.

— Интересный какой у него наряд, — замечает полицейский.

— Викинг. Любить Норвегия очень.

— Понимаю, — кивает полицейский. — Однако любопытно, что на груди у него еврейская звезда.

— А да. Изучать евреев и викингов в школе на одной неделе, кто знать почему. Хочет быть тем и другим. Я дедушка. Не могу говорить нет. На прошлая неделя были греки. Завтра может быть самураи. У вас есть внуки?

— У меня? О да! Шестеро.

— Шестеро. Рождество стоит очень дорого.

— О да. Девочки хотят все розовое и размеры всегда не подходят. И сколько машинок можно подарить мальчику?

— Купите мальчику часы. Он запомнит. И Рождество, и вас. Время против нас, стариков. Но мы можем объединиться с ним.

— Отличная идея. На самом деле, отличная.

— Я еду слишком быстро? — интересуется Шелдон.

— Нет, все в порядке, — улыбается полицейский. — Хорошего дня.

— Danke. И вам хорошего дня.

«Вольво» отъезжает, и Шелдон заводит трактор.

— Эй, держись там, — кричит он Полу. — Поищем место для ночевки. Нам еще надо убрать с дороги этот драндулет.

Саул возвращался домой из первой командировки на коммерческом рейсе «ПанАмэрикан» Сайгон — Сан-Франциско. Ему стукнуло двадцать два. Он был одет в гражданское, в кармане куртки лежал роман Артура Кларка. За восемнадцать часов до посадки в самолет он пристрелил вьетконговца из своей М16. Тот человек, одетый во все черное, был одним из троих бойцов, устанавливавших миномет. С заглушенным двигателем лодка Саула дрейфовала по течению. Первым вьеткон-говцев увидел Монах и кивком указал их местонахождение. Саул не умел стрелять так метко, как его отец, но он первым различил силуэты людей в тени деревьев и отблесках света, проникавшего сквозь кроны. Он ударил короткой очередью, одной из пуль угодив неизвестному прямо в живот. Остальные разбежались. Морпехи высадились на берег и забрали орудие. Они заметили, что в голове у вьетконговца засела вторая пуля, выпущенная с близкого расстояния.

Выполнив задание, лодка вернулась на базу. В честь отъезда Саула была устроена небольшая вечеринка — пили пиво, слушали рок-музыку и отпускали сальные шуточки. Сдав обмундирование и оружие, заполнив кучу бумаг и переодевшись в цивильное, Саул сел в автобус до аэропорта и полетел в Америку.

В какую-то Америку.

В самолете он читал книжку и боролся со сном. О безмятежном отдыхе речь не шла, потому что спокойно он не спал уже два года. Его часто мучили кошмары — снилось пережитое за день. Он страдал от этого. Его разум пытался все это осознать. Гудение самолета убаюкивало. Саул начал впадать в забытье, а это было опасно. Потому что забытье населено чудовищами.

Он наблюдал, как другие пьют бесплатную водку и коньяк. Он тоже хотел было выпить, но его еврейские гены мешали ему. Алкоголь нагонит на него сонливость, но не расслабление.

Саул посмотрел на мужчину, сидевшего через проход, в надежде поболтать с ним. У того была мощная грудь и шея, одет он был в серые слаксы и мятую голубую рубашку. Перед ним на подносе стояли три маленькие бутылочки с джином, и он ничего не читал. Мужчина почувствовал взгляд Саула и посмотрел на него. Их глаза встретились, но он отвернулся.

Америка 1973 года, встретившая Саула в Сан-Франциско, бурлила яркими красками и музыкой, межрасовыми парами и экстравагантными геями. Никто не плевал ему в лицо и не называл убийцей детей. Но когда он шел по улице со своей короткой стрижкой и вещмешком на плече, а американская молодежь двигалась ему навстречу, с развевающимися на ветру волосами и в посверкивающих цветными стеклами очках, они казались друг другу экзотическими животными, далекими и незнакомыми, словно существа из волшебного зоопарка.

Нечто подобное он испытал, когда двумя годами ранее прибыл во Вьетнам. Там его встретил разношерстный сброд американских новобранцев, но он оказался не готов ко всем скрытым смыслам, моделям поведения и запутанности жизни, с которыми пришлось столкнуться. К перекликающимся историям и темам разговоров, настроениям и воспоминаниям всех этих людей.

Он не понимал флот. Он не понимал Сайгон. Он не мог понять, чего хотят молчаливые торговцы или враги-вьетконговцы. Его смущали коммунисты с их буддистскими семьями.

Он пытался разглядеть знакомое выражение на лице девушки — почти подростка, — которая стреляла в него из-за угла соломенной хижины в грязной деревушке спустя ровно месяц после его прибытия. В следующее мгновение ее сожгло заживо пламя, выпущенное Монахом из огнемета.

Согласно традиции, Саул должен был поблагодарить его после этого. Он открыл было рот, но Монах просто отвернулся.

Достаточно смутно, из сведений, почерпнутых из газет, от военных и бывших солдат, а также слухов и новостных роликов, Саул понимал, что такое война. Но о воюющих солдатах он не имел ни малейшего понятия. Каким-то образом война была производным всего того, что эти люди творили, проснувшись поутру. Но то, что они делали, казалось безумием, поэтому война — термин, используемый для дурной театральной пьесы, в которой он участвовал, — превратилась в абстракцию, даже становясь все более реальной и осязаемой.

Он не мог охватить взглядом всю картину целиком, поэтому попытался проследить отдельные сюжетные линии. Отношения с товарищами. Почему полковник, по слухам, каждую ночь засыпал в слезах. Что обо всем этом сказал бы его отец.

Пока он летел домой, ему представлялись различные варианты того, как обсудить эти вещи с отцом-морпехом, ветераном войны в Корее. Когда он вернется, это будут не просто отношения между отцом и сыном. Они теперь оба ветераны: американские солдаты, которые участвовали в боях, которые побывали по ту сторону Зазеркалья. Оба они изменились, всеобщее древнее правило племен позволяло им говорить по-новому, пользоваться уважением и авторитетом, которые не положены тем, кто не был крещен огнем войны.

Со временем Саул научился сортировать людей, которых он встречал во Вьетнаме. Эти — на моей стороне. А те — нет. С этими можно договориться. А с теми — нет. В конце концов он вывел категорию, в которую попадал сам. Это был ящик, сколоченный его отцом, на крышке которого было написано: еврей-патриот. Ящик был наполнен немыслимыми вещами. Шелдон держал там свои соображения по поводу прошедшей войны и прошедшей эпохи. Саул — кошмары и впечатления.

Он пробыл в Сан-Франциско всего одну ночь, перед тем как двинуться дальше на восток. На такси доехал до дешевого мотеля недалеко от аэропорта и весь вечер смотрел телевизор, попивая кока-колу и фанту из мини-бара. Между восемью и одиннадцатью он посмотрел сериал «Все в семье», вторую часть сериала «Скорая!», фильм с Мэри Тайлер Мур, шоу Боба Нью-харта и заснул посередине телесериала «Миссия невыполнима». Он пересек меридиан смены дат и второй раз в жизни страдал от джетлага[10]. Заснул он прямо в обуви. На простынях мотеля осталась вьетнамская земля.

На следующий день во время короткого визита в комендатуру его сняли с учета, и он не успел опомниться, как уже был гражданским, которому нечего делать и некому подчиняться. Но он уже был на пути в Нью-Йорк.

Когда он подходил к дверям квартиры в Грамерси, солнце стояло высоко, город благоухал. Он посмотрел на табличку около дверного звонка. На ней значилась фамилия его родителей — на минутку он забыл, что это и его фамилия тоже, — и замешкался, перед тем как нажать на кнопку звонка.

Сам не зная почему и даже не притормозив, чтобы обдумать это, он повернулся и пошел прочь.

— Он уже должен быть дома, — Шелдон обратился к Мейбл, которая сидела в гостиной на диване, подобрав под себя ноги и читая воскресное приложение «Нью-Йорк таймс». Было уже очень поздно.

— Он же не указал время.

— Мы назначили день. По моим абсолютно точным часам, этот день истекает меньше чем через час. И тогда он начнет опаздывать.

— Он многое пережил.

— Я знаю, что он пережил.

— Нет, Шелдон. Ты не знаешь.

— Откуда тебе знать, что знаю я?

— Вьетнам — это не Корея.

— А что в нем такого некорейского?

— Я лишь хочу сказать, что ты не можешь представить, что он пережил, потому что, когда он войдет, он будет выглядеть как всегда.

— Вот что ты со мной сделала.

— Ты служил писарем.

— Ты не знаешь, кем я служил.

Мейбл скидывает журнал на пол и повышает голос:

— Ну и кем же ты тогда был, черт побери? Сначала говоришь одно, потом — другое. Хочешь, чтобы я тебя уважала? Хочешь, чтобы относилась с сочувствием? Хочешь, чтобы я наконец поняла, почему ты во сне все время кричишь: «Марио»? Тогда расскажи мне.

— Я делал, что мне приказывали. Вот и все, что тебе следует знать.

— Потому что так поступают мужчины?

— Тебе не понять.

— Я иду спать.

— Я буду дожидаться его.

— Зачем? Чтобы, когда он вернется с войны, первое, что ты ему скажешь, было: «Ты опоздал»?

— Ложись спать, Мейбл.

— Разве ты не рад встрече с ним?

— Я не знаю.

Рассерженная Мейбл отправилась в спальню.

— Я даже не понимаю, что это значит, Шелдон. Я говорю серьезно.

— Я тоже.

Пока его родители ссорились, Саул сел в последний поезд пятого маршрута от Юнион-сквер до Беверли-роуд в Бруклине. Всю дорогу он не отрывал взгляда от своих рук.

Женщина, которая в итоге стала матерью Реи, жила вместе с родителями на втором этаже дома, стоявшего на таком крошечном участке, что можно было передавать соседям туалетную бумагу, не вставая с унитаза.

Одежда была великовата Саулу, за время службы на Меконге похудевшему на девять килограммов. Он стоял перед домом и смотрел на темные окна, словно подросток в надежде перепихнуться. Они познакомились в автобусе четыре года назад. В неуклюжем сближении юности они не выбирали и не отвергали друг друга. По мере развития их отношений они не смогли по-настоящему ни сблизиться, ни расстаться, потому что все это им казалось таким значительным. Так они и плыли по течению. Изменяя друг другу и раскаиваясь. Потом он уехал во Вьетнам.

Саул подобрал камешек и метнул его в окно. С таким же успехом это могла быть и граната. Последовал бы взрыв, и он вернулся бы в лодку. Но это была не граната. Это был камешек.

Она открыла окно почти сразу и выглянула.

Наверное, все парни так поступают, подумал он.

— Ой, черт меня побери, — сказала она.

— Возможно, — отреагировал Саул.

На ней была рваная майка с названием группы, о которой он никогда не слышал. Майка была просторная и болталась на ее теле. Лицо ее отличалось особенной бледностью. В свете уличных фонарей он мог различить контуры ее грудей.

— Так ты вернулся.

— Что бы это ни значило.

— Что ты хочешь?

— Увидеть тебя.

— То есть ты хочешь меня трахнуть. Солдат-герой вернулся с войны со стояком. Так?

— Детка, я пойму, что я хочу, только после того как это получу.

Эта фраза почему-то вызвала ее улыбку.

— Заходи с задней двери.

И он зашел.

Когда он оказался на ней, и внутри нее, и его руки сжимали ее бедра, а глаза были закрыты, он услышал ее голос:

— Если я залечу, он будет твой, понял?

В тот момент он решил, что ребенок будет от него, а не от кого-то другого. Что в последнее время она ни с кем не встречалась. Что между ними все же что-то было. Что прошлое имело значение.

Через несколько месяцев, когда ребенок будет расти во чреве матери, Саул погибнет. Он так никогда и не узнает, что она не имела в виду их прошлое. Она говорила о будущем.

Когда Саул появился на следующее утро в семь тридцать в отчем доме, его отец спал в кресле в гостиной. Подруга вытолкала Саула из койки спозаранку, чтобы ее родители не узнали, что он провел с ней ночь. Она настаивала, заплатив свою часть аренды, что может делать у себя наверху все что ей вздумается. Но ее отец жил представлениями другой эпохи. Он говорил о том, что происходит «под его крышей» и о том, что «никогда его дочь» не навлечет «позор на семью».

Этим оборотам не было места в словаре 1973 года. Поэтому они продолжали играть каждый свою роль, не слыша друг друга и надеясь, что как-нибудь разберутся с последствиями. Но беременность в корне изменила ситуацию. С последствиями разобраться уже не представлялось возможным. Некоторые детали ее отношений с родителями, знай это Рея, могли бы объяснить то, что она хотела бы понять, но так никогда и не узнала. Эта загадочная женщина была чужой Саулу и навсегда останется чужой Рее.

Саул тихо вошел в квартиру, стараясь никого не разбудить. Свой зеленый вещмешок он перевесил на левое плечо, пока, по обыкновению, сражался с замком, пытаясь вытащить из него ключ. Фокус был в том, чтобы слегка повернуть его от центра по часовой стрелке и покачать.

Трудясь над замком, Саул вдыхал запахи дома, что вызвало у него тошноту. Вместе с запахами детства впервые в голову пришла мысль:

Я не могу.

И в тот момент, когда он пытался облечь эту мысль в слова, раздался голос его отца:

— Добро пожаловать домой.

Наконец ключ удалось вытащить, и Саул закрыл входную дверь. Он шагнул вправо и заглянул в гостиную, которая ничуть не изменилась с тех пор, как он последний раз тут бывал. Отец был в какой-то бесформенной бесцветной одежде, лицо вытянулось и казалось усталым.

Саул положил вещмешок рядом с зонтиком и расправил плечи. Он глубоко вдохнул, втягивая в легкие прошлое, где ему не было места.

— Спасибо.

Отец остался в кресле.

— Выглядишь неплохо, — заметил он.

— Ну да, — сказал Саул.

— Ты голоден? Кофе будешь?

— Да нет, не думаю.

— Ты не думаешь или не будешь?

— В чем разница?

— Сядь, — Шелдон указал на диван, где накануне, подогнув под себя ноги, Мейбл читала журнал.

Спокойствие отца обнадеживало — казалось, он понимал, что там происходило. Но Саул так никогда и не узнал, что его отец делал в Корее. На его вопрос отец обычно отвечал: «Я делал, что мне приказывали». Это ничего не проясняло. Теперь же это было особенно важно: понять, что у них могло быть общего. Что именно понимал его отец. Что вообще можно было понять.

— Как ты? — спросил Шелдон.

Саул провалился в мягкие диванные подушки, но все равно было видно, как он пожал плечами.

— Да не знаю. Я как-то еще не освоился тут.

Шелдон кивнул:

— Когда я вернулся, я взял фотоаппарат и уехал. Тебе, возможно, надо чем-то заняться.

— Скорее всего.

— Ты уже думал об этом?

— Даже не начинал, — Саул помолчал, а потом спросил: — Что ты обо всем этом думаешь?

— Я об этом не думаю.

— Это не выход. Я кое-что видел, пап. Я кое-что делал. И это не спрячешь в коробочку. С этим надо разобраться.

— Ты делал то, что делал, и видел то, что видел, потому что об этом тебя попросила твоя родина. Ты ей служил. Так поступают мужчины. А теперь все кончено. Постарайся вернуться назад. Вот и все.

— Я знаю, как пахнут горящие тела.

— Это все в прошлом.

— Этот запах сохранился на моей одежде.

— Так постирай ее.

— Не в этом дело.

— А должно быть в этом. Ты понимаешь, что там произошло? Таких, как ты, немного. Ты должен забыть Вьетнам, вернуться в Америку и войти в образ.

— Таких, как я, десятки тысяч.

— Но они не евреи.

— А это-то тут вообще при чем?

— При всем. Мы как дьяволы сражались во Вторую мировую. Мы рвались на войну. Но в Корее нас уже было меньше. А теперь? Все евреи в колледжах. Все там, протестуют против войны. Гражданские права, рок-н-ролл и травка. Мы не выполняем свой долг. Мы становимся слабыми. Мы теряем завоеванные позиции.

— Пап, — Саул потер лицо. — Ради всего святого, пап. Что происходит, как ты думаешь?

— Что происходит? Америка воюет. И вместо того чтобы защитить свою страну, мы рассуждаем как коммунисты.

— Пап. Пап, в стране бардак. Есть множество способов все исправить. И кроме всего прочего, мы не должны никому ничего доказывать. Я тут родился. Ты тут родился. Твои родители родились здесь. Чем мы не американцы?

— На Уолл-стрит еще есть фирмы, которые не нанимают нас. Есть адвокатские конторы, которые нас не хотят.

— На Юге до сих пор убивают черных ребятишек.

— Этой стране еще есть к чему стремиться. Я это знаю. Но нам надо защитить свои позиции. И удержать их.

— Что с тобой было в Корее?

— Я делал то, что мне приказывали.

— Мама сказала, что ты был писарем.

— Я хочу, чтобы мама так говорила.

— То есть, получается, мужчины об этом не говорят. А с кем ты об этом говоришь? А что Билл?

— Билл тоже был там.

— Но не с тобой.

— Нет. Он был в танковых войсках. В другом месте. Мы познакомились позже. На улице. Около магазинов.

— Ты говоришь с Биллом?

— Я говорю с Биллом каждый день. Не могу отделаться от него. Приходится запирать двери. Но когда я их запираю, он мне звонит.

— Может, он в тебя влюблен.

— Так говорят твои ровесники, — фыркнул Шелдон.

— Такое случается.

— Ты смотришь на вещи и видишь в них то, чем они не являются. А потом настаиваешь на своей правоте и говоришь, что все остальные просто ослепли. Этим занимаются коммунисты.

— Я не знаю ничего о коммунистах, пап.

— Это те ребята, которые стреляли в тебя. Которые хотели сделать тебя рабом своей идеологии. Они сажают людей в ГУЛАГ за их независимые мысли. За то, что они хотят быть свободными. За то, что они не поддерживают идеи государства и революции.

— В меня все стреляли. Не знаю только, почему.

— Ты говоришь, как Марио.

— Кто такой Марио?

— Не имеет значения.

— Кто такой Марио?

— Друг.

— Я его знаю?

— Он умер до твоего рождения. Тебе незачем об этом знать.

— Я многое повидал, пап. Я такое творил…

— Я знаю. Есть хочешь? Кофе будешь?

— Думаю, я должен рассказать тебе, что мне приходилось делать.

— Я не хочу об этом слышать.

— Почему?

— Ты — мой сын, вот почему.

— Я хочу рассказать тебе, потому что ты мой отец и ты можешь меня понять.

— Твоя страна тебе благодарна, вот все, что имеет значение.

— Нет, страна мне не благодарна, и это вообще не важно. Я хочу понять, как мне тут усидеть.

— Тебе надо отвлечься.

— Например, чинить часы?

— Что в этом такого ужасного?

— Время починить невозможно, пап.

— Тебе надо поесть. Ты похудел. Ты выглядишь больным.

— Я болен.

Шелдон промолчал.

— Где мама?

— Она спит.

Саул оторвался от диванных подушек и поднялся по лестнице, перешагивая через ступеньку. Шелдон остался сидеть неподвижно и просидел так десять минут в ожидании Саула. Он предположил, что Саул пошел к матери. Годы спустя он узнает, что сын просто отправился к себе. Чтобы, как в детстве, смотреть сквозь перила, кто позвонил в дверь или в каком настроении пришел с работы отец.

Спустившись вниз, Саул сел напротив отца в кресло, где его мать частенько читала книжку или смотрела телевизор.

— Как ты сам? — спросил он отца.

— Я-то? Много работал. Занимался своим делом. Старался не попадать в неприятности.

— Да, но сам-то ты как?

— Я тебе уже сказал.

— О чем ты думал, когда вернулся из Кореи?

— А что?

— Потому что я тоже вернулся с войны, и я хочу знать, о чем ты думал. Я хочу понять, думал ли ты о том же самом.

— Когда я вернулся из Кореи, я думал о Корее. Потом я думал о том, что я думаю о Корее, и пришел к выводу, что трачу время впустую. И перестал.

— Сколько это продолжалось?

— Не будь слабаком, Саул!

— Ты взял фотоаппарат и отправился в Европу.

— Да.

— Что ты там увидел?

— После войны прошло девять лет. Ты знаешь, что я там увидел.

— Ты ведь не за забавными картинками туда ездил?

— Именно за ними. И у меня это неплохо получилось.

— Ты ведь ненавидел их? Антисемитов? Всех до единого? Ты поехал, чтобы заглянуть в их души и убедиться в этом. Задокументировать. Потому что ты не мог взять их на мушку и расстрелять.

— С чего ты это взял?

— На лодке у меня было время.

— Хочешь знать, что я обнаружил в Европе? Тишину. Ужасную тоскливую тишину. Не осталось ни единого еврейского голоса. Ни наших детей. Только кучка слабых контуженных, которые не уехали и не были убиты. А Европа просто прикрыла рану. И заполнила тишину «веспами», «фольксвагенами» и круассанами, как будто ничего не произошло. Хочешь покопаться в психологии? Пожалуйста. Может, я бесил их, чтобы напомнить о себе. Чтобы добиться их реакции.

— Какое это имело отношение к Корее?

— Прямое! Я гордился этим. Я гордился тем, что я — американец. Гордился тем, что я сражался за свою страну. И это напоминало мне о том, что европейские племена так навсегда и останутся племенами. Хотите называть их нациями? Вперед! Но они лишь сброд жалких племен. А Америка — не племя. Это — великая идея! Я — часть этой идеи. Так же, как и ты. Как я себя чувствовал? Да я гордился, что ты сражаешься за свою страну. Ты защищал великую мечту. Мой сын защищает великую мечту. Мой сын — американец. Мой сын с винтовкой в руках повергает врага. Вот что я чувствовал.

Саул ответил не сразу. Шелдон не попытался заполнить паузу.

— Где фотографии? — спросил Саул.

— Какие?

— Все те, которые ты сделал.

— Они в книге.

— Там только те, которые ты отобрал. Где остальные?

Обычно у отца ответ был всегда наготове, он отвечал моментально. На этот раз Саул застал его врасплох.

Да, есть еще снимки. Важные снимки. И я всегда держу их под рукой.

— Я — фотограф. И я решаю, что можно считать снимком, а что нет.

— А если это не снимок, то что это?

— Ты на этой лодке вообще что-нибудь делал?

— Я хочу увидеть другие снимки.

— Нет.

— Может, когда-нибудь потом?

— Я не говорил, что они существуют.

— А мама видела их?

— Ей не пришлось настолько долго сидеть в лодке, чтобы додуматься до этого вопроса.

— Почему ты вернулся?

— Вообще-то это ты отсутствовал. Зачем ты задаешь мне все эти вопросы? У меня ощущение, что я попал на шоу Дика Каветта.

— Ты объехал полдюжины стран и сделал тысячу снимков. А потом однажды ты вернулся домой. Почему?

— Потому что война закончилась и все умерли. Я не мог вернуться обратно на войну, а мои друзья не могли вернуться с нее. Так что я повзрослел и стал жить дальше.

— С какой войны?

— Хватит, Саул, прошу тебя.

Саул постарался сказать то, о чем его отец не хотел или не мог говорить:

— Они не вернулись из Кореи, — начал он. — Но ты ведь также говоришь и о тех, кто ушел воевать в 1941 году. О тех, кто оставил тебя в Америке. Ты наблюдал, как все это происходило, пока сам был ребенком. Старшие братья твоих друзей. Твой двоюродный брат Эйб. Ты был самым младшим, и тебя не взяли на войну. Поэтому ты завербовался в Корею.

— Саул, — произнес Шелдон, становясь все спокойнее. — Я пошел не на неправильную войну. Я пошел на следующую войну. Коммунисты убили миллионы людей. Когда я вступил в армию, Советским Союзом правил Сталин, и он создавал атомное оружие, нацеленное на нас. Единственная причина, почему мы не относимся к Сталину с такой же ненавистью, как к Гитлеру, в том, что во время войны нас подвергли массовой пропаганде, нам внушали, что Дядя Джо — герой, подаривший нам Второй фронт. Но Дядя Джо подписал тайный пакт с Гитлером, и Россия оказалась на нашей стороне только потому, что ее атаковала Германия. Не они были нашим восточным фронтом. Это мы были их западным.

— Мама рассказывала, что ты порой плакал, когда она держала меня на руках.

— Ты заходишь слишком далеко.

— Почему?

— Кто научил тебя так разговаривать?

— Люди в моем возрасте умеют разговаривать. Просто скажи, почему.

— Потому что когда я видел тебя на руках у мамы, здесь в Америке, я представлял польских женщин, прижимавших к голой груди своих детей в газовых камерах. Они просили их дышать глубоко, чтобы те не мучились. А малыши продолжали улыбаться своим палачам. И сжимали кулачки в очереди на собственную смерть. И это наполняло меня гневом.

— Ты вернулся обратно из Европы, потому что ты ничего не мог поделать, — заключил Саул.

Шелдон кивнул.

— Что мне теперь делать, пап?

— Мы живы благодаря этой стране. Всему ее безумию. Ее истории. Проблемам. Она все еще наш лидер и наше будущее. Мы обязаны ей жизнью. Поэтому мы защищаем ее от бед и помогаем ей правильно расти.

— Я знаю, — сказал Саул.

— Я не понимаю, как еще чтить память погибших, если мы не будем защищать то единственное место, которое предоставило нам убежище. Если мы не постараемся сделать его еще лучше.

— Я пойду к себе.

— Хорошо.

— Я люблю тебя, пап.

Шелдон только кивнул.

Меньше чем через неделю Саул уехал и вскоре после этого погиб. Он оставил краткую записку на кухонном столе, где объяснил, что уезжает во вторую командировку и хочет вернуться в свое прежнее подразделение. Он писал, что был рад с ними обоими повидаться. Он их любит. Он надеется, что отец гордится им, и ждет окончания войны.

Глава 17

— Я убил своего сына, Билл. Он погиб, потому что любил меня.

— Он сильно тебя любил.

— Я навсегда запомнил, как мы ссорились в то утро. Но, думаю, это была не ссора.

— Нет. Он не искал разборок. У него не было четкой позиции.

— Я не знаю, как можно ссориться, если нет четкой позиции.

— В этом часть твоего очарования.

— А как я должен был поступить?

— Имеешь в виду, когда он вошел? И начал задавать тебе вопросы?

— Ну да.

— Ты должен был обнять его и рассказать, что чувствуешь.

— Но я сказал, что чувствую.

— Нет, не сказал.

— Тебе почем знать?

— А с кем ты, по-твоему, разговариваешь?

— Ну и что я чувствовал?

— Ты испытывал любовь и облегчение. Ты так сильно его любил, что вынужден был держать дистанцию.

— Ты рассуждаешь, как девчонка.

— А это ощущение в твоих руках, от которого иногда сжимаются кулаки? Ты в курсе, что это такое?

— Это артрит.

— Ты так до него и не дотронулся. В тот последний раз. В гостиной. Он был рядом. А ты не обнял его. Не взял за руку. Не погладил щеку, как ты это делал, когда он был ребенком. Не прижался своей щекой к нему. Ты ведь хотел это сделать. Он был такой прекрасный мальчик. Ты помнишь? От него исходило ангельское сияние. А ты даже не дотронулся до него. И теперь ты не можешь отделаться от этого ощущения в руках.

— Какого ощущения?

— Пустоты. Ты говорил ему о тишине. Но не сказал ничего о пустоте.

— Какой же ты зануда, Билл. Ты это знаешь?

— Озеро уже близко. У тебя есть шанс спрятать трактор.

— Угу.

Они проехали пятьдесят километров. По правой стороне медленно приближалось озеро Роденессьоен. Это небольшое озеро в Акерсхусе было сегодняшней целью Шелдона. Они провели в дороге уже несколько часов. Мальчик, возможно, проголодался. И им обоим нужно в туалет — совершенно точно.

То, что планировал совершить Шелдон, лучше всего было предпринимать под покровом ночи, когда все сомнительные идеи при новом освещении начинают выглядеть чуть лучше, чем пару часов назад.

С болью в пояснице и негнущихся пальцах Шелдон уводит трактор на тихую лесную дорогу и выключает двигатель. Переждав некоторое время, он бодро спрыгивает с почти метровой высоты на дорогу.

Пол спит в лодке. Он так и не снял свой викинговский шлем, а его правая рука сжимает длинную деревянную ложку. Волшебный пыльный зайчик надежно запрятан под сиденье лодки. Шелдон улыбается и решает не будить мальчика.

Осматривая трактор, он замечает, что тот и вправду огромен. В высоту он, пожалуй, будет два метра. Его колеса доходят Шелдону до середины груди. Спрятать такую штуку — дело не из легких. Нельзя просто накинуть на него оранжевый чехол и рассчитывать, что никто не обратит на это внимания.

Здесь местность сельская. Неизвестно, что за люди тут живут и что у них за повадки. Но ему почему-то кажется, что здешние деревенские отличаются от крестьян из других стран меньше, чем местный язык. Жители, скорее всего, друг с другом знакомы. Судя по всему, школ здесь немного и дети съезжаются на учебу со всей большой округи. Взрослые знают детей из других семей. Вероятно, кому принадлежит скот, тоже всем известно.

Они отъехали недалеко от Осло, и это не такая уж безнадежно глухая провинция. Однако это одно из тех мест, где люди связаны друг с другом и не называют свои земли «недвижимостью».

В общем, действовать ночью предпочтительнее. Появление чужого трактора тут точно не пройдет незамеченным. И уж конечно, люди не промолчат, если увидят, что кто-то направился к озеру.

И опять, как это часто случалось в жизни Шелдона, остается единственный путь. Пока Пол отдыхает в лодке, Шелдон осматривает свой прогулочный агрегат-амфибию и обдумывает ситуацию. Самое главное, его остановил местный полицейский. Его спросили, не американец ли он. Этому могло быть два объяснения. Первое, в которое он ни минуты не верит, — его фейковый немецко-швейцарский акцент не обманул помощника шерифа Барни Файфа. Не мог он определить новоанглийское происхождение Шелдона, это понятно.

Другое объяснение — более тревожное и более вероятное.

Чтобы не расстраивать Пола, он не включал телевизор и не знает, объявила ли его в полномасштабный розыск полиция Осло — конечно, если такое еще практикуется. Но есть вероятность, что он в розыске и что Рея в этом участвует. Даже если розыск не объявлен, они должны были оповестить все полицейские участки о нем и мальчике. Вполне возможно, его остановили, потому что он подходил под описание.

Например, «пожилой иностранец и мальчик».

Но, может быть, ему повезло. Может, им сказали: «Пропали пожилой американец и мальчик». Если так, то они с Полом не подходят под описание.

Кто знает? В любом случае, вывод один: трактор будет источником проблем. Пора ему отправиться в далекое плавание.

Посмотрев по сторонам перед тем как пересечь дорогу, он подходит к лодке сзади и отпускает все четыре крепления, которые держат ее на трейлере. Тщательно проверяет, нет ли другого крепежа или каких-либо препятствий, которые помешают лодке в нужный момент освободиться.

Удостоверившись, что все в порядке, Шелдон снова заводит двигатель. Кашель и чихание монстра будят Пола. Старик понимает это, увидев в зеркале серебристые рога. Он оборачивается и машет рукой. Пол, к удовольствию Шелдона, машет ему в ответ.

Шелдон выводит трактор на дорогу и медленно, на первой скорости, двигается, высматривая параллельную дорогу вдоль озера. Ему удается это довольно быстро. Отсутствие усилителя руля затрудняет крутой поворот налево, так что он наваливается всем телом на руль, как это делают водители городских автобусов. Трактор выползает на дорогу, и вскоре они тарахтят по западному берегу озерца.

Через пять минут они выезжают на симпатичную поляну, и Шелдон, выполнив широкий поворот влево от озера и затем выкрутив колеса до отказа направо, выходит на второй этап операции «Спрячь трактор».

Все идеально. Теперь остается только въехать прямо в озеро. Если оно достаточно глубокое и трактор продержится столько, сколько надо, он уйдет на глубину, где ему и место. А лодка аккуратно всплывет из трейлера на открытую воду, чистую и сияющую. Пол сможет завести мотор и уплыть вдаль один, потому что Шелдон останется на дне озера за рулем трактора.

Так себе план.

А если использовать палочку? Вставить ее между сиденьем и педалью газа. Это может сработать.

И тогда проблема будет в том же, в чем она и была последние три дня, — в его преклонном возрасте. Как именно залезть в двигающуюся лодку?

Или обогнать ее? Занырнуть в нее, когда она будет проплывать мимо?

Или Пол выбросит руку и зацепит его, как ковбой на родео?

И, наконец, последнее: придется очень сильно вымокнуть.

В течение пяти минут Шелдон обращается к Полу, балканско-еврейскому викингу, сидящему в лодке. Оба они стоят руки в боки. Шелдон жестикулирует, гримасничает, рисует пальцем на ладони.

Пол кивает.

Шелдон улыбается.

Все у них получится.

Шелдон заводит двигатель и протискивает палку под сиденье. Вся конструкция начинает двигаться прямиком к воде. Если бы он был христианином, он бы перекрестился или поцеловал крестик.

Все может кончиться плохо. Кто-нибудь заметит их и подумает, что случилась авария. Прибытие вертолетов и телевизионщиков вряд ли поспособствует успеху операции. Можно еще поплыть за лодкой, но поскольку он не плавал уже тридцать лет, он рискует утонуть. Это не входит в их планы.

Возможно, если бы вдруг возник Билл, он бы сел за руль трактора. Но Билла нет. Этот человек всегда появляется, когда ему вздумается или захочется.

Но оказывается, все происходит не так уж плохо. Даже на удивление хорошо.

Во-первых, Пол смеется, впервые после смерти матери он издает хоть какие-то звуки. Во-вторых, лодка, освободившись от трейлера, дрейфует чуть назад, от волн, которые поднял трактор.

Шелдон идет по колено в воде, и ему удается схватить конец и подтянуть лодку назад к берегу. Сделав небольшое усилие, он умудряется, перекинув ногу, плюхнуться в лодку.

Трактор пытается сопротивляться, но тщетно, и уходит под воду. Над озером поднимается пар, вода бурлит, пузыри лопаются. Наконец, озеро поглощает свою добычу.

Шелдон, тяжело дыша, лежит на дне лодки. Глядя в небо, он не может не поражаться тому, как ему все это тяжело дается. А что, в самом деле, произошло? По меркам молодого человека, не бог весть что, но это выше его теперешних сил.

— Старикам стоит поддерживать форму, — говорит он.

Шелдон садится и осматривается. Тут действительно очень красиво. Озеро напоминает ему Ист-Понд около Уотервилля в штате Мэн, куда в начале 1980-х годов Рея ездила в летний лагерь. Как и Роденессьоен, озеро Ист-Понд излучало простое, незатейливое спокойствие. Это не туристическое место. Это убежище. А именно в этом они с Полом нуждаются больше всего. Им надо доплыть до северо-восточного края и найти укромное местечко, чтобы затаиться там до утра. Это будет их личный остров Джексона, где Гек и Джим встретились, чтобы вместе спасаться от враждебного мира.

В этом состоит их план. Хотя еще не поздно, он хочет обосноваться на ночлег как можно дальше от затонувшего трактора, на случай, если кто-то заметил, как Шелдон избавлялся от него. Они перекусят тем, что лежит в сумке, сходят в туалет в лесу, Шелдон высушит носки и постарается устроиться на ночлег с максимально возможным при таких обстоятельствах комфортом.

Удивительно, насколько уютным может показаться сухой лес при наличии необходимой сноровки. Особенно когда в кустах не снуют корейцы. Впервые за довольно долгое время, это не подвергается сомнению.

Завтра утром они продолжат путь автостопом. Это немного рискованно, но зато теперь нет больше ниточки, которая связывала бы их с Осло. Так что если он не объявлен в общенациональный розыск, то, при доле удачи, они пройдут оставшиеся девяносто километров.

У Пола совсем другой настрой. Он готов к подвигам. Его маленькие ноги топают по дну лодки, он смотрит за борт в сторону невезучего трактора, тычет пальцем и улыбается. Жаль, что у него нет дедушки с бабушкой, которые бы порадовались за него сейчас. Они бы подивились силе его воображения.

Они также очень нужны, когда отец умирает, а мать оказывается бесполезной. Так случилось с Реей.

Рано или поздно Рея должна была узнать, что между нею и дедушкой с бабушкой было еще одно поколение. Когда ей исполнилось двадцать, она отправилась на поиски матери. Только что из колледжа, дерзкая, безрассудная и азартная, она все твердила про Правду. Найти мать стало для Реи целью — она уже была достаточно взрослой и могла пуститься по этому опасному пути.

Дед пытался отговорить ее. Объяснял, что люди обычно не пропадают. Люди — не носки. Они не забиваются под двери в надежде, что их найдут. Они прячутся. И не от всех подряд, а только от кого-то определенного. В данном случае — от нее, Реи. Напоминал, что его часовая мастерская и ювелирная лавка никуда не исчезали со дня открытия, и все, что ее матери нужно было сделать, чтобы встретиться с дочерью, — это прислать письмо или позвонить. Их разделял всего лишь один телефонный звонок. Но только одна из сторон могла позвонить, чтобы начать общение, и это была не Рея.

Шелдон знал об этом еще до того, как Рея выросла. Разбить надежды на встречу с матерью было единственным гуманным способом открыть ей глаза. Но колледж часто сеет даже в сообразительных людях самые идиотские идеи, и Рея все-таки принялась воплощать свои идеи в жизнь.

Все кончилось неудачно, как и предвидел Шелдон, и, возможно, хуже, чем предсказывала Мейбл. Результат поисков поставил Рею в неожиданное для нее положение.

И неважно, где Рея ее обнаружила. Неважно, во что она была одета и чем занималась за минуту до того, как открыла дверь. Имело значение только выражение глубокого возмущения на потрепанном и безрадостном лице женщины, когда она увидела на пороге свою взрослую дочь. Воспоминание об этой встрече — что они держали в руках, как стояли, чем пахло в квартире — сразу же рассыпалось на множество фрагментов, собрать которые воедино не представлялось возможным. То, что сказала мать, затмило все остальное. Она выразилась столь определенно, столь ясно, сжато и без экивоков, что слова вонзились Рее в сердце и разрушили все мечты и иллюзии, которые она питала, все объяснения поступка матери, которые придумывала себе в течение двадцати лет. Не осталось ничего от настоящего или прошлого — была только грубая реальность нового мира.

Я с тобой покончила!

И Рея вернулась в Нью-Йорк, к Шелдону и Мейбл.

Она долго не желала об этом говорить. Четыре месяца спустя Шелдон косвенно затронул тему:

— О чем ты думаешь?

К началу 1990-х годов магазин Шелдона изменился под влиянием тогдашней моды. Шелдон выяснил, что нравится людям, посчитав, что это будет хорошо для бизнеса. В эпоху Клинтона, когда цены на недвижимость росли, а всех волновали только вопросы секса, в тренде был стиль середины века. Шелдон поохотился на частных распродажах и аукционах, присматривая вещи качественные, красивые и недорогие. Двадцатилетнюю Рею окружали кожаные кресла от Макса Готтшалька, утонченные деревянные и стальные изделия Поля Кьерхольма и классические стулья и диваны Имзов. Уолл-стрит была на подъеме, а ретро снова вошло в моду.

В магазине Шелдона Рея любила сидеть в яйцеобразном датском кресле, подвешенном с потолка на цепи. То, что было у нее на уме, вот-вот должно было вылупиться.

— Почему папа увлекся ею? — наконец спросила она.

— О, Рея, это вопрос к бабушке, не ко мне.

— Я ее потом спрошу. А сейчас…

Шелдон пожал плечами. Чтобы не сделать ей больно, приходилось лгать.

— Я не думаю, что он увлекся. Думаю, у них была интрижка, так это называлось в семидесятые, перед тем как мы начали опять воевать. Почему? У нее были хорошие формы, она была общительная и веселая и настолько очевидно ему не подходила, что это снимало с него всякую ответственность. Вряд ли она была его единственной пассией, кстати говоря. Когда он вернулся, он просто бросился в ближайшие доступные объятия. Почему она, а не какая-нибудь другая девушка — мне трудно сказать. Детали утрачиваются со временем. Истории теряют краски.

— То есть меня не зачали в любви.

— Не надо жалеть себя, это того не стоит. Ты прекрасно знаешь, что мы с бабушкой обожаем тебя. Если кто-то хочет знать мое мнение, быть зачатым не в любви, но расти в обожании лучше, чем наоборот. Мне жаль, что эта женщина тебя разочаровала. Правда. Но ты ничего не потеряла, потому что нечего было терять.

— У меня никогда не будет детей.

Шелдон отложил в сторону часы «Тюдор Субмаринер», над которыми трудился, и нахмурился.

— Почему ты так говоришь?

— А что, если я не буду их любить? Может, это наследственное. Говорят, когда появляются дети, все изменяется.

В голосе Шелдона сквозила печаль, когда он ответил внучке:

— Когда они появляются, не меняется ничего. Все меняется, когда ты их теряешь.

Рея принялась раскачиваться, и Шелдон бросил: «Перестань». Она остановилась.

И вдруг ни с того ни сего, так, по крайней мере, показалось Шелдону, Рея спросила:

— Почему ты больше не ходишь в синагогу?

Шелдон откинулся на стуле и потер лицо.

— За что ты меня наказываешь?

— Я не наказываю. Я правда хочу это знать.

— Но я ведь не заставлял тебя туда ходить. Честно.

— Я хочу знать, почему. Из-за папы?

— Да.

— Когда папа погиб, ты перестал верить в Бога?

— Не совсем.

— А что тогда?

Сколько раз они вот так разговаривали здесь, на этом самом месте? За прошедшие двадцать лет? И так всегда. Как будто не было квартиры наверху. Не было детской и спальни. Шелдон сидел тут, год за годом, и разные женщины допрашивали его. Менялся магазин, женщины старели, но Шелдон оставался на месте. Чинил часовые механизмы и отвечал на вопросы. Единственный на его памяти разговор, который состоялся в квартире, был разговор с Саулом.

— Ты знаешь, что означает Йом-Киппур?

— День искупления грехов.

— Ты знаешь, что происходит в этот день?

— Ты просишь прощения.

— Есть два вида прощения, — объяснил Шелдон. — Ты просишь Господа простить твои прегрешения перед Ним. Но также просишь и людей простить тебя за прегрешения перед ними. Ты просишь прощения у людей только потому, что, согласно нашей философии, есть одна вещь, которую Господь простить не может. Он не может простить тебя за то, что ты сделал другим людям. Ты должен обратиться к ним напрямую.

— Вот почему нет прощения за убийство, — добавляет Рея. — Потому что невозможно просить прощения у мертвых.

— Верно.

— Почему ты перестал ходить в синагогу, дедуль?

— В 1976 году ты появилась на пороге нашего дома, под песню о тонущем корабле, которую передавали по радио. Мы пошли в синагогу на Йом-Киппур. Я все ждал, что Господь попросит у нас прощения за то, что Он сделал с твоим отцом. Но Он не попросил.

Глава 18

Ночь прошла спокойно. Они нашли сухое укромное местечко недалеко от берега, невидимое с дороги и со стороны жилых домов. Жаль, что костер развести было нельзя, но они прекрасно обошлись без него.

Пол был рад избавиться от рогов, но не захотел снимать самый необычный в мире костюм викинга. Шелдону это показалось наименее странным решением за весь день.

Лежа рядом с мальчиком, Шелдон прошептал:

— Разбуди меня, если что.

После чего оба они провалились в глубокий сладкий сон.

К шести утра солнце уже начало припекать. Свежий воздух им обоим пошел на пользу, но вот твердая земля не проявила милосердия к Шелдону. Затекшие мышцы болели, все раздражало. Казалось, что раньше времени наступило трупное окоченение. К тому же у них не было ни капли кофе.

Они довольно быстро свернули лагерь. Собирать было особенно нечего, так что следов их пребывания в лесу не осталось. Коль скоро им удалось спокойно переночевать, значит, за ними никто не гнался и не прочесывал лес с прожекторами. Скорее всего, никто не стал свидетелем гибели трактора.

Пройдя сквозь чащу хвойных деревьев, через час они добрались до большой дороги, где можно было рассчитывать поймать попутную машину. За двадцать минут марш-броска по этой дороге Шелдон совсем выдохся.

— Подожди, подожди. Мне надо отдохнуть, — Шелдон опускается в высокую траву, растушую вдоль шоссе. Шагающий впереди Пол возвращается к нему.

— Плохо быть стариком, — говорит Шелдон Полу. — Если появится Питер Пэн, иди с ним, не раздумывая.

Пол возвышается над ним. На мальчике шапка-шлем, в руках деревянная ложка и волшебный пыльный зайчик. Он хорошо выглядит. Так, как и полагается выглядеть совсем юному человеку.

Шелдон смотрит на часы. Только восемь утра.

— Иди сюда, — говорит старик и машет Полу. Тот приближается. — Сделай так, — Шелдон поднимает вверх большой палец.

Полу незнаком этот жест, поэтому его большой палец, поднимаясь над вытянутым указательным, указывает на Германию.

— Немного не так. Лучше в сторону Финляндии. Вот так, — Шелдон поправляет палец Пола, чтобы он не так сильно торчал, и слегка пригибает его фигуру к шоссе. — Хорошо. Будем надеяться, что здесь это не какой-нибудь неприличный жест.

Несколько минут Пол стоит так у дороги, но ничего не происходит. За это время Шелдон успевает перевести дух и снова подняться на ноги. Он становится рядом с Полом и говорит:

— Ладно. А теперь мы начинаем идти задом наперед. Если повезет, вернемся обратно во времени во вчера и позавчера. До твоего рождения, дойдем аж до 1952 года, когда на свет появился Саул. Можно остановиться пообедать в 1977-м. В том году, помню, был один отличный бар с сэндвичами.

По дороге, ведущей на север, они преодолевают еще несколько километров. Кроме идеальной дороги, пролегающей вдоль полоски зеленой травы, окаймляющей лес, признаков цивилизации практически нет.

Шелдон зажимает губами два карандаша и изображает моржа. Чтобы развлечь Пола, он начинает двигаться как морж. Однако вскоре останавливается.

— Большой морж хочет пить. Маленький моржик тоже хочет пить? Большому моржу опять нужно в туалет. Большой морж — старый, и его мочевой пузырь стал размером с фасолину.

Шелдон делает понятный всем жест человека, осушающего кружку пива.

Пол кивает — дескать, я тоже так хочу.

— Отлично. Пора внести разнообразие в этот поход. Хватит играть. Вот что я сейчас сделаю. Я начну обратный отсчет от десяти, и когда дойду до одного, появится машина, на которой мы поедем туда, где есть холодная кока-кола в бутылках. Договорились?

И Шелдон кивает за них обоих.

— Ладно. Начинаем, — он останавливается, смотрит на дорогу и принимается считать.

— Десять.

Пол встает и глядит на него.

— Девять.

Ничего не происходит.

— Восемь.

Прямо перед Шелдоном плюхается птичий помет, отчего Пол начинает смеяться. Однако Шелдон поднимает палец и говорит:

— Сосредоточься.

— Семь.

Ничего.

Прохладный бриз веет с реки, вместе с ним приплывают тучки. Шелдон на минутку закрывает глаза и забывает про все на свете.

— Шесть.

Ничего.

— Пять.

Шелдон поднимает палец повыше, с большей уверенностью.

— Четыре.

Он закрывает глаза и напрягается, концентрирует свою мысленную энергию. Сам точно не понимая, на чем. Он пытается представить женскую шведскую команду по волейболу, которая останавливается, чтобы спросить дорогу в рай. Он уверен, что эту картинку в его воображение вложил Билл.

— Три.

Хорошо бы сейчас вздремнуть. Кто объяснит ребенку, что его мать умерла? Когда он уже сможет обратиться в полицию?

— Два.

Есть ли какая-нибудь вероятность того, что убийца узнал про летний домик? Он, Шелдон, должно быть, что-то упустил. Что я упустил?

— Один с половиной.

Попытаются ли они родить другого ребенка? Или на этом все? Конец их роду?

— Один.

И затем, если не по команде, то, по крайней мере, вовремя из-за поворота выезжает грузовичок с охотниками. Грузовичок замедляет ход и останавливается.

Мужчина лет сорока с небольшим в майке и со взъерошенными волосами высовывается из кабины с пассажирской стороны и дружелюбно обращается к Шелдону по-норвежски.

Пол готов им ответить, когда Шелдон вытаскивает карандаши изо рта и с чувством произносит по-английски:

— Господи, как же я рад вас видеть, ребята. Мы с внуком совершенно выбились из сил. Мы пытаемся дойти до домика около Конгсвингера. Вы не могли бы нас подбросить?

Взъерошенный начинает отвечать, но Шелдон, вытирая платком лицо, продолжает:

— И правда. Холодное пиво, белое вино из холодильника и большая порция свинины. Вот чего мне хотелось бы сейчас. В самом деле, я собираюсь зайти в винный магазин в городе, перед тем как отправиться в домик. Не соблазнит ли вас, ребята, шашлычок перед тем как вы отправитесь в лес за зайцами? Кстати говоря, что-то я не вижу добычи у вас в кузове. Вы подстрелили кого-нибудь?

Крупный мужчина, сидящий в кузове, слегка сутулится и грустнеет. А его приятель на противоположной скамейке, указывая на него пальцем, сообщает:

— Тормод промахнулся.

— Я промахнулся, — подтверждает Тормод.

— Бедолага Тормод, — сочувствует Шелдон. — Ну ничего, в следующий раз повезет. Ну так как?

Пошел уже четвертый день с тех пор как они сбежали, став свидетелями убийства. Они провели ночь в гостинице, плыли по воде, спали в голубом домике у фьорда, ехали на тракторе и на лодке по суше и по озеру, разбили лагерь на импровизированном острове Джексона. И снова они были в пути. Если повезет, им остается последний рывок.

Четыре дня скрываться вдвоем с маленьким ребенком — это довольно долго. Но теперь в любую минуту в голове у Пола все может встать на свои места, и весь ужас случившегося обрушится на него. Если он сейчас начнет переживать прошлое, он будет безутешен. Если это произойдет, непонятно, что Шелдону с ним делать. И тогда Пол превратится из его компаньона в заложника. А с друзьями так не поступают.

Автостоп был опасной затеей. Но обстоятельства заставили поменять стратегию. Пришло время прокатиться и надеяться на то, что полиция не бездействует и ловит убийцу.

Шелдон как смог устроился на чьем-то вещмешке. «Форд Ф-150» летит по дороге с ухоженными обочинами, а в поле зрения то появляются, то исчезают озера и пруды. Волны холмов возникают из-за поворотов. Дорога петляет и распрямляется на больших участках, мелькают сельскохозяйственные угодья и лес. Шелдон вдыхает запах скошенной травы и сосен.

— Мне следовало больше времени проводить на природе, — признается он сидящему около Тормода юноше.

Когда Шелдон переехал в Осло, Ларс сказал ему, что норвежские горы образуют единую цепь, тянущуюся через море к Шотландии, Ирландии, Аппалачам и дальше, через Беркширские холмы Массачусетса. Они соединяют моря и океаны еще с тех времен, когда существовал один континент и вся суша была едина. Та земля называлась Пангея.

Шелдон не знал, так ли это на самом деле, и лишь вежливо улыбнулся Ларсу в ответ.

Теперь он сидит рядом с молодым человеком по имени Мадс. Тот тщетно пытается прикурить сигарету. Шелдон наблюдает, как он мужественно сжигает восьмую или десятую спичку, прежде чем совсем потерять терпение.

Улыбаясь про себя, Шелдон щелкает пальцами, чтобы привлечь внимание Мадса. Он указывает на место посередине грузовика точно за кабиной.

— Сядь там.

— Почему?

— Воздух обдувает кабину и на скорости создает вакуум за ней. Там нет турбулентности. Можешь прикуривать, как у себя на кухне.

Мадсу с виду двадцать с небольшим, хотя эти белокожие ребята иногда выглядят моложе своих лет. Он более щуплый, чем остальные четверо, но его незадачливое отчаяние импонирует Шелдону. Из него получится мятежник или лидер, в зависимости от того, в каком направлении подуют ветры судьбы.

Мадс смотрит на указанное место за кабиной, потом пробирается туда и садится. Он чиркает спичкой и улыбается, когда она загорается и оранжевый язычок занимает табак и белую папиросную бумагу.

— Круто, — говорит Мадс. — Откуда вы это знаете? Вы инженер?

Их обдувает теплый ветер, Шелдон смотрит на Мадса взглядом доброго волшебника, живущего на вершине горы.

— Почти двадцать лет, с шестьдесят первого по семьдесят девятый годы, я участвовал в разработке поисково-спасательных самолетов для Канадской конной полиции. Ты когда-нибудь слышал о крушении «Эдмунда Фитцджеральда»?

— Нет.

— Ладно. Озеро Гитчи-Гюми. Так, по крайней мере, его называли индейцы чиппева. Стоял ноябрь, дули сильные ветра. На судно погрузили двадцать шесть тысяч тонн железной руды — больше, чем оно само весило. Начался ураганный западный ветер, и судно оказалось в опасности. Затем… что-то там про Висконсин и Кливленд, что я не очень помню. В общем, мы подлетели со стороны Уайтфиш-Бей, но ураган не стихал, и лил ледяной дождь. Если бы «Фитцджеральд» мог проплыть еще пятнадцать миль, мы бы спасли те двадцать человек. Но этому не суждено было случиться. Нет, сэр, не суждено.

Мадс кивает и затягивается сигаретой. После этого он сидит молча.

Шелдон потирает ладони. Ему не холодно, но кровообращение в его возрасте не всегда зависит от температуры воздуха. Достаточно бывает просто посидеть в неудобной позе, чтобы все тело начало затекать. Те его части, которые он еще чувствовал.

«Крушение „Эдмунда Фитцджеральда“» — это была песня некоего Гордона Лайтфута. В августе 1976 года, когда в их жизнь вошла Рея, песню беспрестанно крутили по радио. Одни и те же четыре аккорда повторялись вновь и вновь в траурном, монотонном, пьяном ритме. Грузовое судно на самом деле, затонуло в 1975 году на озере Верхнем, и погибло двадцать девять человек. Песня заняла второе место в музыкальных чартах год спустя. В это время в джунглях погибло пятьдесят тысяч американских солдат, включая его сына и Элая Джонсона, и во время празднования двухсотлетия США Шелдон что-то не увидел на улицах Нью-Йорка ни одной наклейки на бамперах в память об этом.

А эту чертову песню все заводили и заводили, и все подростки рыдали под нее.

Сигрид позволила медикам обследовать себя после того, как накануне ее огрели по голове, но наотрез отказалась, буквально ни в какую не захотела ехать в больницу. В результате ее вырвало в туалете участка. Она привела себя в порядок и, как только смогла добраться, уселась за свой стол, демонстрируя наигранную бодрость.

В качестве уступки медикам она провела ночь в офисе, чтобы не быть одной. В участке всю ночь шла работа, и каждому дежурному офицеру вменялось в обязанность присматривать за ней — вдруг понадобится срочная помощь.

К тому моменту, когда Сигрид наконец проснулась и села на диване, Шелдон и Пол уже несколько часов были в дороге. Коллеги Сигрид представляются ей огромной бесформенной массой, издающей невнятные гортанные звуки, какие-то сбивчивые и странно настойчивые.

Словно через море патоки, Сигрид бредет к своему столу, находит в ящике солоноватую лакричную конфетку и закидывает ее в рот.

Каждый стук сердца отдается у нее в затылке ударом кувалды.

— Он еще в камере? — спрашивает она.

— Нападавший? Да. Он еще здесь.

— Он — убийца?

— Мы так не думаем.

— В таком случае, можно я приложу его огнетушителем по башке?

— К сожалению, нет, — бесформенная масса отвечает голосом, похожим на голос Петтера.

— Мы случайно не подстрелили его в стычке?

— Опять же нет, к сожалению.

— Его надо допросить.

— Нам надо открыть шкатулку.

— Какую шкатулку?

— Розовую. Ту, которая стоит у тебя на столе. Ты считаешь, что она принадлежит убитой.

— Да. Идея правильная. Я воспользуюсь пистолетом. Где мой пистолет?

— Нет, — говорит кто-то, и это определенно Петтер. — У нас есть ключ. Мы не просто хотим открыть шкатулку. Мы хотим узнать, принадлежала ли она женщине. Для этого мы воспользуемся ключом.

— Верно. И если ключ подойдет к замку, мы установим связь между ключом, шкатулкой и женщиной.

— В этом и состоит наш план.

— Это может также кое-что прояснить относительно убийства.

— Да, может. Мы надеемся получить законные основания для ареста отца.

— Законные.

— Мы тут защищаем закон.

— Так мы боремся с преступностью.

— Тебе уже лучше, — улыбается Петтер.

— Сжечь после прочтения.

— Нет, жечь мы ничего не будем.

— Джордж Клуни пристрелил Брэда Питта в фильме «Сжечь после прочтения». В шкафу. Я знала, что тот парень был неправ.

— Может, он его не заметил.

— Норвежские законы недостаточно хороши. Для данного случая, — меняет она тему.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда вчера вечером у меня переставало стучать в голове, я смотрела их личные дела. Ни один из них не попал в ШИС[11].

— Неудивительно. Если нет задержаний…

— В этом-то и вся штука с военными преступлениями. Отсутствие действующих судов в стране, где идет война, означает, что никого не судят за преступления, никого не регистрируют в Шенгенской базе данных, а значит, нет и оснований для отказа в статусе беженца. Международный трибунал по бывшей Югославии должен был заполнить пробел, но пробел этот слишком велик.

— Мир несовершенен. Давай пока откроем шкатулку.

— Какую шкатулку?

— Вот ключ.

Петтер протягивает ей серебристый ключик длиной около двух сантиметров с раздваивающимся зубцом. Простейший замочек может отпугнуть только детей, родителей и других подобных грабителей, которым может грозить лишь собственное чувство вины в качестве наказания.

Сигрид берет ключик.

— Проблема в том, что несовершенство законодательства позволяет всякому европейскому сброду стекаться на нашу маленькую норвежскую лодку. Политики настолько возбудились идеей объединения Европы, что пустили лодку в плавание, не залатав дыр и не подготовив ее к путешествию. А это значит, что она утонет еще до того, как мы отчалим в море. И мы утонем из-за необоснованного энтузиазма кучки людей, которых сами же и выбрали. А спасать их будем мы. Полицейские. Хочешь знать, что не так с Норвегией? Спроси нас. Мы знаем.

— Здравые у тебя рассуждения. Пожалуйста, давай откроем шкатулку.

Сигрид берет ключ и подносит к шкатулке.

— Он ужасно мал.

— Дай мне.

Петтер берет ключик и подтягивает шкатулку к себе. Вставив ключ, он смотрит на Сигрид и поворачивает его.

Шкатулка открывается.

— Так, хорошо.

Петтер откидывает крышку и заглядывает внутрь.

— А это что такое? — вопрошает он.

Сигрид озадачена. Она выдвигает ящик стола и извлекает оттуда пару резиновых перчаток. Надев их, вытаскивает содержимое шкатулки.

— Письма и фотографии.

— Чьи?

Она не знает. Письма написаны на иностранном языке. Возможно, на сербско-хорватском, когда он еще был единым. Может, на албанском. На снимках сфотографирована деревня. Или то, что некогда было деревней.

Все снимки аккуратно пронумерованы. Наверху каждого снимка приклеен кусочек бумаги с именем человека, названием места и другой информацией, которую она не может разобрать. Сверху лежат фотографии разных людей. Кто-то машет рукой, сидя за столом. Кто-то стоит около машины. Несет продукты. Поднимает ребенка. Собирает листья. Обычные события, зафиксированные 35-миллиметровой пленкой, те, что обычно заполняют семейные альбомы, чтобы люди помнили, какими когда-то были они сами и их близкие.

Под стопкой снимков сложены фотографии убийства каждого из этих людей.

Картины удручающие. Одних застрелили. Другим вспороли животы. Перерезанные горла. Дети, застреленные в затылок. Некоторым стреляли прямо в лицо. Дети слишком маленькие, чтобы испугаться своих убийц.

Сигрид держит в руках мужественно задокументированные кем-то свидетельства массовых убийств. Они были спрятаны и, возможно, стоили жизни защищавшему их.

— Свяжитесь с Интерполом, Европолом, министерством иностранных дел, министерством юстиции и полиции. Все это нужно немедленно переснять и сделать копии каждого документа. Я начинаю понимать, что тут случилось. Созови всех. Я хочу, чтобы мне доложили обо всем, что произошло в Осло за истекшие сутки. Все из ряда вон выходящее. Мы должны найти этих людей.

Пока сотрудники собираются вокруг Сигрид, она потягивает кофе вопреки запрету врача: кофе — это диуретик, он только усилит обезвоживание, что в данных обстоятельствах ей противопоказано.

Но очевидно, что врач был неправ.

— Все что угодно, — говорит она. — Звонки были?

Да, было несколько звонков: домашнее насилие, пьяные разборки, попытка изнасилования. Связь ни с одним из звонков не просматривается.

— То есть вы хотите сказать, что никто не сообщил о пожилом американце с маленьким мальчиком-иностранцем. Мы выслали достаточно детальное описание. Я хочу убедиться, что правильно вас понимаю, — Сигрид делает паузу. — Отлично. Начинайте обзванивать. Если информация не идет к нам, мы начинаем запрашивать ее сами.

И Сигрид направляется к себе в кабинет. По дороге ее нагоняет молодая сотрудница, которая ведет за собой девушку.

— Инспектор, я думаю, вам надо послушать это, — говорит сотрудница.

— Послушать что?

— Инспектор Одегард? Меня зовут Адриана Расмуссен, — девушка замолкает и потом добавляет: — Но я урожденная Адриана Стойкова: Из Сербии. Очень плохие люди ищут маленького мальчика и старика. Я думаю, им грозит беда.

Речь девушки и внешность в целом, за исключением славянского лица, выдают в ней представителя элитарного слоя норвежского общества. На ней стильная одежда, подобранная таким образом, чтобы не вызывать зависти у других женщин. Волосы тщательно уложены в естественную прическу. Она не настолько вызывающе модная, чтобы жить в Грюнелокке, но на ней нет часов или драгоценностей, на которые она не могла бы заработать сама и которые говорили бы о ее принадлежности к старинному богатому семейству из Фрогнера.

Возможно, Скойен или Св. Хансхауген. Или лучшая часть Бислетта.

Она излагает свою историю быстро, с уверенностью, излучающей цельность и целеустремленность, но вместе с тем и определенную юношескую незрелость.

— Он неплохой человек, — объясняет она Сигрид. — Он хороший. Просто глупый. Глупый как пробка. Глупый, глупый, глупый…

— Хорошо. Я поняла. Что он натворил?

— Ну, он сегодня не пришел ночевать, это во-первых. Он спрашивал меня про старика и мальчика, я не поняла, о чем он говорит, и попросила его объяснить, но он отказался и велел мне поспрашивать «в моей общине»… и что все это значит, я не понимаю… я расстроилась и сказала, что сербы — это больше не «моя община», они мои не больше, чем японцы, и тогда он так разошелся… как будто бы он так глубоко разбирается в человеческой натуре.

— Где он сейчас? — спрашивает Петтер, пытаясь не потерять нить разговора.

— Сейчас? Что, прямо сейчас? Не имею понятия. Он исчез. Так что я думаю, он со своими опасными друзьями. Гждоном, Энвером, Кадри…

— Энвером Бардошем Беришей? Кадри…

— Да-да, с ними. Вы их знаете?

— Да. Где они находятся?

— Я не в курсе. Но Бурим сказал, что они ищут старика и мальчика, которые, вероятно, что-то видели. Старик, наверное, прячет мальчика. Мне кажется, вам надо их найти.

— Вы могли бы задержаться ненадолго?

— Я не сделала ничего дурного.

— Нет, нет, дело не в этом. Мы вам благодарны за информацию. Просто не уходите. Мои коллеги должны расспросить вас о некоторых деталях.

— Я люблю его, — говорит Адриана. — Он глупый, но добрый, он нежный, и он идиот, ведет себя как обиженный щенок, но…

— Я понимаю, — прерывает ее Сигрид. — Пожалуйста, не уходите.

Вернувшись в общий офис, она машет рукой, чтобы привлечь внимание коллег. Добившись желаемого, выкрикивает:

— Все. Все, что угодно. Любая информация по Горовицу. Сразу сообщайте.

Флегматичный полицейский по имени Йорген поднимает руку, и Сигрид жестом предоставляет ему слово.

— Я разговаривал с полицейским из Трогстада. Он вчера остановил пожилого немца. Мужчина ехал на тракторе с лодкой в прицепе. С ним был внук.

— Пожилой немец и мальчик.

— Верно. Он хорошо запомнил, потому что мальчик был одет как еврейский викинг.

— Еврейский викинг?

— Ну да. С большой звездой на груди и с рогами на голове.

— Пожилой немец ехал на тракторе, который тянул за собой лодку и в ней сидел еврейский викинг, и никто не додумался мне об этом сообщить?

— В описании было сказано, что старик — американец. А этот был немец, так что он не счел нужным упоминать.

Сигрид опускается на ближайший стул. Она больше не в состоянии определить источник головной боли. Утром ей казалось, что боль исходит извне. Теперь она уже в этом не так уверена.

Петтер стоит рядом.

— Похоже, женщина была права, — говорит он.

— Какая женщина?

— Мисс Горовиц. Она особо подчеркнула, что он еврей. Наверное, надо было упомянуть об этом в сводке.

— Думаешь? — спрашивает она, качая головой. — Мы что, самые наивные люди в Европе?

— На самом деле, недавно провели опрос…

— Я не хочу об этом слышать.

— Если учесть время обнаружения лодки и провести линию к тому месту, где видели трактор, мы поймем, что они движутся на северо-восток от Дробака.

— В направлении к летнему домику.

— Более или менее.

— Кто-нибудь засек трактор?

Йорген качает головой.

— Свяжитесь со всеми подразделениями между Трогстадом и Конгсвингером, пусть они выезжают на шоссе и ищут трактор. И начинайте с тех, что на севере, не на юге, понятно? Мы накроем их сверху, а не снизу.

Петтер кладет руку на плечо Сигрид.

Сигрид смотрит на Петтера и самодовольно ухмыляется.

— Ты должна признать, что старый лис наподдал нам жару, — говорит Петтер.

— Я сниму перед ним шляпу, когда мы благополучно вернем мальчика.

— Он должен был привести его к нам.

Но Сигрид не согласна.

— Не думаю, что он из тех, кто привык доверять людям, — произносит она.

Глава 19

Сигрид сидит на пассажирском сиденье «вольво S60», несущейся на огромной скорости с включенными сигнальными огнями. За рулем машины мрачный Петтер. Они звонили Ларсу и Рее, но никто не ответил.

Полицейское радио работает, местное подразделение полиции оповещено. Beredskapstroppen едут к летнему домику с трех разных сторон. Сигрид руководит операцией, все будут ждать ее команды начинать штурм.

— Мы в трудном положении, — произносит Петтер, после того как они проехали тридцать минут в полной тишине.

— Я права. Старик направляется к домику вместе с мальчиком. Спорю на бутылку виски, что Энвер и его клан поджидают там мальчика, если уже не дождались.

— Точно мы ничего не знаем.

Тошнота осталась, но сосредоточиться уже удается. Сигрид разозлилась, и злость помогает ей излечиться. Петтер не ошибается, но он и не прав.

— Мужчина и мальчик живут в одном доме, — рассуждает она. — Шкатулка матери мальчика обнаружена под кроватью у мужчины. Она попыталась спрятаться у него вместе со своим сыном. Он их приютил, потому что такой уж он человек: услышал, что соседке грозит опасность, и решил помочь. Но что-то пошло не так. Бардош ворвался в квартиру, и Горовиц с мальчиком спрятались в стенном шкафу. Мальчик описался. Каким-то образом им удалось бежать. Бардош и его банда узнают об этом и начинают преследование. Горовиц на шаг опережает всех нас. Он, возможно, предполагает, что они не знают про домик. Может, так и есть. Но не исключено, что знают. Но ведь киноман шуровал в комнате у старика. Если бы они прознали о домике, они бы послали кого-нибудь осмотреться. До Реи и Ларса не дозвониться. Рискну предположить, что они не имеют возможности ответить. Если я ошибаюсь, наше вторжение их здорово испугает, а я на пару недель стану посмешищем для всей полиции. Если же я права, нам предстоит схватка с вооруженным противником. Если только мы не опоздали.

Лимит скорости на этом участке дороги 80 километров в час, Петтер разогнался до 130. Если машин не прибавится, они доедут до места действия за час.

Сигрид снимает с шеи ключ, отпирает бардачок и достает оттуда девятимиллиметровый «Глок 17». Освобождает магазин, вынимает его из пистолета, который кладет на колени. Затем нажимает на патроны, убеждаясь в том, что магазин полон. Меняет местами пистолет и магазин и начинает проверять пистолет. Оттягивает затвор до конца и всматривается в патронник, чтобы убедиться, что он пуст. Смотрит, нет ли пыли или ворсинок в обойменном отсеке. Удовлетворенная, она возвращает магазин на место. Одно легкое усилие заставляет пружину сдвинуть затвор и первый патрон ложится в патронник — «американский стиль».

Сигрид ставит пистолет на предохранитель и убирает его в кобуру. Они с Петтером переглядываются.

— Что? — спрашивает она.

— Ничего.

Трещит рация. Сигрид представляет себе, как в полицейском участке на экране монитора все машины приближаются к летнему домику. Спецназ в полной боевой готовности. Они уже видели спутниковые снимки подходов к домику и знают, что к нему ведет единственная дорога. Специалисты рассчитают угол падения солнечных лучей на землю и определят, где лучше всего разместить снайперов и штурмующие подразделения. Косовары, возможно, вооружены. В стране циркулирует огромное количество незарегистрированного оружия, и преступники всё более дерзко пользуются им — правоохранительные органы не поспевают за ними. Косовары могли также найти ружья, которые записаны на Ларса Бьорнссона. Если только Ларс не опередил их. Или Горовиц. Тогда обе стороны окажутся вооружены и ситуация может в любую секунду выйти из-под контроля.

Сигрид нервно постукивает пальцами по колену и нетерпеливо смотрит на спидометр.

— Мы можем ехать быстрее?

— Да, но не стоит, — говорит Петтер.

Она продолжает стучать по колену и смотрит в окно.

Речные крысы. В записке старика цитируются «Приключения Гекльберри Финна», американский аболиционистский роман Марка Твена, рассказывающий о том, как Гек и беглый раб Джим сплавляются по Миссисипи, чтобы их не посадили за преступления, которых они не совершали. Все это Сигрид без труда нашла в Интернете. То, что Горовиц написал «сивилизовать», поставив «с» вместо «ц», четко указывало на этот роман.

Сигрид продолжает стучать пальцами.

Вероятно, охотники подбросили Шелдона и Пола до самой Гломлии, потому что пожалели их. Хоть они и двигались на север, это все равно был крюк. Поездка заняла больше часа, и теперь, на месте, Шелдону стало наконец страшно.

Грузовичок приближается к белому «мерседесу», припаркованному на повороте грунтовой дороги за желтой «тойотой» выпуска середины 1990-х годов.

Стоя в кузове, Шелдон стучит по крыше кабины и кричит водителю:

— Останавливай!

Грузовичок с кряканьем пристраивается за «мерседесом». С этой точки машина напоминает спящую белую пантеру, ожидающую, что ее вот-вот потянут за хвост.

Опираясь на плечи сидящих в кузове мужчин, Шелдон осторожно передвигается по проржавевшему полу. Спускается на землю и, обойдя машину, садится в кабину.

— Это тот поворот? — спрашивает его водитель.

Хороший вопрос. Шелдон смотрит на дорогу. Он никогда здесь не был и знает это место лишь по картинке.

— Видишь белый «мерседес»? — обращается он к водителю.

Загорелое лицо водителя, курильщика и охотника, покрыто светло-каштановой щетиной. Ему лет тридцать пять, и вопрос Шелдона его не удивляет — похожие вопросы задает его собственный дед. Он смотрит на Шелдона и мягко отвечает:

— Да, вижу.

Шелдон уже несколько недель не видел корейцев. Ни один не скрывался в тени. А тут эта белая машина у летнего дома внучки. Несмотря на все попытки скрыться они не просто узнали, где его искать, но и опередили.

Мне нельзя доверять. Парня надо сдать.

— Я даже не могу сказать, насколько меня это расстраивает, — говорит он.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Шелдон думает о том же. Водитель выглядит закаленным, но не брутальным. Его обветренная кожа и мозоли на руках появились в результате мирной деятельности: например, ему явно приходилось снимать перчатки на морозе, чтобы лучше чувствовать ружье; или лежать на снегу, зажав зубами фонарь и пытаться нащупать крюк, чтобы подцепить машину друга и вытащить ее из канавы; или ходить босиком в сауне; или ловить выскользнувшую веревку в лодке во время плавания.

К окну грузовичка, как будто он только и поджидал Шелдона, подходит Билл. Облокачивается на машину и говорит:

— Что ты задумал, Шелдон?

— Я так понимаю, что теперь я сам по себе.

Шелдон вылезает из кабины и, держась за прохладный стальной борт грузовика, идет назад. Пол в позе индейца восседает в кузове, по бокам у него Мадс и Тормод. Рядом на своем охотничьем снаряжении сидят еще двое парней, с которыми Шелдон толком не познакомился.

— У кого из вас есть девушка? — спрашивает Шелдон.

Один из незнакомых Шелдону охотников неуверенно поднимает руку.

— Молодец. Побольше занимайся сексом. А теперь я вот что скажу: вы не можете пойти со мной в дом. Причину я вам объяснить не могу. Но это связано с белой машиной. Я хочу, чтобы вы, ребята, отвезли Пола в полицейский участок в центре города. И ни в коем случае не останавливайтесь. Даже чтобы попить. Даже чтобы сбегать по нужде. Не останавливайтесь, даже если кто-нибудь из вас выпадет за борт. Просто отвезите его в полицию и передайте им вот это. — И протягивает парню, у которого нет девушки, клочок бумаги с номером «мерседеса» и свои права. — Скажите им, что вы видели эту машину. Скажите, что встретили меня. Объясните, что это сын той женщины, которую убили в Осло.

В грузовичке повисло молчание.

— Вы меня понимаете? Не могу понять, когда ваш брат воспринимает информацию, а когда нет. Вы только пялитесь ничего не выражающим взглядом. Мне нужно, чтобы вы это поняли. Вы меня понимаете или нет?

— Хорошо.

Это произносит здоровяк, что промахнулся по зайцу.

— Что хорошо? Повтори.

— Он пойдет в полицию с мальчиком, номером машины и правами старика и скажет, что это сын женщины, убитой в Осло.

— И скажите им, чтобы ехали сюда. С оружием. Кстати говоря, мне нужно ружье.

Никто не двигается и не отвечает.

— Ружья — это такие громовые палки, которые вы используете, чтобы пугать зайцев. Мне такое нужно. С прицелом. С оптическим прицелом. Зрение у меня неважное. И патроны. Не забудьте про патроны.

Никто не пошевелился и не издал ни звука.

— Окей, ребята, в чем дело?

— Мы не можем дать вам ружье, сэр.

— Какого черта? Почему? У вас же полно ружей.

Все молчат.

— Вы думаете, что я спятил?

— Это незаконно. И мы уже не на охоте.

— Говори за себя, — велит Шелдон.

Не спрашивая разрешения, он открывает молнию одной из сумок и начинает в ней рыться. Выуживает фонарики, свистки, пару шнурков и шерстяную шапку. Все это он отбрасывает в сторону. Ему попадается бинокль, и он кладет его в свой вещмешок.

— Э-э, сэр…

— Он мне нужнее, чем тебе. Я верну его, если меня не убьют. Договорились?

Охотник только кивает в ответ. Что он может поделать? Вероятно, если бы Шелдону было лет на сорок меньше и он был бы в своем уме, охотник реагировал бы по-другому. Но сейчас ответить можно только так. Они уже исчерпали свой лимит отказов, не дав ему ружье.

— Есть среди вас рыбак?

Другой сидящий рядом с ним мужчина поднимает руку. Делает он это с неохотой. Он очень любит свою удочку.

— Дай мне леску. И поживее. Так, у кого есть нож?

Ответа нет.

— Да у каждого из вас, слюнтяев, есть ножик, я это знаю. Дайте мне.

Тормод, надув губы, засовывает руку так глубоко в карман, будто хочет достать свои внутренности. Он вынимает маленький складной ножик с металлическими проставками. Шелдон берет его и открывает лезвие. Проводит по нему пальцем, потом поднимает глаза на Тормода и хмурится.

— Стыдно должно быть за такой ножик! Еще и старику его втюхиваешь. Давай сюда настоящий. Ну же, быстрей.

Следующим появляется охотничий нож «Хаттори» с рукояткой из красного дерева, латунными деталями и десятисантиметровым лезвием.

Шелдон кивает:

— Годится.

Он выбирает самую большую сумку и высыпает ее содержимое в кузов.

— Слушай, мужик. Мы же просто согласились тебя подвезти.

Не обращая внимания на возражения, Шелдон забирает сумку и рыболовную сеть, которая лежит внутри.

— Мне нужна игла и нить. У кого есть нитка? Вы не уедете, пока я не получу ее.

Разжившись этим набором предметов, который кажется охотникам случайным, Шелдон берет с них слово отвезти Пола в полицию, сообщить номер машины и передать его права.

Пол по-прежнему сидит в кузове между Мадсом и Тормодом. Шелдон смотрит на него и машет рукой на прощание. Не понимая, что происходит, Пол принимается плакать. Шелдон с трудом сдерживается.

Ему не хватает духа смотреть, как уезжает грузовичок. Мальчик не отрывает от него взгляда. Если, уезжая, он будет плакать, Шелдон не сможет сосредоточиться. Но и не смотреть в ту сторону не лучше. Все равно не сосредоточиться.

Через некоторое время шум грузовичка стихает, и Шелдон остается один на развилке, откуда главная грунтовка заворачивает направо мимо припаркованных автомобилей. Подъездная дорожка к летнему домику идет непосредственно направо от него и стелется, словно темная средневековая тропа к логову дракона.

— Что мы будем делать, Донни? — спрашивает Билл.

— Ты еще здесь?

— Я всегда здесь, — пожимает плечами Билл.

— Что усугубляет твою вину за бездействие.

— Полиция в конце концов появится. Ты уверен, что хочешь туда идти? На самом деле, чего ради? Что ты можешь реально сделать?

Шелдон вздыхает и не оспаривает сказанного. Он понимает, что это правда. Он голоден и устал. У него болит голова. Его все больше беспокоит артрит, а единственное средство, которое ему помогает — размоченный в джине изюм, — недоступно.

Он оставляет Билла на развилке и переходит на обочину дороги, противоположную той, где стоят «мерседес» и «тойота». Присаживается и внимательно осматривает машины.

— Что ты делаешь? — спрашивает Билл, на этот раз громко.

— Заткнись, Билл.

Шелдон еще ниже припадает к земле, все еще недовольный обзором, и наконец встает на четвереньки, надеясь, что каким-то образом сможет потом подняться.

— Ну правда, Шелдон…

— Заткнись, Билл.

Он медленно ползет к желтой машине и останавливается, когда видит первые следы. Похоже на следы от кроссовок, со странным символом: галочка над чем-то, похожим по форме на маленькое яблоко. Логотип находится в центре подошвы. Хорошо, что эти следы отличаются от других, которых тут полно.

Другой след, на стороне пассажира, оставлен рабочим ботинком с типичным ромбовидным отпечатком и каблуком. Шелдон называет его владельца Лесорубом.

Яблоко и Лесоруб вылезли из «тойоты». Следы повсюду вокруг машины и во всех направлениях. Они топтались здесь — возможно, чего-то ждали. Судя по размеру, следы явно не женские. Но для Ларса маловаты.

Со стороны водителя «мерседеса» также просматривается четкий набор следов, совершенно точно оставленных военной обувью: на переднем краю подошвы пятиугольник, вписанный в квадрат, каблук толстый и высокий. Эти ботинки могли принадлежать армии любой страны или, возможно, куплены в военторге. Но Шелдон подозревает, что это не так.

— Шелдон, что ты делаешь?

— Учусь. Может, я и старый пес, вставший на четвереньки, и очень может быть, что я свихнулся, но я учусь, — он медленно поворачивается, садится посреди дороги и отряхивает руки. — Трое мужчин: Мистер Яблоко, Лесоруб и Люцифер. Люцифер приехал первым. Он вылез из машины и отправился в лес. В какой-то момент вернулся и встретился с другими двумя. И потом все они пошли в лес.

— Как ты понял, что они встретились?

— Вот тут, — Шелдон указывает на следы за «тойотой». — следы Люцифера поверх Лесорубовых. Форма его обуви четко видна, а края ботинок Лесоруба деформированы. Это значит, что он наступил тут позже.

— Ты так долго пробыл с мальчиком и так легко с ним расстался.

— Это было нелегко, но необходимо. А теперь помоги мне.

— Не могу.

— Почему? Ты чем-то занят?

— Ты знаешь почему.

— А, понимаю.

Прежде чем совершить рывок и встать на ноги, Шелдон достает нож и протыкает две боковые шины «мерседеса». Потом выпрямляется, опираясь на дверцу машины. На всякий случай дергает за ручку, но машина заперта. Внутри он видит потрескавшийся винил сидений и ручку передачи скоростей со стершимися от долгого употребления цифрами.

Осторожно идет к «тойоте» и тоже протыкает шины.

Никто никуда не уедет. Все кончится здесь.

Довольный результатом своих трудов, он зачехляет нож и убирает его в вещмешок. Выходит на середину дороги, забирает снаряжение, конфискованное у охотников, и исчезает в лесной чаще, как бывалый снайпер.

Лес тут густой и земля неровная. Повсюду невысокие холмики и впадины — следы ледников, сглаженные тысячелетиями дождей и ветров. Благословенный свежий ветерок, родившийся в сибирской тундре, стелется под густой кроной листвы тополей и величественных дубов.

Ступая как можно тише, Шелдон двигается к каменистому участку, невидимому со стороны дороги, и тут же приступает к работе — насколько позволяют ему старческие руки и слабое зрение.

Он вытаскивает нож, делает несколько разрезов на дне сумки и разрывает ее с ловкостью опытного охотника, разделывающего добычу. Кладет сумку на землю, дном от себя. Отложив нож, берет большую рыболовную сеть и кладет ее поверх сумки. Оставляет припуск для движений и растягиваний и отрезает лишнее — выступающую из-под сумки часть сети.

Он вдыхает прохладный бриз и до боли в легких задерживает дыхание. А потом выдыхает.

В 1950 году он провел немало часов на стрельбище на Нью-Ривер. Огневая точка не была прикрыта навесом, как это делают на полях для гольфа, чтобы игроки могли закатывать мячи в лунки. На морпеховском стрельбище тренировались на небольшой насыпи, лежа прямо в грязи, пыли или слякоти, в зависимости от капризов матери-природы. Когда было жарко, они потели и чесались. В сырую погоду чесались еще сильнее. Если они дергались или стонали, они рисковали получить прикладом по шлему от инструктора, который был откровенно груб.

Просто дыши.

Они пробегали в день по пятнадцать километров, чтобы поддержать физическую форму и замедлить метаболизм. Им сократили пайки по кофе и сахару. Все, что могло усилить или ослабить сердцебиение. Все медленнее и медленнее движется стрелка метронома. Все меньше воздуха, меньше дыхания, меньше жизни. Все, что поможет снайперу не привлекать внимания, а разведчику — двигаться, наблюдать, запоминать и возвращаться живым.

Но это было пятьдесят восемь лет назад.

Все это стало понятней сейчас, чем было тогда. Рея назвала бы это старческими бреднями, однако не исключено, что с возрастом приходит ясность — в результате естественного процесса разделения воображаемого будущего и восстановления законной роли настоящего и прошлого в центре нашего внимания.

Прошлое становится для Шелдона осязаемым, таким, как будущее для молодых. Это либо краткое проклятие, либо последний подарок судьбы.

Просто дыши.

Одним особенно дождливым и туманным днем слева от него на стрельбище лежал Хэнк Бишоп. Он пытался попасть в цель, находившуюся на расстоянии двухсот метров.

Хэнк Бишоп, видит бог, был не слишком умен.

— Не могу понять, попал или нет, — говорил он после каждого выстрела.

— Не попал, — отвечал Донни.

— Не могу понять, попал или нет, — бормотал он.

— Не попал, — отвечал Донни.

— Не могу понять, попал или нет, — опять повторял Бишоп.

— Не попал, — снова отвечал Донни.

Этот разговор продолжался еще какое-то время, при этом Шелдона он совсем не утомлял. Наконец, произошло нечто странное: у Хэнка в голове что-то щелкнуло, он прервал беседу в стиле рондо и задал другой вопрос:

— Донни, а почему ты думаешь, что я не попал?

— Потому что ты стреляешь по моей цели, Хэнк. Твоя вон там. Давай я тебе покажу ее.

Под усиливающимся дождем Донни молча расстегнул нагрудный карман и достал патрон с красным наконечником. Вынул магазин и положил его рядом с собой. Потом освободил патронник от остававшегося там патрона и уложил на его место трассирующий. Слегка вздохнул, выдохнул наполовину, прицелился и выстрелил.

Красная фосфоресцирующая пуля пролетела сквозь туман, словно горящая голубка через альпийский туннель, и впилась в деревянную цель Хэнка. Она попала практически в самый центр, что вызвало одобрительные крики и аплодисменты лежавших рядом морпехов. После чего инструктор тут же въехал прикладом по каждому шлему в подразделении.

Трассирующие пули не предназначены для проникновения. И нагревшаяся пуля прожгла деревянную цель, края дырки обуглились, зашипели и зажгли цель изнутри.

— Горовиц, ты придурок. Какого хрена ты творишь?

— Это не я, сэр.

— Но это точно не Бишоп.

— Ну хорошо. Это я. Хэнк не мог попасть в свою цель, сэр, а моя уже поражена.

Теперь Шелдон пытается шить. Он делает это так быстро, насколько позволяют его артритные пальцы. Продевает леску в иглу и использует рукоять ножа, чтобы проталкивать иглу через брезент сумки, пришивая сеть.

Он понимает, что время дорого, и пытается не думать о том, что может сейчас происходить в летнем домике.

Более получаса он сосредоточенно трудится. Он опасается, что игла слишком тонкая и может сломаться. Сумка сделана из толстого брезента, но, слава богу, швы не очень прочные. Так что Шелдону удается протискивать иглу между грубыми стежками.

Закончив, он осматривает плоды своих усилий. Учитывая его скудные возможности, можно сказать, что результат неплох. Теперь ему предстоит дополнить маскировку ветками и кусками почвы. Он использует палки и фрагменты дерна, находящиеся не только в непосредственной близости от него. Ему нужно слиться с ландшафтом, стать частью леса, раствориться в нем.

Закончив, он бесшумно разрывает мягкую влажную землю, зачерпывает небольшую горсть и втирает ее себе в лицо и белую тыльную сторону ладоней. Мажет землей ботинки и выглядывающие зеленые части сумки. Управившись с этой работой, надевает маскировочный костюм, просунув голову в изогнутую донную часть сумки. Финальный штрих: он делает два отверстия в костюме в районе ключиц и продевает сквозь дырки лямки от сумки. Теперь его маскхалат похож на плащ эсквайра. Наконец, Шелдон готов.

— Что дальше? — спрашивает Билл.

— Вот именно, — отвечает Шелдон.

Глава 20

Количество людей, посвященных в план операции, всегда лучше сводить к минимуму. У Энвера в Сербии уже были проблемы с утечкой информации. То, что обсуждалось в темных комнатах за закрытыми дверями, спустя несколько часов каким-то образом переставало быть тайной. Как говорится, болтун — находка для шпиона.

В двадцать лет все это его шокировало. И склонность сербов к ужасающему насилию не только возмущала, но и приводила его в замешательство. Как же можно с такой силой ненавидеть незнакомых тебе людей?

Самому Энверу удалось избежать этого, чем он гордился. Его боевики атаковали только тех, кто был замешан в преступлениях против его народа. Им руководило стремление отомстить за погибших и восстановить попранную честь соотечественников. Он не был религиозным фанатиком и не убивал во имя Всевышнего. Это оправдывало его в собственных глазах.

Беда в том, что в конце концов почти каждый мужчина-серб оказывался убийцей, а его жена — гарпией, возбуждавшей в муже ненависть к иноверцам. А как же могло быть иначе? Люди убивают, потому что хотят убивать. Но что-то ведь заставляет их хотеть этого. Выбор всегда за ними, и этот выбор определяет их судьбу.

Человек, которому звонил Энвер, был хорошо известен в Армии освобождения Косова. И Кадри его знал. Среднего роста, неприметной внешности, он не отличался ни силой, ни ловкостью. В его поведении не было ничего зловещего, и он не был таким уж кровожадным. Пил в меру, никогда не живописал свои подвиги и не приветствовал теории заговоров для укрепления связей с другими бойцами.

Знавшие его не вели с ним долгих бесед, так как говорить было особенно не о чем. Мнение о нем у всех было одно: у него больше не было души. Это был живой мертвец. Звали его Зезаке — Черный.

Черный был защитником Энвера. Его телохранителем. Его солдатом. Он был послан в Норвегию, чтобы спрятать Энвера от сербов и, оставаясь неподалеку, присматривать за ним. Стать тенью Энвера.

В Осло Черный ведет образ жизни образцового гражданина. Переходя дорогу, ждет зеленого сигнала светофора. Не забывает вовремя включать поворотник. Придерживает двери, пропуская женщин вперед, в «Юнайтед Бейкериз». И никогда не жалуется на длинные очереди в кассу в винном магазине.

Сербы знают, что он здесь. Скорее всего, норвежцам это тоже известно. Он путешествует, не привлекая внимания, по фальшивым документам. Он снимает жилье, нигде не задерживаясь подолгу. После себя он не оставляет следов. Он призрак, он передвигается по Европе так, как это делают преступники.

И сербы, и косовары хорошо организованны в Осло. Их здесь немного и почти все они знакомы друг с другом. Они поддерживают друг друга, и один из способов этой поддержки заключается в том, чтобы присматривать за Черным, чтобы тот мог присматривать за Энвером.

Сейчас Черный отправляется на задание. Ему позвонил Энвер и послал его сделать то, что не не удалось Буриму и Гждону. Он должен найти мальчишку, хотя бы потому, что ему приказано это сделать, а этот человек всегда выполняет приказы. На черном рынке он приобрел кольт 45-го калибра 1911 года выпуска — хоть и старый, но в рабочем состоянии, а также видавший виды винчестер с деревянной ложей, на которой бывший владелец нацарапал свастику. Черный купил его не из политических убеждений, а из-за низкой цены. К тому же, вероятнее всего, продавец вряд ли будет распространяться о сделке.

У винтовки железная мушка и пять патронов. Черный пристрелял ее за городом среди холмов и счел вполне надежной и точной. Ему было приказано ехать в летний домик с оружием. Энвер дал ему адрес. Дорогу он найдет сам. Черный не знает о том, что мальчика везут охотники. Однако знает, как выглядит мальчик и как его на самом деле зовут.

Он прошел спецподготовку и имеет привычку заправлять машину непосредственно перед местом назначения, чтобы обеспечить себе путь к отступлению. На заправке «Эссо» в Конгсвингере он с удивлением замечает мальчишку Энвера с куском вяленой лосятины в руке. Его окружают пятеро молодых норвежцев.

Проезжая на своем «фиате» мимо мини-маркета, перед которым стоит мальчик, Черный подкатывает к колонке. Он открывает бардачок и достает оттуда ярко-красную папку. В папке целая стопка фотографий мальчика. Фото на паспорт. Несколько снимков, сделанных во время слежки. Фотографии с матерью и без нее. С длинными волосами и с короткими. С рожком мороженого.

Черный вынимает снимки и сравнивает их с мальчиком. Тот видит мужчину в маленькой машинке и смотрит на него. Но не узнает. Эти двое никогда не встречались.

Черный тут же осознает, что эта случайная встреча меняет всю повестку дня. Фигуры на шахматной доске смешиваются. Единственная цель штурма летнего домика — найти мальчишку. Если парень нашелся, необходимость в штурме отпадает.

Он обдумывает это с невозмутимым лицом.

Потом достает из кармана куртки телефон и звонит Энверу. Он понимает, что разговор можно отследить, поэтому использует предоплаченные симки. Он также знает, что полиция может определить его местонахождение и использовать телефон в качестве микрофона. Они могут активировать телефон и без его ведома. Поэтому он выбрасывает симку после каждого разговора с Энвером.

Трубку берут не сразу.

— Что такое? — спрашивает Энвер.

— Я нашел мальчишку.

Следует молчание.

— Он у тебя?

— Нет. Но скоро будет.

— А старик?

— Старика не вижу.

— С кем мальчишка? С полицейскими?

— Нет. Он с местными туристами. Охотниками. Или рыбаками.

— Забери мальчишку.

— Привезти его в домик?

Энвер вздыхает. Если бы он позвонил накануне вечером, ответ был бы отрицательным. Энвер, Гждон и Бурим могли бы вернуться к своим машинам и где-нибудь встретиться с Черным, чтобы поменяться машинами. Энвер бы отправился к шведской границе по неохраняемой второстепенной дороге, по которой норвежские контрабандисты перевозят алкоголь и сигареты.

Но вчера этот звонок не состоялся. Он раздался сегодня.

— Да. Процесс уже пошел. Закончишь дела — привози с собой мальчишку. И не забудь про оружие. Мы тут не задержимся.

Их пятеро плюс мальчишка. Всем в районе тридцати. Он наблюдает, как они выходят с продуктами из мини-маркета. У каждого в руке по пакету, парнишка идет чуть позади. Странный он, этот сынишка Энвера. О нем известно, что он жил с матерью, тоже странной женщиной — говорят, эта лгунья-болтушка мухлевала, чтобы оплачивать квартиру. Но что бы она ни делала, она старалась ради сына. Непонятно, почему Энвер нарушил заведенный порядок и решил увезти мальчишку из Норвегии. Но Черного больше не волнует, почему люди поступают так, как они поступают.

И вот он преследует группу мужчин, о которых почти ничего не знает. Как мальчишка оказался тут без старика? Непонятно. Старик, наверное, внутри, покупает что-нибудь или в туалет пошел. Это обычное дело для стариков. Он решает подождать, когда появится этот дед.

Но тот не появляется. А тем временем вся компания, включая мальчишку, залезает в грузовичок. Водила заводит мотор, и машина трогается.

Черный следует за грузовичком от заправки на второстепенную дорогу. По ней мало ездят и вряд ли кто-то сможет защитить охотников. Расклад явно в его пользу.

За пределами города лес редкий. Желто-коричневая трава растет по обочинам и прорывается сквозь ямки и трещины в асфальте. Погода отличная. Дорога сухая.

Черный включает третью скорость и обгоняет грузовичок. Водитель с морщинистым лицом смотрит на него, пока они двигаются рядом. Потом момент упущен. Когда «фиат» отъезжает на пять корпусов вперед, Черный давит на тормоза, и машина круто разворачивается.

Водитель грузовичка тоже тормозит с визгом и почти врезается в «фиат». Черный уже вылез из машины и стоит за «фиатом», глядя поверх серебристой проржавевшей крыши. В игру вступает винчестер. Сдвинув затвор, Черный досылает патрон и целится в водителя.

Мальчонки в кабине нет. Он сидит в кузове с другими тремя мужчинами — Черный видел их, когда обгонял грузовичок.

Это облегчает ему задачу.

Черный стреляет из винтовки в лобовое стекло грузовичка и попадает водителю прямо в лицо. Брызжет кровь. Второй мужчина, сидящий в кабине, явно не привыкший воевать и обладающий не лучшей реакцией, застывает на месте, как загнанный зверь. Черный целится, взводит курок винчестера и убивает его.

В кузове начинается суматоха. Потом раздаются шаги по металлическому настилу. Черный пригибается к земле и ждет, когда люди вылезут из кузова и побегут прочь, — тогда он увидит сквозь просветы между колесами их ноги.

По опыту он знает, что если они побегут напрямую от грузовика, он не сможет за ними проследить, и тогда ему придется идти в обход налево или направо, чтобы восстановить нужную линию обзора.

Пока что ног он не видит и решает подождать еще.

Выпрямившись и посмотрев поверх крыши «фиата», он видит упитанного мужика со светло-каштановыми волосами, который направляет из-за кабины винтовку. Руки у него дрожат. И пока Черный берет его на прицел, толстяк стреляет.

Пуля пролетает настолько близко к голове Черного, что он ее слышит. В ухе начинает жужжать и звенеть.

Черный прицеливается и стреляет. Он слегка промахивается, потому что попадает толстяку в лицо чуть ниже, чем хотел. Но цель падает, и на данный момент это его вполне устраивает.

Он опять наклоняется и, на этот раз, видит их ноги.

Маленькие ножки мальчика бегут рядом с мужскими вправо. Другой мужчина направляется влево к лесу. Есть вероятность, что ему удастся сбежать, поэтому Черному приходится делать выбор. Если он выдвинется направо, чтобы проследить за мужиком с мальчишкой, он упустит другого мужика. Если же, наоборот, он пойдет влево, он прикончит этого бегущего к лесу, но ему придется гоняться за оставшимися. А он не хочет ни за кем гоняться.

Черный двигается уверенно и быстро. Зайдя за «фиат», он целится в мужчину с мальчиком и стреляет. Но пуля летит низко и попадает мужчине в поясницу. Тот падает, извиваясь и крича. Мальчик же останавливается и смотрит на Черного.

Он плачет, но, слава богу, безмолвно. Плач расстраивает Черного, именно поэтому он сознательно избегает иметь дело с детьми. Это последний звук, не считая воя голодных котов, который все еще щекочет ему нервы.

Он бросается вперед, обегает грузовик и получает полный обзор дороги. Еще один мужик все-таки сумел скрыться в лесу. В молодости Черный достал бы кольт и выпустил наугад несколько пуль по лесу. Но не теперь.

Сейчас Черный идет медленно. Нет нужды торопиться. Его беспокоит, что выживший может позвонить в полицию. В Скандинавии у всех есть мобильные телефоны.

Он останавливается около мальчика и смотрит на него сверху вниз. Проводит пальцем под глазом и вытирает слезу. Черный смотрит на ребенка и вспоминает о том, чего он больше не видит, когда глядится в зеркало.

Получивший пулю в поясницу Мадс все еще жив, но взгляд его уже туманится. Нет нужды добивать его выстрелом в затылок. Он скоро умрет. Или не умрет. В любом случае, надо искать сбежавшего.

Из-за грузовичка доносится какой-то звук.

Черный поворачивается и с удивлением обнаруживает, что толстяк целится в него из винтовки. Вся его нижняя челюсть раздроблена, но оружие держать он все еще способен.

Черный откладывает винчестер и вынимает кольт. Пока он целится, его колено пронзает неожиданная боль. Он опускает взгляд и видит, что мальчишка изо всех сил бьет его какой-то палкой с привязанным к ее концу носовым платком.

И в эту секунду раздается выстрел.

Пуля Тормода попадает в бедро Черному, вырывая клок мяса. Но ему повезло — она не задела бедренную артерию, а это бы его убило. Учитывая то, в каком он был состоянии, Тормод совершил последний в своей жизни героический поступок. Припав на одно колено, Черный стреляет и убивает Тормода.

После этого поворачивается и обращается к мальчику на албанском:

— Пошли со мной.

Но мальчик стоит на месте. Он вообще не реагирует. Как будто он не знает албанского языка. Тогда Черный повторяет, на этот раз по-английски. Мальчик опять не двигается с места. Сбитый с толку, но не растерявшийся Черный хватает мальчишку за шкирку и тащит к машине. Из ноги течет кровь. Он открывает бардачок и с помощью иглы и ниток из аптечки зашивает рану. Потом перебинтовывает ногу и делает большой глоток из фляги, которую извлекает из-под пассажирского сиденья. Слезы мальчика уже высохли. Может, он просто в шоке. Но вряд ли это имеет какое-нибудь значение.

По правде говоря, для Черного всегда было загадкой, когда и почему начинаются и сходят на нет эмоции и как они сменяют одна другую. Он больше не имеет ни малейшего понятия об этом. После смерти души загадок не остается. Существуют только проблемы.

Когда Энвер отвечает на его звонок, Черный кратко докладывает:

— Парень у меня. Полиция обнаружит домик. Я скоро там буду. Я ранен. Будьте готовы свалить.

— Мы готовы, — отвечает Энвер.

Черный вынимает из мобильника симку и разламывает пополам. На ее место он вставляет новую.

Удовлетворенный, он захлопывает дверцу и заводит мотор. Меньше чем через десять минут он должен выехать на дорогу, ведущую к летнему домику.

Глава 21

Медленно, шаг за шагом, Донни углубляется в чашу. Чувство равновесия у него не такое, как прежде, ему труднее удержаться на одной ноге, пока он ставит другую. Он все еще довольно далеко от дороги и не видит необходимости пригибаться к земле, но когда будет близко, он поползет.

Внезапно он останавливается.

Рядом с дорогой, ведущей к строениям, он ловит взглядом отблеск металла где-то рядом с канавой. Он опускается на землю, но не подползает ближе, а ретируется к небольшому возвышению и принимает лежачее положение.

Осторожно, не делая резких движений, он достает из-за пояса бинокль и подносит его к глазам. По привычке, наводя фокус, он не пользуется указательным пальцем, чтобы не сбить прицел.

Шелдон не очень хорошо разбирается в мотоциклах, но узнает логотип на бензобаке. Нет сомнений, это сине-белый кружок «БМВ». А ярко-желтый бензобак означает, что байк принадлежит Ларсу.

Мотоцикл валяется в канаве, руль направлен на главную дорогу, прочь от домика, как будто бы он покидал это место.

Рядом с байком никого нет. Ни трупов, ни раненых. Колеса не вращаются, и мотор как будто бы не работает.

Что бы тут ни происходило, оно уже началось.

Нет, его убьет не крайнее физическое напряжение, а выброс адреналина. У него учащенно бьется сердце и лоб уже покрылся испариной — как бы не простудиться и не схватить пневмонию со смертельным исходом. Прохладный бриз, который только что приносил облегчение, теперь стал нести в себе угрозу.

В бинокль Шелдон изучает местность слева от себя. Лес залит светом, но наконец он ловит мелькание чего-то красного. Некогда это был красный цвет спортивного автомобиля и пылающего заката. Но теперь он поблек и стал более спокойным. Благодаря ему летний домик сливается с окружающим лесом и в то же время выделяется на его фоне.

С того места, где он стоит, окон не видно. Сауны тоже. А там прячутся Моисей и Аарон.

Посчитав, что рядом никого нет, Шелдон двигается быстрее. Он знает, что человеческий глаз настроен прежде всего на движение, а уж потом на цвет. Мы не охотники. Мы по природе своей жертвы, и наши чувства контролируют нас, как жертв. Сержант-инструктор разложил это все по полочкам.

Когда мы замечаем движение, наши зрачки расширяются и мы начинаем пялиться как идиоты. Уровень адреналина зашкаливает. Нас охватывает паника, и мы готовимся бежать, но не убегаем. Почему? Потому что мы бегаем недостаточно быстро, зубы наши ни к черту не годятся, когтей у нас просто нет, плаваем мы из рук вон плохо, карабкаться по стенам не умеем, и вообще, мы даже вполовину не так умны, как наивно полагаем. Мы — пища. Но моя задача превратить вас из пищи в морских пехотинцев! Вы даже не представляете себе, насколько это трудно. Я мог бы свинец превратить в золото! С таким же успехом я мог бы превратить свою жену в Риту Хейворт! Единственная причина, по которой я не пытаюсь воплотить ни одну из этих безнадежных, хотя и потенциально благодарных затей в жизнь, состоит в том, что Корпус морской пехоты США не платит мне за те, другие затеи. Мне платят по двенадцать центов в неделю, чтобы я превратил вас из жертв в хищников! Вам известно, как убегающая испуганная жертва становится хищником? Знаете? Я вам скажу как! Вы должны остановиться. И обернуться. И решиться на убийство. Сейчас я научу вас, как это сделать. Ты, Горовиц, что я только что сказал?

Сэр! Жрать или быть сожранным, сэр!

Он должен преодолеть все это расстояние и найти сауну. И при этом не позволить противнику обнаружить себя. Он проделывал такое раньше. Но это было почти шестьдесят лет назад.

Теперь его глаза пропускают всего четверть того света, что они пропускали в молодости.

Стоит ему упасть — и перелом неизбежен.

Высокие звуки остались только в его воспоминаниях.

Что он вообще еще мог услышать? Шорох листьев под ногами врага? Звук вскидываемого оружия? Птицу, чей испуганный полет подсказал бы ему, что он не один?

Он больше не охотник. Он — мечтатель. Вымирающая особь. Бесполезный старик.

— Я вырядился как куст.

— Ну да, так и есть, Донни. Разве не в этом была задумка?

— Кого я пытаюсь обмануть? Самого себя?

— Ты уверен, что ты был снайпером? А не штабным писарем, как ты сказал Мейбл?

— Почему я тогда умею делать маскхалат?

— Ты умен, Шелдон. Ты мог догадаться.

— Нет, тут нечто большее. Мышечная память. Я знаю, как ходить. Я знаю, как надо выглядеть. И эта память — часть меня. Важно не то, что я помню. Важно то, чего я не помню.

— То есть?

— Я не помню, чтобы я оформлял документы.

— Так или иначе, Шелдон, ты здесь. И что ты с этим собираешься делать? Это единственный животрепещущий вопрос.

— Я пойду искать винтовки.

— Ну, если ты так решил, иди.

На подходе к дому есть небольшая лощина. Под листьями земля влажная и прохладная, по ней легче ступать. Еще светло, северное солнце стоит высоко, и всё — деревья, предметы, фигуры людей — отбрасывает лишь короткие тени.

Лощина представляет собой наносное каменистое русло, образованное ледником или рекой миллионы лет назад. Это полезная информация, так как из нее следует, что дальше лощина разделяется на два рукава. Сауна никогда не будет стоять в месте, где собираются паводковые воды. Значит, она не здесь и не по ту сторону от хозяйственных построек. Она находится на возвышенности. Там, где сухо. Выше, за домом.

Я сделаю крюк побольше.

Более молодой человек, возможно, избрал бы путь, лежащий ближе к дому, к которому он теперь подходит по лесу с левой стороны за сотню метров. Более молодой человек, наверное, так беспокоился бы за Рею, что бросился бы на ее защиту безоружным. Но Шелдон давно не молод. Ему не побороть никого в схватке. Ему с трудом удалось разрезать ножом брезентовую сумку.

Когда мы всматриваемся в лесную чащу в поисках источника звуков, мы ищем пробелы между деревьями. Мы смотрим туда, где пробивается свет. Где голубое небо или серебристо-серые облака просвечивают сквозь ветви. Глаза ищут свет, как бы пытаясь вывести нас из темноты дикого леса.

Итак, Шелдон движется среди теней. Он припадает к стволам деревьев. Лежит, притаившись, на земле по несколько минут, сливаясь с лесной подстилкой. Чтобы сохранить равновесие, он опирается на колени и локти, потому что грудь больше не может долго удерживать на земле слабое тело.

Сколько времени прошло?

Примерно час. Сорок минут он потратил на то, чтобы сделать маскировку, и еще двадцать минут он идет. Так ли это? Кажется, что прошло намного больше.

Он бы тут замерз, если бы под брезентовой сумкой не было так жарко. Он должен был надеть перчатки. Ему всегда это внушали. Кожаные — лучше всего. Автогонщики и жокеи всегда надевают перчатки, чтобы они впитывали пот, который мешает удержать поводья и руль. Сталевары и кузнецы тоже носят их. А также садовники и скалолазы.

Такие нежные руки, — прошептала ему однажды Мейбл.

Больше не нежные. Теперь они покрыты мозолями и шрамами. Они кровоточат, и они одиноки. Нынче они редко составляют друг другу компанию. Они стали безразличными. Да и поводов хлопать у них почти не осталось.

Большинство ребят в его подразделении имели привычку отрезать от перчатки указательный палец и надевать его отдельно. Правда, так можно было потерять его и палец бы мерз — такое иногда случалось. Все они понимали, как важно носить перчатки. Это был наилучший способ сохранить тепло и гибкость рук. Солдаты берегли руки, как хирурги. По той же причине скрипач или пианист ни за что не схватится за горячую кастрюлю, стоящую на плите.

Ребята снимали кожаный напальчник непосредственно перед стрельбой.

Шелдон оглядывается назад. Он впечатлен тем, какое расстояние ему удалось пройти. Все-таки то, как человек одет, влияет на его возможности. Солдат в форме кажется выше ростом. Белый халат придает веса словам врача. А снайпер подбирается тихо. И незаметно. Всё ближе.

Красный дом движется, как солнце вдоль горизонта. Он выследил его на фоне небесных пустот леса. И теперь он приближается с краю по правой стороне. Дом больше размером, чем ожидал Шелдон. Он всегда представлял его себе хибаркой с единственной комнатой, грубо срубленной из сосны, с крутой крышей. Этакий сарай или собачья будка посреди пустынной тундры, которая не оттаивает даже летом.

В реальности он оказался больше. Шелдон прикидывает, что дом, должно быть, одноэтажный, с двумя спальнями и чердаком. Метров сто двадцать. Он слегка приподнят над землей — скорее всего, это сделано, чтобы уберечь дом от зимнего снега и весенних вод, — так что под ним можно проползти.

К входной двери ведут две ступеньки. Шелдон стоит слишком далеко и не может разглядеть следы, но и так нет нужды проверять. Люцифер возвращался к «тойоте» из леса, а следы господ Яблока и Лесоруба шли только в одном направлении. Больше идти им было некуда. Они находились внутри. Перевернутый байк в овраге свидетельствовал о том, что Рея и Ларс тоже здесь.

Чуть дальше — что это? Он всматривается в бинокль. Прямые углы, ровные линии… Это точно дело рук человека. Какое-то строение метрах в ста от дома. Шелдон осторожно ступает меж кустиков черники и упавших березовых веток. Обходит дохлого барсука и благодарит Бога, что рядом нет ворон, которые карканьем выдали бы его присутствие.

Да, вот она, сауна, которую он себе представлял. В ней с легкостью поместятся полдюжины человек и там можно сушить дрова. Внутри есть бадья с холодной водой, которую плещут на горячие камни для пара. Здесь белокожие тела разогреваются до красноты, как щеки проститутки после хорошего перепихона.

Шелдон подступает к сауне сзади, чтобы его не было видно из дома. Он впервые выпрямляется в полный рост и чувствует, как спину пронзает острая боль.

Дверь находится с противоположной стороны и смотрит на дом. Но в задней стене есть маленькое оконце, в которое можно заглянуть.

Внутри темно, но что-то разглядеть можно. В двери вырезано круглое окошко, через которое проникает достаточно света, чтобы он мог рассмотреть, что находится в сауне. Вдоль трех стен стоят лавки. Хотя очаг не горит, Шелдон чувствует запах дров. Этот запах напоминает ему о забавах молодости. Ощущение наплывает, как непрошеный гость. Он тут же делает попытку подавить его, но от воспоминаний, вызванных запахами, отделаться трудно.

Будут ли люди хранить оружие в таком месте? Точно не будут. Патроны, конечно, не вспыхнут при температуре парилки, иначе на Ближнем Востоке не было бы оружия. Но чувствительное дерево может деформироваться, а металл — расшириться, отчего нарушится точность настроенного инструмента.

Тогда где же винтовки?

Еще некоторое время Шелдон продолжает смотреть в заднее оконце, но в голову ему так ничего и не приходит.

— Как дела?

— Билл?

— Я.

— Не могу найти винтовки.

— А где ты искал?

— Ну, смотрю тут в окно.

— Да, ты хорошо поискал. Можно сворачиваться.

— Ну ладно, умник, что ты предлагаешь?

— На самом-то деле, предлагаешь ты. Если в сауне слишком жарко, значит, они не в сауне.

— То есть они вне сауны.

Они там, где дрова!

Шелдон идет налево и выглядывает из-за угла. Он видит дом, но уверен, что из дома его не видно. И там, как и сказал Билл, есть второй сарайчик. Без окон. Метра два с половиной в высоту, меньше двух метров в ширину и метр в глубину. Скорее шкаф, чем сарай. В этих краях, если учесть, что это не ферма, небольшие строения можно принять за что угодно, только не за постройку для хранения инструментов и дров. Это абсолютно неприметное место, которое не привлечет ничьего внимания.

Тут хорошо прятать оружие, заключает Шелдон. Там может быть холодно, но риск, что оружие будет украдено, гораздо меньше, чем если хранить его в доме. Всегда есть риск несчастного случая. Вот почему Шелдон, вернувшись после Кореи, не держал в доме оружия. Не считая древнего пиратского пистолета, с которым Саул играл в антикварной лавке.

А у Билла был списанный мушкет, и когда эти двое затевали свои игрища, работать становилось невозможно.

На двери сараюшки висит старомодный замок, прикрытый красным резиновым кожухом. Очень кстати замок оказывается открытым. Его скоба лишь вставлена, но не заперта на ключ. Едва ли имеет смысл гадать, почему это так. Ему надо попасть внутрь. Одна надежда, что никто не залез туда раньше него и не забрал то, что ему так нужно.

Дверные петли расположены справа — значит, она открывается в сторону дома. Внутри темно, тепло и так тесно, что впервые за день Шелдон начинает ощущать собственный запах. Его тело воняет, он испачкан землей и грибами, покрыт пометом птиц и червей. Он весь, каждая его часть сливается с почвой — кроме голубых глаз, которые улавливают узкие лучи света, проникающие сквозь щели в крыше.

Он видит грабли и три разнокалиберные лопаты. Застывшую от долгого забвения кисть для краски, моток веревки, некогда надежной, но слишком долго провисевшей рядом с канистрой, полной бензина. Есть еще мишени и рыболовные снасти. На полке над ним торчит кожаный футляр в половину длины винтовки.

Шелдон тянется за футляром, старается ничего не задеть, снимая его. Он тяжелее, чем кажется. Или, может, просто Шелдон слишком ослаб.

Он хочет поскорее уйти отсюда, но понимает, что ружье без патронов — вещь бесполезная. Если его тут застукают, он погибнет без боя. Но, с другой стороны, выходить только для того, чтобы собрать винтовку и потом вернуться обратно, еще более рискованно. Все нужно сделать на месте.

Осторожно, чтобы ничего не уронить, Шелдон кладет футляр на пыльный пол, прислушиваясь к звукам снаружи. Футляр старый, с кодовым замком, открыть который можно, набрав с помощью колесиков три цифры. В 1960-е годы был принят код 007, в честь Джеймса Бонда. Шелдон набирает его, но мимо. Производители обычно ставят код из трех нулей, но эта комбинация также на срабатывает.

— На это можно убить весь день, — замечает Билл.

Почему рядом всегда Билл? Почему не Мейбл?

Или не Саул? Не Марио? Или не кто-нибудь, кого Шелдон встретил на шоссе? И почему он вечно одет, как тот пьяный ирландский сосед-ростовщик?

— Я думал, он тебе дорог.

— Был дорог, и мне его не хватает. Вот поэтому мне и не нравится, что ты вырядился, как он. Ты там закончил кусты жечь? Хочешь стать ирландцем?

— Давненько мы не беседовали. Я скучаю по нашим разговорам.

— Я ничего нового тебе не скажу. И если кто-то и должен кое-что объяснить, так это ты. Так что отвали, я занят.

Шелдон молча переворачивает футляр петлями к себе и просовывает лезвие ножа под одну из них. Потом подкладывает под лезвие камешек, создав тем самым точку опоры, с силой надавливает на рукоять и успешно срывает петлю.

Он проделывает то же самое со второй петлей, та поддается без сопротивления.

Ему хочется посмотреть на часы.

Понимая, что крышка может заскрипеть, он приподнимает ее. К его удивлению, в футляре только одно ружье.

— Ты кто — Моисей или Аарон? Ущербный или тот брат, который добрался до земли обетованной?

Шелдон достает винтовку из футляра, ощущая ее вес. Он не держал в руках оружия несколько десятилетий. И не собирался впредь. Но вот, одетый в импровизированный маскхалат, сидя в пыльном сарайчике, он явственно ощущает себя тем, кем некогда был.

Это седьмая модель ремингтона калибра 25 миллиметров, который не слишком хорош для особо точной стрельбы, как считает Донни. Патроны, по идее, должны храниться отдельно, но Ларс, очевидно, счел место схрона и наличие замка на футляре достаточно надежными. Шелдон находит пять патронов калибра 0,308 для винчестера, которые на вид и на ощупь кажутся знакомыми, потому что они примерно того же размера, что натовские патроны 7,62 миллиметра. Они похожи на те бутылочной формы бесшляпочные патроны, которые он выпускал — по триста штук в сутки — на Нью-Ривер.

Однако ремингтон — это однозарядное ружье со скользящим затвором. Именно такое, скорее всего, приобретут отец и сын. Ничего экстраординарного. Просто доброе ружье с ореховым прикладом и прицелом от «Бауш энд Ломб» для охоты на оленя.

Донни собирает ружье, открывает затвор и отводит его назад. Он хорошо смазан и движется мягко. Шелдон пальцем проверяет патронник и, убедившись, что патрона там нет, заряжает винтовку, нажимает затвор, твердо, но спокойно.

Поставив ружье на предохранитель, он берет оставшиеся четыре патрона и три из них кладет в нагрудный карман пиджака под маскхалатом. Четвертый засовывает за правое ухо.

Шелдон в последний раз осматривается в поисках пропущенных зацепок или второго ружья. Бумажные мишени, манки для уток, пара снегоступов, лыжи, непонятные бечевки с разноцветными концами, свисающие с крючка, пустой тубус, в котором, возможно, переносили архитекторские чертежи, и две старые теннисные ракетки.

Он раздумывает, стоит ли сложить и убрать на место футляр, и решает, что эти несколько секунд не будут потрачены впустую. Он не привычен к подобным кризисным моментам, не понимает, как надо действовать в ситуации с заложниками. Будучи снайпером, он работал один или с наводчиком. После выброски он должен был добраться до места назначения — это время в задании, как правило, не учитывалось, — и занять позицию. Он не носился туда-сюда, словно ужаленный, как это ему приходится делать сейчас.

Теперь, когда Донни замаскировался и вооружился, к нему возвращается самообладание. Он больше не потеет, в пояснице перестает стрелять. И даже движения рук становятся более свободными.

И в этот момент цель операции меняется.

Выйдя из сарайчика, он замечает две фигуры, направляющиеся к входной двери дома со стороны хозпостроек.

Одна фигура высокая, другая — маленькая. Высокий, похоже, тащит или тянет маленького. До них через кусты и деревья больше ста пятидесяти метров.

Когда он последний раз пил воду? Могло это быть утром? Нет, он пил, когда они ехали в грузовике охотников.

Не разгибая спины, он скользит по тропинке к дому. Угол плохой. Ужасный. Он движется перпендикулярно своей потенциальной цели, давая ей возможность засечь его движение. Они сходятся по одной и той же кривой. Донни находится ближе к дому и может оказаться там раньше. Но у него не будет времени сориентироваться. И он окажется без прикрытия. К тому же он не имеет понятия о том, что представляют собой те двое.

Но тут он получает неожиданный подарок. От границ Лапландии налетает арктический бриз, неся с собой запахи можжевельника. Деревья вокруг него начинают качаться и шелестеть — это в данный момент очень кстати.

В полусотне метров от дома слой почвы тоньше, и Шелдон понимает: всё, пора. Он падает на живот и перекатывается влево от тропы, где почвы совсем нет и земля не так утрамбована, как на тропе. Он затаился и поправляет свой маскхалат.

Определив направление ветра и угол падения солнечных лучей, он занимает позицию, готовит винтовку к стрельбе и проверяет прицел.

Он бы сейчас не отказался от наводчика. Хэнк, который так и не научился хорошо стрелять, был назначен в наблюдение, где неожиданно проявил большие способности. Отчасти потому, что был добродушным легковером, который делал, что ему велели, а отчасти потому, что, в отличие от Марио, ему не хватало ума подвергать сомнению то, что он делал.

Хэнк отлично мог определить дистанцию и подсказать параметры выстрела. И, несмотря на свою придурковатость, когда начиналась работа, он молчал как рыба.

Но Хэнка здесь нет, и Донни должен сам рассчитать выстрел.

Высокий, ничем не примечательный мужчина в черной кожаной куртке. Он несет винтовку рычажного действия, держа ее по центру тяжести, непосредственно перед ствольной коробкой.

Маленький — это Пол.

Шелдон зажмуривается. Он жмурится так сильно, что в глазах начинают вспыхивать яркие пятна. Он пытается перезагрузить свой мозг.

Он мигает раз, другой, чтобы уж наверняка убедиться в том, что да, мальчик все еще там.

Теперь у него есть выбор, но в любом случае он проиграет. Если он выстрелит в незнакомца и каким-то образом выманит Пола в чашу, он может спрятать его под своим маскхалатом и дожидаться полицию. Но, сделав это, он подставит Рею и Ларса. Те, кто находится сейчас с ними в доме, услышат выстрел. Потом они обнаружат тело. И месть не заставит себя ждать.

Шелдон наводит прицел на Пола и разглядывает его. Мальчик плакал — у него красное припухшее лицо. Веллингтоны весело синеют на фоне пожелтевшей летней травы, растущей вокруг хозпостроек. Шапки с рогами нет. А звезда Давида больше похожа на мишень или провокацию, чем на шуточный жест неповиновения.

Он явно не желает идти со своим попутчиком, и на его лице впервые читается гнев. Парень уже на грани. Ему все еще не сказали, что его матери больше нет в живых.

О судьбе охотников Шелдон боится даже подумать.

Выстрелить становится легче. Они движутся прямо на него. В направлении дома. Донни снимает предохранитель и наводит прицел между глаз мужчины. В нем не чувствуется злости. Он шагает молча и его, кажется, не расстраивает то, что Пол отказывается идти. Он просто тащит мальчишку за собой.

Теперь Донни целится мужчине в грудь. Оружие ему незнакомо. Он не знает, как реагирует патрон, насколько хорошо откалиброван прицел, почищен ли ствол.

Лучшее, что он может сделать, это выстрелить в центр массы и надеяться на то, что рука не дрогнет, что винтовка сработает и Пол прибежит, когда он его позовет.

Или, если выражаться точнее, что Пол побежит в сторону чащи, когда услышит, что его зовут чужим ему именем на чужом языке, и это делает человек с ружьем, одетый как куст.

Это неудачный план.

Донни делает вдох. Второй вдох не такой глубокий, как первый, и он выдыхает наполовину. Хэнка рядом нет, и он сам еще раз проверяет направление ветра. Оценивает походку цели, расстояние до нее и время, за которое пуля преодолеет расстояние, чтобы попасть прямо в сердце в нужную фазу шага.

Шелдон занял позицию. Время начинает казаться вечностью.

Уверенность в себе возвращается к нему.

Наступает момент спокойствия.

И в этот самый момент Донни нажимает на спусковой крючок.

Глава 22

Ты ведешь машину, как старая бабка, — говорит Сигрид Петтеру. Они проезжают заправку «Эссо» в центре Конгсвингера.

Потирая лоб, она смотрит на дорогу и мечтает о том, чтобы та быстрее улетала из-под колес «вольво».

По радио уже сообщили о выстрелах на второстепенной дороге около бензоколонки.

— Я не могу ехать быстрее. Я вообще так быстро не езжу.

— Тебе надо еще раз пройти тест на вождение.

— Нас по второму разу не тестируют.

— Я отражу это в своем рапорте.

— Не надо грубить.

— Я волнуюсь.

— По крайней мере, ты оказалась права, — говорит Петтер.

Это неуместное замечание успокоиться не помогает. Патрульные прибыли на дорогу пять минут назад. В перестрелке выжил только один, раненный в спину. Он находится в критическом состоянии, и его переправляют на вертолете в Осло. В полицейский участок позвонила проезжавшая мимо женщина, как только пальба прекратилась. Через несколько минут об этом доложили Сигрид.

Пока Петтер маневрирует в потоке машин, Сигрид достает из-под сиденья голубоватую бутылку воды «Фаррис» и делает большой глоток. Она представляет себе летний домик и окружающую его местность — грунтовую дорогу, ведущую к тропинке до дома, и простирающееся перед ним поле.

— Как они прибудут? — спрашивает она Петтера.

— Спецназ?

— Они прибудут по воздуху?

— Они долетели на вертолете так близко, насколько это было возможно, чтобы преступники не услышали шум мотора. Дальше пойдут пешком.

Петтер не смотрит на нее. Его глаза, не отрываясь, следят за дорогой: здесь могут вылетать мячи, за которыми неизбежно выбегут дети, а водители машин, проезжающих перекрестки, как идиоты, строчат эсэмэски.

— Скоро, — говорит он.

Раздается щелчок — отдаленный, но безошибочно узнаваемый. Это звук осечки. Черный знает этот звук. Если его повторять, то можно повредить ударник, так что он не злоупотребляет этим. За свою долгую жизнь он слышал этот щелчок бесчисленное множество раз.

Звук раздался из леса. И это не был сухой треск хрустнувшей ветки. Этот звук отличается от шелеста листвы или приглушенного стука кости. Он четкий. Металлический. Резкий. Он имеет отношение к войне.

Черный замирает, крепко держа мальчонку за руку. Нет, он не парализован страхом. Он пытается определить источник звука. Ему хотелось бы услышать его еще раз, чтобы понять, откуда он исходит.

От красного дома, нелепо выделяющегося на фоне пыльных тонов позднего лета, его отделяют каких-нибудь двадцать метров.

Вслед за ним останавливается мальчишка. Он хмурится и пытается вырваться из рук своего похитителя, но больше из самозащиты. Так может реагировать собака, которая вдруг набрасывается на свою цепь и начинает ее грызть, издавая глухое рычание. Мальчик не понимает, почему они остановились. Он просто хочет освободиться и убежать.

Есть звуки, и необязательно произнесенные вслух, которые означают конец всему. Когда вам сообщают, что все потеряно навсегда. Например, сообщение о смерти близких.

Звук ударника, бьющего по патрону, который не выстреливает, относится к таким звукам.

Это звук потерянной надежды. Конец истории.

Может быть, для кого-то осечка — это всего лишь резкий щелчок. Но для Шелдона она громче, чем монета, падающая в пустой бассейн в ночной тишине. Она раздается на километры вокруг. Она сообщает всему миру о его местонахождении. О том, что он делает и почему.

Его цель прекращает движение. Он явно услышал осечку. Мальчику этот звук незнаком и не беспокоит его, но мужчина понимает, что произошло. Это написано у него на лице. Ошибки быть не может. Он повернулся и всматривается в лес.

Донни затихает. Он должен замереть. Так выживает снайпер, когда отступление невозможно. Он полагается на безопасность своей позиции. Доверяется маскировке и ждет, когда цель уйдет. Чертово ружье, похоже, неисправно.

Моисей. Ущербный сын.

Но Шелдон поступает иначе.

Как можно тише он поднимает затвор и отодвигает его назад, пока не чувствует сопротивление патрона. Если он дернет слишком сильно, круглый патрон выскочит, полетит направо от него и с шумом упадет в листву. Поэтому он левой рукой тянется через казенную часть и отпускает затвор назад, пока не появляется кончик патрона.

Отложив невыстреливший патрон в сторону, он достает тот, что у него за ухом, и перезаряжает ружье. Затвор вперед, потом вниз. Предохранитель снят. Он снова прицеливается и — без паузы, не задумываясь и не сомневаясь, — стреляет.

Опять. Отчетливый звук холостого выстрела. Как странно это слышать. Что это? Кто-то с ним играет? Черный смотрит в сторону леса. Теперь он всматривается дальше. Приглядывается к деревьям, где мог засесть снайпер. К корням деревьев. Он уже делал так раньше. Но ничего не видит. Никого там нет.

Но он не слышит и пения птиц.

— Так, идем дальше, — говорит он мальчику по-английски и тянет его за собой. Они приближаются к двум ступенькам у входа. Он не стучит в дверь. Поворачивает ручку и шагает в темную прихожую. По мере того как его глаза привыкают к сумеркам, он различает знакомое лицо.

— Мы не одни, — сообщает он Энверу.

Затем входит в дом, ведя за собой мальчика, и прикрывает дверь.

Все это происходит стремительно, и Шелдон вновь остается один. Все, кто ему дорог, сейчас находятся внутри этого красного дома. А он, беспомощный старый еврей, лежит, весь в дерьме, на жесткой христианской земле, которая про него ничего не ведает, не знает, о чем он мечтает, не слышала его песен.

У него больше нет ничего. Ни цели. Ни задачи, которую он должен выполнить.

Под самый конец я оказался сбит с толку.

Он вспоминает холодные воды Желтого моря — на его поверхности плавали золотые песчинки пустыни Гоби. Он проникает на лодку и гребет с решительностью эллинского воина. Он помнит настрой служить высшей цели. Потом он познал успех и спокойную славу человека, которому его страна вручает медаль. А нынче, этим летним днем, он доставил своих близких прямо в лапы убийц. Свою внучку и ее достойного мужа. Свою соседку. Ее сына.

Каким же я был идиотом, решив, что я все могу. Что смогу бросить вызов судьбе. Ведь именно это убило моего сына. Я считал себя человеком действия. Но я обычный мечтатель.

Он вспоминает анекдот. Правоверный еврей умирает и предстает перед Господом. Еврей обращается к Нему: «Можно мне задать вопрос?» Господь видит смущение на его лице и проявляет милосердие: «Можешь». И мужчина интересуется: «А это правда, что евреи — избранный Тобой народ?» Господь обдумывает вопрос. «Да, — отвечает Он. — Это так». Мужчина кивает, разводит руками и просит: «А не мог бы Ты избрать кого-нибудь другого?»

Я глупый старик, и от меня один вред. Мне так жаль. Я не могу выразить, как мне жаль.

— Ты это со мной разговариваешь? — спрашивает Билл.

— С какой стати мне с тобой разговаривать?

— Мне так показалось.

— Я не желаю говорить с тобой. Мне нечего тебе сказать. Перед тобой я ни в чем не виноват.

— Хорошо.

— И мне не нравится идея о том, что Бог — ирландец.

— Ты не первый так говоришь.

— Я не хочу умирать в одиночестве.

— Ты и не умрешь.

Встав на четвереньки, Шелдон ползет вдоль тропинки, ведущей от сауны к дому. На углу здания он поднимается в полный рост. Раздавленный и спекшийся, он тащится к двери, за которой исчезли Пол и его похититель. В правой руке он зажимает нож. Ему не страшно. Он знает, что за дверью его ожидает смерть. Там, внутри, вся его семья. Там прекрасная женщина, во чреве которой еще вчера зрело дитя — продолжение его рода. В тот день он сидел, как король на троне в своем северном царстве, и трепался о давно минувших днях.

Это называется деменция, Шелдон, сказала ему Мейбл.

Так и есть, моя королева. Так и есть.

Приблизившись к двери, Шелдон Горовиц выпрямляется во весь рост. Он делает глубокий вдох, поворачивает ручку и распахивает дверь.

— Заворачивай, заворачивай, — командует Сигрид. Голова у нее горит, но больше не пульсирует.

Петтер выкручивает руль. «Вольво» выезжает на ту самую дорогу, на которой несколько часов назад охотники на своем грузовичке торговались с Шелдоном по поводу лески и иголки.

— Выключи фары, — шепчет Сигрид, как будто кто-то может расслышать ее голос за гудением дизельного двигателя. — Встань за тем «мерседесом».

Она сообщает о своем местонахождении по рации. Все в участке сейчас ждут от нее новостей. Но ничего пока не происходит. И ей нечего добавить.

— Хочешь, чтобы я заблокировал дорогу?

— Я хочу, чтобы ты проехал как можно дальше по грунтовке.

— Но это же не внедорожник.

— Нет. С какой стати ему быть внедорожником?

— Мне кажется, нам не стоит соваться туда первыми, — говорит Петтер.

— А я думаю, кто-то должен там сейчас появиться, — отвечает Сигрид. — Поезжай, пока не кончится дорога или не развалится машина. Это приказ.

Петтер въезжает на дорожку, по которой Ларс ездит только на мотоцикле. Включает первую передачу. Машину трясет и подбрасывает. Он катит, как по гоночной трассе. Они прорываются вперед, и им обоим приходит в голову одна и та же мысль. Сигрид озвучивает ее первой:

— Если в этой машине сработают гребаные подушки безопасности, я устрою вторжение в Швецию. Помоги мне, Господи!

— Вон там. Она выходит на поле, которое мы видели на карте.

— Я не вижу никакого движения. Ты что-нибудь видишь? Где все?

— Сейчас действует режим радиомолчания. Я не могу проехать между этих деревьев.

— Тогда стоп. Дальше мы идем пешком.

В доме темно. Шелдон держит левой рукой сломанное ружье так, как это делает английский лорд, возвращаясь с утиной охоты. В правой руке у него нож. В прихожей он видит обувь, шарфы, шапки, куртки, удочки и коробку со свечами. Больше он ничего различить не может. Да это и не имеет значения. Физическое окружение его больше не волнует. Теперь он не Донни, молодой солдат с зеленых полей западного Массачусетса, который станет потом нью-йоркцем, мужем и никчемным отцом. Он больше не тот, кем был во время войны. Не тот, кто боролся за свое место под солнцем. Нет, оказавшись тут, в этом идиотском облачении, он становится тем, кем должен быть.

Глядя в темноту, он говорит громко и отчетливо, так, чтобы ни у кого из присутствующих не оставалось ни малейших сомнений насчет сказанного:

— Я — генерал Генрик Горовиц Ибсен. Вы окружены.

Глава 23

Когда объявляется генерал, Гждон проверяет пистолет Черного в гостиной, которая соединена с прихожей и находится около кухни. Бурима бросает в жар, и он хватается за нож. Энвер изумленно смотрит в кухню.

Он обращается к Черному по-албански:

— Ты ведь сказал, что вы были не одни.

— Так и было.

Энвер ухмыляется. У Черного в руках ружье, с которым он пришел. У Энвера на поясе нож.

— Мне заняться им? — спрашивает Черный.

— Останься с девицей. Она может нам понадобиться для переговоров.

— Что нам делать?

— Я с сыном отправлюсь в Швецию. А вы здесь сделаете все, чтобы мне это удалось.

Пот заливает Буриму глаза, и, когда Энвер произносит эти слова, ему хочется, как ребенку, уткнуться в шею Адриане, разрыдаться, отказаться от каждого своего слова, от всех глупостей, которые он говорил. Сказать ей, что она была права во всем. Признаться, что все пошло не так, что он, дурак, воспринимал все как игру. Это казалось ему абсурдом, сном, бредом. Он барахтался в мире, где все было ему чуждо, и не ожидал, что нечто подобное вообще произойдет. Что все это зайдет так далеко.

— Я пойду, — вызывается Бурим, и прежде чем кто-нибудь из троих успевает что-то сказать, устремляется в кухню.

В пять шагов он огибает кухонный стол и, увидев Шелдона, падает перед ним на колени, умоляя по-английски:

— Отпустите меня. Пожалуйста. Отпустите меня.

— Сдайте оружие.

— Я не вооружен.

— С девушкой все в порядке?

— Да. Пожалуйста, отпустите меня.

— Где она?

— Тсс. Она в гостиной. Пожалуйста. Отпустите меня. Пожалуйста.

— Хорошо. — Шелдон отступает в сторону.

Бурим вскакивает и оглядывается. Он долго пробыл в доме. Его глаза привыкли к темноте. Он видит не только тени. Он видит, как зло собственной персоной выходит из-за угла. Сейчас Бурим побежит домой. И попросит прощения за все содеянное.

Он распахивает дверь, соскакивает со ступенек и бежит. Он вкладывает в бегство всю энергию своего молодого тела. Им движет страх и необходимость. Он достигает дорожки, где накануне они догнали мотоцикл, на котором пытались сбежать норвежец и американка. Он отправится в центр города и сдастся полиции. Он будет просить о пощаде, он примет наказание и постарается стать таким человеком, каким его всегда хотела видеть Адриана.

Выйдя из машины, Сигрид и Петтер направляются к дому, и тут перед ними возникает молодой человек с огромным ножом. Он быстро бежит прямо на них. Сигрид поднимает пистолет и целится.

— Стой, стрелять буду, — кричит она по-норвежски.

Но Бурим не понимает этого языка.

— Стой, стрелять буду, — предупреждает Сигрид во второй раз.

Бурим слишком боится остановиться и продолжает бежать. Он даже не помнит, что в руке у него нож, и ему не приходит в голову бросить его. Он не осознает, где находится.

Сигрид стреляет, и Бурим падает.

Услышав выстрел, Шелдон смотрит на часы. Двадцать минут третьего. Для него это ровным счетом ничего не значит. Как это может повлиять на происходящее?

Однажды такое уже было. Саулу было двенадцать лет, стояло лето, они находились в Нью-Йорке. На Юнион-сквер ожидалось какое-то важное событие — не для него, а для Саула и его друзей. И Саул должен был немедленно выйти за дверь.

Но Шелдон что-то замечает краем глаза. Тогда тоже было примерно двадцать минут третьего, Мейбл начинала накрывать стол к обеду, Шелдон начищал всю черную обувь в доме.

И вдруг он мельком увидел на руке Саула часы. Сейчас, поворачивая за угол и направляясь в гостиную, где сидит его внучка, он вспоминает эту сцену. Он не может сказать, что это были за часы, что очень странно — ведь он устроил такой скандал из-за них.

— Эй, ты куда собрался? — спросил тогда Шелдон.

Саул затормозил и принялся со скоростью пулеметной очереди объяснять, так что Шелдон сразу понял, что он говорит правду, и тут же пожалел, что спросил его. На самом деле, какая разница?

Прерывая Саула, он поднял руку и сказал:

— Да-да. Хорошо. Что у тебя на руке?

Саул опустил глаза, словно это был вопрос с подвохом.

— Часы.

— Мои часы.

— Ну да. Что из того? Я их все время ношу.

— Но ты все еще должен спросить разрешения.

— Да я все время их ношу! Я всегда спрашиваю разрешения, и ты всегда говоришь да. Можно я пойду?

— Не так шустро. Спрашивать — это важно. Каждый вечер после ужина я спрашиваю у мамы, хочет ли она, чтобы я помыл посуду. Она всегда отвечает утвердительно, и тем не менее я спрашиваю снова и снова.

— Это не то же самое.

— Почему?

— Ну, не знаю. Просто не то же самое. Можно мне идти?

Саул. Мой сын. Он переиграл меня в двенадцать лет. Но не смог переиграть, когда это было действительно нужно.

Шелдон входит в гостиную.

Они его уже ждут. Их трое: тот, которого он не смог пристрелить, второго он никогда не видел, и еще один, из «мерседеса». Шелдон смотрит на их обувь.

— Вы окружены, — говорит Шелдон. — Сдавайтесь. И отпустите женщину, мужчину и ребенка. Может быть, вам сохранят жизнь.

Энвер внимательно всматривается ему в лицо. Шелдон чувствует, как он пытается пересмотреть его. Связать воедино то, что находится под слоями материи, ветками и этой бравадой. Шелдону почти удается преуспеть в своем спектакле, но его выдает возраст.

— Я знаю тебя, — заявляет Энвер.

— А я знал тебя еще до твоего рождения.

И в этот момент Рея все поняла. Шелдон стоит прямо перед ней, но она не узнает его. Она не узнала бы его, будь он в халате, тапочках и с кружкой в руках, потому что этого не может быть.

— Дед?

— Рея, — отвечает он.

Ларса тут нет, и Шелдон опасается, что его нет в живых.

Мальчик, целый и невредимый, стоит в углу. Он, как всегда, слишком подавлен происходящим, чтобы разговаривать.

— Дедуля! — вопит она.

Энвер сейчас заберет ребенка и уйдет. Но перед этим он собирается убить старика.

Он наступает на Шелдона, тот отходит назад. Роняет ружье и в последней отчаянной попытке защититься поднимает нож. Он намерен вонзить его в горло Энверу, но ему не хватает сил. С возрастом не поспоришь. Он доблестно бросается на грудь Энвера, но промахивается.

Удар Энвера мощный и умелый. Он вспарывает Шелдону левую сонную артерию и грудную клетку.

Шелдон хватается правой рукой за горло, шатаясь, делает несколько шагов на кухню и падает на стол.

Сделав дело, Энвер загребает парня, который теперь начинает орать, перехватывает его поперек тела и выходит в заднюю дверь. Мальчишка оглушительно вопит, и Энвер по-албански приказывает ему заткнуться. Но мальчик не успокаивается.

Его вопли не стихают, когда Энвер волочет его к припаркованному за домом квадроциклу, на котором они отправятся в Швецию.

Крики продолжаются, когда рядом мелькает мужчина в черной форме с маленькой черной винтовкой.

Он продолжает вопить, когда видит, как Ларс Бьорнссон с луком в руках, словно призрак, возникает из-за большой березы и выпускает карбоновую стрелу прямо в сердце чудовищу.

Шелдон больше не может определить, что он видит и слышит.

Жизнь, в чем бы она ни заключалась, покидает его. Может быть, это Рея вскочила и выпихнула в окно того типа, которого Шелдон не смог пристрелить. И каким-то образом, пока она это проделывала, его грудь разорвали беззвучные выстрелы, прилетевшие в окно. Не проронив ни единого звука, мужчина, спокойно стоявший в углу с пистолетом, замертво упал на пол.

И может быть, Рея бросилась к нему и, приподняв, потащила к двери, приговаривая: «Дедуля, дедуля».

Может быть, они вместе вывалились из дома, их тела упали на прохладную землю, заливая ее кровью старика.

Но что он точно видел, так это свет — яркий и прекрасный.

Появляется женщина. Она одета в униформу, у нее доброе лицо. Он предполагает, что она медсестра. Он видит снующих вокруг мужчин в темных одеждах. Наверное, это больничные санитары. Медсестра улыбается ему. С таким теплом и любовью улыбаются, когда сообщают хорошую новость.

Наверное, Мейбл уже родила. Все кончилось.

Шелдон протягивает руку и дотрагивается до щеки Сигрид.

— Мой сын. С ним все в порядке? Он хорошо себя чувствует?

— Ваш сын чувствует себя отлично, мистер Горовиц. Все замечательно.