Усмешка тьмы

7: Тотемы

Мы доходим почти до конца улицы, поравнявшись с заправочной станцией, а ночное небо прорезает малиновая кромка заката, когда я окликаю:

– Марк, нам не обязательно так спешить.

Он продолжает идти, словно увеличенные буквы в середине вывески «Фрагойла» поторапливают его, и возражает мне вполоборота:

– Ты же говорил совсем другое.

– Нет, я говорил, что мы не должны до последнего момента сидеть перед видаком. Раз уж мы уже вышли, на представление никак не опоздаем, – возражаю я, поравнявшись с Марком на обочине. – Я не старая кассета, не нужно меня ускорять.

Он оглядывается на меня через плечо.

– Это было бы забавно, – говорит он, не отводя взгляда.

Но не его слова заставляют меня вздрогнуть.

– Марк! – ору я, но не успеваю еще закончить его имени, когда он ступает на дорогу.

Его маленькое тело вспыхивает, охваченное направленным на него ярким, словно от прожекторов, светом. Это фары грузовика, надвигающегося на Марка с громким ревом. Я нахожусь слишком далеко, чтобы оттолкнуть его с дороги, но что можно крикнуть ему, чтобы помочь? Я ужасно боюсь, что блеск и шум надвигающейся погибели скуют его движения, но в ту же секунду Марк уворачивается от грузовика буквально в ярде от удара и падает на дорогу.

К тому моменту, как я добираюсь до противоположного тротуара, он уже бежит вверх по холму, мимо бензоколонки.

– Марк, – окликаю я его, сжимая ладони подмышками.

Он останавливается, при этом упав на корточки, готовясь, видимо, к следующему этапу гонки.

– Чего?

– Вернись сюда. Мы никуда не пойдем, пока ты не выслушаешь меня.

Он плетется по тротуару между входом и выходом со станции.

– Что? – бормочет он.

– Хочешь меня вывести, Марк?

Он бросает на меня взгляд и хихикает.

– Ты как бабушка. Она вечно говорит, что ее хватит удар из-за меня.

– Ты этого почти добился, но дело не в этом. Хочешь, чтобы мы с твоей матерью расстались?

– Но вы ведь не собираетесь?

Свет, льющийся с бензоколонки, преображает его лицо, и оно кажется таким бледным, что невольно наводит на мысль о клоунских белилах.

– Разве ты не любишь меня? – с мольбой произносит он.

– Я просто не одобряю то, что ты только что сделал. Если Натали доверила мне присмотреть за тобой, а ты так ведешь себя, то вряд ли она захочет снова иметь со мной дело.

– Ты ведь не расскажешь, правда? Мы же поклялись не жаловаться друг на друга.

– Эта история останется между нами, если больше ничего такого не произойдет. Договорились?

– Да, – выпаливает Марк, которому не терпится снова отправиться в путь. Шарух наблюдает за нами из окна магазина при бензоколонке, и я думаю, станет ли он жаловаться, что я впустил Кирка. Возможно, его остановит тот факт, что я не его штатный работник. Пока он не подкараулил меня, я быстро следую за Марком.

Через минуту мы уже у Ройал Холлоуэй. Длинный пятиярусный кирпичный фасад с башенками над воротами так ярко освещен, что резко выделяется на фоне ночного неба, погружая в атмосферу французского замка. Длинноногие тени, такие же высокие, как дымовые трубы, тихо бродят вокруг здания, но не успеваю я рассмотреть их обладателей, как стена преграждает мне обзор. Марк вырвался далеко вперед, так что к тому времени, как я дошел до конца стены, он уже пересекал проселочную дорогу. Пока я перехожу, две клоунские физиономии появляются перед ним из сумрака. Одна из них находится явно намного ближе к земле, чем должна быть, но я сразу понимаю, что с человеком это широкоротое нечто не имеет ничего общего. Его компаньонка вступает в свет уличного фонаря, и я вижу, что ее рот измазан помадой с той же небрежностью, с какой создает свою первую картину ребенок. Я никак не могу отделаться от мысли, что у ее ног не бульдог, а тяжело дышащая и фыркающая женщина. Я оббегаю их вслед за Марком, когда сзади до меня доносится хриплый голос:

– Поторапливайтесь!

Я готов был думать, что эта реплика адресована мне, потому что понятия не имел, где в парке находится цирк. Я ожидал, что вскоре покажется толпа, но вокруг не было ни души. Тень Марка в свете уличных фонарей играла с моей тенью в «великана и карлика», пока мы спешили вверх по склону. Участок окружающего нас парка простирается далеко от главной дороги и проезжей части, и я вдруг осознаю, что он может быть таким же огромным, как небо над нами. Марк вдруг останавливается; я уж было решил, что он хочет спросить дорогу, но он говорит:

– Вон там.

И указывает на вход, к которому ведет дорога. Сначала единственное, что я смог увидеть, – тень какой-то фигуры на массивной стене. Казалось, из ее черепа пузырится некая субстанция. Она попадает в поле моего зрения – и оборачивается клоуном с вроде бы искусственной копной белых кудрей, обрамляющих голову. Клоун поднимает к нам нелепое широкоротое лицо, глядя на нас с неким огорченным ликованием. Я достаю билеты – один на «Клованов Безграниц», другой на «Кволанов Гезбраниц» – и протягиваю их. Клоун кивает, а его пальцы в белых перчатках в это время проделывают в воздухе некий стремительный жест. Я хватаю Марка за плечо, на случай если тот рванет через дорогу. Как только движение стихает, я провожаю его до ворот.

Клоун, словно заводная уточка, отступает на шаг и приглашает нас вперед своими чудовищными руками. Его мешковатый цельный костюм и маска из грима не позволяют определить половую принадлежность. Где же шатер? Через неосвещенные зеленые насаждения тропа ведет к пруду, на дальнем берегу которого расположен некий объект, возвышающийся над деревьями, словно страж. Пока я бегу за Марком, из сумерек проступают лица – почти все с вытаращенными глазами и растянутыми ртами. Это тотемный столб, еще одна местная достопримечательность, по-видимому, откуда-то привезенная. Мы уже почти дошли до конца тропы, как вдруг от основания тотема отделяется лицо и поднимается, чтобы встретить нас. Оно принадлежит клоуну, который сидел на складном стуле. Едва я показал билеты, как клоун затряс своими гуттаперчевыми руками, указывая путь, ведущий в темноту.

Над головой безмолвно молятся голые дубы. Их ветви кажутся напечатанными на черном небе. Не помешало бы оснастить это место хоть каким-то освещением. Тропа резко сворачивает влево, и Марк мог бы врезаться в неуклюжий ствол, если бы из-за него не выскочил клоун и не указал нам направление. Его фигура танцует меж деревьями, то появляясь, то исчезая из виду, виляя блестящей головой и так дико размахивая руками, что кажется – они без костей.

Выбежав из аллеи, мы видим белый шатер, который весь как-то сжимается в размерах по мере приближения, словно пейзаж, попавший в видоискатель линзового фотоаппарата. Вероятно, какие-то игры с перспективой – шатер, возведенный посреди зеленых насаждений, не совсем симметричен; холстяная пирамида наклонена немного влево, отчего кажется небрежной, покосившейся на вид. Пока мы пересекаем поляну, я мельком ловлю взглядом длинноногую тень, чей обладатель, видимо, пытается догнать нас, но больше никаких признаков сопровождения не наблюдаю.

Шатер окружают следы – наверное, таких же, как и мы, посетителей, заблудившихся в поисках входа. Я протягиваю билеты низкорослому клоуну, и пухлая рука в белой перчатке отдергивает занавес в сторону, открывая проход. Белила насмешливо-трагической маски нанесены столь густо, что понять, кто перед нами – карлик или просто ребенок – невозможно. Вместе с Марком мы ступаем под своды шатра, и публика оборачивается, чтобы взглянуть на нас.

Тут в основном семьи с детьми, раскиданные по пяти рядам скамеек, неотличимых по виду от обычных ступеней. Они не просто смотрят – они смеются над нами, и, даже учитывая наше опоздание, это не очень-то вежливо. Марк поначалу неуверенно смотрит на меня, но потом его взгляд соскальзывает куда-то мне за спину, и на его лице расцветает первоклассная улыбка. Шумная толпа клоунов всех цветов и размеров на мягких лапках вытанцовывает прямо позади меня.

Марк спешит присоединиться к зрителям. Натали нигде нет. Когда мы с ним садимся на среднюю скамейку, кто-то, сидящий чуть выше, тихо говорит:

– Может, они думали, это еще не началось.

– А мы и думали, что раньше Рождества ничего не будет, – бормочет невидимый собеседник.

– Раньше Нового года глупо было ждать.

Трудно понять, кто ответил – может быть, тот же первый голос, может быть – кто-то еще.

Последний клоун вышел на арену и уставился на меня, как будто это я сейчас болтал. Решив подыграть, я в шутовском жесте поднимаю руки, как бы говоря: я тут ни при чем. Он – если это, конечно, мужчина – мгновенно повторяет жест, как будто мы с ним соревнуемся в искусстве мима на скорость, и, чуть не запутавшись в собственных ногах, запрыгивает в общий круг. Клоуны формируют кольцо – их тринадцать; двое – меньше пяти футов ростом, еще две ходульные фигуры, видимо в качестве своеобразной компенсации, смело побивают планку в восемь футов. Хотел бы я увидеть, как они входят – проход был от силы на пару сантиметров выше меня. Четыре клоуна выглядят знакомо – наверное, те самые, с которыми мы уже успели повстречаться по дороге. Вот же бесшумные бестии!

Круг обращается к аудитории без единого звука. Безмолвная пауза затягивается – некоторые дети уже начинают ерзать на своих местах. Клоуны кажутся неподвижными, словно застывший кадр кинопленки, и вдруг начинают пятиться задом, передвигаясь по кругу на арене. Их немигающие взгляды направлены куда-то сквозь зрителей. Даже фигуры на ходулях на противоположной стороне арены не выбиваются из шага. Свет прожекторов у подножия скамеек создает искаженную игру теней на полотне над сиденьями. Все это действо больше напоминает странный ритуал, чем цирковой номер, пока вдруг маленькая девочка не начинает смеяться. Парад мгновенно останавливается, так как клоун, пристально смотрящий прямо на нее, начинает опрокидываться на спину.

Глядя на твердую выпуклость у него между ног, логично предположить, что это мужчина. Но даже отвлекшись, он все равно не падает на опилки. Искривив тело, скрытое мешковатым костюмом, он возвращается в вертикальное положение, не коснувшись земли, не изменив выражение своего раскрашенного лица и не издав ни звука. Он не мог так низко склониться к земле, как казалось со стороны, но этот трюк напомнил мне фильмы, которые смотришь на перемотке. Глядя на девочку, он подносит свой толстый палец к полным губам, а его коллеги копируют этот жест. Когда она прикрывает рот рукой, а родители гладят ее по плечу, клоуны возобновляют движение по кругу, все еще держа пальцы у губ.

Что смешного во всем происходящем? Сейчас меня больше волнует Натали. Если все клоуны сейчас выступают, а не направляют опоздавших, то как она найдет цирк? Возможно, она позвонит мне, но тогда на моей совести будет разговор по мобильному во время шоу. Думаю, Марк слишком увлечен зрелищем, чтобы думать о ней. Внезапно он заливается безудержным смехом.

Один из высоких клоунов пялится на него. Мне интересно увидеть, как отреагирует артист, и подозреваю, что Марком движет такое же желание. Когда шествие снова останавливается, гигантская фигура заваливается назад, но восстанавливает равновесие, не коснувшись земли. Не только раскрашенная физиономия, но и широкие немигающие глаза кажутся частью грима. Я настолько впечатлен тем, как искусно он владеет ходулями, что не могу удержаться от смеха и хлопаю руками, как ребенок.

Клоун устремляет взгляд на меня. Кажется, что тот способен обездвижить мои внезапно неуклюжие руки и лишить меня голоса. Я напоминаю себе, что это очередная шутка, но вдруг замечаю, что долговязая фигура внутри свободного костюма расположена уже не вполне вертикально. Столь плавно, что я не могу уловить движений, клоун начинает склоняться ко мне.

Нас с ним разделяет добрый десяток шагов – расстояние немаленькое, даже с учетом его удлиненных ходулями ног, – и потому мое внимание намертво приковано к его неподвижному разукрашенному лицу, которое все приближается. Зрители настолько притихли, как будто их нет вовсе. И как – в такой рисковой позе – этот парень не падает? Я уже готов разбить замерзшую тишину вымученным смехом, но меня опережает другой звук – далекая сирена «скорой помощи».

Высоченная фигура рывком возвращается в вертикальное положение, и клоунский круг рассыпается в разные стороны – паника эта кажется столь мастерски срежиссированной, что я готов побиться о заклад: это был скрытый сигнал. Посреди арены два ходульных гиганта опасно сталкиваются – раз, еще раз – и, запутавшись в длинных ногах друг друга, падают на опилки: один громкий шлепок тела, другой.

Звук до озноба болезненный. Да и последствия выглядят не лучше. Они откатываются друг от друга, встают на нетвердые, но, похоже, невредимые ноги, опрокидываются на спины вновь. Их экзальтированные корчи взметают облачка опилочной пыли. Выпуклости у них между ног абсурдно большие – кажется, кто-то из родителей подметил сей факт, многозначительно хмыкнув. Остальные клоуны молчаливо взывают к аудитории гримасами и жестами, будто умоляя кого-то из зала помочь или хотя бы вызвать врача. Услышав в ответ лишь несколько самодовольных смешков, они пытаются сами решить проблему. Самый толстый из них – быть может, это лишь костюм создает такое впечатление, потому как голова на этом массивном теле смотрится ужасно маленькой, – выхватывает из-под скамьи в первом ряду шины и повязки, пока четверо мелких клоунов прижимают руки и ноги пострадавших к полу. Пузан вываливает добытый скарб в центр круга, и горе-спасатели начинают драться за право оказать первую помощь.

Выявившиеся победители подхватывают молотки и деревянные планки. К планкам они прибивают ноги пострадавших – но не те, что выглядят сломанными, а здоровые. Головки молотков лупят куда попало, бесправные жертвы корчатся в тисках своих собратьев, а толстый клоун с жеманной улыбкой обращается лицом к арене и жестами приглашает поучаствовать в операции зрителей.

– Можно я? – шепчет Марк мне прямо в ухо, когда немигающие клоунские глаза вдруг находят его.

Биб или Уоррен непременно запретили бы ему, но разве это дело?

– Что бы сказала твоя мать? – шепотом же спрашиваю я.

– Разрешила бы.

Он смотрит так решительно, что его взгляд мало отличается от застывших клоунских.

– Иди тогда, – говорю я, и он с готовностью мчит к арене.

Клоун призывает других детей присоединиться к Марку. Некоторые так и делают, спросив (или выпросив) разрешения у родителей. Молодая мамочка смеряет Марка и меня пристальным взглядом, будто обвиняя в том, что это мы соблазнили ее дочь принять участие в представлении. Карлики уже выполнили свою задачу, хотя прибинтовали ноги гигантов как угодно, но только не прямо. Некоторые дети явно разочарованы тем, что им не дали поорудовать молотком.

Гиганты раскачиваются и встают на ноги. Шаткой-валкой походкой прогуливаются по арене. Пухлыми руками они обнимают друг друга за плечи, вместо взаимной поддержки подвергая друг друга еще большей опасности потерять равновесие. Их отчаянно шатает из стороны в сторону. Клоуны ростом поменьше за их спинами передразнивают их неуклюжие попытки, и мне почему-то не смешно. Клоун-толстяк жестами зовет детей присоединиться к кривлянию, остальная труппа занимает свободную скамейку в первом ряду – теперь шуты и маленькие зрители поменялись ролями.

Когда Марк обращает ко мне вопросительный взгляд, я предостерегающе поднимаю руки. Со своего места ему, должно быть, не видно мое волнение, потому как предупреждение он принимает за одобрение. На цыпочках он подкрадывается к шатающимся гигантам, и дети выстраиваются в ряд за его спиной. Толстяк жестами показывает, что от них требуется передразнивать «ходульщиков»; маленькая девочка, стоящая ближе всех к Марку, обнимает его за плечи, хихикая и поглядывая на родителей. Остальные дети тоже с большей или меньшей охотой образуют пары.

Марк и его спутница возглавляют детский парад, расшатываясь из стороны в сторону с полнейшей самоотдачей. Пара мальчишек за их спинами следует их примеру с усердием двух начинающих алкоголиков, и тут из зала слышится женский голос:

– Лиз, довольно!

Кажется, это мама компаньонки Марка. Девчушка замирает неуверенно, а следом за ней – и все остальные дети. Лишь «ходульщики» продолжают качаться туда-сюда, да карлики гримасничают, спрятавшись в их тени.

– Пойдем, – говорит мать малышки, спускаясь к арене. – Пора домой.

Девочка закусывает губу. Мать берет ее за руку. Клоуны вскакивают со своей скамейки и окружают их. Упав на колени, они взывают к ним – просительно простирая руки, без единого звука, не говоря уже о словах. В коленопреклоненных позах их раздутые промежности только сильнее подчеркиваются.

– С дороги, пожалуйста, – говорит женщина более резким, чем до этого, тоном.

Но вовсе не ее слова заставляют клоунов вскакивать и разбегаться. Они пытаются завлечь обратно тех родителей, которые тащат упирающихся детей к выходу. Вряд ли их уже очевидные эрекции поспособствуют успеху. Когда последнее беглое семейство исчезает, Марк подбегает ко мне и хватает за руку:

– Давай досмотрим, а?

Наверное, он надеется на продолжение шоу. Клоуны знай себе куролесят, манят пальцами тех детей, чьи взгляды все еще прикованы к ним, со стороны смахивая на заговорщиков, обменивающихся тайными знаками.

– Что ж, давай, – неохотно соглашаюсь я.

«Ходульщики» ковыляют к выходу, всем своим видом показывая, что вот-вот падут, подобно гневу господнему, на головы тех, кто пытается сбежать. Остатки труппы гарцуют рядом с уходящими, тиская свои выпирающие причиндалы и заливаясь беззвучным смехом. Эти ужимки и прыжки окончательно подрывают терпение тех, кто остался сидеть, – во всяком случае, родителей. Они тоже ведут – или, в иных случаях, тащат – детей к выходу, удостаиваясь тех же грубых фортелей. Я так и не заметил среди уходивших тех мужчин, что разговаривали, когда мы пришли, но, бросив взгляд через плечо, я понимаю: мы в шатре единственные терпеливые зрители.

Что ж, если Марк не хочет уходить, я настаивать не стану. На детских каналах можно увидеть вещи и позабористее. Усевшись прямо и сложив руки на коленях, я устремляю максимально доброжелательный взгляд на сцену. Марк следует моему примеру. Клоуны с готовностью усаживаются на самую нижнюю скамейку напротив нас, образуя симметричный ряд – клоун-толстяк в центре, карлики по бокам. «Ходульщики» замирают у выхода и сцепляют вытянутые руки, формируя живую арку.

Похоже, труппа ждет, что кто-то из нас шелохнется – чтобы начать нас передразнивать. Их застывшие взгляды и намалеванные двусмысленные ухмылки не дают ни намека на их намерения. Я вскоре начинаю ерзать – поза оказалась слишком уж неудобной, но при этом меня не оставляет чувство, что ни я, ни Марк не должны были первыми нарушать это воцарившееся в шатре оцепенение. Быть может, мы ждем новых посетителей? Разве что Натали все же явится – а что, это было бы забавно. Я делаю сдавленный вдох, Марк тихонечко хихикает, а потом мы оба чуть вздрагиваем – тишину прорезает рингтон мобильного.

Клоун с маленькой головой оборачивается – костюм плотно обтягивает его массивные телеса – и достает откуда-то из-за спины трубку. Не отвечая, он протягивает ее нам.

– Я возьму? – шепотом спрашивает Марк.

– Валяй.

Когда Марк бежит за телефоном, его тень скатывается с холщовой ткани шатра позади клоунов и сжимается, встречаясь с ним в центре арены. Главный в труппе указывает на меня мобильным телефоном и вкладывает его в руку Марку. Трубка раз за разом выдает один и тот же скрипучий звук – звонок телефона из прошлого века, пока Марк несет ее мне. Он так возбужден, что мне хочется верить: хотя бы этот номер не окажется сплошным разочарованием. Я тыкаю кнопку, чтобы принять звонок, и держу мобильный телефон так, чтобы Марк мог услышать голос звонящего.

Голоса нет – только какие-то помехи. Когда я прижимаю трубку к уху, я понимаю: звуковые волны слишком причудливые, чтобы быть случайными. Хотя шипение и усиливается, становясь все более резонансным, я все же узнаю звук – закадровый смех. Догадываюсь включить громкую связь, чтобы Марку тоже было слышно, и смех заполняет шатер от края до края, словно сотрясая холщовые стенки… или это лишь ветер? А сами клоуны – они что, тоже смеются? Их лица дрожат, как желе, они обнажают свои выпирающие зубы и хватаются за животы, но все это экзальтированное веселье как будто исходит из одной-единственной глотки.

Мобильный в руке вдруг тяжелеет, однако я в таком смятении, что даже не могу пошевелить ею. Но вот смех стихает – вместе с беззвучным весельем клоунов, теряется в волне шипения, растворяется в непрерывной статике… Наконец телефон гаснет.

Марк смотрит на меня во все глаза. Клоуны не менее пристальны. В чем фишка номера, мне, похоже, не суждено понять. Телефон больше не подает признаков жизни.

– Что-нибудь еще покажете? – интересуюсь я вслух.

Можно было и не тратить попусту слова. Когда я протягиваю телефон клоунам, ответа, по сути, нет, и тогда, пожав плечами, я кладу его на скамью справа от Марка. С какой стати мне подыгрывать дальше? Веселить публику – задача этих ребят, не моя. Мне даже хочется озвучить эту мысль, как вдруг я замечаю, что фигуры их уже не столь безответны, как мне казалось. Их глаза в унисон поворачиваются влево – и снова обращаются к нам. Так происходит несколько раз, пока до меня не доходит, что таким вот образом нам указывают на выход.

– Значит, всё на сегодня, – бормочу я.

Марк выглядит вполне счастливым. Его подкупило то, что представление вышло таким, мягко говоря, необычным. Когда мы направляемся к выходу, внутренне я весь подбираюсь в ожидании последней шалости, но клоуны остаются смирно сидеть на своих местах. Их взгляды скрещиваются на нас, и они, подняв руки, перебирают воздух пальцами – видимо, в прощальном жесте. Когда я отворачиваюсь от них, никто не скачет за нами следом. Даже гиганты на ходулях явно не намерены грохнуться на нас. Марк глазеет на них – с восхищением, ожиданием и трепетом, но я увлекаю его во тьму, подальше от их шатких опор.

Снаружи нет никого – ни следа разбежавшейся публики. Мы направляемся к тусклой затенённой аллее за тентом, когда земля под ногами внезапно темнеет, проглатывая слабую тень Марка – и мою заодно. Все огни внутри шатра погасли, и без этого белесоватого свечения он напоминает какой-то древний памятник. Мне становится интересно, каково клоунам там, во мраке. Быть может, они сейчас высыплют на улицу? Хотя с какой стати. Глупо было бы торчать тут и ждать их появления.

– Знаешь, пожалуй, у нас будет время еще раз глянуть фильм, – говорю я, чтобы поторопить Марка.

Темнота под дубами стала еще гуще. Переплетенные ветви словно нарочно не пропускают свет, льющийся из обрывков неба. Мощные стволы подогнаны друг к другу неожиданно плотно – никогда еще мне не приходилось видеть такой частокол из дубов. Маленькая холодная рука Марка крепко зажата в моей – мы рысцой бежим посредине аллеи. Мне бы не хотелось, чтобы он вырвался вперед и столкнулся с чем-то… неизвестным. Неужели мы заблудились? Тотемный столб мелькает за деревьями слева от нас, физиономии таращат на нас свои круглые глаза. Будто какое-то чудовище из сказки – многоглавое, с лапками, как у больного паука, – прячется от нас за деревьями всякий раз, когда я стараюсь разглядеть его получше. Может быть, где-то там нас поджидает один из клоунов-«ходульщиков»? Тогда где его напарник? Когда я оглядываюсь назад на аллею, та невинно демонстрирует поистине постапокалиптическое безлюдье, хотя дальний ее конец все еще перекрыт громадой шатра.

Марк сжимает мою руку крепко-крепко, и в этот момент в воздухе разливается трель.

Всего лишь мелодия моего мобильника – «Запомни, что любовь – одна из вечных тем…»[5]. Песня из «Касабланки» звучит совсем не так привлекательно здесь, средь мрачных дубов. Марк ослабляет хватку, мы продолжаем путь вместе. Я отвечаю на вызов.

– Что с твоим телефоном? – Натали, видимо, не нужен ответ, поэтому она сразу же переходит ко второму вопросу: – Где вы?

– Идем по дороге мимо «Фрагойла».

– Значит, уже все кончилось.

– Да, вроде как.

– Я подхвачу вас у ворот.

– Где… – начинаю я, но она кладет трубку.

Марк тянет меня куда-то влево, к повороту, за которым аллея уводит прямо к тотемному столбу у воды. Как только мы выходим из-под тени деревьев, лица со столба одобрительно ухмыляются нам. При виде фонарей по другую сторону пустыря я облегченно вздыхаю. Я отпускаю руку Марка, и мы выходим к воротам.

«Пунто» Натали уже поджидает нас.

– Понравилось? – спрашивает она у Марка, усевшегося на переднее сиденье.

– Да, было смешно!

– Очень смешно, – добавляю я, закрывая за собой заднюю дверь. – Что там у твоих родителей? Что им было нужно?

Наши взгляды встречаются в зеркале заднего вида.

– Расскажу позже, – говорит она, и я уже понимаю, что ничего хорошего не услышу.