Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Глава восьмая

В Париж мы поехали в ноябре. Я был рад возможности уехать из Англии. Нед почти еженедельно читал братству пространные лекции о раскрепощении духа, которое проистекает из разделения сексуального удовлетворения и стремления к продолжению рода, и непрестанно твердил, что пора проводить задуманную оргию и решительно рвать «буржуазные и псевдосемейные узы». Что касается Оливера, то теперь, когда его приняли в «Магический круг», тщеславие моего друга не знало границ. Похоже, он возомнил себя этаким современным графом Калиостро или Распутиным, хотя, на мой скромный взгляд, он был просто талантливым фокусником, умеющим обращаться с колодой карт. Его одержимость усопшей подругой Гофмана не ослабла со временем, и, насколько я знаю, он действительно приобрел красный диван в надежде когда-нибудь воплотить на нем свои некрофилическйе фантазии. Маккеллар, когда мы рассказали ему о Стелле, решил, что это безумно весело и тут же устроил потешный спиритический сеанс с целью призвать дух Гагулы.

– Гагула! Гагула! Приди, чернокожая чертовка. Я знаю, ты прячешься в сумраке, где-то рядом. Я заклинаю тебя: приди! Ты черна телом и все же прекрасна. Погоди, я еще до тебя доберусь, и ты сама сбросишь набедренную повязку!

Однако я уже закончил свои иллюстрации к «Детству и отрочеству Гагулы», и мы с Маккелларом стали видеться реже.

Кэролайн сказала родителям, что едет во Францию с Брендой. Меня удивила ее решимость поехать в Париж, равно как и готовность соврать родителям.

Сразу с вокзала мы отправились pied a terre* на квартиру, которая принадлежала Хорхе, и которую он сдал нам «за так» на неделю. Дом стоял на Монмартре, буквально в двух шагах от Пляс-Пигаль. Поскольку Хорхе всегда ночевал у себя в «Колеснице», мне было не очень понятно, зачем он купил эту крошечную квартирку. Хотя кое-какая догадка мелькнула, когда я увидел внушительную коллекцию порнографии на полках в нише над кроватью. Там присутствовали современные сюрреалистические образцы – фотографии Мэна Рэя и Беллмера, и проза Дали – но большую часть этой поистине роскошной коллекции составляли анонимные или якобы анонимные авторы и художники девятнадцатого столетия. По вечерам, когда мы с Кэролайн возвращались усталые и запыхавшиеся после долгих прогулок по городу, мы изучали альбомы и книги, зачитывали друг другу отрывки из предельно распутных, но при этом донельзя комических (непреднамеренно) диалогов, и озадаченно рассматривали иллюстрации и гравюры.

Здесь: как только вышли из поезда (фр.)

Меня особенно поразила одна гравюра, если не ошибаюсь, из книги под названием «Sombres dimaches»*. Все неделю, пока мы были в Париже, эта загадочная картинка, которую я обнаружил, рассеянно листая «Sombres dimaches», никак не шла у меня из головы. Я до сих пор ее помню в мельчайших деталях.

Молодая женщина в закрытом черном атласном платье стоит на коленях перед prie-dieu**. Боковая стенка prie-dieu густо покрыта ажурной резьбой в готическом стиле, и скамеечка, поэтому, напоминает церковные хоры в миниатюре. На скамейке лежит большая раскрытая книга, и женщина прижимается к ней грудью, положив голову на страницы. Лицо женщины, которое мы видим в профиль, исполнено мягкой смиренной покорности. Ее светлые волосы уложены в высокую прическу и убраны под широкополую шляпу с цветами, какие носили в 1890-х годах. Стены комнаты оклеены крапчатыми обоями, на которых едва различимы бледные цветы. В глубине помещения стоит кровать, наполовину закрытая белым пологом, ниспадающим откуда-то сверху, из невидимой зрителю точки. На стене, прямо над головой коленопреклоненной женщины, висит зеркало в богато украшенной овальной раме. Подол платья и нижние юбки у женщины задраны вверх, так что видны ослепительно-белые голые ягодицы. У нее за спиной стоит джентльмен в смокинге и с усами и задумчиво созерцает это почти светящееся великолепие. В одной руке он держит круглое зеркальце на длинной ручке. Рука, отведенная для замаха, неизбежно наводит на мысли, что он собирается отшлепать женщину зеркальцем. Лицо мужчины полностью видно лишь в зеркале на стене. Оно отражает тревожные, тягостные сомнения. В зеркальце в руках у мужчины отражаются ягодицы женщины. Однако подобные отражения просто физически невозможны, если исходить из расположения его лица, ее ягодиц и зеркал относительно друг друга в пространственной композиции. Быть может, все дело в некомпетентности художника, хотя я сомневаюсь. Эти неправильные отражения будили смутное чувство тревоги, но еще более тревожным мне представлялось общее настроение рисунка и застывшие позы персонажей. У меня было чувство, что я стал невольным свидетелем некоего ритуала, который происходит достаточно часто и лишь опосредованно связан с сексом. На рисунке все действие сдвинуто в угол, и мы не видим, что еще есть -в этой комнате, но мне почему-то казалось, что она очень маленькая, и за ней нет ничего, кроме множества точно таких же комнат – во всяком случае, очень похожих. И еще мне казалось, что в комнате душно, и то, что там происходит, происходило под вечер, в середине зимы – промозглой, сырой и тоскливой. Как я уже говорил, меня почему-то тревожила эта картинка. Она будила дурные предчувствия.

* Темные, пасмурные воскресенья (фр.)

** Скамеечка для молитвы (фр.)

Помню, когда я увидел ее в первый раз, я поспешно захлопнул книгу и спрятал ее под кровать. Я не хотел, чтобы Кэролайн увидела эту гравюру и испытала на себе ее тревожное воздействие. Но когда Кэролайн не было рядом, когда она выходила пройтись по магазинам или готовила еду, я доставал книгу и украдкой рассматривал ту гравюру. Меня словно тянуло к ней -вновь и вновь. Мной завладела нелепая мысль, что надо лишь изучить ее очень внимательно, вплоть до мельчайших деталей, и тогда мне откроются все ее тайны – тайны, сокрытые, может быть, в расположении теней, или в едва различимых узорах ковра, или в изгибе единственной видимой зрители брови коленопреклоненной женщины.

Что-то похожее у меня было с моими портретами Кэролайн. Каждый раз, когда я делал ее портрет, у меня никак не получалось передать настоящее сходство, я по сто раз переделывал свою работу – подправлял, улучшал, уточнял – и все равно чувствовал, что это не то. Это было лишь приближение к Кэролайн, а не сама Кэролайн. Я напряженно рассматривал ее лицо – такое прекрасное и удивительное, и в то же время такое обыкновенное, – в надежде в точности скопировать его на холст, и моя кисть продвигалась мелкими шажками по ее нарисованному лицу, как старательные, работящие насекомые. Мне никак не удавалось приникнуть в ее тайный мир. Она не давалась мне, ускользала, таилась. Я был уверен, что она что-то скрывает. И еще: она менялась. Может быть, эти неуловимые изменения были связаны с самим процессом позирования для портрета. Иногда, во время наших сеансов, по ее лицу вдруг пробегала сумрачная тень – словно облако, наплывающее на луну. Я уже начал думать, что никогда не узнаю ее настоящую, пока не познаю в библейском смысле: не распластаю ее на постели и не проникну в ее сокровенную глубину. К тому времени, когда мы собрались во Францию, я уже понял, что в качестве инструмента познания моя кисть доказала свою полную несостоятельность, но все еще возлагал надежды на свой пенис.

В частности, я очень надеялся на нашу первую ночь в Париже. Меня лихорадило в предвкушении, и мне с трудом удавалось скрывать нетерпение. На самом деле, мне кажется, что Кэролайн не могла не заметить моего возбужденного состояния. Как бы там ни было, она два часа просидела с ногами на застеленной кровати, рассматривая грандиозную коллекцию эротики, собранную Хорхе, после чего объявила, что, наверное, пора ложиться. Пока она была в ванной, я быстро сбросил с себя всю одежду и нырнул под одеяло. Кэролайн вернулась в комнату и начала раздеваться. Это было как ритуальное действо – восхитительные, отточенные движения и позы в строго определенной последовательности: наклониться и расстегнуть застежки на поясе для чулок, скатать чулки плавным движением сверху вниз, снять через голову платье, слегка выгнуть спину и завести руки назад, чтобы расстегнуть бюстгальтер. Кэролайн осталась лишь в трусиках и поясе для чулок. Она подошла к кровати и на миг замерла, слоено любуясь своим полуобнаженным телом в зеркале моих глаз.

Потом она сказала:

– Мы будем спать вместе, в одной постели, но только спать. В смысле, как брат с сестрой. Мне кажется, мы еще не готовы к чему-то большему.

Я принялся возражать, но она перебила меня:

– Каспар, не надо! Просто мы еще недостаточно хорошо знаем друг друга. Мне нужно время. А у нас оно есть, у нас впереди целая вечность. Прояви терпение, не торопись, чтобы ничего не испортить.

– А разве секс что-то портит?

– Господи, этого я и боялась. Каспар, прости меня. Когда я согласилась ехать с тобой в Париж, для себя я решила, что все у нас будет. Я имею в виду, постель. И ты купил мне билет, и за все заплатил, и вообще… Ты прости меня, дуру. Не знаю, что на меня нашло. Просто мне кажется, что сейчас это будет неправильно.

– Что будет неправильно?

– Не знаю. Я уже окончательно запуталась. Я не знаю.

– Ладно, ложись и перестань дрожать. И, пожалуйста, не плачь. Я тебя не укушу и не буду тебя насиловать.

Она с сомнением посмотрела на меня и прилегла на самый краешек кровати. Я придвинулся ближе к ней.

– Смотри, но руками не трогай, – сказала она.

И все-таки, несмотря ни на что, еще оставалась возможность, что ее «нет» означало «да». Может быть, ей хотелось, чтобы ее принудили к близости. Может быть, это был мнимый отказ, чтобы успокоить ее совесть или же спровоцировать меня на роль господина и повелителя? Как бы там ни было, я вожделел ее с такой силой, что у меня самого уже не было никаких сил.

– Кэролайн, что ты хочешь? Скажи. Что мне для тебя сделать? Для тебя я готов на все.

Она смотрела на меня очень серьезно.

– Правда?

– Если ты сейчас скажешь, чтобы я отрубил себе правую руку, я ее отрублю, не задумавшись ни на секунду.

– Я прошу лишь об одном: чтобы ты не настаивал с сексом сегодня. Не торопи меня, ладно? И, конечно же, я не хочу, чтобы ты отрубил себе правую руку. Она такая хорошая.

Она взяла мою руку и поцеловала в ладонь. Потом долго молчала, пристально глядя мне в глаза, и сказала:

– Но если ты говорил серьезно, тогда я хочу, чтобы ты сделал со мной то, что Нед делает с Феликс. Оближи меня всю. Если, конечно, тебе это будет приятно.

Я перебрался в изножье кровати и принялся облизывать Кэролайн ступни. Потом она перевернулась на живот, и мой язык заскользил по ее ногам. Она явно играла со мной в ту ночь, хотя я так и не понял, что это была за игра. Она играла моим желанием и в то же время, мне кажется, испытывала себя – насколько ей хватит решимости ему противиться. Пока я облизывал ей ноги, она рассеянно листала «Похотливого турка» из коллекции Хорхе.

– Восхитительно, – сонно пробормотала она, когда мой язык добрался до ее бедер, но когда он коснулся кружевного краешка трусиков, и я уже собирался стянуть их с нее, она перевернулась на спину и села, подтянув колени к груди.

– Ты испорченный гадкий мальчишка. – Она улыбнулась. -Но я тебе разрешаю меня обнять. Пока я засыпаю.

Я обнял Кэролайн и лежал, прижимая ее к себе и наблюдая за тем, как сон отбирает ее у меня.

В то первое утро в Париже я проснулся, разбуженный собственным криком. Я забыл предупредить Кэролайн, что такое случается со мной постоянно, и она испугалась, и набросилась на меня сверху, и прижала к кровати, словно я был каким-то припадочным, и меня надо было держать, пока не пройдет приступ, но потом, когда я ее успокоил, она улеглась на мне поудобнее и принялась перебирать волоски у меня на груди. Нам не хотелось вставать с постели, потому что погода в тот день совершенно не радовала. В квадрате окна виднелись крыши соседних домов, как будто накрытые промасленной тканью, окна, словно затянутые мутной пленкой, сумрачные дворы и унылые голуби – все такое же серое, как перламутровый тусклый свет того хмурого утра. Облака опустились, казалось, до самой земли, и я процитировал Кэролайн афоризм Малькольма де Шазаля: «Если бы не было тени, свет не смог бы кататься верхом на предметах, и солнцу пришлось бы ходить пешком».

Выходить не хотелось, и мы предпочли бы остаться дома, но в тот день нас ждали к себе Элюары. Настроение у Кэролайн было странным: не настолько подавленным, как у меня, но мне почему-то казалось, что ей неспокойно, и хочется бросить все и бежать без оглядки. Она действительно убегала, спасалась. Вот только вместе со мной или же от меня?

Идти было не близко, и последние два-три квартала мы буквально бежали, чтобы не опоздать к назначенному часу. Поль угостил нас анисовым ликером и тут же завел разговор о войне в Испании. Поскольку Нед не признавал политику, мы в «Серапионовом братстве» не особенно интересовались гражданской войной. Однако в Париже только о ней и говорили. Франко остановили на подступах к Мадриду, но все понимали, что это лишь временная отсрочка, и республиканское правительство перебралось из столицы в Валенсию. Элюар задавался вопросом, что в такой ситуации делать писателю или художнику. Чем он может реально помочь силам освобождения и прогресса? Потом мы сели обедать, и разговор перешел на менее серьезные темы. Нюш спросила, как мы с Кэролайн познакомились. Выслушав нашу историю (историю любви уж точно не с первого взгляда), Поль на полном серьезе высказал мысль, что это была гениальная идея, и что, пожалуй, ему тоже стоит пройтись по Парижу с завязанными глазами – чтобы лучше увидеть город. Пришло время прощаться. Мы договорились о следующей встрече. Кроме того, поскольку мне надо было увидеться с Андре Бретоном по одному деловому вопросу (который никак не касается этих ан-ти-воспоминаний, и я, поэтому, не буду вдаваться в подробности), Поль согласился представить меня лидеру сюрреалистов, хотя к тому времени они с Бретоном общались уже не так тесно, как прежде.

Мы целыми днями бродили по городу, исследуя Париж по канонам сюрреализма. Мы не пошли в Лувр (кладбище мертвого искусства). Мы не стали смотреть Триумфальную арку (торжество милитаризма). Мы далее не приближались к Эйфе-левой башне (монструозный, вульгарный кусок арматуры). Взявшись за руки, мы гуляли по улицам в откровенно немодyых arrondissemenls*, заходили в неприметные магазинчики и тихие кафе. Если мы забредали в тупик, мы всегда доходили до самого конца и только потом возвращались обратно; если нам попадалась лестница, мы обязательно поднимались по ней или спускались. Если статуя на площади стояла с поднятой рукой, словно указывая направление, мы шли туда.

Всякий раз, проходя мимо букинистической лавки, мы останавливались ненадолго, и я делал быстрые зарисовки. Кэролайн внимательно рассматривала витрины швейных мастерских и магазинов готового платья, и иногда заходила внутрь и беседовала с работницами ателье или с кем-нибудь из начальства. Ей хотелось побольше узнать о парижской моде. Когда мы гуляли, она то и дело указывала на платья, проходившие мимо, и распознавала изделия известных модельных домов: Скьяпарелли, Вионне и т.д.

До приезда во Францию она считала, что французский придумали садисты из министерства образования, чтобы мучить несчастных английских школьников. Теперь же она с изумлением обнаружила, что это живой, настоящий язык, на котором говорят настоящие люди. У нее был хороший французский, хотя, может быть, чересчур правильный. Я сам говорил по-французски достаточно бегло, но как-то коряво, и у меня в речи постоянно проскальзывали жаргонные выражения, которых я набрался за полгода в Марсельской тюрьме.

Все неделю, пока мы пробыли в Париже, в городе было пасмурно и сыро. Небо было похоже на мутную реку, и я рисовал себе в воображении, как в его сумрачной глубине проплывают снулые воздушные рыбы. Тяжелые капли воды набухали по краю навесов и на продрогших осенних листьях, а потом обрывались и падали в лужи. Гуляя по улицам с Кэролайн, я пытался смотреть на город ее глазами, и часто случалось, что, следуя за направлением ее взгляда, мой собственный взгляд натыкался на лужи, витрины и лица других мужчин. И постепенно я понял, что она изучала не воду, стекло и чужие глаза – она вглядывалась в себя. В свое отражение в парижских улицах. И мне нравилось сопровождать ее в этом поиске.

* Районы (фр.)

Город, захваченный влажной осенью, словно гнил на корню. Ржавые водосточные трубы сочились водой, дома покрылись лепрозойными пятнами шелушащейся краски. Помнится, самые модные кварталы казались особенно мрачными и гнетущими -подходящие унылые декорации для моей нереализованной страсти. Portes-cocheres* были вечно закрыты. Дома скрывались за темными деревьями, и зеленые ставни на окнах были, как и portes-cocheres, закрыты. Мы с Кэролайн строили предположения и сочиняли истории о том, что происходит за этими закрытыми ставнями, и мне вспоминалась гравюра из книги: мужчина и женщина, захваченные между двумя зеркалами. (Только теперь мне пришла мысль, что, может быть, пара с гравюры проводила эксперимент по эротической катоптрике**, используя отраженные отражения, чтобы размножить образ ягодиц женщины в черном платье, растянув его в бесконечность, и таким образом умножить до бесконечности наслаждение, проистекающее из созерцания означенных ягодиц.) В тот единственный раз, когда нам попалось окно, не закрытое ставнями, мы увидели за стеклом голую женщину. Она танцевала, забравшись с ногами на красную кушетку, спиной к окну. Мы наблюдали за нею достаточно долго, а потом пошли дальше в молчании. Эта странная сцена напомнила мне про Оливера и его красный диван.

Мы просто бродили по городу, без какого-то определенного маршрута. В наших прогулках, конечно же, не было ничего необычного, да и мы были самыми обыкновенными. Трудно придумать что-нибудь более банальное, чем пара влюбленных в Париже. (Хотя я всегда отличался богатым воображением и мог бы составить достаточно длинный список банальностей, которые будут гораздо банальнее, но я не хочу никого утомлять.) Нам часто встречались другие влюбленные пары, которые точно так же держались за руки, и, когда я их видел, я впадал в полуобморочное оцепенение, сраженный обыденностью – заурядностью – их и нашей любви.

Мы поздно ложились и поздно вставали. Мы любили гулять по ночам. Если ночью шел дождь, стены домов отливали влажным серебром, а сфинксы, горгульи и обелиски, которых в Париже бессчетное множество, искрились в рассеянном свете уличных фонарей. Обычно, уже под конец прогулки, мы заходили в какой-нибудь бар выпить виски, а потом возвращались в квартиру Хорхе и изучали его коллекцию порнографии.

* Ворота (фр.)

** Катоптрика – раздел оптики, изучающий построение зеркальных отображений.

После той первой ночи Кэролайн решила, что мне можно доверять, и уже не ложилась в постель в своем неудобном и жестком поясе. Каждую ночь я просил разрешения ее облизать, и неизменно его получал. Я запретил Кэролайн принимать на ночь ванну, потому что мне нравился запах ее пота. Я также держал на полу у кровати бокал «Перно», чтобы смачивать в нем язык. Мне, конечно, хотелось настоящего секса, но и эта подмена казалась пусть и не равноценной, но все же приемлемой: в меру невинной для Кэролайн («Я себя чувствую котенком, которого вылизывает мама-кошка!») и в меру испорченная для меня (я себя чувствовал сексуальным рабом). Мне даже удалось убедить себя в том, что в нашем ночном ритуале было что-то сюрреалистичное: то, что делала со мной Кэролайн, чем-то напоминало роман Сальвадора Дали «Скрытые лица» (малоизвестный и явно недооцененный), в котором он представляет миру то, что объявляется новым извращением: кледализм, способ «любить, не дотрагиваясь», amour-voyance* или оргиастическая вакханалия сознания. В кледализме любовь приближается к таким запредельным крайностям, что влюбленные достигают оргазма, даже не прикасаясь друг к другу, одной только силой желания, так сказать, умозрительно. Всю неделю в Париже я занимался таким умозрительным сексом. Я пытался себя уговаривать, что это именно то, что мне нужно и чего я хочу, но себя не обманешь. У меня уже был совершенно безумный и феерический секс с Кики де Монпарнас и другими. А теперь мне хотелось нормального секса, и чтобы у нас с Кэролайн были дети. Не потому, что я сильно люблю детей. Я к ним вообще равнодушен. Но если у нас с Кэролайн будут дети, это привяжет ее ко мне, и у нас с ней получится дивная традиционная буржуазная семья. Вот такой разгул буйной фантазии.

* Любовь-ясновидение (фр.)

Когда я облизывал ее всю (вернее, почти всю, потому что меня не пускали в запретное межножие), она засыпала, а я часами лежал и смотрел на нее спящую. Она спала, как тюлень, ворочаясь в постели, словно в воде. Я сам спал урывками, просыпаясь по несколько раз за ночь. Но несмотря на такие «всенощные бдения», я проснулся однажды утром и обнаружил, что Кэролайн нет рядом. Она оставила на подушке записку:

«Милый,

Мне вдруг захотелось побыть одной. Я решила пойти погулять, а ты спи. Я не буду тебя будить. Встретимся в час в «Кафе-дю-Дом».

Целую, люблю, ХХХХХХХХХХХ»

Словно в дурмане, я бросился к окну и увидел внизу Кэролайн. Она шла быстрым шагом по Рю-де-Клиньянкур. Я даже не стал тратить время на то, чтобы надеть ботинки. Натянул брюки, накинул рубашку, выскочил из квартиры, скатился по лестнице и помчался по Рю-де-Клиньянкур, которая переходила в Рю-де-Рошешуар, а та, в свою очередь, вела прямиком к центру. Очень скоро я разглядел впереди “Кэролайн. Она шла достаточно быстро, не глядя по сторонам. При желании я мог бы догнать ее, но не стал. Я пошел следом, наблюдая за ней с безопасного расстояния и продвигаясь короткими перебежками от дерева к urinoir*, а оттуда – под козырек подъезда, как секретный агент из шпионского фильма. Мне даже нравилась эта игра: я представлял себя то сотрудником разведки, то индейцем на тропе войны, то частным детективом, – но с другой стороны, меня буквально мутило от страха. Хотя я так и не понял, чего именно боялся.

В конце Рю-де-Рошешуар Кэролайн остановилась и достала из сумочки карту (я и не знал, что у нее есть карта Парижа). Дальше она пошла медленнее, то и дело сверяясь с картой. Мы были уже далеко от дома, и я стер одну ногу до крови. За мной тянулся кровавый след.

* Здесь: общественный туалет (фр.)

Как оказалось, Кэролайн не просто гуляла, а направлялась в конкретное место. Она купила билет и вошла внутрь. Я проковылял через улицу и остановился у входа в музей Гревен на бульваре Монмартр, тупо глядя на надпись над входом под изображением двух дремлющих женщин: «Cabinet Fantastique. Palais des MIRAGES»*. Однако я не решился войти в этот дворец восковых фигур. Мне не хотелось смущать Кэролайн. Я опять перешел на другую сторону и укрылся в подъезде какой-то конторы. Я прождал два часа, и только потом мне пришло в голову, что там, может быть, есть еще один выход. И мои опасения подтвердились. Из музея Гревен был второй выход в пассаж Жоффруа, крытую галерею, проходившую вдоль стены здания. Вполне вероятно, что Кэролайн уже вышла, а я рисковал опоздать на встречу в «Кафе-дю-Дом».

Пришлось взять такси. В кафе я влетел ровно в час. Кэролайн опоздала на десять минут. Она была чем-то встревожена и даже как будто напугана, хотя, может быть, мне показалось. Я был в том состоянии, когда очень легко напридумывать себе всяких глупостей.

– Прости, я опоздала. Гуляла по городу и задумалась. Милый! Что у тебя с ногами?!

Я взглянул на свои ноги, изображая растерянность.

– Ой, а где мои туфли? Я, наверное, забыл их надеть.

– Каспар, ты меня убиваешь. И что мне теперь с тобой делать? Тащить домой на руках?

Я улыбнулся. Потом щелкнул пальцами, подзывая чистильщика обуви, и велел ему вымазать мне ступни черной ваксой и начистить до блеска. Пока мальчик возился с моими ногами, мы с Кэролайн рассказали друг другу о том, как провели это утро, причем наши рассказы были на удивление похожи: мы оба просто гуляли по город}’, и ничего интересного не происходило. Потом Кэролайн заговорила про выставку моды на Вандомской площади, куда ей хотелось сходить. Я делал вид, что внимательно слушаю, но при этом думал о своем. Мне было стыдно, что я шпионил за ней. Это было типичное проявление моей подозрительной, гадкой натуры. Да, вот он я. Во всей красе. Бледное, жалкое существо, которое таится по темным подъездам и прячется за кабинками urinoirs. Я был сам себе отвратителен.

Мы все же отправились на Вандомскую площадь. По странному совпадению, в витрине выставочного зала стояли восковые манекены, представлявшие новую коллекцию Скья-парелли – вечерние платья по рисункам Сальвадора Дали. Кэролайн сосредоточенно изучала витрину, а я смотрел на нее и не мог понять, что ее так захватило: вечерние платья или же восковые фигуры.

* Комната фантазий. Дворец миражей (фр.)

Вечером, когда мы вернулись домой, Кэролайн вымыла и забинтовала мне ноги, и сказала, что я сумасшедший и очень загадочный, и что она уже привыкает к мысли, что ей никогда не узнать меня настоящего.

На следующий день (это был наш последний полный день в Париже) мы встретились с Андре Бретоном в кафе «Флор». Когда мы пришли, Бретон с Жаклин уже были на месте. Они с Элюарами сидели за столиком снаружи и увлеченно играли в карты. Поль кивнул нам с Кэролайн, но при этом предостерегающе поднял руку, давая понять, что игра приближается в завершающей стадии, и ее лучше не прерывать. Андре сдал две карты Полю, пять карт – Жаклин, четыре – Нюш и три – себе. Оставшуюся колоду он разделил на три кучки. Поль открыл верхнюю карту из первой кучки, присвистнул с досады и бросил карту на стол. Жаклин открыла верхнюю карту из второй кучки. Это была двойка треф. Жаклин показала собравшимся даму пик из тех карт, что были у нее на руках, и забрала себе всю кучку. Нюш не стала переворачивать карту, а поменяла вслепую три карты из четырех, что были у нее на руках, с картами из третьей кучки, после чего положила на стол две червовые фигуры. Игра продолжалась еще четверть часа, и я так и не понял, какой в ней смысл. Время от времени кто-то из игроков объявлял «большой шлем», говорил, что джокеры – козыри и требовал новой тасовки карт в одной из двух оставшихся кучек.

Наконец эта странная беспорядочная игра, правила которой, насколько я понял, игроки изобретали прямо на ходу, завершилась взрывом веселого смеха, после чего Поль поднялся и торжественно, я бы даже сказал, церемонно представил нас с Кэролайн Андре Бретону и его супруге. Мы с Андре сели в сторонке и заговорили о делах, а когда все вопросы были решены, Бретон принялся расспрашивать меня про Неда и «Серапионовых братьев». Он не принимал Неда всерьез и уговаривал меня бросить его к чертям и примкнуть к парижским сюрреалистам. Жаклин тем временем рассказывала Кэролайн о своем бурном спортивном прошлом (она была профессиональной пловчихой).

Потом разговор сделался более-менее общим. Андре достал из кармана письмо от Бенжамена Пере. Пере тогда воевал в Испании: сражался в рядах анархистов, в колонне Дурутти, защищавшей Мадрид от фашистов. Буквально за несколько дней до этого фашисты заняли Сарагосу. Угроза нависла над самой свободой и демократией. Испанский народ вел священную войну, которая касалась всех. Я не привык к подобным разговорам. Как я уже говорил, Нед не верил в политику. (С точки зрения Неда, политика была сродни астрологии и представляла собой хитроумную систему, построенную на обмане и лжи и предназначенную для оправдания всяческих гнусностей, а демократия была не более реальной, чем сказочные сокровища фей.)

Потом Андре рассказал о своих планах на будущий год. Он собирался устроить большую выставку сюрреалистов в Париже и надеялся, что я приму в ней участие. И еще, может быть, Дженни Бодкин.

– Сальвадор Дали недавно представил весьма интересные работы с использованием манекенов и восковых фигур. И Белл-мер тоже, – заметил Андре.

– Да, Дженни тоже работает с воском, – сказал я, повышая голос. – Она считает, что воск – стимулирующий материал.

Краем глаза я наблюдал за Кэролайн. Но, похоже, она не прислушивалась к нашему разговору. Сейчас она полностью сосредоточилась на собаке, которую кормила остатками пирожного.

Кэролайн присоединилась к беседе только когда наигралась с собакой и скормила ей все до последней крошки. Они с Полем заговорили о его сборнике стихотворений «Les Yeux Fertiles», «Плодоносные глаза», и Кэролайн спросила, кого еще из поэтов ей стоило бы прочесть. Потом она обратилась к Андре и поинтересовалась, что он ей посоветует из романов.

Андре взорвался:

– Какие романы, мадемуазель?! Никаких романов! Никогда больше их не читайте! И постарайтесь забыть те, которые уже прочитали! Роман – устаревшая форма литературы, он ни на что не годится. Чтение и написание романов стесняет и сдерживает воображение. Роман вводит нас в заблуждение, что пространство и время всегда постоянны, и мы заперты в них, как в ловушке. Роман превращает жизнь в рабство. Человеческие характеры представляются в нем неизменными, что есть наглая ложь. Все романисты – тираны духа.

Андре так яростно сыпал словами, что Кэролайн, кажется, испугалась и вжалась спиной в спинку стула. Где-то на середине своей пламенной речи Бретон взглянул на нее и как будто только сейчас разглядел ее по-настоящему, и его тон немного смягчился:

– Читайте только поэзию, мадемуазель, ибо только поэзия способна вместить в себя тайну любви и женственности. – И он процитировал сам себя: – В проблеме женщины заключено все чудесное и волнующее, что только есть в этом мире.

Кэролайн с сомнением покачала головой. Может быть, ей не понравилось, что ее рассматривают Как проблему, сколь угодно волнующую и чудесную.

Жаклин спросила, как мы познакомились, и Кэролайн еще раз рассказала, как она «подобрала» меня в пабе в Сохо, где я сидел с завязанными глазами. Поль опять загорелся этой идеей и предложил мне прямо сейчас пройтись по Парижу вслепую. Кэролайн завязала мне глаза своим шарфом. Аудиенция у Андре Бретона подошла к концу. Я поднялся и попрощался со всеми наощупь: пожал руки мужчинам и расцеловал женщин в щечки.

Я не знаю, куда Кэролайн водила меня в тот последний день в Париже. Я думал совсем о другом. Почему я вчера не вошел следом за нею в музей Гревен? Почему я потом не спросил, что она делала в музее восковых фигур? Но все не так просто. Все получилось так глупо. Да, я мог бы потребовать объяснений, но тогда мне пришлось бы признаться, что вчера я шпионил за ней. А мне не хотелось, чтобы она об этом узнала. Мне было стыдно. Как бы я ей объяснил? Что бы я ей сказал? По было еще кое-что. Может быть, самое неприятное Меня не покидало тревожное чувство, что я нечаянно приблизился к чему-то запретному, к чему-то такому, к чему мне нельзя прикасаться. У меня в воображении разыгрался целый спектакль: сейчас я спрошу Кэролайн про музей восковых фигур, и она скажет мне правду, но мне не понравится эта правда. В моей абсурдной фантазии она приведет меня за руку в музей Гревен и разрешит развязать глаза, нет, сама снимет повязку, и я у зрею окровавленные тела моих столь же глупых предшественников, которые сдуру задали ей тот же вопрос, что и я, и теперь их застывшие трупы висят на мясницких крюках в холодильной камере и дожидаются своего часа, когда их закатают в воск.

Это был уже полный абсурд: Кэролайн в роли коварной злодейки. Кэролайн, такая хорошая, добрая, милая. Старомодная английская девушка, игривая и ласковая, как котенок, в тот последний наш день в Париже.

Я принял решение внезапно. Я остановился, привлек Кэролайн к себе и поцеловал ее в губы. А потом:

– Кэролайн, выйдешь за меня замуж?

В ответ – тишина. Сердце билось так бешено и яростно, что я испугался: сейчас оно разорвется, и я умру.

– Не знаю. Мне надо подумать.

Еще одна долгая пауза, растянувшаяся в бесконечность. Меня вдруг захватило гнетущее чувство, что кто-то стоит рядом с нами и внимательно слушает все, что мы говорим. Я сорвал с глаз повязку. Мы стояли одни на пустынной набережной. Рядом не было никого, но теперь я увидел, что Кэролайн плачет.

– Это не потому, что мне плохо, – объяснила она. – Я плачу от счастья.

– Кэролайн, я не могу без твоей любви.

– Я тебя очень люблю.

– Нет, мне нужна твоя страсть, а не нежность.

– Нет, мой хороший, сейчас тебе нужна нежность. И она вся – твоя, без остатка. – Она помолчала, и вдруг: – Ты меня совершенно не знаешь. Когда ты на меня смотришь, у тебя всегда такой взгляд, как будто ты собираешься меня съесть, но ты меня совершенно не знаешь.