Утопический роман XVI-XVII веков

Л. Воробьев. Утопии и действительность

Бывают литературные явления, значение которых исчерпывается идейно-художественными потребностями времен п стран, в исторической и национальной стихни которых они возникли. Художественный процесс без них невозможен так же, как невозможно мгновенное превращение желудя в вековой дуб. Сыграв свою роль, они навсегда переходят в ведомство истории литературы. Иной была судьба утопий Томаса Мора, Томазо Кампанеллы, Фрэнсиса Бэкона, Сирано де Бержерака. Дени Верaca.Первые европейские утопии XVI–XVII веков, безусловно, произвели мощное воздействие на ум и воображение передовых современников. Но прошло время, и отдаленные связи оказались более органичными и глубокими, чем можно было предположить, влияния внутринациональные уступили место международным. Поэтому оценка ранних утопий XVI–XVII веков невозможна не только вне исторического и национального окружения, но и вне мирового процесса становления общественно-политической, философской и художественной мысли.

Что такое утопия? Обратимся к классической формулировке В. И. Ленина.

«Утопия есть слово греческое: «у» по-гречески значит «не», «то-пос» — место. Утопия — место, которого нет, фантазия, вымысел, сказка.

Утопия в политике есть такого рода пожелание, которое осуществить никак нельзя, ни теперь, ни впоследствии, — пожелание, которое не опирается на общественные силы и которое не подкрепляется ростом, развитием политических, классовых сил»[1].

Утопия понятие емкое; в утопиях выражаются различные и даже противоположные общественные идеалы и устремления: либеральные и революционные, реакционные и прогрессивные, уводящие от действительности и связанные с решением ее «проклятых вопросов». Фантастичность предполагает колоссальный спектр возможностей. Если Мор и Кампапелла, а вслед за ними и Верас были зачинателями утопического социализма и коммунизма, то Бэкон является убежденным противником народовластия и идеализирует безграничную мощь науки, творимой аристократией духа. Если в соответствии со своими социальными симпатиями эти мыслители заняты умозрительным построением идеальных общественных систем, то сатирический гротеск Сирано развенчивает и действительность, и воображаемый идеал: за всеразрушающим скепсисом едва-едва просвечивает робкая мечта о будущей человечности. Но различие политических идеалов ранних утопистов предполагало и определенное единство. Все они были прогрессивными мыслителями и писателями, детьми эпохи Возрождения, XVI и XVII столетий, когда Западная Европа, потрясаемая антифеодальными движениями, вошла в стадию первоначального развития капитализма, когда техника и наука энергично пошли вперед по своему нескончаемому пути, когда мысль упрямо обгоняла действительность в поисках новых горизонтов.

Утопия есть неосуществимое мечтание. Но порожденные историческими обстоятельствами утопии побуждали к деятельности и, значит, приводили к определенным результатам. В данном случае особенно интересен вопрос: в чем суть эстетического и художественного воздействия утопических фантазий?

Синкретичность, слияние философского и эстетического подхода были общей характерной особенностью западноевропейской литературы эпохи Возрождения. Однако принадлежность «Гаргантюа и Пантагрюэля» или «Дон-Кихота», произведений той же эпохи и столь же насыщенных глубокой социальной и философской проблематикой, к рангу художественной литературы не может вызвать сомнений. Иное дело «Утопия» Мора, «Город Солнца» Кампанеллы, «Новая Атлантида» Бэкона — произведения (по крайней мере, с точки зрения современного читателя) скорее политические и научные, нежели художественные. Их авторы известны как великие философы, социологи и политические деятели. Но можно ли говорить о них как о художниках?

Ответ невозможен вне рассмотрения места ранних европейских утопий в литературно-художественном процессе, взятом в широком историческом плане.

Европейские утопии XVI–XVII веков не были самыми ранними. Мечты о счастье, об идеальном устройстве общества издавна волновали умы известных и безымянных апостолов народных низов и интеллектуальной элиты. Без осмысления, хотя бы вкратце, существа этих действительно первоначальных фантазий нельзя понять утопий нового времени.

Подневольный труд стал проклятием всех народов, вышедших из первобытно-общинного строя. Вспыхивает мечта об утраченном золотом веке, когда не было ни богатых, ни бедных, царило всеобщее равенство и братство. Поэтизацию «времени Кроноса» мы находим и у Гесиода (VIII–VII вв. до н. э.), и у других древнегреческих поэтов более позднего периода. В период эллинизма появляется первый фантастический роман путешествий Ямбула (II в. до и. э.). — Далеко, за Африкой, за Мадагаскаром, есть Остров Совершенства; он круглый, совершенной — в пифагорейском смысле — формы. Дары природы там изобильны, жители сильны и выносливы, не подвержены болезням, центральной власти нет, и люди, соединившись в родовые общины, поочередно исполняют несложные обязанности. Все общее: земля и угодья, жилье и орудия, даже жены и дети. Царит вечный мир, и нет недовольных идеальными порядками.

Эти поэтические мечтания явились реакцией на бесчеловечное угнетение, характерное для рабовладельческого строя. Но они тянули назад, к низшему уровню общественного развития. Частная собственность отрицалась как главный источник общественных зол только в сфере потребления, а не производства. Это был поистине рабский идеал, удел слабых — свобода от труда и чудотворное изобилие.

В кругу подобных утопических мечтаний оказался и древнегреческий философ-идеалист Платон (427–347 гг. до н. э.). Платон тоже понимает первобытное состояние как царство равенства. Однако его утопия, разработанная в диалогах «Государство», «Политик», «Тимей», «Критий», основана на идее государственности, которая перечеркивает возможность возврата к раннему детству человечества.

Аристократ по происхождению и по всем симпатиям, Платон презирает материальный интерес, торговлю, барыш. Чрезмерное богатство, имущественное расслоение — вот что губит и богатых и бедных, обрекая одних на пресыщение и изнеженность, а других — на злобу и зависть. Введение общественных столовых способно, по мнению Платона, уменьшить злоупотребления собственностью. Но поравнение членов общества, исключая, конечно, рабов, на этом пороге и останавливается.

В диалоге «Государство» Платой выступает убежденным противником тирании и олигархии, смертной казни и произвола власти. Но гуманизм его антидемократичен, ибо, как он считает, демократия недальновидна. Полного равенства но может быть, люди неравны от природы. Государство должны возглавить разумнейшие — ученые-философы, создающие законы. Их охраняют воины. В самом низу — торговцы, ремесленники, земледельцы, которые и распоряжаются материальной собственностью. Но главная их обязанность — снабжать высшие группы всем требуемым. Таким образом, экономическая свобода производителей фиктивна, она подавлена их политическим бесправием, над ними властвует внеэкономическое принуждение. Выступая на словах против частной собственности, Платон фактически сохраняет ее в своем государстве в виде кастовой частной собственности, потребительской монополии господствующей аристократии.

Суп» утопической мечты Платона — в ликвидации раздоров и борьбы внутри господствующего класса рабовладельцев. Он хочет вернуться отнюдь по к первобытной общине, а к более близкому прошлому, реставрировать обветшавшие государственные формы, наподобие египетского кастового строя или рабовладельческой Спарты. А затем — никаких сдвигов, никакого развития, все установлено навеки при абсолютном разделении умственного н физического труда.

Аристократическая утопия Платона антиисторична и уже поэтому реакционна. Средства социальных преобразований для Платона — только слово, только философские размышления, только убеждение. Развитие эллинистического государства делает очевидной иллюзорность подобных мечтаний, п Платон переходит к более реальным планам. В «Законах», написанных на склоне лет, управителям-политикам придана бесконтрольна» законодательная и исполнительная власть. Они казнят и милуют, вводят всеобщий шпионаж, мелочно регулируют все стороны индивидуальной жизни. Если в «Государстве» постоянная семья запрещена как источник эгоистических интересов, то в «Законах» скрупулезно регламентируется любовь н половые отношения — ради «блага» общества, ради улучшении человеческой природы. Перед нами мрачная казарменная утопия, идеал полицейского правления. Государство Платона превращается, но словам советского исследователя А. Ф. Лосева, во всеобщую тюрьму и организованный конный завод. Недаром «Законы» были подняты на щит идеологами фашизма. И все же в самой постановке проблемы создания идеального человеческого общества у Платона содержалось немало положительного, и поэтому влияние Платона на утопистов XVI–XVII веков вовсе не было парадоксальным. Ссылки на мнения древнегреческого философа мы находим даже у крестьянского революционера Томаса Мюнцера. Популярности идей Платона способствовала и схоластическая традиция, и канонизация его произведений, проштудировать которые считал своим долгом каждый ученый — и богослов, и светский человек. Избранная Платоном живая и остроумная диалого-драматическая форма, «тонко разработанная поэтика речи» (А. Ф. Лосев), а главное, органическое воплощение социально-философской мысли в художественно-образной форме также оказали воздействие на последующее развитие утопического жанра в европейской литературе. Конечно, в условиях эпохи Возрождения и особенно у социалистов-утопистов Мора и Кампанеллы основные идеи Платона преобразованы до неузнаваемости, но вместе с тем сохранились и родимые пятна многих реакционных измышлений античного философа.

У ранних европейских утопий имелись и иные, более близкие, источники.

Во второй половине-средних веков многие страны Западной Европы были охвачены антифеодальным движением крестьянства и городских низов. Апеллируя к раннему христианству, сектанты-уравнители требовали общности имуществ и пытались организовать потребление на коммунистических началах. В это время ставился острейший вопрос о происхождении и законности сословных привилегий: «Кто был дворянином, когда Адам пахал, а Ева пряла?» Английские политические баллады XIV–XV столетий поэтизировали идею такого счастливого строя, когда не будет эксплуатации и уделом всех станет животворный труд. Вершиной подобных устремлений явилась программа плебейских масс, выдвинутая в период крестьянского восстания 1525 года в Германии Томасом Мюнцером, программа, близкая к утопическому коммунизму. Религиозная оболочка взглядов Мюнцера не помешала ему выступить за права разума, призванного, как он полагал, установить царство божие не на небе, а на земле. А это представлялось возможным только через уничтожение сословных привилегии, частной собственности и самостоятельной государственной власти. Равенство должно было стать всеобщим, проявиться во всех отношениях, только тогда все люди смогут обрести подлинное счастье.

Беспощадные пушки и арбалеты феодалов доказали несостоятельность плебейско-крестьянских иллюзий. В самой атмосфере общественной жизни произошел, однако, решительный сдвиг: требования масс не могли быть забыты ни самими массами, ни представителями передовой общественной мысли. Конечно, крестьянам и ремесленникам, мечтавшим об общинном строе, и в голову не могла прийти мысль о преобразовании характера производства. Уравнительность охватывала имущество, потребление, политические права. Но в идейной программе крестьянских масс появляется и нечто новое: трудовой принцип. Надо трудиться, чтобы иметь право на жизнь. Но и слова, написанные на знамени народных движений, имели большее значение для судеб утопического социализма, чем все диалектические построении и тонкие измышления Платона и даже того пантеистически преобразованного, свободомыслящего Платона, которого передовые мыслители Возрождения противопоставляли всей средневековой схоластике.

Основатель утопического социализма Томас Мор (1478–1535) открыл эпоху Возрождения в Англии завершенную творчеством Шекспира и Бэкона и хронологически почти совпавшую с правлением Тюдоров, от коронации Генриха VII (1485 г.) до смерти королевы Елизаветы (1603 г.). Он был зачинателем новой английской прозы.

С конца XV века феодальная Англия постепенно преобразуется в классическую страну первоначального накопления. Во время правления Генриха VII растут поборы и подати, идет конфискация имущества непокорных феодалов. Начинаются «огораживания»: крестьяне сгоняются с земли во имя торжества промышленного развития. Самопрялка и сукновальные мельницы, различные виды токарных, сверлильных, шлифовальных станков, — машинная техника способствует массовому производству все новых и новых товаров. Обогащение беспощадно, здесь хороши любые средства, законные и незаконные, и Англия стонет от злоупотреблений. Приход к власти Генриха VIII (1509 г.) поначалу оживляет надежды на восстановление справедливости. Новый король провозглашает всеобщую амнистию, наказывает лихоимцев. Он объявляет себя гуманистом, покровительствует ученым, поощряет рост мануфактур.^Но социальные контрасты при нем лишь усиливаются: с одной стороны, невиданная роскошь, власть и богатство имущих, с другой— мириады бродяг, бывших крестьян и ремесленников, отчаявшихся, преследуемых неумолимым законом, рабочие руки которых никому не нужны. Это было время того самого Генриха VIII, который, сбросив маску человеколюбца, оказался вероломным и жестоким деспотом; он отправил на эшафот многие тысячи людей низшего и высшего звания. Но это было время и Томаса Мора, в глухой тьме произвола предвидевшего новую справедливость.

Трудно представить более противоречивую, контрастную судьбу, чем его судьба. Выходец из семьи потомственных юристов,(Томас Мор сделал невиданную политическую карьеру от члена парламента до лорда-канцлера Англии (1529 r.). И это в век мздоимства и злоупотреблений, бескомпромиссно отвергая все предложения о личном обогащении! Он сторонник монархической власти, и он же дерзко препятствует королям в их противозаконных действиях, защищая права и привилегии граждан-ремесленников его ласкает и с ним советуется сам Генрих VIII, он дает Мору ряд важнейших дипломатических поручений. Заключение мира между Англией и Францией, с одной стороны, и с Испанией — с другой (1529 г.) на выгоднейших условиях — это, например, несомненная заслуга Мора. И тот же Генрих VIII обвиняет его в государственной измене и осуждает на мучительную казнь. Не в «Утопии» тут дело и не во взглядах ученого-гуманиста, как могло бы подуматься неосведомленному человеку. «Утопия» в те времена представляется королевской власти безобидной сказкой. Нет, Мор осмелился противодействовать Реформации, он сохранил верность папе и отказался принести присягу королю как главе новой англиканской церкви. Почему же? Ведь он был веротерпимым и свободомыслящим человеком. Но он был также и убежденным противником восстаний и всякого рода насилия, он опасался, что реформация внесет смуту в народ. Вот почему он старался воспрепятствовать не только новой волне «огораживаний», но и секуляризации церковных и монастырских земель. Этого королевская власть не смогла ому простить.

В ранней юности мы видим Мора в доме влиятельнейшего Джона Мортона, архиепископа Кентерберийского и лорда-канцлера Англии. Здесь он впервые встречается с молодыми учеными-гуманистами из Оксфорда: Вильямом Гроспиом, Томасом Линэкром и Джоном Колетом. Влияние оксфордцев постепенно распространялось на Лондон, Кембридж: увлечение новыми гуманитарными и естественнонаучными проблемами в среде университетской молодежи, к которой принадлежал и Мор, становилось всеобщим. Мор изучает древние языки, штудирует Платона, увлекается искусством и литературой. Но он обнаруживает склонность и к естествознанию; геометрия и астрономия пленяют его своей точностью. Если к этому прибавить специальные занятия юридическими науками, то и тогда даже круг интересов молодого ученого будет очерчен только приблизительно. Он буквально глотает знания и не может насытиться. Затем наступает время творчества.

Мор заметил однажды, что, отдаваясь различным общественным и семейным обязанностям, он не оставлял ничего «себе, то есть литературе». Суть своего таланта, своего призвания он видел именно в писательском труде. И хотя литературное наследие Мора пе столь уж велико, влияние его было огромным. Миниатюрные комедии, сатиры, эпиграммы. Стихотворения, названия которых примечательны — «О жажде власти», «Воля народа дает короны и отнимает их». Жизнеописание одного из величайших деспотов, обитавших когда-либо в Вестминстерском дворце — «История Ричарда III», — которое даст Мору основание именоваться отцом новой английской прозы и станет одним из источников гениальной драмы Шекспира. Блистательный перевод биографии итальянского гуманиста и философа Пико делла Мирандола (1463–1494), пламенного изобличителя ложности авторитарного мышления, провозгласившего человека творцом собственной судьбы и осужденного за ересь папской курией. Но истинную, не меркнущую в веках славу принесла Томасу Мору «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии».

Летом 1515 года Томас Мор отправился во Фландрию с важным дипломатическим поручением от короля. Его ожидал Эразм Роттердамский, давний друг, посвятивший Мору свою знаменитую «Похвалу глупости» (1509), в которой сатирически высмеивалась нелепость господствующих порядков и доставалось даже самому папе. Эразм восхищался Мором, в одном из писем он риторически вопрошал: «Создавала ли природа когда-либо что-нибудь более светлое, достойное любви, чем гений Томаса Мора? Мор стал желанным гостем кружка местных гуманистов, наступило время осуществить давно задуманное.

Мор пишет на латинском языке «Утопию», вышедшую в 1516 году в Лувене.

Беседа между персонажами «Утопии» лишь по внешности напоминает платоновские диалоги. Платона носителем абсолютной мудрости сделал Сократ, разящий противников силой логики. (Между Мором и Гитлодеем обязанности разделены по-иному: один рассказывает, другой сомневается, и убедить последнего может только факт. Мор как участник диалога осторожен: его-то не удастся упрекнуть в легковерии, он знает цену человеческой косности. «Ведь нельзя, — говорит он, — чтобы все было хорошо, раз не хороши все люди, а я пе ожидаю, что это случится всего через несколько лет в будущем». Сам Мор будто бы и ни при чем, он благонамерен и не покушается иа права и прерогативы власти. Но весь внутренний смысл его сомнений и вопросов в том, чтобы подтолкнуть вымышленного Гитлодея к критике существующих порядков и обоснованию нового справедливого общества.

«Утопия» состоит из двух частей. Они резко антиномичны, и динамика повествования (а диалог в «Утопии» постоянно переходит в повествование) развертывается через противопоставление господствующих порядков и идеального общественного устройств.

В первой части речь идет не о каком-нибудь абстрактном государстве: перед нами Англия начала XVI века и ее жизненные проблемы «огораживания», сгон несчастных арендаторов с земли, которую обрабатывали их отцы и деды, бесконечные лишения и нищета! Кроткие овцы, не догадываясь о содеянном, поистине «поедают людей», зверские законы против бродяг, не повинных в своем бродяжничестве, смертная казнь. Но «ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать от разбоев тех, у кого нет никакого другого способа снискать пропитание». C другой стороны, как проявление резкого социального контраста, неуместные излишества в еде и чрезмерная прихотливость в одежде лордов и высшего дворянства, священников и монахов, войска и челяди. Множатся притоны, игорные и публичные дома, эти язвы общественной жизни, свидетельствующие о глубоком моральном упадке. Чего хорошего можно ждать от порядков, порождающих воровство н бродяжничество, чтобы потом жестоко и беззастенчиво карать их?

Что делать? Мору неведома неотвратимость процесса, протекающего на ею глазах. Ему кажется, что все можно направить но иному руслу, но не средствами обычной политики, вызывающей отвращение. Нельзя ли стать советником какого-либо великого государя и внушать ему «надлежащие честные мысли»? Нельзя ли самого цезаря превратить в философа на манер мудрого правителя Платона? Идеальный монарх должен выгнать вон льстивых и корыстных советников, поднять благосостояние народа, а не заботиться только о собственной казне. Мор попросту ругает королей нищетой народа ибо: «Кто интенсивнее стремится к перевороту, как не тот, кому отнюдь не нравится существующий строп жизни?». Гитлодей сурово и небезосновательно замечает своему собеседнику, что «государи с гораздо большим удовольствием, гораздо больше заботятся о том, как бы законными и незаконными путями приобрести себе новые царства, нежели о том, как надлежаще управлять приобретенным».

На последних страницах первой части «Утопии» Мор приходит к подготовленному всем ходом раздумий решению: преградой на пути к справедливости и счастью стоит частная собственность. Он ссылается на авторитет Платона и провозглашает, «что один-единственный путь к благополучию общества заключается в объявлении имущественного равенства, а вряд ли это когда-либо можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность». Речь идет не о поравнении граждан, не об ограничении имущественного неравенства и злоупотреблений, с ним связанных, а именно о совершенном уничтожении частной собственности. С мнимой наивностью Мор так перекраивает аристократическую утопию Платона, что се и не узнать. У последнего философская элита регулирует все стороны общественной жизни и в конечном итоге — собственность. В идеальном государстве Мора люди равны во всех отношениях, не исключая ни экономического, ни политического»?)

Теперь Мор готов нарисовать конкретную картину идеального, социалистического общества. (Термины «социализм» и «коммунизм» будут введены в обиход гораздо позже, французскими утопистами 30-х годов XIX века, но у Мора речь идет именно о социализме.) Последние сомнения… «Никогда нельзя жить богато там, где все общее. Каким образом может получиться изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к пей расчет на личную прибыль, а, с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает возможность лениться?» Это не моровские сомнения, они чуждые, пошлые, и как напоминают они все наветы всех критиков социализма и коммунизма во все последующие века! Но Томас Мор должен быть добросовестным, не утаивать никаких «против», чтобы убедительно опровергнуть их.

Итак, остров Утопия, не известный никому из европейцев. Образ нового общества предстает как противоположность старого, разъедаемого язвами собственности?

Утопия это не анархия, это организованное государство, учрежденное легендарным королем Утопом, идеальным монархом, в стародавние времена и достигшее высокой степени культуры и образованности. На острове пятьдесят четыре города, в главном из которых, Амауроте, собирается нечто вроде парламента старейшин для обсуждения текущих дел. Постоянных сельских поселений нет, граждане поочередно занимаются земледельческим трудом. Семья не отменена, как у Платона, напротив, семейная патриархальная община есть основа государства, которое организуется по иерархическому принципу и возглавляется пожизненно избираемым князем. Однако «кто путем происков добивается получить какую-либо должность, лишается надежды на достижение всех». Нравственные ограничения, налагаемые существованием семьи, весьма строги, но не бесчеловечны: при определенных условиях брак может быть расторгнут. По существу, все основано на доверии: общественные рынки, где семьи получают все необходимое без денег, открытые двери домов без запоров. Отсутствует частная собственность, и нечего охранять… Нет надобности перечислять подробности жизни Утопии, читатель познакомится с ними сам.

Отмена частной собственности в Утопии, вообще-то говоря, не новость. Самое главное в фантазии Мора, где он пошел дальше требований плебейских масс, это организация производства. Для того чтобы все получили всё необходимое, оно должно быть произведено. Мор рисует картину трудового общества, где от физического труда освобождены только занятые государственной деятельностью и люди науки, мыслители, и то на определенное время. Производство — и ремесленное и земледельческое — организовано по плановому принципу. Но производство материальных благ не самоцель. Физическому труду в соответствии со склонностями человека отдано лишь шесть часов в сутки. Остальное время посвящено наукам, образованию, духовному совершенствованию.

Ныне, с высот научного коммунизма, нетрудно подметить многие наивности и несообразности утопии Мора. Изобилие материальных благ на основе простого физического труда, к тому же столь ограниченного временем, вещь крайне сомнительная. Мор взывает к науке и от нее ждет помощи труду, но его воображение ограничено: он предвидел только инкубатор для домашней птицы, изобретенный в конце будущего, XVII столетия. Поэтому он не знает, что делать, например, с неприятными, унижающими достоинство человека работами. Для Роберта Оуэна в начале XIX века это не проблема: уборные в коммунах очищаются механически, без прикосновения человеческих рук. А Мор вынужден ввести в своей утопии институт общественных рабов — преступников, иноземцев, — что никак не вяжется с общими основами утопийской жизни и нашло бы законное место в аристократическом государстве Платона. Мор и сам сомневается в возможности постоянного изобилия, он призывает к разумному ограничению потребностей, к скромности, а значит, к единообразию. «Кто узнает хотя бы один город, тот узнает все города Утопии», — пишет Мор. Можно добавить: кто узнает одного утопийского гражданина, то узнает всех. Единообразие одежд и единообразие регламента жизни являются внешним проявлением унификации личности. Мор только прокламирует богатство интересов, но не знает, как его достичь, и это не единственная неясность его утопических фантазий. Но, следует еще раз подчеркнуть, Мор первым в истории человечества провозгласил возможность организации общественного производства на началах равенства, без частной собственности, а следовательно, возможность трудового преобразования, трудового перевоспитания человека?

Большое место, — и в этом дань историческим условиям, — занимают в «Утопии» вопросы религии. Мор, как уже было замечено, противник Реформации. Но странный это католик: его рассуждения о ценности жизненных благ и иллюзорности небесных, о бесплодии аскетизма, о возможности и законности различных вариантов веры в бога вплоть до пантеизма и т. д. и т. п. сближают его скорее с вольнодумцами XVII–XVIII веков — непосредственными предшественниками атеизма, чем с отцами церкви. Католическая церковь, объявившая Томаса Мора святым (1935 г.), проявила крайнюю снисходительность к его высказываниям о религии!

Утопия — это будущее Англии, каким хотел бы видеть его Томас Мор, сын своего века. Неосуществимое в то время будущее, но вовсе не прихотливая игра ума фантаста. Мор отошел от интересов своей социальной группы и осознал необходимость освобождения народных масс, прежде всего крестьянства и ремесленников, как представителей пред-пролетариата. Он борется против всякой собственности, он хочет устранить старых эксплуататоров-феодалов, заодно устранив и новых заправил денежного мешка. Его взгляды утопичны и выражают незрелость экономических и политических устремлений масс того времени. Но во всемирно-историческом смысле его книга — предвозвестие классовой борьбы пролетариата. Томас Мор в родстве с ним: на гербе его Утопии, как и на гербе первого в мире социалистического государства, — символы плодотворного труда: серп, молот, колосья.

При чтении «Утопии» возникает ощущение того, что идеальное общество есть законченное совершенство и все жизненные трудности разрешены здесь навсегда. Это нетрудно почувствовать. Труднее понять, что провозглашение науки и производства основой человеческой жизни подводит к понятию прогресса. Идеал «Утопии» ведет вперед, он разрушает застойность средневекового мышления, создает предпосылки исторического взгляда на человеческое общество.

Интернациональный характер латыни, на которой была написана и издана «Утопия», обеспечил распространение ее идей среди образованных современников. Всходы этих идей обнаруживаются уже в 30-е годы XVI века, в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле: идейный стержень книги составляют размышления о воспитании человека и разумном социальном устройстве. Проникнутая ненавистью к рабству и насилию, мечтаниями о свободе, равенстве и братстве людей, сатира Рабле — это чисто художественный вариант утопии, где все показало в картинах веселых похождений и дерзких предприятий, и чисто французский вариант, где принцип умеренности Мора заменен эпикурейским отношением к жизни. Несомненно, что сатира Рабле, выдержавшая в XVI веке многие десятки изданий, сыграла колоссальную роль в распространении утопических идей вширь — не только среди образованной элиты, но и в народной среде.

Более четырехсот лет прошло с того момента, как в Тауэре был казнен великий Томас Мор. Наконец-то очередное правительство Англии решилось водрузить в Вестминстерском аббатстве мемориальную доску в его честь. Но приговор суда 1535 года «за государственную измену» не отменен, и в этом есть своя логика, ибо «Утопия» Томаса Мора явилась первым ударом, нанесенным формирующемуся буржуазному государству его собственным лордом-канцлером.

Дальнейшее распространение утопического социализма в Европе связано с именем Джованни Доменико Кампанеллы, автора «Города Солнца», известного итальянского философа, социолога и литератора. Он родился в 1568 году на юге Италии, в Калабрии, которая находилась под гнетом испанской короны. Пятнадцати лет, вопреки воле отца, который мечтал видеть его дипломированным юристом, он постригся в монастырь доминиканцев под именем Томмазо (Фома). Начинаются упорные занятия философией и теологией, изучение работ Аристотеля и Фомы Аквинского. Но пытливый и глубокий ум Кампанеллы рвется из тенет церковной учености. На полках монастырских библиотек он находит труды Демокрита и Платона, по-своему осмысливает их. Наибольший его интерес вызвала натуралистическая философия итальянца Бернардино Телезио (1509–1588), яростного противника аристотелевской схоластики, работы которого были включены католической церковью в список запрещенных книг. Кампанелла открыто защищает идеи Гелезио, публикует философские сочинения, где развивает их в направлении пантеистического одухотворения природы. Такая дерзость не могла пройти безнаказанной, и инквизиция заинтересовалась Кампапеллой. Но до поры до времени все сошло благополучно: Кампанелла проявил себя как противник Реформации и сторонник не только церковной, но и светской власти папы, что заставило инквизицию закрыть глаза на многие его прегрешения.

Воззрения Кампанеллы весьма противоречивы. Он всерьез занимался астрологией, что сыграло неожиданно значительную роль в его жизни и деятельности. В 1597 году он вернулся на родину и, основываясь на положении звезд, предсказал победоносное восстание против власти испанских Габсбургов. Впрочем, возмущение произволом иноземцев охватило тогда все слои Калабрии, и Кампанелла возглавил заговор, к которому примкнули и дворяне, и монахи, и крестьяне, и разбойники; ожидалась помощь турецкого флота. День выступления назначили на 10 сентября 1599 года. Но испанцев предупредили, и верхушка заговора была схвачена. Попал в неаполитанскую тюрьму и Кампанелла. Политического преступника спасло от немедленного смертного приговора только то обстоятельство, что его объявили еретиком, и посему он подлежал юрисдикции папы.

Начался крестный путь Кампанеллы. Жесточайшие пытки, которым его подвергли, не вырвали нужных инквизиторам признаний. В 1602 году Кампанеллу осудили всего только на пожизненное заключение, и он провел в различных тюрьмах свыше двадцати семи лет. Постоянная работа и самодисциплина, каждодневное напряжение творческой мысли помогли ему выстоять. В 1616 году Кампанелла написал книгу в защиту Галилея (издана в 1622 г.), где обосновал принцип свободы науки. И это в тюрьме, в полной зависимости от палачей! Все попытки устроить побег, предпринятые его друзьями, окончились неудачей. Только в 1626 году папа Урбан VIII, известный своей антииспанской ориентацией, переводит Кампанеллу в Рим, и отнюдь не бескорыстно. Папу крайне интересовали астрологические предсказания, а Кампанелла был якобы известен «секрет», как избежать подвластной звездам судьбы. На этот раз астрология не подвела, и вскоре он был выпущен на свободу. Но положение его оставалось неустойчивым, наветы продолжались, а когда в 1632 году начался процесс Галилея и Кампанелла снова выступил в его защиту, неустойчивость эта еще более усугубилась. Кампанелла переехал в Венецию, а оттуда бежал во Францию, где среди друзей, — одним из них был известный философ-материалист Гассенди, — получил наконец возможность свободно заняться научной деятельностью. Не закончив подготовки к печати собрания своих сочинений, он умер в 1639 году.

Утопия «Город Солнца, или Идеальная Республика. Поэтический диалог» была написана на латыни в тюрьме, в 1602 году, а опубликована впервые в 1623 году. II на этой утопии лежит отпечаток своего времени, его мучений и проблем.

В жизни Англии начала XVI и Италии начала XVII веков были существенные черты сходства. После бурного развития мануфактур-кого производства, когда Италия являлась самой передовой страной Европы, и передовой не только в экономическом отношении, наступило время упадка. Ориентация на внешний рынок оказалась роковой: великие географические открытия и господство турок на востоке Средиземного моря привели к перемещению главных торговых путей и жестокому экономическому кризису. Как в Англии во времена «огораживаний», хотя и по другой причине, тысячи людей — ремесленников, мелких торговцев, работников мануфактур — не знали, куда приложить свои руки. Крестьянство страдало от самых варварских форм феодальной эксплуатации, от иноземного владычества. Техническое развитие зашло в тупик, а между тем творческая деятельность людей науки продолжалась, и это приводило к оппозиционности интеллигенции. Но в тогдашней Италии, экономически разобщенной и политически раздробленной, не могло сложиться революционной ситуации. Народный протест выражался в стихийных формах, — тот, кто не хотел нищенствовать и умирать от голода, шел в бандиты, в разбойники и мстил за попранное достоинство. В этих условиях утопизм, как мечтание о разрубленном гордиевом узле гибельных обстоятельств, был, по существу, неизбежен.

На мрачном горизонте драматической жизни тогдашней Италии Государство Солнца появляется как светлое видение. Где-то в Индийском океане, в некоей неизвестной земле возвышается гора, на которой построен прекрасный лучезарный город. Стены его украшены чудесной и в то же время поучительной живописью, здания светлы и вместительны. Там воплотились заветные мечты о человеческом счастье, ибо там нет частной собственности и все построено на основе естественных законов природы.

Город Солнца — теократическая республика, организованная по образцу монашеского Ордена и отдаленно напоминающая иерархическую структуру государства древних инков. Во главе его стоит мудрейший и всезнающий первосвященник Солнце (он же Метафизик), которому подчинены три соправителя: Мощь, ведающий военным делом, Мудрость — познанием, науками, и Любовь — продовольствием, одеждой, деторождением и воспитанием. Они выбирают низших должностных лиц, носителей истинного знания, презирающих схоластику — «мертвые знаки вещей». В Городе Солнца, пишет Кампанелла, «того почитают за достойнейшего, кто изучил больше искусств и ремесел и кто умеет применять их с большим знанием дела. Поэтому они издеваются над нами за то, что мы называем мастеров неблагородными, а благородными считаем тех, кто не знаком ни с каким мастерством, живет праздно и держит множество слуг для своей праздности и распутства, отчего, как из школы пороков, и выходит на погибель государства столько бездельников и злодеев», (Как напоминает эта филиппика «Утопию» Мора!). Каждый месяц для обсуждения действий должностных лиц собирается Совет и недостойные «сменяются по воле народа». Только четыре высших правителя несменяемы.

Философские работы Кампанеллы дают возможность раскрыть смысл символики имен, в которой воплощен его пантеизм. Основные качества бытия («прималитеты») определяют и основные свойства человека: мощь обнаруживается в силе, мудрость — в способности представления, любовь — в желаниях и стремлениях. Прималитеты находятся в постоянной борьбе с небытием: с немощью, незнанием и ненавистью — как отрицательными человеческими качествами. Элементы диалектики в философии Кампанеллы служат обоснованию плодотворности насилия в общественной жизни. Зло необходимо не только выявить, но и подавить.

Источник человеческих зол — эгоизм. Кампанелла видит возможность его искоренения в поравнении членов общества (если исключить незначительные материальные привилегии организаторов новой республики) буквально во всех отношениях. Общие столовые, одинаковая одежда, общие украшения, общие дома, спальни и кровати… Картина несколько жутковатая, но Кампанелла не знает иных путей обуздания собственнических инстинктов. И если уж все общее, то должны быть и общие мужья и жены, общие дети. Влияние Платона обнаруживается здесь далеко не с лучшей стороны. С невероятной дотошностью Кампанелла регламентирует деторождение и половые отношения и обнаруживает почти нескрываемое презрение к парной любви. Она для него скорее допустимая забава, чем серьезное чувство, и не может даже и сравниваться с «любовью к общине».

Сколько клеймили коммунистов их враги за эту самую «общность жен»! Научный коммунизм, безусловно, не ответствен за выдумки монаха Кампанеллы. Но стоит вникнуть в его логику. За «общностью жен» у Кампанеллы не скрывается их превращение в собственность, обесчеловечивание. Женщины Города Солнца имеют те же права, что и мужчины, они могут заниматься и науками, и чем угодно. Они только освобождены от тяжелых форм труда вроде, например, кузнечных работ. «Общности жен» соответствует «общность мужей» на основе взаимного равенства. Поэтому, решительно отвергая такого рода бессемейный коммунизм, следует еще подумать, кто стоит на более высоком моральном уровне — женщина Кампанеллы, чуждая обмана и притворства, или фальшивая буржуазная, участь которой — адюльтер и узаконенная продажа тела.

В «Городе Солнца» можно заметить некоторые новые подробности экономического и социального бытия по сравнению с «Утопией». Рабочий день сокращен до четырех часов, и все же изобилие, как результат соревнований в работе, налицо, ибо труд, как об этом впервые в истории человеческой мысли догадывается Кампанелла, есть первая потребность человека и дело его чести. Кампанеллу весьма интересует проблема выявления способностей человека, хотя решает он ее в фантастико-астрологическом духе: природные склонности должны быть разгаданы через тот же гороскоп. Но как освободить трудящуюся личность от скуки повторений, как добиться гармонического развития? Смена труда? Всестороннее образование? Земледельческий труд, который, как кажется влюбленному в него Кампанелле, приводит в действие все физические и умственные силы человека? Развитие производительной мощи науки? Мыслитель перебирает различные варианты, но найти действительного решения, конечно, не может. Однако им поставлен важнейший вопрос, и это уже много.

Моральное регулирование общественной жизни Кампанелла возлагает на религию, но хотя он постоянно обращается к имени Христа, его едва ли можно считать правоверным христианином-католиком. Культ Солнца и Земли, пантеистическое представление о мире как об огромном живом существе не укладывается в рамки религиозной догматики. Кампанелла надеется на религию далеко не во всем, он разработал ряд правовых и моральных санкций не религиозного характера, иногда весьма жестоких, направленных против бездельников и развращенных личностей. Он не уповает на одно убеждение, в необходимых случаях он считает принуждение обязательным. И он, в отличие от Мора, показывает обитателей своего государства способными взять в руки оружие не только для защиты от внешних нападений. Убить тирана — почетно. Изгнать вздорного и ничтожного монарха — человечно. Откуда взялось Государство Солнца? Кампанелла прозрачно намекает: «Сначала ведь все исторгается и искореняется, а потом уже созидается, насаждается…» Нет оснований называть его провозвестником социалистической революции, но этот пылкий итальянец готов повести народ на бой ради осуществления идеалов равенства.

В литературе установилось мнение, которое поддерживает и известный советский исследователь В. П. Волгин, что влияние «Утопии» на «Город Солнца» было самым общим, а значит, малозначительным. Это, по-видимому, неверно. Различие в конкретных частностях (у Кампанеллы, например, правящая философская элита в платоновском духе существенно ограничивает права демократии) не должно снимать принципиального генетического родства двух утопий. Кампанелла развивает коренные идеи Мора, да и как бы он мог пренебречь столь важным источником социалистической мысли? В трактате «О наилучшем государстве» (1609) Кампанелла ссылается на «авторитет недавнего мученика Томаса Мора, который описал вымышленное государство Утопию с той целью, чтобы мы по его образцу создали свое государство или, по крайней мере, его отдельные устои». Как видно отсюда, Кампанелла не надеялся на немедленное осуществление своих планов. Время фаланстеров и коммун, то есть попыток реализации утопий, тогда еще не настало. Эти попытки, а также и горечь провала Мор и Кампанелла оставляли будущим поколениям — создателям социалистических утопий XIX века.

В течение столетия после издания «Утопии» у Мора не нашлось сколько-нибудь заметных последователей в Англии. «Новая Атлантида» (1627) Бэкона есть антитеза утопического социализма, отражающая как изменение социальных условий в стране, так и общественные симпатии автора.

Фрэнсис Бэкон (1561–1626), крупнейший английский ученый, философ-материалист и государственный деятель, родился в состоятельной семье: его отец был лордом — хранителем печати при королеве Елизавете. Еще совсем молодым человеком он окончил Кембридж (1575 г.) и несколько лет находился при английском после в Париже, а затем вел юридическую практику в Лондоне. По собственному признанию Бэкона, его истинной стихией была политика; его томила жажда политической деятельности. В 1593 году он стал членом парламента, примкнул к оппозиции и в результате вынужден был удалиться в свое поместье. Блистательная карьера Бэкона развернулась после вступления на престол Якова I (1603–1625). Быстро продвигаясь в служебной иерархии, он в 1616 году получил должность лорда — хранителя печати, затем — лорда-канцлера и был пожалован титулами барона Веруламского и герцога Сент-Альбанского. Но в 1621 году Бэкона обвинили в злоупотреблениях и присудили к денежному штрафу и тюремному заключению. Помилованный вскоре Яковом I, он не вернулся к государственным делам и последние годы жизни отдал науке и литературной работе.

Если во времена Томаса Мора промышленное развитие Англии было относительно слабым, то с середины XVI века начинается стремительный подъем производства. Каменноугольная, горнорудная, металлообрабатывающая, стекольная промышленность, судостроение, — в этих отраслях Англия обгоняет большинство континентальных государств. Акционерные и торговые компании растут, как грибы. Английская колониальная экспансия, начало которой было положено в это время, знаменуется безудержным ограблением других народов с применением грубейшего насилия. Печальной славы Ост-Индская компания приступает к утверждению британского владычества в Индии и присваивает себе не только торговые и промышленные функции, но и дипломатические, и административные. Это было симптомом изменения расстановки сил внутри господствующих классов Англии. На сцену выходит «новое дворянство» и купечество, оттирая старую знать, которая отчаянно сопротивлялась нашествию выскочек. Новое буржуазное общество, основанное на капиталистической собственности и наживе, все больше раскрывало свой сокровенный смысл. В стране продолжались массовые «огораживания», но теперь уже не ради овцеводства, а ради продуктивного земледелия. Кровавое законодательство по-прежнему действовало вовсю, как и во времена Тюдоров. Среди отчаявшихся бедняков зрело негодование, и уравнительные идеи, преданные проклятию наверху, сохранили внизу свою живую силу, которая еще покажет себя в движении диггеров-копателей… Время Бэкона было прологом английской революции середины XVII века.

Его политическая позиция абсолютно недвусмысленна: Бэкон на стороне «нового дворянства», заинтересованного в сильной королевской власти и в активном парламенте. Он морально оправдывает обогащение и является глашатаем колониальных экспансий, непосредственно участвует в разработке планов захвата Виргинии и Ньюфаундленда. Он, наконец, принимает все меры к тому, чтобы держать в покорности народные массы. Все это определило и характер его утопии.

Бэкон считал свою философскую и литературную деятельность побочным занятием, но именно ей суждено было обессмертить его имя. По словам К. Маркса, Бэкон был родоначальником «английского материализма и всей современной экспериментирующей науки»[2]. Он написал на латыни ряд философских трудов, важнейшим из которых был «Новый Органон» (1620), где Бэкон сформулировал основы эмпирико-индуктивного метода познания и разработал принципы классификации наук. Бэкон серьезно проявил себя и в изящной словесности. Его «Опыты» (1597 г.; второе издание — 1612 г.), состоящие из небольших, живо написанных очерков по разным вопросам философии, эстетики, морали и политики, отличаются живым и доступным изложением, остроумием афористичной мысли. Изданные, в отличие от его философских работ, на английском языке, «Опыты» пользовались большим успехом у современников. «Новая Атлантида», которая интересует нас в данном случае, тоже была написана вначале по-английски, а затем уже переведена на латынь и издана после смерти Бэкона именно в таком виде.

Начало утопии Бэкона вполне традиционно: в южных морях Тихого океана английские путешественники обнаружили остров или материк, где находится идеальное государство Бенсалем — Новая Атлантида. По дела здесь происходят совсем иные, чем у Мора или Кампанеллы. Здесь есть король, сенат, церковь (да не какой-нибудь, а христианской веры, чудесным образом явленной бенсалемцам). Чиновники разных степеней. Знать и простой народ. Деньги, золото. (А у Мора оно предназначалось для общественных уборных!) Все это приметные черты современной Бэкону Англии, правда достаточно идеализированной: в Бенсалеме нет взяток и злоупотреблений, все всем довольны. Построенное по патриархальному принципу, с сохранением права наследования, общество процветает, ибо уничтожены причины мятежей — голод и нищета. И все это на основе частной собственности! Невольно возникает вопрос: не реакционная ли это утопия?

Особую роль в жизни бенсалемского общества играет Дом Соломона, организация, которую Бэкон именует наподобие монашеской — Орденом. Действительно, здесь отправляют богослужение, но главная цель в другом. Общество занято «изучением творений природных», то есть познанием природы и применением этого знания на деле. Ради изображения деятельности Ордена и написана «Новая Атлантида», здесь раскрывается прогрессивная суть утопии Бэкона, зачатка технократических утопий будущего.

Обратимся к «Новому Органону», где Бэкон изложил свои материалистические воззрения, это многое прояснит. Бэкон наивно полагал, что богатство форм природы ограничено и, следовательно, теоретическое познание исчерпаемо. Достаточно немногих лет, чтобы полностью достроить здание науки, открыть все причины и следствия. Это метафизическое представление об абсолютной истине связано у Бэкона с практицизмом. Бэкон и его общество торопятся: скорее бы проникнуть в суть. А затем все новые технические усовершенствования, все новые изобретения и, как следствие, повышение производительности труда — прибыль, выгода! Вот это поистине безграничный процесс… И сколько бы ни заверял нас Бэкон устами бенсалемскпх торговцев, что не ради золота и серебра, не ради шелков и пряностей ведут они торговлю, а ради «света» («свет» в терминологии Бэкона — глубокое познание сущности), за этим все равно видятся собственнические интересы. Подчинение знания экономическим нуждам, знания именно как высшего капитала, есть неизбежный вывод из его утопии.

Бэкон сознательно противопоставил «Новую Атлантиду» социалистическим идеалам Мора и Кампанеллы. Крах ренессансных идеалов, в том числе идеи равенства, остро выражается у Бэкона в утверждении естественного неравенства людей во всех отношениях, то есть в духовном и отсюда — в материальном. Наука и техническое творчество являются в Бенсалеме привилегией господствующей группы. Общество, организованное по иерархическому принципу, а точнее, по принципу мануфактурного разделения труда, в социальном смысле ближе всех ранних утопий к аристократическому идеалу Платона. Рабовладелец Платон воскресает частью своего существа в буржуа Бэконе, и стремление «увековечить столь счастливое состояние», как в Бенсалеме, подавляет зачатки историзма предшествующих утопий. Но между Платоном и Бэконом есть и существенные различия. Мыслители Дома Соломона увлечены не созерцанием небесного свода, а вполне насущными делами. Познание и изобретательство являются здесь непосредственным, живым ответом на нужды производства и военного дела, старые мехи Платона наполняются новым вином.

Цель Дома Соломона — «познание причин и скрытых сил всех вещей и расширение власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным». Последние страницы «Новой Атлантиды» — это подлинная поэма науки и техники. В Бенсалеме роют глубочайшие рудники и получают искусственные металлы с заданными свойствами; здесь имеются механизмы, движение которых быстрее, чем полет мушкетной пули. Подчинена сила мощнейших водопадов, и созданы столь же мощные магниты: соедините их мысленно, и вы получите идею гидроэлектростанции! Есть печи, в которых достигнут жар солнца. Есть подводные лодки и летательные аппараты. Не забыто и сельское хозяйство: Дом Соломона создал рецепты сложных удобрений, прививки и скрещивания дали жизнь новым сортам и породам растений и животных. В Бенсалеме заботятся о здоровье человека: улучшена природная пища и разработана искусственная, с целебными свойствами. Опыты по оживлению мертвых животных приведут, по-видимому, и к спасению человеческих жизней. Сила опытного мышления и наблюдательность неизмеримо возросли, ибо созданы приборы, которые улучшили природное зрение и слух, обоняние и осязание человека. И так далее, и тому подобное. «Новая Атлантида» — это целый каскад научно-технических идей, которые были впоследствии все, или почти все, осуществлены. В этом смысле перед нами не утопия, а вариант научной фантастики, одним из предшественников которой может быть назван Фрэнсис Бэкон. Его идей хватило на сотню фантастических романов вплоть до XX столетия, и в этом его немалая заслуга.

В чем же смысл его утопизма? Он двойствен, противоречив. Поскольку Бэкон защищает и увековечивает экономические и политические интересы буржуазии, «Новая Атлантида» есть антиутопия, реакционное мечтание. Но Бэкон не только идеолог промышленной и торговой буржуазии, он ученый-интеллектуал, он влюблен во все разумное. Он совершенно искренне соединяет интересы своего класса с интересами страждущих масс, хочет облегчить их участь и поэтому остается гуманистом. Положительный смысл его утопии в утверждении всесильности знания.

Эта мысль, впервые высказанная им еще до «Новой Атлантиды» в 1606 году, находит, между прочим, свою параллель в последней драме Шекспира «Буря» (1611), драме-завещании. Мудрец Просперо с иронией относится к идеалу наивного потребительского коммунизма гуманного правителя Гонзало, основанному на «естественном состоянии» и милостях природы. В обществе Гонзало нет богатых и бедных, торговли и наследования, никто не ведет войн и отсутствует верховная власть. Идеал утопического социализма доведен здесь до абсурда, ибо никто не трудится и природа остается единственным источником существования. Просперо более мудр, его идеалы основаны на деятельной природе человека. Он не тщится перевоспитать злодея Калибана, но он хочет парализовать силы зла через гармоническое сочетание интересов разных сословии, которые трудятся, как пчелы в улье. А наверху ученые, создающие книги, концентрат знаний. Вот в чем источник мудрости и силы, источник интеллектуального могущества, преобразующего мир! Шекспир предвосхитил идею Дома Соломона.

Безусловно, проблема создания изобилия, на котором зиждется богатая духовная жизнь социалистического общества у Мора и Кампанеллы, решена ими не до конца. Всестороннее развитие науки и техники в Новой Атлантиде восполняет этот пробел. Но вполне ли осуществимы бэконовские идеалы кооперации науки и использования научных открытий в общегосударственном масштабе в тех рамках, которые полагает капиталистическая собственность и буржуазное государство? Кому, собственно, принадлежат эти идеалы в последующем историческом развитии?

В книге «Конец идеологии», изданной в 50-е годы нашего века, профессор Колумбийского университета Дэниел Белл, автор теории так называемой «постиндустриальной цивилизации», прямо ссылается на Бэкона и «Новую Атлантиду», как первоисточник идеи «интеллектуализованной технократии». В новом варианте Дома Соломона, сконструированном Д. Беллом, действительно, доведены до абсурда реакционные стороны утопии Бэкона. Правящая интеллектуальная элита превратила «вечное» классовое деление в общественную трагедию, ибо едва ли можно назвать людьми бездумных исполнителей и потребителей, составляющих массу населения, все действия и мысли которых находятся под жестким контролем. От гуманистических иллюзий Бэкона здесь не остается и следа. Очевидно, что Дом Соломона как средство всеобщего счастья — это неосуществимая мечта, и язвы капитализма не могут быть излечены никакой техникой и никаким изобилием материальных благ. Научно-производственная ассоциация общегосударственного значения невозможна в условиях анархии производства; она находит свое законное место только в социалистическом обществе, основанном на планировании хозяйства и самого развития науки. В этом смысле Бэкон принадлежит нам, а не тому обществу, которое его породило.

Отрицание Бэконом утопического социализма приводит в историческом плане и к отрицанию его собственного гуманистического идеала. Отдаленную перспективу, хотя и в самом общем виде, точнее угадали Мор и Кампанелла, чем Фрэнсис Бэкон.

Сирано де Бержерак занимает совершенно особое место среди утопистов XVI–XVII веков. «Иной свет, или Государства и империи Луны» — это сатира, которая отличается парадоксальностью мыслей и образов, а вряд ли сатира может быть одновременно и глубокой утопией. Но она важна для понимания кризиса ранних утопических иллюзий и в художественном развитии своего времени сыграла выдающуюся роль. Без Сирано оценка раннего утопизма была бы неполной.

Сама его жизнь изобилует неожиданными поворотами и парадоксами. В сознании потомков, отчасти благодаря известной комедии Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак», укрепился образ бесшабашного и остроумного гасконца-бреттера. А он вовсе и не был гасконцем, хотя шпагой и оружием шутки владел безукоризненно. Савиньян де Сирано родился в 1619 году в Париже. Отцу его, именитому обедневшему дворянину, принадлежал Мовьер — небольшое имение недалеко от столицы. Имение это раньше называлось Бержерак, — судя по названию, его прежние владельцы были гасконцами. Здесь и прожил Сирано до двенадцати лет, пока замок не был продан и мальчика не поместили стипендиатом в Коллеж-де-Бове при Парижском университете. Начались трудные годы ученичества — строжайший устав школы предусматривал телесные наказания за любую провинность. Схоластическая ученость и оковы дисциплины претили живому характеру Сирано, и все же ему удалось вынести из коллежа неплохое знание античной литературы. Закончив в 1637 году свое образование, Сирано поселился в Латинском квартале почти без средств к существованию. Но он не унывал, — нескончаемые попойки сочетались с застольными беседами о поэзии, о философии, когда молодые умы разрушали все привычные авторитеты. Сирано жаждал светской жизни, ради этого он зарабатывал себе славу дуэлянта, но если второе удалось, то честолюбивым планам не суждено было сбыться. В 1639 году, когда Франция активно втянулась в Тридцатилетнюю войну, он, под давлением материальных обстоятельств, поступил солдатом в королевскую гвардию. Два года прошло в военных походах. Тяжелое ранение заставило Сирано уйти в отставку. Снова Латинский квартал, снова вино, игра, женщины, ссоры, дуэли… Но к этому времени относились и первые литературные опыты Сирано.

В доме своего приятеля, молодого поэта Шапеля, Сирано познакомился с известным философом-материалистом и естествоиспытателем Пьером Гассенди (1592–1655), который читал частный курс для кружка молодежи. Среди его слушателей можно было увидеть Жана Поклена (будущего Мольера); прилежным посетителем лекций стал и Сирано. Творческие планы становятся все более серьезными. И в это время Сирано, столь преданного жизненным удовольствиям, постигла нелепая, но от того не менее грозная катастрофа: он заболел сифилисом. Борьба с болезнью, длившаяся несколько лет, преобразила его характер, с прежними привычками было копчено. Сирано умер в 1655 году, всего тридцати шести лет от роду, без церковного покаяния, рассорившись и с этим, и с потусторонним миром.

Первая половина XVII века — переломное время французской истории, когда абсолютная монархия стала главным рычагом политического и экономического объединения нации. Она осуществляла свою централизаторскую роль, более или менее искусно лавируя между дворянством и буржуазией и не забывая демонстрировать силу плебейским и крестьянским массам, тяжко страдавшим от бесконечных поборов и полного бесправия. Недовольство народа, использованное феодальной знатью, вылилось в 1648–1653 годах в мощное движение Фронды. А в это время Сирано наносит бесконечные визиты разным врачам и целителям-шарлатанам, переходит из больницы в больницу. Известная деклассированность автора «Иного света» укрепилась подобными обстоятельствами. Он так и не узнал масс, не проник в их стремления. Но он не нашел себе места и среди хозяев жизни. Отсюда отчасти и проистекает его безграничная ирония, осуждение всех и вся, неясность политической ориентации.

Сирано де Бержерак — фигура переходного времени во французской литературе: век гуманизма и Возрождения завершился, эпоха расцвета классицизма еще не началась. Он был звеном в цепи, соединяющей Рабле с Мольером и Вольтером, а за пределами Франции и со Свифтом. Сирано оставил небольшое, хотя и весьма разнообразное литературное наследие; здесь чувствуется проба незаурядных и многосторонних сил, далеко не полностью реализованные намерения. Комедия, где насмешливо и без прикрас был выведен быт Коллежа-де-Бове; трагедия «Смерть Агриппины», затронувшая церковников; язвительные памфлеты о всесильном кардинале Мазарини и о многих других — все это было смело и талантливо, обличало наблюдательный и глубокий ум, высокий уровень поэтической техники. И неизменно приводило к скандалам, не всегда связанным с существом дела. Сирано не умел приобретать сторонников, он раздавал тумаки направо и налево, не щадя ни врагов, ни друзей. Из близкого его окружения мало кто по-настоящему разбирался в изощренно-философских, иногда преднамеренно темных и запутанных образах и суждениях Сирано, которые были рассчитаны на широко образованного читателя, и это еще больше углубило его интеллектуальное одиночество.

В 1647–1650 годах Сирано погрузился в работу над утопией-памфлетом, полное название которого звучит так: «Иной свет, или Комическая история о государствах и империях Луны». Было задумано и продолжение — «Государства Солнца», завершить которое автору не удалось. Оба произведения вышли в свет уже после его смерти. На современников они произвели впечатление значительно большое, чем все другие произведения «гасконца».

Сюжет «Иного света» поистине необычаен. Что там неизвестные острова прежних утопии, — у Сирано человек вырывается за пределы Земли! Автор, от лица которого ведется рассказ, пожелал, «подобно Прометею», освободиться от пут земного тяготения. Обвешавшись склянками с росой, он под воздействием солнца поднимается выше облаков и опускается в Канаде. Иезуиты обвинили его в колдовстве, и привязанный к ракете Сирано случайно попадает на Луну. Он обнаруживает там земной рай, откуда были изгнаны Адам и Ева и поныне живут Енох, пророк Илия и другие патриархи. Изгнанный отсюда Илией, возмущенным его атеистическими суждениями, Сирано попадает в страну четвероногих разумных существ, которые принимают его «за самку зверька королевы» и водят напоказ на веревке. После множества смешных и нелепых перипетий Сирано встречает бессмертного Демона Сократа, который был когда-то невидимым советником древнегреческого мыслителя. Он разъясняет земному жителю особенности общества лунян, и в разговорах между ними выявляется сокровенная суть новой утопии.

О полетах на Луну писали и раньше. При желании можно найти многочисленные параллели между «Иным светом» Сирано и «Правдивой историей» римского сатирика Лукиана (II в. н. э.) или приключенческой повестью шотландского епископа Годуина «Человек на Луне» (1038), переведенной и изданной во Франции в 1648 году. Лунный мир Лукиана столь же парадоксален, как и у Сирано: тамошние жители потеют молоком, а сморкаются медом, детей рожают мужчины, вынашивая их в икрах ног и т. п. Подробности повести Годуина, героя которого уносят на Луну дикие лебеди, тоже использованы в «Ином свете»: луняне, например, переговариваются музыкальными звуками. Оба произведения (неравноценные во многих отношениях) дали, однако, только повод, только внешнее обрамление совершенно иному смыслу утопического памфлета французского писателя. Фантазии Сирано и самому не занимать стать. Среди всякой чепуховины, напоминающей о будущем бароне Мюнхаузене, на Луне, например, принято завтракать жаворонками, убитыми, ощипанными и изжаренными одним выстрелом из ружья, — просто поражают некоторые рациональные естественнонаучные и технические идеи: о том, что человек и животные состоят из множества мелких организмов (клеток! — Л. В.), или о полете на Луну с помощью многоступенчатой ракеты. «Как только пламя уничтожало один ряд ракет, — они были расположены по шесть штук, — благодаря запалу, помещенному в конце каждого ряда, загорался другой ряд». Сирано, безусловно, должен быть назван автором этой идеи, и глубина догадки особенно разительна потому, что он не обладал специальными знаниями Кампанеллы и Бэкона.

Основной сатирический прием Сирано можно определить как «все наоборот». На Земле люди двуноги, так пусть на Луне они ходят на четвереньках; за еду и жилье здесь расплачиваются деньгами, а там стихами; исход войн определяется не на поле боя, а в ученых диспутах. Наконец, в лунном мире не молодые оказывают почтение старикам, а родители повинуются детям, ибо «только молодежи дано действовать» и только ей присущи «благородные порывы к справедливости». И мы видим, как сын, чтобы не быть слишком жестоким, тузит палкой чучело отца за непослушание и тупость. Одним словом, восклицает сам Сирано, «мир вверх ногами»! При чтении «Иного света» невольны догадки, а не дурачит ли нас автор и есть ли в мире вещи, к которым он относится серьезно? Не пародия ли это на утопические мечтания его предшественников? Элементы пародирования утопий в «Ином свете», конечно, налицо, но ошибется тот, кто за смехачеством, за желчью не увидит весьма глубоких мыслей. Принцип «все наоборот» доводится до атеистической ереси: на Земле люди живут в тенетах религии, а лунные обитатели — неверующие по природе. Псевдо-мистические элементы у Сирано есть действительное и уже ничем не ограниченное пародирование религиозного мистицизма, с которым его предшественники-утописты, даже Кампанелла, не смогли полностью расстаться. И чтобы до конца оценить смелость Сирано, стоит вспомнить, что в те времена инквизиция отправляла на костер и за проступки, несравненно меньшие.

Сирано справедливо называют учеником Пьера Гассенди, который подвергался преследованию со стороны иезуитов за апологию этического учения Эпикура и борьбу против схоластической философии. Но утверждать, будто Сирано только пропагандирует идеи Гассенди, не внося в них ничего оригинального, это значит не разобраться в деле по существу. Непоследовательность Гассенди выразилась, как замечает К. Маркс, в стремлении «…примирить свою католическую совесть со своим языческим знанием, Эпикура — с церковью»[3]. Философские догадки Сирано идут значительно дальше, он отвергает не только религию, но даже пантеизм Кампанеллы, произведениями которого увлекался с ранней юности и которого поместил на почетное место в своем «царстве философов» на Солнце. «Вы, люди, — говорит он устами Демона Сократа, — воображаете, будто то, чего вы не понимаете, имеют духовную природу или же что оно вовсе не существует». Это — замечательное указание на гносеологические корни религии и идеализма, путь к атеизму. Пародируя пантеизм в образе «мыслящей капусты», Сирано приходит к ясным заключениям о единстве и вечности материального мира (это, заметим в скобках, но наша модернизация, а его собственная терминология), о том, что рациональное мышление присуще только человеку и, самое важное, о смертности человеческой души и фиктивности понятия «бог». Признание системы Коперника было весьма затруднительным для Кампанеллы и Бэкона, а у Сирано это вполне органично, хотя и сюда он вносит элемент комизма. «…Предполагать, что огромное раскаленное светило, — говорит он, доказывая справедливость гелиоцентрической системы губернатору Канады, — вертится вокруг точки, до которой ему нет решительно никакого дела, столь же нелепо, как при виде зажаренного жаворонка думать, что его приготовили, вращая вокруг него плиту». Сирано знает только разум и материю, больше в мире ничего нет, и отсюда — особенности его утопических желаний.

Именно желаний. Сирано не строит идеальной системы государственного и общественного устройства, он меньше всего озабочен политическими и экономическими преобразованиями. В «Ином свете» упоминается лишь вскользь, что на Луне существует государство. Есть король, есть знатные и незнатные люди и прочие прелести земного мира: они оставлены в неприкосновенности. Сердце Сирано принадлежит другой утопии, так сказать, утопии интеллектуальной неограниченности. Вечная весна, цветы, птицы, ручьи, соловьи и т. п., изобилие всяческих благ есть только декорации, на фоне которых выступает главное завоевание лунян — свобода мысли. «…А живу я здесь потому, — говорит Демон Сократа, — что тут люди любят правду, тут нет педантов, тут философа можно убедить только доводами разума, авторитет же ученого, так же как и авторитет большинства, ценится не выше, чем мнение простого молотобойца, если он рассуждает здраво». На Земле нет страны, где хотя бы воображение было свободно, и Сирано рисует картину торжества разума на Луне. Это самоцель, и все остальное должно быть этому подчинено.

Сирано недаром переносит свою утопию в космические просторы. Дальние острова Мора, Кампанеллы и Бэкона давали ограниченность и защиту от грубой реальности, но они принадлежали земному миру, были символом его возможного процветания. Лунный мир Сирано — это антиземля, то, чего на Земле никогда не будет. Утопия фактически снята, и наглядно демонстрируется неосуществимость утопических желаний. Кризис утопии у Сирано есть результат изолированности от действительной жизни. В известном смысле здесь подводится художественный и логический итог всему развитию ранних утопий. Если Мор и Кампанелла, если Бэкон рассматривали народ как пассивный материал разумных преобразований, то у Сирано тема народа отсутствует. Его утопия как бы абстрагирована от больших социальных движений. В «Ином свете» выразилось мужество и отчаяние атеиста-одиночки, вставшего перед лицом бесконечного и безразличного космоса. Какая моральная основа должна заменить религиозную? Трудно вынести груз материализма, опираясь только на эпикурейскую этику удовольствий, и тогда, уходя в небытие, остается погрозить кулаком всем задержавшимся на жизненном пиру.

Имя Сирано во Франции всегда было более популярным, чем его произведения. Но за последние годы «Иной свет» неожиданно выдержал десятки изданий. Чем это объясняется? Только ли художественными достоинствами утопии-сатиры? Разумеется, нет. Суть в том, что Сирано де Бержерак, как немногие, подметил абсурдность буржуазных нравов, буржуазного мышления, буржуазного общества в целом.

Обстоятельства жизни Дени Вераса, автора «Истории севарамбов», во многом остались невыясненными: неизвестны даже точные даты его рождения и смерти. Родился он около 1630 года в г. Алле (Лангедок), в гугенотской семье. Готовился к военной карьере, занимался правоведением, но, по его собственным словам, «нечистоплотность судебной практики» внушила ему отвращение к судейской мантии. В 1665 году Верас уехал в Англию и преподавал французский язык в придворных кругах, близких к известному политическому деятелю Бекингему. Здесь он познакомился с английским философом-материалистом Джоном Локком. В 1674 году Верас рассорился со своими сановными покровителями и вернулся во Францию. Отказ сменить религию сделал невозможным его поступление на государственную службу; Верас преподавал французский и английский языки, читал лекции по истории и географии. К этому времени относится и его активная литературная деятельность. Отмена Людовиком XIV Нантского эдикта (1685 г.), охранявшего права гугенотов, вызвала широкую эмиграцию из Франции, в этой волне оказался и Дени Верас. Умер он в Голландии около 1700 года.

По форме и сюжету «История севарамбов» (1675–1679) — приключенческий роман, роман путешествий; здесь решительно отброшена форма диалога и все рассуждения даны в повествовательной форме. Указывая на родство своей утопии с «Государством» Платона, «Утопией» Мора и «Новой Атлантидой» Бэкона, Верас стремится подчеркнуть достоверность «Истории севарамбов»: он замечает, что эта книга не есть плод богатой фантазии, а «правдивые записки капитана Сидена». Да и при всем решающем влиянии утопии Мора на утопию Вераса, отмеченном академиком В. П. Волгиным, в ней есть оригинальные, неповторимые черты, отражающие иное время.

Кораблекрушение постигло капитана Сидена и его команду у неисследованных берегов Австралии; они оказались в крайне бедственном положении и, не надеясь на быстрое возвращение домой, вынуждены были заняться земледелием и охотой. Из расположенной за высокими горами страны Севарамб приходит неожиданная помощь: капитан и его спутники оказываются в государстве счастливых, благоденствующих людей. Великолепные поля и сады, прекрасно сложенные мужчины и женщины, благоустроенные жилища и общественные здания… Но прекраснее всего столица государства, расположенная на острове посередине реки и обнесенная высокими стенами. Дворец владыки и храм Солнца, амфитеатры и бассейны поражают воображение путешественников. Они узнают, что государство было основано в 1427 году (характерна точная дата!) выходцем из Персии Севарпасом, который «обладал красотою гения и несравненной твердостью ума». Он и создал те законы, которые послужили основанием счастливой жизни севарамбов.

Общество севарамбов основано на коммунистических началах. Первоначальный проект деления его на классы был отвергнут Севариасом, ибо «природа создала нас равными», а гордость, алчность и праздность, проистекающие из сословного неравенства и частной собственности, делают людей аморальными. Собственность у севарамбов отменена, и материальные блага сделались средством процветания, а не самоцелью развития общества. Здесь нет ни податей, ни налогов; через общественные склады всем обеспечено полное довольство и необходимый отдых; дети усыновлены и содержатся государством. Примечательно, что Верас начинает историю сконструированного им общества с первобытного состояния; община без собственности, а с другой стороны, механизация труда, — то есть моральная нетронутость, соединенная с высшим знанием, — и являются социальной основой счастья севарамбов. Утопия Вераса есть утопия сохранения общинного хозяйства на протяжении всей истории человечества, и он хотел бы вновь Начать последнюю с нулевой отметки, и это интересно, как одно из первых предвозвестий идей Герцена и Чернышевского.

В «Истории севарамбов» Верас полемизирует с Джоном Локком, с которым он, по-видимому, неоднократно встречался и во время пребывания английского философа во Франции (1675–1679 гг.). Существует ли красота? Играет ли существенную роль в жизни общества поэзия, музыка, живопись? Для Локка, преклонявшегося перед буржуазным предпринимательством, ответ негативен: на Парнасе нет золотых и серебряных рудников, и посему искусство бесполезно. Верас далек от пуританского отрицания искусства: в Севарамбе звучит прекрасная музыка, соревнуются поэты; безгранична красота «души Вселенной» — Солнца. Красота пронизывает собой и общественные отношения. Между прочим, идеал красоты у Вераса несет на себе отпечаток вкусов эпохи барокко, — это сказывается в бесчисленных тяжелых колоннадах зданий и дворцов, в позолоченных статуях. Верховный правитель носит золотую корону, он одет в золотые ткани, украшенные бриллиантами, трон его вырезан из слоновой кости. Впрочем, откуда эти аксессуары сильной власти?

Мы смогли убедиться в том, что при всем отстаивании равенства граждан социалисты-утописты XVI–XVII веков не смогли прийти к идее уничтожения разделения труда. Вот почему, отрицая классовое деление, они все-таки возвышают аристократию умственного труда. Не избежал этого и Верас. В Севарамбе нет привилегий рождения, но есть привилегии ума и должности, выражающиеся в целостной системе гелиократического государственного управления. В этом обществе господствуют лучшие; верховный правитель и губернаторы пользуются колоссальной властью, подчиняясь только закону. Введены и особые привилегии: право на многоженство и пребывание во дворцах имеет только управляющая знать. Таковы неизбежные последствия увековечения разрыва физического и умственного труда: общество остается разделенным на две неравноправные части. Впрочем, Верас и не может представить иной формы правления, кроме монархической. Его, сына своего века, буквально мучает проблема ограничения королевской власти, ограничения абсолютизма, и в этом реальная политическая сущность его утопии. Однако все предосторожности, предусмотренные Верасом для того, чтобы избежать злоупотреблений, в конечном итоге завершаются идеалистическим упованием на совесть власть имущих.

Идея сильной, хотя и не абсолютной власти у Вераса имеет и иные основания. Верас бескомпромиссный противник пуританского аскетизма, и все же его протестантизм сказался в оценке природы человеческого существа и роли религии в жизни общества. По его мнению (п здесь полный разрыв с идеалами Возрождения), люди по своей природе порочны, и их нужно держать в узде, внушать им, что власть происходит от бога. Он сам называет религию «ловкой выдумкой», но он же убежден в том, что учение о бессмертии души и загробном возмездии есть единственное возможное основание человеческой морали. В. П. Волгин совершенно справедливо называет Дени Вераса одним из самых ранних проповедников идеи разумной «естественной религии», связанной с признанием ее служебной роли в политико-утилитарном смысле и нашедшей разнообразный отклик в концепциях ряда европейских мыслителей и общественных деятелей от Локка и Вольтера до Гольбаха и Робеспьера.

Жизнь Вераса целиком принадлежит XVII веку, но подлинный успех «Истории севарамбов» относится к следующему столетию. Ее переводят на английский, немецкий, итальянский, польский языки, ее читают Вольтер и. Монтескье, Лейбниц и Кант, и что особенно важно — это первая утопия, достигшая массового читателя того времени. Истинное значение книги Вераса не в дальнейшем развитии утопического социализма, а в создании новой формы его распространения, популярного утопического романа, расцвет которого относится к XVIII веку. Устои феодализма были еще прочны, но многие слои общества, проявляли недовольство, и Верас стал одним из его выразителей.

Оценка художественного смысла ранних утопий наталкивается на существенные трудности. Может показаться, что все здесь подчинено обоснованию утопической социальной концепции именно как концепции. Но это впечатление ложное: в утопиях нет научной системы изложения; философские и социологические тезисы прихотливо переплетаются и повторяются; рассказ, напоминающий древние мифы, течет вольно, поистине фантастически. Утопии это не научные трактаты, хотя Мор, Кампанелла и Бэкон знали толк в их писании. Что же это такое? Назвать «Утопию» или «Новую Атлантиду» романом можно лишь условно, считаясь с установившейся традицией, даже если понимать этот термин в том смысле, который установился в европейской средневековой литературе XII–XIII веков, — как обобщенное наименование сюжетных повествовательных произведений. Отличие утопии от романа эпохи Возрождения и более поздних времен еще разительнее. Утопию следует, по-видимому, рассматривать как особый жанр, со своими особым-и приметами, перерастающий в утопический роман в собственном смысле этого слова лишь на грани XVIII века.

Художественная оценка утопий ограничивалась обычно стилистической стороной, и хотя здесь есть чем заняться знатокам и средневековой латыни, и французского языка того времени, в исследованиях встречаются только самые общие определения. «Прекрасная проза», «образцы талантливой, блестящей прозы», которым свойственны «артистическая пластичность, живость и остроумие стиля» (последняя характеристика «Утопии» Томаса Мора принадлежит известному итальянскому философу и эстетику, неогегельянцу Бенедетто Кроче), — все это, конечно, справедливо. Но такая узкая мерка может привести к неверным представлениям. Например, «Город Солнца» Кампанеллы по давней уже традиции объявлен примером «грубой» латыни и, следовательно, оценивается только как факт философско-политической, но отнюдь не художественной жизни. Разгадка художественного достоинства и влияния ранних европейских утопий должна быть найдена в их идейном содержании. Идеи утопий представляют собой органическое единство изображения и мысли, мысли не столько доказываемой, сколько показываемой и, следовательно, подвластной эмоционально-эстетическому восприятию и оценке. Поэтому Кампанелла, назвавший «Город Солнца» поэтическим диалогом, прав не только в своих намерениях, но и по существу.

В ранних утопиях нет основной приметы романического жанра — индивидуальных человеческих характеров. Здесь нет даже разработанных персонажей; Гитлодей и Мор в «Утопии», не говоря уже о собеседниках в «Городе Солнца», лишены зримых человеческих качеств, они почти невидимы. Но зато зрима и видима их мысль. Истинным эстетическим феноменом является здесь человеческая мысль, драматизм ищущей, рвущейся за рамки действительности мысли, — социологической и технической, — которая пытается проникнуть в туманное будущее средствами фантазии. Иногда кажется, что в ранних утопиях господствует абстрактное мышление, и это объяснимо, ибо фантазия о человеке будущего при всей конкретности выдуманных подробностей никого не введет в заблуждение: индивидуального человека здесь нет, есть концепция человека. И все же в конечном итоге Понятие подчиняется Образу. Особенности их взаимодействия неясны до тех пор, пока не поймешь, что все средства изложения и изображения подчинены здесь созданию грандиозной картины будущего общества как единого коллектива, образа светлой мечты о справедливой человеческой жизни, основанной на животворном труде. В этом проявляется социальная характерность авторов, за которыми стоят определенные общественные силы. Этот всеохватывающий образ не лишен, как мы убедились, и особых черт. Утопия, Город Солнца, Новая Атлантида, Государства Луны, Севарамб — все это разные воплощения, исходящие из отнюдь не тождественных идейных установок. Поэтому ранние утопии и следует рассматривать прежде всего как художественные произведения, среди которых «Город Солнца» занимает свое прочное место. Недаром в работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» В. И. Ленин сочувственно приводит высказывание К. Каутского об эпохе утопического социализма, «когда каждый социалист был поэтом и каждый поэт — социалистом»[4].

Между суждениями некоторых утопистов об искусстве и их художественным творчеством существует разрыв. Они испытывали определенное недоверие к эстетической деятельности и к самому понятию красоты: Мор видел в ней не более чем «приправу жизни» среди других удовольствий, Бэкон считал красоту установившимся свойством природных предметов и на этом основании отвергал поиски идеала и, значит, суживал собственное представление о воображении как необходимой предпосылке художественного творчества. И все они смотрели на искусство только как на средство познания жизни, подобное опытной науке. «Недостоин имени поэта тот, кто занят ложными вымыслами», — пишет Кампанелла в «Городе Солнца» и обещает суровое возмездие художникам, которые присочиняют что-либо «от себя», хотя бы и ради благих намерений. Таким образом, в области художественной теории утописты отстаивали чуть подновленную концепцию подражания. Но ведь в их художественной практике господствует мечта и идеал! Парадокс вызван подходом к решению проблемы прекрасного с позиций осуществленной утопии: история завершена, и тогда, конечно, остается только изображать и воспевать содеянное.

Ранние социалисты-утописты Мор и Кампанелла сделали большой вклад в развитие литературы не столько своими эстетическими суждениями, сколько глубоким эстетическим смыслом своих утопий. «Я считаю, — писал Томас Мор в «Утопии», — что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми благами мира». На место религиозного идеала пассивности и смирения вместе с утопическим социализмом приходит новый идеал человека, который совершенствует себя и исправляет окружающий мир. Меняется сама природа фантазии, и это — коренное, вековое изменение. Идеал гармонического общества и человека есть поворот в эстетической ситуации, важная ступень в развитии жизни и искусства. Пройдет время, и он сольется с мыслью о необходимости революционного изменения жизни. Критика частной собственности Мором, Кампанеллой и Верасом указала на главного врага человечности. Суть будущей прогрессивной художественной литературы, ее идейный хребет — в противоположении чистогана и накопления, а значит, рабства и насилия всем истинным человеческим качеством — совести, гуманности, трудолюбию. Да и та роль, которую в европейской романистике XVII–XIX веков занимает любовь, объясняется, в частности, тем, что истинная любовь неподкупна, и поэтому поведение человека и этом интимном чувстве самым наглядным образом проявляет все его достоинства и недостатки.

Таким было общеэстетическое влияние утопий, — оно нигде и везде. Трудно обнаружить его отдельные фактические проявления, но в любом высокохудожественном произведении искусства и литературы есть частичка утопии — мечта о совершенной человечности.

Дальнейшее развитие утопического социализма как целостной системы взглядов в XVIII и в начале XIX века относится главным образом уже не к истории литературы, а к истории общественно-политической мысли. И мы видим, как Морелли и Мабли более четко формулируют уже собственно коммунистические идеалы, как Жан Мелье окончательно связывает их с атеизмом, как Бабеф приходит к мысли о неизбежной борьбе за их торжество, а социальный эксперимент Оуэна и Фурье обличает ложность либеральных иллюзий. Так формировался исходный теоретический и отчасти практический материал для научного социализма и коммунизма. Утопический же роман разбивался дальше скорее как средство художественной пропаганды, чем разработки новых идей.

Но в истории социального утопизма было и другое ответвление. Ведь утопии — это такого рода фантазии о реальном мире, где выдуманное соседствует с действительным. Эта их особенность и стала одним из источников научной фантастики. При всей научности последней это все же фантастика, и, значит, она пытается силой воображения проникнуть в те области будущего — общества ли в целом, технического ли его состояния, — для предсказания которых нет полных фактических и научных данных, то есть ей обязательно присущи элементы утопии. Утопии и современная научная фантастика соединены приключениями интуитивной мысли, в них особенно обнаженно воплощена общая тяга искусства и литературы к исключительному, к мечте.

Бурное развитие науки и техники в XIX и XX веках отодвинуло в сторону ту романтико-фантастическую литературу, которая жила сверхъестественным и высшие образцы которой были представлены творчеством Э.-Т.-А. Гофмана. За стенами кабинетов, лабораторий и фабрик задумывается и изготовляется такое, что прежде показалось бы бредом необузданного воображения. С 1863 года, когда появился первый роман Жюля Верна, и до настоящего времени научная фантастика захватывает все новые и новые круги читателей и требует миллионных тиражей. Ее влияние колоссально, зачастую именно отсюда молодежь берет свои первые философские, социологические и технические представления, учится воображать и творчески мыслить. Но, как и все другие литературные жанры, фантастика отнюдь не вне идеологии. Фантастика разделилась на два течения, и если одно из них уверенно смотрит в будущее, изображая моральное и техническое совершенствование человеческого общества, то другое рисует среди технических чудес застывшего в развитии человека, по-прежнему обуреваемого своими дурными наклонностями, движимого жаждой власти и наживы. В современной научной фантастике — итог того расхождении, которое столь определенно наметилось уже между ранними утопистами, между Мором и Бэконом.

Главная историческая заслуга Томаса Мора и Томазо Кампанеллы выходит далеко за пределы их художественного значения и литературного влияния. Они были первыми предшественниками научного социализма и коммунизма; в современном преобразовании действительности есть и их вклад. Социализм научный, писал Ф. Энгельс, «…должен был исходить прежде всего из накопленного до него идейного материала…»[5]. И он не отказывается от своего родства с утопическим социализмом.

Можно встать на нигилистические позиции и вообще отрицать его историческое значение. «Содействие развитию спасительного нерасположения к утопиям, — писал Бенедетто Кроче, — вот единственный результат, которым Кампанелла, вместе с другими утопистами, может похвалиться». Это не дальнозоркий и ненаучный вывод. Наступило время революционной борьбы рабочего класса, и идеи утопического социализма, прежде передовые, стали препятствовать ей. Марксу и Энгельсу, а затем Ленину пришлось вступить в борьбу с различными вариантами утопического социализма, дать анализ его экономических и политических заблуждений. «Но утопический социализм, — писал В. И. Ленин, — был прав в всемирно-историческом смысле, ибо он был симптомом, выразителем, предвестником того класса, который, порождаемый капитализмом, вырос теперь, к началу XX века, в массовую силу, способную положить конец капитализму и неудержимо идущую к этому»[6].

Произведения ранних европейских утопистов далеки от развлекательности, они требуют размышлений, труда, чтения. Знакомство с ними многое даст мыслящему человеку, — осознание сложного и противоречивого пути развития идеи социализма в ее глубоком влиянии на политическое и художественное развитие человечества.

Л. ВОРОБЬЕВ