Утро начинается с любви

Признание в любви

Признаю́сь в любви читателям России,

У кого всю жизнь я доброте учусь.

И когда автографы просили,

И когда стихи читают наизусть.

Нас от многих бед спасают книги.

В них любовь, надежда, свет и честь.

Сколько на земле имен великих…

И великих книжников не счесть.

Пишут земляки мне отовсюду —

Из Твери, из Пензы, из Орла.

Каждое письмо, как отблеск чуда,

Весточка надежды и добра.

Люди обнажают душу в письмах.

Как мне дорог пониманья миг!

Неспроста сказал когда-то Бисмарк,

Что война боится мудрых книг.

Я бы никогда не стал поэтом,

Если бы не верил мне народ.

Мы одним озарены с ним светом

В этом мире страха и невзгод.

И всем сердцем верую я свято

В искренность читающих людей.

Я от них своих обид не прятал,

Как не прячу и любви своей.

Потому от имени сограждан

Получил я право говорить

О добре и зле,

О малом и о важном

И надежду издали дарить.

«Я никогда не возвращаюсь в прошлое…»

Я никогда не возвращаюсь в прошлое,

И не тоскую по былым годам.

А все, что было там хорошего,

Я берегу в душе и не предам.

Меня Судьба испытывала часто,

И посылала пасмурные дни,

Где ни удачи, ни надежд, ни счастья,

А только огорчения одни.

Но я был полон светлых ожиданий,

Что краток срок печальной полосы…

И вновь судьба мне благосклонно дарит

Счастливые недели и часы.

Я никогда не возвращаюсь в прошлое…

Ведь ты со мной сейчас и навсегда.

И те года, что мы с тобою прожили, —

Они не только прошлые года.

2016

Мать

В суровую быль сорок первого года

Влилась материнская правда твоя:

По зову страны, по приказу народа

На фронт уходили твои сыновья.

Прощаясь надолго с родными местами,

Мы знали, тебя оставляя одну,

Что нет на земле тяжелей испытаний,

Чем сыновей провожать на войну.

Когда на полях говорили колосья

О том, что работаешь ты за троих,

Когда боевая тревожная осень

Стучала безжалостно в окна твои, —

Тогда ты была и грустна, и красива —

В работе упрямей и духом сильней…

И знали сыны – это наша Россия

Стояла тогда за спиною твоей.

И как ни огромны родимые дали, —

Вместилась вся Родина в сердце твоем.

Вы вместе и беды и счастье встречали, —

Недаром мы матерью землю зовем.

Окно

Летний вечер.

Дремлет тишина.

Из окна мне улица видна.

Вдалеке в сиреннике густом

Притаился невысокий дом.

В доме том и дверь, и окна есть,

Можно их по пальцам перечесть.

Но меня волнует лишь одно —

Крайнее заветное окно.

Часто, часто у того окна

Девушка тоскует допоздна.

Допоздна не гаснет свет в окне, —

Потому-то и не спится мне.

И мечта —

Куда ни шел бы я —

Приводила под окно меня.

Только сердце ведало мое —

Я спешил,

Чтоб увидать ее!

Но, стараясь из последних сил,

Не смотрел —

И мимо проходил.

А сегодня, к радости моей,

У реки я повстречался с ней.

И, нежданно путь ей заслоня,

Я решился:

– Выслушай меня. —

И как есть – я все ей рассказал…

– Как давно,

Как долго ты молчал… —

И улыбкой отвела беду.

– Приходи…

Я каждый вечер жду…

Клен

Выбирал я недолго место.

У окошка погожим днем

Перед самым моим отъездом

Посадили мы клен вдвоем.

И потом в тесноте вокзала

Снова вспомнил о клене я.

Осень листья с него срывала,

Как страницы с календаря.

Клен наш вырос за эти годы,

Стал наряден, высок, плечист

И случается —

В непогоду

По ночам он в окно стучит.

Так стучит, будто в дом он хочет,

И. решив, что приехал я,

Ты, любимая, выйдешь ночью

За ворота встречать меня.

Так и будет.

Весной зеленой,

Но не ночью, а добрым днем

Я приеду к тебе,

И с кленом

Мы в окно постучим вдвоем.

Белое море

Еще до нас его прозвали Белым,

И верно: лилий не найти белей.

А нам тот пруд казался морем целым,

Друзьям-погодкам с улицы моей.

Однажды поднялись мы рано-рано,

Немногих свистом разбудить пришлось.

Мы выбрали себе по капитану —

И первое сраженье началось.

На берегу – с водою по соседству —

Болельщики собрались поутру,

Которых по причине малолетства

Не приняли в военную игру.

Но малыши, простив нам все обиды,

Глядят, как рядом закипает бой —

И вот уже кораблики забыты,

И мы уже воюем меж собой.

И в этот миг, когда мы шли в атаку,

Я вдруг с размаху в яму угодил.

Друзьям смешно, а я готов заплакать,

Что лишь один позорно отступил…

Поднялся, вижу: полные карманы

Воды и тины – к радости врага…

И громче всех смеялись капитаны

Над боевым крещеньем моряка.

Окончен бой. Ступив на твердь земную,

Мы обсыхали и счищали грязь,

И думал я, что порки не миную,

Из дальних странствий поздно возвратясь.

Несправедливость

Есть в среде чиновников российских

И корысть, и хамство, и апломб.

Потому живем мы в зоне риска,

Где их спесь, как вбитый в душу тромб.

Правда, есть и в их среде таланты —

Добрые и мудрые притом…

Словно позабытые Атланты,

Держат на себе они престижный дом.

А иных сложили из амбиций,

Не привив им доброту и стыд.

Люди с этим не хотят мириться,

Ошалев от хамства и обид.

Но с Россией всякое бывало…

То дефолт, то новая напасть.

Потому дороже нет товара,

Чем те кресла, где уселась власть.

Где у них несметные зарплаты.

И престиж, и льготы, и счета.

…В сорок первом шли на смерть солдаты

За Отчизну, что давно не та.

За другую Русь они сражались,

Ту, что уберечь мы не смогли.

Шли они сквозь годы, боль и ярость

Ради счастья матушки-земли.

Я навеки временам тем верен.

Верен я грядущему в былом.

И давно пора закрыть нам двери

Пред несправедливостью и злом.

Болдинская осень

В багрец и золото едва

Леса окрестные оделись,

Как уж и ветры расшумелись,

И зябко ежилась листва.

Вечерней песенной порой,

Когда на травах стыли росы,

Курчавый, быстрый, молодой,

Одетый для прогулки просто,

В лесную чащу уходил он,

Она давно его манила…

Всю жизнь смотреть – не насмотреться

На красоту лесов родных…

Он повторяет первый стих,

Что только вырвался из сердца.

Стихи текут нетерпеливо.

В них все: любовь, надежда, гнев.

Он их читает нараспев

И улыбается, счастливый.

Он, может быть, не знал тогда.

Какая в них таилась сила,

Что эти строки навсегда

Потом запомнит вся Россия.

А где-то там, за темным садом,

Закат холодный догорал.

Отсюда звонкий

Медный всадник

По всей России проскакал.

Однажды под багряной сенью

Осенних болдинских аллей

Поэт простился с сожаленьем

С Татьяной милою своей.

Молчал старинный барский дом,

И каждый вечер перед сном

Земля росой дымилась белой

И лес был сумрачен и нем.

И в небе затонула просинь,

Когда над миром прошумела

Листами пушкинских поэм

Златая болдинская осень.

Письмо

Я сегодня в дороге вспомнил

Свой далекий

Притихший дом.

Ты, быть может,

Сейчас письмо мне

Пишешь там за моим столом.

Мама,

Снова ты мне напишешь,

Чтоб в пути я себя берег.

Я как будто твой голос слышу

Из-за добрых

Нескладных строк.

Только ты не сердись напрасно,

Нету в этом большой беды,

Что я там,

Где чуть-чуть опасней,

Чем могла бы представить ты.

Я в письме рассказать не смею,

Чтобы зря не пугать тебя,

Жизнью как рисковал своею,

Всей душой нашу жизнь любя.

По примеру людей бывалых

Провожатых не брал с собой.

Не однажды

В горах обвалы

Заставали меня весной.

Но с дотошностью

Чисто русской

Я хотел все изведать сам:

Поднимался по тропкам узким

Прямо в синие небеса.

Из-под ног убегали камни,

Слушал их нараставший гул…

А весною,

В разлив недавний,

В горной речке

С конем тонул.

Но тебе обо всем об этом

Я умышленно не писал.

И свои от тебя секреты

Ненадолго в стихах скрывал.

Я хотел в этот край всмотреться,

Все изведать, понять сполна,

Чтобы правда из жизни в сердце,

А из сердца в стихи вошла.

Видел я:

Поднимались всходы,

Где ковыль выгорал дотла:

У Севана

Забрали воду,

Чтобы жадно земля цвела.

До сих пор я не верил в чудо,

Но спустившись под землю, в ГЭС,

Я поднялся потом оттуда,

Не посмев

Отрицать чудес.

Мне теперь это все знакомо,

Будто здесь и родился я.

Но пора

Подаваться к дому,

Верно, ты

Заждалась меня.

Родное

Все,

Все, как есть,

Хранится в сердце:

К реке пробившийся ручей,

Поля – смотреть – не насмотреться

С широких батькиных плечей.

И дом, где родился́ и вырос,

Где каждый шорох помню я,

И леса утренняя сырость

В притихших капельках дождя.

И сел мудреные названья —

То Ветролом, то Нелюды́,

И шумное негодованье

С плотины сброшенной воды.

Все, все запало в сердце крепко…

Я с каждым днем люблю сильней

Дом у ручья,

И дождь на ветках,

И даль распаханных полей.

Собака

Трамвай через стихший город

Вез свой обычный гам,

Дождя голубые шторы

Раздвинув по сторонам.

Луч солнца, блеснув из мрака,

На окнах его потух…

Бежала за ним собака

Во весь свой собачий дух.

Бежала, не отставая,

Как только бежать могла,

Как будто бы с тем трамваем

Связана чем была.

На сутолочных остановках,

Передохнув чуток,

Карабкалась в дверь неловко,

Путалась между ног.

Но люди спешили мимо,

И трогался вновь трамвай.

И в окна тогда заливно

Стучался собачий лай.

А люди дивились в окна,

Жалели ее к тому ж…

Бежала она,

Измокнув,

По черному морю луж.

Бежала,

А тут же рядом

Плыл человек у окна…

Усталая,

влажным взглядом

Взглянула туда она.

Взглянула в крутой загривок,

Плеча равнодушный край,

И кинулась торопливо

Вновь догонять трамвай.

На заре в лесу

Хорошо на заре в лесу:

Тишь.

Струится скупой огонь…

Ели пригоршнями росу

Держат бережно, —

Только тронь…

Мне дороже любых чудес

Их зеленая тишина.

Сосны в синем пруду небес

Хвою моют…

Лишь рябь видна.

Тишину обрывает вдруг

Быстрых крыльев веселый всплеск:

Дятел, ловко вспорхнув на сук,

Будит вежливым стуком лес.

Солнце с хмарью вступает в спор,

Где-то тонко скрипит сосна, —

Это, верно, веселый бор

Чуть потягивается со сна…

Еще июль, но холодно и грустно…

Еще июль,

Но холодно и грустно.

На ветках дождь и зябко на душе,

И у меня сейчас такое чувство,

Что будто лето кончилось уже.

Оно ушло негаданно – в июле,

Вспугнув ветрами утреннюю тишь.

И ты, любимая, не потому ли

То хмуришься,

То плачешь,

То молчишь.

И зря мечтаю вновь

Тебе в угоду

Я возвратить июльских дней тепло:

С тобой, родная, то же,

Что с погодой:

Похолоданье, видимо, пришло.

«Русские люди разобщены…»

Русские люди разобщены.

Нет иудейского дружества в нас.

Мы одиноки, как в джунглях слоны.

И осторожны в решительный час.

Стих в нас азарт справедливой борьбы,

Каждый живет лишь своею бедой.

И потому мы во власти судьбы,

А не судьба в нашей власти крутой.

Русские люди разобщены,

Но от себя не уйти никуда…

Помню, как в горькие годы войны

Всех воедино сплотила беда.

Вдаль уносятся поезда…

Днем и ночью по синим рельсам

Вдаль уносятся поезда.

Мчат платформы с тяжелым лесом,

Нефть торопится в города.

Голубые плывут вагоны,

Травы ветром с размаху гнут…

Все, что только душе угодно,

Мимо окон моих везут.

Вновь гудок вдалеке раздался.

Поезда, поезда в пути…

И хотя б один догадался

Любимую привезти.

«Я пришел к твоим окнам…»

Я пришел к твоим окнам

В ту серую ночь…

Но приходом своим

Я тебя не встревожил.

Все равно ты ничем не сумеешь помочь,

Даже если захочешь,

Ничем не поможешь.

Я теперь понимаю тебя

И скорблю,

Ты сейчас дли меня

Совершенно другая.

Я теперь, как и ты,

Нелюбим

И люблю,

Я теперь, как и ты,

От себя убегаю.

Только где ж это место

На доброй земле,

Чтоб, как ношу тяжелую,

Сбросить бы горе,

Закопать его в землю,

Запрятать во мгле,

Позабыть,

Подарить,

Утопить его в море.

Я не знаю.

Я места того не найду,

Потому не встречай меня

Окнами настежь…

И прости,

Если завтра я снова приду

Со своею бедою

К чужому несчастью.

«Я поражаюсь мастерству природы…»

Я поражаюсь мастерству природы,

великой сообразности ее:

живут деревья,

умирают годы,

и в дни весны —

весна берет свое,

И все подчинено ее законам:

шум водопадов,

и печаль берез,

и майская гроза,

и птичий гомон,

сменяющийся тишиною гнезд.

Я поражаюсь мастерству природы…

И Человек в своем далеком детстве,

когда он был беспомощен и мал,

он перед ней,

доставшейся в наследство,

и падал ниц,

и в страхе замирал.

Она его могуществу учила,

сама ключи от тайн своих дала.

Не побоялась, что людская сила

раскроет тайны те во имя зла.

Но Человек был искренним и храбрым.

Он принял дар, скрывая торжество,

как скульптор принимает мрамор,

чтоб высечь людям чудо из него.

Он все в работе…

Пролетают годы,

мир хорошеет под рукой его.

Я поражаюсь мастерству природы,

но славлю Человека мастерство.

«Стекольщик вставил стекла…»

Стекольщик вставил стекла

в новом доме —

и дом прозрел.

Он улыбнулся солнцу,

балконы поднял к небу,

как ладони,

и мне тогда почудился ребенком,

впервые увидавшим мир.

Дом был голубоглаз

и по-апрельски светел,

и тих еще —

не то от удивленья,

не то от одиночества квартир.

Под Новый год

сюда приедут люди.

Он распахнет им двери,

словно сердце.

Душа его наполнится мгновенно

неповторимой музыкой приветствий,

улыбок, смеха, детских голосов.

Но это – после,

это – в ожиданье.

А в тот момент увидел я внезапно

спускавшуюся с лестницы девчонку.

Она была стекольщиком веселым

и улыбалась так неудержимо,

как будто дому

признавалась в чем-то.

Ее глаза, наполненные солнцем,

сказали мне, как счастлива она.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это вставленные стекла

руками той сияющей девчонки,

простой, как утро,

искренней, как смех…

Наверно, это гордая покорность

огромных кранов,

возле строек вставших,

что лишь руками радостно разводят

перед уменьем человечьих рук.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это первое свиданье,

когда слова,

как будто третий лишний,

неслышно отступают в тишину…

И затаив от нежности дыханье,

любовь уводит за руки влюбленных

в мир,

созданный для сильных

и счастливых,

для всех людей

и только для двоих.

Мы спрашиваем, что такое счастье?

Наверно, это первый крик ребенка,

что слышит мать,

уставшая от боли,

когда его, желанного,

подносят

к ее горячим радостным глазам.

И сын тогда ей видится сквозь слезы,

сквозь годы,

что должны еще промчаться…

Пусть будет счастье их благословенно!

И счастье тех,

кто носит жизнь под сердцем,

и тех, кого мы носим на руках,

прижав их нежно к бьющемуся сердцу,

боясь их равнодушья, как беды…

И счастье тех,

кому мы вечно дарим

и ранние и поздние цветы.

Да, это счастье!

И оно безмерно,

оно безбрежно в добрых проявленьях,

оно бессмертно в помыслах людских

и в их делах,

необходимых людям.

Вновь вижу я сияющие окна,

омытые дождями, ветром, солнцем,

раскрытые, как девичьи глаза.

И я б хотел,

подобно той девчонке,

свет солнца людям приносить

в дома их

своим обыкновенным ремеслом.

В антикварной лавке

Посмертная маска Поэта

Пылится меж свечек и ваз…

Как будто случилосьвсе где-то,

А вовсе не в каждом из нас.

Посмертная маска Поэта —

Бессмертная наша тоска…

Но Славу низводят в монеты

И Память идет с молотка.

Наверно, в нас вымерли чувства.

И связь наша с прошлым слаба.

Боясь провалиться в кощунство,

Я пыль Вам стираю со лба.

И маску с собой забираю.

Пусть рядом с иконой висит.

И молча за Вас умираю

От всех нанесенных обид.

«Я – русский…»

«На всех портретах…»

На всех портретах

Лермонтов печален.

Порой задумчив.

Иногда суров,

И в дни, когда

Со славою венчали,

И в сладкий миг

Предчувствия стихов.

Нигде ни разу

Он не улыбнулся.

И на портретах

Тот же строгий лик:

И у повесы —

С юнкерского курса,

И у поэта, взявшего Олимп.

Наверное, в душе

Все было слишком зыбко.

И потому невеселы штрихи…

Но сохранили нам

Его улыбку,

Надеждой озаренные

Стихи.

Совесть

Чего скрывать —

порой не замечаешь,

как ты с людьми рассеян

или груб:

то примешь дружбу,

словно чашку чая,

то молвишь слово,

будто даришь рубль.

То, чтоб своим не рисковать покоем,

от общих хлопот увильнешь хитро…

А я хотел быть радостью людскою,

как «здравствуй» —

людям отдавать добро.

А я мечтал,

любя и беспокоясь,

стать песней или родником в пути…

Когда у нас вдруг засыпает совесть —

кто б ни был ты —

приди и разбуди!

Тверской университет

Родная Тверь…

Студенческий квартал.

Я здесь три года постигал науку.

И рукописи древние читал,

И нудную латынь делил со скукой.

Мне не было тогда и двадцати.

А с виду – первый парень на деревне,

Поскольку курс был без ребят почти.

Одни девчонки…

Но зато царевны.

Вхожу в аудиторию, как встарь…

Вот здесь в углу сидел я с юной дивой…

Она смущалась, помню, —

«Перестань!»,

Когда шептал я, как она красива.

Я вновь в аудитории сижу.

Спустя полвека, с юностью чужою.

На свой язык их сленг перевожу,

Хотя я понимаю все душою.

Им тоже нет, наверно, двадцати.

Наивны и мудры, не без идиллий,

Они пройдут те самые пути,

Которые до них мы проходили.

Быть может, им чуть больше повезет.

И от невзгод очистится Россия.

И общий сад наш пышно расцвет,

Когда при нем садовники такие.

…Я ухожу из будущих времен

В свою эпоху, радуясь той встрече…

Над Тверью тот же синий небосклон.

И мир вокруг неповторим и вечен.

После грозы

Гром в небо ударил со зла —

и небо, как водится, в слезы.

Дырявая крыша березы

опять надо мной потекла.

Как тыща серебряных гривен,

тяжелые капли стучат.

Сердит неожиданный ливень,

но я ему искренне рад.

Он радугу вывел за лес.

Веселый, напористый, быстрый,

внезапно прозрачною искрой

на солнце блеснул и исчез.

От луж заблестела тропа.

И видно – на горизонте,

как травы купаются в солнце

и тянутся к солнцу хлеба.

И свежесть такая кругом,

как будто арбуз разломили.

Вдали еще сердится гром,

видать, из последних усилий.

И сердце тревожа мое,

весь день эта свежесть струится.

Быть может, на этой странице

осталось дыханье ее?

Сад камней

Гостеприимные японцы

Мне показали сад камней,

Кому я, словно щедрый спонсор,

Готов отдать был пару дней.

Мне говорили, что в саду том

Откроется вся жизнь моя…

…Я в сад явился ранним утром

И впал в причуды бытия:

Вздымались ввысь – три темных груды

Камней, свезенных напоказ.

Сидел я в ожиданье чуда,

И не сводил с пейзажа глаз.

И чудо вдруг во мне случилось,

И образ прошлого возник.

Мне Время оказало милость,

Былую жизнь вернув на миг.

Года из той поры недавней

Входили заново в меня,

И, видно, что-то знали камни,

Чего не мог предвидеть я.

Я спроецировал былое

На каждый свой грядущий час.

И показалась жизнь иною,

Хотя еще не началась.

И в новом свете я увидел

И свой исток, и свой итог…

И, словно одинокий витязь,

Встал на распутье трех дорог.

Где все могло пойти иначе…

В саду камней к исходу дня

Я знал, что жизнь переиначу…

…И камни поняли меня.

Апрель

Апрель приходит на землю днем.

Утром его еще нет.

Утром лужи забиты льдом,

на снегу еще чей-то след.

Это утром.

А днем от сле́да

не останется и следа́.

Рассмеявшаяся вода

вдруг напомнит,

что скоро лето.

О, апрель, ты, как юность, чист,

откровенен, непостоянен…

Мир своим порази сияньем,

первым ливнем над ним промчись!

«Близость познаешь на расстоянье…»

Близость познаешь на расстоянье,

чтоб, вернувшись, бережней беречь.

Я грустил о ней при расставанье

и дивился после наших встреч.

И всегда была разлука трудной.

Жил я так, теряя суткам счет,

как река, что, скована запрудой,

нетерпеньем трепетным живет.

Море

С утра бушевало море.

И грохот кругом стоял:

сошлись в первобытном споре

с грозою девятый вал.

Смотрел я на шторм влюбленно,

скрывая невольный страх.

Две капли волны зеленой

остались в моих глазах.

А море рвалось, кипело,

никак не могло остыть,

как будто земле хотело

душу свою излить.

Нависло над морем небо,

и споря с ним злей и злей,

темнело оно от гнева,

чтоб в радости быть светлей.

Еврейские жены

Еврейских жен не спутаешь с другими.

Пусть даже и не близок им иврит.

Я каждую возвел бы в ранг богини,

Сперва умерив вес и аппетит.

А как они красноречивы в споре,

Когда неправы, судя по всему.

Душа их – как разгневанное море.

И тут уже не выплыть никому.

Мой друг художник – молодой и светский, —

Разводом огорчась очередным,

Спросил в тоске: «Что делать? Посоветуй…»

И я сказал: «Езжай в Иерусалим…»

Престиж еврейских жен недосягаем.

Непредсказуем и характер их.

Когда они своих мужей ругают,

То потому, что очень верят в них.

В их избранность, надежность и удачу.

Боясь – не потерялись бы в толпе.

А неудачи – ничего не значат.

Была бы лишь уверенность в себе.

И чтоб не обмануть их ожиданий,

Мужья обречены на чудеса:

Рекорды, книги, бизнес женам дарят,

Чтоб гордостью наполнить их глаза.

Еврейским женам угодить не просто.

Избранник – он единственный из всех.

Они хотят любимых видеть в звездах.

В деяньях, обреченных на успех.

И потому ни в чем не знают меры,

Когда мужей выводят в короли…

Без женской одержимости и веры

Они бы на вершины не взошли…

Пою хвалу терпению мужскому.

Еврейским женам почесть воздаю.

Одна из них не просто мне знакома,

Она судьбу возвысила мою.

«Смотрел вчера я телик спозаранок…»

Смотрел вчера я телик спозаранок:

Менты в работе… В кадре чей-то холл,

Где залежи купюр – на пол-экрана.

И счет их миллионы превзошел.

Надеюсь я, что нашей власти шумной

Достанет состраданья и ума

Определить все найденные суммы

В больницы или в детдома.

Но неизвестно, что с деньгами станет,

Награбленными властною шпаной…

То ль вновь осядут в чьем-нибудь кармане,

То ли дождутся участи иной…

«Пришла весна, пора цвести садам…»

Пришла весна,

Пора цвести садам.

Они стоят, затопленные морем,

и солнца нет у них над головой,

а вместо неба – желтая вода.

Но ведь пришла весна —

пора цветенья:

и вспоминают яблони, волнуясь,

что в эту пору надо им цвести.

И нету никакого чуда в этом,

что прямо в море зацвели сады.

Они цветут,

и рыбы удивленно

губами обрывают лепестки,

и море цвет тот поднимает к небу,

несет на гребне пенистой волны…

Цветут сады.

И шелестят ветвями,

шумят, как в бурю,

радуясь весне.

И шум садов выносит море

к людям…

И волны, разбиваясь о каменья,

кидают наземь белые цветы.

Цветут сады, захлебываясь морем…

Пришла весна —

Пора цвести садам!

Память

Он хоть не стар,

но сед.

Не от годов – от бед.

Он видел,

как убивали наших

в предрассветном дыму,

как без вести пропавших

ждали в каждом дому.

Как голосили вдовы

по мужикам.

И горя хлебнувши вдоволь,

невесты шли по рукам.

Когда-нибудь он об этом

сыну расскажет,

заросшие красным цветом

окопы ему покажет,

воронки – от бомб упавших,

затопленные по весне.

Пусть сын, войны не знавший,

знает все о войне.

«Война прошла через сердце мое…»

Война прошла через сердце мое.

И мне не забыть ее.

Сколько б ни минуло лет,

я буду помнить ее…

Я буду помнить ее

не по майским вспышкам ракет,

не по первым залпам салюта,

что долго в глазах не гас, —

я помню кричащие те минуты,

когда небо стреляло в нас…

Мы шли,

оглядываясь без конца.

А город горел,

грохотал, как гроза.

И пламя его —

жгло нам сердца,

и дым его —

ел глаза.

И не в силах ту боль осилить,

мы падали по пути…

Прижавшись к горячему телу России,

просили ее – защити!

Мы были тогда ровесники Родине:

наше детство осталось в городе…

А город глядел глазами страшными,

звал назад – одиночеством улиц…

Мы сто раз бы к нему вернулись,

если б не старшие.

Мы тащились с бабками, матерями

посреди налетевшей на нас зимы…

Люди смелость в пути теряли,

как вещи теряли мы.

И, нас обнимая,

плакали матери,

и молчали старухи,

как будто бы спятили…

О, куда бы от горя деться…

И хмуро безмолвствовали пацаны,

потерявшие детство.

…Это было в начале войны.

«Во мне есть капля итальянской крови…»

Во мне есть капля итальянской крови.

Прапрадед поделился ей со мной.

Ее хватило, чтобы выгнуть брови

И волосы взбить темною волной.

Все остальное я набрал в России —

И прямоту, острее, чем тесак.

И опыт жизни, чтоб не быть разиней,

И мудрость лет, чтоб не попасть впросак.

А главное, что мне дала Россия, —

Так это милосердие свое.

О чем меня бы люди ни просили, —

В ответах я равняюсь на нее.

Так и живу – ни шагу без России.

И по-другому не дано мне жить.

И потому всегда хватает силы,

Как Цезарю – прийти и победить.

Цветы

Иду цветами, пью их аромат…

Они цветут так жарко, нестерпимо

и на меня растерянно глядят,

глядят глазами женщины любимой.

О, этот синий молчаливый взгляд!

Я перед ним ни в чем не виноват…

Иду цветами, пью их аромат.

Здесь все знакомо – как и год назад.

Здесь для меня, наверно, сохранили

цветы ни с чьей не схожую красу:

и эту нежность полудетских линий,

и этих слез прохладную росу.

В дыханье их я чувствую невольно

ее дыханье, хмель ее волос.

И снова мне и радостно и больно,

как будто все сначала началось…

Но зябко на меня цветы глядят,

уже за что-то осудить готовы,

ее печаль – единственный их довод…

Цветы мои, а в чем я виноват?

Вы знали все, и все видали вы:

у ваших ног я целовал ей плечи…

И, не подняв в смущенье головы,

краснели вы совсем по-человечьи.

И каждый день был от любви медов,

и думал я, что ей предела нету.

Но отцвела любовь весенним цветом

и не дождалась даже холодов…

Она ушла по синему разливу,

Босые ноги окунув в закат.

Я ждал ее и звал нетерпеливо.

Она ушла, чтоб не прийти назад.

Цветы мои, так в чем я виноват?

Яблоня

Я помню – в тот день было много уроков.

Пришел я домой – уже стало темно.

И яблоня наша, под ливнем измокнув,

с надеждой ко мне заглянула в окно.

Как будто бы в дом попросилась несмело.

И сжалось мальчишечье сердце мое:

почудилось мне, что она заболела, —

так сильно трясло и ломало ее.

На землю озябшие листья летели…

И глядя на грустный ее листопад,

я слезы тогда удержал еле-еле,

как будто пред нею был в чем виноват.

И с этого дня, побеждая ненастье,

я с яблоней честно делился теплом:

окно по ночам я распахивал настежь,

отца не спросив и от мамы тайком.

До осени поздней удерживал лето,

и яблоня грелась ночами —

Зато,

довольный, я спать забирался одетым,

а сверху еще накрывался пальто.

…С годами окрепла она, возмужала

и стала настолько высокой уже,

что если согреть ее, – надо, пожалуй,

окно открывать на втором этаже.

Ей видно – внезапно нахлынувший ветер

топорщит у яблонь зеленый наряд…

И радостно ей, что они – ее дети

и что от нее начинается сад.

В лесу

Лес, измотанный ветрами,

еле сдерживает стон.

Он холодными кострами

подожжен со всех сторон.

Сер от холода, – как заяц,

по камням бежит ручей.

Травы ежатся, пытаясь

скинуть изморось с плечей.

Я люблю в такую пору

приходить в осенний лес,

слушать сосен синий шорох

и берез прощальный плеск.

Я люблю у добрых веток

листья грустно ворошить.

Слушать шепот их при этом —

Жить, жить, жить.

Но не знает лес, что снова

цвесть ему, листвой звеня.

Золотым прощальным словом

он напутствует меня.

Я прощаюсь с лесом старым,

ухожу тропой крутой,

не спаленный тем пожаром,

не смущенный грустью той.

«Возле окон, плющом увитых…»

Возле окон, плющом увитых,

больше не о чем говорить…

Нужно было ее увидеть

еще раз…

Чтоб совсем забыть.

Горькой правдой всю душу вытомив,

я на ложь не оставил сил.

Видно, я ее просто выдумал

и придуманную любил.

И сейчас представляю четко,

сколько было в любви той зла…

И уйдет из стихов девчонка,

как из сердца уже ушла.

«Что случилось?

Ну, что случилось?» —

взглядом спрашивает опять…

Побежденная,

мне на милость

хочет гордость без боя сдать.

Все понять и всему поверить

у любви моей на краю…

Я стою у раскрытой двери,

как у сердца ее стою.

Мне войти бы туда,

проститься

иль прощения попросить…

Как хотела она забыться!

Как хотелось мне все забыть!

«Я родился на Волге…»

Я родился на Волге,

где в погожие дни

нас баюкали волны

и будили они.

Я вставал на рассвете,

лодку брал – и айда.

Только Волга да ветер,

может, знали – куда…

Выходил, где хотелось,

шел созвездьями трав,

падал в мяту и вереск,

солнце на руки брал.

Слушал утренний гомон

и вечернюю тишь.

Лес глядел в тыщи окон

из-под зелени крыш.

Я любил его очень

за приветливый нрав,

за бессонницу сосен,

за безмолвие трав.

Я мечтал, что весною

он к нам в город придет,

ароматом напоит,

пыль с панелей сотрет.

И забудет мой город

про бензин и про дым…

И березовый шорох

лес развесит над ним.

Чтобы не было грустно

птицам, снам и любви…

Лес пришел…

Потому что

очень дружит с людьми.

Семейный вальс

Мама танцует с любимым сыном.

Оба красивы… И танец красив.

А над их дуэтом счастливым

Тихо плещется нежный мотив.

Саша с мамой несутся по кругу,

Не опуская восторженных глаз…

Он, словно рыцарь, целует ей руку,

Едва завершился их радостный вальс.

А я смотрю на них и любуюсь…

И вспомнился вдруг мне

Мой первый вальс:

Мне шестнадцать… Военная юность.

И в гостях у нас весь наш класс.

Девятое мая… Праздник Победы…

Праздник, что души нам освятил.

И в первый раз спиртное отведав,

Волнуясь, я маму на вальс пригласил.

Мы танцевали Победу с мамой.

А мама еще так молода…

Был тот день для нас самый-самый,

День, озаривший былые года.

…Мама танцует с любимым сыном.

Оба красивы… И танец красив.

И над их дуэтом счастливым

Тихо плещется нежный мотив.

«Однажды я возьму рюкзак на плечи…»

Однажды я возьму рюкзак на плечи

и побреду – без цели и дорог —

в тот мир, где сосны вновь меня излечат

от всяких напридуманных хвороб.

В тот мир, где ввечеру роса дымится

и птичьи песни прячутся в листве,

где маки, как нежданные зарницы,

утрами загораются в траве.

Где прямо в сердце падает роса мне

с тяжелых сосен, радостных берез…

Где овцами лежат крутые камни

и пруд зеленой тишиной зарос.

И знаю я – природа мне поможет

здесь разобраться в тайнах бытия:

и в том, что сердце вновь мое тревожит,

и в том, к чему стал безразличен я.

Поможет заглянуть в себя поглубже,

все оценить, проверить и понять…

И силы даст, чтоб быть правдивей в дружбе

и непреклонней в ненависти стать.

«Как я любил тебя, Россия…»

Как я любил тебя, Россия,

как верил я тебе,

когда

любовь и веру погасила

в иных сердцах

твоя беда.

Когда врагами называли

твоих сынов, моих друзей,

когда казалось, что едва ли

на свете есть любовь трудней.

Порою не хватало сил

подняться над тоской и плачем.

Я знал, что можно жить иначе,

но я всегда тобою жил.

Я верил —

в этом всплеске зла

ты не виновна, мать-Россия…

И вера эта нас спасла.

И за нее тебе спасибо…

Тютчев

По любви, а не по случаю

Я приехал в гости к Тютчеву

В заповедные места.

Как при нем – здесь Остуг здравствует.

Как в стихах – все так же царствует

Над Десною красота.

Смотрит он на нас из прошлого…

Боже мой, как мало прожито!

Ну, каких-то двести лет.

Из надежды и страдания

Родилась та строчка ранняя.

И грустит над ней поэт.

Как поклонник спиритизма,

Постигаю чьи-то жизни.

По чужой судьбе иду.

И опять перед глазами

Те же тени в белом зале

Исчезают на лету.

Человек с уставшим взором

Смотрит в лица без укора.

Как на звезды в вышине.

Потому что все он знает.

И печаль его земная

Каждый день жива во мне.

С той поры нам всем неймется —

Как же слово отзовется?

Только он предугадал.

Потому что был провидцем.

Потому что мог влюбиться,

Жизнь поставив под удар.

«Когда ко мне приходит юность…»

Когда ко мне приходит юность,

чтоб встреча та была легка,

предпочитаю с нею юмор

взамен учебного пайка.

И, мельком вспомнив Песталоцци,

на миг приму серьезный вид.

А юность весело смеется,

и шумно спорит, и острит.

И ей легко на самом деле

со мною говорить про жизнь

и поносить пристрастье к деньгам,

пока они не завелись.

И пироги с капустой лопать,

и слушать искренность мою,

не зная, что житейский опыт

я им вовсю передаю.

И просто радоваться встрече,

тому, что встреча так добра…

И никаких противоречий

всю ночь, до самого утра.

«В березовой роще стряслась беда…»

В березовой роще стряслась беда:

галчонок выпорхнул из гнезда.

А был еще он и слаб и мал,

ему для полетов не вышел срок.

Он черным камнем в траву упал

и как ни бился – взлететь не мог.

Не пропадать же галчонку здесь!

Пришлось мне с ним на березу лезть.

Я кладу летуна обратно

осторожной рукой.

Возвращаю галчатам брата,

возвращаю гнезду покой.

Мать приносит галчонку пищу.

Стих над рощею птичий грай…

– Подрасти-ка сперва, дружище,

подрасти, а потом порхай.

Мандельштам

Господь одарил Мандельштама

Талантом влиять на слова,

Чтоб добрые млели от шарма,

А злые теряли права.

Он ставил слова эти рядом.

Местами менял, колдовал.

А код, что в метафорах спрятан,

Ему целый мир открывал.

Но он обжигался при этом

Невидимым тайным огнем.

И чувствовал тень от предмета,

И музыку, жившую в нем.

Господь одарил Мандельштама

Талантом предчувствовать речь,

Где даже нежданная драма

Старалась надежду сберечь.

Но все нам начертано свыше:

Нельзя было в ужасах тех

Остаться поэтом и выжить,

Быть честным и верить в успех.

И рушился мир Мандельштама

Сквозь боль и растерянный взгляд…

А строки, как метки от шрама,

С тех пор в наших душах болят.

Отцы, не оставляйте сыновей!

Отцы, не оставляйте сыновей,

Не унижайте их подарком к дате…

Все можно изменить в судьбе своей,

Но только сыновей не покидайте.

Пока малы – за них в ответе мать —

От первых слез и до вечерней сказки.

Но как потом им будет не хватать

Мужской поддержки

И отцовской ласки.

Им непременно надо подражать

Своим отцам… На то они и дети.

Родную руку молча подержать.

Уйти с отцом рыбачить на рассвете.

Обида вас настигнет иль любовь, —

Не уходите… Вы им всех дороже.

Ведь в жилах сыновей отцова кровь.

И заменить ее уже никто не сможет.

«Я давно в эту тишь влюблен…»

Я давно в эту тишь влюблен,

в эту добрую красоту…

Лес – зеленый мой перезвон, —

где еще я такой найду.

Прямодушен ты, без затей.

Если вдруг заплутал грибник,

ты его добротой своей

к солнцу выведешь напрямик.

Если буря застанет вдруг

на пути грибника того, —

сколько дружеских мягких рук

от дождя сберегут его.

Как тогда хорошо прильнуть

головой к твоему плечу…

Лес мой, лес…

Я хоть чем-нибудь

на тебя походить хочу.

«Зимний пир – такой в лесу обычай…»

Зимний пир – такой в лесу обычай —

собирает много птичьих стай.

И плывет по лесу гомон птичий,

словно за столом звенит хрусталь.

Собирая корм, синицы скачут.

На снегу расселись снегири,

будто это расстелили скатерть,

вышитую пламенем зари.

Через сук салфетку перекинув,

над гостями клонится дубок.

Набросали птицы под осину

кучу вилок – отпечатки ног.

Щедрый вечер им на третье подал

с медом рог…

Ты только посмотри:

раскраснелись, словно от работы,

сытые смешные снегири.

И в густую хвою песни спрятав,

засыпают птицы на суках…

А внизу стоят, как поварята,

пни в огромных белых колпаках.

«Каждый день хожу я на свидань…»

Каждый день хожу я на свиданья

со своей печалью и судьбой.

Каждый день встречаюсь с поездами,

что спешат, быть может, за тобой.

Поезда не часто здесь бывают,

и не долго их горят огни.

Постоят минуту, повздыхают,

будто мне сочувствуют они.

И опять уносятся куда-то,

рельсами, как струнами, звеня…

Опускает руку виновато

семафор, похожий на меня.

Ну а где-то в городе далеком,

где гудки их слышны по утрам,

может, кто-то все стоит у окон

и грустит по этим поездам.

Возвращение

Старая Рига – далекая юность:

Поднялся к небу готический лик.

Мне вдруг почудилось —

Юность вернулась

В сердце мое,

Но всего лишь на миг.

Все эти годы

Я жил в ностальгии:

Улицы вдаль,

Даугава, мосты.

Мы не стареем.

Мы просто другие.

Но не покинул нас

Зов красоты.

Старая Рига – счастливая память.

Ты никуда от меня не ушла…

Домский собор

Перед вечностью замер,

Как перед ним замирает душа.

Жаль, что теперь

Ты в другом государстве,

Старая Рига – сестра по любви.

Я говорю тебе с нежностью:

«Здравствуй!..»

И преклоняю все годы свои.

Борис Пастернак

Поэта я увидел в первый раз

Случайно в поликлинике Литфонда…

…Его друзья уже вернулись с фронта,

А время мне напомнило фугас

Замедленного действия, который

Потом взорвал стихами шумный город.

И этот взрыв нежданно сблизил нас.

Поэт стоял на сцене и молчал.

Он только что прочел стихи о мире.

Зал грохотал, как волны о причал.

Он улыбался, дожидаясь штиля.

Продолжив чтенье, вдруг на миг умолк,

Волшебную строку забыв угрюмо.

И зал ему подсказывал, как мог, —

Кто шепотом, кто радостно и шумно.

Потом напишут – он стихи забыл

Нарочно, чтобы убедиться,

Что юный зал его боготворил,

К кому он обращал свои страницы.

Но он-то знал, что не порвется связь

Меж ним и залом… Остальное – небыль.

И мысль его над залом вознеслась,

Чтоб возвратиться откровеньем Неба.

Спустя года он вспомнит вечер тот

И все слова в тиши исповедальной.

И вновь в его душе строка замрет,

Как и тогда – призывно и печально.

«На булавке бьется стрекоза…»

На булавке бьется стрекоза,

неподвижно выпучив глаза.

Крыльями прозрачно шелестит.

Кажется, рывок – и полетит.

Но булавка крепко, как копье,

пригвоздила на стену ее.

И, раскинув крылья, стрекоза

погасила круглые глаза.

Вытянулась в темную струну

и вернула дому тишину.

Так она в порыве и замрет,

будто приготовилась в полет.

Потерянный вечер

Включил сегодня я ток-шоу снова.

Хотел послушать умный разговор.

Господь сказал – «Вначале было Слово…»

Но Он не знал, что Слово это – ор,

Когда никто не слушает друг друга,

Что удивляет мудрую страну.

Одним ток-шоу – вариант досуга.

Другие любят личную войну.

Ну а ведущий сохраняет верность

Натуре избалованной своей…

И покидает зал интеллигентность,

Когда перебивает он гостей.

И снова в гаме затерялись речи…

У передач таких один акцент:

Забить своим многоголосьем вечер.

И я его меняю на концерт.

Рыжий

Я по утрам встречаю его —

доброго рыжего пса.

Он ждет появления моего,

жадно глядит в глаза.

И я делюсь с этим милым псом

всем, чем мой стол богат:

кусочком сала, хлеба куском…

А он, как всегда, им рад.

И так я дружу с ним который год,

не ведая ничего:

чей он, откуда, и где живет,

и как величать его.

А пес красив и здоров, как волк,

пожаром пылает шерсть…

Однажды его я домой привел,

сказал – поселяйся здесь.

Я другу железную цепь купил,

ошейник достал ему…

Но, видно, простор ему больше мил —

дурашному псу тому.

Не соблазнившись чужим теплом,

удрал той же ночью пес.

А утром ждал меня за углом:

мол, что-нибудь мне принес?

Пес к жизни бродячей своей привык.

И с детства он с нею прост:

летом носится, свесив язык,

зимою – поджавши хвост.

И так случается иногда —

без сна он проводит ночь:

спать ему не дают холода,

ветра его гонят прочь.

Но пес судьбы своей не сменил.

И рад, видно, той судьбе.

Значит, у рыжего много сил

остаться верным себе.

Чужие

Меня сюда случайно пригласили…

Закрылась дверь,

и показалось мне,

что где-то очень далеко Россия,

а я с чужой страной наедине.

Здесь все не наше —

и глаза

танцы.

Чужое все —

от песен до тряпья.

Здесь даже имена под иностранцев,

а русское —

лишь черный хлеб

да я.

Меня сюда позвали по ошибке,

решив подать,

как сладкое,

к вину.

И ждали,

что под сытые улыбки

стихи я декламировать начну.

А я не стану!

Нету настроенья.

Мне так здесь скучно —

я вам доложу.

Я поднимаюсь…

Сетую на время

и радостно в Россию выхожу.

Бой продолжается

Это все далеко,

но близко…

Где-то матери ждут солдат.

обелиски

прямо в душу мою глядят.

Смотрят в сердце глазами павших,

словно бой еще не затих.

Мы и впрямь уже стали старше,

старше юных отцов своих.

Ну а бой еще продолжается,

и не видно ему конца.

Фронт проходит через сердца,

через души сынов сражающихся.

И напрасно враги надеются,

что у нас набекрень умы.

Батьки были у нас гвардейцами.

Их фамилии носим мы!

«Мой друг Полад – талантлив и красив…»

Мой друг Полад – талантлив и красив.

Мы оба с ним из бывшего Союза.

Однажды свой блистательный мотив

Соединил он и с моею Музой.

Мы открывали этот мир в себе,

Как открывают книгу первоклашки.

Но рухнул он в далеком декабре

И поделил всех на чужих и наших.

Искусство, к счастью, поделить нельзя.

Не исчезает прошлое в грядущем.

И не уходят в никуда друзья,

Когда они навеки в наших душах.

Сердце

Сегодня ночью оживили сердце.

Вернули миру чью-то доброту,

надежды и улыбки,

без которых

мы были бы, наверное, бедней.

Сегодня ночью совершили чудо

простые всемогущие врачи.

Под чуткими, искусными руками

забилось снова сердце…

Поначалу

так робко, неуверенно,

как будто

ребенок делал первые шаги.

И сестры, словно матери, следили

за этим удивительным комочком,

не замечая даже,

что сердца их

стучали так же робко

и тревожно,

как билось это сердце на столе.

Уже под утро маску снял хирург.

И вместе с ней

он снял свои тревоги,

сомненья,

озабоченность с лица.

Так человеку возвратили сердце.

И стали мы богаче и сильнее

на целый мир

спасенных чувств и мыслей,

что в этом сердце

снова будут жить…

Отчий край

Я люблю тебя…

Так люблю

за бессонницу яблонь вешних,

не подвластных вовек рублю

спекулянтов заезжих.

Я люблю тебя за дымы

над кострами по воскресеньям,

за неистовый снег зимы

и бунтарство воды весенней.

За неброскую красоту

потесненных людьми пейзажей.

За душевную чистоту

тех, кто строит дома

и пашет.

За леса твои и моря,

за успехи твои и беды.

И в любви той

вся жизнь моя,

что еще вполовину спета.

Игра

В присутствии дамы четыре поэта

Себя мушкетерами ей объявили.

Глаза ее всех четверых вдохновили.

И тут же была она в тостах воспета.

В любви объясняются ей мушкетеры,

А дама о чем-то грустит, улыбаясь…

И мудрый Атос, как подраненный аист,

В улыбке ее не находит опоры.

Шампанское кровь и беседу нагрело.

Как шпаги, блистают веселые взгляды.

И этой игре они искренне рады,

Где ревность без боли, а шутки без гнева.

О, как восхитительны эти поэты!

Она улыбается, глядя им в лица.

И все это было не с кем-то, не где-то,

А все это с нею сумело случиться.

Не видно в игре никакого изъяна,

Хотя отклонились они от сюжета…

И нет ни Констанции, ни д’Артаньяна,

А есть лишь четыре влюбленных поэта.

Она поздним вечером с ними простится.

И всем пожелает добра и удачи…

И все же Констанцией в дом возвратится

И ночью о том, о четвертом, заплачет.

Тишина

Я стал бояться тишины.

Когда иду я улицей ночной,

мне кажется —

я слышу чьи-то сны…

И тишина смыкается за мной.

Все безмятежно,

все в плену покоя.

Вокруг меня – ни одного лица.

Я в тишину вхожу,

как входят в горе,

когда ему ни края

ни конца.

Когда оно вот так неотвратимо,

как эта притаившаяся тишь.

И улица —

как старая картина,

где ничего почти не различишь.

Но я ее намеренно бужу,

стучусь в асфальт я злыми каблуками,

уснувшему беспечно этажу

кидаю в стену крик свой,

словно камень!

Чтоб кто-нибудь бы вышел на порог

или хотя бы выругался, что ли…

Я в той ночи, как будто в чистом поле,

где голос мой и страх мой одинок.

Мне в эту пору тяжко без людей,

без их улыбок, говора, приветствий…

И тишины боюсь я все сильней,

как, может быть, боятся только бедствий.

Песня о моем городе

Ты над Волгой поднялся,

мой город старинный,

нестареющий мой,

с детства милый мне дом.

Над тобою по осени —

плач журавлиный,

над тобой по весне —

застоявшийся гром.

Здесь на площади людной,

в братской могиле,

в самом центре твоем,

под тяжелой плитой

спят солдаты,

что жизнью тебя заслонили,

спят солдаты,

навеки оставшись с тобой.

Здесь столетние липы

листвою полощут…

И еще не остыв

от военной беды,

чьи-то матери

молча приходят на площадь,

и чужие невесты

приносят цветы.

Я тебя не сравню

с городами другими,

пусть красивые есть города на земле.

Только где бы я ни был —

шепчу твое имя,

и всегда,

ты всегда откликаешься мне.

Откликаешься песней

над волжскою синью,

что уносят с собою на юг

журавли…

Город мой,

ты – частица великой России,

а дороже ее

нет на свете земли.

Барство

Был концерт в нашем доме отдыха.

Целый вечер играли Дворжака.

Только речь сейчас не о нем.

Я хочу рассказать про чуткость.

И про то,

как недобрым днем

здесь сыграли на добрых чувствах.

Дочь директор встречал в тот день.

Обнял он ее возле входа,

зонт раскрыл ей

и руку подал.

Скинул плащ и сказал:

– Надень. —

И как будто со сцены клуба

бросил няне

сквозь шум и дождь:

– Отнеси чемодан, голуба…

– И вот это, – сказала дочь.

Ох, тяжел чемодан для няни.

Кто поможет ей по пути?

Папа собственным брюхом занят —

надо ж брюхо ему нести.

Ну, а дочь уже в той поре,

когда гордость неумолима.

Дочь – косая сажень в бедре —

на старуху свой груз взвалила.

Я беру чемодан у няни,

чем начальство смущаю крайне,

ставлю тот чемодан у ног —

барству этому поперек!

Огни

По ночам за окном огни, огни.

Не хотят они глаз сомкнуть.

Опоздавших, наверное, ждут они.

Иль друзей провожают в путь.

А быть может, баюкают чьи-то сны,

убегая на край земли.

Видно, очень уж людям огни нужны —

те, что рядом

и что вдали.

Я смотрю на огни сквозь окно-стекло,

через сумрак густых ветвей…

Не от тех ли огней на душе светло,

так светло на душе моей?

Георгий Иванов

Приснись мне, Георгий Владимыч.

И тайну заветную вымучь,

С которой в былое ушел.

А я поколдую над нею,

И, может быть, стану сильнее

Средь нынешних бедствий и зол.

Приснись мне, Георгий Иванов,

Под музыку хрупких стаканов,

Что где-то мы подняли врозь.

И станет понятней и ближе

Тоска твоя в синем Париже,

Где встретиться нам не пришлось.

Печальный поэт и скиталец,

Ушел ты… Но строки остались,

Да что-то притихли впотьмах.

И много времен миновало,

Пока от Девятого вала

Остались лишь пена да прах.

И снова судьба твоя дома…

Возвышенно встали три тома

На полке горючей страны.

И смерти оказана милость.

А все остальное – приснилось…

И нет ни стыда, ни вины.

В зале междугородного телефона

Здесь место встреч…

У трубок телефонных

встречаются,

уставши от разлук,

застенчивая искренность влюбленных,

и чья-то боль,

и чей-то недосуг.

Здесь место встреч:

в засвеченных кабинах

чужое счастье оживает вновь,

когда веселым голосом любимых

по проводам торопится любовь.

Я встретился вчера тут с юной парой.

Они сидели рядом у окна —

и понял я,

как любит этот парень

и что девчонка

тоже влюблена.

Счастливые,

не знавшие разлуки,

они смешно шептались невпопад.

И не боялись —

вдруг разъединят.

Чтоб встретиться – протягивали руки…

Меня еще не вызывала трубка.

А я смотрел на них —

и не спешил.

О, как мне было и легко, и трудно,

как будто я с тобой поговорил.

«В комнате моей светло и пусто…»

В комнате моей светло

и пусто.

Но порой бывает тесно в ней.

От воспоминаний,

если грустно.

От друзей,

когда еще грустней.

Дружба,

вероятно, как транзистор,

ловит на знакомой ей волне

наши беды,

радости и мысли,

если с ними мы наедине.

И друзья без умысла приходят,

как улыбка, дождик

или сон.

В доме ничего не происходит,

просто дом от всяких бед спасен.

Ничего я без друзей не значу.

Ни черта без них я не смогу.

И они не могут жить иначе.

Видно, тоже у меня в долгу.

«Израильские девочки…»

Израильские девочки

Из Брянска и Дубны…

Как тоненькие веточки

Порушенной страны.

Прошло уже полгода

Их новой жизни тут.

Легко, когда у входа

Тебя с улыбкой ждут.

А что в былом осталось, —

Им всем немного жаль:

И бабушкину старость,

И девичью печаль.

Еще осталось детство.

Деревня – дальний свет…

Но есть от грусти средство —

Твои шестнадцать лет.

Я благодарен вечеру,

Мелькнувшему, как стриж…

Российская доверчивость.

Израильский престиж.

И в этот вечер с нами

Был Пушкин допоздна…

Спасибо вам за память.

Пусть вас хранит она.

«В грустной музыке сентября…»

В грустной музыке сентября

шорох имени твоего.

Сколько лет я искал тебя

и не знал —

спросить у кого.

Где была ты все эти годы,

возле чьих тосковала рук?

Шел к тебе я через невзгоды,

мимо радостей и разлук.

Ревновал тебя к белым зимам

потому,

что была вдали.

И к поклонникам нелюбимым,

и к друзьям,

что давно ушли.

Ревновал тебя к летним зорям,

к звездам мая

и октября.

Много в жизни узнал я горя

оттого, что не знал тебя.

Иерусалим

Мы живем среди пальм и иврита,

Что хранит свои вечные ритмы.

Мы живем в легендарной стране.

Не в своей, но мне близкой до боли.

Где душа, как сирень по весне,

Красоту украшает любовью.

Мы живем среди пальм и иврита.

Эта жизнь очень нравится мне.

Забываю о старых обидах,

Что врывались когда-то извне.

Здесь же сердце мое замирает

От правдивости каждого дня.

И Святая земля это знает.

И домой не торопит меня.

Афродита

И вышла из воды весенней

на берег моего стола.

Свела стыдливые колени

и тихо руки подняла.

Я в красоту ее влюбляюсь,

хотя из камня красота…

Моя любовь над ней как аист

у опустевшего гнезда.

Но только с ней побуду рядом

за трудным письменным столом,

добрею мыслями и взглядом,

смеюсь над глупостью и злом.

Ее улыбка неземная

звучит, как исповедь моя…

И Афродита это знает

и не уходит от меня.

«Моя душа – как поле битвы…»

Моя душа – как поле битвы.

И что ни день —

здесь столько перемен.

Вот все мои сомнения разбиты,

и здравый смысл

сдается чувствам в плен.

Но здравый смысл

еще придет на поле.

И победит.

И под победный рев

его удача отзовется болью

в душе моей,

уставшей от боев.

«Заползает холод в душу…»

Заползает холод в душу.

Заморозил все слова.

Впрочем,

ты не хочешь слушать

и, наверное, права.

Ты меня забудешь скоро,

и забуду я тебя.

Этот шумный,

вечный город

разлучит нас, не скорбя.

Пережили мы с тобою

радость,

искренность

и грусть.

Ничего я не оспорю,

ни над чем не посмеюсь.

Никогда я не позволю

ни хулы, ни клеветы.

Мы прошли любовь,

как поле,

где для нас цвели цветы.

А теперь

то поле наше,

как венок былой любви.

И по радости опавшей

прошуршат слова твои.

В сотый раз

или впервые

отцвели цветы свой срок.

Никогда дурной травы я

Не вплету в живой венок.

«О юность наша…»

О юность наша!

Ты была нелегкой.

И потому мне во сто крат родней.

Ты все познала:

и бомбежек грохот,

и скорбное молчанье матерей.

Ты все постигла:

и тоску по хлебу,

и горькие воскресники войны,

когда наш город,

как печальный слепок,

смотрел на нас глазами тишины.

Нам сорок пятый выдал аттестаты,

а зрелость нашу освятил салют,

и смех отцов,

и слезоньки солдаток,

все перенесших ради тех минут.

И потому задор двадцатилетних

я принимаю,

не боясь беды,

как в мае зелень принимают ветви,

которым и цвести,

и приносить плоды.

Голгофа

Возвышалось Распятье

На том самом месте,

Где стоял Его Крест…

И подумалось мне:

«Наша горькая жизнь —

Это тоже возмездье,

Ибо лживо живем мы

На этой земле».

Я поставил свечу

Возле Гроба Господня.

Я у Господа милости

Поздней просил,

Чтоб великий народ мой

Он к радости поднял.

Чтобы всем нам хватило

Терпенья и сил.

И когда просветленно

Я вышел из Храма,

Я был полон надежд

Беды все одолеть.

И душа моя,

Словно зажившая рана,

Успокоилась

И перестала болеть.

«Небо на ночь затворило ставни…»

Небо на ночь затворило ставни.

Только в щели пробивался свет.

Он тянулся —

медленный и давний —

к нам на землю, может, тыщи лет.

Он проплыл огромные пространства

мерз в пути

и все-таки не гас.

И звезды далекой постоянство

он донес до нас.

Ну а ты живешь гораздо ближе,

на земле…

В моем родном краю.

Что ж я света твоего не вижу?

Иль не смотришь

в сторону мою?..

«Ушла женщина…»

Ушла женщина.

Взяла и ушла.

А я грущу уж который год

о той,

что здесь никогда не была

и никогда не придет.

А если придет —

то строкой письма.

Печалью,

готовой свести с ума.

Ушла женщина.

Лучше бы не уходила.

Жила бы с моей маятой.

При ней мне всегда

доставало силы

молча грустить о другой,

Что живет в тридевятом краю.

И тоже грустит о том,

что я не принес ей душу свою

и не приду к ней в дом.

Ушла женщина.

Экая жалость.

Эта ушла,

А та

в тридевятом краю

осталась.

Страна Поэзия

Только ли горами да рассветами

знаменита эта сторона?

Славится Абхазия поэтами,

далеко поэзия слышна.

Я не знаю, где ее начало…

Знаю, что конца не будет ей.

Вся она – как море у причала

в ожиданье новых кораблей.

Вся она – как незнакомый город,

где я до сих пор не побывал.

Молодая – как весенний шорох,

древняя – как постоянство скал.

Я иду но городу чужому

в свете дня, в сиянье фонарей.

Улыбаюсь девушкам и женам,

вглядываюсь в лица матерей.

Улицы, что песни, предо мною.

Все в них: и покой, и непокой.

То от них пахнет июльским зноем,

то повеет свежестью морской.

Я иду через бессмертный город.

Шум стихает за моей спиной.

И меня встречают молча горы

белизной своей и крутизной.

Я страницы древние листаю…

И опять поэзия поет.

Словно снег,

мои сомненья тают

перед тайной каменных высот.

А вдали неистовствует море —

все из неба, снега и огня, —

мощным ямбом с тишиною споря,

ритмом покорившее меня.

Слова

Неповторим тот вечный миг,

когда рождаются слова.

Когда они в долинах книг

не обрели еще права.

Вдали от брани и похвал,

они творят свой суд:

то поражают наповал,

то к небу вознесут.

Но сути их я не постиг.

И мысленно молю:

«Остановись,

прекрасный миг,

вместивший жизнь мою».

Осень

Все повторяется в природе.

Опять сентябрь… Дожди шумят.

Вороны в сквере важно ходят,

Стары, как много лет назад.

Ну, хоть бы что-нибудь случилось!

Звезда б упала на балкон,

Иль оказал бы дуб мне милость

Побил бы желудем ворон.

За то, что так они похожи

На злобных недругов моих:

В них та же стать, и те же рожи,

И тот же норов – нагл и лих.

Все повторяется в природе.

Как повторяем мы себя…

И к красоте ее восходим

В печальных красках сентября.

Майское утро

На земле прошлогодние листья,

как кем-то оброненные слова.

И новые почки,

как новые мысли,

тая́т весенние дерева.

Скоро они их выскажут вслух,

в пору майского вдохновенья,

да так, что у ветра захватит дух

и небо ахнет от удивленья.

Доброе утро,

мой древний город,

Вошедший сызмальства

в мою судьбу,

где каждый башенный кран,

как молот,

тянется к серебряному серпу.

Доброе утро, родные люди!

Идущие с флагами из ворот…

Глядите:

небо на синем блюде

солнце хлеб-солью вам подает.

Доброе утро, мой шар

земной!

Пусть же на всех твоих

параллелях

небо встречает людей

тишиной,

земля – богатством,

дома – весельем…

Доброе утро, страна моя!

В майском рассвете —

в улыбках и песнях…

Вся —

от Сороти до Кремля

и до спутника в поднебесье…

Две юности

Отец, расскажи мне о прошлой войне.

Прости, что прошу тебя снова и снова.

Я знаю по ранней твоей седине,

как юность твоя начиналась сурово.

Отец, расскажи мне о друге своем.

Мы с ним уже больше не встретимся в мае.

Я помню, как пели вы с другом вдвоем

военные песни притихнувшей маме.

Отец, я их знаю давно наизусть,

те песни, что стали твоею судьбою.

И если тебе в подголоски гожусь,

давай мы споем эти песни с тобою.

Отец, раздели со мной память и грусть,

как тихие радости с нами ты делишь.

Позволь, в День Победы я рядом пройдусь,

когда ордена ты, волнуясь, наденешь.

«Людей друг у друга крадут…»

Людей друг у друга крадут

обиды,

ошибки,

разлуки.

Невзгоды,

к которым вы глухи.

И хваткий мещанский уют.

О, сколько украдено дружб,

замков не имевших на случай,

замков от людских злополучий,

от черных завистливых душ.

Всю жизнь не терпел воровства!

Но вновь за шагами твоими

крадется воровкой молва —

украсть твое доброе имя.

Крадется,

глаза злые прячет.

Познав эту горечь с лихвой,

я знаю, как женщины плачут,

утратив душевный покой.

Всю жизнь не терпел воровства!

Но было солдатам по двадцать,

когда над могилою братской

печально склонилась трава.

Нас войны у женщин крадут.

И мертвых – нас матери ждут.

Всю жизнь не терпел воровства!

Воруют ли доброе имя

иль жизнь…

Над врагами своими

мы судьями встанем отныне.

И месть наша будет права!

Ветераны

Уходят безвозвратно ветераны —

бывалые рубаки и бойцы.

Уходят в нашу память.

На экраны.

На горькие

газетные столбцы.

Мы скорбно провожаем их в дорогу.

И говорим последние слова.

Но верим мы,

не верящие в бога,

что юность их по-прежнему жива.

Она летит в космические дали.

И на земле выращивает хлеб…

На гимнастерках светятся медали

такие же,

как у идущих вслед.

Облако

На звездном небе

появилось облако,

серебряная пелена.

Горели звезды сквозь него

и около,

как на плаще седого колдуна.

А облако росло и расширялось,

прозрачнее при этом становясь.

И дочь моя восторженно старалась

установить меж ним и нами связь.

Но я не мог ей на вопрос ответить,

откуда это облако взялось.

Его развеял налетевший ветер,

как по плечам копну ее волос.

Я вслух подумал:

– Все здесь очень просто,

то самолет оставил белый след… —

А сверху хитро нам мигали звезды,

как будто знали правильный ответ.

Будь нежной

Будь нежной,

если хочешь

быть сильной,

как море,

когда грохочет

волною синей.

Будь нежной,

если хочешь

быть красивой,

как лунной ночью

январский иней.

Будь нежной,

будь нежной

к друзьям своим,

когда печалью

или надеждой

приходишь к ним.

Будь нежной,

если можешь…

Если не можешь —

будь нежной.

Всего дороже

на этой земле вешней

твоя нежность.

Сердце учителя

Николай Николаич,

отдохните немного.

Вы устали небось:

тридцать лет у доски.

Скольких вы проводили

отсюда в дорогу.

Не от тех ли разлук

побелели виски?

В нашем классе

как будто ничто не меняется:

и зимой и весной на окошках

листва.

Та же вас тишина по утрам

дожидается.

Те же взгляды ребячьи.

И те же слова.

А прошло тридцать лет.

По цветению вешнему

годы шли,

по осенним ветрам, по снегам…

Но и нынче встречает вас юность

по-прежнему.

Словно время стоит.

Только что оно вам?

Только что оно вам?

Вы же с будущим рядом…

Продолжается начатый в прошлом урок.

И ребятам опять задаете вы на дом,

словно юность свою,

строгость блоковских строк.

Вы хотите, как с нами,

понять и всмотреться

в души этих ребят, не забыв никого.

Никого вы из них не обходите сердцем.

А ведь сердце одно…

Пожалеть бы его.

Пожалеть?..

Нет, уж вы не смогли бы иначе.

Это все для людей.

Так о чем же тут речь?

Им без вашего сердца не будет удачи.

Потому не хотите вы сердце беречь.

Вопрос

Куда вы дели страну,

В которой мы честно жили?

И где, одолев войну,

Памятью дорожили.

Куда вы дели страну,

Где не были мы чужими?

Я знал ее молодой,

Когда она без боязни

Справлялась с любой бедой.

И в сердце носила праздник.

Куда вы дели страну,

За чьи упрятали двери?

Кто взял на себя вину

За страшную ту потерю?

Куда вы дели страну,

Верившую в наше братство?

В какую снесли казну

Награбленные богатства?

Я помню, как перед ней

Другие склонялись страны.

Среди врагов и друзей

Ей в славе не было равных.

Вам Бог доверил страну,

Замоленную в каждом Храме…

На всю планету одну.

А вы ту страну просрали.

Стена мещанства

Оградились каменной стеной.

Дача и стена не на зарплату.

Оградились, словно виноваты,

словно прячась за чужой спиной.

Верно, что-то я не понимаю.

Или усложняю, может быть.

Широка страна моя родная,

так чего ж заборы городить.

Ленин жил в простом открытом доме.

Ни собак, ни стражи, ни замка.

Пожимал крестьянские ладони.

Принимал гостей издалека.

Ну а здесь воздвигнута стена,

будто незаконное решенье.

Пусть стоит.

Да я боюсь,

она

не нашла бы в душах продолженья.

«На берегу Тверцы…»

На берегу Тверцы

безлюдно и печально.

А по траве замерзшей

белой вязью

зима сообщила всем печатно,

что скоро к нам

пожалует на праздник.

Все дачники поуезжали в город.

И увезли из леса детский смех.

Разбитому скворечнику за ворот

то дождь летит,

то тихий ранний снег.

Лес полон тишины

И желтых листьев.

Покинули природу

птичьи стаи:

концертный зал

остался без артистов.

Душа моя

без музыки осталась.

Частный случай

Есть у меня знакомый —

кандидат наук.

В науке он просиживает брюки.

И кроме блеска этих самых брюк,

другого блеска не достиг в науке.

Да что ему наука?

Для чего?

Она лишь как надежные ступеньки

наверх,

к благополучию его,

где положенье,

и почет,

и деньги.

И, словно пачки старых облигаций,

которые давно вне тиража,

в архиве диссертации пылятся.

За них не даст наука ни гроша.

И, к сожаленью, он не одинок.

Пока таланты расщепляют атом,

чтобы земля была цветущим садом,

мой кандидат цитаты превозмог.

И в этом деле преуспел весьма.

Как говорится, счастлив без ума.

Любовь-рябина

Помнишь, ты была тогда со мною?

Посадил я саженцы весною.

Несколько рябинок-малолеток.

А теперь не дотянусь до веток.

К ним дубки сажали мы попарно.

Вон какие вымахали парни.

И рябины – как просила песня —

навсегда теперь с дубками вместе.

А над ними ласточки кружили…

Только мы с тобою – как чужие.

И любила ты, и не любила,

горькая моя любовь-рябина.

Ну а я-то был такой влюбленный,

словно глупый тот дубок зеленый.

А сейчас – как лес после пожара…

Помню лишь, как ты дубки сажала.

А любила или не любила,

не расскажет мне о том рябина.

И дубки молчат о нашей встрече.

Только грустно опускают плечи.

«Янтарную глыбу стекла…»

Янтарную глыбу стекла

Нежданно веселого цвета

Художница мне принесла,

Чтоб в стужу почувствовать лето.

Чтоб в синий январский мороз

В глаза бы мне солнце смеялось.

Чтоб если грустить довелось,

То самую малую малость.

Ах, Света, мой солнечный друг!

Как все наши помыслы зыбки…

Я принял из радостных рук

Печаль твоей поздней улыбки.

И кажется мне иногда:

Стекло – это некое чудо.

И взгляд твой сквозь боль и года

Все вырваться хочет оттуда.

Диалог

– Хочу быть нежным с тобой.

– И грубым?

– Хочу твоим рыцарем быть.

– И другом?

– Хочу быть снегом твоим

и ветром.

Дождем, смывающим все следы.

Хочу быть добрым

нежданным светом

в глухую полночь

твоей беды.

– Хочу улыбки твоей.

– И слез?

– Хочу сомнения.

– И надежды?

– Лишь только б встретиться довелось…

– Где ж ты?

«Я помню это до сих пор…»

Я помню это до сих пор…

На чью-то дачу в воскресенье

мы привезли с собой веселье

и разбудили старый бор.

Мы куролесили и пели.

Горя от женской красоты,

в искристой виноградной пене

студили жаждущие рты.

Мы веселились, как умели,

Не зная, что там будет впредь.

И наши дамы тихо млели,

в глаза боясь нам посмотреть.

И вдруг все бросив,

мы бежали

к реке…

Скорей туда, туда,

где, как бывает на пожаре,

нас от огня спасет вода.

Вода была на редкость стылой.

И нас окатывала вдруг.

И было всем немного стыдно

недавних взглядов,

жарких рук.

Мы уходили шагом резким

из дачи той,

как от врага.

А нам вдогонку тихим плеском

смеялась радостно река.

Кипрская легенда

Говорят, что Афродита

вышла к людям из волны.

Говорят, что в Афродиту

все на Кипре влюблены.

Говорят, она под вечер

возле Пафоса у скал

каждый раз спешит навстречу

тем, кто век ее искал.

Я и верил и не верил.

Но, приехав в ту страну,

увидал прекрасный берег,

знаменитую волну.

На рассвете и закате

плавал в море и нырял.

Но богиню я не встретил

И надежду потерял.

А вернувшись в белый город,

средь полночной тишины

все я слышал синий шорох

набегающей волны.

Может, был бы я в обиде,

но, лишь день вошел в зенит,

я на улицах увидел

сухопутных Афродит.

С тем же профилем точеным,

но живее и добрей —

в светлом облике девчонок,

в строгом лике матерей.

В цехе

Белых нитей водопад…

И как чайки —

руки девичьи.

Я ловлю веселый взгляд,

мимолетный и доверчивый.

Вот ты вяжешь узелок.

Словно Кио – в полмгновения.

Сколько ждет тебя дорог!

Окажи ты им доверие.

Сколько ждет тебя дорог

к тем друзьям,

еще не встреченным.

Будь крепка,

как узелок.

Оставайся век доверчивой.

Оттого в душе светло,

что ты все с любовью делаешь.

Донесет твое тепло

до людей та нитка белая.

По проходу мимо ровницы

ты улыбку понесла.

Все хорошее исполнится.

Лишь бы ты всегда была!

«Смотрю с восторгом…»

Смотрю с восторгом

На красивых женщин.

В России некрасивых нет.

Восторг мой перед ними вечен,

Как вечен красоты секрет.

Ты тоже у меня красива…

Я помню тот рассвет в дыму,

Где ты, как сказочная Дива,

Явилась сердцу моему.

Смотрю с восторгом

На красивых женщин…

И вижу одиноких вновь.

Мечтаю, чтоб их было меньше,

Кому не встретилась любовь.

Смотрю на женщин одиноких,

Наивной мыслью одержим:

Надену я нарядный смокинг,

Пойду их сватать

Землякам своим.

Баллада об имени

Мы с ним случайно повстречались

в ташкентском аэропорту,

когда, туманом опечалясь,

чай смаковали поутру.

Он был находчив в разговоре,

и откровенен, и умен —

узбек по имени Григорий

(в краю, где нет таких имен).

И я спросил его об этом,

откуда имя, мол, у вас?

Он помрачнел и мне поведал

свой удивительный рассказ.

– Меня отец назвал Сайяром.

По всем законам старины

узбекским именем,

с которым

я жил с рожденья до войны.

А Гриша – это имя друга.

То имя горестной вины…

Я с ней прошел четыре круга,

четыре года той войны.

У стен столицы утром ранним

наш танк был подожжен, подбит.

Я был контужен.

Гриша ранен.

А башенный стрелок убит.

Пробитый чуть ли не навылет,

танк стать могилой мог для нас.

Каким-то чудом Гриша вылез,

меня извлек и жизнь мне спас.

А сам погиб…

Сквозь боль и ярость

я клятву дал тогда ему,

что если только жив останусь,

то имя Гришино возьму.

Чтоб долго жил он вместе с нами

на доброй родине моей.

Чтобы о нем светилась память

в глазах узбекских матерей.

Когда в Москву я приезжаю,

я к другу верному спешу:

Могилу в поле навещаю.

К стене кремлевской прихожу.

И вновь рассказываю Грише,

как мы живем в родном краю.

И все мне кажется —

он слышит

взволнованную речь мою.

Узбек умолк,

как после песни,

в которой все слова болят…

– Он был земляк ваш.

С Красной Пресни.

Теперь навек и мой земляк.

«Откуда у тебя такое имя…»

Откуда у тебя такое имя?

Оно прекрасной музыки полно…

И майского веселья – как вино, —

Когда с друзьями встретишься

своими.

Я это имя повторю чуть слышно,

Чтоб музыке откликнулась душа.

Как будто ты ко мне навстречу

вышла,

Но до сих пор до встречи не дошла.

Девятое мая

И твой отец надел медали

И боевые ордена.

А мысли все его витали

В тех днях, когда была война.

К нему пришли однополчане —

Улыбки, слезы, седина…

И в доме тосты зазвучали,

И воцарялась тишина.

А ты лишь праздника касалась

И уходила в боль свою.

И в этот миг тебе казалось,

Что твой любимый пал в бою.

Он был тебя намного старше,

Но уравняли вас года.

Солдаты вспоминали павших

И снова брали города.

И пели бывшие солдаты,

Но песня их была грустна,

Как будто были виноваты,

Что ты на празднике одна.

Позднее счастье

Прекрасна жизнь,

Но слишком коротка.

Как поздно нас порой любовь находит.

Вот к другу моему издалека

Пришла любовь, —

А годы на исходе.

И жизни не хватило на нее.

Как солнца – зимам,

Соловьям – черемух.

Что юность возвращается —

Вранье!

Не перепрыгнуть пропасть

В два приема.

А потому —

Две жизни на двоих.

И никаких надежд и обещаний.

И все-таки я радуюсь за них,

Влюбившихся друг в друга

На прощанье.

«Если что-нибудь случится…»

Если что-нибудь случится

И расстаться суждено, —

Обернусь однажды птицей,

Постучусь в твое окно.

Ты подумаешь, что ветер,

Или ветка, или дождь…

Что-то смутно заприметив,

Вдруг к окошку подойдешь.

Полыхнет в глаза зарница.

Отпылает тишина.

И загадочная птица

Встрепенется у окна.

И душе тревожно станет,

Будто что произошло.

И предчувствий не обманет

Промелькнувшее крыло.

Признание Тютчева

Прости, что жизнь прожита…

И в этот осенний вечер

Взошла твоя красота

Над запоздавшей встречей.

Прости, что не в двадцать лет,

Когда все должно случиться,

Я отыскал твой след

У самой своей границы.

Неистовый наш костер

Высветил наши души.

И пламя свое простер

Над будущим и минувшим.

Прости, что жизнь прожита

Не рядом… Но мне казалось,

Что, может, и жизнь не та…

А та, что еще осталась?

Муза

Муза моя,

Ты сестра милосердия.

Мир еще полон страданий и мук.

Пусть на тебя чья-то радость не сердится.

Нам веселиться пока недосуг.

Как не побыть возле горести вдовьей?

В доме ее на втором этаже

С женщиной той ты наплачешься вдоволь.

Смотришь —

И легче уже на душе.

Не проходи мимо горя чужого,

Рядом оно

Или где-то в глуши…

Людям так хочется доброго слова,

Доброго взгляда и доброй души!

Горем истерзана,

Залита кровью, —

Наша планета опасно больна.

Муза, ты сядь у ее изголовья.

Пусть твою песню услышит она.

Знаю, что песня ничто не изменит.

Мир добротой переделать нельзя.

Все же ты пой…

Это позже оценит,

Позже поймет твою песню земля.

«Ничего не вернешь…»

Ничего не вернешь…

Даже малого слова.

Ни ошибок,

Ни радостей,

Ни обид.

Только кто-то окликнет меня из былого —

И душа замирает,

И сердце болит.

Мы когда-то о жизни своей загадали.

Да сгорели ромашки на прошлой войне.

Не мелели бы души,

Как речки, с годами…

Потому что душа постоянно в цене.

Ничего не вернешь…

Оттого все дороже

Переменчивый мир,

И морозы, и зной.

Мы судьбою не схожи,

Но памятью схожи.

А поэтому вы погрустите со мной.

«Давным-давно за окнами весна…»

Давным-давно за окнами весна.

Но снег опять свои затеял танцы.

Зима в наш город, видно, влюблена

И все никак не может с ним расстаться.

А я с тобой расстаться не могу.

Хотя мой снег

Твоей весне печален.

По вешним водам мы куда отчалим?

Какой цветок оставим на снегу?

Снега сойдут…

И возле наших окон,

Как будто кем покинутая вдруг,

Грустит береза…

Как ей одиноко

Без ласки снега и объятий вьюг.

Растаял снег…

В березе бродит сок.

И листья на ветру зашелестели.

Вернулся май.

И ей легко помог

Забыть про отшумевшие метели.

«Я помню, до войны…»

Я помню, до войны

У нас в деревне

Мы старших почитали…

А теперь

Усмешку может вызвать

Старец древний.

Старуху могут выставить за дверь.

Теперь все по-другому —

Кто моложе

Да посильнее —

Тот авторитет.

Сын на отца

Уже прикрикнуть может,

Послать подальше,

Несмотря что сед.

И чья-то мать,

Когда-то просто мама,

Не знала, что дождется

Черных дней

И кулачки,

Что к сердцу прижимала,

Вдруг силу будут

Пробовать на ней.

А мы росли

Совсем в иной морали:

Когда я в детстве

Что-то натворил, —

Чужие люди уши мне надрали —

И батька их за то благодарил.

«Я иногда хочу быть одинок…»

Я иногда хочу быть одинок

Среди людей —

Как тайна между строк.

Не надо мне тогда застольных фраз,

Чужого понимания и вздоха.

Я одинок,

Как вечно одинока

Вселенная, глядящая на нас.

Я одинок,

Как одинок цветок,

Когда его срывают и уносят.

Я одинок,

Как одинока осень,

Когда последний падает листок.

Мне хорошо, когда я одинок.

Как будто в чем-то я себе помог.

«Когда вас по глупости кто-то обидит…»

Когда вас по глупости кто-то обидит,

Примите обиду легко и достойно,

Как шумного гостя

В домашнем застолье,

И вашей обиды никто не увидит.

Не стоит на мелочи тратить здоровье.

Смахните их шуткой,

Запейте их чаем.

Не эти обиды нам жизнь сокращают,

Не эти обиды смываются кровью.

Вот если к вам друг позабудет дорогу,

Когда ваша карта окажется битой,

И сердце займется тяжелой обидой,

И голос,

И взгляд ваш не скроют тревогу, —

Тогда пусть воздастся за все

Полной мерой!

Не стройте иллюзий,

Не прячьте обиды.

За всё в этой жизни

Должны мы быть квиты —

За счастье с добром

И за подлость с изменой.

«Серебряный век… Имена и потери…»

Серебряный век… Имена и потери.

Отчаянье Блока. Восторги невежд.

И в страшную бездну открытые двери.

И грустная память погибших надежд.

Серебряный век. Золотые потери.

Великие книги и подлые дни.

И первые выстрелы по недоверью.

В разлуку спешащие горькие дни.

Трагический век… Гениальные годы.

Тревожные будни и смутный покой.

И смотрит на нас и печально, и гордо

Серебряный век гумилевской строкой.

«От обид не пишется…»

От обид не пишется,

От забот не спится.

Где-то лист колышется —

Пролетела птица.

Из раскрытых окон

Полночь льется в комнату.

С неба белый кокон

Тянет нити к омуту.

Искупаюсь в омуте,

Где кувшинки плавают.

Может, что-то вспомнится,

Что, как встарь, обрадует.

А рассвет займется —

Может, все изменится.

В душу свет прольется.

Ночь моя развеется.

Жалею зверей

Жалею зверей в зоопарке.

И в цирке мне жалко зверей.

Как люди на зрелища падки!

Когда же мы станем добрей?

И лев уже ходит под кличкой.

Барьер на манеже берет.

И царскую гордость публично

Меняет на бутерброд.

А некто, войдя к нам в доверье,

Устроил аттракцион:

И в пасть онемевшему зверю

Сует свою лысину он.

Лев нежно обходится с нею.

И, занятый скучной игрой,

Он кажется много умнее,

Чем этот манежный герой.

Жалею зверей в зоопарке.

У неба украденных птиц.

Вон той молодой леопардке

Все хочется клетку открыть.

Не терпится выйти на волю,

Вернуться в былую судьбу.

Но приступы гнева и боли

Весьма забавляют толпу.

Ей дети бросают конфетки.

Наверно, жалеют ее.

За что красота эта в клетке?!

И в чем провинилось зверье?

Я взглядом встречаюсь с гориллой.

В глазах у гориллы упрек:

«Я предков тебе подарила,

А ты нас в неволю упек».

И вдруг осенил меня предок

Печальной догадкой своей:

«Ведь им безопасней из клеток

Соседствовать с миром людей».

«Опять за темными очками…»

Опять за темными очками

Я не увидел ваших глаз.

И недосказанность меж нами

Незримо разлучает нас.

А может, вы нарочно прячете

Свои глаза…

Не дай-то бог,

Чтоб кто-то их увидеть мог,

Когда грустите вы иль плачете.

Но вы словам моим не вняли,

Ушли за темные очки,

Боясь,

Когда душа в печали,

Чужого взгляда иль руки.

Отец и сын

Видно, устав от отца своего,

Сдал его сын в дом престарелых.

Сердце не дрогнуло у него

И совесть не заревела.

У сына – вилла в два этажа,

Но места отцу не хватило…

Зашлась тоскою его душа,

Иссякли в обиде силы.

Вскоре ушел отец в мир иной,

Ушел – без вины – виноватый.

Остались от жизни его земной

Плита да скорбная дата.

Не вспомнил сын, что, когда был мал,

Отец был любим и дорог.

Он нянчил его, на санках катал,

Водил на прогулку в горы…

А ныне сын сторожит свой дом,

Где места отцу не дали…

Пылятся печально в шкафу пустом

Его ордена и медали.

Утраты

Мы что-то утратили

В жизни своей…

Хотя так же матери

Ждут сыновей.

По-прежнему дети

Нас учат добру.

По-прежнему светел

Мой лес поутру.

И те же красоты

У белой зимы…

И все-таки что-то

Утратили мы.

Утратили что-то

В других и в себе.

По сердцу работа,

А мысль о рубле.

По сердцу невеста,

Но будущий зять

С ней теплое место

Надеется взять.

Мы были добрее,

Наивней подчас…

А может быть, время

Меняется в нас?

Но так же доверчивы

Те, что пришли.

Делить-то нам нечего.

Кроме души.

Обида

Я этой истиной избитой

Кого сумею поразить?

Слова, рожденные обидой,

Не торопись произносить.

Не торопись обидеть друга

Несправедливостью своей.

Загнать его внезапно в угол.

Хоть он нисколько не слабей.

Он просто чуточку добрее.

Он молча ярость переждет.

И чем остынешь ты скорее,

Тем горше будет твой отход.

И стыд тогда в тебе проснется.

С ним расставаться не спеши.

А друг лишь грустно усмехнется,

Как слезы,

Кровь смахнет с души.

«Нельзя небрежно жить…»

Нельзя небрежно жить.

Забывчиво дружить.

Небрежность – это лень.

Душевная бестактность.

Уже который день

Вхожу с тобой в контакты.

А ты со мной небрежна.

Как будто даришь мне

Последнюю надежду

Побыть наедине.

Среди прекрасных комнат,

Как старенький мотив,

Меня случайно помнят,

Умышленно забыв.

Придет иное время

И все перечеркнет.

И старой дружбы бремя

Начнет другой отсчет.

Запретная зона

Весенний рябиновый запах

Тревожит мне душу порой.

Хотел бы попасть я в твой замок,

Да сердце забыло пароль.

Запретная зона обиды

Наш мир поделила опять.

Уж лучше короткая битва,

Чем снова в осаде стоять.

И мчится к нам странный гонец

Поведать,

Что сказке конец.

«Как горько обмануться в друге…»

Как горько обмануться в друге!

Как больно после стольких слов

Душой почувствовать засов,

Которым щелкнули в испуге,

Чтобы в решающий момент

В ответ на преданность и битвы

Воздать привычный комплимент, —

И посчитать, что этим квиты.

Когда свой собственный престиж

И свой покой всего дороже…

Что ж ты от боли не кричишь?

Или кричать уже не можешь?

А может, снова всё простишь…

«Я в тебя влюбился…»

Я в тебя влюбился,

Но не полюбил.

Из ручья напился,

А вина не пил.

Я в тебя влюбился.

Но не полюбил.

Словно повинился,

Будто грешен был.

Ты с улыбкой смутной

Смотришь на меня.

Наша встреча —

Утро

В ожиданье дня.

Танцплощадка

Ах городская танцплощадка!

Мне дорог твой веселый гам.

И серый блеск полов дощатых,

И смех девичий по углам.

Мы к ней нежны,

Пока мы юны,

А строги мы уже потом.

Журчат стремительные струны.

И барабан —

Как майский гром.

Мы здесь увиделись с тобою

Той давней радостной весной.

Кружился вальс…

В его прибое

Была ты белою волной.

Пусть нас с тобой осудят снобы,

А я смотрю в глаза твои…

Нас танцплощадка кружит снова

В прекрасной музыке любви.

«Я не тебя вначале встретил…»

Я не тебя вначале встретил,

А голос твой…

Но я не знал.

Он не спросил и не ответил.

Заворожил и вдруг пропал.

Я не тебя,

А смех твой встретил,

Похожий на лазурный плеск.

Он был и радостен и светел.

Заворожил и вдруг исчез.

И лишь потом тебя я встретил.

О, как была ты молода!

Но понял я,

Что это ветер

Заворожил меня тогда.

Хорошая примета

– Взгляни на небо… Журавли летят…

Хорошая примета, говорят.

Мы снизу наблюдали их полет.

Они устало крыльями махали.

– Где были вы? На Мальте иль в Сахаре?

Вы слышите, как вас земля зовет?

Но странно журавли себя вели.

Нарушив ряд, они сбивались в стаю.

Кружились над землей, не улетая.

И снова удалялись от земли.

Быть может, что-то волновало их?

А может быть, им отдохнуть хотелось?

Но на земле вожак не отвечал за них.

Ему для неба требовалась смелость.

И потому он показал пример —

Клин заострил, опять войдя в доверье,

И треугольник синеву обмерил,

Как пашню обмеряет землемер.

Уже давно не видно журавлей.

Но журавли летят в душе твоей.

В душе моей все журавли парят.

Хорошая примета, говорят…

В деревне

Люблю, когда по крыше

Дождь стучит,

И все тогда во мне

Задумчиво молчит.

Я слушаю мелодию дождя.

Она однообразна,

Но прекрасна.

И все вокруг с душою сообразно.

И счастлив я,

Как малое дитя.

На сеновале душно пахнет сеном.

И в щели бьет зеленый свет травы.

Стихает дождь…

И скоро в небе сером

Расплещутся озера синевы.

Утихнет дождь.

Я выйду из сарая.

И все вокруг —

Как будто в первый раз.

Я радугу сравню с вратами рая,

Куда при жизни

Я попал сейчас.

Баллада о верности

«Зимний лес, как дно большой реки…»

Зимний лес, как дно большой реки, —

Кажется задумчивым и странным.

Вон торчат у елей из карманов

Грустных сказок белые листки.

Я прочесть хочу – и не могу…

В небе ветви —

Словно вспышки молний…

Я иду по белому безмолвью,

По заре, уснувшей на снегу.

Всюду царство белых лебедей.

Лебединым озером – опушка.

И мигает сонная избушка,

Где живет кудесник Берендей.

Выйдет он,

Лишь ночь подаст свой голос.

И, увидев звезды, вспомнит вдруг,

Как когда-то, зацепив за сук,

Об иголки небо накололось.

И, взобравшись на крутой сугроб,

Оглядит по-стариковски снова,

Хорошо ли лес запеленован,

Туго ль связан ленточками троп.

С ветки снег нечаянно стряхнет,

Улыбнется гномам бородатым —

Белым пням,

Собравшимся куда-то…

И с собою сказку уведет.

«Девальвация рубля…»

Девальвация рубля.

Девальвация надежды.

Девальвация себя –

От Камчатки до Манежа.

Выбираемся из тьмы,

Словно Робинзон на сушу.

Девальвируют умы,

Девальвируются души.

Вызревает ген в крови

Жизни, прожитой нелепо.

Девальвация любви,

Не поднявшейся до Неба.

Бьется в сетке, как плотва,

Обесцененное Слово.

Для не помнящих родства –

Девальвация былого.

Девальвация рубля.

Девальвация Державы.

Все, чем славилась земля,

Мы в себе не удержали.

Доброта

Доброту не купишь на базаре.

Искренность у песни не займешь.

Не из книг приходит к людям зависть.

И без книг мы постигаем ложь.

Видимо, порой образованью

Тронуть душу

Не хватает сил.

Дед мой без диплома и без званья

Просто добрым человеком был.

Значит, доброта была вначале?..

Пусть она приходит в каждый дом,

Что бы мы потом ни изучали,

Кем бы в жизни ни были потом.

Ожидание

Я ехал мимо дачных станций

На электричке ясным днем.

И словно чьи-то руки в танце —

Березы плыли за окном.

И я не знал, куда я еду:

В печаль,

В надежду, в торжество?

То ли спешу навстречу лету,

То ль убегаю от него.

А электричка мне казалась

Судьбой изменчивой моей,

Где все меня тогда касалось

И все мне виделось светлей.

Еще я думал, что, пожалуй,

Тебя скрывает этот лес.

И поезд наш опережало

Мое предчувствие чудес.

А потому я взял и вышел

К березам, в тишину полей.

И поезд даже не услышал

Нежданной радости моей.

«Не ссорьтесь, влюбленные…»

Не ссорьтесь, влюбленные.

Жизнь коротка.

И ветры зеленые

Сменит пурга.

Избавьте любимых

От мелких обид,

Когда нестерпимо

В них ревность болит.

Пусть будет неведом

Вам горький разлад.

По вашему следу

Лишь вёсны спешат.

По вашему следу

Не ходит беда.

…Я снова уеду

В былые года.

Где были так юны

И счастливы мы.

Где долгие луны

Светили из тьмы.

Была ты со мною

Строга и горда.

А все остальное

Сейчас, как тогда:

Те же рощи зеленые,

Те же снега.

Не ссорьтесь, влюбленные.

Жизнь коротка.

«Схожу с ума по юности своей…»

Схожу с ума по юности своей.

Не по годам минувшим и забавам.

Схожу с ума средь шума и камней

По синим речкам и прохладным травам.

Когда приходит лето в город наш

И плавится асфальт на солнцепеке,

Мне снова вспоминается пейзаж:

Овраг в цветах и тополь у дороги.

Я в памяти своей не одинок.

Меня деревня тоже вспоминает.

Хоть до сих пор

Я к ней прийти не мог.

И этого она не понимает.

Не понимает, как среди камней

Сумел я отыскать покой и счастье.

Ведь воздух давней юности моей

Пронзительней, целебнее и слаще…

Царство Берендея

Наклонилось к речке дерево

Так, что плавает листва.

Здравствуй, царство Берендеево!

Край лесного волшебства.

Помню я тебя весною,

И в жару, и в холода.

Пахнет небом и сосною

Беспокойная вода.

Осень щедро платит лету

Золотой валютой долг.

Дятлы счет ведут монетам —

И на счетах щелк да щелк.

А у речки Вертушинки

Так же весел синий взгляд.

В небе звезды, как снежинки,

Все летят – не долетят.

Скоро в царстве станет пусто,

Затаится в дебрях тишь…

Все равно с тобой не грустно,

Даже если ты грустишь.

Друг познается в удаче

Друг познается в удаче

Так же порой, как в беде.

Если он душу не прячет.

Чувства не держит в узде.

Друг познается в удаче.

Если удача твоя

Друга не радует, – значит,

Друг твой лукав, как змея.

Или же горькая зависть

Разум затмила его.

И, на успех твой позарясь,

Он не простит ничего.

Он не простит… Но иначе

Скажет об этом тебе.

Друг познается в удаче

Больше порой, чем в беде.

Учителя

Учителей своих не позабуду.

Учителям своим не изменю.

Они меня напутствуют оттуда,

Где нету смены вечеру и дню.

Я знаю их по книгам да портретам,

Ушедших до меня за много лет.

И на земле, их пламенем согретой,

Я светом тем обласкан и согрет.

Звучат во мне бессмертные страницы,

Когда мы об искусстве говорим.

Все в этом мире может повториться.

И лишь талант вовек неповторим.

К учителям я обращаюсь снова,

Как к солнцу обращается земля.

И все надеюсь – вдруг родится слово

И улыбнутся мне учителя.

«Нам с вами случай встретиться помог…»

Нам с вами случай встретиться помог.

Не удивляйтесь ни словам, ни взгляду.

Вы разрешите,

Я напротив сяду,

Вблизи улыбки вашей и тревог.

Вы так прекрасны,

Что печалью вашей

Охвачен я, не ведая того.

И разговор для нас не так уж важен.

Важней желанье продолжать его.

Мы с вами долго были или мало,

Но радостно нас брудершафт настиг.

И наши души,

Словно два бокала,

Соприкоснулись в этот тихий миг.

Быть может, был я чуточку влюблен

В улыбку вашу —

Собственность экрана.

И в этот вопросительный наклон,

Когда меня вы слушали так странно.

Но все прошло

И все в душе осталось,

И оживает в памяти моей.

Наверно, дружба

В нас тогда рождалась.

Мы не решились говорить о ней.

Сыновья

Наивные акселераты,

Смешные наши малыши!

Они, наверно, втайне рады,

Что батек в росте обошли.

Мы были в их года пожиже —

Война, разруха, недород.

Тогда нам впору было б выжить

От тех харчей, от тех невзгод.

Приводит сын друзей из школы…

И вспоминаю я свой класс.

Как будто в гости к комсомолу

Вся жизнь моя перенеслась.

Смотрю на сына – и пугаюсь:

Что ждет их в этом мире гроз?

Он так доверчив, словно аист,

Что нам с тобой его принес.

Пускай им жизнь окажет милость —

Войну закроет на засов.

В них та же детская ранимость.

И то же мужество отцов,

«Тушило солнце в море…»

Тушило солнце в море

Свой пожар.

И пламя побледнело

И пропало.

Последний луч

По морю пробежал.

И в синем цвете

Растворился алый.

Плыл пароход

В огнях по самый верх.

Он был похож

На тихий фейерверк.

Теряло море синие цвета.

И в сумерках

Терял приметы берег.

А нарисуй все это —

Не поверят,

Что может быть такая красота

Другу юности

Непишущий поэт – осенний соловей…

Как отыскать тебя среди густых ветвей?

И как истолковать твое молчанье?

От радости оно или с отчаянья?

Я помню, как ты плакал над строкой,

Не над своей, а над чужой, посмертною.

Я в нашу юность за тобой последую.

Ты душу мне тревогой успокой.

Для нас иное время настает.

Я знал тебя веселым и задиристым.

Ты говорил: «Вот погоди, мы вырастем,

Дотянемся до самых высших нот».

И ноту, что назначена тебе,

Другим не взять – ни журавлям, ни соколам,

Не покоряйся лени и судьбе,

А лучше ноту покори высокую.

Мне твой успех дороже всех похвал.

Лишь только бы звучал твой голос снова.

Тебя твой дар в такую высь призвал,

Где нету ничего превыше слова,

«Которые сутки…»

Которые сутки

Все море штормит.

Неужто на шторм

Не истрачен лимит?

Но катятся волны

С утра до утра.

А все говорят,

Что природа мудра.

Вон сколько впустую

Затрачено сил…

Как будто бы кто-то

Об этом просил.

Капризный, неистовый,

Злой водоем.

Мне жалко всю живность,

Живущую в нем.

Наверно, у крабов

От шума мигрень.

Я морю кричу:

– Неужели не лень

Тебе эти тонны

Бросать день-деньской?!

Неужто тебе

Неприятен покой?

И море вступило

Со мной в разговор:

– Я мщу за молчание

Мертвых озер,

За горькую тишь

Изведенных лесов,

За память притихших

Речных голосов.

Хочу, чтоб вам души

Омыла волна,

Чтоб помнили люди —

Природа сильна…

Веселый комментарий

Мне мэр Нью-Йорка премию вручил.

И я на лаврах пару дней почил.

И ликовал, что признан в США,

Хотя к призу не дали ни шиша.

Зато престиж… Я первый из коллег,

Кто в шок своих соперников поверг.

Я первый русский, кто отмечен там,

Где знают цену и чужим трудам.

Стоит скульптура на моем столе —

Как память о высоком ремесле.

Сошлись навек в пожатье две руки

Всем отчужденьям нашим вопреки.

Дед

Мой дед был грузчик. Я гордился дедом.

Сажень в плечах. Литые кулаки.

Когда он что-то по хозяйству делал,

То звал меня: «Андрюша, помоги…»

Я помогал… Но понял много позже,

Что это дед воспитывал меня.

Чтоб жизнь свою я в праздности не прожил,

Не потерял в безделье бы ни дня.

Мы жили в старом доме двухэтажном.

За домом – сад. Шесть яблонь и парник.

На всю семью – велосипед со стажем.

И сабля деда – над рядами книг.

Вставал дед рано. Сам картошку жарил.

Привычно резал хлеб и ветчину.

И я любил чаевничать с ним в паре,

И слушать про Гражданскую войну.

Никто в округе с ним вовек не спорил,

Скользнув глазами по его плечам…

А в праздники он пел в церковном хоре.

И голос деда громче всех звучал.

Нас разлучили с дедом утром ранним

В том ненавистном сталинском году.

И до сих пор я той разлукой ранен,

И встречи с ним я суеверно жду.

Дед не вернулся… Он погиб в неволе.

Прошли года… Я тоже дедом стал.

И все, что от него тогда усвоил,

Я через сердце внукам передал.

«Мы не похожи на своих детей…»

Мы не похожи на своих детей,

Как жаль,

Что на детей мы не похожи.

Они не просто трижды нас моложе, —

Они честней в наивности своей.

Мы изменяем детству своему.

И все,

Чем в детстве так душа богата,

Потом в себе мы прячем виновато.

Едва ли понимая —

Почему.

А почему мы с детством разлучились?

И наши дети этот путь пройдут, —

Восторг они заменят на учтивость,

Доверчивости строгость предпочтут.

Природа нам оказывает милость:

Мы в детях повторяемся своих…

Но не об этом мой наивный стих.

Хочу,

Чтобы в нас детство повторилось.

У мемориала

У Вечного огня,

Зажженного в честь павших

Не на войне минувшей —

Павших в наши дни,

Грущу, что никогда

Они не станут старше,

И думаю о том, как молоды они.

Им жизнь не написала

Длинных биографий.

Была лишь только юность,

Служба и друзья…

И смотрят на меня

С печальных фотографий

Безоблачные лица,

Весенние глаза.

И возле их имен —

Живых, а не убитых —

Мы все в минуты эти

Чище и добрей…

И падает снежок

На мраморные плиты —

Замерзшие в полете

Слезы матерей.

Овалы фотографий —

Вечные медали

Не на седом граните —

На груди страны…

На прошлую войну отцы их опоздали.

И гибнут сыновья,

Чтоб не было войны…

Их мужество и жизнь

Для нас навеки святы.

Ракета смотрит в небо, словно обелиск.

Легли в родную землю славные ребята

И подвигом своим над нею поднялись.

«В твоих глазах такая грусть…»

В твоих глазах такая грусть…

А я намеренно смеюсь,

Ищу веселые слова, —

Хочу тебя вернуть из прошлого.

Ты не забыта и не брошена.

Ты незамужняя вдова.

Я знаю: он разбился в Вишере —

Твой автогонщик, твой жених.

Теперь живешь ты за двоих.

А все, кто рядом, —

Третьи лишние.

Но двадцать лет – еще не возраст.

Еще не плата за беду.

Еще в каком-нибудь году

Тебя вернет нам чей-то возглас…

Ты обернешься.

И тогда

Вдруг вспомнишь —

Как ты молода…

Мещанство

Мы за мещанство принимаем часто

Смешную бесшабашность дурака.

Не верьте!

Настоящее мещанство

Зловеще,

Словно ненависть врага.

Лишенное романтики и таинств,

Как прежде, надуваясь и сопя,

Оно в душе весь мир

Нулем считает

И единицей чувствует себя.

Подсиживанье, трусость и так далее,

Слепое поклонение вещам…

А вот, скажите,

Вы хоть раз видали

На честность ополчившихся мещан?!

О, как они расчетливы, канальи!

И как коварны в помыслах своих!

И сколько душ великих доконали

За то, что те талантливее их.

Мещанство не прощает превосходства,

Завидует успеху и уму.

И если уж за что-нибудь берется,

Так, значит, это выгодно ему.

Не верьте напускному благодушью,

Когда оно о дружбе говорит.

От чьей руки пал Александр Пушкин?

И чьей рукою Лермонтов убит?!

Мещанство было к этому причастно.

Оно причастно к подлости любой.

Мы жизнь свою не отдадим мещанству!

И только так.

И только смертный бой.

Мать и сын

Родила его солдатка.

С фронта письма шли в их дом.

Было страшно ей и сладко

В ожиданье горьком том.

Но пропал отец на фронте.

Не вернулся муж домой.

Только жалостью не троньте

Этой горести людской.

Рос мальчишка добрым, нежным,

Потому что до конца

Не теряла мать надежды

Увидать его отца.

Рос мальчишка смелым, сильным

И защитник ей, и друг.

Потому что был он сыном

Их надежды и разлук.

На отца он рос похожим.

И судьба его светла,

Как ей жаль, что мало прожил

Тот, кого она ждала.

Гларусы

Коварнее, чем гларус, птицы

Я не встречал пока.

Типичные убийцы

Исподтишка.

Они живут морским разбоем.

На берег выброшенный краб,

Считай, навек простился с морем,

Поскольку он на суше слаб.

Он на песке клешней напишет,

Что не был трусом в этот миг.

И лишь на дне морском услышат

Его предсмертный слабый крик.

А волны будут так же биться.

И, ожидая жертв со дна,

Стоят пернатые убийцы.

И чья-то участь решена.

О преднамеренная ярость!

Не так ли среди нас порой

Всегда найдется некий гларус —

Охотник до беды чужой.

«…»

Планета не может,

Не хочет жить в страхе,

Как прежде.

Чтоб рушились судьбы

И дети сходили с ума.

Как трудно порою пробиться

Добру и надежде

Сквозь чье-то отчаянье,

В чьи-то сердца и дома.

Но есть на земле

Среди нас круговая порука.

Порука сердец.

И надежды, живущей с людьми.

Мы все в этой жизни

В ответе за мир,

Друг за друга.

И землю берем

На святые поруки любви.

Если придется —

Мы встанем в ряды поименно.

И все языки и наречья

Сольются в строю.

И мир победит…

Мы спасем его шелест зеленый.

Улыбки детей.

И великую землю свою.

«Я брожу по майскому Парижу…»

Я брожу по майскому Парижу.

(Жаль, что впереди всего три дня.)

Я брожу в надежде, что увижу

Женщин, изумивших бы меня.

Я искал их при любой погоде…

Наконец все объяснил мне гид,

Что пешком красавицы не ходят.

И сменил я поиск Афродит.

На такси по городу мотался,

На стоянках вновь смотрел в окно.

По бульварам, словно в модном танце,

Обгонял «Пежо» я и «Рено»…

Я искал их – черных или рыжих…

Но не повезло мне в этот раз…

И с тех пор не верю, что в Париже

Женщины красивей, чем у нас.