XIV

Отлаяли свое собаки, смолкли шаги прохожих. Рой стон засыпал. С каждым погашенным окном сон этот становился все крепче. Луна не угадывалась на черном небе. Невидимые тучи поглотили звезды, весь небесный свет, и оттого границы города нескончаемо раздвинулись в бесконечности ночи. Даже море в эту душную ночь тревожно угасло, будто зеркало, завешенное черным платком. Сверху обиталище людей - Ройстон - едва угадывалось по тому немногому свету, что пробивался из окон на землю, и звуки еще изредка всплывали в жирной темноте, но становились все реже и слабей. Наконец последний шорох утих, и тогда с высоты на город невидимой птицей опустилась тишина.

В эти часы ночного забвения по мертвым улицам шла Синявка. Она делала последний обход Ройстона, похожая на гонца с того света с клыкастым дьяволом возле ног.

Старуха привыкла к Ройстону, к насмешкам и настороженным взглядам. Все это она терпела не потому, что здесь ей нравилось что-то другое. Разве может Судьба что-либо выбирать? За долгие годы скитаний она все больше понимала, что из всех живущих сегодня людей она вряд ли найдет того единственного человека, который ей нужен и которому нужна она. Кругом похожие друг на друга люди, думающие о хлебе насущном, озабоченные тем, чтобы не так плохо и скучно жилось, и стремящиеся к покою. Зачем таким вспоминать о судьбе? Только отчаяние, боль, обида на все человечество или другое какое потрясение могут натолкнуть человека на последний отчаянный шаг - уповать на судьбу, ждать ее, искать... Такие люди время от времени появляются на грешной земле. Они хватаются за любую спасительную надежду, мучаются, ищут, хотят приподняться над действительностью, перевернуть свою жизнь, но у них уже нет сил что-либо сделать во имя спасения своего. Таким был старик, от которого пахло морем. Он единственный, кто пришел к ней в Ройстоне за спасением, поверил в ее силу и правду. Но он чуть-чуть не дошел до нее, всего полшага.

Она не может помочь человеку, который все нелепое считает никчемным. Почему не понравился ему Сын Пойманного Вожака?

Синявка наклонилась к своему спутнику и прикоснулась к грубой щетине. Животное вздрогнуло и кротко посмотрело на старуху. Несмотря на глухую темень ночи, Синявка заметила тоску и боль в глазах Сына Пойманного Вожака. Этот гнетущий взгляд не проходил у зверя с тех пор, как он один уцелел из своей стаи. Старуха знала, как ужасно чувствовать себя забытым на земле существом.

- Ничего, потерпи. Вот найдем нашего хозяина, и я отправлю тебя с ним. в чудесную страну Утросклон. Ты достоин ее. Вам там будет хорошоЖивотное издало утробный, хлюпающий звук, похожий на вздох, и, опустив голову к земле, затрусило дальше.

Монк лежал в постели без сна. Каждая ночь стала мучительным испытанием для его утомленного мозга.

Вновь был он растерян перед жизнью, которая измучила и обессилила его. Больное воображение рисовало сейчас полузабытые картины .детства. Вот он в коротких штанишках, с ободранными коленками ходит возле дома и жует булку, намазанную маслом и посыпанную сахаром. И отец, еще молодой и крепкий, сидит на крылечке и курит трубку. Монк очень хотел бы представить мать, хотя бы во сне увидеть ее, но это никогда не удавалось, потому что он не знал ее. Даже те несколько пожелтевших фотографий, оставшихся в память о ней, ничего не говорили ему. Мягкое женское лицо, густые черные волосы, рассыпанные по плечам, внимательный взгляд. Вот и все. Ни голоса, ни тепла рук матери Монк не знал и часто в минуты отчаяния и тоски думал, что, будь жива его мать, ему могла выпасть совсем другая, более удачливая жизнь, более счастливая судьба. Ощущение чего-то утраченного и несбывшегося точило червем его сердце, и он утешал себя тем, что все его страдания и метания, вся его боль, видимо, кому-то где-то нужны, что провидение не случайно ведет его по тернистой тропе испытаний, чтобы когда-нибудь потом вознаградить за все. И он в таких случаях вспоминал странницу, которая пришла в дом, где он родился, и дала ему имя. Монк не осуждал себя за такое суеверие. Он надеялся на некую силу свыше, которая выведет его на желанную дорогу счастья, потому что не отрицал уже своей слабости.

Как никогда прежде, Монк верил в существование Утросклона. Для него это был теперь не сказочный образ, а реально существующее где-то место на земле. И он вдруг понял, что и отец его, наверное, тоже был слабым человеком, если так настойчиво искал призрачную страну счастья.

Необычайно душная ночь выдалась сегодня в Ройстоне. Монк долго ворочался, призывая к себе сон, но он явно не торопился к нему. Тогда Монк приподнялся на своем ложе и распахнул окно. Пьянящий аромат цветущих акаций, настоянный на безветрии, заполнил комнату. И в этот момент Монк различил на дороге подозрительный шорох. Звуки с трудом проникали сквозь густые заросли сирени в палисаднике, и Монк затаился, пытаясь что-либо разглядеть, но только густой сумрак ночи стоял перед глазами. Он жадно вслушивался в таинственный шорох на дороге в предчувствии, что сейчас услышит какую-то великую тайну. Даже сердце затихло, чтобы не мешать. И он услышал.

Незнакомый сдавленный голос всколыхнул тишину.

- Ничего, потерпи. Вот найдем нашего хозяина, и я отправлю тебя с ним в чудесную страну Утросклон. Ты достоин ее. Вам там будет хорошо...

Монк не дышал, надеясь услышать что-нибудь еще, но шорох шагов удалялся и наконец затих вовсе. Странный, неземной голос все еще звучал в ушах, Монк даже не мог определить, кому он принадлежал, мужчине или женщине. Беспокойство, волнение, радость и страх ощущал сейчас Монк. Слишком уж все это было неспроста - его бессонница, ночные шаги за окном и слова, такие нужные ему слова надежды про Утросклон. Он все ждал, что вот-вот раздастся стук в дверь и ему будет дарована невероятная ночь, но никто не стучал. Да и без того Монк был необычайно богат: сейчас окончательно поверил, что Утросклон все же есть! Это не сказка для отчаявшихся! Более того, есть даже человек, который знает туда путь. Но кто он? Монк ругал себя за страх и растерянность, которые помешали ему прыгнуть в окно и разрешить свои последние сомнения. В памяти остался лишь голос. Его Монк запомнил на всю жизнь. Но что с того - в Ройстоне за год сменяются тысячи людей. Искать? Бессмысленно!

Сон уже подчинял себе Монка, и, окунаясь в благодатную дрему, он успел подумать о том, что наутро надо выйти на дорогу и хотя бы попробовать найти следы ночного прохожего...

К рассвету из-за моря налетел свирепый ветер, чтото вспыхнуло и пронеслось с грохотом в вышине, захлюпало и зашипело под окном. Услышав музыку грозы, Монк бойко вскочил с постели, глянул на улицу и тут, же похоронил свою надежду отыскать на дороге ночные следы. "Не судьба", пробормотал он и опять впал в сонное забытье под шум водяных струй за стеклом.

Проснулся он поздно, когда вовсю светило солнце и на дворе парило после недавнего дождя. Он сразу же вспомнил события минувшей ночи, и ему не верилось, что таинственные слова про Утросклон - не сон и не игра его больного воображения. Все было на самом деле. Из того, что он слышал ночью, больше всего его насторожили слова: "Вот найдем хозяина..." "Хозяина, размышлял Монк. - Какой хозяин имелся в виду? Хозяином чего или кого надо быть? Иметь собственное дело? Быть хозяином самому себе? Во всяком случае очевидно одно - чтобы попасть в Утросклон, нужно, во-первых, найти неизвестного, прошедшего вчера в десяти шагах от дома. Второе: быть хозяином. Но что это такое?" И вдруг Монка бросило в пот. Он вспомнил, что вчера к нему приходил Крокен собственной персоной. Полузабытый и ненавистный управляющий Биржей свободного труда. Он искренне улыбался, спрашивал о делах и посоветовал Монку открыть на "Глобусе" плавучий ресторан. Более того, даже предлагал всяческую помощь, совершенно бескорыстно.

Да, да, вчера приходил Крокен и предложил стать ему... ХОЗЯИНОМ. Иметь дело и быть независимым ни от каких обстоятельств и людей. Этот неожиданный, странный визит Крокена, слова, подслушанные ночью - все стыковалось одно с другим, все было не случайно... Волнуясь, Монк окончательно убедил себя, что между двумя событиями есть какая-то тайная и не познанная им связь. "Будь что будет!" - Монк рассудил, что к совету Крокена стоит отнестись серьезно, а его помощью не следует пренебрегать.

XV

Сотворив за день несметное число жестяных лепестков и листьев, Фалифан снял фартук, вымыл руки и с большим счастьем выбрался на волю из клетки-мастерской. С облегчением ступал он по мягкой земле кладбищенского парка, вдыхал полной грудью свежую прохладу, какая бывает среди больших, старых деревьев. Под их зелеными шатрами, стоящими в голубой лагуне неба, среди толстых стволов, иссеченных глубокими морщинами, древних и неприступных, как башни, Фалифан казался малосильным муравьем, возвращающимся в свой муравейник.

"Интересно, сколько мне придется отмерять этот путь от мастерской до дома? Год, два, всю жизнь?" - гадал Фалифан, боясь признаться самому себе, что жизнь его зашла в тупик. Дни повторялись с неумолимым однообразием: венки и ленты на службе, писанина дома... Конечно, такой порядок во многом устраивал Фалифана, но даже при внутренней свободе, какую он имел, ему не хватало определенности. Фалифан не знал, как долго придется ему жить в ожидании какихто решительным перемен, на которые он всегда надеялся. При своем рассудительном уме Фалифан был несколько растерян и угнетен от сознания собственного бессилия перед обстоятельствами. Сегодня он ощущал это особенно остро.

Дозо и братья-близнецы вернулись, в мастерскую.

Незадачливые грабители по слабости ума отделались коротким тюремным заключением, и Фалифан, не успев отвыкнуть от их глупостей и пошлостей, вновь погрузился в примитивный и затхлый мир человеческого убожества. До сих пор в ушах стоял идиотский смех близнецов, взвизгивания Дозо, бесконечные перепалки аод стук деревянного молотка и лязганье ножниц. "Нет, не такая уж спокойная моя служба", - подумал Фалифан. Каждой клеткой, каждым нервом ощущал он сегодня усталость.

День угасал. Небесные краски загустевали, становилось темнее. Багряное пламя заката маленькими дольками проглядывало сквозь прорехи в занавесе листвы. Аллея была длинная, шла под уклон и выводила своего одинокого путника из мирской тишины в судорожное, пыльное и шумливое обиталище людей.

Фалифану всякий раз нравилось проделывать этот путь. Ему казалось, будто он, словно высочайший судья, спускается с неведомых высот к суетному миру, чтобы в тысячный раз осудить его. В душе своей Фалифан каждый день выносил строгий приговор Ройстону, наполненному движением низменных страстей и мелочных интересов. Брезгливо, будто по злачному месту, проходил Фалифан каждый раз по городу, от которого ничего не брал в которому ничего не давал.

Он смирился с таким уделом и платил людям той же монетой - равнодушием.

С малых лет Фалифан был посвящен в недетские заботы о хлебе насущном. Его растила глухая бабка, которая одна, без чьей-либо помощи поднимала мальчика на ноги. Она одевала мальчонку в старые тряпки, кормила чем придется и нередко, загуляв, колотила его от отчаяния и бессилия его же, тогда коротенькой и от того еще более жалкой, клюкой. В двенадцать лет узнал Фалифан разницу между печеньем и вареньем и до сих пор горько вспоминал об этом. Мальчишкой у него часто появлялись недетские слезы, слезы обиды и разочарования: что же вы, забыли обо мне, не поделились, не обогрели? Необъяснимая злость накрепко прикипела к сердцу и с годами превратилась в ненависть к людям, которые все были для него жестокими и бездушными. "Ни вы мне, ни я вам", - так окончательно решил Фалифан и ни разу не изменил своему правилу. Иногда душа бунтовала: ну почему за зло надо платить злом, за равнодушие - равнодушием?

Но Фалифану с малых лет город навязал такой обмен, где все время нужно было оплачивать счета: тычки и подзатыльники, оскорбления и насмешки...

Прежде чем выйти на улицу, за сотню метров от крашенных голубым железом ворот кладбища, Фалифан заметил неподвижную фигуру протоиерея. Тот стоял, сложив руки на животе, поджидая творца погребальных принадлежностей. Последнее время Фалифан стал побаиваться этого грубого внешне, самоуверенного человека. Гарбус хотя и тонко, ненавязчиво, но все же посягал на его мысли и суждения, постоянно и туманно на что-то намекал. Чего хотел священник, Фалифан толком понять не мог, но со страхом сознавал, что этот человек - единственный, кто сможет разрушить его привычную оболочку и заглянуть в израненное, самолюбивое нутро.

- Я вижу, ты чем-то озадачен, сын мой? - добродушно загудел толстяк, улыбаясь открытой, дружеской улыбкой. - Признаться, и мне бывает грустно. Вот сегодня взял в руки книгу и заскучал. А все потому, что я ее узнал, а значит, никогда больше не раскрою. Ты испытывал, друг мой, хоть когда-нибудь горечь познания?

- Сколько угодно, - насильно улыбнулся Фалифан. Ему больше всего не хотелось сейчас заниматься пустой болтовней. - Однажды в детстве я хотел унести с собою в постель пламя от свечи и схватил его пальцами...

- Ты меня правильно понял, - похвалил протоиерей. - Вот и я заскучал, оттого и не захожу в вашу мастерскую, как ты, наверное, заметил.

- А-а, понимаю, - догадался Фалифан. - Я для вас тоже - прочитанная книга, да?

Фалифан стоял, в надежде услышать что-нибудь в ответ, но старший дьякон молчал, задумавшись о чем-то своем. Кивнув на прощание, Фалифан шагнул было под арку ворот, но Гарбус удержал его и велел завтра с утра прийти к нему домой. Не просил, не предлагал, а именно велел.

- Потолковать надо, - добавил протоиерей и, не дожидаясь ответа, зашатал крупными шагами по аллее.

Трость Фалифана злобно стучала по булыжной мостовой. Он не переносил какое-либо насилие над своей волей, но знал, что придет завтра к Гарбусу, придет, потому что какое-то родство душ наметилось между ними еще с первой встречи. А самое главное, что манило его к протоиерею, это сознание того, что Гарбус знает о нем нечто большее, чем он сам. Нет, Гарбус далеко не простой человек...

Устало, боясь вступить в грязь или поскользнуться на апельсиновой кожуре, Фалифан семенил к дому.

Он свернул в проулок и увидел скопище людей. Десятка полтора мужчин и женщин безмолвно сгрудились возле будки мусорщиков. Любопытства ради Фалифан ускорил шаг и невольно стал свидетелем чудовищного представления. Сначала он разглядел мусорщика в кожаном фартуке, сидевшего на передке с вожжами в руках. Мужик тупо наблюдал, как его напарник, с серой помятой рожей, в брезентовых штанах и грубых ботинках, рядом, в пяти шагах, вершил свое гнусное дело. Он орудовал палкой с веревочной петлей на конце, куда попалась белая, довольно крупная дворняга. Когда Фалифан подошел поближе, он в подробностях увидел эту неравную борьбу между животным и человеком. Слабый всеми четырьмя лапами держался за жизнь, сильный хотел быстрее завладеть жертвой. Хрипя и выворачивая палку, мусорщик тянул собаку к будке. Петля затягивалась все туже, но собака не поддавалась, упиралась и визжала страшным, совсем человеческим криком, чувствуя свою безысходность. Мусорщик работал как машинаг крутил, тянул, тыкал палкой в голову животного, шаг за шагом приближая жертву к себе.

Толпа с интересом наблюдала этот кровавый поединок. Один упитанный горожанин подбадривал:

- Так ее, приподнимай, не давай дыхнуть...

- Развелось их, - ворчала тетка с кошелкой, обращаясь к молодой женщине с тыквой в руках.

- Да, да, - соглашалась та, - а кругом дети...

Дворняга взвизгивала все тоньше и реже, но еще сопротивлялась. Собачий убийца здорово устал, он не ожидал такой долгой борьбы. Рукав его грубого пиджака лопнул, из-под мышки полезла грязная вата. Он, исступленно бранясь и сопя, крутил палку, сдавливая петлю.

В этот момент из подворотни выбежала девчушка лет десяти. В спешке она споткнулаcь, чуть не упала и потеряла башмачок. Она кричала издали:

- Дяденька, не убивай собаку, дяденька, не убивай!

Тот, который был в телеге, поспешно слез и поспешил на помощь своему собрату по грязному ремеслу.

Он грубо оттолкнул девочку и велел ей убираться туда, откуда она явилась.

Кто-то из толпы робко попросил прекратить безобразие. Мусорщик с серым лицом слепо обернулся на голос и прохрипел, что они выполняют волю муниципалитета и что в курортном городе не должно быть бездомных собак.

Возражать больше никто не стал. Девочка, всхлипывая и закрыв лицо руками, побежала прочь. Вдвоем мусорщики споро расправились с животным. Приподняв собаку над землей, они выждали, пока она совсем не затихла. Дворняга дрогнула в последний раз, вытянулась и повисла, будто плеть.

Одеревеневшее ее тело забросили в будку, и лошадь с разбитыми копытами повезла дальше смертный домик.

Фалифан молча наблюдал за необычным происшествием. Внешне он оставался спокойным, и только величайшее презрение было написано на его лице. Он лишний раз убедился, что город, где живут такие люди, нужно презирать и ненавидеть.

Толпа рассеялась, Фалифан, злорадно улыбаясь, двинулся, дальше и вдруг наступил на что-то мягкое.

Это был башмачок девочки, которой так и не удалось вымолить пощаду для бедного животного. Он поднял маленькую суконную туфельку и поискал глазами хозяйку башмачка. Ее нигде не было. В рассеянности Фалифан держал туфельку со стоптанным каблуком и не внал, что делать. Он вспомнил, как спешила девочка спасти собаку, но люди не помогли ей. Наоборот, егo грубо толкнули и напугали муниципалитетом. "Что же это такое?! - Фалифан вдруг рассвирепел неожиданно для самого себя. - Это что же такое! - негодовал он. - Ведь я-то был здесь, мог вмешаться, спасти эту несчастную собаку, остановить извергов. Что же это я?.." Фалифан засуетился. Надо было что-то предпринимать, немедленно. Запоздало в нем проснулся здравый смысл, нормальное естество человека - помочь, спасти, защитить слабого. Он увидел, что колымага собачьих убийц еще недалеко. Как только мог быстро, Фалифан побежал вслед, выстукивая беспокойную дробь своею клюкой и что-то крича. Поздно, не догнать. В отчаянии он запустил башмачком в спины мусорщиков и остановился, переводя дух. Дрожь била его, и плакать, и кричать, крушить напропалую все вокруг хотелось ему. "Можно не любить людей, - твердил себе Фалифан, презирать, не замечать их, но самому-то надо оставаться человеком, черт побери. Иначе чем отличаюсь я от них? Собственной философией? Но кто знает о моих мыслях, пока я стою с опущенными руками? О человеке судят по поступкам, и вся жизнь - это тоже поступок. У меня же - только ожидание его!" От такого вывода Фалифан даже вздрогнул. "Это что же получается, - думал он, - если я никому н" делаю ни плохого, ни хорошего, значит, меня нет?

И тут он живо вспомнил вещее зеркало в павильоне Лобито. "Что-то надо делать, что-то надо, так дальше нельзя!" - кричало все существо мастера погребальных принадлежностей.

Дома первое, что Фалифан сделал, - бросил свои рукописи в огонь. Без жалости смотрел, как сорят, скручиваются на пламени исписанные листки. На умирающей бумаге жили фантастические идеи, красивыз люди, каких нет и не может быть на проклятой земле...

- Анафема! Все к чертям! Чушь, чушь!.. - нервно выкрикивал Фалифан свои проклятья, вороша кочережкой в печи. Он хрипло смеялся и со слезами на глазах смотрел, как полыхает бумага в печи и как превращается в пепел вся его прежняя жизнь.

XVI

Гарбус неспроста был озабочен, когда назначал Фaлифану встречу. Последнее время он много думал, и задуматься над чем - было.

Сейчас, в разгар лета, в Ройстон прилетели ветры грядущих перемен. На белых крыльях газет в город на морском берегу дошли через перевал скупые вести о том, что в стране что-то назревает. Из туманных статей обозревателей протоиерей понял, что наряду с республиканцами и демократами, которые довольно мирно делили власть в парламенте, в стране появилась еще одна сила - "Союз труда". Эта организация опиралась на рабочие профсоюзы в больших городах, но главный козырь "Союза труда" был запрятан в лесах, где из отчаявшихся и задавленных нищетой рабочих и батраков формировались вооруженные подразделения нa случай, если придется вести партизанскую войну с правительственными войсками. Газеты, правда, утверждали, что "жалкая группка вооруженных людей не что иное, как банда анархистов", но старый священник сразу понял, почему нынешнему гнилому правительству выгодно повстанцев называть бандитами - чтобы не будоражить народ, который мог бы вступить в борьбу под новым знаменем. Да, было над чем задуматься...

Расставшись с Фалифаном у кладбищенских ворот, Гарбус надолго затворился в своем кабинете. Он самым дотошным образом изучал газеты, просматривал старые записи в тетрадях. Иногда протоиерей подымался из-за стола и подолгу расхаживал из угла в угол. Ему нужно было многое взвесить, чтобы принять решение.

Так прошла ночь. Когда за окном дружно грянули птичьи голоса и солнце пригрело первым лучом землю, протоиерей погасил лампу и тут же услышал возле дома знакомую поступь.

...Фалифан, похоронив в пламени печи свое настоящее и свои надежды на будущее, думал, что ему лучше будет затвориться в себе, отойти еще дальше от людей и в одиночку перетерпеть боль души, свое перерождение. Но отчего-то, наоборот, хотелось поделиться с кем-нибудь пережитым, потому что Фалифан чувствовал себя в высшей степени растерянным. И это была не та растерянность, какую испытывает путник у развилки дорог. Это была растерянность заблудшего. Он вспомнил требовательное приглашение протоиерея и подумал, что даже если бы Гарбус не звал его, он все равно бы пришел к нему. Фалифан кое-как дождался утра.

Не стесняясь столь раннего часа, Фалифан поднялся по истертым ступеням одинокого жилища протоиерея и поднял руку, чтобы постучать в дверь, но она отворилась сама, и Гарбус буквально втащил Фалифана в дом.

- Что за нетерпение такое? - испуганно пробормотал Фалифан.

- Ты назвал хорошее слово, сын мой. Нетерпение! Да, да, именно нетерпение...

Священник суетливо подталкивал в спину гостя, н они очень скоро миновали прихожую, залу и оказались в кабинете протоиерея. Гарбус усадил Фалифана на стул, а сам остался стоять, и это немного смущало раннего посетителя. Фалифан оглядывал кабинет, в котором бывал прежде не раз, но сейчас здесь все казалось чужим и непривычным. На столе вместо стаканов и бутылок лежали большим слоеным пирогом газеты. На стене появилась карта страны.

- Я отчего-то не хочу сегодня изъясняться высоким стилем, - просто сказал Гарбус. - Наверное, потому, что решил поменять ремесло.

Сказал он это так буднично и спокойно, что Фалифан вытаращил глаза на человека в рясе, с тяжелым крестом на живбте, с желтой бородой и длинными патлами. Ему показалось, что Гарбус либо пьян, либо выжил из ума, если смог произнести такие чудовищные слова.

Протоиерей ухмыльнулся, почувствовав недоверие и скрытую насмешку своего молодого друга, и согласно покивал головой мол, давай, удивляйся тому, что несет на старости лет святой отец. И тогда Фалифан поверил. Он долго молчал, огорошенный признанием Гарбуса о своем самоличном отстранении от службы.

- Какое удивительное совпадение, - разжал, наконец, губы Фалифан. - Я сам вчера получил от жизни такой удар по мозгам, что сомневаюсь, осталось ли что-либо еще в моей голове.

- Не осталось, а обновилось, - захохотал протоиерей, и от этого смеха Фалифан вдруг почувствовал такой прилив сил, будто получил желанную похвалу.

Путаясь в словах, он спешил облегчить душу.

- Я понял, что, заботясь о насыщении своего духа, жил до преступного безучастно и холодно. Вот вчера я способствовал насилию. Да, да. На моих глазах обидели ребенка, унизили человека. Быть может, даже убили в человеке человека. А я стоял в сторонке. Стсял и молчал...

Гарбус внимательно слушал и с недоверием разглядывал Фалифана. Он не мог понять, как этот гордец с холодным рассудком и остывшим сердцем вдруг смоп посмотреть на свою жизнь другими глазами и признать, что жизнь эта была ничтожна и никчемна.

- О-хо-хо, - вздохнул Гарбус, опускаясь в крео ло, когда Фалифан умолк. - Так что же тебя осенило такое? Уж не Провидение ли Господне?

- Нет, - оживился Фалифан. - Господь здесь ни при чем. Обыкновенный детский башмачок. Обыкновенный, суконный, со стоптанным каблуком...

Фалифан с необычным для него жаром принялся в подробностях рассказывать о вчерашнем уличном происшествии. Гарбус, согласно кивая головой, слушал и отмечал про себя, что глаза сегодня у Фалифана светлые и чистые, без привычной пелены надменности и равнодушия. "Это добрый знак, - подумал священник, - значит, он поздоровел душой..." Гарбус ни разу не перебил путаный и сумбурный рассказ Фалифана и, только когда наступила тишина, сказал:

- Вот видишь, мой друг, как неплохо все-таки жить. Какой-то случай, мгновение по сути, и ты приобрел великую драгоценность - Прозрение. Так что мы с тобой, считай, богачи...

- А вы?..

- Я...

Гарбус надолго замолчал, не зная, как рассказать о том, что он передумал за эту. короткую ночь. Всю жизнь нес он людям веру в лучшее, словом Господним пытался помочь им жить, наставить на путь истинный заблудшие души. Но вера должна давать человеку силы, а Гарбус видел, что силы этой у людей не прибавлялось от его проповедей. Слово всевышнего должно зажигать душу, но в жизни своей прихожане не обнаруживали пламень сердца. Он даже не мог вспомнить точно, когда слово Господне стал подменять своим жарким и праведным, шедшим от боли за людей, от любви к ним. Но и это мало что дало. И в конце концов Гарбус понял, что слово - зажигающее, гневное, обличающее, справедливое, утешающее - нынче мало что значит. Говори не говори, а слабую душу не сделаешь сильной, голодного - сытым, плутоватого честным, признал протоиерей и подвел невеселый итог: у людей нет главного надежды на будущее. Что ждет их, куда идут они серой толпой по земле? Неужели только к собственному благополучию и достатку? И вот теперь из газет Гарбус с радостью обнаружил эту новую силу в стране, которая хотела своими путями добиться того, чего жаждал всегда протоиерей - справедливости, равенства и братства людей.

- Ты слышал про "Союз труда"? - неожиданно спросил священник.

- Это которые вооружаются и уходят в леса? - уныло уточнил Фалифан. Читал в газетах. Но почему вы, святой отец, этим заинтересовались?

- Потому, что эти отважные люди оказались лучше нас с тобою. Что смелее - точно. Мы лишь рассуждали в отвлеченных беседах, как сделать жизнь лучше, а они объединились и серьезно взялись за ее переустройство. Ты понял их лозунг - ни бедных, ни богатых - все равны?..

- Как в Священном Писании, - ухмыльнулся Фалифан.

- Оставь свои шуточки! - рассердился святой отец. - На сегодня главный бог для нас - борьба! Ты не знаешь, куда убежать от своих постылых жестяных венков? Я скажу тебе куда - в леса, к повстанцам.

- Ну уж нет, - покачал головой Фалифан. - Следует еще выяснить, что они из себя представляют, насколько они сильны, едины...

- Ах ты, мерзавец! - воздел руки к небу Гарбус.- Ничего ты не понял, презренный. Опять холодный твой ум берет верх! Тебе хочется, чтобы у тех парней в лесу было все правильно, все крепко, надежно и ясно. Тогда на кой черт ты им нужен будешь со своею умной головой? Ты об этом подумал?

- Кому, кому нужен? - стал защищаться Фалифан. - Я не знаю этих людей. В глаза не видел. Они действуют в больших городах, в лесах... Где-то! А у нас в Ройстоне какая борьба?

- Вот и чудно! - повысил голос протоиерей. - Мы ее и начнем!

- Как, вдвоем? - согнулся вопросом Фалифан. Он еле удерживался, чтобы не рассмеяться.

- Не прикидывайся дурачком, - вдруг спокойно ответил Гарбус, - у меня есть деньги, на которые можно купить оружие. И есть рудокопы, которые наверняка не сидят сложа руки. Так что тебя еще смущает?

Фалифан широко раскрытыми глазами смотрел на протоиерея. Ему было страшно и горячо. Гарбус предлагал ступить на незнакомый и опасный путь, который может оказаться еще одной дорогой к разочарованию, может быть коротким, а может - единственно правильны и счастливым. Но самое главное, что протоиерей предлагал идти вместе, а это не так страшно. И Фалифан понял, что в его жизнь приходят большие перемены...

Гарбус не ошибся в своей догадке, рудокопы не сидели без дела. В тот самый день, когда между протоиереем и Фалифаном произошел знаменательный разговор, Грим Вестей принял у себя в доме долгожданного гостя из столицы представителя "Союза груда". Теперь рудокопы имели надежную связь с восставшими рабочими и становились важной опорой союза на юге страны в борьбе за всеобщее равенство и справедливость. Нужно было накапливать силы для всеобщего вооруженного выступления против правительства, предавшего свой народ.

XVII

Крокен сдержал свое слово. Через несколько дней в дом к Монку заявились пятеро мастеровых людей во главе с молодым сухощавым человеком в очках и с плохо выбритым острым кадычком. Он назвался представителем ремонтной фирмы "Ройстон-Кин" и деловито стал справляться о планах перестройки шхуны в ресторан. Настроены все пятеро были по-боевому и, казалось, только ждали команды, чтобы начать ощупывать, обмерять, ломать старый и верный корабль.

Монк на минуту замешкался. Одно дело размышлять с Крокеном о переустройстве корабля в плавучий ресторан, а с другой стороны, это значит навсегда проститься со старым и верным другом - "Глобусом" - бывшим счастливым приютом отца, Бильбо и его самого. Шхуна надежно хранила память о лучших прожитых днях, и сейчас достаточно было только росчерка пера, чтобы подписать приговор несчастному кораблю. Но сухощавый так доброжелательно улыбался, так задорно поблескивали его очки, что Монк переборол свою нерешительность и стал объяснять, каким хочет он видеть будущее заведение. Представитель фирмы внимательно слушал, кивал головой в знак согласия и под конец довольно рассмеялся:

- Великолепная идея! Ресторан на воде, единственный и неповторимый в Ройстоне. Это событие. Для нашей фирмы участвовать в таком предприятии большая честь. Поэтому дирекция уполномочила меня передать, что десять процентов расходов мы берем на себя.

После такого заявления Монк почувствовал себя полным хозяином положения и повел строителей на судно.

Прямо от дома они спустились короткой тропкой к бухте, где покоился в безмятежном сне "Глобус" - последний корабль Ройстона. Монк смотрел на шхуну, где еще недавно струился дымок из каюты Бильбо, и понял вдруг, что вместе с кораблем остыло и его сердце, что теперь он не такой, как прежде, что он, к сожалению, научился жить головой, сумел приспособить "так надо" вместо естественного и понятного "так хочу". Монк приближался сейчас к своему суденышку, как хозяин подходит к бычку, чтобы одним ударом превратить его в груду мяса.

- Наконец-то эта кастрюля будет служить вам настоящим образом, сверкнул зубами очкастый.

Монк не обиделся, что "Глобус" назвали кастрюлей. Он прикидывал про себя стоимость предстоящих работ и беспокоился, хватит ли денег, которые любезно ссудил ему Крокен на льготных условиях.

Деятели фирмы поднялись вслед за владельцем на корабль и с любопытством озирались, примеривая свои возможности.

Полдня мастеровые что-то вымеряли, записывали в блокнот, и наконец в каюте капитана был подписан договор между фирмой "Ройстон-Кин" и владельцем моторной шхуны. Согласно договору фирма обязывалась в предельно короткий срок "приспособить моторню шхуну под оригинальный ресторан высшей степени комфорта".

Через три недели моторная шхуна полностью сменила свою начинку. Машину, лебедки, шлюпки, парусину, оснастку - все, что можно было продать или пустить в дело, расторопные представители фирмы увезли.

На палубе и в трюме в полный голос стучали топоры, хрипели пилы, шипели, разбрызгивая искры, сварочные аппараты. Устоявшиеся за долгие годы запахи рыбы, масла, бензина сменились новыми - свежего дерева, лака, кожи.

Время от времени наведывался Крокен. Он хвалил Монка за энергию и размах, братски хлопал по плечу, справлялся, какая помощь нужна, и уезжал, довольный сопричастностью к стройке.

Монк, развив бурную деятельность, ходил перемазанный в краске, отдавал распоряжения рабочим и все больше уважал себя как созидателя и творца. Фантазия его разыгралась. Стены трюма, который оборудовали под главный зал, он- велел увешать рыбацкими сетями, где были запутаны высушенные морские звезды, диковинные рыбы и водоросли. В углу возвышалась маленькая эстакада, искусно отгороженная якорной цепью, очищенной от ржавчины и покрашенной жженной костью. В машинном отделении, где властвовал некогда старик Бильбо, установили массивные кухонные плиты, прорубили несколько окон, и получился обширный кулинарный цех с разделочными столами, кладовыми и ледником. Жилые помещения на корабле тоже претерпели изменения. Кубрики подновили свежей краской, оклеили обоями, установили там изящные светильники. Железные койки выбросили вон, и вместо них появились бесшумно-мягкие диваны, обитые причудливыми гобеленами. Теперь никто бы не смог поверить, что эти кабинеты для интимных бесед были когда-то прибежищем матросской братии, где сушились сапоги и портянки.

В капитанской каюте Монк устроил себе скромные апартаменты с конторкой, сейфом, небольшим холодильником и обитым кожей лежаком. Он здесь в жил сейчас, учитывая, что сделано, ведя подсчеты в толстой книге расходов. Чем больше делал он в ней записей, тем тревожней становилось на душе - где добыть еще денег? Фантазия, всякие оригинальные штучки, комфорт - все это молниеносно поглощало сумму, которую великодушно ссудил-ему Крокен. И вот, наконец, пришел страшный день, когда Монк обнаружил, что он - должник фирмы "Ройстон-Кин", что продавать и закладывать больше нечего, а денег? уже никто не даст.

Между тем работы на корабле заканчивались. Нужно было рассчитываться со строителями и, кроме того, закупать припасы, нанимать прислугу, поваров, музыкантов, чтобы к сроку открыть самый необычный в городе ресторан. А в кармане Монка не было ни гроша.

Поздним вечером Монк проверял по толстой книге еще и еще раз свои невеселые подсчеты. Как он ни вертел, выходило, что нужно самое малое полторы тысячи филонов, чтобы не дать погибнуть своему еще не родившемуся детищу. Как ни ругал он себя за то, что поддался на авантюру Крокена, он все же сознавал его правоту. Действительно, иного пути к личной независимости, кроме как через собственное дело, у него не было...

Легкая волна слегка раскачивала бывшую моторную шхуну, в черной воде бухты плавала луна, а в каюте-кабинете не мог уснуть молодой предприниматель. Он думал о деньгах. Только полторы тысячи - и полная свобода. Потом питейно-закусочное предприятие даст Монку все радости и блага, какие несет обейпеченная жизнь. Он сможет путешествовать или уехать жить в столицу. Заниматься наукой, ставить опыты, изобретать чудесные машины или получать в пробирке невиданные доселе вещества.

"Вот что такое быть Хозяином, - догадался Монк, - быть Хозяином самому себе. К черту сказки про Утросклон!" Монк усмехнулся своей былой доверчивости, вспомнив, как почудился ему однажды ночью голос под окном. Он поверил тогда в чудесную страну счастья лишь потому, что был без сил и веры, без какихто видов на жизнь, вот и ухватился за спасительный и неверный призрак - Утросклон.

Монк захлопнул расчетную книгу и швырнул ее на стол. О-о, были бы деньги, и он сумеет оправдать свое появление на земле, он принесет много пользы, и люди долго будут вспоминать его. Деньги - вот отправная точка на земле для зла и добра. Он будет делать добро. Но это все впереди, а сейчас так необходимо найти полторы тысячи филонов. Но где их взять? Одолжить?

Так у него нет состоятельных друзей. Да и кто поверит ему, нищему и безвестному, что он сможет в короткий срок вернуть такую сумму? Обратиться к Крокену? Но тот уже сделал все, что мог. Может быть, заложить дом? Но эта волокита протянется бог весть сколько времени, а деньги нужны сейчас. Где же их взять, черт побери? От этой монотонной и навязчивой мысли Монк незаметно уснул. Но тревожный сон его продолжался недолго. Что-то стукнуло на палубе, и Монк проснулся. Возвращаясь из короткого забытья, он услышал, как возле двери затихли чьи-то осторожные шаги. Гости в такой поздний час? Монк оторопело глядел на дверь и чувствовал, как от страха ему сжало горло. Один в залитой зловещим лунным светом каюте, раздетый и безоружный... Надо бы зажечь свечу, найти нож или хотя бы крикнуть, но нет сил. Беззвучно раскрывая рот, с ужасом в глазах, Монк ждал, когда разрешится его тревога. Как раз в этот момент в дверь постучали громко и властно. Монк сжался весь, и наконец ему удалось выдавить из себя какое-то мычание. Дверь распахнулась, и на пороге появился... Аллис.

XVIII

Серый рассвет Монк встретил с серым от бессонной ночи лицом. В каюте все еше стоял запах сигарного дыма. "Странно, - подумал Монк, - Аллис пробыл не более четверти часа, а перегоревшим табаком воняет до сих пор". Он поднялся на палубу, чтобы взбодриться утренней свежестью, но вместо этого задохнулся влажной духотой. Полное безветрие, штиль на море обещали ненастье. Монк взглянул туда, где были Ворота Солнца, и убедился в своей правоте - темные тучи на востоке надолго пленили солнечные лучи. Монк расстегнул ворот рубашки и сел на пустой ящик. На душе было тяжело, а в голове пусто. Он подумал, что скоро придут рабочие, корабль наполнится шумом работы, его станут отвлекать по разным мелочам и некогда будет сосредоточиться, чтобы хорошенько обдумать предложение Аллиса.

Аллис... Опять он объявился, такой же подтянутый, уверенный в себе, обаятельный, с легкой тенью тайны в уголках губ. Он был такой, как и прежде, с тою лишь разницей, что теперь выступал под своим именем - капитан службы безопасности... Его визит... Это было так невероятно, что Монк даже стал подозревать, будто Аллис все это время невидимкой ходил рядом и, дождавшись удобного момента, открылся ему, с такой легкостью, будто расстались они только вчера в самом лучшем расположении друг к другу. Да, Аллис появился вовремя и предложил помощь - много денег. Это было настолько своевременно и уместно, что Монк растерялся, и вместо того, чтобы вытолкать вон человека, который принес столько несчастий, он протянул ему руку. Монк даже сам удивился, как легко у него получилось - сделать вид, будто не было того ветреного дня, когда он швырял деньги в это мерзкое и самодовольное лицо.

Аллис предлагал помощь. Конечно, не бескорыстно, взамен на небольшую услугу. Ну что за мелочь - наведаться к знакомому протоиерею, поговорить с ним по душам, выяснить его воззрения, взгляды на жизнь, на политику правительства... Зато вот они - две тысячи филонов в кармане. Просто, если забыть, что Аллис - страшный и жестокий человек и что деньги эти - плата за проданного человека. "Гонорар за предательство! Недурно для заголовка, усмехнулся про себя Монк и устало потер глаза. - А, собственно, кто он мне, этот протоиерей?.."

В каюту постучали. Представитель фирмы, довольный и радостный, поблескивая очками, уведомил, что завтра работы на шхуне будут полностью закончены, и вежливо напомнил, что, согласно договору, сразу же надо рассчитаться за работу. Монк небрежно кивнул и как бы обиделся, что ему напоминают о таких мелочах.

- Завтра получите все сполна, - весомо объявил он...

Встречаться с Гарбусом Моик считал пустым делом - это не тот человек, который будет раскрывать свою душу. Да и вряд ли станет он откровенничать с бывшим репортером газеты "Бодрость духа". Зато Монк вспомнил, что Фалифан состоит в дружеских отношениях с сумасбродным священником, значит, должен о нем что-то знать. Вот это, пожалуй, выход! Единственное, что смущало Монка как вести себя с Фалифапом: сказать все начистоту или же осторожно завести разговор о священнике и выведать все необходимое? С одной стороны, было противно обманывать друга, но в то же время Монк боялся прогневить Фалифана своим гнусным делом. В таком случае он не добьется ничего, и две тысячи филонов уйдут у него прямо из рук.

Фалифан был дома, но что такое - всюду разбросаны вещи, какие-то бумаги, книги. Посреди комнаты вывернул наизнанку свое тряпичное нутро дорожный баул.

- Ты переезжаешь на новую квартиру?

- В некотором роде да, - хмыкнул, отводя глаза, Фалифан.

Монк не стал больше ничего выяснять - слишком мало времени было у него, и он перешел к главному.

- Видел сегодня Гарбуса... - промямлил Монк и умолк, тревожно поглядывая на приятеля и боясь разоблачения.

- Ты видел Гарбуса? - присвистнул Фалифан.Это невероятно. Ну и что?

- Да ничего особенного, - смутился Монк, - странный он какой-то.

- Он всегда странный, - сказал Фалифан и, отбросив тетради, поднялся с пола. - Ты вот тоже сегодня какой-то не такой, а? Наверное, неспроста видел протоиерея, да? И что он тебе сказал? - заглянул в глаза другу Фалифан.

- Да я издали...

- Мне начинает казаться, Монк, что ты вновь вступил в общество спасения человечества или как там?..

- На что ты намекаешь? - испуганно попятился Монк.

- На человека, который однажды очень профессионально положил тебя на мостовую возле отеля, помнишь? Я видел его на днях, тоже, к счастью, издали. Мне показалось очень странным, что он опять в городе. И я подумал, а не захочет ли он проведать- своего юного друга и попросить у него прощения?

Монк принужденно рассмеялся. Он понял, что запираться дальше не имеет смысла, что все его ухищрения разбились о бдительность и проницательность осторожного Фалифана. Лгать дальше было смешно и глупо, и Монк ргжазал все.

- Понимаешь, будто караулит меня, всегда выбирает такой момент, такой момент... - Он пожал плечами. - Вот поэтому я и пришел к тебе. Теперь ты знаешь, что значат для меня эти деньги. - Монк покраснел от своих путаных слов и жалко улыбнулся.

Фалифан долго изучал взглядом приятеля, потом покачал головой:

- А ты изменился. Обломала тебя жизнь, дружок. Раньше попроще был. Если у тебя такая нужда в деньгах, почему обязательно нужно продаваться тайной полиции? Почему бы тебе не рассказать все честно Гарбусу и не попросить денег у него?

- Ты хочешь, чтобы я стал вымогателем?

- В любом случае это лучше, нежели быть наушником, - скривился Фалифан.

- Ну что ты говоришь, - простонал Монк. - Ты же знаешь Ройстон. Он связал меня по рукам и ногам. И я решил... буду жить, как ты, образую остров по имени Монк в людском море, и попробуй ступи на него, угадай, что там. Вот так. И для этого теперь нужно всего полторы тысячи Филонов.

- Все понятно, - кивнул Фалифан, - через час они будут у тебя, хочешь? ..

Монк опешил.

- Каким образом?

- Я пойду к Гарбусу.

- А как же Аллис, что я ему скажу? - испугался Монк.

- Извини,- тебе что важней: деньги или услуга для Аллиса?

- Конечно, деньги, - вспыхнул Монк. - А как же ты, вы?..

- Будь спокоен. Через несколько часов нас с Гарбусом не будет в городе. Мы уже все решили.

- Что вы решили, куда, вы? - переполошился Монк.

- Извини, я и так тебе очень много сказал лишнего. Думаю, за полторы тысячи ты сумеешь удержать язык за зубами? Или Аллис заплатит тебе больше? с издевкой усмехнулся Фалифан.

- Да как ты смеешь, - сжал кулаки Монк, - неужели я могу предать друга?..

Фалифан подошел вплотную к Мокку и заглянул ему в jviasa.

- Мы разошлись очень далеко, Монк. Раньше мы были слабей и оттого тянулись друг к другу за поддержкой. Теперь мы окрепли, но каждый стоит на своем. Ты хочешь плыть неприступным кораблем или островом по жизни, а я уже прошел через это, у меня теперь совсем другие цели. Ну что общего осталось между нами? Да ничего! Тогда зачем натяжки? Разойдемся по-доброму.

От этих слов Монк вздрогнул и вдруг, как никогда, почувствовал одиночество. И холод кругом...

XIX

В Ройстоне настал бархатный сезон. Осень тихая и прозрачная, без шороха дождей, море ласково-голубое и теплое, воздух чистый, с невесомыми струнками летящих паутинок - все это заманило на побережье массу курортников.

Те, кто бывал в Ройстоне раньше, находили здесь чудесные перемены, которые радовали своей новизной и неповторимостью. Затраты муниципалитета на поддержание конкурса "Я удивляю мир" окупились сполна.

За короткий срок в Ройстоне появился фонтан, установленный в городском саду. Он ослеплял всех каскадом светящихся разноцветных струй и музыкой, которая рождалась неведомо где и сладко бередила душу. Неподалеку от пляжа, где начинались скалы, выстроили лабиринт. За умеренную плату каждый мог испытать свою удачу, и в том случае, если повезет, победителя ждало вознаграждение. Неудачников же служитель, наряженный монахом, выводил из каменных извилин по первому зову под смех и восторг праздной толпы.

На пирсе днем и ночью толпился народ возле трапа плавучего ресторана "Тритон". Пьяное веселье раскачивало бывший корабль, и он слегка-скрипел шпангоутами. В прокуренном трюме, где стояли столики, плотным туманом висел табачный дым, и гул пьющих и насыщающихся людей доносился оттуда, как рокот мощного мотора, будто вернулись далекие времена, когда моторная шхуна "Глобус" приходила в родной порт или, наоборот, готовилась выйти к туманным и неверным берегам морской удачи. Теперь бывшее вольное судно успешно неслось по хрустящим ассигнациями коммерческим волнам.

Монк наконец-то получил то, что хотел - независимость и свободу действий. Теперь его ничто не сдерживало и не заставляло кривить душой, унижаться ради денег. Они сами плыли к нему золотой рекой. За короткий срок их оказалось так много, что он даже растерялся, но ненадолго. Сначала Монк позаботился об упрочении своего успеха. В ресторане он завел лучший в городе оркестр и не ошибся. Все эти скрипки и саксофоны заметно подняли престиж его заведения.

Теперь даже городской элите стоило большого труда проникнуть на борт "Тритона".

Крокен по-прежнему был добрым ангелом процветающего предприятия. По его рекомендации Монк нанял управляющего и прислугу, которые были патологически честны. Доходы сполна поступали в его сейф, но самое главное - не было нужды часто появляться в своем плавучем детище, которое так и не стало родным. Монк никак не мог привыкнуть к новому облику корабля, к праздной тупой публике, которая, дорого платя за удовольствие, в меру своей фантазии пользовалась правом кутить и куражиться на настоящем корабле. Били склянки, крутили штурвал, били посуду. Иногда плюхались за борт прямо в жилетах и галстуках - искупаться. И это было едва ли не самым пикантным развлечением.

Поглядев на все это в первый вечер, Монк решил назвать ресторан вызывающе, но честно - "Притон".

Но здравый смысл удержал его от такого безрассудства, и он изменил одну букву в названии. Слово получилось другое, но все же похожее - "Тритон".

Кабак на воде работал на благополучие владельца как хорошо отлаженная машина, и вскоре Монк потерял к нему всякий интерес Большей частью он сидел в своем великолепно отделанном доме, который полностью сменил свой внутренний облик, увеличился на этаж, наполнился шорохом шагов прислуги, звоном посуды в буфетной. Нужно было только брякнуть в колоколец и объявить слуге о своем желании, как тут же все исполнялось. Такой жизни у Монка еще не было, и это отложило на нем свой отпечаток. За короткое время он округлился, откуда-то вылез животик, увеличилась в объеме шея, и пришлось заказывать у портного новое платье.

После этого Монк стал задерживаться у зеркала.

Он подолгу расматривал себя, считал морщинки на лице, отыскивал в шевелюре седой волос и мысленно разговаривал сам с собою.

- Ну вот, теперь я обеспечен, независим и относительно свободен, отчего же не радуюсь?

- А ты радуйся, ведь ты же пблучил то, к чему стремился.

- Да, я хотел этого, потому что ничего другого не оставалось. Я бит жизнью, и у меня уже нет зубов и злости. Я слаб и одинок, чтобы менять мир.

- Ты просто сдался, изменил себе. Ты способен на предательство. Даже юность свою предал. Ты успокоился душой, стал толст и ленив.

- Я просто устал. Трудно вернуться к самому себе после стольких неудач. Теперь я не верю, что жизнь можно изменить.

- А как же Фалифан? Ведь он ушел в леса, чтобы бороться, и он не один...

- Я не думаю, что он на верном пути и узнает успех. Лучше строить гармонию в себе, чем в окружающем мире.

- Тогда изо всех сил живи честно перед самим собой.

- Как же честно, когда я предал. Все предал. А главное мое преступление в том, что я изменил себе...

Такие диалоги были бесконечны, и чтобы избавиться от хандры, Монк садился за руль новенького автомобиля и мчал подальше из города в сухие и знойные клеверные луга, разбуженные песнью жаворонка, или к студеному лесному роднику среди корней старой ели.

Здесь, наедине с природой, он в отчаянии сознавал, что главное что-то из его жизни безвозвратно ушло.

В пустые, слепые от тоски дни, когда Монку казалось, что время остановилось для него и жизни вовсе нет, а есть только дребезг разбитой рюмки и холодные, обитые скользким шелком стены его дома, он звал трубача Дранга - высокого губастого негра. Тот молча становился в углу гостиной, поднимал инструмент, и почти осязаемая серебряная нить звука пронизывала все пространство в доме, скручивалась в тугой клубок и обволакивала ледяной стужей душу Монка. В хаотическом, предельно высоком и жалобном пении трубы Монку чудился скрип мачты и свист ветра в снастях, топот матросских сапог по палубе, и он, черноволосый мальчик, стоит рядом с отцом у рулевого колеса. Нет, не приобрел свободы и покоя Монк, это нельзя купить ни за какие деньги, потому что память и тоска по несбывшемуся сильнее всего. Оно уже было, это лучшее и безмятежное, было и ушло навсегда.

Монк не выносил долго плач трубы Дранга. Он махал рукой, и они молча садились пить ром.

Как-то Монк вспомнил о своих намерениях заняться науками. Оборудовал лабораторию, выписал массу всевозможных веществ и реактивов, но ничего не сумел получить в своих пробирках мало-мальски интересного и полезного. Единственное его достижение - ароматический спирт - по самой дорогой цене стал продаваться в "Тритоне" под названием коктейль "Зюйдвест".

После этого вынашивал Монк идею небывалой подводной башни, откуда можно было бы наблюдать жизнь моря. Но строить ее не нашлось охотников, и Монк унял свою исследовательскую страсть.

В Ройстоне пошли слухи о странном и загадочном владельце "Тритона". К Монку под различными предлогами приходили в дом непрошеные гости, главным образом из беспокойного племени курортников. И столько среди них нашлось приятных и умных собеседников, так быстро и легко летело в их обществе время, что Монк напрочь забросил все свои прожекты, и теперь почти каждый вечер в его роскошной гостиной собиралась небольшая компания милых людей. Они пили изысканные вина, играли в карты, острили, вели бурные дискуссии на всевозможные темы, немного ругали правительство и всегда выдумывали нечто такое пикантное и любопытное, чего не было вчера и что не повторится завтра.

В один из таких вечеров к Монку заглянули на огонек его частые гости актер Стипол, изобретатель Кружевье и преподавательница музыки из столичной консерватории очаровательная Карина.

На овальном столе, застеленном строгой крахМальной скатертью, кроме вазы с фруктами и нескольких бутылок питья красовались красно-глянцевые панцире лангустов, зернистая икра искрилась в свете люстры.

Радужно переливалась на тонком срезе копченая телятина.

Кружевье, элегантный и стерильный до кончиков ногтей, с удовольствием смаковал новый сорт виски, а Стипол, в черном свитере грубой вязки, увешанный перстнями и цепочками, доказывал, что ни одному человеку на земле не дано понять другого в полной мере.

- Изобразить такое понимание, да, мы, актеры, можем. Но чтобы принять, прочувствовать внутренний мир человека, сделать его доступным для себя увольте, это не под силу даже гению.

Строгая Карина всей мимикой своего кукольного личика давала понять, что не согласна с такой точкой зрения. Острыми зубками она нетерпеливо покусывала губу, но вступать в спор пока не решалась.

Кружевье дышал в фужер, и не понять было, прислушивается он к разговору или постигает таинство опьянения. Он вынул нос из бокала и без всяких церемоний оборвал актера:

- То, что вы упорно доказываете, Стипол, очевидно, как эти сто грамм коньяку. Слушайте, что я вам скажу, доблестный служитель рампы. Чтобы понять человека, надо быть добрым, иметь большое сердце, быть бескорыстным. Вот так, уважаемый Стипол!

- Я согласен с вами, Кружевье. Пьяного человека наиболее часто посещают истины, - грубовато съязвил актер.

Кружевье засмеялся и замотал головой.

- Хорошо, здесь мы не договоримся, давайте о другом. Скажите, Стипол, вам приходилось пить виски из дамской туфли? Или, на худой конец, из портмоне? О-о! Если перечислить все, из чего я пил, наберется приличная мелочная лавка.

Карина вяло улыбнулась, укоризненно посмотрела на подвыпившего изобретателя и, повернувшись к Моику, громко спросила:

- Отчего люди много пьют?

Круженье презрительно усмехнулся и взялся за новый бокал.

- Во всяком случае, дорогая Карина, не потому, что им это нравится, вставил свое слово Монк.

- Браво! - воскликнул Стипол. - Истина за вами. С общего позволения я попытаюсь объяснить нашей очаровательной Карине всю подноготную этого низменного занятия.

Он налил себе коньяк в маленькую пузатую рюмку и разразился импровизированной кустистой речью об истоках пьянства.

- Ищите корень в среде, - поднял палец актер. - Там, где человеку нет возможности выразить себя, там нет счастья. А значит, появляется вот такая наполненная рюмка. Ваше здоровье!

- По-вашему выходит, что каждый несчастный - пьяница, а каждый пьяница по-своему несчастен? -усмехнулась Карина.

- Абсолютно так.

- Это что же, если я пью, значит, моя песня спета? - оторвался от бокала Кружевье.

- Выходит, что так, - беззлобно улыбнулся Стипол.

Монк курил сигару и вполуха слушал эту ленивую пикировку. Он привык к такой занимательной, но пустой болтовне и подчас сам был не прочь поспорить, ввернуть удачное словцо. Сейчас он украдкой разглядывал Карину, и взгляд его остановился на кусочке голубого кружева, выглядывавшего из скромного выреза платья. Юная дева не замечала такого маленького конфуза, и это забавляло Монка.

- Стипол! - взревел вдруг Кружевье. - При некоторых оговорках я вас уважаю. Но скажите мне вы, великий актер, как одним жестом, штрихом можно показать доброго человека, а? Покажите, прошу вас. Ну станьте на минутку добрым.

- Если вы надеетесь, что я налью вам еще виски, то ошибаетесь, попробовал отшутиться актер.

Над его остротой никто не засмеялся. Карина восторженно посмотрела на изобретателя и попросила: - Правда, Стипол, если можно, покажите. Это так интересно.

Актер растерялся, отхлебнул шампанское и пожал плечами.

- Как, вот прямо так, здесь?.. Это невозможно. Другое дело в действии, с партнером... нужен контекст...

- Ерунда, уважаемый, - прохрипел Кружевье. - Знаете, что вам сейчас надо сделать? Немного помолчать. Замолчать, и все.

Наступила неловкая пауза.

- Перестаньте, друзья, - забеспокоился Монк. - Вы, Кружевье, немного перебрали. Давайте не будем портить вечер. Я сейчас велю подать горячее...

В этот момент вошел слуга и объявил, что пришел господин Крокен.

XX

Через минуту Крокен был в гостиной. Ввиду случившейся заминки его приветствовали чересчур радостно, и он заметил это.

- Вы чем-то возбуждены? - бодро спросил Крокен, усаживаясь за стол и принимая чистый прибор. - О чем шла речь за этим уютным домашним столом?

- Мне помнится, будто бы о счастье, - с лукавой усмешкой сказала Карина.

- Браво! - воскликнул Крокен. - Вы, я вижу, зашли очень далеко. И как же, есть оно, это самое счастье?

- Сначала выпьем, - щедро улыбнулся Стипол и стал разливать по бокалам вино.

- Честно говоря, я несколько удивлен темой вашего разговора, продолжал Крокен. - Разве вам чего-нибудь не хватает? Спасибо, мне виски. Да я за минуту докажу, что людей счастливее вас не найти на расстоянии многих миль, - улыбнулся управляющий Биржей. - Начнем с вас, Стипол. Известный актер, публика боготворит. Слава, деньги, почет... чего же более? Или вы, Кружевье. Виднейший конструктор. Смелые решения, патенты, свежий ум... Постоянный поиск, обширное поле деятельности. Да что говорить! Но богаче всех из нас, конечно, Карина. Красота, молодость, время, полное надежд, и вся жизнь впереди... Ах, Карина, поверьте в искренность слов старого завистника. За вас!

Девушка чуть смутилась и задержала бокал в воздухе.

- Вы забыли о Монке, Крокен.

- И не случайно я о нем ничего не сказал, - засмеялся Крокен. - У нас с ним давняя дружба, он на моих глазах, что называется, постигал мудрость жизни, и я пока боюсь считать его законченным счастливцем.

- Почему так, Монк? - удивилась Карина.

- Вы знаете, - доверительно зашептал ей Крокен, но так, чтобы все слышали. - Он, разбойник, счастлив. По крайней мере для этого у него есть все. Но он все еще надеется на что-то большое и неосуществимое...

- Крокен, не выдавайте меня до конца, - засмеялся Монк. - Карина, не верьте этому лгуну, он клевещет на меня. Я расскажу вам сейчас одну историю из моих юношеских снов.

- Ха-ха-ха, - рассмеялся Стипол. Покраснела Карина, услышав про юношеские сны. Монк ухмыльнулся. - Не смущайтесь, эти сны невинны...

На этот раз все, даже осоловелый Кружевье, дружно рассмеялись.

Выпили еще, и Монк в полной тишине стал рассказывать о том, как мечтал он когда-то о чудесной стране Утросклон и однажды, в грозу, вещий голос за окном сказал, что он сможет туда попасть...

- Почему ты до сих пор здесь?! - вскричал Крокен, и дружный хохот взорвал тишину гостиной.

Легко и весело покатилась пирушка дальше. Вспоминали всякие загадочные случаи, рассказывали тонкие анекдоты, пили, ели, курили, когда же в комнате сделалось душно и дымно, вся компания шумно высыпала в сад.

Был как раз тот короткий миг, когда день еще не совсем угас, а вечер не наступил окончательно. Сумерки. Принесли лампу, и гости стали на веранде пить ликер с кофе.

- Вы очень правы, Монк, когда не ходите в свой замечательный ресторан, - признался актер. - По мне никакие увеселительные заведения не заменят тихой и доверительной атмосферы домашнего очага. Вот эта полутемная веранда...

- Да, здесь легко дышится, и забываешь обо всем, - заметила Карина и благосклонно посмотрела на Монка.

- И сон на свежем воздухе крепок, - вставил Крокен и, сделав страшные глаза, кивнул на спящего в плетеном кресле Кружевье.

Тихонько посмеялись над изобретателем.

- Ба, да у меня великолепная идея, - хлопнул себя по лбу Крокен. О-хо-хо, даже мороз по коже. Давайте сыграем великолепную шутку над нашим милым изобретателем.

- Каким образом? - оживился Стипол.

- А очень просто, о-хо-хо...

- Не томите, Крокен.

- Да, да, сейчас, - унимал смех управляющий Биржей. - Вы все, наверное, знаете это костлявое чудовище, вернее два... двух чудовищ... Ну, одним словом, Синявка. Я предлагаю привезти ее сюда и каким-то образом сосватать ей нашего невменяемого Кружевье. Ведь она кого-то все ищет... Откроет он глаза, а тут она...

Идея была с восторгом принята.

- Я сейчас же добуду Синявку, - загорелся Монк и бросился к гаражу. Через полчаса, ждите! - крикнул он на ходу, и через минуту его автомобиль вырвался на вечерние улицы Ройстона.

Уняв возбуждение, подобравшись, Монк медленно вел машину, внимательно вглядываясь в прохожих.

Пил он сегодня мало, и голова была ясной. Он с легкостью думал о великом волшебстве жизни - человеческом общении, которое, как лампа, отгоняет прочь мрак одиночества.

Монк примерно знал, где искать Синявку в этот час, и потому колесил по безлюдным окраинам города, щедро расплескивая свет фар, но безуспешно Синявки нигде не было. Он миновал рыночную площадь, объехал стадион. Здесь город кончался, впереди были только лес и пустынная дорога, еле различимая в свете звезд. Пусто кругом, ни души. Монк стал уже искать место, где удобней развернуться, как впереди вдруг увидел длинную тень на дороге. Это была Синявка!

Она обернулась на свет фар и прикрыла рукой глаза, чтобы не слепило. Монк замешкался. Не столько от неожиданности, сколько от растерянности и испуга, Он теперь понял всю нелепость затеи Крокена. Ему стало стыдно, он вовсе не хотел говорить с сумасшедшей старухой здесь, на краю леса, в ночи. Ну что скажет он ей, убогой. Тем более у ног ее скалит клыки косматое чудище... Но старуха не спешила уходить, она напряженно следила за машиной, сделала шаг навстречу.

- Кто там светит? - спросила она неожиданно громко.

Монк, который в растерянности сидел за рулем, оцепенел. Окрик старухи словно заморозил его. И вдрув волнение, радость, ужас и надежда завладели всем его существом. Он узнал тот неведомый голос, который давней глухой ночью таинственно прозвучал под окном его дома. Так вот кто это был!

Старуха еще раз окликнула его, и Монк теперь окончательно убедился, что слышит его, тот самый голос надежды, надежды на Утросклон, который он было похоронил и сам же сегодня публично высмеял. Как же он так мог! Да, даг именно она, Синявка, полоумная старуха, Судьба, знает дорогу в Утросклон.

Монк решительно выбрался из машины. "Расположить старуху к себе, соображал он, - только тогда откроется путь в Утросклон".

- Здравствуйте, - улыбнулся Монк, - я могу вас подвезти...

Синявка испытующе посмотрела на незнакомого человека и отозвалась не сразу:

- Разве я нуждаюсь в этом?

Разговор мог угаснуть, как спичка на ветру, и Монк стал говорить первое, что приходило в голову:

- Сегодня я решил уехать из Ройстона. Именно сейчас, когда все нормальные люди сидят дома в теплых и светлых гостиных, жуют пудинги и толкут воду в ступе...

Старуха терпеливо слушала и придерживала зверя, который настойчиво тянулся к чужому человеку.

- ...и вот я вижу, что не один. Для меня сейчас каждый, кто идет из Ройстона, - друг...

Вез передышки говорил Монк и верил каждому своему слову. В нем просыпалась забьпая тревога, боль об утраченном и несбывшемся в жизни, о счастливой и неоткрытой стране. Только теперь Монк так остро ощутил, как не хватает ему этого маленького, потерянного где-то в мире островка счастья.

- Ты так спешил из города, будто за тобой гнались...

- Чем быстрее, тем дальше. И уже никогда не возвращаться.

- Куда же твой путь?

- Не знаю, едем куда-нибудь!

Синявка уже не так холодно смотрела на Монка.

Даже с интересом. Этот человек в щегольском костюме, с холеным подбородком и отчаянной тоской в глазах на самом деле походил на неудачника.

- Меня считают сумасшедшей, - негромко сказала старуха. - Ты один из немногих людей, которые не гнушались со мной говорить, и первый, кто предлагает мне помощь. Ты увидел во мне попутчика, хорошо... Остальные спрашивали, насмехались, грубили, в лучшем случае - просили.

- Поверьте, я от чистого сердца... - смешался Монк.

- Ты, наверное, знаешь, почему меня считают сумасшедшей? Тихо! обернулась она к зверю. - Не волнуйся... Я называю себя Судьбой...

- Я знаю, я не верю...

Старуха неожиданно звонко рассмеялась:

- И ты не веришь, что я неприкаянная Судьба?

- Вовсе нет, я хочу сказать, что никакой судьбы нет. Как в это поверить, если вся моя жизнь серая и скучная, как дождливый рассвет?

Старуха рассмеялась еще звонче.

- Ты предлагаешь мне быть твоею спутницей? Хорошо. Но что подумают о тебе люди, когда увидят тебя рядом со мной и вот с ним? - кивнула Синявка на зверя.

- Как меня может волновать мнение людей, если я их всех не принимаю тупых и ленивых, довольных и забитых, а самое страшное - равнодушных. Я пробовал жить с ними - и вот бегу из страха, что у меня нет сил восстать против них. Я хочу быть собой и только собой...

Монк не на шутку разгорячился и всей своей кожей почувствовал лютую ненависть к Крокену, Стиполу - всем, кто навязал ему свои вкусы, свой образ жизни - пустое времяпровождение. Потаенная злоба на свою неудавшуюся жизнь вылезала сейчас из него, как змея из старой шкуры. Он готов был разнести в пух и прах владельца плавучего ресторана. В нем вновь проснулся Монк, молодой, беспечный и сильный...

- Хорошо, пойдем вместе, - твердо сказала старуха. - Только оставь свою машину. Ты же сам говоришь, что не знаешь, куда идти. Значит, нечего и спешить.

Монк безропотно пошел вслед за старухой. Тьма еще гуще нависла над землей, и только луч невыключенных фар высвечивал на дороге фигуры трех путников.

XXI

Долго шли молча. Перевалили через холм, и из долины по-ночному свежо пахнуло сыростью ручья и еловой хвоей. Монк снял пиджак и протянул Синявке.

Старуха остановилась, и Монку показалось, что она улыбается.

- Мне ничего не надо. Не надо, - отказалась она. - Теперь мне ничего не надо.

- Но ваша одежда совсем худая. Так зябко...

- Мне хорошо. Когда я, неприкаянная Судьба, долго странствовала по свету, вот тогда мне было одиноко, холодно и неуютно. А сейчас я нашла хозяина.

Монку сделалось жарко. Волнуясь, он стал комкать пиджак, не зная, куда его девать.

- Вы моя судьба? - прошептал он. - Но почему?

- Я знаю, - уверенно сказала старуха и ласково потрепала загривок зверя. - Человек, который вот так, внезапно, может бежать из дома, бросить все... С открытой душой подойти к двум нелепым существам на пустынной дороге... Путь мой долгий, но я еще не встречала никого, кто бы поступал вопреки здравому смыслу. Ты живешь, следуя движениям своей души. Я нашла, дождалась тебя...

Старуха погладила зверя и ласково сообщила ему:

- Ну вот, теперь в ты попадешь в Утросклон.

Она подняла глаза на Монка, остановилась и торжественно объявила:

- Я - твоя судьба и хочу, чтобы ты стал счастливым. Скоро вы попадете в чудесную страну Утросклон. Там вам будет хорошо. Путь туда открыт только тому, кто сохранил свое первозданное естество, кто ни разу не изменил себе ни в чем, кто стремился делать только благо, а значит, заслужил такую жизнь, какой достоин и какой нет на этой грешной земле. Идемте смело.

Они вновь вошли в лес, теперь глухой и угрюмый, и осторожно ступали по тропе, перепоясанной корневищами. Впереди, за вершинами елей, что чернели невдалеке на фоне фиолетового неба, приглушенно шумела Чистая река. Монк шел за зверем и старухой и отчего-то вдруг вспомнил о брошенной машине, которая словно обиженный светлячок осталась далеко позади, на дороге, и светила ему вслед, как бы маня назад к теплому дому, к роскоши, к беззаботной череде дней. Монк подумал, что надо бы сказать старухе, что он не тот, за кого она его принимает, что не сумел сохранить себя и что недавно он смеялся над ней, Синявкой, вместе с пошлыми, не нужными ему людьми.

Но Утросклон был совсем рядом, почти осязаем, и Монк заставил себя молчать.

"Что такое? - тут же возмутился он про себя. - Разве я изменился? Да нет же, нет, просто живу немного не так, а в целом я такой, какой был..." С каждым шагом шум реки нарастал. Вскоре меж" ду стволов заблестела вода. Они вышли на отлогий песчаный берег, где река двумя рукавами расходилась, огибая безлесый остров. Старуха подошла к самой воде. Мимо мчалась большая река, такая вечная и неизменная, и в то же время непохожая каждый миг.

- Вот дорога в Утросклон, - промолвила старуха.

Монк с беспокойством смотрел на черный, сверкающий под луной поток. Там, где основное русло реки огибало справа остров, большая вода мчалась стремительной гладкой струей. Левый же рукав был узкий, нашпигованный массивными камнями. Вода здесь, бешеная от бурунов, играючи ворочала валуны, и они, словно гигантские жернова, перемалывали мелкие камни, обломки деревьев - все, что попадало в пенную, сумасшедшую струю.

- Вы сядете на плот и поплывете туда, - показала старуха на эту бешеную круговерть.

- Но ведь никому и в голову не взбредет плыть там, - удивился Монк. Зачем, когда есть другое, более спокойное русло?

- Вот потому никто и не может попасть в Утросклон, - усмехнулась старуха. - К счастью надо идти непроторенным путем.

"К счастью надо идти непроторенным путем. Да, да, конечно, - размышлял Монк. - Даже если ты живешь не так, как все, то и счастье может быть не такое, как у всех, свое, особенное..."

Они выбрались на песчаную косу, чуть выше острова. Там был плел, связанный из нескольких бревен, рядом лежал шест. Монк сдернул галстук и, зачерпнув в лаковые туфли воды, принялся сталкивать плот на воду. Тяжелые бревна грузно сидели в песке, и плот едва подвигался. Монк с остервенением ворочал шестом. Вскоре стало жарко, и он сбросил пиджак, отцепил нелепые сейчас подтяжки с золочеными застежками. Старуха и зверь молча были рядом. Наконец плот уткнулся в воду, и поток неожиданно быстро потянул его за собой.

- Садитесь! - крикнула старуха.

Монк прыгнул, едва успев ухватить шест. Следом за ним зверь обосновался на мокрых бревнах. От тяжелого толчка плот быстро вышел на основную струю, и его понесло, завертело в потоке.

- Правьте на буруны, вас вынесет... Ничего не бойтесь! - кричала старуха. Ее прямая, как веха, фигура удалялась на глазах. - Вас вы-ы-ы-несет, - донесся ее последний крик.

Монк вскоре освоился, и ему удалось развернуть плот вдоль струи. С бешеной скоростью они мчались на горбах воли, и даже страшно было загадывать, что ждет впереди. Монк тревожно прислушивался к нарастающему шуму слева. Судя по всему, там был порог, и с каждой секундой грохот неукротимой воды близился. Монку сделалось жутко от одной только мысли, что их плот, наспех связанный из неуклюжих гнилых бревен, - слишком неподходящее суденышко для такого опасного плавания.

Впереди выпячивалась темная глыба острова, перед которым разделялось течение. Монк мельком глянул на зверя. Тот, зацепившись всеми четырьмя лапами за мокрое скользкое дерево, часто дышал и смотрел вперед, насторожившись на какие-то ему одному доступные звуки.

Вдруг рядом что-то оглушительно шлепнуло по воде. Монк разглядел, что это корягу переворачивает гак и сяк своенравный поток. Изо всех сил он принялся отгребаться от чудовищного левого рукава реки вправо, вправо, на спокойную струю, где проводят свои суда все нормальные люди. Монк будто забыл про наставление старухи держаться левого рукава и изо всех сил стал отталкиваться шестом вправо, пытаясь вырваться из власти бешеной струи, которая несла его на верную гибель. Черт с ним, с Утросклоном, только бы уцелеть, лишь бы подальше уйти от этого грохота. Шест уже не доставал дна, да и бессмысленно было управлять плотом на такой скорости. Поздно. Остров остался справа.

Плот затрясло, как колымагу на плохой дороге.

- Стой! Не хочу! - непонятно кому закричал Монк. - Не хочу-у...

Зверь заволновался, щетина вздыбилась на загривке, он вплотную приблизился к человеку и увидел его перекошенный в крике рот, ужас и отчаяние в глазах.

Плот несло прямо на камень. Крутобокий, он зловещим горбом торчал над водой, и она клокотала за ним серебристой гривой. Монк ошалело хлестал по воде шестом. Валун неотвратимо надвигался на плот. Так топор приближается к плахе... Монк выпустил из ослабевших рук шест и приготовился к самому худшему.

...От удара он еле устоял на ногах. Плот на секунду замер и накрыл собою каменную твердь. Его тут же стало захлестывать, скрипели бревна, налезая на камень, и в конце концов плот беспомощно повис в воздухе, как шляпка гриба на твердой ножке. Жалкое суденышко медленно поворачивалось на каменной оси и под собственной тяжестью стало медленно разламываться. Два бревна отделились и держались только на обрывке веревки. На них изваянием застыло безмолвное животное. "Хоть бы раз заскулил", - удивился Монк и захотел было перетащить зверя к себе, на главные остатки от плота, но будто нарочно веревкa лопнула, и больше ничто уже не связывало человека и животное. Сын Пойманного Вожака тут же растаял во мраке, как фигурка на постаменте из двух бревен.

Остатки плота от толчка сползли с камня, и вода вновь понесла Монка вперёд, туда, где беззвучно исчез зверь. Монк, стоя на четвереньках, цеплялся за веревочные узлы, неверные бревна. Порог только начинался, и Монк зримо представил хвои конец и те ужасы, которые ему придется испытать, прежде чем он погибнет. Монк бранил себя за глупость, за легкомыслие, с какими послушался сумасбродной старухи, поверил ее бредням. Он не верил опять ни в какой Утросклон, и хотел вновь очутиться дома, выпить виски с Крокеном...

Неведомо сколько несся Монк по волнам бешеной реки. Краем глаза заметил, что слева темнеет берег, такой близкий и желанный, но до отчаяния недосягаемый.

Справа тянулся пустынный остров. Плот несся по грохочущему белопенному коридору в неведомое. Его крутило на бурунах, било о камни, и каким-то чудом жалкая связка бревен несла на себе несчастного седока.

Самое страшное, наконец, миновало. Порог ревел уже позади, утихшая вода только беспомощно всхлипывала в обломках валунов. Сына Пойманного Вожака или хотя бы бревен, на которых его унесло, Монк не видел. Остров кончался. Сейчас река соединится воедино и замедлит свой бег. Монк хорошо знал, что дальше река хотя и широка, но спокойна и никакого Утросклона там нет. Через две мили Чистая река вольется в море и кончит свое существование.

Плот последний раз чиркнул о камень, и его вынесло на простор большой реки. Луна светила наверху, ветерок рябил спокойную воду. "Вот и все, пробор; мотал Монк. - Ха-ха-ха... Ты идиот, Монк, слышишь, идиот!" - кричал он самому себе, и слезы катились по его щекам.

Загрузка...