В час ворон

Глава 2 Сей благое семя

– Что ж, ты у нас по тупости сравнялась с табуреткой, раз отмочила такую хрень в суде, – сообщает мне тетя Вайолет с другой стороны тюремной решетки.

Естественно, шериф оставил меня гнить в камере на ночь, прежде чем сообщить, что Стоун решил все-таки не предъявлять обвинений. Нападение женщины вполовину тебя ростом с яйцом в руке… ну, будешь выглядеть той еще размазней, если станешь жаловаться. Но каждая секунда в этой смердящей бетонной коробке стоила того, чтобы увидеть страдающее выражение на лице Стоуна Ратледжа.

Тетя Вайолет выглядит отвратительно – лицо покраснело и распухло от слез. Или алкоголя. Или того и другого. Жвачка со вкусом корицы не может перекрыть запах сигарет и водки, въевшихся в ее дыхание.

– Стоун заслуживает худшего, – говорю я ей и сажусь, чтобы потянуться. От спанья на палете из прессованного хлопка, который тут зовут матрасом, моя спина отваливается. Челюсть немного ноет от знакомства лица с полом.

Мы обе кидаем взгляд на приемную, когда слышим приказ шерифа выпустить меня. Заместитель Ранкин с нависающим над ремнем с кобурой пузом кряхтит, вставая со стула. Ключи позвякивают у него на бедре, когда он, переваливаясь, идет по тускло освещенному залу.

– Бабуля злится? – спрашиваю я тетю Вайолет.

– А когда мама не злится? – говорит она мне, прежде чем повернуться к заместителю: – Эй, Дьюэйн. Как твои маманя и ребятки?

Заместитель Ранкин смотрит на нее сверху вниз и не отвечает.

– Ты свободна, – сухо говорит он, явно недовольный необходимостью хоть как-то работать.

– А ты, смотрю, все еще объедаешь маманю, – говорит тетя Вайолет, явно недовольная тем, что ее игнорируют.

Он хмурится:

– А ты, смотрю, все еще прикладываешься к бутылке.

Тетя Вайолет фыркает в ответ, затем скребет щеку средним пальцем.

– Ублюдок, – бормочет она, когда мы выходим. – Не переживай за маму, Уэзерли. Завтра она найдет новый повод погундеть.

Яркое утреннее солнце бьет в лицо, едва мы выходим в комнату ожидания. Моя челюсть сжимается, когда я вижу Стоуна Ратледжа, опершегося на стойку диспетчерской и подписывающего какие-то бумаги. Его жена Ребекка нерешительно топчется чуть в стороне. Она морщит лицо от отвращения, пока обегает глазами комнату. Она цепляется за портфель от «Дуни и Бурк», будто ждет, что ее ограбят.

– Нет, я уверен. Никаких обвинений, – говорит Стоун женщине за столом. – Эта семья достаточно пережила. – Он передает ей бумаги. Боковым зрением он замечает меня и оборачивается.

На щеке царапина. Отлично. Вокруг глаз красная раздраженная кожа от щетинок шиповника, которые я вытряхнула ему на лицо. Еще лучше.

Я прожигаю его своим лучшим взглядом: «Пошел ты».

Глубокая печаль покрывает его лицо, когда он встречается со мной глазами. Искренность этой печали будто пинает меня в грудь и на мгновение сбивает с толку. Пока я не понимаю, что он просто отыгрывает чуткого мэра для избирателей, столпившихся в комнате. Какой козел.

Мы почти переступили порог, когда Ребекка выдает недовольное бурчание, озвучивая то, что все остальные в этой комнате думают о нас… белом отребье.

– Не связывайся, – предупреждает тетя Вайолет, а затем цепляет за локоть и выводит за дверь, следя за тем, чтобы я не натворила новых глупостей.

И двух секунд на воздухе не проходит, чтобы тетя Вайолет не начала шарить в сумке в поисках «Мальборо». Дрожащей рукой она зажигает сигарету.

Мы проходим мимо блестящего белого «Кадиллака Эльдорадо» Ребекки – еще и с откидным верхом. Совершенно неуместный бриллиант короны на фоне помоечных артефактов, припаркованных вокруг него. Тетя Вайолет недовольно кряхтит, увидев его.

– Знаешь, что я слышала? – спрашивает она.

– Что?

– Что Джимми Смуту пришлось тащить драгоценный «Корвет» мэра в мастерскую, потому что кто-то подложил ему банку с гвоздями под шину. – Ее голос полон наигранного удивления. – Кто бы мог такое сделать? – Она хитро смотрит на меня, затем выпускает протяжный клуб дыма из уголка улыбающегося рта.

– Понятия не имею. – Я с трудом сдерживаю ухмылку, садясь в ее машину.

– Уайт устроился на завод «Ласко» в Мерсере, – сообщает она, когда мы выезжаем с парковки и направляемся к дому. – Хорошая работа. Глазом не моргнешь, как он станет старшим слесарем-ремонтником. – Она стряхивает сигаретный пепел в приоткрытое окно.

– Серьезно? – недоверчиво переспрашиваю я. – Он не планирует остаться и помочь нам придумать, как заставить Стоуна заплатить? Просто собирается жить дальше? Мы все так поступим?

Ее лицо краснеет от стыда. Она избегает моего взгляда.

– Ну, как-то нам справляться надо. Так работает жизнь, малышка.

Она достает полистироловый стаканчик из держателя и встряхивает его. Внутри болтается лед, перемешивая разбавленное содержимое. Затем делает большой глоток, будто пьет лекарство. В каком-то смысле так и есть.

В машине жарче, чем в аду. Я опускаю свое окно, впуская ветер и выгоняя сигаретный дым.

– Ты говорила с Дэвисом? – спрашиваю я. Если кто-то и станет нам помогать со Стоуном, это Дэвис. Он отчаянно любил Адэйр. Он не опустит руки и не примет этот вердикт как окончательный. – Как он считает, что нам делать?

Тетя Вайолет раздраженно вздыхает.

– Что еще нам делать, Уэзерли? Губернатору позвонить, пожаловаться на нашего дерьмового мэра? Ты же сама в суде видела, какие они там все дружки. Клуб хороших мальчиков, – язвительным тоном говорит она. – Богачи вроде Стоуна никогда не платят за содеянное. Так устроен мир. Нам всем остается это просто принять. – Она зло дергает рычаг поворотника, и мы сворачиваем на грунтовку.

– Я никогда это не приму, – говорю я. Остаток пути мы проезжаем в тишине.

Едва она тормозит у дома, я тянусь к ручке двери…

– Эй. – Она кладет ладонь на мое предплечье, и я замираю. – На этой неделе кое-что пришло по почте, – говорит она с напевом в голосе, как будто эта вещь все исправит.

Она достает из-за козырька открытку и отдает мне.

«Миртл-Бич, Южная Калифорния».

На лицевой стороне фотография береговой линии: синее море, мягкий песок, волны. На обороте – торопливый мамин почерк.

Время от времени я получаю от нее открытки. Даллас, Техас, Мемфис, Теннесси, Сан-Диего, Калифорния. Всегда с «Жаль, что тебя нет рядом!». Будто это я решила не ехать с ней и упускаю свой шанс. Так она расплачивается за свою вину. Если время от времени вспоминать про меня, это избавит ее от чувства пренебрежения и заброшенности. Ну или мне так кажется. Я уже переросла тот возраст, когда мне было не плевать.

– Твоя мама очень жалеет, что не смогла приехать на похороны Адэйр, – говорит тетя Вайолет, будто ее это устраивает. Но я вижу морщины в уголках ее глаз. – У Дарби не хватает денег, чтобы сейчас добраться до дома. Но она пишет, что нашла перспективную работу в сувенирном магазине. – Кредит доверия тети Вайолет к своей старшей сестре безграничен. Никогда не понимала, почему.

Если верить Вайолет, мама была отличницей, которая любила церковь. Хорошая девочка, которая никогда не ругалась. С какой стороны ни посмотри – святая. А затем она залетела мной, и все изменилось. Сестра, которую она помнит, и женщина, которую знаю я, – два совершенно разных человека.

Годами я терзалась тем, что моя мама не осталась меня растить. Сдала младенца родителям, будто я была куклой, с которой ей надоело играть. Черт, никто из моих родителей ни капли обо мне не переживал.

Когда мне было семь, я спросила тетю Вайолет об отце.

– Он кусок говна, которому не хватило мужества взять на себя ответственность за дочь. А твоя мама не была шлюхой. – Меня это должно было утешить, а я только сморщилась. – Она не была замужем, но шлюхой ее это не делает, – продолжила тетя Вайолет. – Но она еще не готова была стать мамой, молодая кровь играла в венах – такое бывает от разбитого сердца. Это не значит, что она тебя не любит. Просто любит достаточно, чтобы сделать для тебя то, что нужно. А теперь иди-ка на улицу лепить куличики с Адэйр. – Она выгнала меня за дверь, не выпуская из губ полускуренную сигарету. Больше я про отца никогда не спрашивала.

Мне хотелось верить тете Вайолет, правда хотелось. Но семилетней мне было тяжело понять, как можно оставить кого-то, кого любишь.

– Она пишет, что приедет на Рождество – если сможет накопить деньжат, – добавляет она, будто это утешительный приз.

«Передай привет Уэзерли», – вот что она написала мне на открытке. Приписка в конце жалкой пародии на семейные отношения.

– Зачем ей париться?

Я бросаю открытку на сиденье и выбираюсь из машины. Двадцать два из двадцати четырех празднований Рождества я провела без нее. Сейчас она мне не нужна.

В воздухе висит запах свежескошенной травы. Могильный Прах выкорчевывает кусты, пока солнце не принялось жечь все живое. На веревке, протянутой от коптильни к вкопанному в середине двора столбу, сушится белье. Деревянная прищепка сжимает сетчатый мешочек с тканью, который будто цепляется за веревку из последних сил. Ненавижу, как моя одежда пахнет после сушки на веревке – тяжелым запахом улицы. Еще и становится каменной, будто запеклась на солнце.

Бабуля в огороде собирает помидоры. Длинные рукава ее выцветшей за годы блузки в коричневый цветочек не дают тонким щетинкам на стеблях томатных кустов царапать руки. На улице больше двадцати шести градусов, а она в колготках. Мне жарко даже смотреть на нее.

Агнес Уайлдер напоминает мне сморщенное яблоко, которое упало на землю и сгнило; оставшееся от него едва ли напоминает прежний сладкий фрукт. Она обожает Иисуса, но не сказать чтобы она многому у него научилась.

Я представляю, что она пронзительно кричала с самого рождения и до сих пор не перестала сердито хмуриться. Если она когда-то и улыбалась, я такого не видела. Не знаю, что с ней случилось, но это наградило ее отвратительным характером и сделало совместное проживание с ней практически невозможным. Я всем сердцем любила дедулю, но не могу представить, что он нашел в бабуле. Думаю, что влюбился, иначе совершенно не понятно, зачем они поженились.

– Будет жарища, – говорит ей тетя Вайолет, идущая за мной через двор.

Бабуля устраивает корзину на бедре и кидает осуждающий взгляд на тетю Вайолет.

Бойкая уверенность тети улетучивается как по щелчку пальцев.

Тетя Вайолет никогда не соответствовала стандартам, которые установила Агнес Уайлдер для своих дочерей. Моя мама какое-то время вписывалась в них – пока не сотворила немыслимое и не забеременела вне брака. Бабуля как будто винила в этом дочь, которая осталась, вместо той, что сбежала. Но у тети Вайолет действительно дикий и свободный дух. Жизнь под религиозным каблуком ей просто не подходила. Чем туже натягивались поводья, тем сильнее тетя Вайолет вырывалась. Пока не забила окончательно и не стала жить, как хочет – начала менять мужчин чаще, чем носовые платки, пить как лошадь и вступать в конфликт с законом при любой возможности.

– Тыква выглядит неплохо, – говорит тетя Вайолет, стараясь казаться равнодушной к холодности матери.

Бабуля отвечает бурчанием, затем поворачивается ко мне:

– Ты вчера поступила глупо.

– Ну, этот урод заслужил, – быстро встает на мою защиту тетя Вайолет.

Бабулина рука взлетает – быстрее, чем мне казалось возможным, – и с громогласным шлепком ударяет тетю Вайолет по лицу.

– Бабуля!

– Не смей у меня ругаться. – Бабуля оказывается в дюйме от лица тети Вайолет.

Слезы набегают на глаза тети, когда она прижимает ладонь к горящей щеке. Призрак этого ощущения нависает надо мной – я переживала такое пару раз.

– Я просто имела в виду, что, сотворив такое, он не стал хорошим человеком. – Ее взгляд опускается к земле.

В воздухе повис стыд.

– Это неправильно, – осторожно говорю я.

Бабуля переводит мутные белые глаза на меня, и я собираю уверенность в кулак и приказываю ей не отступать. Она все равно испуганно жмется. Годы страха и привычки тяжело перебороть.

– Иди в дом, – рявкает она мне. – У нас много работы. – Она прожигает тетю Вайолет взглядом, приказывающим убираться. Тетя отлично его знает.

Пока я взбираюсь вслед за бабулей по крыльцу, она рассказывает о какой-то новой мази, которую хочет сегодня испробовать. Я оборачиваюсь и замечаю, как тетя Вайолет достает из-под сиденья машины бутылку водки и выливает остатки в свой пластиковый стаканчик.

На мгновение я замираю от видения слишком вероятного будущего. Стану подливать в газировку водку, только чтобы пережить бабулю. Мне нужно было съехать сто лет назад. Но этот дом и его четыре стены – все, что я когда-либо знала. Возможности в наших местах возникают нечасто.

Кобальтово-синяя бутылочка из-под духов, в которой обычно хранится мое масло пожирателя грехов, стоит пустая возле бабулиного ящичка с тайными рецептами.

Рецепты в этом ящичке собирались поколениями. У каждой старой ведьмы имеется такой своего рода гримуар. Он полон традиций старого мира, передаваемых шотландскими предками и смешанных с ритуалами коренных народов, когда наши предки иммигрировали сюда. Старые ведьмы практикуют по-разному: у одних – природный дар к акушерству и травам, у других – в таких областях, как магия. У бабули в крови нет ведьмовства, поэтому она использует меня и мое масло пожирателя грехов, чтобы воплощать свои чары и проклятья.

Сыпь для изменщиков. Неудача для воров. Бессонница для лжецов.

На ящичке выцветшая угольно-черная надпись «Рецепты», выведенная аккуратным почерком. Нарисованный спереди красный петух едва различим. Это простой ящичек из мягкого дерева с соединением в форме ласточкиного хвоста по бокам. Бабуля запирает его ключом, который носит на латунной цепочке на шее. Этот ключ вырезан из темного дерева венге, а его зубчиками служат настоящие зубы. Животных или людей, не знаю. И тех, и других, наверное.

Содержимое ящика я никогда не видела дольше пары секунд. Она хранит эти рецепты и их секреты только для своих глаз. За годы она показала мне, как смешивать травы, чтобы делать лекарства от обычных болезней. Научила принимать роды. Поделилась парочкой мелких заклинаний со слабым эффектом. Но нечто большее, настоящая магия старой ведьмы, – это секрет, с которым она не готова расстаться. По крайней мере пока.

Из-за приоткрытой крышки виден рецепт, над которым она трудилась этим утром. Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, что там…

– Собери корзинку, – говорит бабуля и захлопывает крышку.

Корзина с длинными ручками означает только одно: сегодня день сбора урожая. Как в том старом церковном гимне «Сей благое семя», но только вместо сбора зерна мы будем собирать масло пожирателя грехов.

Каждые несколько месяцев, когда масло кончается, мы обходим дома престарелых в соседних округах. Если не можем найти душу, готовящуюся покинуть этот мир, бабуля присматривает ту, что в паре шагов от этого, и подталкивает к порогу, чтобы я могла подскочить и спасти ее от смерти. Обычно это срабатывает.

«Сбор урожая – Божья работа», – говорит бабуля.

А я бы сказала, что ужасно удобно, когда Божья работа всегда совпадает с кончающимися припасами и пустыми карманами.

Дом престарелых на холме – здание из красного кирпича с грязно-коричневой кровельной крышей, устроившееся на мягком коврике из свинороя. Бесформенные кусты самшита разбросаны у подножия. Два цветущих дерева индийской сирени стоят по сторонам длинного крытого прохода, их ветви щедро усыпаны розовыми цветками. Это место напоминает мою старую начальную школу, но вместо детей оно полно пожилыми.

Могильный Прах паркует пикап позади здания, и до входа приходится идти. Мисс Клодетта, сестра в регистратуре, приветственно кивает нам.

Внутри нас встречает въевшийся запах антисептика и ванильного освежителя воздуха. Воздух заполняет неуютная тишина, нарушаемая периодическими стонами кого-то, очевидно, старого и психически нездорового. В детстве мне казалось, что эти стены наполнены грустью и болезнью. Наверное, детям это присуще. Но я также обнаружила, какое волшебное влияние оказывает на пожилых появление молодежи.

– Как дела, мисс Марта? – говорю я приятной высокой женщине, криво сидящей в инвалидной коляске, которая всегда стоит у входных дверей. Я становлюсь на колени возле нее. – Смотрю, вы сегодня в милейшем желтом платье. – Я разглаживаю подол, зацепившийся за ручку тормоза. Она ни разу не отвечала – последствия давнего инфаркта. Но стоит с ней заговорить, как она начинает постукивать левой ногой, давая знать, что она еще с нами.

Бабуля вопросительно поднимает бровь. Я отрицательно качаю головой. Как бы ни была стара мисс Марта – она здесь самая пожилая постоялица, – я не чувствую в ней и нотки смерти. Бабуля резким жестом подзывает Могильного Праха, шаркающей походкой направляясь к регистратуре. Он послушно идет за ней с корзинкой «даров».

– Клодетта, – говорит бабуля сестре. – У меня отличная новая мазь от твоего упрямого артрита.

Бабуля достает из корзинки баночку из-под детского питания с мазью собственного приготовления: сушеные листья крапивы, миндальное масло и пчелиный воск. У нее чуть фиолетовый оттенок от крошечной капли масла пожирателя грехов для эффективности.

Я прогулочным шагом иду в обратном направлении. Заглядываю к каждому постояльцу, перебирая души, наполняющие это заведение. Я вслушиваюсь в тихий шепот песни души. Напев, который есть у нас всех, у каждого свой. Однажды это было бренчание пианино. Как-то – воркование голубки. А в один приметный раз – мурчащий рев автомобильного мотора.

Я слышу не ушами, это скорее эхо у меня в голове. Призыв к моей душе, которая всегда отвечает.

Я обхожу третий коридор в задней части здания, когда улавливаю его. Нежная мелодия. Я скольжу тыльной стороной ладони по прохладной стене, следуя за звуком, который ведет меня к человеку, которому осталось недолго.

Я останавливаюсь перед комнатой мисс Эвелин, и сердце сжимается. Она одна из моих любимых постоялиц. Крошечная женщина с мягким сердцем и солнечным характером, отчего ты чувствуешь себя особенной просто оттого, что находишься в ее компании.

Но отрицать невозможно. Она здесь, песня ее души.

Еще тихая. Немного вдалеке, но скоро смерть придет за мисс Эвелин.

– На.

Заставляя меня подпрыгнуть, бабуля возникает из ниоткуда и сует что-то в руки. Я готова сказать ей: «Нет, здесь нет смерти». Но она уже знает, что я что-то заметила. Возможно, она шла следом за мной из холла.

Я опускаю глаза на обернутый в пищевую пленку сверток. Поверх завязана черная ленточка с петельками по краю, а под нее подложен черный папоротник. Кекс «Зебра». Темные полоски пронзают ломтик бисквита из сладкой патоки и пряной корицы. Два ингредиента, которые могут скрыть прогорклый вкус масла пожирателя грехов.

– Ах, привет, милая. – Мисс Эвелин поднимает глаза от книги. «Ромео и Джульетта», естественно, – ее любимая. – Ты принесла мне того прекрасного кекса? – Она поглядывает на подарок у меня в руках.

Я кидаю быстрый взгляд на бабулю, которая уже удаляется в сторону холла. Затем на мисс Эвелин, которая терпеливо ждет с яркой улыбкой.

Перед смертью она кажется крошечной. Я паникую на минуту – что, если бабуля просчиталась и положила в кекс слишком много масла? Я могу убить ее на ровном месте. С другой стороны, ее муж умер несколько недель назад, а она без него ужасно одинока.

Мы проводим ритуал сбора урожая многие годы, но сегодня все это кажется неправильным.

Волоски на моих руках встают дыбом. В комнате только мы с Эвелин, но я могу поклясться, что мы не одни. Возможно, это то, во что сердце хочет верить, но кажется, будто Адэйр сейчас с нами и напоминает мне о ценности жизни.

У мисс Эвелин из родных только дочь. Может, старушке немного осталось на этой земле, но решать не мне. Особенно пока у нее есть близкие, которые хотят провести это время с ней.

Я опускаю глаза на кекс в руках и делаю то, чего никогда не делала прежде.

– Ах, вы про это? – говорю я, поднимая сверток. – Нет, мэм. Это не пропекшийся банановый кекс, который мы случайно взяли с собой. – Я кидаю отравленную выпечку в мусорную корзину.