В дебрях Атласа

III. Палач бледа

– О чем ты думаешь, граф? Об Афзе? Эта красавица-арабка погубила своими огненными глазами двоих: мадьярского магната и каналью-вахмистра. Черт бы ее побрал!

Михай Чернаце поднял голову, смотря на тосканца Энрике, товарища по крошечному вонючему карцеру, помещавшемуся под больницей в белой казарме.

– Ты говоришь, Афза?

– Конечно, здесь, в бледе, и африканка способна вскружить голову нам, высокорожденным, белоснежным европейцам.

– Очень ты расшутился, Энрике.

– Я? Вовсе нет… Адвокаты никогда не шутят.

– А ты разве адвокат?

– Адвокат без дел, без клиентов и даже без диплома, – ответил тосканец с грустной улыбкой. – Отец мой, старый морской волк – краса всех ливорнских моряков – хотел и из меня сделать моряка, но не принял во внимание, что у меня язык длинный. Умирая, он оставил мне бриг, которым я, конечно, не был в состоянии командовать: я в это время вел веселую жизнь болонского студента, которому мало дела до свода законов. Однажды ночью – не могу сказать, прекрасной или не прекрасной, – после нескольких выпитых бутылок шампанского, началась игра, и когда я проснулся на следующий день к полудню, брига у меня уже не было. Я проиграл все до последнего якоря, и бриг уплыл к черту.

– Та же история, – со вздохом сказал граф. – Туда же пошли мои лошади и луга, и леса, и замок, потерпевший крушение на зеленом поле в Монте-Карло…

– И вот таким образом оставшись без брига, без ученой степени и без желания приобрести ее, я вспомнил об Иностранном легионе и поступил в него. Оба мы потерпели крушение в жизни.

– Да! – со вздохом согласился граф, с отчаянием сжимая голову обеими руками.

Наступило короткое молчание, но затем у венгерского графа вырвался крик, подобный рычанию:

– И зачем я не умер в Мексике!

– Умрешь в Алжире, – сказал тосканец, не потеряв своей способности шутить. – Неповиновение начальству, разбитый нос, а может быть, и поврежденное ребро, – и кто знает, что там еще напишет в своем рапорте этот скотина вахмистр, – всего этого более чем достаточно, чтобы военный трибунал приговорил к расстрелу… Ну что же! – добавил он, пожимая плечами. – Умереть здесь или в стычке с кабилами, или на берегах Сенегала – не все ли равно. Конечно, я предпочел бы отправиться к господину Вельзевулу, предварительно подстрелив с дюжину арабов или сенегальцев.

– Но пока мы еще живы, – заметил магнат, по-видимому, увлеченный какой-то своей мыслью.

– Что ты хочешь этим сказать, граф? – спросил тосканец, приподнимаясь на нарах, служивших ему постелью, и звеня ручными кандалами, впрочем, не стеснявшими его движений.

– Начальник и его подчиненные не знают всего, что может произойти за эти три недели.

– У тебя, граф, как будто есть какая-то надежда не попасть под расстрел?

– Конечно, есть.

Тосканец даже привскочил.

– Клянусь брюхом дохлого кита, как говорит этот скотина вахмистр, ты хочешь смутить мой сон какой-то надеждой. Я уж было философски покорился перспективе, что мне всадят полдюжины свинцовых орехов в мое тощее тело, а теперь…

– Хватаешься за жизнь? – спросил магнат, улыбаясь.

– Мне всего двадцать семь лет…

– И ты воображаешь, что мог бы еще сделаться адвокатом?

– Нет! Если бы мне удалось вырваться из этого ада, я бы отправился в Калифорнию искать золото. Я уже ничего не помню из законов.

– Ну, будем надеяться увидеть тебя в числе собирателей золотых зерен.

Тосканец потянулся в сторону венгра, прикованного к крепким нарам, и, пристально вглядываясь в него в течение нескольких мгновений, спросил:

– На кого ты рассчитываешь?

– На отца Афзы, или, если хочешь, на тестя…

– На тестя?

– Да, потому что я женат по магометанскому обряду на Звезде Атласа.

– Афза твоя жена?

– Уже три месяца.

– Сто жареных морских скатов! И никто этого не знал?

– Мы приняли все меры, чтоб не знал никто, кроме нас троих.

– А разве ты не знаешь, что и вахмистр…

– Любит ее? Знаю. И потому именно он и придирается ко мне, что несколько дней тому назад видел, как я разговаривал с ней. Не случись того, что случилось волей судеб, через две недели меня не было бы в бледе. Хасси аль-Биак уже распродает своих верблюдов и лошадей кабилам.

– И ты бы оставил меня здесь?

– Нет, Энрике, один махари[13] приготовлен и для тебя. Я не забуду твоего участия, когда я убил льва, собиравшегося сожрать мою Афзу.

– И в благодарность, граф, ты ничего не сказал мне о происшедшем.

– Не ко времени было бы рассказывать. Теперь речь идет о нашей жизни.

– Но кто же передаст Хасси аль-Биаку, что мы в карцере, скованные?

– Человек, на которого ты уж никак бы не подумал: сержант Рибо.

– Да неужели? Он, кажется, ненавидит тебя и придирается к тебе больше, чем к кому бы то ни было.

– Рибо самый человечный из всех; когда он может спасти жизнь, он охотно спасет ее, если только ничто не грозит при этом его нашивкам.

– Да, ты прав… Рибо! Вот уж никто бы не поверил. А я считал его палачом!.. И ты думаешь, граф?..

– Еще сегодня Афза узнает о моем аресте.

– И сержант станет помогать нам?

– Если не станет помогать прямо, то не будет и мешать, только если не скомпрометирует себя при этом…

Тосканец огляделся и затем, устремив взгляд на окно, защищенное крепкой железной решеткой, снабженной сверх того еще жалюзи, как в магометанских гаремах, спросил:

– Только как это мы отсюда выберемся?

– Трех недель еще не прошло, – ответил мадьяр. – Нам спешить нечего.

– А все лучше бы вырваться сегодня. Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.

Глаза графа сверкнули странным огнем.

– У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, – сказал он, – но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!

– Да, граф, у тебя сложение богатырское… Не то что у меня… У тебя в жилах кровь хорошая…

– У тебя не хуже… Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость…

– Да, правда, – согласился тосканец, – наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев…

– Так мы, стало быть, равны, – начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.

В коридоре раздавались тяжелые медленные шаги. При звуке их мадьяр, хотя и готовый на все, побледнел и сжал кулаки.

– Штейнер! – сказал тосканец с явным страхом.

– Должно быть, он, – глухо отозвался граф. – Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.

В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:

– Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.

В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.

– Штейнер! – повторил, позеленев, тосканец. – Пересчитает он мне ребра.

Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.

Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.

– Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте – и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!

Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.

Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:

– Отделаешь их хорошенько – можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю…

– Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.

– А, это ты, Штейнер, – насмешливо встретил его магнат. – Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.

Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.

Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек – личность не вымышленная, но вполне историческая, – прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный легион и, бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.

Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.

Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.

О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.

Надо сказать, что мучители-начальники старались не подходить к тем, кого мучили, и для обуздания непокорных всегда выпускали гиганта Штейнера. Мучить, ломать ребра и руки стало обязанностью этого дунайского медведя.

Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.

Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа…

Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:

– Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом…

Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.

– Отвечай, Штейнер, – продолжал магнат, помолчав мгновение. – Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.

Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.

– Зачем ты пришел сюда? – кричал магнат. – Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.

– Не смею, – ответил тот, опуская голову.

– Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата… матери?..

Колосс покачнулся.

– Матери? – заревел он. – Она писала мне вчера.

– Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! – Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.

– Моя мать? – повторил он. – Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача… Обещаю вам… Завтра Штейнера не будет в живых… Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию… Передайте от меня поклон… нашему Дунаю… нашей бесконечной пуште… мне ее уже не видать… не увидать больше и матери… Прощайте, граф… простите меня.

– Что ты задумал, несчастный? – закричал магнат.

– Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.

– Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать…

В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.

– Мать, – повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. – Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!.. Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей. А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.

– Нет, сержанты, – поправил его тосканец.

– Да, сержанты, надзиратели, вахмистры, кто хотите, – согласился Штейнер, и в голосе его слышалась ярость. – Зачем жить? Чтоб опять приняться за это дело? Чтоб мучить людей, ломать им кости? Будет с меня этой проклятой жизни.

– Подумай о матери, – повторил магнат. Штейнер смотрел молча и наконец спросил:

– Что я могу сделать для вас, господин граф? Хотите вы бежать?

– Конечно.

Палач на минуту задумался.

– Если бы не сегодняшняя ночь, – заговорил он наконец. – Надо вам сказать, что вахмистр велел удвоить караул вокруг бледа.

– Ты силач?

– Да, к несчастью.

– Употреби же один раз эту силу на спасение соотечественника. У наших окон решетки крепкие, но тебе под силу сладить с ними. А как выбраться, я обдумаю.

– А если после узнают? – Штейнер запнулся, но сейчас же спохватился. – Да ведь я и забыл, что завтра меня уже на свете не будет.

Он подошел к окну и стал рассматривать решетку, покачивая громадной головой.

– Ну что, справишься? – спросил его магнат, с беспокойством следивший за ним.

Гигант взглянул на арестованного и сказал с горькой усмешкой:

– С чем, может быть, не сладил бы карпатский медведь, с тем сладит дунайский.

Он схватился обеими руками за решетку, уперся ногой в стену и изо всей силы дернул поперечную перекладину. Перекладина согнулась под этим нечеловеческим усилием. Также согнулись и остальные прутья, но оставались еще в раме. Теперь небольшого усилия было бы достаточно, чтобы вынуть всю решетку.

– Готово, господин граф, – заявил Штейнер, утирая пот, катившийся по лицу. – Вы теперь сами сможете вынуть остальное. Только предупреждаю вас: сегодня не пытайтесь.

– Нам не к спеху, – сказал магнат. – У нас еще три недели впереди.

– А решетка?.. Пожалуй, заметят.

– Не беспокойся. Нас сторожит Рибо.

– Рибо?.. Да, Рибо еще лучше других. Он по виду свиреп, а человек добрый.

Штейнер еще постоял минуту и повернулся к двери, наклонив голову.

– Прощайте, господин граф. Больше не увидимся.

– Напрасно ты задумал такую глупость, – сказал магнат участливо. – Лучше беги. Советую тебе я, магнат твоей родины, сын Дуная.

– Нет, господин граф, я уже сказал вам: не видать мне ни нашей пушты, ни нашей реки. В смерти найду забвение. Если вам когда-нибудь удастся увидать нашу родину, вспомните, что на берегу большой реки живет старуха, Марица Штейнер. Скажите ей, что сын умер в Алжире, сражаясь с кабилами.

Он направился к двери неровным шагом; граф окрикнул его:

– Штейнер!

Геркулес повернулся; он был бледен как смерть.

– Подойди сюда, – позвал его магнат, протягивая ему руку. – Дай руку.

Штейнер отшатнулся.

– Палач не может пожать руки благородного мадьяра, – сказал он со слезами.

– Говорю, пожми. Я, твой земляк, отпускаю тебе в эту минуту все, в чем ты виноват, и не по своей воле.

Штейнер бросился к руке магната, но вместо того чтобы пожать ее, горячо поцеловал.

– Благодарю вас, граф. Мне кажется, я поцеловал всю Венгрию, – сказал он.

Он хотел отворить дверь, но она оказалась заперта.

– Ах он, проклятый! Он запер меня, чтоб я вышел не прежде, чем покончу вас. Только он не знает Штейнера.

Он налег на дверь, и она с шумом отворилась: замок отскочил. Вся казарма задрожала, будто от землетрясения. Часовые у входа закричали:

– К ружью!

Больные в лазарете звали на помощь, думая, что дом рушится. Только тосканец помирал со смеху.

В коридорах несколько минут слышались крики, проклятия и звон посуды, ударявшейся о стены.

Затем минутная тишина, и громкий выстрел.

Штейнер сдержал слово: он пустил себе заряд прямо в сердце.[14]