В этот исторический день

ЛИЛИАНА РОЗАНОВА

В этот исторический день...

Человек жил и дожил до старости... Сюжет интересный, даже фантастический. В самом деле, в том, чтобы дожить до старости, есть

фантастика.

Юрий Ол еш а

Под утро Деду приснилась дорога. Он знал этот сон наизусть.

Дорога была иссохшей, жесткой, он не видел - потому что была ночь, - но чувствовал под ногами ее заскорузлые колеи. Он был частицей чего-то громадного, протянувшегося далеко кпереди и кзади от него, что отличалось от окружающей ночи не столько своей плотной чернотой, сколько мерным, чуть раскачивающимся движением.

Да, это двигалась колонна солдат; и он шел в ней. Степные полынные запахи провожали их.

Было тихо и темно, только поблизости, под шаг, брякало что-то, котелок или фляжка, и впереди, куда вела дорога, стояло невысокое блеклое зарево. Они все шли, и посветлел воздух, и чем больше утро набирало силу, тем подробнее, явственнее проступало окружающее. Пустая, пустая деревня открылась по краям дороги - ни людей, ни собак, ни петухов.

Жирный бензиновый пепел лип к щекам. Только на краю деревни стояла босая старуха, в рунах у нее чернело что-то, подобранное на пепелище, и совсем маленький мальчик сидел на земле, грыз солдатский сухарь.

Потом он близко увидел Володю. Они лежали рядом в кювете или окопе, да, в неглубоком окопе и стреляли, не целясь, длин ными очередями туда, откуда близко и жутко сверкало в ответ.

Приближалось самое яркое, самое горестное виденье. Выбравшись из окопа, они с Володей бежали, крича что-то и задыхаясь; и в этом порыве, в криках, стрельбе и огне, он, словно сам сраженный, мгновенно почувствовал, когда Володя упал. Он тоже упал - рядом, на колени, - и, вглядываясь в Володино мертвеющее лицо, услышал вдруг ясный, тугой, певучий удар: дон-н-н... И еще: дон-н...

Звуки боя стихали, стихали, лишь отголоски их слышались в шуршанье между ударами: донн... донн... донн...

Володины глаза были открыты, но все было кончено. Невидимый оркестр взял первый аккорд и заиграл скорбную, мудрую мелодию - прекрасный гимн Революций.

"Доброе утро, дорогие товарищи!- - сказало радио свежим, улыбающимся голосом. - Сегодня пятнадцатое июня. Восход солнца-в три часа сорок пять минут".

Солнце и вправду давно взошло. Комната залита была тем легким, обильным светом, какой бывает по утрам, когда вокруг много голубого и зеленого, и особая тишина раннего утра стояла в доме. Дед совсем проснулся, но весь был еще в том, что пришлось пережить, и некоторое время лежал неподвижно, охраняя в себе это.

Неожиданно смысл слов диктора дошел до него: сегодня пятнадцатое июня! Какой день сегодня, какой праздник! Действительно, по радио гремели те особые марши, которые- передают по утрам Первого мая или Седьмого ноября и от которых празднично становится на душе.

Дед поднялся по возможности быстро и, распахнув дверь, вышел на балкон. Пахло хвоей и морем.

Солнечные лучи, застряв в сизых верхушках сосен, стояли неподвижно; тени стволов, расчертив площадку перед домом и сломавшись на балконной ограде, лежали под ногами у Деда.

Балкон кольцом опоясывал дом: окна всех комнат выходили на него. По обыкновению окна были открыты, но комнаты пусты: внуки, правнуки, внучатые и правнучатые племянники Деда профессии имели бродяжьи - вечно они скитались в экспедициях, ездили по командировкам, ставили недельные опыты, дежурили по суткам, - дом месяцами стоял полупустой - бог знает, что за дом!

Постоянными жильцами были в нем лишь Дед и Юнна, или, как звали ее приятели, Юнка, шестнадцати лет. Родственные узы, связывающие их друг с другом, были сложны и громоздки, - Дед без долгого раздумья и сказать бы не смог, кем она ему доводится, - впрочем, что за дело, он любил ее, только имени ее не мог взять в толк и называл ее Юнгой.

Обычно в это время Юнга еще спала; и, проходя балконом мимо ее окна, Дед ухватился за ограду и пошел крадучись, на цыпочках, - но сегодня, в красных трусах и лифчике, она крутилась уже на свисающих с потолка кольцах рыжая гривка билась вокруг головы.

- Дед! - крикнула она, соскочив. - Проснулся, Дед? Ну, поехали? Ну, полетели? Я только в парикмахерскую, быстренько, раз-два. Пока очереди нет.

Она была вся коричневая, рыжая, пропитанная солнцем.

- Нельзя же в таком виде - в Москву, - говорила она, дыша горячо и быстро. - ИХ встречать - с такими глазами! Неприлично! - Она вытаращила глаза и похлопала ресницами.

Глаза у нее были красивые - серо-зеленые, как сосновые иголки, но теперь, оказывается, таких не носили, а носили лиловые, особенно в Москве. Пока она одевалась, Дед, вздыхая, что не поспеет сготовить горячего, достал из холодильника вощеные пакетики с молоком, облепиховым соком и яичными желтками, вылил в кастрюльку и включил моторчик.

На кухню Юнга забежала уже в параде - в белом джемпере с осьминогами, из-под джемпера чуть виднелись штанишки из блестящей материи, издающей при ходьбе словно легкий свист.

- Я быстренько, - говорила она между глотками, сидя на столе и покачивая ногой, - раздва. За нами Пека залетит, знаешь, Пека из Академгородка? Как раз на Встречу успеем. Он на вертолете четыреста выжимает!

Оставшись один, Дед с большой бережностью надел гимнастерку, пристегнул медали и натянул сапоги. Гимнастерке лет было без счету, однако на новую Дед не соглашался, справедливо полагая, что такой не сошьют, да и не из чего было шить, не продавали теперь такой материи. Гимнастерка с вечера была выглажена Юнгой, и сапоги начищены ею, а пуговицы на гимнастерке Дед надраил сам с помощью зубного порошка "Ванда". Гимнастерку он надевал в исключительных, торжественных случаях - например, на пионерские сборы. Пионеры встречали его у подножья сияющих белых лестниц, окружив, с почетом, медленно вели в залы, полные свиристенья и щебетанья: и Дед гордился, молодел, оправлял складки под ремнем и вскидывал голову. Говорить он особенно не умел, выступление его, по Дедовой просьбе, написал один журналист, и Дед выучил его наизусть, но от волнения все-таки сбивался и кашлял, да и уставать стал от долгого разговора. Однако сборы эти очень любил, вспоминал потом костры из шелковых лент с вентилятором или еще чтонибудь такое, а красные галстуки, что повязывали ему как почетному пионеру, хранил вместе с военными медалями.

Однажды, выступая, он сказал: "Было это в августе сорок второго года" и пухлый сероглазый мальчик в очках, с нарукавной повязкой, на которой значилось "летописец", уточнил вежливо, подняв карандашик: "Простите, в тысяча ДЕВЯТЬСОТ сорок втором году?" Услышав об этом случае, Юнга так и покатилась от хохота, но Дед загрустил и, вспоминая, каждый раз расстраивался.

Вот и сейчас, вспомнив мальчика-летописца, Дед внезапно решил, что полетит один. Бог с ним, с этим голенастым Пекой из Академгородка, бог с ним и с его вертолетом, пусть летят вдвоем с Юнгой - что за радость им возить на заднем сиденье древнего Деда?

Поэтому, разыскав телефонную книгу, он позвонил в диспетчерскую. И попросил прислать такси.

Девушка-диспетчер сначала долго возмущалась: может быть, товарищ думает, что у нее вертолетный завод, говорила она. Все рейсы на Москву заказаны неделю назад! Но потом вдруг подобрела, сказала, что ничего не обещает, но постарается, да, постарается, и, может быть, скоро, и стала спрашивать адрес и есть ли на крыше посадочная площадка.

Торопясь, Дед написал Юнге несколько слов, а потом, неожиданно для себя, достал старый альбом и вынул из первой страницы пожелтевшую, туманную фотографию Володи: они оба были сняты на ней, под машинку стриженные, в пилотках, оба на одно лицо, не отличишь, - и спрятал в подшитый изнутри карман гимнастерки.

Такси прибыло вскоре - серый вертолетик с клетчатым пояском по фюзеляжу. Таксист был голенастый и длинношеий, как Пека.

- Не затолкают вас, дедушка, в Москве? - спросил он, цодсаживая Деда в кабину.

- Я сам кого хочешь затолкаю! - тенорком крикнул Дед.

Он радовался, что успел улететь до возвращения Юнги, однако, гордясь самостоятельностью, испытывал вместе с тем некоторую робость, так как давно уже не только в Москву, но и на местный стадион не летал в одиночестве.

Небо было праздничным. В несколько этажей летели в сторону Москвы самолеты. В самой выси - серебряные лайнеры, словно молнии-громы, опережающие раскаты собственных моторов; пониже - междугородные рейсовые дирижабли; еще ниже - разноцветные легковушки разных марок, персональные и государственные; над самыми деревьями, растянувшись цепочкой, двигались туристские монолеты, водители их, спортивные молодые люди в мотоциклетных шлемах, вылетели, видно, ни свет ни заря, чтобы поспеть на Встречу.

Такси попалось старенькое, спотыкаясь о порывы ветра, оно громыхало, как железная бочка, через щели тянуло свежестью, попахивало бензином. Впрочем, Деду и это нравилось. Он вообще любил такси.

Лететь предстояло часа четыре.

Под вертолетом плыла тайга - такая зеленая, что улыбаться хотелось, расщепленная реками и дорогами, расчерченная просеками. Поворачивались боком и уходили назад прямоугольники полей, выплывали города с заводскими трубами и парашютными вышками, экскаваторы тянули шеи, горели в сопках костры экспедиций, кипела вода на плотинах, и снова наступала тайга, тайга... Одно место показалось Деду знакомым - это там, где от синей реки уходили на север вышки линии электропередачи. Дед хотел спросить, но постеснялся.

Однако вспомнил далекое: снега, снега до неба, белого как снег; заледенелый брезент вмерзшей в землю палатки; вершину только что установленной опоры, струящуюся в стылом мареве; себя самого - в рукавицах, опоясанного монтажным поясом, - неотличимого от десяти других, таких же, как он. Воспоминание расплывалось, ускользало, оставив тихую полузабытую мелодию. Закрыв глаза, Дед старался вслушаться в нее, но не мог приблизить, не мог разобрать слов, - он понял только, что то звучит любимая их песня, которую Они пели там, в палатке. И даже вспомнилось ему, как поют они ее, но не в палатке уже, а в каком-то зале, набитом битком, а на сцене стоит композитор - вернее, композиторша, похожая на маленькую беленькую девочку.

- Что, красиво, дедушка, нравится? - спросил парнишка-таксист, не оборачиваясь, со снисходительностью человека, видавшего виды и поинтереснее.

Дед не расслышал. Он думал: "Вот будут у Юнги каникулы, - возьмем такси, полетим с нею по всем знакомым дорогам. На Мамакан слетаем, попросим лететь низенько, чтобы видны были кривые березки и рыжие озерца, вдоль русла полетим над самой водой, до плотины... Вудек погода - оттуда на Камчатку. А что ж?.. Чтоб лететь над самым океаном, а по правую руку чтоб стояли дымы над сопками. На ТЭС, Верно, кто-нибудь из знакомых еще живет, там и переночевать можно, сколько лет, сколько зим!.. Возьмем пенсионные с книжки - и слетаем...

Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее близко - застывшие глаза, серые пряди изпод платка, корявые руки. Маленький мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.

- Твой пацанчик. мать? - спросил. Володя.

- Мои все убитые,- ответила старуха и взяла мальчика на руки.

Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер и положил на горелую балку у ног старухи. Там стоял уже котелок, полный сахару, лежали пачки концентратов и несколько банок тушенки.

Потом снова дорога вела их.

И когда деревни не стало видно, Володя спросил:

- Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?

- Дойти до Берлина - и вернуться, - ответил он. - Мальчишку разыскать и бабку, если доживет.

А через час начался бой, и Володю убило...

Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.

- Заснул, Дед? - спросил таксист, переключил на автоматику и обернулся. - Москва скоро.

Дед открыл глаза - как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот парнишка-таксист.

Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.

- Что вы на меня так смотрите? - улыбнулся он. - Догадываетесь, откуда музыка, да?

И правда, Дед услышал: где-то совсем рядом играла музыка, хор пел величественное, голосистое, но никакого приемника не видно было.

- Вот он где у меня, вот, - смеялся парнишка и бережно похлопывал себя по груди, - таллинский! - И так как Дед не видел ничего, то расстегнул синюю форменную рубашку и пальцем провел по узкому шраму. - Раз в пять лет на подзарядку ложиться, а пока - хочешь плавай, хочешь ныряй! Здорово? Для подводного спорта - вещь незаменимая!

Дед молчал, и он продолжал воодушевленно:

- Это что! Я слышал, скоро специальные приемнички вшивать будут, чтобы мысли друг друга улавливать, не разговаривая! Понимаете? Говорят, уже испытывают их на добровольцах.

"Нет, показалось, - подумал Дед. - Не похож он на Володю: глупый". И сказал сожалея:

- Наврали тебе, сынок. Зачем, скажи, ученые на такую ерунду станут тратиться? Близкие люди, они без всяких транзисторов, по одному взгляду друг друга понимают. И антенны из ушей не надо высовывать. Вот мы - близнецы были с братом...

- Так то когда было? - ничуть не обижаясь, перебил водитель. - Небось в двадцатом веке? Разве тогда электроника была - одна смехота. А вы говорите!..

Между тем действительно подлетали к Москве.

Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три... нет, пожалуй, четыре года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко, этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько лет потом писали друг другу! Только последнее время замолчали ребята, на письма не отвечают...

Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов, слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам деревьев и первым крышам. Появились светофоры; перед одним пришлось провисеть минут двадцать в ожидании, пока не рассосется пробка.

Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон. .Воздушные шары взлетали с крыш и тротуаров - было похоже, будто вверх ногами идет крупный, редкий, разноцветный дождь.

Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: "СЛАВА ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!" Слава! Слава! Слава! - кричали плакаты и транспаранты.

И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. "Слава планетолетчикам! Планетолетчикам слава!" За Октябрьскую площадь пролет был закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше, смотрели Красную площадь по телевизору.

К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому ОНИ поедут.

Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.

У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном стульчике, относящемся к уличному кафе "Первоклашка".

Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок - на нем улыбался планетолетчик в скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот движение замедлилось.

"Пропуска! - пронеслось над толпой. - Дальше по пропускам. Какие пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным". Толпа растекалась.

Люди выстраивались вдоль тротуаров.

Дед остался один. У него не было пропуска, ни голубого, ни красного, все же он зачем-то похлопал себя по карманам. Всюду было пусто. Только в кармане гимнастерки под его пальцами щелкнул плотный бумажный четырехугольник, и на дне обнаружилось что-то маленькое, твердое, с неровными краями.

Дед расстегнул гимнастерку и вынул это. Двое мальчишек-солдат глянули на него со смутной фотографии, и перекатился по ладони согревшийся на груди тяжелый кусочек свинца. Осколок давно не попадался Деду на глаза, и он забыл о нем вовсе. И сейчас, зажав его в кулаке и медленно шагая по мостовой. Дед хотел припомнить, при каких именно обстоятельствах он упал когда-то, брошенный на землю этим маленьким кусочком металла; или не упал в тот раз, а продолжал бежать, припадая на разбухшую от крови ногу? На какой дороге, на какой земле? Неясно вспомнилась ему палатка, где лежал он, мучаясь от боли и жара, ожидая очереди к столу под желтым светом керосиновых ламп, заслоненному от него людьми в белом; вспомнились головы в бинтах, на белых подушках, и крошечная прозрачная девочка с бантиками - видно, какую-то песенку пела им, недвижимым, эта девочка; и еще вспомнилась чудная, гулкая церковь, где очень высоко, в разрушенной снарядом крыше было видно ночное небо; потом оно на мгновение исчезло, заслоненное лицом женщины-врача, склонившейся над ним. Но когда именно извлекли из его тела этот осколок, нет, уже не мог Дед вспомнить.

Между тем он дошел до патруля, где спрашивали пропуска, - то была цепь мальчиков в форменных зеленых куртках и в брючках до колен из такой же, как у Юнги, свистящей материи.

Дед и не придумал, что им сказать.

Однако они сами расступились и пропустили его.

За цепью людская река заметно поредела и поплыла торжественнее, медленнее. Дед шел по местам, вовсе ему незнакомым: да и то сказать, сколько лет он не был в Москве, не сосчитать. Дома-паруса, выгнувшись навстречу солнцу, летели по обеим сторонам улицы. Строй лиственниц рассекал мостовую вдоль, и в их кронах мелькал кто-то рыженький, хвостатый.

Улица вывернулась и уперлась в реку. И тут Дед остановился, потому что это все-таки была Москва. Над неспешной рекой, над серым парапетом вставали зубчатые стены, и звезды смотрели в небо строго и ясно. По реке плыл трамвайчик, рассекая зеленый отсвет деревьев, и трамвайчик, и звезды, и потемневший от времени мост, созданный, казалось, специально для того, чтобы стоять на нем и глядеть вокруг, и байдаркавосьмерка, задравшая нос на оставленной трамвайчиком вблне, - все это было знакомо Деду с тех пор, как он помнил себя.

И то, что все осталось здесь таким же, как много-много лет назад, сначала представлялось удивительным, но потом становилось очевидным, что именно так оно и должно было быть.

Идти Деду было все трудней.

У него не было ничего, но тело его словно приобретало постепенно странную легкость, ненадежность, неуправляемость. Однако людской поток нес его, и он, радуясь, понимал, что все-таки дойдет до Красной площади и все увидит.

Над площадью стояла тишина.

Впрочем, возможно, это только чудилось Деду, который оказался в первом ряду развернувшихся и застывших напротив Кремля многих сотен людей, и долго смотрел на приоткрытую дверь Мавзолея и вершины громадных седых елей, уходящие в небо.

Потом он услышал; дон-н!.. И еще раз: дон-н!.. Близко, близко, только голову подними, били часы: донн! донн! донн!..

"Вон они!" - звонко крикнул кто-то с последним ударом.

"Едут!" - ахнула площадь.

"Едут! Вот они, вот! Ура!.."

"В ЭТОТ ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ..." - торжественно заговорил репродуктор.

Грянули оркестры.

Справа от Исторического музея въезжали на площадь пять длинных, низких, серебристых машин, усыпанных цветами. В них стояли планетолетчики в алых скафандрах, с непокрытыми головами.

Дед видел ато несколько мгновений. Потом серебристые машины начали блекнуть, заслоненные новой картиной, такой яркой, что Дед почувствовал, как горячо, трудно и больно забилось его сердце.

На площадь вступали солдаты - с тяжелыми, украшенными черными крестами знаменами. Солдаты несли с собою пыль дорог и запахи боя, и лица их были лицами людей, видевших июнь сорок первого и май сорок пятого.

Подходя к Мавзолею, они швыряли знамена к его подножию.

Дед тоже шел мимо Мавзолея, шел, печатая шаг по каменным плитам, знамена лежали у его ног, и сизые, с первой проседью ели смотрели в синее небо.

И звали его Сережкой.

Он шел в колонне солдат, шел до своего последнего мгновения, когда, уже ничего не видя вокруг, отступил из первого ряда за людские спины и сел на плиты, согретые солнцем, -а потом повалился ничком, неудобно подвернув руки.

И успел подумать еще, что умирает в строю, как и подобает солдату.

Это произошло тихо, и люди, поглощенные великолепным зрелищем, развертывающимся на площади, не сразу заметили лежащего старика.

Потом те, кто заметил, осторожно перенесли его в тень, и старые медали негромко звякнули, когда оказавшийся поблизости врач приложил ухо к его груди.

Неясную фотографию с внуками или правнуками старика вынули из его темной руки и спрятали ему во внутренний карман гимнастерки.

Только потом, только много месяцев, а может быть, и лет спустя, люди поняли, кто был этот старик. Сначала мало кто верил в это, но после большой и тщательной проверки оказалось, что ошибки нет и что это действительно так.

Долго думали, какой памятник поставить ему, и в конце концов установили на могиле простой гранитный обелиск с красной звездой.

"ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ПОСЛЕДНИЙ СОЛДАТ, ПРОШЕДШИЙ ВЕЛИКУЮ ОТЕЧЕСТВЕННУЮ", - было начертано на обелиске.

И ниже: "ПУТЬ ВЫЛ, КАК МЛЕЧНЫЙ. РАСКАЛЕН и долог"...

Знатоки говорили, что это строчка из стихов старого поэта, который тоже прошел всю войну, но умер вскоре от тяжелых ран.