В горах долго светает

I

Перед закатом, в слабых лучах зимнего солнца, красноватый песок пустыни становился багровым. Вертолетное звено было только что обстреляно на пролете — Лопатин сам слышал щелчки пуль по левому борту, — и казалось Лопатину, что это его машины обрызгивают пустыню красным. Едва он отгонял нелепую мысль, как снова становилось не по себе: волны барханов, простершиеся от горизонта до горизонта, рождали ощущение полета над застывшим океаном чужой планеты, казалось, этот мертвый океан не имеет границ, а баки машин скоро опустеют, и тогда красные волны проглотят звено, как проглатывали пришельцев во все времена. При доворотах он оглядывался. Вертолеты шли растянутой вереницей, сверкая винтами и остеклением кабин в закатных лучах, похожие на усталых птиц, высматривающих себе присаду. Все здесь казалось неземным, кроме эфира. В наушники то и дело вторгались приглушенные горами и далью обрывки разноязыкой речи, куличиное тюлюлюканье морзянки, резанул по слуху животный рев, сопровождаемый музыкальной тарабарщиной, — на одной волне столкнулись голоса двух хриплоголосых исполнителей шлягеров. Лопатин даже усмехнулся: представилось, что они волтузят друг друга и таскают за волосы, стараясь переорать, под вой и хрюканье музыкальных машин и удары барабанов на пятачке темного душного зала, набитого болельщиками. Но где-то в пространстве сместились потоки магнита или открылось окно в невидимых горах — новая радиоволна вошла в кабину, смывая нечистоты эфира. Лопатин вздрогнул — таким теплом его окатило, словно весенний журавль пролетел, уронив свое небесное «кр-ру». Он не успел узнать композитора, лишь серебристый звук долго звучал в душе, расходясь до потаенных ее уголков, и Лопатин был признателен Родине за краткий привет.

Обозначилась граница пустыни — серо-коричневые в дымке горы сплошной полосой вырастали из багровых волн песка; они казались желанным берегом, на котором отдыхает глаз моряка, утомленный долгим однообразием водной равнины.

Молча сутулился впереди летчик-оператор Степан Карпухин, веселый на земле, серьезный в небе, отличный стрелок, влюбленный, как в невесту, в свою броненосную машину, но еще больше влюбленный в своего опытного командира капитана Лопатина.

Вырастала неровная стена гор, раздвигалась вширь, распадаясь, — уже отроги выбегали в пески навстречу винтокрылым машинам, стали различаться скалы; округлые, тупые вершины светились холодным магниевым огнем. Снега казались чужеродными рядом с «марсианской» пустыней, чьи пески и зимой словно бы излучают жар. Воротами в глубину гор отворилась долина, скоро сизая тень хребта накрыла звено, в наступающих сумерках на бледном небе недвижно горели белыми свечами вершины гор, быстро погасая. Желто-серым удавом внизу изгибалось сухое русло, голые склоны ближних гор, похоже, хранили следы катаклизма: непривычные к влаге пески и суглинки горных пустынь легко размываются даже малыми ручейками, а потому случайные здесь ливни и мощные снегопады, тающие в одночасье, вызывают целые катастрофы. Люди в таких местах не селятся.

В горах медленны рассветы, зато ночи падают, как черные сели. Звену следовало бы спешить к месту посадки, но Лопатин достаточно хорошо знал, к чему приводит спешка в горах. Только бы не проглядеть площадку, а посветить себе при случае они могут и сами.

Плоское плато — словно бы срезанный гигантской бритвой небольшой кряж — открылось слева по курсу, Лопатин включил бортовые огни, увеличил шаг винта, поднимая машину, на довороте оглянулся. В воздухе вспыхнула цепочка огоньков, силуэты машин едва различались. Командирский вертолет уже висел над обрывистым краем плато, когда вдалеке, над цепями гор, зажглось маленькое белое солнце, мгновенно озарив хаос плотно толпящихся пиков. Свечи оснеженных вершин, казалось, заколебал ветер от винтов. За освещенным пространством мрак плотно сомкнулся — как будто на горы опустили гигантский световой колокол, и по выпуклой его стенке, где свет и тьма сливались, скользило звено вертолетов, повторяя маневр головного. Природный аэродром, тускло отсвечивая не то влагой, не то инеем, услужливо подставлял морщинистую ладонь. Лопатину показалось — он услышал далекий гром с высоты, недоступной вертолетчикам, и хотя понимал, что это иллюзия, качнул машину, как бы приветствуя невидимого истребителя-бомбардировщика, что следил своим локатором за подходом вертолетчиков к цели и сбросил «саб» — светящуюся авиабомбу — в самый подходящий момент и там, где надо. Звену не пришлось освещать себя.

Машины поочередно опускались на громадный каменный стол, едва различимые в своем пятнистом наряде при трепетном свете догорающего «саба». Обрывался трескучий гул двигателей, замирали винты, десантники тут же покидали кабины. Когда командир звена ступил на землю, группа охраны уже рассредоточилась, из приданного транспортника выгружали горючее. Лопатин приказал сначала дозаправить машины, потом организовать ужин. Вдали от своего аэродрома летчик спокоен только при полных баках, особенно в такой обстановке. Он подозвал Карпухина, посветил фонариком на левый борт. Да, вот они, следы пуль, — сорванная с брони краска. Значит, правильно их предупредили: в этих горах, окружающих красную пустыню, могут обстрелять любую пролетную машину, не обращая внимания на ее отличительные знаки и не разбирая, военная она или нет.

— С боевым крещением, Степан Алексеевич! — поздравил Лопатин летчика-оператора. Тот пощупал следы пуль, спросил:

— Интересно, одни мы сегодня крещеные или другим тоже повезло?

— А вот мы сейчас узнаем.

Подошел командир десантников, доложил, что охранение расставлено, ничего подозрительного вокруг нет. Как бы между прочим сообщил, что на транспортнике в хвостовой балке обнаружена пробоина.

— Вы ведь на нем летели? — спросил Лопатин.

— На нем.

— Больше не полетите. Людей сажать только на бронированные машины.

Лопатин обошел экипажи, установил очередность дежурства на связи и приказал летчикам после ужина спать. Подъем будет ранний, перелет неблизкий, прежде чем звено встретится с колонной сухопутных войск. А полет в незнакомых горах не просто труден — опасен.

Возвращаясь к своей машине, Лопатин ловил далекие вскрики пищух, поглядывал в смутное небо с редкими ледышками звезд, прося кого-то всесильного дать им завтра хотя бы сносную видимость. В эту пору с гор нередко сползают могучие туманы, переполняя ущелья и долины; их никакой прогноз не может предвидеть: в горах ведь за каждым хребтом особая погода и даже особый климат. А застревать на пролете вдали от своих, когда те же горы поминутно прерывают связь, — последнее дело.

Карпухин устраивался на ночлег в пилотской кабине, и Лопатин окликнул его:

— Степан Алексеевич, перебирайтесь в десантную! Там хоть распрямиться можно. Я как будто не храпун.

— Зато от моего храпа вам и за броней достанется. Так что ложитесь без меня. Да и на всякий случай кому-нибудь не худо бы остаться в пилотской.

— На всякий случай, Степан Алексеевич, у нас есть ребята в тельняшках. А сплю я в шлемофоне — храпите себе на здоровье, лишь бы машина не рассыпалась.

— В такую силу, командир, я еще не вошел — годков маловато.

Карпухин послушно выбрался, закрыл фонарь, нырнул в узкий люк десантной кабины.

Лопатин снова оглядел смутные громады подступающих гор. Небо очищалось, чужеватые звезды отчетливее проступали над изломанным близким горизонтом, разгорался во всех краях одинаковый туманный шлях Млечного Пути.

Жесткая лавочка у бронированного борта показалась уютной, как домашняя кровать, но, прислушиваясь к ровному дыханию соседа, Лопатин не мог забыться сразу. Он меньше всего думал о том, что какой-то враг подготовил им здесь ловушку. Край малолюден, а Лопатин и сам несколько часов назад не знал, где окажется. Ему представлялись колонны машин, ползущие по горному шоссе к главному перевалу, вспоминались прощальные слова командира: «Помните с самого начала — вас будут встречать не только цветами». В этом он успел убедиться. Все закономерно. Ведь если сосед зовет на помощь, значит, в дом его проник вор или убийца, который поднимет нож на всякого, кто отзовется и вздумает мешать разбою...

Карпухин тоже притворяется спящим.

— Жениться не надумал, Степан Алексеевич? Спишь плохо.

— Надумал. Да как-то неловко наперед батьки. Гляжу на вас, командир.

— Гляди, да не прогляди, Степан Алексеевич.

— Не прогляжу. Вот как воротимся, невесту телеграммой вызову — она только вызова и ждет.

— Шутишь, Степан Алексеевич?

— С невестой не шутят, командир. Это не девушка для кино, она женой станет. А если еще и зовут Варварой Михайловной, тут уж и вовсе не до шуток.

Лопатин сел, опустив босые ноги на холодную сталь.

— Веселый ты человек, Степан Алексеевич, но не настолько же веселый, чтобы в чужие письма заглядывать?

— Помилуй бог, командир! До этого я еще не дошел. Да и зачем? Ведь жизнь начальника и без того на виду у подчиненных, хотя не всякий начальник о том догадывается. И разве мне, случайно увидевшему чье-то имя на конверте письма к начальнику, запрещается строить догадки?

— Ладно, спи, веселый человек. А на чужие конверты поменьше заглядывайся, свои отправляй почаще.

Лопатин улегся поудобнее и скоро почувствовал, как его увлекает, качая, теплая волна. Близкий вой шакала вырвал из забытья, наполнил темной тревогой. Где-то далеко прогудело — раскатисто и долго: не иначе в ущелье скатилась лавина. Прошел часовой мимо командирской машины, и повеяло бесконечным покоем ночных гор. Как будто луна заглянула в открытый люк. Но почему луна? Она же не показывается в это время. Свет медленно разрастается, и седоватые в лунном озарении встают таловые кусты над заливом сонной речки, где затененная вода, плотная и темная, как вороненая сталь, осыпана летучими искрами. И отчего так тревожно пульсируют в ночном воздухе горячие крики луговых коростелей, покинутых подругами к середине лета?.. Все дальше уходят в глубину перелеска границы темени, зыбкие серебрящиеся полосы тревожат, зовут пройти по лунным полянам под кроны деревьев, в таинственные облака мрака, недоступные лучам ночного светила. Не там ли ждет кто-то, кого ищешь давно и долго? Или надо туда, на другой берег, где молчаливые сиреневые ивы ревниво охраняют свою вечную тайну? Но вот по заливу, над прозрачной дымящейся бездной, пробежала мерцающая дорожка, рожденная слабым дыханием ночного ветерка, и крайняя ива качнулась, пошла навстречу по лунной дорожке, словно по мостику...

Да какая же это ива? У нее и глаза, и волосы, и лицо так знакомы, что невольно зажмуриваешься, боясь поверить...

Зачем это, Лопатин? Не надо о ней сейчас. Мысли о женщинах слишком цепки, начни воображать — и до утра не заснешь. А полет будет долгий, ущелья тесны, скалы жестки. За тобой идет целое звено, люди на борту, и каждого ждут — здесь ждут и дома... И все же, когда засыпал, в какой-то миг, один-единственный миг, увидел и пережил все, что было с ним почти полмесяца прошлым летом, — без этого все равно он заснуть бы не смог.

Лопатин словно предчувствовал разлуку с родиной и в последний отпуск, отстав от друзей, собравшихся на Эльбрус, уехал в родное зауральское село, стоящее среди сосновых и березовых перелесков на берегу тихой речки с незамутненной водой, где в темно-прозрачных омутах еще блуждают забытые людьми видения из старых сказок. Три года он не заглядывал домой, и для сильно постаревших матери и отца настали счастливые дни — их первенец рядом. С незнаемым прежде наслаждением Лопатин косил, полол, рубил, напрашивался с колхозниками метать стога, по-взрослому приглядывался к землякам, стараясь побольше услышать и приметить.

— Ты, Петрович, ровно чужак, — заметил ему на покосе сосед, с которым в давние годы ходили они в один класс. — Помалкиваешь да поглядываешь. Сам бы порассказал, чего делается на свете белом, а то позарастали мы тут мохом, в глубинке-то.

Лопатин засмеялся:

— Зачем же ты так? Одни газеты читаем, одно радио слушаем, один телевизор смотрим, и фильмы у вас те же показывают. А мохом можно зарасти и на столичном проспекте.

— В больших-то городах, Петрович, и другое есть.

— Наверное. Да я в больших городах не чаще вашего бываю. У вас вон в каждом дворе мотоцикл или машина, дорогу к вам добрую провели, и люди вы гражданские, у вас побольше свободы.

— Оно так вроде, да ведь ты, Петрович, свет белый повидал.

— Насчет белого света вы, земляки, шибко прибедняетесь. Самый белый он здесь, посмотрите...

Лопатин повел рукой на зеленую рябь царства березняков, на облитые зноем невыкошенные поляны, излучающие медовый дух цветущего клевера, чебреца и донника, на красно-сиреневые заросли кипрея, откуда лилась стеклянно-прозрачная песня полевой овсянки, на островок степного ракитника в низине, где в развале корней, в глубокой и темной бочажине, с равномерностью человеческого сердца билась, пульсировала ледяная струя родника.

Мужики хитровато недоумевали, оглядываясь; сосед уязвил:

— Ты сам-то, Петрович, почто же подался так далеко от нашего «белого света»?

— А по... молодости. Небось и ты собирался в космонавты или хотя бы в летчики? Но вот теперь, когда уж под тридцать мне, летный стаж изрядный, служба въедается в кровь — проснешься иной раз поутру, смотришь с удивлением на свои пилотские доспехи: «Где это я, что со мной, да я ли это?» Бывает, скажешь себе: «Какой ты, Лопатин, к черту, летчик? Ты же крестьянин: тебе пашня снится, деревенская печка и звон подойника. Тебе бы на сенокос бежать, а не на полеты». Такая вот, мужики, правда жизни. Да сами знаете — служба. Надел лямку добровольно — тяни, пока сила в коленках есть. И надо же кому-то. Но отлетаюсь — ворочусь. — Помолчав, добавил: — Вы тут шибко не горюйте, что народ из деревень в города тянется. Я думаю, еще на наших глазах исполнится однажды изреченное: города опустеют, а земля наполнится. Так что ты, сосед, не прогадал.

Тот хмыкнул недоверчиво, но мужики были серьезны. У человека, остающегося жить там, где он родился и вырос, когда многие ровесники разлетелись в края дальние и ближние, временами возникает чувство неполноценности, как у птицы с перебитым крылом: хорошо там, где нас нет. И когда твой ровесник — офицер, «командир летающих танков», как он сам себя называет, человек, далеко побывавший, многое повидавший, который вроде неровня тебе, сельскому скотнику, трактористу, даже бригадиру, — когда он признается, что белый свет сошелся клином на твоем селе, это уважается. Выходит, что и живет, и служит, и летает этот коренастый ухватистый парень не в свое удовольствие, а для них, своих земляков, — чтобы стояло это деревянное село над тихой речкой, среди сосняков и березовых дубрав, и не ежилось под нынешним страшноватым небом, когда проносятся в нем железные звезды.

...Видно, разговор передали отцу. Еще «молодой пенсионер», отец в страдную пору трудился в колхозе и все же каждую зорьку норовил провести с удочками у прикормленного омута. В тот вечер он утянул на рыбалку сына и, едва забросив удочки, заговорил о планах: собирается-де заказать шиферу — наново перекрыть дом будущим летом. Посетовал: домина еще крепок, каждое бревно звенит, смола из него в жару сочится — из спелого зимнего леса сложен, — да выстроен не по-нынешнему, кондов и неказист с виду. Конечно, мол, в три-четыре года можно бы и реконструкцию ему сделать: заменить наличники, прирубить горенку, веранду пристроить да остеклить, пустить деревянный узор над крылечком, а если бревна обшить тесом да покрасить в веселый цвет — терем выйдет, и хоть новый век живи в нем.

Младший Лопатин помалкивал, следя за поплавком на зоревой воде. Отец сожалеюще вздохнул:

— Оно бы, конечно, можно и терем — времени у меня теперича девать некуда, — да нам-то с матерью на што этакая реконструкция? Привычное, оно даже милей. Когда вас нет, в нынешнем дому лучше вспоминаетесь. Наташка училище кончает, того и гляди, замуж выскочит — поминай как звали. Иван в химики подался, што ему у нас в деревне делать? Про тебя, поди-ка, и говорить неча — спасибо, в три года один раз погостил.

— Домой, батя, в гости не ездят.

Лопатин поймал острый отцовский взгляд, но тут же схватил удилище: клюнуло наконец.

— Мелочь это, за леску дергает... Домой, говоришь? Нет, сынок Андрюша, дом у человека там, где он живет и работает, а не там, где отпуск проводит. Пройдет еще лет пяток — совсем отвыкнешь от нашей жизни. Раньше небось почаще приезжал.

— У летчиков, батя, есть такая задача: полет по кругу. Как бы далеко от своего аэродрома ни улетал, садиться надо все равно на нем, дома. Ты погоди со всякой там реконструкцией. Будущим летом меня вряд ли отпустят — летом все хотят отдыхать. Через годок посмотрим. Спишусь с Иваном, ему наш дом тоже нужен. Вместе приедем — пособим. Жить вам с матерью еще долго, вы у меня даже и не дед с бабкой, по моей, надо сказать, вине. Обязуюсь это дело поправить, если брат с сестрой не обойдут...

В эту минуту увиделась Лопатину темноглазая и темноволосая, с золотистым пушком на щеках преподавательница английского языка. Она занималась с ними в гарнизонном Доме офицеров, и Лопатин был самым прилежным ее учеником, потому что с иностранным языком у него всегда шло плохо, а Лопатин подал рапорт о зачислении на заочное отделение академии. И самое главное — преподавательница была хорошенькая, с милой картавинкой и детски доверчивым взглядом, — как же молодому офицеру перед такой выставляться неучем! Он несколько раз провожал ее после вечерних занятий до автобуса, узнал, что год назад она закончила институт, приехала к ним по распределению, преподает в школе; согласилась заниматься с офицерами потому, что это ей необременительно — люди взрослые. В последний раз провожание несколько затянулось. Начались каникулы, она собиралась в отпуск, намекнула, что зовут ее к себе родители и еще некто, но поедет, конечно, к родителям. Она чувствовала, что нравится Лопатину, может быть, ожидала от него каких-то слов, не относящихся к учебным делам, какого-то шага, в котором проявился бы мужчина, неравнодушный к ней... Остолоп, вечный школяр — он так и не решился ни на слова, ни на поступок, потому что она, хотя и была моложе, все еще оставалась учительницей, а он — учеником. Сейчас, издалека, ему даже казалось — пригласи ее в отпуск с собой, она, пожалуй, поколебалась бы да и поехала. Но такое приглашение значило только одно: Лопатин везет родителям на показ молодую жену, во всяком случае, невесту... Он лишь попросил давать ему уроки языка отдельно, если рапорту будет ход. И она сказала: «А если не дадут хода вашему рапорту?» — «Тогда я должен заниматься особенно прилежно: ведь мне придется подавать другой рапорт...»

А чего ему еще искать? Когда человеку под тридцать, он достаточно трезво понимает, что никакой киноцаревны не встретит, никакая небесная любовь не поразит его душу. Разве он не завидовал втайне тем из своих друзей, что, едва надев погоны офицера, ничего не имея, кроме двух чемоданов, безоглядно женились на знакомых девушках, городских неженках, выросших на асфальте под маминым крылом, а те, так же безоглядно ухватясь за локоть мужа, отправлялись в неведомые гарнизоны, стоящие среди тундр и песков, в диких горах и посреди комариного таежного царства? И никуда они оттуда не рвутся, ни о чем они не тоскуют — живут, устраиваясь по-домашнему, рожают и растят детей, и дело себе находят, чтобы легче было с утра до вечера, с вечера до утра ждать своих суженых, улетающих в громадное злое небо, которого все они боятся, к которому ревнуют своих мужчин, не понимая, что за сила постоянно тянет их туда — в пустоту и холод. Они-то и есть настоящие царевны. Нигде и никогда не видел Лопатин сразу столько прекрасных женщин, как в дальних гарнизонах. Они там расцветают, как лилии, высаженные из-под тепличного стекла на живое дикое солнце. Пора и ему завести свою царевну с детской коляской на тополиных аллеях Энска, хватит на чужих посматривать. И в службе человек увереннее, когда за спиной имеется свой, личный, тыл, и начальство смотрит на женатых благосклоннее: контроль домашний — самый надежный, а на земле еще не родился человек, которому контроль не нужен...

Отец прихлопнул комара на щеке, осторожно спросил:

— Есть, значит, невеста на примете?

— Да как сказать, батя...

Хмыкнул, поскреб щетину на подбородке.

— Давай, однако, сматывать удочки. Рыба, как и человек, в жару теплом сыта. Вон закат — золотой да алый, завтра, глядишь, под сорок градусов завернет, а вода и без того — щелок. Сейчас бы ливень с грозой — все живое зашевелится. Да и хлеба как раз наливают... А женишься — переменишься, сынок Андрюша, и совсем дорогу к нам позабудешь.

Андрей не ответил, искоса следя, как отец медленно собирает леску большими, вечно заскорузлыми руками тракториста и комбайнера, потерявшего свое дело, ищущего забвения от пустоты в рыбацких зорях, и от жалостливой благодарности к отцу, непонятной вины перед ним защемило в груди. Легко дать обет возвращения под отчий кров, но так ли часто жизнь исполняет загаданное? А матери и отцу всего дороже знать, что дом, где в самодельной деревянной зыбке качали они сына, станет и ему вечно родным, и для внуков чужим не будет, что могилы их не останутся без присмотра, что им еще долго-долго жить в памяти тех, кому они жизнь подарили...

Поплавок вдруг сильно качнулся, косо пошел в таинственно потемневшую глубину, Андрей подсек, готовясь встретить мощное сопротивление, и обескураженно выхватил из воды зелено-полосатого окунька, начал смущенно отцеплять крючок, стараясь не сильно поранить жадного водяного тигренка. Отец усмешливо проследил за манипуляциями сына с сердитой колючей рыбкой и, когда окунек стрельнул с ладони в глубину, сказал:

— Ну вот, утешился, и будет. Завтра пополудни непременно напечет грозу, рыба очнется — будут нам язи и шшуки.

В доме оказалась гостья, Андрей услышал ее разговор с матерью еще за дверью; войдя, поздоровался, глянув мельком, прошел в свою горенку, чтобы не мешать, и остановился за неплотно прикрытой дверью, ловя чистый, негромкий голос и словно рассматривая моментальный цветной снимок, запечатлевший среднего роста девушку в светло-сиреневом платье, в коротких летних сапожках с модной прострочкой, но всего отчетливее — быструю, чуть растерянную улыбку на мягком лице ее, едва тронутом загаром, темно-золотистые волосы, густо льющиеся на обнаженные, слегка загорелые плечи. Кто это?.. Он невольно прислушался и скоро понял, что она приехала домой ненадолго, просила приготовить какие-то вещи для его сестры, с которой вместе учится.

— Андрей! — позвал отец. — Ты чего скрылся? Тут к нам гостья от сестры. Письма-то нашего Наталья не получила, не то сама примчалась бы. Ты ей, может, чего передать хочешь?

— Дай ему переодеться, — отозвалась мать.

— Он у нас во всяком виде хорош, — добродушно пробасил отец. — А ты посиди, гостьюшка, еще и не поздно.

Андрей вошел. Девушка стояла у порога, и снова странным эхом отозвался в нем ее быстрый, словно бы виноватый взгляд.

— Пойду я, дядя Петя, мама ждет. Перед отъездом загляну.

— Может, поужинаешь с нами, Варвара? Да мать бы позвала — у нас теперь праздник, по такому случаю и сладенького винца найдем.

— Нет-нет, что вы! Приедем вместе с Наташей — тогда, может быть. — Она вдруг прямо глянула в глаза Андрея, и даже щеки ее порозовели, словно решилась на трудный и не очень скромный вопрос: — Ведь Андрей Петрович побудет еще неделю?

— Обещает. — Мать перехватила взгляд сына на гостью, тихо засмеялась: — Батюшки-светы, он же не узнал тебя, Варвара!

— Не признал, — веско подтвердил отец, и Андрей только развел руками.

Девушка опустила глаза, казавшиеся темными при неярком электрическом свете, — как будто в том и была ее вина, что оказалась она не узнанной гостем.

— А вот мы не скажем, — посмеивался отец. — Пусть-ка сам догадается.

— Боюсь, ничего не выйдет, — впервые подал голос Андрей. Ему стало неловко. Что-то знакомое, неуловимо, подобно летучей электрической искре в разорванном канале, пробегало в его памяти от звуков ее речи, от сдержанных жестов и смущенных взглядов, но искре не хватало силы озарить память, связать чей-то забытый облик с обликом этой незнакомки в светло-сиреневом платье.

— Вы не отгадывайте, Андрей Петрович, все равно скоро опять забудете. До свидания.

— Кто это? — спросил, когда девушка исчезла за дверью.

— Да Варька ж Сурина, подруга Наташки, в третьем доме от нас живет. Мать у нее фельдшерица.

Андрей изумленно хлопнул себя по лбу:

— Это ж надо!

Гремя на улице рукомойником, Андрей весело досадовал на себя: так опростоволоситься с Варькой-то Суриной! Впрочем, что он вообще помнит о ней существенного?.. Один лишь, кажется, случай. Он, курсант-отпускник, возвращался из райвоенкомата, и в дороге забарахлила свеча в моторе ИЖа. За придорожными акациями он занимался ремонтом и вдруг услышал громкие ребячьи крики. Выглянув из-за кустов, сразу определил ситуацию: ватага деревенских сорванцов устроила облаву на сверстниц, ходивших в дальние колки за полевой клубникой. Иные девчонки покорно отдавали добычу, другие мчались полем наутек. Одной не повезло: ее настиг дочерна загорелый белоголовый парнишка. Длинным ременным хлыстом он стегал ее по голым ногам, хлыст обвился вокруг лодыжек, девчонка упала, потом вскочила и упала снова. Андрей знал, что деревенские мальчишки в определенном возрасте бездумно жестоки к сверстницам, к зверюшкам и птицам, но это не убавило в нем гнева. Внезапное появление Андрея заставило рассыпаться озорников, бросился наутек и белоголовый с хлыстом, но куда ему тягаться с тренированным парнем! Андрей скоро догнал мальчишку, крепко схватил, намереваясь отодрать за уши, но благоразумие взяло верх. Упирающегося подтащил к девчонке, которая с плачем собирала рассыпанные ягоды, потребовал: «Проси прощения, хулиган!» В глазах парнишки закипали слезы, он упрямо мотал головой: «Не буду». Андрей протянул девочке хлыст: «Стегни-ка его, Варюха, что он нам запоет?» Она, утирая слезы, наотрез отказалась: «Не буду. Ему будет больно». Андрей погладил ее косички с вплетенной сиреневой лентой: «Умница ты, Варежка, а он — дурак. Все глупые люди злы и жестоки, они понимают только свою боль. — Он взял мальчишку за плечи, повернул к себе лицом: — Ты, парень, слушай и запоминай. Ее боль скоро пройдет, твоя — еще вся впереди. Когда вырастешь да поумнеешь, ты все твои нечистые делишки вспомнишь тысячу раз. Тысячу раз вспомнишь и тысячу раз готов будешь провалиться сквозь землю от стыда и ненависти к себе самому.

И до самой смерти совесть будет стегать тебя хлыстом пострашнее этого. Сейчас ты небось думаешь: «Я — герой!» А на самом деле — трус. Напал на девочку, которая слабее тебя. Да и не на всякую напал, я видел: Татьянка была к тебе поближе, однако за нею ты не погнался. У Татьянки братья, они тебе по шее накостылять могут. У Варюхи — никого, кроме матери, вот ты и бросился на нее. Теперь ступай прочь, трусяга, да помни, что она тебя пожалела...»

Потом помог девчонке собрать клубнику, отвез ее на мотоцикле домой. Кажется, собирался поехать к отцу того сорванца, но девчонка упросила его «не ябедничать». Что он помнит о ней еще? И после, когда приезжал, она вроде приходила к сестре; он угощал всех подружек сестры привозными яблоками и конфетами, мало отличая одну от другой. Но ведь она росла, почему не замечал? Может, слишком запомнился тот случай, и голенастая девчонка с исцарапанными коленками, с синяком на лодыжке, на который он даже подул, усаживая ее в коляску, — эта девчонка заслоняла себя самое повзрослевшую, с новыми черточками и повадками, заслоняла до тех пор, пока не произошла с нею последняя метаморфоза и лягушка не превратилась в царевну. Три года — срок немалый, особенно если эти три года — от пятнадцати до восемнадцати, когда и происходят подобные метаморфозы.

Умывшись, постоял, глядя на ее дом по другую сторону улицы. Окна матово светились, и в одном вдруг возник тот же цветной снимок — знакомая незнакомка в светло-сиреневом...

«Видите, как бывает, Андрей Петрович. Пока вы там летали и, наверное, присматривали на досуге невест, мы тут себе росли и росли. И выросли. Никуда вам теперь не деться от того, что живет на земле взрослая девушка Варя Сурина, через два дома от ваших родителей живет, значит, и ваша соседка. Вам это надо принимать хотя бы к сведению, как принимали существование той голенастой пигалицы, что прибегала посмотреть на живого летчика, старшего брата подруги. Для вас, конечно, наше появление никогда не становилось событием, я знаю. Событием в деревне бывал каждый ваш приезд, особенно для женской половины, — вот это и вы знали. Но ведь я и тогда принадлежала к женской половине, да, Андрей Петрович, да! Иначе теперь в моем окошке вам ничего бы не грезилось...»

Андрей усмехнулся неожиданным мыслям: «Тоже мне царевна, с конопушками на носу!» Теперь всего отчетливее увиделись эти крохотные конопушки, рассыпанные по ее переносице и щекам.

— Где ты там, Андрюха? — позвал в отворенную дверь отец. — Картошка стынет, полынник греется. Зря я его, што ли, в леднике держал?

Разливая в граненые стопки прозрачно-зеленую настойку, которую готовил сам, отец хитровато сообщил:

— Пока ты там громыхал да фыркал, я и говорю матери: вот бы, мол, слюбилась Варвара нашему Андрею — достанется же кому-то невеста и сноха! А она — мне: в уме ты, старый, рази она пара нашему Андрюше?!

— Неужто староват?

— Нашелся старик! Мать-то думает, ты там себе кралю писаную подыскал.

— Крашеную, что ли, мама?

— Да ну вас! — Мать, тоже посмеиваясь, наполняла тарелки. — Будто не понимаете? Ты уж вон капитан, образованный да с положением, тебе и невесту надо по себе выбирать, чтоб не заскучал с ней. Поди, есть на примете, пора уж... и отец мне намекал...

Андрей молчал, похрустывая соленым груздем. Отец убрал полынник, достал из посудного шкафа другой графинчик — с золотистой настойкой, как бы отводя укоряющий взгляд матери, заговорил:

— Жениться не напасть, да как бы женатому не пропасть. В деревне люди как на ладони, я к шашнадцати годам что парня, что девку насквозь угадать могу — в ком колокольчик, а в ком чертополох колючий прорастает. А как с налету угадать человека? По обложке и книгу не угадаешь — прочесть ее надо сначала. Вот, скажем, Варвара — не сужу про обличье ее, молодому тут видней, — но по мне так она самый колокольчик и есть. Жалко, если достанется дураку или забулдыге, — скоро завянет.

— Ты ее заранее, отец, не отпевай, у тебя своя на выданье. А Варвара — девица сурьезная, найдется ей жених подходящий. Хороших парней нынче тоже хватает, не война небось.

— Да вы, никак, сватаете меня, дорогие родители? — хохотнул Андрей, разогретый полынничком. — Ну-ка, ну-ка, еще похвалите Варварушку — чем черт не шутит, может, я и задумаюсь. Вот ей бы только приглянуться!

— Вас, чертей, сосватаешь! — обиделся отец, — Давай-ка теперича, перед чайком, выпей настойки на облепиховой косточке. У меня это... комплексное лечение. Завтра быть грозе непременно, мой прогноз не соврет. — Он похлопал себя по коленям. — Ты, мать, не косись, у меня от ревматизма это первое средство...

В людях гораздо чаще, чем они думают сами, возникает первое чувство к ближнему — доброе или недоброе — в зависимости от того, что услышали об этом ближнем от других. Если бы в тот вечер отец и мать говорили о молодой соседке иначе, Андрей все-таки не перестал бы о ней думать, но едва ли мысли его приняли бы то направление, какое приняли они, когда засыпал на старом диване под шелест старого тополя за раскрытым окном, далекие крики сов и песню сверчка, долетавшую из какой-то детской грезы. И странным казалось, что на земле одновременно существуют сверчки и вертолеты — о первых он даже успел забыть, потому что на аэродромах они то ли не живут, то ли их там не слышно... Сверчки и вертолеты, хрустальный ключ, пульсирующий, как живое сердце, в тени степного ракитника, и затянутые дымно-огненной пеленой полигоны, где под узким крылом вертолета движется сплошное железо, скрывающее людей; города, раскинувшие свои кварталы на десятки километров, царапающие небо скалами зданий, а все же задыхающиеся от тесноты и машинного дыма, и рядом — умирающие от безлюдья деревеньки; ракеты в стальных и бетонных шахтах, способные в одно мгновение сдуть с земли сатанинским огнем целые государства, и паутинки, осыпанные росой, как миллионы лет назад, сверкающие по утрам на деревьях; скользящий бег луня над выкошенным лугом — седая, быстрая, неслышная тень, похожая на сновидение, — и под рукотворным узким крылом — целая гроза, втиснутая в свинцово-тяжелые ракетные блоки... Огромен мир и разнолик. Сколько успел повидать Лопатин, а сколько ему еще предстоит увидеть! Но отчего однажды — пусть в полудреме, пусть только на одну минуту — самым главным из того, что есть в мире и что будет в нем, становится существование двух людей? И если, например, Андрей — Варя, Варя — Андрей, что же из этого следует? С вопросом он и уснул...

Свирепая гроза прихватила их в поле после полудня. Грозы бывают страшными даже в лесу и в горах, но в поле стократ страшнее — здесь все, что торчит и движется, способно привлечь молнию. Недаром степные кочевники с древнейших времен смертельно боятся грозы и с началом ее, завернувшись во что попало, прижимаются к земле. Даже неробкий Лопатин, сидя под стогом, вздрагивал, когда прямо перед ним, сквозь водяные потоки, ломаные штыки огня с грохотом втыкались в землю и причудливые огненные деревья разрастались во все небо, раздирая пространство оглушающим треском. Ему случалось в полете попадать в грозу, однажды шаровая молния, лопнув на стекле фонаря, сделала вертолет глухонемым, но, занятый работой, он даже не успел испугаться. Сейчас он оставался бездеятельным созерцателем стихии, и навязчивая мысль холодила его душу: Варя ушла сегодня куда-то далеко, может быть, снова за полевой клубникой, и попала в грозу, бежит открытым бугром к ближней дубраве, и в это самое мгновение какой-то небесный Перун, безжалостный и не способный на промах, поймал ее маленькую, незащищенную фигурку в свой грозовой коллиматор... Или нечаянно, не по прихоти, запустил молнией в ее дом...

После дождя стогометам на покосе делать нечего — вернулись засветло. На деревенской улице весело купались в лужах утки и гуси, радостно щебетали ласточки на проводах. Небольшой Варин дом отмытыми окнами смотрел из-за крашеной голубой ограды, казалось, он сам удивляется тому, что уцелел после разбойного налета грозы. Калитка отворена, у крыльца — Варя с незнакомой девушкой, обе стройные и нарядные: не иначе собрались в клуб, смотреть новый фильм. Что-то снова дрогнуло в нем — почудилось, будто она разглядела его в машине и кивнула издалека. Отец соблазнял щедрым клевом, Андрей отказался: фильм привезли хороший.

В клубе, окруженный знакомыми, он поминутно взглядывал на двери, но сиреневое платье в них так и не появилось. Когда в зале погас свет и на экране опытных и изощренных жуликов стали ловить не менее опытные сыщики, тихо встал и вышел. Отца на речке не застал, лишь отыскал замаскированные донки, присел на влажный пень в тени талового куста над темным заливом, слушая призывные крики охолостевших коростелей и следя за восходом луны. Он словно задремал, и тогда-то качнулась сиреневая ива на другом берегу, перебежала к нему над водой по бликам луны, словно по плитам, и он вздрогнул от прикосновения прохладной ладони и странного близкого шепота...

Глухая темень уже стала сумерками, луна катилась вверх, глубже запускала мягкие лапы в приречные заросли, засыпала поляны ворохами серебристого света, озарился весь просторный речной плес, курясь теплым парком, и один за другим умолкали утомленные коростели, никого не дозвавшись, а таинственные шепоты превратились в шорохи лесных зверюшек и путешественников лягушат, отправляющихся по росе в свои далекие страны, полные грозных и все-таки манящих опасностей. Андрею стало жаль разрушенной иллюзии, он поднялся, постоял и пятнистой лунной травой пошел в село напрямую, не замечая, что брюки вымокли до колен, а в туфлях, надетых первый раз, хлюпает сырость. У околицы недоуменно остановился: «Очумел я, что ли? Можно подумать — пригласил ее, она пообещала и не пришла...

Она? Неужто она — Варька Сурина, Варюха, Варежка... Варвара. Варенька... О н а...»

Если бы три года назад, в его предыдущий приезд, кто-то сказал, что капитан Лопатин, командир звена боевых вертолетов, однажды в отпуске за полночь не сомкнет глаз, думая о той голенастой зареванной девчонке с мятым бантом в косичках, которую спасал от озорных мальчишек, он только улыбнулся бы и тут же забыл о неловкой шутке. И вот она спит, ничего не ведая, в третьем доме через дорогу, а Лопатин бродит по искристым лунным травам, вымокнув до пояса, грезит сиреневым платьем и девчоночьими веснушками. Перегрелся, что ли? Так пора остудиться после грозы и купания в росе... «Колокольчик...» В том-то и дело, что, едва услышал за дверью голос, вошел, увидел, поймал чуть растерянный взгляд, едва в памяти пробежала первая искорка, пытаясь озарить далекое, еще не узнанное, послышался ему колокольчик.

Или сигнал возраста — ведь скоро двадцать семь стукнет? Не зря вчера на реке явились эти мысли о женитьбе. А тут деревня, где всякая встречная девушка кажется Марьей-царевной. В кино-то надо бы ее действительно пригласить, познакомиться, рассмотреть, узнать поближе. Это ни к чему его не обязывает.

Так уж и не обязывает? Тут ведь, брат, деревня...

Едва, кажется, голову приклонил — в сон вкрались осторожные шаги, Андрей привычно вскочил. Сквозь листву тополя в окно пробивалось горячее влажное солнце.

— Спал бы, сынок, — пожалела мать. — Обойдутся нынче без тебя на покосе. Обрадовались — нашли работничка дарового.

— Неловко, мама, вчера обещал.

— Мало ли чего обещал? Дело молодое, отпускное — прогулял малость, эка беда! Не обидятся. Там-то, на службе, небось лишнего поспать не дадут.

— Там, мама, меня к машине не подпустят, если не выспался.

Вошел отец, внес запах реки, килограммовую щуку и двух язей, поддразнил:

— Твои-то ждали, ждали да вильнули хвостами: кланяйся, мол, засоне.

Пока Андрей рассматривал улов, отец все косился на его туфли в пятнах глины, наконец не вытерпел:

— За реку, што ль, провожал кого?

— Донки твои проверял, да зря старался.

Отец недоверчиво покряхтывал, разуваясь, — кажется, он подозревал, что сын вспомнил старую привязанность. В курсантском отпуске гулял Андрей с девицей из-за реки, переписывался потом с полгода, но все как-то само собой и кончилось. Она уезжала, была замужем, разошлась, воротилась и теперь жила с родителями и сыном на той же заречной улице, оторванной от села. Андрей не стал разубеждать отца — и без того ему донесут, где был сын накануне вечером. Но до чего чувствовал его батя всякое настроение сына! Мать, конечно, тоже чувствует, но та лишь глянет молча, пристально, как будто жалеет — такого-то здоровяка! Отец — нет. Хоть намеком, а требует ответа: где был, почему прогулял и с кем?

— На покос-то не собирайся, уж уехали. Я сказал — дела у тебя. Сами нынче обойдутся: ворошить — не метать.

И тут за сына распорядился.

В тот день Андрей встретил Варю на улице. Снова она была не одна, лишь поздоровались да спросила, будут ли Лопатины дома вечером. Завтра она уезжает утренним автобусом, поэтому сегодня надо ей взять приготовленные вещи подруги. Теперь она смотрела ему в лицо и говорила спокойно, Андрей тоже был совершенно спокоен, а разошлись — удивился: после встречи на солнечной улице он ни за что бы не смог рассказать, какая она. Варя — и все тут.

Под вечер сосед позвал Андрея наладить систему зажигания «Москвича», он вернулся скоро и узнал, что Варя заходила в его отсутствие. Быстро переоделся.

Солнце еще не село. Из-за реки по мосту гнали коров, золотилась пыль в вечерних лучах, покрикивал и свистел пастух, на открытой машине проехали с песней доярки, возвращались с полей косари на грузовиках, мотоциклах, «Жигулях» и «Москвичах», где-то одиноко стучала телега. Тихое днем село оживало к вечеру, из приоткрытых окон лилась музыка, звучали приглушенные голоса дикторов. Андрей отворил калитку ее дома, поднялся на крылечко, постучал. Варя не удивилась его появлению.

— Проходите, Андрей Петрович. — Она распахнула дверь пошире. — Только извините за беспорядок. Мама — с дежурства, а я в дорогу собиралась.

— Варя, вы не возражаете, если я... В общем, приглашаю вас на прогулку, ненадолго.

В темно-серых глазах ее отразилось удивление, потом растерянность и смущение.

— Наверное, у вас какое-нибудь дело ко мне?

Андрею стало неловко от своей самонадеянности, но, привыкший, как и все летчики, быстро выходить из сложных положений, он поднял глаза на конек крыши:

— Скажите, у вас есть громоотвод?

— Не знаю. — Она удивленно подняла брови. — Кажется, нет...

— Завтра же я вам его устрою. А то мне вчера показалось, будто все молнии летят в ваш дом.

— Да что вы! Не пугайте, я и так вчера натерпелась страху. Да вы же в грозу, кажется, на покосе были. — Варя неожиданно смутилась. — Фантазер вы!

— Нет. — Андрей улыбнулся. — Может быть, это профессиональное? Все время кого-то надо спасать и защищать. Хотя бы от грозы. Или мальчишек.

Девушка опустила глаза.

— Да вы проходите, Андрей Петрович.

— Лучше я здесь подожду. Можно подождать вас?

— Что с вами делать? Подождите. — Она неуверенно улыбнулась. — Я скоро, только надену что-нибудь — прохладно.

Андрей отошел к калитке, отвечал на приветствия прохожих, значительно поглядывающих в его сторону.

— Так куда же мы, Андрей Петрович, в клуб?

Он едва узнал ее в строгом темном свитере и темных брюках, лишь ожерелье цвета спелой калины роднило эту Варю с той, что явилась ему два дня назад.

— А вам туда хочется?

— Да, — сказала просто. — Встретить знакомых — разве плохо? Я теперь бываю дома редко. Только вот фильмы сюда запаздывают... У меня одно обязательство не исполнено. Просили зайти тут к одним. Может, вы проводите меня за реку?

— Хорошо.

Девушка потупилась, прошла в калитку первой. На улице он осторожно взял ее под руку. Маленькая рука показалась сильной и горячей под тонким свитером.

По телевидению началась передача какого-то крупного футбольного матча из-за рубежа, и дикарский рев болельщиков, пролетев радиоволной через космос над континентами и морями, хлестал из открытых деревенских окон, заглушая рев коровьего стада, растекающегося по дворам. Андрей усмехался, но сейчас он был благодарен телеэкрану, отвлекающему любопытные глаза. На деревенской улице рядом с девушкой всегда чувствуешь себя словно на витрине. И все же в тихом переулке их подстерегли: навстречу вдруг полилось, набирая силу:

На груде бревен у смородинового палисадника сидит, ухмыляясь, белоголовый парень, на коленях — портативный магнитофон.

— Черт патлатый, это же он нарочно завел!

— Он хочет вам напомнить, как вы его за уши таскали. — Варя тихо засмеялась.

— За уши? Этого? Я ж его первый раз вижу.

— Меня вы позавчера тоже первый раз увидали, Андрей Петрович? Забыли, как спасали меня от этого Веньки, когда он с дружками клубнику у девчонок отбирал?

— Неужели он?! Все равно за уши я его не таскал.

— Таскали, Андрей Петрович, таскали!

— Значит, не зря. И сейчас оттрепал бы с полным удовольствием.

— Попробуйте. Он без двух месяцев агроном. Да и Наташа вам за него глаза выцарапает.

— Если Наташа — это серьезно. — Андрей остановился, оглянулся на парня: — Интересно, помнит он, что я ему однажды напророчил?

— А что, Андрей Петрович? — Варя наморщила лоб.

— Да лучше, пожалуй, если забыл. Хотя все равно вспомнит когда-нибудь, раз поумнел.

— Вы на него не сердитесь, — тихо, грудным голосом сказала Варя. — Он ведь хочет вам удовольствие доставить. Наверное, думает, что мы... А мне нравится песня, послушайте-ка — он снова ее завел...

Свернули в узкий черемуховый переулок, прямо перед ними в березовую рощу по другую сторону реки садилось красное зеркальное солнце, над ним тянулась черная цепочка птиц, где-то в поле погромыхивала машина. Варя оступилась, и снова он ощутил силу ее маленькой руки.

— Вы спортом занимаетесь?

— Ага. Три дня сено сгребала, воду носила, картошку полола, огурцы поливала, пол мыла, дрова рубила...

— Дрова — это плохо, это не для девушки.

— У нас мужчин в доме нет, приходится.

— С вашего позволения я вам не только громоотвод налажу, но и перерублю все дрова, какие найдутся.

— С мамой о плате договаривайтесь. — Девушка улыбнулась.

— Мне удовольствие дороже. Отец жалуется: за неделю чурочки дома не оставил, зимой ему делать нечего будет.

— В деревне, Андрей Петрович, всегда работа найдется. Тут не город, дома не заскучаешь от безделья.

— Иные как раз на скуку жалуются.

— Лодыри всегда жалуются на скуку.

Андрей от души рассмеялся:

— Я это тоже замечал, Варвара Михайловна... если не ошибаюсь.

Быстро глянула, сказала не без удивления:

— Не ошибаетесь, Андрей Петрович, и мне это даже странно.

— Привыкайте. Вот закончите медучилище, явитесь в белом халате перед пациентами и станете Варварой Михайловной в девятнадцать лет.

— В двадцать. Да я не о том...

В реке еще текла заря, а в рощах уже сгущались сумерки, там мельтешило и шелестело, большая сова налетела на них из-за деревьев, шарахнулась, рассыпав гулкий лешачий смех. Варя на миг прислонилась к его плечу:

— Вы меня обратно проводите, хотя бы до моста?

— Почему же до моста? До самого дома.

— Но я думала... вы все равно к Анне пойдете, и выпало нам по пути.

— Варя, я ведь на прогулку пригласил вас, а не Анну.

— Назло ей? Простить не можете? Говорят, вы же за ней приехали.

— За что не люблю деревню — так за идиотские сплетни. «Говорят»! Да завтра заговорят, будто я вас сосватал.

— Ну и пусть! Все равно неправда.

— Пока еще неправда.

Усмехнулась, глянула искоса, покачала головой и стала совсем похожей на ту давнюю девчонку. За редеющими березами в сумерках проглянули огоньки заречной улицы, и тогда девушка негромко сказала:

— Из города мы с Анной вместе ехали. Она даже красивее стала. Жалеет она, что поторопилась тогда. И по-моему, еще надеется. Конечно, у нее теперь сын... А женщина хорошая.

Разговор был неприятен Андрею, он стал потихоньку злиться, но не мог понять, с умыслом Варя завела его или по наивности, пытаясь и в самом деле помирить Лопатина со старой знакомой. В свое время за все платить надо, хотя бы и легким раздражением. Варя, кажется, не уловила его настроения.

— Ведь у вас любовь была. Или правду говорят, что только женщины способны прощать ошибки мужчин?

— Послушайте, Варвара Михайловна, свахи из вас не получится, особенно в нынешнем случае. — Она совсем по-девчоночьи сердито фыркнула, Андрей, удовлетворенный, продолжал: — А на ваш вопрос я так скажу: по-моему, любовь и прощение идут рядом, и едва ли мужчины в этом сильно отличаются от женщин. Но мне-то нечего Анне прощать, нечего. Ну, встречались, дружили, ходили в кино. Может, нам что-то и казалось тогда, а разъехались — и развеялось.

— Вы целовались, я видела, — сказала почти зло.

От нового ее голоса Андрей внутренне замер и пожалел, что не видно в темноте лица девушки.

— Подсматривала?

— Подсматривала!

— Между прочим, одной любопытной Варваре нос оторвали. Вот я тебя сейчас отдеру за уши.

— Поздно, Андрей Петрович. — Как будто грусть скользнула в ее голосе. — Посматривали бы раньше вокруг. А вы тогда никого, кроме Анны, не замечали.

Невольно желая оправдаться, спросил:

— Разве вам, Варвара Михайловна, не случалось целоваться... случайно?

— Случайно не случалось. И не случится.

— Дай-то вам бог. Но кто не ошибался, тот и не жил.

— В этом я не ошибусь, Андрей Петрович. За того, кого полюбила, не ручаюсь, а за себя ручаюсь. Давайте перестанем об этом.

— Вот спасибо! — Андрей оглядел дом, против которого остановились. Дом Анны!

— Вы со мной зайдете?

— Нет! — ответил резко.

— Вы не подумайте, Андрей Петрович, что я нарочно. Брат ее с одной нашей девочкой дружит, Анна и просила через нее справку ему какую-то передать.

— Да я не сержусь.

Варя ушла в дом, Андрей достал сигареты, закурил. «Неисповедима воля твоя, господи! Неужто она все-таки нарочно это сделала?» Скрипнула сенная дверь, вышла женщина, он сразу догадался — Анна. По дорожке тихо прошелестели шаги.

— Здравствуй, Андрей.

— Здравствуй, Аня.

— Спасибо — хоть так пришел. Сколько ж мы не виделись?

— Долго.

— Долго. — Она вздохнула. — Может, зайдешь все-таки? Мы ужинаем по-летнему, поздно, как раз за стол садимся.

— Нет, не стоит. И зачем?

— Правда, зачем?

Свет из окна падал на женщину, она действительно стала красивее — стройнее и как будто выше, светлые волосы собраны в тугой узел, блескучие большие глаза — карие, он помнил, — смотрели ласково и то ли снисходительно, то ли грустно. Есть же дураки, которые бросают таких женщин! Или сама бросила?.. Он думал о ней и смотрел на нее спокойно, красота близко стоящей Анны, расцветшая, полная, вершинная красота, приходящая в свой срок ко всякой женщине, никого не оставляющая равнодушным, сейчас не трогала и не волновала Андрея — так он обычно смотрел на картины, изображающие красавиц.

Вышла Варя, предложила:

— Может, втроем прогуляемся до речки?

«Все же она сделала это умышленно...»

Анна тихо, с едва уловимой грустью усмехнулась:

— Вам и вдвоем хорошо. Спасибо, что зашли....

Роща стояла как озеро темени, они шли по его дну. Андрей едва придерживал Варю за локоть — надо бы крепче взять ее руку в свою, но не смел. «Вам и вдвоем хорошо». Варя как будто замкнулась и отдалилась после слов Анны. Простая прогулка становилась чем-то новым — оба это чувствовали и теперь не знали, о чем говорить. Если б Андрей был уверен, что этой девушке хорошо с ним!

Луна встретила сразу за рощей, посеребрила луга, золотистой полосой сверкнула в речном изгибе. Кем-то вспугнутая, тревожно крякала дикая утка, подзывая утят, печально отозвался разбуженный поручейник, в полях призрачным серебристым голосом ударил перепел — словно звук родился от света звезды, и глухо, долго простонало вдали.

— Кто это? — пугливо спросила девушка, косясь па темную, в мерцающих блестках воду.

— Выпь стонет.

— Как страшно!

— Таинственная птица и совсем безобидная. Скоро и на реке, и в полях, и в рощах совсем тихо станет, одних сов по ночам услышишь, а днем — ворон. В июле птицы еще весну помнят, не хотят с праздником расставаться — нет-нет да и подают голоса.

— Возьмите нас с Наташей на рыбалку.

— Было бы ваше желание. Заберемся подальше, в глушь, если мама отпустит.

— С вами отпустит.

Он взял ее руку крепче и бережнее. Улицей шли молча, и молчание необходимо было обоим, оно значило больше, чем слова. Но когда приближались к дому, Андрей почувствовал сожаление — так быстро кончается вечер, и не сказано важное, что надо сказать сегодня, обязательно сегодня. Встреча с Анной отдалила нужный разговор, но она и поставила все на место.

— Варя, еще не поздно — даже из кино не вернулись. Хотите сегодня на рыбалке побывать? Я знаю, где отец донки на ночь ставит — мы их тайком и проверим.

— Далеко, наверное?

— До конца сеанса успеем.

— Но я в туфлях. И что дядя Петя скажет?

— Дядю Петю я на себя беру. А тропа там сухая. — Он за руку увлек ее в боковой переулок, туда, где темным облаком в струящихся сумерках лежала прибрежная роща. Пятнистой лунной дорогой сквозь рощу шли быстро; когда свет озарял их, Андрей видел, что Варя улыбается. Открылся берег: за кочковатым плугом, клонясь к воде, дремали седые ивы.

— Теперь идите за мной, тропинка здесь узкая.

Серебрились спящие ивы, слабо белели стволы берез в лени плакучих ветвей, беззвучно носился в воздухе козодой, последний, самый настойчивый коростель обиженно, с отрешенной безнадежностью пилил и пилил ночь.

— Даже страшно, — сказал Андрей, останавливаясь у знакомого залива. — Та же луна, тот же берег, а ивы седые. Вчера в этот час я видел их сиреневыми.

— Вы и вчера здесь были?

— Был. И одна маленькая сиреневая ива приходила ко мне с того берега. Только была она холодная, как рыба или роса.

— Купалась ночью? А вы?

— Нет, она пришла по луной дорожке, не замочив ног. И шепнула мне одну важную тайну.

— О тайнах надо молчать, Андрей Петрович.

— Для вас это не тайна. Она сказала: все лунные миражи — только отражение того, что существует наяву и с чем люди не могут расстаться. Видно, с девушкой в сиреневом платье мне уже не расстаться, поэтому ночные ивы и показались сиреневыми.

— Но если сегодня ивы кажутся вам обыкновенными, значит, вы все же расстались с той девушкой... в сиреневом платье?

— Как раз наоборот. Ивы стали ивами, потому что девушка рядом со мной.

— Я знаю, вы охотник, Андрей Петрович, а все охотники и рыбаки большие-большие... выдумщики.

— Я бы сошел с ума, если бы девушка в сиреневом платье теперь оказалась только выдумкой.

— Вы, наверное, заскучали в деревне, Андрей Петрович, вот и выдумываете...

— Но вы же не призрак, Варя, у вас вон какие горячие руки. — Он прижал ее ладонь к своей щеке, потом осторожно, вскользь коснулся губами.

— Не надо, Андрей Петрович, вы скоро уедете, и все кончится. Сиреневые ивы исчезнут, появятся голубые вишни, оранжевые яблони или розовые елки.

Ого! Андрей почувствовал себя мелким фатом — может быть, потому, что таких колючек от этой девушки не ожидал. Он, наверное, выпустил бы ее руку, но в голосе Вари послышались те самые нотки непрощения: «Вы целовались, я видела...» — и он поцеловал ее ладонь. Она как будто не поняла, что произошло, замерев, сразу не отняла руки. Андрей успел поцеловать снова.

— Пойдемте, поздно. — Голос ее словно осел.

— Простите меня, Варя, может быть, я делаю что-то не так? Скажите, у вас есть кто-нибудь? Вы понимаете, о чем я?

— Вы-то как думаете, Андрей Петрович?

— «Андрей Петрович» да «Андрей Петрович»! Что я могу думать? Что Варя просто стесняется прогнать Андрея Петровича. А парень ее где-то сейчас далеко...

Она засмеялась, прикрывшись ладошкой:

— Смешной вы, я и не знала. Будь у меня парень, разве я пошла бы ночью с вами рыбу ловить?

— Вот те раз! — спохватился Лопатин. — Я про рыбалку и не вспомнил бы, наверное.

Он отыскал замаскированный колышек и, едва прикоснулся к леске, ощутил ее пульсирующее напряжение.

— Есть! Ай да дядя Петя!..

Крупный язь сопротивлялся отчаянно, но Андрей был опытным рыболовом, и скоро заплескало у самого берега, блеснул серебряный слиток рыбины, запрыгал, затрепетал на влажной траве.

— Какой он буйный! — удивилась девушка.

— Язь — рыба бойкая, его ловить — удовольствие. Может, другие проверим, и вы, своими руками?..

— Нет, Андрей Петрович. Давайте и этого отпустим? Правда, давайте сегодня отпустим?

— Это ваш улов... Я рыбак, но согласен отпустить.

— Правда?! — Варя, смеясь, поймала бьющуюся рыбу, держа обеими руками, отнесла к воде, потом стала полоскать руки. — Ой, до чего теплая! Прямо жалко, что я не в купальнике.

— Я уйду в рощу, купайтесь.

— Да нет, что вы! Ночью одной страшно в воде, и волосы намокнут. Я и не знала, что на реке ночью так интересно, хотя выросла в деревне.

— Вот мы в следующий раз и переночуем у рыбацкого костра.

Она отряхнула от воды руки, Андрей подошел, стал сушить их платком и вдруг близко увидел в ее глазах теплые искры.

— Варенька...

— Что? — отозвалась она тоже полушепотом.

Андрей наклонился, она не сумела отвести свой горячие, дрожащие губы... Он долго не выпускал ее, изумленный простоте случившегося и новизне всей его жизни с этого мгновения.

Потом, не отрывая лица от его плеча, она глухо спросила:

— Зачем вы так, Андрей Петрович? Вы же знали, что я не оттолкну вас.

— Ничего я не знал, Варварушка, ничего ровным счетом. Кроме того, что, если девушка в сиреневом позволит, я когда-нибудь увезу ее в свой полк.

— Вот вы сейчас скажете, что за этим только приехали.

— Нет, Варенька, не скажу. Но если бы знал, что есть такая, давно приехал бы.

— Давно вы приезжали много раз.

— Варя, не уезжай завтра! У нас мало времени, но ведь я человек военный, отпускник, и сельсоветчики тут свои — уговорим, распишут нас к концу отпуска. И все же лучше нам подать заявление прямо завтра.

Она отступила:

— Что вы говорите, Андрей Петрович! Так же не бывает. Ну, не бывает же так! Нельзя так! — сказала почти с отчаянием.

Он снова обнял ее:

— Значит, останешься?

— Нет, нельзя. Мне бы уже сегодня уехать надо — практика заканчивается. И вообще, я ничего не понимаю, не надо об этом. Потом... Мне еще учиться год... Пока ничего не говорите...

Андрей послушно замолчал. Дорогой к дому она призналась:

— Я знала, что вы приехали. Наташа сказала, она получила письмо. Немножко проштрафилась — ее и не отпустили, я не стала об этом вашим родителям говорить. А на вас мне просто посмотреть хотелось. Вы, наверное, забыли, как меня катали на мотоцикле. А потом — Анну. И целовались с ней. Я не подсматривала, правда, случайно видела. Ревела, дурочка. Я вас еще возненавижу из-за нее.

— Вот тогда ты и в самом деле будешь дурочка.

— Я знаю. — Она засмеялась. — И все равно...

К ее дому они вернулись далеко за полночь. Варя попросила:

— Не надо меня завтра провожать. Пожалуйста. И громоотвод не надо делать. Лучше потом.

Он хотел поцеловать ее, но при свете высокой луны заметил в окне человеческую тень. Тревожно затаившаяся фигура женщины заставила его почувствовать, сколько беспокойства вносит он в этот маленький женский мирок. Ведь если мать дежурит у окна за полночь, значит, позднее возвращение дочери — событие в доме.

Дома сел на крыльцо, думал о ней. Он еще не сказал ни Варе, ни себе — любит ли, — он сказал себе другое: «Я стану последним человеком, если когда-нибудь причиню горе этой девочке». Трезвый человек, Андрей Лопатин меньше всего задавался вопросом, какой подругой жизни станет ему Варя, он просто не мог представить теперь рядом с собой другую. Лишь бы не поторопился сегодня, не отпугнул своим предложением — в ней весь вечер проглядывала та голенастая девчонка, тайно влюбленная в старшего брата подруги с романтическими голубыми петлицами летчика на военном мундире. Девчонки в этом одинаковы. Но Варя, нынешняя, взрослая девушка Варя, действительно ли она его любит? И так ли ей необходимо завтра уехать? Что скажет она ему при следующей встрече?

Почему-то вдруг вспомнилось Лопатину, как однажды, забыв осторожность, он погнался за таинственной «летающей тарелкой», а когда настиг — разглядел обычный воздушный шарик мутно-зеленого цвета, занесенный неведомыми ветрами в глубину горной пустыни.

Заскрипели половицы в сенях, вышел отец, белея кальсонами из-под накинутого пальто.

— Полуношничаешь? Ну-ка, подвинься.

Сел рядом, пошарил в кармане пальто.

— Дай твою, што ль, сладенькую, с фильтром. — Долго разминал плотную сигарету, пошебарчал спичками, но прикуривать не стал. — Говорят, космонавты совсем не курят, правда, што ль?

— Правда.

— И летчикам, говорят, тоже это вредно — кислороду, мол, наверху не хватает.

— Всем вредно — вон, даже на пачках теперь пишут.

— Может, для того и пишут, штоб больше брали? Еще вон Пушкин писал: человеку, мол, запретный плод сладок.

— Это и до Пушкина писали, да не про всякий плод. Керосин-то не пьют.

— Карасин — да. Только на бочках с карасином никто и не пишет, што нельзя. Зато вон спирт глушат, а в нем калориев столько же... Однако уже зорит. Шел бы поспал.

— Не спится что-то.

— В твои-то годы? Хотя в твои годы иные как раз и задумываются. Ты ж не парень, вроде и не мужик — холостой потому что. Полмужика и есть, а надо быть полным. Я, пожалуй, даже постарше тебя из армии пришел. Тогда, после войны, молодежь придерживали — еще дослуживали фронтовики, кто помоложе. И служили мы подольше нынешних, а меня тоже в авиацию направили — четыре года с лихвой. До армии-то на девок смотрел так — сквозь пальцы. Пришел, мать встретил — будто присушили меня к ней. Целый день в поле с трактора высматриваю: не появится ли наша учетчица? А вечером вот так же на крылечке сижу, о ней думаю.

Андрей усмехнулся.

— Бабка твоя еще жива была, выходит она как-то и говорит: «Да што же ты, сынок Петруша, маешь себя зазря? Ступай да посватай. Девица скромная, работящая — в большой семье росла». Откуда только она про мои страдания узнала? Ну, я в бутылку не полез, прямо и говорю: сосватаю тебе молодую сноху, а куда ее вести — в голые стены? Да и на мне самом-то — в чем из армии пришел. Что нажили до войны — прожить успели. Дед твой, сам знаешь, еще в сорок первом голову сложил, старший брат мой — в сорок третьем. Я лишь работать начал, и сестра уж заневестилась. Известно, девка не парень, ей и приодеться надо. Сколько с матерью зарабатывали — на нее шло...

Отец чиркнул спичкой, посмотрел на огонек, но не прикурил.

— Так што, говорю, не время мне женихаться, мамаша. Вот оперимся — тогда. В кино-то неудобно ходить было — все в шинельке да в шинельке, какие тут ухаживания? А она, бабка твоя, потрепала меня за волосы: «Дурачок ты, Петруша, хотя и в армии отслужил. Разве мы какую богачку сватаем? И много ли ты разнаряженных видал в деревне? И в шинели да в гимнастерке ты у меня вон какой ладный! Время тяжелое, да не навек оно — перед войной-то вон как было зажили! И што же вам, молодым, и не жениться до лучших времен, детей не родить? Упустишь свою ненаглядную — век локти кусать будешь. Любовь, она, может, один раз приходит. И свадьбу не хуже других справим — не в тайге среди медведей живем...» Строга была твоя бабка, а душевная. Старые доярки все душевные бабы. Злая стерва, та вовек с коровами не поладит, станет молока каждодневно недобирать — сама уйдет с фермы... Да... После того я малость осмелел. Сладилось дело у нас с учетчицей — матерью твоей будущей, а осенью, как отпахались, колхозом и справили свадьбу. На премию мне костюм дали к свадьбе да невесте — ситцу и еще кой-чего... Бедно жили, дружно... И не хуже других мы с матерью провековали, да кабы вот одного хотя из вас троих удержали при себе — лучше бы и не надо.

— У Натальи вроде жених имеется здешний? — осторожно спросил Андрей.

— Венька, што ль? Ха, здешний! Пока институт кончает. Его в большой совхоз целинный, почитай, уж сманили. Там целый городок вырос, не то што наша деревня. Так что скоро совсем одни останемся.

— Тут, батя, не ваша с матерью вина — жизнь распоряжается.

— Жизнь — да, штука сурьезная. Только свою жизнь человек сам планует и детей сам учит уму-разуму. Недавно в телевизоре ученый один говорил, как семья человека делает, а я и без телевизора знаю. Дед твой, бывало, говаривал: сына заране видать по отцу, а дочь — по матери. Я тебе сколь хошь назову примеров. Вон Васька Безруков всю жизнь приворовывал да пропивал, и сынок туда же.

— Сын его — хороший парень, мы знакомы.

— Хороший, да год схлопотал условно. Отец-то помалу таскал, што под руку попадет, а этот, по нонешним растущим потребностям, хапнул полмашины зерна да повез в дальнее село к родственникам — продавать. Засыпался бы он тем зерном по макушку, да дядька его, добрая душа, заставил обратно отвезти на ток. И чего дураку не хватает? Зарабатывает хорошо, одет, обут, полон двор скотины, на «Жигули» записался, да и колхозная машина под рукой. И не сказать, штобы жадный парень, как иные некоторые. А подвернулся случай — и вильнул по отцовской дорожке. Судили его, да народ у нас, знаешь, какой! Лишь бы малая зацепка нашлась — тут же вытащат. Поверили, будто сам он, одумавшись, вернул зерно. Годом условно отделался. Как будто держится пока, на машину его опять посадили, вино бросил нить. Дай бог, штоб подольше помнил красный свет, какой ему на первой кривой дорожке зажгли. Я Ваське Безрукову прямо сказал в глаза: ты, мол, сына сбил с пути примером нечистым. Он попер на меня козлом, а я ему — пример Огородникова...

— Это какой Огородников? Зоотехник?

— Я про старшего Огородникова, зоотехник — сын его. Помнишь кладовщика безногого? Он! Вот человек был! Войну, почитай, прошел без царапины и в самый день победы в Берлине попал на мину — обе ноги долой... Воротился уж в сорок шестом, дома — жена и четверо мал мала меньше. Председатель его и определил кладовщиком. Все мы люди-человеки, а безногий больше других заслужил сытое место. Да прогадал председатель. Кто на полевых работах или на ферме, тех колхоз подкармливал. Кладовщик — иное дело, ему в день трудодень голый пишут, когда еще он его отоварит? У Огородникова скоро враги завелись, бригадир — первый. Он себя прежде хозяином вел, а тут — полный ему поворот от склада. Стал он следить за кладовщиком и выследил. Примчался в сельсовет, зовет милиционера и председателя: пошли, мол, тряхнем кладовщика, совсем заворовался — опять мешок потащил домой, завтра жена все распродаст. Милиционер было засомневался: надо ли фронтовика-инвалида позорить? Я, мол, сам потолкую с ним, а со склада вы его турните, пусть сапоги да хомуты чинит. Председатель сельсовета Семен Кошелев был тоже инвалид, но здоровенный мужчина: одной рукой и с пером, и с топором, и с литовкой, и с винтовкой. Тот говорит: ежели он правда нас, фронтовиков, позорит, пусть хоть три раза инвалид — спросим. Да, приехали, заходят в избу. «Здрасте». — «Здрасте». Огородников сразу сообразил, с чем гости, фитиль в лампе — на полный огонь, дверь в кладовку — настежь, подпол открыл — начинайте! Те сидят, смотрят, как он в избе-то на своей тележке мечется, на жену, на ребятишек испуганных. Милиционер встал, прощаться начал, а Кошелев не такой был человек, он прямо рубит: «Где у тебя, Петро, мешок, што со склада принес?» А вот, мол, под лавкой, на которой сидишь. Правда, есть мешок, да увесистый. Что, мол, там? Отвечает: пять кило пшена, пять — муки, три кило сала, да вон в сенях на окошке бутыль масла. Для кого? Огородников — на бригадира: он, мол, знать бы должен. «Завтра мужики на стан едут, сено метать, и председатель записку мне прислал: выдать на усиление питания. Поварихин муж утром заедет, ему под расписку и передам». Принесли безмен, свешали — грамм в грамм. Тогда Кошелев — к хозяйке: хлеб в доме есть? Она буханку подает черную, он отломил, пожевал — не идут в горло отруби пополам с картошкой. Спрашивает: «Ужинали?» — «Собираемся, хлебово на шестке, садитесь с нами». Открыл он чугунок — несколько картох да травка пареная в кипятке. «Корова доится?» — «Нет коровы, денег собрали на телку, скоро купим». Посмотрел председатель на ребятишек, грохнул по столу кулачищем и — на хозяина: «Што же ты, растак-твою-распротак, детей травой моришь?! Слыхал я, а не верил. Всем трудно, да не траву же одну едим нынче! Сам — шут с тобой, но детишек морить не смей, и мы за них отвечаем. Тебе же пенсию по инвалидности платят, в колхозе работаешь!» Огородников мямлить начал: «Пенсия велика ли? На телку ее откладывали, одевать-обувать опять же всех надо. Теперь скоро на трудодни получим, как-нибудь проживем». Жена — в слезы: у соседей молока в долг просить стыдно — смеются: «Муж — кладовщик, а вы побираетесь!» Бросил бы этот склад, сапоги бы тачал аль плотничал — сразу в дом пришел бы достаток.

Кошелев — бригадиру: «Ищи ворованное!» Потыкался тот по сеням да по пустой кладовке, вернулся: ошибка вышла, виноват. Милиционер — за протокол: «Придется тебе, земляк, отвечать за клевету по закону». А Кошелев и говорить ничего не стал, взял бригадира за шиворот и — лбом в дверь. Люто ненавидел доносчиков, его перед войной, говорят, из-за какого-то гада на три года упекли. Тот тоже написал донос в сельсовет на хорошего человека, партизана бывшего. А сам, гад, в гражданскую у беляков служил. Ну, Кошелев встретил того сукина сына на мосту и — головой в воду... Да, вот и с бригадиром разделался.

— Как его фамилия?

— Кого? Бригадира того? Шут ее знает! Этакую плесень помнить! Хороших людей помнить надо.

— Я почему спросил? Твою «теорию», батя, проверить хотел. Был у нас в школе злостный ябедник, только фамилию забыл. Его лупили, а он снова ябедничал. Лупили сильней — и он ябедничал злее. Так и шло. — Андрей засмеялся.

— Может, и сынок бригадиров, кто знает? Да шут с ними!.. Кошелев потом и говорит жене Огородникова: «Мужа твово мы со склада не отпустим. Когда из разрухи военной выдираемся и каждый грамм на учете, такие и должны состоять при материальных ценностях». Потом — милиционеру: ты, мол, с протоколом успеешь, пиши-ка постановление сельсовета об оказании материальной помощи кладовщику Огородникову по инвалидности его и временным материальным затруднениям — с утра в правление представлю... Предсельсовета — он Советская власть, а Кошелев — такая власть, ого-го! Попробуй не исполнить! Его и районные начальники боялись. Как наденет шесть орденов, среди них — две Славы, да медали во всю грудь, перетянется ремнем, натянет хромачи со скрипом — все двери настежь. Жалко, недолго у нас поработал...

— А бригадира судили за клевету?

— Кто его судить станет? Не до того было. Уехал потом куда-то. — Отец прикурил, медленно выпустил дым. — Да, строгое время было, тяжелое. Мало военной разрухи, мало вдовства и сиротства — нас тогда в эту самую «холодную войну» втянули. Нарочно, я думаю, штоб силы последние вымотать. Слыхал я, будто на свою атомную бомбу да на ракеты мы потратили больше, чем на всю войну. Правда?

— Вероятно, батя.

— Хошь смейся, хошь плачь, а я в двадцать лет не верил, што придет время, когда можно будет есть хлеб досыта каждый день. Не верил. Кажется, в армии в первый раз наелся досыта.

Помолчал, пуская медленный дымок, вспоминая свое, и спохватился вдруг:

— Да, про нынешнего Огородникова, зоотехника нашего.

Напомнил я Ваське Безрукову про старшего Огородникова, а потом и указал на сына его: полюбуйся, мол, как добрый пример отца сына творит. Он же батя вылитый, наш зоотехник. Не по обличью — по обличью-то он больше в мать. Ты сходи-ка на ферму, глянь, какой у него там порядок. И так дело поставил — грамма кормов у него не пропадет. Косились тут на него иные, кто прежде за колхозный счет норовил свою скотину выкормить. А все же второй срок депутатом избирают. Народ, он видит, ради чего человек старается. Ты вот капитан, летчик — ну-ка, покажи свои ордена? Нетути! У Огородникова скоро второй будет, хотя он зоотехником.

Андрей усмехнулся:

— Может, и слава богу, что у меня орденов нетути? Знаешь, батя, когда на военных ордена сыплются?

— Да уж знаю...

Медленно разгоралась ранняя заря, заголосили петухи, глуша зарянок, и, когда умолкли, далеко-далеко за лесами, на моховых болотах, журавль протрубил утро.

— Ишь ты! — удивился Андрей. — Значит, держатся еще журавли на Мохоухе?

— Держатся. Там каждой весной несколько пар гнездится. Охотники наши и грибники берегут их, стараются зря не тревожить. Люди как бы совестливее, бережливей стали к зверью и птицам, хотя всякие есть, конешно. Но ребята поменьше стали зорить гнезда — это точно... А Варвару ты, Андрей, не обижай.

Отец так неожиданно переменил разговор, что растерявшийся Андрей сразу не нашел слова в ответ.

— Ежели правда невеста у тебя есть, то и шалости никакой не надо с Варварой. Тебе от скуки развлечение, а ее и сломать можно. Однолюбка — в матю свою. Та уж лет десять как с мужем развелась — и никто ей не нужон, хотя баба приглядная, да и фельдшерица, заметный на селе человек. Ты, ежели для развлечения, уж лучше снова к Анне подверни.

— О чем ты, батя?

— О том самом.

— Нравится она мне, — неожиданно для себя тихо сказал Андрей. — Понимаешь, только глянул на нее тогда...

— Видал я, как ты глянул, — усмехнулся отец. — Но как же с той?

— Да никого и нет у меня — так себе, знакомая. Ей-богу!

— Знакомых у каждого много. Главное — штоб без обману. Однако пора мне к удочкам. Ты спать аль со мной?

— Посижу еще.

— Посиди...

О пойманном и отпущенном язе Андрей промолчал: авось не заметит разбоя. Заметит — тогда придется сказать. Не на соседей же отцу грешить...

В окнах Вариного дома, отраженная утренними облаками, разгоралась заря, и в этой алой заре спала девушка в сиреневом. Андрей, насмотревшись, встал, минуя огороды, туманной низиной пошел вслед за отцом. В лугах таинственным пастушком свистнул погоныш, и ледяная тревога пронизала душу Лопатина.

Он вскочил, пораженный глухой, железной теменью, лишь в узкой бойнице лучилась неведомая звезда.

— Товарищ капитан...

Он сразу узнал негромкий голос командира десантников.

— Товарищ капитан, на плато есть кто-то. Я послал выяснить.

Карпухин молча забирался на свое пилотское место, Лопатин остался возле машины. Будить летчиков или пока незачем? Время к рассвету — «собачья вахта», час волков и диверсантов. На пролете он не видел поблизости ни одного человека, но в горах орудуют шайки басмачей и разбойников, эти звери умеют затаиваться. Что ж, вертолетчики и ночью не слепые, о десантниках говорить нечего.

Из темноты неслышно появился их страж.

— Тревога ложная, извините, товарищ капитан. Козлы приходили. Как они, лешие, поднялись с той стороны? Там же обрыв!

— На то они козлы. А извиняться нечего, мы люди военные.

Лопатин обошел площадку. Летчики спали, только возле транспортной машины шевельнулась фигура, и Лопатин узнал офицера, который обеспечивал их взаимодействие с мотострелками и танкистами.

— Что, капитан, начинаются тревоги?

— Ну, без тревог мы еще не жили, товарищ майор.

— Дома — одно, в гостях — другое. Тут лишнего не поспишь. Пойду посты проверю. Ребята надежные, но впервые в таком деле. Сам-то откуда?

— Сибиряк.

— Я так и подумал — понужаешь часто: все «ну» да «ну».

— Это потому, что у нас, в Сибири, дороги длинные. — Лопатин засмеялся и пошел к своему вертолету.

— Опять не спишь, Степан Алексеевич?

— Эти черти на самом интересном месте сон оборвали.

— Красивая снилась?

— Ага, самая красивая наша фигура в бою с истребителем. Прямо как киноленту снова прокрутил: и восьмерочки уже нарисовали, и заставили того коршуна пошире крылья распустить, и на горке из луча выскочили, и в прицел я его как миленького заловил на развороте — так нате вам: подъем. Кабы хоть по делу. Самого торжества лишили: засветить не успел.

— Экая радость — над своим торжествовать. В следующий раз мы промахнемся, а он — нет.

— Своих тоже надо учить, командир. Я ведь того друга, что за нами охотился, лично знаю. Зелень луковая — а гонору! Мы, видите ли, — поршки перепелиные, а он — высокопарящий сокол. Еще бы — истребитель-бомбардировщик! Потом встречаю: ну как, мол? Да ничего, говорит, двойку получил за свободную охоту. То-то, сокол, знай, какие пасти у наших поршков, да поменьше хвастай.

— Это славно, Степан Алексеевич, что ты своего оружия патриот, но для полноценного отдыха в высокогорных условиях советую вызывать более тихие сны, без этих самых стрессов.

— Как это — вызывать? Поделись, командир.

— Ты, Степан Алексеевич, представь себе сиреневую иву...

II

Ночью горы вздрагивали от железного гула: боевые машины пехоты, танки, тяжелые грузовики сошли с темного перевала и прокатились через пустынную долину, подобные узкой железной реке, затем река разбежалась рукавами, всосалась в распадки и ущелья, затихла. Когда серый холодный рассвет осторожно высветлил долину, вблизи развилки дорог, у подножия приземистой горбоватой горы, где печальные останки глиняного дувала напоминали об исчезнувшем селении, открылся палаточный городок. Серый влажный брезент, защитная окраска транспортных машин сливались с угрюмоватым фоном бесснежного склона горы, и рассмотреть лагерь можно было только сблизи. В середине его выделялась большая палатка, похожая на одноэтажный многоквартирный дом; над ее покатой крышей в безветрии курчавился темный дымок, дразня воображение картинами жилого тепла и уюта, такого редкого в остуженной каменной пустыне. И по мере того как в долине светлело, в ней становилось теплее. Но не от солнца, еще закрытого хребтом и плотными зимними тучами, — по долине разливался запах печеного хлеба.

Солдаты в серых шинелях и защитных полевых куртках деловито сновали среди палаток: разгружали и нагружали машины, расчищали площадку, носили и складывали ящики и мешки, сооружая склад, — ни зычных команд, ни слитного топота построенных подразделений, ни тусклого блеска вороненых стволов над строем — как будто и не военная служба шла здесь. Лишь возле полосатого шлагбаума, перегородившего въезд в лагерь, стоял вооруженный регулировщик да часовой с автоматом на груди размеренно ходил за дальними палатками, иногда останавливаясь и осматривая в бинокль долину и ближние склоны гор. В глухом конце долины боковые скаты смыкающихся хребтов спускались вниз узкими террасами, а внизу, под сизым расплывчатым облачком голых древесных крон, лежало селение. Глиняные дувалы ограждали куполообразные жилища из той же серой глины, небольшие пристройки из прутьев и камня, скрепленных саманом, дворики, где росли ветвистые яблони, тутовник, абрикосовые и персиковые деревья. Селение казалось вымершим, лишь со стороны узкого бокового ущелья в него несколько раз въезжали всадники и тут же исчезали: в кишлаке не было улиц, дома стояли вразброс, и жизнь пряталась от стороннего глаза за высокими дувалами.

Перед полуднем недалеко от воинского лагеря, со стороны кишлака, появились трое. Медленно, как будто в раздумье или нерешительности, они направились к палаткам. Первым шел седобородый старик в порыжелой бараньей шапке и длинной овчинной шубе, обшитой грубым полотном, выцветшим от времени, потертым, много раз порванным, прожженным и бережливо залатанным. Узкое, худое лицо его было покрыто складками темных морщин, но впалые глаза, неприветливые и настороженные, еще хранили живой блеск. Старика сопровождали угрюмый мужчина лет сорока, плечистый, чуть ссутуленный, с округлой черной бородой и единственным глазом на изуродованном косым ножевым шрамом лице, одетый в стеганый потертый халат, и худощавый юноша, которого можно было назвать мальчиком, если бы не темный пушок над верхней губой. Черные, агатовые глаза его осматривали воинский лагерь с живейшим любопытством и словно бы испугом.

Их встретил невысокий плотный офицер, смуглолицый и густобровый, одетый в рабочую офицерскую куртку, перехваченную широким ремнем с пистолетом.

— Салям алейкум, ата. — Офицер отдельно поздоровался со стариком, затем кивнул его спутникам: — Салям алейкум, друзья.

Старик изумленно вздернул бороду, у юноши вырвалось легкое восклицание.

— Ты говоришь по-нашему? — Старый горец вгляделся в смугловатое лицо офицера, скользнул взглядом по его погонам. — Я не знаю, лжет мой слух или лгут мои глаза: такой одежды в афганской армии раньше не носили. Но может быть, правда, что на нашу землю пришли русские солдаты? — Голос горца с легкой хрипотцой напоминал пение надтреснутой зурны.

— Весть правильная, ата. — Офицер приоткрыл в улыбке матово-жемчужный ряд зубов под черными усами. — Мы действительно советские. Я таджик, мой родной язык одного корня с твоим.

Старик переглянулся со спутниками, одноглазый потупился, агатовые глаза юноши не отрывались от офицера.

— У них к тебе нет вопросов, — старик кивнул на спутников, — но я прожил долгую жизнь, научился многое понимать своим умом, хочу понять и это: зачем русские солдаты сегодня на нашей земле?

Лицо молодого офицера стало серьезным.

— Ата, я прошу сначала всех вас пройти в мою палатку. Нехорошо вести разговоры с гостем за порогом дома. Да и молодой ваш товарищ, я вижу, продрог. — Он кивнул на парня, одетого в летний поношенный халат. — За чаем я отвечу на ваш вопрос.

Старик сделал отрицательный жест:

— Погоди, я ведь не знаю, кто приглашает меня. Ты мне сначала скажи: разве в России стало тесно? Говорят, она так велика, что на шеше[1] ее невозможно проехать за месяц. А в нашем краю всей земли — две ладони, остальное — пески да камень. Мы возделываем свои маленькие поля на горных склонах под злым солнцем, при вечном страхе, что они будут уничтожены лавиной или селем. Мы дорожим каждой каплей воды, и наши кони, верблюды, овцы и коровы выщипывают травинки из расселин и слизывают с камней ночную росу. У нас нет таких больших городов и заводов, как у вас...

Офицер попытался что-то сказать, но собеседник прервал:

— Я еще не закончил. Разве родители не учили тебя сначала выслушать старшего?

— Прости, ата. — Смуглое лицо офицера вспыхнуло от смущения.

— Да, я прожил долгую жизнь, и я знаю: русские всегда были нам друзьями, хотя некоторые люди утверждают обратное. В Кабуле русский доктор когда-то вылечил моему брату глаза. Русские помогли нам построить дороги, по которым вы приехали, провести каналы в сухую степь по другую сторону этих гор. Они давали нам машины и построили завод в Кабуле, чтобы их ремонтировать. Я могу прибавить к этому еще многое. Я помню и то, чего, может быть, не помнят молодые: когда мы изгоняли англичан с нашей земли, Россия дала нам оружие и построила пороховые заводы. Но до сего дня из России к нам приходили доктора, учителя, инженеры, строители и ученые люди, которые умеют находить в горах металлы и полезные камни. Теперь пришли солдаты. Это другое дело. Может быть, новое правительство отказалось платить вам за помощь и вы пришли силой взять обратно то, что давали прежде?

На лицо офицера набежала тень. Одноглазый и юноша притаили дыхание, словно ожидали удара, старик спокойно смотрел на собеседника.

— Не знаю, ата, кто принес тебе вести о нас, только этот человек лживый и злой. Спасибо, что вы пришли к нам и спросили открыто. Мы здесь для того, чтобы ваша земля и все, что на ней, оставалось вашим. И разве вам не известно, что пригласило нас афганское правительство?

— Амин? — Старик нахмурился.

— Ата, я вижу — до вас еще не дошли последние события. Диктатора Амина нет. Нас позвало на помощь народное правительство Бабрака Кармаля. — Уловив недоверие и неподдельное изумление на лицах собеседников, офицер повторил: — Да, друзья, нас позвало народное правительство Афганистана, чтобы Апрельскую революцию не потопили в крови аминовцы и те, кто засылает к вам басмачей из-за границы.

— Когда не стало Амина? — осевшим голосом спросил старик.

— Три дня назад.

— Великий аллах, ты справедлив! Неужто мой старший сын теперь на свободе?!

— Если его арестовали аминовцы, он освобожден. Правительство Кармаля приказало открыть тюрьмы и освободить всех политических заключенных. Всех до единого!

— Разве это возможно? — вырвалось у одноглазого.

— Товарищи, я прошу вас в мою палатку. Вы послушаете радио и все поймете. Прошу вас, товарищи...

Старик неуверенно глянул на спутников, юноша тронул его за локоть:

— Пойдемте, я же говорил вам: русские не могут принести зла.

Одноглазый потянул с плеча старую охотничью берданку, оглянулся: куда бы ее пристроить? Офицер улыбнулся:

— Ничего, друг, оставь при себе.

Возле палатки гость все-таки снял винтовку, бережно прислонил к брезенту. Офицер без улыбки наблюдал, с каким благоговением горец обращается со своей драгоценностью, сработанной, видимо, где-то в середине прошлого века на тульском или ижевском заводе. Самодельный ореховый приклад с прямой тонкой шейкой был новый, рукоять затвора стерта до серебряной белизны, а длинный ствол с плоской мушкой и рамочным прицелом время покрыло снаружи словно бы темно-бурой коростой, которую не возьмет никакая ржавчина. Из такой допотопной винтовки неведомого калибра горский охотник за две-три сотни шагов, навскидку, не целясь, срезает козла, скачущего по головоломным кручам, а если поднимет рамку и старательно прицелится — тяжелая пуля величиной с фисташку найдет козлиную голову даже за версту.

В палатке гудела паяльная лампа, воздух был сухой и горячий, как в июле.

— Выключи лампу и достань радиоприемник, — приказал офицер сержанту, копавшемуся в углу с каким-то устройством. Тот с любопытством посмотрел на гостей, подмигнул парню.

— Вы же сами приказали, товарищ старший лейтенант, чтобы в палатке был Ташкент.

— Ташкент, но не Сахара.

Он усадил гостей на раскладные стулья вокруг походного стола, надавил клавишу портативного радиоприемника, повернул усилитель звука, и в палатку хлынула торжественно-печальная музыка.

— Хорошая машинка, — сказал молодой афганец. — У нашего Алладада Юсуфа приемник слышит Кабул и другие города, если с ним подняться на гору. В долине он глухой.

— Алладад врет, — отозвался старик. — Он не дает слушать другим, потому что хочет казаться всезнающим.

Офицер нажал другую клавишу, и в палатке отчетливо прозвучал глуховатый голос на пушту. Афганцы замерли. Старший лейтенант улавливал не все слова, но скоро понял, что в Джелалабаде или Кабуле идет митинг и на трибуне человек, недавно вышедший из тюрьмы, офицер-политработник, который прямо из тюремных ворот, не заходя домой, чтобы увидеться с женой и детьми, вступил в отряд защиты революции и успел принять бой с ее врагами. Он называл имена товарищей, преданных сторонников Апреля, которых вместе с ним аминовцы заключили в сырые, грязные камеры, кормили гнилой пищей, поили протухшей водой, чтобы вызвать болезни и побыстрее избавиться от тех, кто мешал Амину установить неограниченную личную власть.

Старик слушал, приблизив ухо к приемнику, глаза его ушли в орбиты, стали далекими, лишь тревожный блеск выдавал скрытое волнение, — наверное, думал о своем сыне. Чернобородый упорно сверлил стол единственным глазом. Юноша подобрался, как ястребок, собирающийся упорхнуть, в широко раскрытых глазах — темень и блеск, словно в рассветной воде горного родника.

После офицера говорил мулла. Певучим голосом муэдзина он призывал мусульман к единству во имя аллаха. Милосердие народной власти, открывшей ворота тюрем, он называл проявлением истинной воли неба, и этот акт должен послужить примером для всех мусульманских партий и групп: забудьте вражду, ненависть и обиды, вместе работайте для единой родины, служите каждый по-своему единому богу — никто отныне не станет вас преследовать за убеждения и веру. Идите друг к другу с добром, ибо только добро вечно, оно примиряет сердца, племена и государства, только оно делает людей счастливыми в этой жизни и отворяет ворота рая за гробом.

Одноглазый усмехнулся, юноша хмыкнул, старик посветлел лицом и согласно кивал словам проповедника.

Потом рабочий авторемонтного завода говорил о том, что надо в каждом квартале столицы, на каждом предприятии создать вооруженные дружины, взять под охрану склады продовольствия, школы и мечети, послать агитаторов в хазарейские трущобы города, оказать помощь тысячам голодных и нищих изгоев-хазарейцев, которых прежние власти довели до отчаяния, а теперь враги Апреля пытаются толкнуть на бунт против народного правительства. Он называл ошибкой освобождение ахванистов[2], которые, едва выйдя из тюрем, взялись сеять вражду и открыто поднимают оружие против революции. Участились нападения на активистов партии и правительственных комиссаров, подозрительные люди проникают на предприятия, рабочих уговаривают бросать работу, дуканщиков — закрывать магазины, имамов — мечети, учителей — школы. «И все это, — гремело из приемников, — для того, чтобы требовать ухода с нашей земли «безбожников» — наших братьев, советских солдат, которые пришли по зову правительства на помощь афганским трудящимся в самый тяжелый час. (Все трое гостей одновременно глянули на офицера.) Мы знаем, чего хотят эти братья шайтана. Пока народная власть не окрепла, они хотят лишить ее поддержки сильных друзей. Если русские уйдут, враги развяжут в стране кровавую гражданскую войну, откроют границы для интервентов и наемного отребья, чтобы вернуть порядки, которые существовали до Апреля. Неужели вы хотите снова стать рабами феодалов и ростовщиков? Неужели одиннадцать миллионов наших дехкан согласны восстановить уничтоженные революцией долговые книги, где записаны их имена, вернуть помещикам землю и до конца жизни ввергнуть в кабалу себя и своих детей? (В гуле голосов прорвались яростные выкрики.) Неужели мы все согласимся, чтобы кучка «богоизбранных» снова диктовала целому народу законы тысячелетней давности, по которым людьми владеют, как скотом, безнаказанно убивают и гонят тех, кто посмеет иметь свое мнение, свою веру? А ведь этого хотят ахванисты...»

Отчетливо прогремел выстрел, приемник на мгновение умолк, и слушатели замерли. Эфир будто взорвался, и можно было представить, что теперь творилось на далекой городской площади. Внезапно над утихающим шумом зазвенел молодой голос: «Братья! Он сказал правду, за это в него выстрелил враг. Ничего не боятся враги революции так, как правды. Они грозят объявить нам джихад[3]. Пусть! Мы, члены ДОМА[4], молодые помощники партии, объявляем свой джихад. Против контрреволюции, против неграмотности и нищеты, против голода, болезней и животного рабского страха. Мы объявляем джихад всем проклятым предрассудкам, которыми опутали народ его заклятые враги — эксплуататоры и их слуги. Мы уже создали в университете боевые группы защиты революции. Мы пойдем в городские трущобы, в кишлаки, на фабрики — учить людей грамоте, создавать новые отряды защиты революции, рассказывать народу правду о ней. Мы призываем последовать за нами всех студентов страны и учащихся медресе».

Старший лейтенант пристально следил за лицами афганцев. Старик казался невозмутимым, парень изредка вздрагивал, то ли согреваясь в тепле, то ли обжигаясь словами оратора. Лишь одноглазый по-прежнему сидел, уставясь в стол, и в глазу его копился все тот же угрюмый блеск. Когда передача оборвалась, юноша сказал:

— Это правда — нельзя было выпускать ахванистов. Они начнут лить кровь еще сильнее.

Старик покачал головой:

— Ты не прав, Азис. Кармаль спас апрельское дело. Амин обозлил многих жестокостями, а теперь люди увидят, что не революция повинна в насилиях — ведь она уравняла людей, — виновен тот, кто хотел оседлать революцию, словно скаковую лошадь. Кто не оценит милосердия нового правительства, тот не афганец.

Одноглазый угрюмо усмехнулся.

— Однако нам пора возвращаться. — Старик встал. — Люди ждут. Послушать радио для нас редкая удача. Вести издалека чаще приносят путники, а в дороге эти вести обрастают вымыслами, найти в них истину бывает нелегко.

— Постойте, товарищи! — вскочил старший лейтенант. — Время обеда, а у нас такой обычай: не отпускать гостя в дорогу, не накормив его. И если хотите, мы покажем вам наш лагерь — нам нечего прятать от друзей. Правда, здесь тыловое подразделение, но, если вы пожелаете побывать в боевом, вас всюду примут с уважением.

Гости замялись, офицер украдкой мигнул смущенному юноше, тот робко сказал:

— Нельзя обижать хозяев, ата,

— Мы останемся.

— Сержант! — позвал офицер. — Организуй-ка застолье! Сам тоже с нами пообедаешь, да Магмедова кликни.

— Все будет на уровне, товарищ старший лейтенант. — Исчезая, сержант весело показал Азису большой палец, парень улыбнулся.

— Он тоже таджик? — спросил одноглазый.

— Нет, он русский.

— Русский? Но ты его начальник!

Офицер рассмеялся:

— У нас командир части — украинец, его заместитель — грузин, начальник штаба — русский, а в части, наверное, все сто национальностей собраны. У нас не делают разницы между людьми по их национальности или вере.

— После Апреля у нас тоже люди объявлены равными, даже женщины, но на деле это не так.

— Будет и на деле. Для того и делаются революции.

Офицер нашел по радио негромкую музыку, родную диким горам и пустыням, похожую на плач ветра и мерный шаг караванов. Горцы молча слушали. Солдаты внесли дымящиеся бачки и большой поднос хлеба. Старший лейтенант указал на высокого чернобрового парня:

— Знакомьтесь, это Курбан Магмедов, он азербайджанец. Вы можете говорить с ним — наши языки сходны. И знайте, товарищи афганцы, вы попали в гости к хлебопекам, так что, если не хотите нас обидеть, непременно должны отведать нашего хлеба, первого, который мы испекли на вашей земле по русскому обычаю...

Старший лейтенант умолк, вдруг приметив, с каким вниманием горцы рассматривают белые буханки с рыжей, масляно блестящей корочкой, ноздреватые теплые ломти, издающие сладостный могучий аромат, каким отличается лишь деревенский хлеб да еще тот, что выпекается в полевых армейских печах.

Магмедов, разливая борщ в алюминиевые миски, деликатно сказал:

— Вот борщ у нас сегодня жирноват: откормленный барашек попался.

— Не знаю, как у вас, на Кавказе, — отозвался старший лейтенант, — у нас, в Средней Азии, жирных барашков предпочитают худым. А у вас, товарищи афганцы?

— Хорошее мясо — жирное мясо, — степенно кивнул старик.

Ели гости не спеша, с достоинством, не теряя ни капли и ни крошки. Потом старик вдруг отложил ложку, держа на ладони недоеденный ломоть, тихо заговорил:

— Шел к вам и себе не верил — так хлебом пахло. С самой осени траву с мукой мешаем, и все больше травы, все меньше муки. Стал забывать, как чистый хлеб пахнет. У меня семья немалая, осталось на всех немного кукурузы и проса. У других не лучше. Как до лета жить — не знаю.

Магмедов перевел, солдаты отложили ложки, внимательно всмотрелись в гостей, словно теперь лишь заметили их аскетические лица, ранние морщинки у глаз парня, который только при первом взгляде показался им мальчишкой.

— У них что, неурожай был? — спросил сержант.

Старик, выслушав вопрос, отрицательно покачал головой:

— Урожай был неплохой. И земли стало больше. Раньше моя семья арендовала три джериба[5]. После Апреля у меня стало двенадцать джерибов... Но большую часть урожая все равно пришлось отдать помещику за долги.

Солдаты возмущенно загудели.

— Они удивляются, ата, — пояснил старший лейтенант, — почему помещик взял ваш урожай. Ведь шестой декрет Апрельской революции освободил дехкан от всех долгов помещикам и ростовщикам, а восьмой — передал землю в их полную собственность.

Старик кивнул:

— Вы знаете декреты Апрельской революции, значит, наши дела вам не чужие. Но хлеб помещик все же отобрал.

— Но есть же закон, власть!

— Э, сынок, не так просто с новыми законами. Столица далеко, да там, видно, не до нас было. А помещик близко. После Апреля наш Кара-хан был тихим лишь два месяца. Потом его люди стали напоминать дехканам, кто и сколько обязан платить по старым счетам и по новым.

— Даже и по новым?!

— Да, он считает, что землю, отнятую у него апрельским декретом, он как бы передал нам в аренду.

— И вы платите?

— Некоторые сначала не хотели. Потом один сорвался в ущелье, другого избили неизвестные люди — еле выжил. У третьего подохли все овцы. Говорят, аллах наказал этих людей за то, что нарушили древний закон племени, отказались от господина, который когда-то выручал их в трудные дни.

— Но вы-то понимаете, что тут не рука аллаха поработала?

— Кто знает? Свидетелей нет. И тех, кто противился Кара-хану, тоже нет. Его однажды арестовали жандармы, но скоро выпустили.

— Веселенькие у них тут дела, товарищ старший лейтенант, — покачал головой один из солдат. — Спросите их про этого «хана» — он что, до сих пор тут хозяйничает?

Старик ответил:

— Кара-хан ушел в горы, но он близко, всегда может вернуться.

Горячо, сбивчиво заговорил молодой горец:

— У нас теперь две власти. Главная — это Кара-хан со своими душманами. — Одноглазый толкнул парня в бок, но тот не остановился: — У него несколько сот душманов в горах, а в каждом ауле и даже в Кандагаре — свои глаза и уши: друзья, подкупленные или запуганные люди. Люди боятся его больше, чем самого шайтана, за всякое неповиновение он наказывает смертью. — Юноша тревожно, видно по привычке, оглянулся. — Его называют оборотнем, потому что он всегда неожиданно появляется и пропадает. Говорят, по ту сторону границы у него сильные друзья — иначе откуда бы его душманы взяли автоматы, пулеметы и гранаты?.. Не толкай меня, Сулейман. Я бы не сказал этого даже в жандармском участке, хотя там не хуже меня знают, кто такой Кара-хан, — ведь его племянник и командует жандармами. А здесь меня не выдадут Кара-хану.

Офицер положил руку на плечо юноши:

— Спасибо, Азис. Кара-хану мы тебя действительно не выдадим. Если вы все так смело заговорите в открытую да возьметесь защищать свою землю, свои дома и свои права, душманы забудут дорогу в ваш край. Вы слышали митинг в Кабуле. Народ, который так заговорил, сумеет защитить свою революцию. Вот тебе за смелость. — Он пододвинул парню транзистор. — Пусть ваши люди почаще слушают, что творится в стране и на всем белом свете.

— Мне?! — растерялся парень.

— Бери, бери, у нас приемников хватит. — Офицер обернулся к солдатам. — Однако, ребята, вы забыли обязанности хозяев — пора и плов подавать. — Объяснил гостям: — У нас повар — узбек, борщи он только осваивает, а вот плов у него получается настоящий.

Не обращая внимания на смущенного подарком парня, старший лейтенант стал объяснять рецепты приготовления плова по-узбекски, по-таджикски и по-туркменски, выспрашивал секреты афганского; собеседники охотно отвечали. Старик вдруг спросил:

— Ваши солдаты каждый день едят такой хлеб, и... борщ, и плов?

— Вы понимаете, ата, солдатская кухня, да еще в поле, — это не дукан, хотя мы и стараемся разнообразить блюда. Но хлеб, мясо, крупы, овощи они получают в достататке. Да вы спросите вот их — они знают, сколько им положено.

Ели плов так же неторопливо, с достоинством, но и теперь солдаты примечали, как бережно подбирают гости каждую крошку. Когда в солдатские кружки разлили компот, старик снова заговорил:

— Мы слышали — в России голод. Америка будто бы перестала давать вам хлеб, и теперь вы пришли взять наш хлеб и скот.

Солдаты даже отставили кружки, офицер нахмурился:

— Однако, ата, определенного сорта вести к вам, я вижу, не запаздывают. Хотел бы я посмотреть в глаза тому, кто сообщил тебе эту гнусную ложь.

Старик промолчал. Одноглазый снова смотрел в стол, Азис негромко произнес:

— Тот человек мог услышать весть от другого.

— Но кто-то же породил ее!

— Ты, сынок, не беспокойся, — подал голос старик. — У лжи ноги короткие.

— У нас тоже так говорят. Но если вовремя не остановить, она и на коротеньких ножках уйдет далеко.

— Мы остановим. Я скажу в кишлаке — хлеб у вас из своей муки, и рис другой, у нас такого не выращивают.

— Пора нам, ата, — заговорил Азис, потом — офицеру: — Люди нас ждут. Утром приходили душманы Кара-хана. Они велели всем уходить в горы с имуществом и скотом. Пугали, что вы отберете у нас последнее. Кое-кто собирается. А куда нам идти зимой? Здесь мы до лета и на сушеных фруктах как-нибудь протянем, там же, среди голых камней и снега, все перемрут. К нам спустились люди из хазарейского кишлака — они сами побоялись сюда прийти, — тоже ждут нашей вести.

— Приходите к нам снова, товарищи, другие пусть тоже приходят. И не думайте о голодной смерти. Я уверен: народное правительство скоро поможет вам. Только не позволяйте грабить себя... Сержант! Ну-ка, организуй для товарищей по паре свежих буханок! Да шофера найди — пусть подбросит их до кишлака.

Солдаты скоро вернулись, положили на стол целлофановый мешок с хлебом и консервами.

Старик поклонился:

— Мы угостим этим хлебом весь кишлак. Мы боялись, что за обед вы потребуете плату, а нам платить нечем, Только знайте: наше племя никогда в долгу не остается, и если вы еще не скоро уйдете, то узнаете и нашу щедрость. Азис, сынок, и ты, Сулейман, поклонитесь людям, которые делятся хлебом с первым встречным, если он голоден.

— Не надо, ата, — улыбнулся Азис, который все время дружески переглядывался с белесым сержантом. — Это же русские, они не любят, когда перед-ними кто-то унижается. Спабибо, товарищи. Ни ата, ни я не верили душманам, мы только хотели послушать вас самих. Теперь я вижу — вы такие, как рассказывал мой старший брат. Он член партии, после Апреля вступил в армию, но полгода назад был арестован. У отца болит душа, поэтому он пришел к вам такой сердитый. Мы расскажем людям, что увидели и услышали здесь. А приемник верну, когда люди послушают вести.

— Это подарок, Азис, а подарки возвращать нельзя, — мягко сказал офицер. — Ты меня не обижай.

Машина была с открытым кузовом. Старика посадили в кабину, Магмедов подал Азису солдатский ватник, сержант натянул ему на голову ушанку.

— Вот теперь ты в порядке, а то просифонит в кузове. И даже на заправского вояку похож.

Азис весело блеснул матовыми зубами и, перед тем как забраться в кузов, заглянул в зеркальце автомобиля.

Провожая машину взглядом, Магмедов сказал:

— Кажется, я только сейчас понимаю цену куска хлеба. Знаете, что сказал одноглазый?

— Да уж этот небось доброго про нас не скажет: чистый басмач — по роже видно.

— Я тоже думал — шпионить явился. А он говорит: кто дает хлеб, того великий грех называть врагом.

— Парнишка-то хороший, но больно худой. Его бы на солдатский харч.

— Горячий парень! Как бы эти самые «духи» его не прибили.

— Могут. Слыхали, какую силу у них забрал этот «хан»? И вообще, трудные тут дела. В каждом племени свои обычаи и свой царек. А старшие очень не любят, когда молодые рот открывают.

— Эх, парни! Кабы наши комсомольцы в двадцатых годах сидели, помалкивая, что было бы с нашей родимой Советской властью!.. Погодите, кажется, вертолет?

С открытой стороны долины наплывал тяжелый, низкий гул, на фоне серого хребта возникла движущаяся точка.

Не делая круга, вертолет выбрал площадку поодаль от палаток — чтобы ветром не разметало, — стал плавно опускаться, поджарый и горбоватый, с хищно вытянутым пятнистым телом, похожий на древнего рыбоящера, ушедшего жить в небо из ставших ему тесными морских лагун, и лишь белые пятна на сплюснутых серо-зеленых боках, похожие на пятна высохшей соли, казалось, напоминают, что вылетел он в небо из другой стихии, куда, может быть, возвращается иногда для купания. Вслед за автоматчиками из десантной кабины вышли командир части, офицеры штаба и тыла, майор афганской армии. Выслушав доклад начальника полевой хлебопекарни, полковник сразу направился осматривать хозяйство. Запах свежевыпеченного хлеба был еще так силен, что у входа в большую палатку полковник остановился.

— Возьмите в свою команду, старший лейтенант, хотя бы на недельку, а?

— У нас, товарищ полковник, сейчас вакансий нет, да и должности полковничьей, пожалуй, не найдется, — улыбнулся старший лейтенант.

— А я согласен подсобником пекаря.

— Вы, товарищ полковник, лучше обратитесь к своему непосредственному начальству.

В пекарне командир осмотрел еще не остывшие печи, прошел к стеллажам с хлебом.

— Угощайте, хозяева, тогда мы решим, стоит ли идти к вам на усиление.

— Может, обед организовать? — осторожно спросил старший лейтенант.

— Спасибо, но два раза не обедают — мы только что от танкистов... Что скажете, товарищ Исмаил? — обратился полковник к афганскому офицеру.

— Хороший хлеб. Мы как-нибудь своих пекарей к вам пришлем поучиться.

— А мы своих — к вашим. У каждого народа хлеб пекут по-своему, и у каждого он хорош... Вы, товарищ старший лейтенант, устраивайтесь прочно, — говорил на ходу. — Сколько нам здесь стоять — пока не известно. Обстановка в стране и на ее границах сложная, враги могут пойти на любые провокации против народной власти, за рубежом уже вся черная сотня вскинулась.

— Да, — кивнул афганец. — И в горах орудуют крупные банды душманов, с ними — иностранные военные инструкторы. Нам грозят войной, по сути, ее уже начали. Через границу могут хлынуть целые полки душманов, которых там уже давно готовят. Так что наше правительство просит советских товарищей не торопиться с выводом войск. Армия у нас молодая, к тому же Амин уничтожил или оттолкнул многих честных сторонников Апреля... Среди офицеров немало помещиков и богатеев, некоторым страшно потерять свои привилегии, если революция будет развиваться, среди таких могут оказаться скрытые враги и предатели. Вместо старой жандармерии мы создаем народную милицию — царандой, но и тут не хватает опытных и проверенных офицеров. Со своими врагами мы бы, конечно, справились сами; несмотря ни на что, народ на стороне Апреля, хотя еще многие запуганы душманами. Но сейчас внутренняя контрреволюция сомкнулась с нашими зарубежными врагами — вот почему ваше присутствие нам так необходимо, оно вливает уверенность в народ и партию. Вчера я выступал на двух фабриках в Джелалабаде. Ко мне подходили рабочие и просили передать: они верят, что русские не оставят их в трудный час. И знайте: что бы враги ни кричали, трудящиеся люди всей душой вас приветствуют. Я ведь тоже сын батрака, так что и от себя говорю.

Полковник обратился к прилетевшему с ним офицеру тыла:

— Берите-ка вы тут дело в свои руки. Через полчаса всех, кто не занят, — на беседу. Товарищ Исмаил расскажет о положении в здешней провинции, о местных племенах, обычаях и традициях афганцев. Прошу отнестись к этому со всей серьезностью. И людям каждодневно внушать, что уважение к законам страны, куда нас пригласили как друзей и защитников, к обычаям ее народа — для нас свято. И не забывать: в стране революция, идет беспощадная классовая борьба, и тут нет точной линии между фронтом и тылом. Вы хотя и тыловики, а бдительность должна быть фронтовой.

— Это очень правильно, товарищ полковник, — поддержал афганец. — Мы уже заметили: ваши солдаты и офицеры очень доверчивы. Вы у себя дома привыкли считать всякого человека другом и братом, у нас такого еще нет. Феодалы, ахванисты, обманутые темные фанатики затаились, не все они ходят по горам в бандах. Их бывает трудно отличить от друзей. У нас носят длинные халаты, под ними легко прятать оружие. Ты ответишь на его улыбку, а когда повернешься спиной — он может всадить в нее пулю или нож. Это помните всегда, не будьте слишком доверчивы. Враги революции мечтают не только афганцев натравить на русских, но и русских на афганцев, вызвать вражду и недоверие. В этих горах скрывается немало душманов, будьте осторожны.

— Мы слышали про здешних басмачей, у нас ведь гости были.

Старший лейтенант коротко рассказал о визите афганцев. Полковник вопросительно глянул на майора Исмаила.

— Сведения горцев похожи на правду, — ответил тот. — Душманы наглеют. В здешней провинции, достаточно богатой, они ограбили многие горные кишлаки, чтобы вызвать голод и обвинить правительство. Сейчас принимаются срочные меры, чтобы выявить голодающих и помочь им. Но все это непросто: дороги в горах уязвимы, а народ здесь сильно запуган. Бандой Кара-хана надо заняться всерьез. — Майор вдруг улыбнулся. — А народ в вашем присутствии на глазах смелеет. Про таких, как этот оборотень, посторонним в горах обычно не говорят. Вы все же усильте охрану лагеря. Завтра, я думаю, подойдет наш батальон, он займется этим Кара-ханом. Только бы проводников надежных найти...

Осмотрев лагерь и отдав распоряжения, полковник стал прощаться, когда внимание офицеров привлекла толпа на дороге — она направлялась прямо к лагерю.

— Я узнаю сам. — Афганский майор в сопровождении старшего лейтенанта и двух солдат заспешил к шлагбауму. Начальник пекарни скоро вернулся, смущенно доложил:

— Люди услышали, что здесь дают хлеб, и вот, видите... Женщины и ребятишки, товарищ полковник. Майор увещевает их разойтись, стыдит: мол, у солдат нет лишнего хлеба, а они стоят... смотрят...

— Мда... выходит, не в горы от нас побежали — совсем наоборот.

Полковник с минуту молча рассматривал толпу, которой афганский офицер что-то настойчиво втолковывал. Сопровождающий полковника офицер штаба выговаривал старшему лейтенанту:

— Дали же вы маху! Накормили гостей — правильно, а вот с хлебом! Может, враг на этом нас ловит сейчас? Сбегутся люди со всей округи, в мы им от ворот поворот.

— В том ли дело, капитан? — с досадой отозвался полковник. — Люди голодают! Люди, которых мы защищать пришли. Может, враг и провоцирует их, но ведь они действительно голодные! — Помолчав, совсем другим голосом сказал: — Вон, посмотрите на солдат, они не раздумывают, что им делать...

Был час послеобеденного отдыха, и от палаток к толпе один за другим тянулись солдаты и сержанты. Каждый нес что-нибудь из съестного: хлеб, сахар, консервы, сухари.

— Мы им собираемся рассказывать, как вести себя на здешней земле, чтобы наша, советская, политика строжайше соблюдалась, а они уже ее делают. Они голодных детей не видели и видеть не могут равнодушно — вот их политика! — Полковник вдруг круто повернулся к тыловику: — Если увеличить выпечку хлеба в полтора раза, сколько мы выдержим с нынешним запасом?

Офицер что-то тихо ему ответил.

— Добро. Так и сделаем.

— Товарищ полковник! — горячо заговорил старший лейтенант. — Наши солдаты согласны получать половину положенного довольствия. Норма полевая, богатая, хлеб остается, да и не только хлеб. Жалко ребятишек...

— Спасибо, дорогой, но урезать солдатскую норму нет нужды. Мы не в окружении, муки скоро подбросим. Только берегите хлеб — чтоб ни грамма зря не пропадало. Видите, чего он стоит, кусок хлеба! Мы про это уж забывать стали.

— Теперь видим, товарищ полковник.

Вернулся афганский майор, хмуро сказал:

— Когда вместе с хазарейцами хлеб просят потомки пуштунов, значит, совсем плохо. Надо требовать неотложной помощи для ближних сел.

— Какие подразделения еще не присылали за хлебом? — спросил полковник, не отрывая взгляда от толпы. Выслушав, распорядился: — Вот что, хлебопек, заводи-ка ты, не мешкая, тесто по новой. А половину из того, что выпечено, раздайте пришедшим.

— Есть! — Старший лейтенант кинулся к большой палатке.

Афганец растерянно смотрел на командира советской части:

— Товарищ полковник, вы понимаете, на что идете? Завтра к вам начнется паломничество, как в Мекку! Здесь, в горах, много нищих сел, люди в них никогда не ели досыта, а вы даете хлеб бесплатно.

— Я все понимаю, товарищ Исмаил. — Полковник положил руку на плечо афганца. — Я хорошо понимаю, что всех голодных наша часть не прокормит. Накормить всех — это дело вашей революции. Но поддержать этих людей сейчас хоть немного мы можем. И мы поддержим — пусть даже придется возить муку на боевых вертолетах!

Майор отвернулся, долго смотрел на серый зимний хребет. О чем он думал? О том, что в его стране слишком много бесплодной земли, на которой никогда не будет расти хлеб? Сын гордого пуштунского племени, сын батрака, всю жизнь гнувшего спину на богатеев, выбившийся в офицеры неимоверным трудом и служебной безупречностью еще при Дауде, принявший революцию со всем ее величием и трагизмом в свое сердце, он мечтал сейчас засеять эти горы зерном до самых снегов, чтобы никогда его гордые соплеменники не протягивали руку за подаянием. Полковник уловил настроение афганца, подошел.

— Послушай, товарищ Исмаил, ты ведь знаешь законы товарищества. Если друг ломает хлеб и протягивает тебе половину — это не подачка, и хлеб этот ты обязан принять, если уважаешь друга. И люди бывают бедными и богатыми не оттого, что одни живут в горах, другие — на равнинах. Ты же сам говорил, что эта провинция не бедна. Когда бандиты перестанут обирать крестьян, угонять скот, уничтожать продовольствие, у вас не станет голодных. И бедняки исчезнут вместе с богатеями. А гладко революции не проходят. У нас в гражданскую войну умерли миллионы от голода и болезней. Нам некому было помочь, но деды наши прошли через страдания: надо было пройти. Вы пройдете легче нас.

— Да мне же неловко и обидно, товарищ полковник, что в эту минуту сам я ничем не могу помочь своим людям!

— Неправда! Ты помогаешь! Завтра я выделю тебе вертолет. Ты облетишь окрестные селения, выяснишь истинную картину и доложишь своему руководству — это и будет твоя помощь населению. Продовольствие, которое станет поступать из провинции и Кабула, не должно попадать в руки врагов.

— Да. Спасибо! Я найду надежного проводника из местных, кому можно довериться.

Солдаты уже раздали хлеб. Женщины неверяще брали теплые буханки, целовали их, прижимая к груди, торопливо уходили. Среди толпы ребятишек стояли оба вертолетчика и двое солдат — переводчики. Коренастый, крутоплечий командир экипажа раздавал печенье и кусочки шоколада, потом взял на руки девочку. Летчик-оператор, присев на корточки и жестикулируя, начал о чем-то рассказывать. Дети засмеялись. Подходили взрослые, слушали, тоже смеялись.

— Карпухин в своем амплуа, — заметил капитан, — Небось рассказывает им «Ну, заяц, погоди!». У него это здорово получается, особенно на тему: начальники и подчиненные.

— Лопатин — хороший летчик, — заметил афганец. — Мне приходилось много летать в горах, я могу судить.

— Не повезло ему, — отозвался капитан. — Невеста дала телеграмму, что выезжает, а он получил ее уже на аэродроме, при вылете сюда.

— Я думал, у него куча детей, — удивился полковник. — Вон как ребятишки к нему липнут. Или хорошего человека чувствуют?

— Да, дети чувствуют, — кивнул афганец. — Зато среди взрослых есть такие, которые хороших людей ненавидят смертельно. Я хочу сказать — враги не простят вам этого хлеба. Будьте осторожны. Толпами к вам больше не станут ходить, я позабочусь, но все же будьте осторожны.

— Не бойтесь, майор, детей и женщин от басмачей отличим.

— Детей — да. А вот кочевников или толпу богомольцев от банды душманов даже мне отличить трудно. И про женщин сказать не могу. Еще при Тараки в Кабуле наши студентки Восьмого марта вышли на улицу, сняв чадры. Ахванисты открыли огонь по ногам девушек из автоматов. Двух бандитов схватили в толпе. Оба скрывались под чадрой.

Подошли летчики, отдали честь.

— Про зверюшек рассказывал, Карпухин?

— Никак нет, товарищ полковник. Я им читал сказку Пушкина о попе и работнике его Балде.

— Наизусть?

— В основном своими словами — в переводе раек не звучит.

— Ты, Карпухин, поосторожней с религией, — остерег капитан. — Тут тебе не Среднее Поволжье и даже не Средняя Азия.

— Вы за религию шибко не тревожьтесь, товарищ капитан, — ответил Карпухин. — Она не понесет большого ущерба, если работник Балда накажет тремя щелчками жадного муллу, который вступил в союз с самим шайтаном, чтобы только обобрать нищего батрака. Аллах-то не дремлет, он сам избрал Балду своей карающей десницей.

Офицеры рассмеялись.

Оглушив долину звенящим гулом, вертолет круто ушел в небо, слегка накренясь, описал дугу, выходя на маршрут, и, пока не пропал за гребнем, вслед махали смуглые руки людей, возвращающихся в селение от воинского лагеря.

Вечерние сумерки быстро сменила глухая ночь. Ни звездочки не пробивалось на пасмурном небе, и за освещенными подступами к воинскому лагерю, казалось, горы затопило нефтяным океаном. Зато вокруг полевой хлебопекарни было светло и оживленно: у хлебопеков дела прибавилось, их дежурной смене не спать до утра.

В полночь где-то в километре от лагеря раскатисто грохнул выстрел. Начальник караула едва успел выскочить из палатки, как прогремел другой, резче и суше. В полном безмолвии ночных гор, в неширокой долине, долго затихало рассыпчатое эхо.

— Первый, похоже, из ружья, второй — винтовочный, — сказал часовой у палатки.

— Может, охотник? Хотя в такую теменъ…

— Если из засидки на тропе, с подсветкой, — вполне возможно.

— Сначала из ружья, а потом — из винтовки?

Где-то близко посреди долины прогремело несколько выстрелов, эхо слилось в сплошной лавинный грохот. Лейтенант, не мешкая больше, поднял караул в ружье, объявили тревогу во всем лагере. Солдаты заняли места по боевому расчету, машины, выдвинутые к границам лагеря, послали в темноту лучи света, но, кроме каких-то мелких зверюшек и перепуганной лисицы, наблюдатели ничего не заметили. Часовые тоже не видели подозрительного. А через полчаса в караульную палатку привели задержанного. Вызванный переводчиком начальник хлебопеков с удивлением узнал одного из дневных посетителей.

— Азис?

Парень устало улыбался глаза его сияли возбуждением.

— Я очень торопился к вам. На вас готовятся напасть.

— Кто?

— Душманы Кара-хана.

— Басмачи собрались напасть на воинский лагерь? — удивился подполковник, принявший командование.

— Кара-хан имеет много душманов. У них автоматы и пулеметы, базуки и гранаты. Одноглазый — его раб. Наверное, он рассказал Кара-хану, что здесь нет пушек и танков. Кара-хан — очень опасный враг.

Подполковник потянулся к телефону, потом спросил:

— Откуда этот парень знает о подготовке нападения?

— Сегодня, когда зашло солнце, в кишлак принесли приказ Кара-хана: всем мужчинам с оружием собраться у Желтого источника, на второй террасе горы. Там была джирга.

— Это какое-то собрание?

— Джирга — это совет мужчин, когда принимается важное решение. Кара-хан давно поступает, как сам захочет, джиргой он прикрывается — как будто это воля мужчин села.

— О какой воле ты говоришь, Азис?

— Война... Кара-хан объявил войну «неверным» — всем, кто поддерживает Апрельскую революцию и народную власть. Вам — тоже. Он сказал, что кишлак опозорил племя, потому что женщины и дети взяли ваш хлеб. Этот позор можно смыть только кровью врагов корана. Вашей — тоже. Он говорил мужчинам, что здесь стоят солдаты тыла и душманы легко захватят большую добычу. Пока к вам придет помощь, они успеют скрыться в недоступном месте. Он потребовал, чтобы никого из вас не щадили, — тихо добавил юноша.

— А ваши мужчины?

— Они молчали. С Кара-ханом пришло полсотни душманов, это страшные люди. Когда главарю возражают, его телохранители сначала стреляют, потом спрашивают имя убитого.

— Это называется — джирга?

— Да! — Азис заговорил горячо и быстро: — Наши мужчины подчинились страху. Кара-хан силой заставляет людей идти с ним, а потом, когда они испачкаются в крови, им уже нет обратного пути. Но наши мужчины не хотят попадать в сети оборотня. Отец послал меня за патронами еще до конца джирги — ведь у меня нет голоса на совете. Сегодня я говорил в селе против Кара-хана, но никто меня не выдал ему и не остановил, даже одноглазый Сулейман, хотя многие догадались, куда я пошел.

— Азис, это правда?

— Клянусь кораном!.. Хлебом клянусь!

Подполковник спросил:

— Он не знает, кто стрелял?

— Пять раз подряд стрелял я. Когда услышал два выстрела, то подумал — на вас уже напали. В горах ночью не сразу поймешь, где стреляют, а я задыхался от бега. Хотел отвлечь — пусть думают, что подходят новые солдаты. Целую обойму расстрелял, хотя патроны доставать очень трудно.

— Но кто стрелял первым?

— Этого я не знаю.

— Твою винтовку взяли наши?

— Нет. — Парень, улыбаясь, распахнул халат. Под мышкой у него на широком ремне висел короткий кавалерийский карабин времен первой мировой войны. Офицеры переглянулись, подполковник в сердцах выругался:

— Все-таки мы интендантская бестолочь! Ведь афганский майор говорил нам про длинные халаты. Вот так затащили бы в палатку басмача с автоматом, а он — всех одной очередью!

Азис, догадавшись, о чем речь, положил оружие на стол. Подполковник распорядился пока не давать отбоя тревоги.

— Теперь, конечно, Кара-хан вряд ли сунется — он небось не круглый дурак. Хотя, видно, и не очень умен, если думает, что наши тылы плохо охраняются, а солдаты-тыловики стреляют хуже его душманов. Карабин свой ты, парень, возьми, он у тебя в нужную сторону нацелен. Но до утра мы тебя придержим, если не возражаешь.

Выслушав, Азис испуганно замотал головой:

— Нельзя! Я должен сегодня же вернуться. Если душманы узнают, где я был, мою семью вырежут.

Проводили Азиса со всей осторожностью, обеспечив ему темный коридор. Воротясь в караулку, подполковник спросил:

— Что вы думаете обо всем этом? Не берут ли нас просто на пушку?

— Все может быть. Но этот «юный барабанщик» мне внушает доверие, товарищ подполковник, — ответил начальник караула. — Таким, как он, нас пугать ни к чему.

Сквозь темень сочился гул боевых машин пехоты, присланных штабом части на усиление охраны тыловых подразделений.

Посреди кишлака Кучар стены дувалов раздвигались, образуя нечто вроде сельской площади, в центре ее арык образовал небольшое глубокое озерцо, в пору дождей и бурного таяния снегов переполненное с краями, в дни засушья, когда поля на склонах забирали всю воду, становившееся простой ямой. Здесь, на берегу озерца, под старым тутом, положили убитого. Его только что принесли советские солдаты, обследовавшие подступающий к селу хребет, где ночью гремели непонятные выстрелы. Убитый лежал открыто, его как будто нарочно бросили на виду, даже не засыпав камнями. Сейчас собранные мужчины сумрачно стояли над закостеневшим телом. Запрокинутая недвижная борода, посыпанная инеем седины, скуластое темное лицо, такие же темные большие руки крестьянина казались каменными — будто никогда и не жил этот человек; только расплывшееся по халату стылое багровое пятно пугало взгляд, кричало о том, что совершено преступление, что совсем недавно в этой закаменелой фигуре теплилась жизнь со всеми человеческими надеждами и она насильственно оборвана пулей. Пока никто ничего не сказал, пока еще ни вызванный майор Исмаил, ни прилетевший с ним член провинциального комитета Народно-демократической партии ни о чем не спросили, но по лицам мужчин можно было понять: история убитого известна тут каждому.

— При нем нашли что-нибудь? — спросил наконец Исмаил.

— Мы не обыскивали его, товарищ майор, — ответил советский лейтенант, возглавлявший поиск.

— С вами был кто-нибудь из местных жителей, когда его нашли?

— Нет. Мы же не знали, что́ найдем.

— Это так. И все же это плохо. Враг может распространить слух, что убили его вы.

— Но это же нелепо! — вступил в разговор Лопатин, с которым прилетели афганцы.

Партиец обернулся к нему, хмуро сказал:

— Нелепо для нас с вами. А душманы уже давно пытаются свои злодейства сваливать на народную власть. — Он обернулся к толпе, громко, отчетливо заговорил: — Мужчины кишлака Кучар! Правда должна быть сказана здесь, сейчас. Иначе смерть будет ходить по пятам, за каждым из вас. Если змея заползла в дом, ей надо раздавить голову. Тот, кто знает имя убийцы и молчит, позволяет ядовитому гаду забраться в собственную постель.

Люди опустили головы, стараясь не смотреть друг на друга. Лопатину было зябко и от безмолвия толпы, и от погоды. За гребни хребтов цеплялись неопрятные тучи темно-сизого, зимнего цвета. Где-то по этим хребтам, в скальных щелях и тайных пещерах, известных немногим охотникам и пастухам, прятались басмачи — безжалостные головорезы, объявившие войну собственному народу, который лишал их привилегий времен средневековья. Там у них склады оружия и продовольствия, где-то на зимних пастбищах пасутся их кони. Еще накануне настойчивые предостережения афганских товарищей о коварстве внутренней контрреволюции казались ему несколько преувеличенными, сегодня, над телом убитого, он так не думал. Эфир над горным краем рвали морзянки зарубежных радиостанций, враждебные голоса захлебывались от злобы и ярости, открыто подстрекали афганцев к восстанию против народной власти и к «священной войне» против «русских безбожников». Конечно, всякая революция вызывает злобу врагов, но эти морзянки кому-то же предназначены. И кто-то убил этого человека. Может быть, в глуши гор прячутся только главари, а басмаческие отряды и группы составляются вот из таких полуголодных темных крестьян, которые не в силах подавить в себе страх и вековую покорность своим угнетателям, когда те являются в кишлаки, приказывают брать оружие и убивать?

Утром Лопатину рассказали случай, в который он, находясь дома, вряд ли поверил бы. Осматривая старую королевскую казарму в городе, наши солдаты неожиданно обнаружили в глухом подвале два десятка афганских сарбазов — солдат — из числа только что призванных крестьянских парней. Во время свержения Амина, по их словам, сардар (начальник) скрылся, приказав новобранцам оставаться на месте. Четверо суток провели они в сыром подземелье без воды и пищи, дыша спертым воздухом. Трое умерли, но и после этого остальные не смели выйти на свет. По соседству находился продовольственный склад, туда и привели найденышей, дали им продукты и полевую кухню, чтобы сварили себе горячего. Однако освобожденные узники набросились на сушеные фрукты, не обращая внимания на мясо и консервы. Наши солдаты никак не могли понять, что эти парни сами не умеют обращаться с банками тушенки, а к бараньей туше не смеют прикоснуться. Хозяин, начальник или старший, должен указать им, чего и сколько можно взять. От изумления освободители сами на время потеряли дар речи.

До чего жесток класс господ и правителей в охране своей власти, привилегий и богатств, если трудящемуся человеку с детства внушается: его «законная» пища — хлеб пополам с кукурузой, сушеные фрукты и овощи, и человек, подобно вышколенной собаке, даже умирая от голода, не смеет тронуть кусок с хозяйского стола!

Глядя на хмурых, бедно одетых афганцев, Лопатин с грустью думал, какой цветущей могла быть сегодня эта страна, если бы не столкнули ее с пути, который она уже выбрала шестьдесят с лишним лет назад.

В девятнадцатом году новый афганский правитель Аманулла-хан в день своей коронации заявил народу и армии: «Нация должна быть свободной, ни один человек не должен быть объектом угнетения и тирании». Это было провозглашение равенства людей и независимости страны от чужеземных колонизаторов. Революционная Россия первой приветствовала новое свободное государство. По-иному отозвался Лондон: трехсотпятидесятитысячная колониальная армия Британии придвинулась к границам Афганистана. Только тридцать восемь тысяч плохо вооруженных пехотинцев и отряды ополченской конницы смог послать Аманулла-хан против военной армады интервентов. Но и тут история лишний раз подтвердила, что решающим оружием на войне всегда была и будет стойкость народа. К тому же Афганистан впервые за всю свою историю был не одинок перед лицом могущественного врага: революционная Россия, сама окруженная врагами, охваченная гражданской войной, заявила, что готова оказать афганским братьям по борьбе любую помощь, на какую способна. Три месяца пограничных боев не принесли успеха английским колонизаторам. Больше того — дав жестокий отпор врагу в Хайберском проходе на востоке, измотав его войска героической обороной пограничного поста Спинбулдак на юге, афганские отряды прорвались Куррамской долиной на территорию колониальной Индии, и там вспыхнуло мощное восстание восточно-афганских племен. Тогда-то впервые в истории человечества британские колонизаторы применили варварские авиационные бомбардировки незащищенных, мирных городов. Но бомбы, упавшие на Кабул и Джелалабад, вызвали не страх, а только новый гнев и ненависть афганцев к врагу. Омытая кровью, пришла свобода от внешнего врага в эту горную страну. Осенью двадцатого года в первой телеграмме из Кабула, переданной по радиостанции, доставленной из Советской России, Аманулла-хан благодарил великого северного друга за поддержку и помощь.

Казалось, мужественный народ горной страны, устоявшей против военного натиска одной из сильнейших колониальных держав, свяжет руки и своим домашним насильникам — ведь сумела же феодальная Монголия в сходных условиях стать на путь социальной революции, Однако не у всех народов путь к лучшей жизни ясен и прям. Тогда не нашлось в Афганистане единой силы, способной объединить трудящихся, а те, кто веками привык извлекать выгоду из темноты, забитости, средневековых предрассудков народа, были едины в стремлении сохранить феодальные порядки. Князьки и реакционные имамы разжигали племенную вражду, натравливали суннитов на шиитов, мусульман — на буддистов, кочевников — на оседлых горцев и всех вместе — на любые нововведения правительства. Они ведь отлично понимали, чем грозит им хотя бы частичное осуществление на деле манифеста просвещенного молодого правителя: «...Ни один человек не должен быть объектом угнетения и тирании». Играя на религиозном фанатизме и самых темных предрассудках, духовные и светские феодалы объявили враждебными корану и основам веры любые реформы, которые затрагивали их помещичьи привилегии: «Равенство племен и национальностей — выдумка неверных, желание врагов ослабить силу наших племен и установить свои порядки! Школы и учителя? — исчадие ада, угроза существованию истинной веры, навеки священной! Свобода совести, женщина на улице без паранджи? — козни шайтана, уничтожение нравственности и семьи! Запрещение рабства и торговли людьми, право брать жену без калыма? — разрушение вековых законов шариата, освященных кораном! Перераспределение земли, запрет силой захватывать поля и пастбища слабых племен, отмена прав господина рода, князька и имама племени решать вопрос жизни и смерти подданных? — да все это происки безбожников-коммунистов, злая крамола против законов пророка!..» Демагогия особенно сильно действует на людей неграмотных и разобщенных.

Все-таки Аманулла-хан был мужественным и стойким вождем. Не имея за собой сильной и организованной партии, может быть даже и не желая создавать ее, он целых десять лет пытался улучшить положение трудящихся афганцев, противостоял всей черной сотне феодалов, которую щедро снабжала и поддерживала тайная рука колонизаторов. Заодно с этой сотней действовали вышвырнутые из советской Средней Азии басмачи. В двадцать девятом году Аманулла-хан вынужден был отречься от власти, когда разразился опасный мятеж феодалов. Власть захватил главарь шайки мятежников, бандит и убийца, вроде нынешнего Кара-хана. И хотя этот басмач процарствовал несколько месяцев, свергнувший его генерал Надир-шах преданно служил классу господ, как и его преемники. Но все же революционная партия трудящихся в Афганистане родилась, и настал апрель семьдесят восьмого года, возвративший страну в двадцатый век из того затхлого мира, в котором искусственно консервировались феодалами порядки и законы средневековья...

Лопатин вдруг перехватил взгляд юноши, которого майор Исмаил выбрал проводником во время полетов в голодающие окрестные селения. «Почему ты молчишь, парень? Ведь революция, прежде всего, для тебя и таких, как ты. С кем ты сейчас — с этими двумя, открыто и бесстрашно воюющими за твою лучшую долю, или с толпой запуганных твоими врагами людей?» О ночном происшествии в части Лопатин слышал, но он не знал, что именно этот темноглазый паренек предупредил наших тыловиков о готовящемся нападении. Азис вдруг сорвался с места и бросился к жилищу на краю кишлака. Некоторые мужчины проводили его взглядами, но никто ничего не произнес.

Верхами подъехали трое вооруженных мужчин в форме царандоя. Пожилой усатый милиционер, перебросившись несколькими словами с представителем партии и майором, присел на корточки перед убитым, вгляделся в его лицо, засунул руку в карман халата, достал что-то завернутое в тряпицу, неспешно развернул, и все увидели ломоть ноздреватого хлеба. Милиционер с минуту подержал его на ладони, рассматривая, потом обвел вопросительным взглядом толпу. Мужчины отводили глаза.

— Это русский хлеб, — сказал Исмаил.

— Да, мы слышали, — ответил милиционер и потянул из кармана записную книжку, видимо собираясь начать опрос людей.

Толпа расступилась, пропуская пожилую женщину, укутанную в чадар, в сопровождении парня. Она опустилась на колени, припала к окровавленному халату убитого, потом выпрямилась, запавшими сухими глазами обвела окружающих, задержала взгляд на Исмаиле.

— Я скажу тебе правду, сардар, ведь ты настоящий мужчина и сумеешь защитить несчастную женщину и ее детей. Моего мужа Самада убил Одноглазый — пес Кара-хана, подлый раб, продавший свою душу шайтану, как и его хозяин. И вы все, трусливые рабы душманского главаря, помогали Одноглазому убить единственного среди вас мужчину, вы, которые ночью взяли ружья, чтобы в темноте, как шакалы, напасть на тех, кто протянул хлеб вашим голодным детям... Я сказала все. Не смейте прикасаться к моему мужу, мои дети сами отнесут его к дому. Ваши руки недостойны нести воина, павшего от руки врага.

Она встала, закрылась чадаром, и толпа так же молча расступилась перед ней. Милиционер снова взялся за пухлую книжку, но партиец жестом остановил его:

— Мужчины! Почему вы молчите? Или женщина сказала правду?

— Погоди, начальник, не сердись. — Из толпы выступил вчерашний белобородый гость советских воинов. — Женщина в большом горе, ее правда не во всем справедлива.

— Ты хочешь сказать, что правда может быть несправедливой?

— Хотя ты еще молод, но правильно понял меня. Правду можно позолотить и обмазать грязью, и, хотя в середине она останется правдой, люди увидят ее по-разному и по-разному к ней отнесутся... Да, вчера мужчины кишлака вынуждены были взять ружья и собраться по приказу Кара-хана у Желтого источника. Ведь тех, кто противится Кара-хану, убивают ржавыми кинжалами, а с ним пришло полсотни душманов, они следили за каждым домом. Но мужчины нашего кишлака совсем не желали стрелять в тех, кто протянул нам руку помощи. Я сам послал моего младшего сына предупредить русских. Старшина Самад не знал об этом и, когда Кара-хан повел нас, выстрелил из своего ружья, как будто нечаянно. Оборотень приказал Одноглазому тут же застрелить его, даже не разбираясь. Одноглазый Сулейман выстрелил в сердце Самада. Если бы он этого не сделал, им обоим вспороли бы животы или отрезали головы. Потом мы услышали стрельбу в лощине, и Кара-хан потребовал, чтобы мы все ушли с ним в горы. Ушло только трое, с ними и Одноглазый, хотя Кара-хан пугал нас всякими карами и называл изменниками веры. Я сказал правду, ага, и ты видишь — она не совсем похожа на правду женщины.

После некоторого молчания партиец заговорил, пристально оглядывая толпу:

— Среди тех душманов, что приводил Кара-хан, больше половины таких же, как вы, дехкан и пастухов, бывших батраков и охотников. Если бы вы вооружились против этого оборотня, он не посмел бы сунуться в ваши кишлаки.

— Это правда, ага. Но людей надо сначала собрать, и они должны быть уверены, что власть защитит их. Не случится ли снова так, что поплатятся те, кто говорит против Кара-хана? Я уже стар, мне себя не жалко, но мой сын, мои дочери — кто защитит их?

— Прежде всего вы сами. Я прилетел, чтобы на месте изучить обстановку и организовать помощь голодающим кишлакам. Сегодня придет батальон афганской армии, с ним — первые машины с мукой и рисом. — Среди толпы возник оживленный говор. — Продовольствие будет поступать непрерывно, но оно не должно уничтожаться душманами и попадать в их руки. Помогите обезопасить дороги, закрыть душманам доступ в селения. Нужно создать отряд самообороны и у вас. Этим займутся майор Исмаил и товарищи из царандоя. Сами назовите надежных людей, кому можно доверить оружие. Дайте смелых проводников, хорошо знающих горы, нашим солдатам — они ищут Кара-хана.

— Когда придет армия? — спросил старик.

— Ждем с часу на час.

— Хорошо. До прихода солдат мы найдем проводников и назовем тех, кому можно доверить автоматы. А в отряд вступят все наши мужчины. До прихода солдат мы никого не выпустим из кишлака, но просим, чтобы не уходили и милиционеры.

— Меня выпустите? — спросил партиец. — Нам пора лететь в соседние кишлаки.

— Тебя мы отпускаем. — Старик улыбнулся. — Но только с русскими, на их машине. Кара-хан близко.

Унесли убитого. Мужчины сели кружком на поляне, стали совещаться. Исмаил, прощаясь, сказал Лопатину:

— Ваш хлеб, Андрей Петрович, оказался сильней страха перед душманами. Это он заговорил вчера и сегодня.

— Но заговорили и ружья врагов. Я видел — ломоть хлеба облит кровью человека.

— У нас тоже есть ружья, — ответил усатый милиционер, которому перевели слова советского летчика. — Новое правительство хорошо делает, что вооружает народ. Но прольется еще много крови: душманы злы, как волки, их главари опытны и богаты. Партийным товарищам в провинции и Кабуле надо подумать, как привлечь вождей племен на нашу сторону. Среди них не все такие, как этот оборотень, есть честные люди, бедняки, как мы. И почему заместителем начальника царандоя провинции остался племянник Кара-хана? Это же он спас оборотня от революционного суда. Наши милиционеры не верят этому человеку.

Партиец пообещал передать сказанное секретарю комитета Народно-демократической партии и губернатору провинции.

Майор Исмаил оставался — до возвращения вертолета он должен провести первое инструкторское занятие с отрядом самообороны, который рождался сейчас, рядом, на неторопливом совете мужчин кишлака. Подозвали Азиса, вооруженного своим карабином. Исмаил попросил его сопровождать представителя партии и рассказать о людях соседних кишлаков, куда собирались лететь, спросил, много ли у него патронов. Азис, улыбаясь, показал пятерню.

— Мало. Случиться может всякое, а ты будешь в охране важного товарища. Отдай ему автомат, — приказал Исмаил одному из милиционеров. — Когда вернешься, Азис, обменяешь на свой карабин. Вам, товарищ Лопатин, ходить с ними по селам не надо, оставайтесь у машины. Люди Кара-хана могут оказаться в любом из соседних кишлаков.

По пути к вертолету Азис о чем-то спросил, партиец перевел:

— Он спрашивает: трудно ли научиться управлять такой машиной, как ваша?

Лопатин положил руку на плечо парня:

— Это далеко не самое трудное, Азис. При народной власти ты обязательно станешь летчиком, если захочешь. Только учись старательно.

— Он говорит: сначала мы очистим нашу землю от душманов, учиться будем после.

— Скажи ему, товарищ, — он не прав. Учиться надо всегда, особенно в революцию. Это — завет Ленина. Настоящий революционер в одной руке держит винтовку, в другой — книгу.

Взлетая, увидели на дороге колонну бронетранспортеров и грузовиков — подходил батальон афганской армии.

Красные облака как будто передали свой цвет полуденным горам, и над сизыми провалами ущелий, над серо-желтыми лоскутами долин текли красно-коричневые хребты, ребристо блестели багровинкой изломы скал. Не хотелось верить, что среди этой первозданной красоты прячутся люди с заросшими шерстью душами, где гнездится только ненависть и злоба. Прячутся и точат нож на свой народ...

За хребтом, в новом межгорье, на них во все глаза глянуло синее небо, плавным веселым хороводом пошли серо-голубые пики в серебряных острых папахах. И такой невозможно далекий, такой милый образ встал перед Лопатиным, что в груди защемило, он тряхнул головой, чтобы ушло видение, не заслоняло узкой небесной дороги в нарастающих горах. И оно послушно растаяло, тихой серебряной каплей скользнуло ему в грудь, стало крохой тепла в дальнем уголке души.

«Я теперь люблю тебя еще больше, я позову тебя памятью, когда будет можно. Сейчас нельзя — ущелья извилисты, а камень расступиться не может... И по вертолету снова стреляют...»

III

Словно раненый волк, по кровавому следу которого идет неутомимый охотник, Кара-хан уползал в глубину неприступных гор. На крутосклонах вели коней в поводу, горячей солью жгло глаза, срывалось дыхание, стучала в ушах кровь, и, словно в сером чаду, то вспыхивал в глазах бешеный огонь, пожирающий сухую деревянную школу, то мерещились лица убитых, казалось навсегда забытые и вдруг врывающиеся в память, — недвижные, с остекленевшими всевидящими глазами. То лицо пегобородого из царандоя, повешенного за ноги на суку гранатового дерева, то дорожного рабочего, повешенного на суку яблони, то инженера-оросителя, которому отрубили голову, то солдата-сапера, внезапно захваченного при разминировании шоссе, — в последний момент он прижал к груди мину направленного взрыва и обратил убийственный сноп огня и осколков в набегающих на него «воинов ислама». Счастье Кара-хана, что не вышел тогда из-за скалы... И наконец, лицо этого молодого «красного муллы» со снежной бородой аксакала, из-за которого случилась последняя беда.

Может, правду говорят, что убитые начинают неотступно преследовать убийцу?.. Если так — шайтан с ними, с убитыми! Кара-хан не боится мертвых преследователей, живые куда хуже. И все же страх растет тем больше, чем больше остается мертвых за его спиной. Может, это от военных неудач? За что же аллах разгневался на своего верного воина? Разве три года назад подумал бы Кара-хан, что станет, как дикий зверь, прятаться по горным щелям в краю, где от рождения считался хозяином? В газетах, доставленных ему из Пешавара, басмаческие главари похвалялись своими победами над правительственными войсками. Он знал некоторых — темные курбаши, настоящие бандиты, наемные громилы. Это они-то одерживали победы? Обидно. Или все врут: и басмачи, и газеты, и покровители? Ведь ему в Пешаваре — если доберется, — наверное, тоже придется врать. Кто же станет давать деньги и оружие, если нет крупных побед!

Три года прошло с того проклятого апреля, перевернувшего всю жизнь в стране. Впервые он услышал об апрельских событиях, находясь в Исламабаде, куда вывозил развлечь недавно купленную молоденькую жену, и даже развеселился тогда: надо же — революция! До чего расхожи модные слова! В стране, где четверть населения ведет кочевой образ жизни и поддерживаются родоплеменные отношения, где вождями племен становятся по наследству, где существует долговое рабство и рабство женщины, а на тысячу человек едва ли сыщется один, умеющий читать коран, — в такой стране возможны правительственные перевороты, но не революция. Пусть их! Кара-хан одинаково чувствовал себя и при короле, и при Дауде. Тому, кто владеет лучшей землей в трех плодородных долинах провинции и лучшими пастбищами на высокогорье, на кого работают не только наемные батраки, но и пожизненные должники-кабальники, тому, чьи счета в банках непрерывно растут, нечего тревожиться при сменах правительства. Но уже следующим утром его разыскал в отеле сосед-помещик, с которым когда-то вместе учились в Англии, шлялись по борделям Антверпена, игорным притонам Лозанны и Монако, и с тревожным лицом протянул свежие газеты. Кара-хан читал и не верил глазам: земельные декреты нового правительства разительно походили на те, что после Октября в России приняло правительство Ленина.

— У нас одиннадцать миллионов дехкан, — хмуро говорил сосед. — Если они поделят между собой наши земли, мы никогда не получим их обратно.

— Одиннадцать миллионов баранов! Разве недостаточно нескольких тысяч пастухов, чтобы загнать стадо в хлев?

— Теперь не времена Амануллы, — возразил сосед. — У Тараки есть партия. Эта партия будет укрепляться за счет тех самых дехкан. Не забывай: северные ветры дуют в нашу сторону вот уже шестьдесят лет. Многие афганцы побывали в России. Еще король посылал туда учиться студентов, и не все они дети помещиков. У нового правительства есть сильная опора в армии и среди интеллигенции. Я уже не говорю о рабочих.

— Проклятье! — Кара-хан смял газету в кулаке. — Англичане недаром предупреждали, что дружба с Советами когда-нибудь доведет нас до социализма, а мы посмеивались. Теперь смеются они.

— Нет, — серьезно ответил собеседник. — Нынешние наши дела нисколько не рассмешили Запад. Ты ведь знаешь: Афганистан издавна находился в сфере интересов Британии. Прежде она была нашим врагом, но теперь, когда коммунистическая зараза проникла к нам в горы, бывшие враги становятся лучшими союзниками. И другое ты знаешь не хуже меня: повсюду, где слабеет влияние англичан, американцы стараются установить свое.

Кара-хан задумался, собеседник осторожно продолжал:

— Ты сильный человек, Кара-хан, у тебя большие связи не только в провинции, но и в Кабуле, и здесь, в Пакистане. Тебя знают вожди кочевых племен, чьи пути проходят через провинцию. И среди имамов у тебя немало друзей.

— Это правда, Ахматиар. — Кара-хану лестно было услышать, что его влияние и силу признают даже такие люди, как этот потомок знаменитого курбаши — главаря банды, активно воевавшего против Советов в Туркмении, а потом осевшего с остатками банды в афганских горах.

— Такой сильный человек должен сегодня быть вместе с другими сильными людьми, озабоченными судьбой Афганистана.

Кара-хан догадывался, куда клонит сосед, от отца и деда наследующий не только захваченные земли, власть над людьми и ненависть к Советам, но и связи с теми, кто в далекие годы тайно вооружал басмачей для набегов на туркменские кишлаки. Кара-хан согласно кивнул.

В тот же день Ахматиар познакомил его с иностранным коммерсантом, разбитным, улыбчивым парнем, который просил называть его запросто — Биллом. Их первое общение за стойкой в баре отеля было коротким. Кара-хан сказал, что в такое время прохлаждаться нельзя, он срочно выезжает в Кабул, и новый знакомый предложил ему на прощание вместе осмотреть окрестности Исламабада. Машину он возьмет у своего товарища в посольстве. Кара-хан не сомневался, что весь их разговор будет записан, но радио и газеты приносили из Кабула такие вести, что оглядываться и осторожничать уже не было времени...

Едва миновали город и машина плавно понеслась по зеленому шоссе вдоль канала, Билл, оставив похвалы великолепию тропической природы Азии, сочувственно заговорил об Афганистане, который ожидают неспокойные дни. В новом правительстве засилье коммунистов, этим не могут быть довольны ни истинные демократы, ни истинные мусульмане. В стране возможны крупные инциденты.

Кара-хан хмыкнул, спросил в лоб:

— Оружие и деньги дадите?

Собеседник и бровью не повел, следя за дорогой.

— Я не дипломат и не политик, я коммерсант и выражаю свое, частное, мнение. А вы требуете обязательств, которых не может дать иной министр.

— Я тоже не министр, даже не генерал, хотя мог бы стать генералом при Дауде, — резко ответил Кара-хан, но все же я могу дать обязательства.

— Какие? — Билл вежливо улыбнулся.

— Я создам в горах армию. Создам, если у меня будет достаточно современного оружия и денег. Но армию, вооруженную охотничьими берданами времен царя Александра Третьего и короля Эдуарда Седьмого, я создавать не стану. Потому что самые ловкие и преданные воины тогда будут рассеяны двумя полками желторотых солдат, вооруженных автоматами и артиллерией. С охотничьими винтовками можно басмачить, но не воевать.

Билл усмехнулся:

— Русских еще никто не побеждал, а они утверждают: воюет не техника, а человек, вооруженный идеей. Посмотрите, что творится в Иране! Разве идея защиты ислама в Афганистане не так же сильна? Разве ей не угрожают коммунистические безбожники?

Теперь усмехнулся Кара-хан:

— В Иране верующие поднялись против иностранного засилья и короля — виновника этого засилья. Тараки — не иранский король. А советскую военную доктрину вы, господин коммерсант, изучали невнимательно. Русские — слишком материалисты, чтобы отрицать значение современного оружия в достижении победы. Разве их ракеты и самолеты хуже наших? И разве не русскими танками вы запугали Западную Европу и самих себя? Особенно теперь, когда пугать людей социализмом становится трудно?

«Коммерсант» громко расхохотался, остановил машину у края табачной плантации, в тени пальмы, серьезно и прямо посмотрел в лицо собеседника:

— Простите, Кара-хан. Я не во всем поверил вашему другу и считал вас туповатым горским корольком, который за большие деньги купил докторское свидетельство в одном из колледжей Кембриджа. Вы действительно умный человек, вы непременно станете министром в будущем афганском правительстве. А генерал вы уже теперь, если располагаете армией.

— Армию надо еще создавать... — Кара-хана задело, что иностранец так уверенно рассуждает о будущем афганском правительстве.

— Создадите, если примете наши советы и помощь. В противном случае, боюсь, вы окажетесь за решеткой еще до того, как у вас появится охранный батальон. Мы бы этого не хотели.

— Кто «мы»?

— Ваши друзья, в этом не сомневайтесь. А теперь слушайте. — Он тронул машину, развернулся на шоссе и погнал в сторону города. — Если вы действительно в нас нуждаетесь, завтра в десять приезжайте в представительство нашей фирмы, я встречу. Подготовьте письменные рекомендации на подателя к вашим друзьям и в Кабуле, и в провинции. Нас интересуют имамы, богатые торговцы, правительственные чиновники, офицеры армии и жандармерии. Не меньше интересуют вожди кочевых племен, которые верят вам и которым верите вы. Кроме того, надо составить списки надежных людей, способных стать командирами отрядов будущей вашей армии, генерал. Не сомневайтесь: эти списки никогда не попадут в чужие руки. Лучше будет, если вы только вспомните имена людей, а продиктуете их у нас. Выполнив эти условия, вы, генерал, получите необходимое.

Кара-хан скрипнул зубами от наглости «коммерсанта», но тот улыбнулся ему так простецки обворожительно, что резкий ответ умер на устах Кара-хана.

— Я напишу несколько писем. Но зачем писать вождям кочевников? Из тех, кого я знаю, только один умеет читать.

— У них есть имамы. Надо, чтобы письма были написаны вашей рукой.

— Говорят, когда дьявол покупает чью-либо душу, он требует расписку кровью, — криво ухмыльнулся Карахан. — Может быть, с меня хватит одной такой расписки вместо многих чернилами?

Билл снова захохотал:

— Дорогой генерал, неужто я похож на дьявола или его порученца с рожками? Взгляните на мой лоб. Нет-нет, никаких кровавых расписок! Давайте и в средневековом окружении оставаться людьми своего века. Нужны только рекомендательные письма.

На другой день на тихой улице города, в тихом коттедже под вывеской торговой фирмы, Билл представил Кара-хана пожилому лысоватому человеку в белом с невыразительным, словно стертым, лицом. Тот неспешно прочел рекомендательные письма, поднял на Кара-хана водяные глаза:

— А списки и адреса ваших проверенных людей?

— Мне сказали — я должен держать их только в голове.

— Правильно. Билл, садитесь к столу, записывайте...

На сей раз Кара-хан покривил душой: десяток самых надежных людей из числа мелких помещиков и тех, кого подкармливал долгие годы, как сторожевых псов, он не назвал, опасаясь, что их перевербуют через его голову.

— Разве Ахматиар не достоин вашего доверия?

— Я не назвал его, потому что он сам большой человек, у Ахматиара есть свои воины.

— Поэтому нам хотелось бы видеть Ахматиара вашей правой рукой.

«Ставят при мне своего соглядатая или хуже того...» Кара-хан наклонил голову:

— Это делает мне честь.

— Вы давние друзья и, конечно, сработаетесь.

Бесцветный человек сообщил Кара-хану адреса в Пешаваре, близ афганской границы, куда он должен присылать связников, объяснил, как наладить цепочки, по которым должна непрерывно идти информация, спросил, есть ли у Кара-хана люди, умеющие обращаться с радиоаппаратурой, приказал (именно приказал!) прислать несколько человек для обучения, а на первое время у Кара-хана будет радист Ахматиара. Он долго говорил о методах подрывной войны против нынешнего правительства: организации диверсий и провокаций, вербовке агентуры, формировании тайных отрядов из местного населения, разжигании межплеменной и религиозной ненависти. Особенно упирал на привлечение к себе духовенства, в котором надо всячески подогревать злобу и непримиримость к любым новшествам, грозящим разрушить истинную веру и власть имамов.

— У нас есть свои методы войны против неугодных правителей, чужих племен, а также против... англичан. — Кара-хан усмехнулся. — В наших горах часто воюют.

— Наши методы вашим не помеха, — даже не моргнул собеседник. — Мы рекомендуем те, что проверены во многих странах, и небезуспешно. Взгляните на этот чемодан. Он полетит с вами, но передадут его вам лишь в Кабуле. Вам рисковать нельзя. Здесь листовки и подробные инструкции по организации войны в горах и общего восстания населения.

— Я просил автоматы и базуки, а вы даете бумажки, — сухо сказал Кара-хан, глядя прямо в бесцветные глаза лысоватого.

— К тому времени, когда вы создадите армию, у вас будут автоматы, пулеметы, базуки и многое другое. А бумажки стреляют иногда громче пушек.

— У вас — да. У нас, в горах, читать их некому.

— Ошибаетесь. Любое прокоммунистическое правительство начинает с того, что сажает за парты всех неграмотных — от малолетних до стариков. И если сегодня у вас на тысячу есть один грамотный — пусть листовка попадет в его руки, а уж он ее прочтет другим. Расклеивайте там, где бывает много людей, подбрасывайте муллам, учителям, дуканщикам, учащимся.

Инструктор посоветовал найти подставное лицо, а лучше — организацию, через которую будут поступать Кара-хану деньги. Объявил, что с этого дня на имя Кара-хана в одном из заграничных банков открывается личный счет, и, когда назвал сумму ежемесячного вклада, Кара-хан изумленно вздернул брови: выходит, годовое содержание его будет равно годовому доходу со всех поместий? Случайность или этим людям доступны даже его банковские счета? Какая разница! Они возвращали ему то, что отнимала революция, поэтому им стоило служить.

Как бы не замечая изумления собеседника, бесцветный человек прибавил, что по мере формирования отрядов будут открываться личные счета на всех командиров и их помощников. Руководители не должны думать о своем будущем, пока сражаются против нынешней власти в Афганистане, и Центр надеется, что деньги, выдаваемые им на развертывание борьбы, целиком пойдут в дело.

— Ваши люди темны, злы и фанатичны — в этом залог успеха, — откровенно говорил бесцветный. — Им все равно за что получать деньги. Поэтому начальники отрядов не должны скупиться. Штаб повстанческого движения установит особую плату за голову убитого врага, уничтоженную технику, за диверсии и ценные сведения.

— Штаб?! — удивился Кара-хан.

— У вас много племен, и между мусульманами идет грызня. Штаб объединит усилия повстанцев, я думаю, вы станете его членом... Следите, чтобы ваши начальники честно оплачивали работу своих воинов и тех, кто станет нам служить. Это — залог того, что война будет разгораться день ото дня. Я знаю, вы образованный человек. Вспомните: когда англичане столкнулись с французами при завоевании Америки, они стали платить за скальп убитого врага, за сожженные крепости и ценные сведения больше, чем их противники. Французов скоро вышибли с лучших земель на север, в канадские пустыни, хотя французы вели себя благороднее англичан. Они платили меньше — в этом все дело. Платите солдатам и офицерам правительственной армии за переход на вашу сторону, не скупясь, — они пойдут к вам колоннами или станут на вас работать. А чтобы прояснить наши с вами отношения к англичанам, еще приведу пример из истории. Когда мы вышибали англичан с нашей земли, мы платили нашим солдатам и шпионам больше, чем англичане платили своим. И вы знаете, чем кончилась война Штатов за независимость. И что такое теперь Америка, и что такое Англия. Однако Англия — наш с вами союзник, и я прошу впредь помнить об этом. Победы есть в истории каждого государства, но по каждому ли случаю надо ими похваляться? Вам не о прошлом думать надо: если революция закрепится, вы никогда уже не станете ни помещиком, ни вождем. Старайтесь!

Перед самым отъездом Кара-хана навестил коммерсант Билл: Он сообщил ему явку в Кабуле, которую Кара-хан может использовать в крайнем случае.

— Скажите просто: «Привет от Билла». И вот вам в залог дружбы лично от меня. Может очень пригодиться, особенно в первое время, пока вам нельзя громко шуметь. — Он щелкнул замком чемоданчика, вынул «магнум» со ствольной насадкой для бесшумной стрельбы. — Без насадки на сто метров уложит быка. С насадкой дальше тридцати метров не стреляйте — бесполезно. Старайтесь убирать врагов пока бесшумно. И сами не оставляйте следов нигде — это мой личный вам совет, генерал. Вы мне нравитесь, я не хочу, чтобы вас там по нечаянности подстрелили. Не лезьте сами в мелкие дела, вы — мозг операции. Сколько вам лет, извините за вопрос?

— Сорок пять, — усмехнулся Кара-хан в бороду, которую наклеил перед возвращением на родину. Он при возвращениях носил наклеенную бороду из собственных волос, пока не подрастала сбритая.

— Так вы просто юноша, у вас вся жизнь впереди, ее беречь надо. Живите, Кара-хан, еще столько же! Живите и — стреляйте!

Воротясь в свой родовой кишлак, Кара-хан убедился, что декреты народной власти не были пустой декларацией. Под наблюдением специальных комиссаров правительства уже началось распределение помещичьей земли, долговые книги изымались и уничтожались. Кишлаки бурлили. Правда, на одних советах дело доходило до драк, на других мужчины сидели, боясь подать голос, и покорно принимали всякое навязанное им решение. Попадались недовольные, которым казалось, что их обделили лучшими угодьями, но как раз эти-то готовы были схватиться за ружья и топоры — попробуй отнять у них землю обратно. Люди по-прежнему кланялись Кара-хану, называли его «хозяином», но он видел: вместе с землей и долговыми расписками уходит феодальная власть. Пройдет год, другой, крестьяне почувствуют себя хозяевами земли — кто тогда станет кланяться Кара-хану? Он съездил в Кабул, поосмотрелся там, и ему совсем стало страшно. Он частями изъял свои вклады из кабульского банка, с помощью друзей большую часть денег превратил в доллары, фунты стерлингов и пакистанские рупии, иностранную валюту переправил за границу, афгани хорошо спрятал вблизи родового кишлака. В доме оставил только тех слуг, в кровь которых въелась собачья преданность господину, которые не могли жить иначе, как рабами хозяина. Он удвоил им плату, справил хорошую одежду, дал деньги, чтобы купили себе надежные винтовки с запасом патронов. Бывая на джирге, старался помалкивать, примечая тех из вчерашних кабальников-голодранцев, кто, осмелев после Апреля, слишком громко поднимал голос в совете. Его люди теперь тайком приходили то к одному, то к другому дехканину, заводили разговор о старых долгах: «Вспомни, одноглазый Сулейман, что сделал для тебя хозяин, наш благородный Кара-хан! Когда ты убил в драке кочевника-кучи, потравившего посевы, тебя хотели посадить в тюрьму, хотя сам ты лишился не только хлеба, но и глаза. Кто спрятал тебя в горах, а потом уладил дело с жандармами и внес плату за кровь тому племени, из которого был убитый? Наш благородный господин... А ты, Самад, разве забыл, кто в год большой бескормицы разрешал тебе пасти своих коз на горных лугах, чтобы они не пали, кто дал тебе пшеницу и кукурузу, чтобы не умерли твои дети? Он же, наш великодушный господин Кара-хан. Почему же теперь, когда пришли для него трудные времена, вы оба не хотите вернуть ему даже задолженность?» И Сулейману и Самаду хотелось крикнуть, что они, с тех пор как помнят себя, гнули спину на Кара-хана, что за арендованную землю отдавали ему четыре меры зерна из пяти собранных, доставляли корма для его лошадей и скота с высокогорных лугов на собственном горбу, кирками долбили камень, проводя воду на его поля, построили ему новый большой дом в кишлаке, и все-таки каждый год долги их росли. Но крикнуть они боялись: за вкрадчивыми словами гостя, за медоточивой улыбкой проглядывал волчий оскал. Извечный страх перед феодалом душил за горло, и оба соглашались вернуть старые долги, только пусть Кара-хан подождет годок-другой. У них теперь достаточно земли, но необходимо время, чтобы на ней что-то выросло. Гость ласково усмехался, обнажая белые зубы: «Вы теперь богаты, вы можете ждать, а господин наш беден, он ждать не может». — «Разве Кара-хай умирает от голода?» — «Он нуждается в деньгах, потому что собирается в дальнюю дорогу». «Но у нас нет ничего!» — отчаивались дехкане. И снова в ответ — волчья усмешка: «У вас есть языки, руки и ноги, есть целых три глаза на двоих. Ведь завтра вы собираетесь отвезти скупщику шерсть и овечьи шкуры». Дехкане опускали головы — все-то он знает, проклятый, значит, придется отдавать скудную выручку, на которую было столько надежд!.. А гость как бы утешал: «Вы можете пойти на базар и незаметно разбросать там эти листовки. Вы должны всем встречным говорить, что в Кабуле закрывают мечети, изгоняют суннитских священников, что наших детей насильно гонят в школы, где их отлучают от истинной веры и учат безбожию, а во многих городах с женщин силой срывают чадры». «Мы ничего такого не слышали», — удивлялись тот и другой. «Теперь услышали. Вести в горах ползут медленно, а правительственные комиссары и члены партии нарочно скрывают правду. Вы, правоверные мусульмане, обязаны перед аллахом и нашим господином говорить эту правду людям».

В конце концов оба соглашались исполнить волю Кара-хана и влипали в его паучью сеть, которая постепенно простиралась на все окрестные кишлаки. Лишь немногие воспротивились приказам Кара-хана платить по старым счетам, и один из них на джирге в его отсутствие назвал бывшего помещика оборотнем. Это он-де распространяет враждебные правительству слухи и листовки, это его люди ограбили и сожгли в провинции государственный склад зерна, созданный для сохранения семян и оказания помощи беднякам, это они разрушают плотины, ломают государственную технику, избивают тех, кто решил вступить в Народно-демократическую партию и Демократический союз молодежи. Кара-хана арестовали, но через две недели выпустили. Улик не было: во время акций, следуя совету Билла, Кара-хан старался быть подальше от тех мест, где по его приказу жгли, стреляли, травили, избивали и ломали. К тому же командовал местной жандармерией его племянник, хотя и не состоявший в тайной организации Кара-хана, но всегда готовый помочь ему при нужде — ведь это Кара-хан дал племяннику деньги на покупку красивой и образованной жены. Такие жены дорого стоят.

Выйдя на свободу и вернувшись в свой кишлак, Кара-хан сразу приметил, что многие стали кланяться ему с прежним подобострастием. Нет, одними декретами и митингами вековых порядков не отменишь, нужна сила, а еще неизвестно, у кого ее больше — у феодалов или нового правительства? Кара-хан ведь не один готовил могилу Апрельской революции. Уже по всей стране орудовали банды басмачей, в большинстве возглавляемые муллами, которые в штыки встретили Апрель.

У Кара-хана наладились связи с Пешаваром, поступали деньги и листовки; с одним из кочевых племен, к вождю которого Кара-хан писал в Исламабаде, пришла из Пакистана первая партия автоматических винтовок, с нею — ящики патронов, гранаты, противотанковые мины. Обирая крестьян, Кара-хан уже создал в горных тайниках несколько складов продовольствия и одежды, теперь туда было отправлено оружие, кроме мин и газовых гранат. Мины он намеревался скоро использовать на ближнем шоссе, гранаты его люди должны были бросить в толпы демонстрантов в Кабуле и провинциальном центре в день годовщины Апреля. Этот газ вызывал нестерпимую резь в глазах и жжение в горле; люди, вдохнув его, безумеют, и Кара-хан надеялся несколькими гранатами сорвать праздник, показать населению, что даже и в многотысячных колоннах выражать свою поддержку революции небезопасно.

Ахматиар оказался толковым помощником и опытным конспиратором. Через него шла связь с Пешаваром, он неутомимо сколачивал в окрестных селениях тайные боевые группы, брал на учет оружие, имеющееся у горцев, самолично учил диверсантов обращению с минами. Это его диверсии в дни ареста Кара-хана убедили жандармов, что схвачен не тот человек.

Если начальника штаба Кара-хану дали заграничные покровители, то политического помощника он решил найти себе сам. Выбор его пал на муллу провинциальной мечети, проповеди которого пользовались широкой славой. Мулла учился в Кабуле и Багдаде, побывал в Мекке; был нейтралом — тем важнее казалось привлечь его на свою сторону. Однажды после вечернего намаза им устроили встречу. Кара-хан, не раскрывая всех карт, посетовал на падение нравов, разрушение вековых обычаев и устоев шариата, что грозит, мол, чистоте самой веры суннитов, единственно справедливой. Мулла, остро поглядывая на собеседника умными глазами, вздохнул:

— На все воля аллаха, господин. Жизнь подобна реке. В половодье она бурлит, разливается, затопляя берега и грозя бедствиями, но потом входит в свое русло, оставляя на берегах плодородный ил. На все воля аллаха.

— Когда у лучших людей отнимают имущество и законные права, — сказал Кара-хан с раздражением, — то не воля аллаха, то произвол черни, подстрекаемой безбожниками.

— Я понимаю тебя, господин, — снова вздохнул мулла. — Но мир наш еще далек от совершенства. И часто бывает так: когда становится лучше одному, то хуже другому.

— Тебе не кажется, имам, что нынешние события грозят коммунистической анархией, установлением власти безбожников, которые уничтожат законы, данные нам пророком, а мечети превратят в пивные для черни?

— Разве ты уже знаешь такие примеры? Нет, господин, люди никогда не обойдутся без бога.

— Без твоего — обойдутся.

— Разве он только мой, а твоим не является? — Мулла хитро сощурился.

— Будь это так, я не тревожился бы, что учению пророка угрожают кафиры и безбожники. Если мы будем сидеть сложа руки, дождемся, что в мечетях повесят портреты Маркса и Ленина, как в России, а тебя заставят проповедовать их книги.

Мулла едва заметно улыбнулся:

— Прости, господин, но твоя... твои слова годятся для темных жителей гор, меня они не пугают. Я бывал в России. Там нет в мечетях портретов Ленина и Маркса, а муллы проповедуют коран, попы — евангелие. Скажу тебе откровенно: апрельские события, как я заметил, не поколебали веры истинных мусульман, они даже уверили многих афганцев, что волей аллаха мир становится более справедливым.

— О какой справедливости ты говоришь? — Кара-хана затрясло.

— Разве не справедливо, чтобы земля и фабрики принадлежали тем, кто на них работает, чтобы каждый мусульманин возносил хвалы аллаху за то, что дети его сыты и здоровы, чтобы каждый мог с малолетства сам читать коран, просвещая душу поучениями великого пророка, в чьи уста всевышний вложил свои заветы, чтобы человек шел к мечети не с протянутой рукой просящего, но сам нес дары служителям веры? Разве не заветам неба следует новая власть, желая уравнять людей в правах и обязанностях? Перед аллахом все верующие равны.

— Я не пойму тебя, имам, — едва сдержав злобу, усмехнулся Кара-хан. — Если ты надеешься, что нищеброды и лодыри, захватив имущество хозяев, в один день разбогатеют и осыплют тебя золотом, ты сильно заблуждаешься. Разве плохо жилось вам в прежние времена? Разве мы не делили с вами власть в общине и племени? Вы потеряете власть вместе с нами и потеряете верующих. Не радуйся школам. На протяжении веков ислам раздирается противоречиями. Даже в ортодоксально чистом учении суннитов идет борьба между четырьмя школами. А сколько разных течений наплодили собаки шииты! И это когда заветы аллаха и суры пророка его Магомета толковали имамы! Если же каждый оборванец начнет толковать коран, настанет полное разрушение веры. Полное — ибо голодранцы все подвергают сомнению, они способны только разрушать!

— Я понимаю тебя, Кара-хан, — повторил мулла спокойно. — Ты озабочен потерей феодальных привилегий, тебе кажется, что с утратой их мир должен рухнуть. Мне так не кажется. Когда один имеет привилегии, которых не имеют другие, общество оскорблено. И жизнь нуждается в переменах, иначе она загнивает. А если пролетарии способны лишь на разрушение, скажи мне: что же такое нынешняя Россия?

Выдержка изменила Кара-хану, он заорал:

— Ты не имам, ты — коммунист! Тебя купил Тараки, и теперь ты служишь не аллаху, а красному дьяволу!

— Я встречался с Тараки, — тем же ровным голосом отвечал мулла. — Он принял меня как равного. Он советовался со мной и другими имамами, как быстрее улучшить положение простых афганцев, ломая старое, действовать мудро, осторожно и твердо, не вызвав братоубийственной войны в стране. Я верю в честность правительства, я буду помогать ему в меру сил. И тебе я советую не воевать с новой властью. Ты влиятельный и сильный человек, ты угодишь аллаху, если поможешь своему народу добиться лучшей жизни. И на земле твои труды зачтутся. В Монголии был могущественный князь Максаржав, он командовал армией правительства. Но он понимал страдания своего народа и в дни революции привел армию на помощь восставшим. Монголы назвали его народным героем, он остался в истории рядом с их вождем Сухэ-Батором. Нельзя идти против течения жизни, Кара-хан, иначе тебя постигнут большие разочарования и беды. Почаще вспоминай слова великого Хафиза: «Чтоб ты слабости нее ведал и жестокости не знал — избегай заветов дряблых, слов, подсказанных враждой». Теперь ступай и подумай, мне пора закрывать мечеть.

Уходя, Кара-хан поклялся, что этот «красный мулла» получит пулю из его «магнума».

Муллу спас неожиданный арест. В Кабуле началось непонятное. По радио и в газетах объявили о внезапной смерти Тараки, правительство возглавил Амин. По стране покатилась волна террора — по малейшему подозрению или навету хватали всех подряд. Из Пешавара последовал приказ: затаиться, копить силы и быть готовым к мятежу.

Кара-хан с изумлением видел, что вместе с врагами Апреля в тюрьмы попадали наиболее активные и влиятельные его сторонники — руководители организаций Народно-демократической партии, армейские и жандармские офицеры, муллы, поддерживающие Тараки. Амин стремительно сосредоточивал власть в одних руках, уже начали поговаривать об афганском Пол Поте, который установит в стране железную диктатуру.

Со злорадством следя за происходящим, улавливая повсюду недоумение и раздражение, подавляемые страхом, Кара-хан должен был признаться себе, что в душе восхищается Амином. Настойчиво преследовала мысль: поехать в Кабул, пробиться к диктатору, предложить свои услуги. Амину, без сомнения, нужны преданные, сильные люди не только в армии и в столице. Кара-хан, раскрыв свою организацию, покажет и силу, и преданность. Но кто знает все мысли Амина?

Кара-хан еще колебался, когда Амина сбросили. Революционный Совет во главе с Бабраком Кармалем совершил неслыханный акт: в один день все политические заключенные в стране получили свободу и полную амнистию. Новое правительство сразу приобрело миллионы сторонников, идеи Апреля становились реальностью во всей политической жизни страны. Взбесились обскуранты — ведь Амин дискредитировал демократию. Взбесились и испугались: если революционные власти отказываются от преследования своих политических противников, значит, и они, носители «истинной» веры, не смеют преследовать иноверцев и даже безбожников? Испугались и бывшие феодалы: революция не временный катаклизм, она развивается, одолевая сопротивление врагов и авантюризм отдельных ее вождей. В один день рухнула надежда на закордонные силы: по просьбе правительства в Афганистан вступили советские войска. Это был ограниченный контингент, однако его появление заставило убраться с афганской территории отряды других иностранных войск, которые в смутное время аминовщины тайно заняли пограничные районы. Всякая интервенция стала невозможной — с русскими не шутят, — но от этого контрреволюция еще яростнее заскрежетала зубами. Кара-хан получил из Пешавара радиоприказ: поднимать в провинции мятеж.

К тому времени люди Кара-хана постарались вызвать в кишлаках голод, всячески направляя злобу населения против власти, и он рассчитывал сразу поставить под ружье тысячное войско. В горах это немалая сила. Разгром советского тылового лагеря с кровавой резней должен был показать силу повстанцев, а заодно посеять вражду между пришельцами и населением, плеснуть в костер мятежа целое море горючего. Все продумал Кара-хан, следуя советам закордонных покровителей, но аллаха на свою сторону не склонил...

Эти проклятые, вечно загадочные шурави — советские, — поставив свои палаточные городки на бесплодном камне и песках — чтобы не нанести даже малого ущерба полям и пастбищам, — протянули голодным горцам свой хлеб, и весть о нем пролетела по кишлакам с быстротой радиоволны. Эти безбожники, «красные дьяволы», взяли под охрану мечети, не оскорбили ни одного имама, ни единым жестом не вмешались в дела верующих.

Ни тысячи, ни полтысячи повстанцев Кара-хан не собрал. В его личном отряде числилось триста человек, на место сбора явилась неполная сотня: лишь бывшие помещики, ростовщики, торговцы, купленные и запуганные люди да те, кто соблазнился обещанными деньгами и возможностью грабежей. Кучарцев он заставил силой участвовать в нападении, но неурочный выстрел Самада сорвал операцию.

Кара-хан в ярости обозвал односельчан изменниками ислама, предателями родины, которых ждет кровавая расплата на земле и ад за гробом, если поголовно не вступят в его войско; горцы лишь угрюмо косились на короткие автоматы в руках его телохранителей и молчали. С ним ушли трое и Одноглазый, остальные возвратились в свои дома — напрасно пугал их возмездием со стороны властей и русских. Не поверили. Ему хотелось расстрелять всех, но нельзя с этого начинать «святое дело».

На базе его уже поджидал Ахматиар с пятнадцатью «воинами ислама»; другие начальники отрядов приводили и того меньше. Едва набралось полторы сотни к исходу следующего дня.

— С такой «армией» надо не воевать, а прятаться, — мрачно заметил Ахматиар.

— Мы будем делать то и другое: басмачить.

— Нас и так зовут душманами.

— Пусть. Провинцию мы будем держать за горло если не силой, то страхом.

Долго отсиживались в убежище, дожидаясь ухода войск. Пешавар не отвечал на запросы радиста, видно, место для связи оказалось неподходящим: вокруг поднимались мрачные громады гор. Многие «воины ислама» с тоской поглядывали в долины. А что будет, когда придет время сева? Надо как можно скорее обагрить их руки кровью, чтобы забыли дорогу в свои аулы и кишлаки, как забыл ее Одноглазый, застреливший кучарского старшину. Если его помилует правительство, не помилуют сыновья Самада: над могилой Самада теперь стоит красный флажок — клятва кровной мести.

Кара-хан разделил отряд на три части, каждой указал свой путь движения долинами и ущельями к одной из дальних баз. В рейд выступили одновременно, шли днем горными тропами, ночью, спускаясь, врывались в селения. Списки членов партии, учителей, милиционеров, старшин, рьяно служивших революции, были составлены заранее. При свете пылающей школы или жилого дома вешали и расстреливали, бросали в огонь книги, а с ними — тех, кто оказывал сопротивление. Для каждой новой казни Кара-хан назначал новых палачей, постепенно пачкая кровью всех приспешников.

Движение небольшой банды по разным маршрутам создало впечатление, будто провинция оказалась в руках душманов. Но идти стало опасно: днем над горами кружили самолеты и вертолеты. В одном из кишлаков отряд встретили яростным винтовочным огнем, несколько нападающих были убиты. Здесь не могло быть солдат, — значит, отряды самообороны вовсе не выдумка и самообман властей, как считал Кара-хан? Пришлось отступить, и его это сильно встревожило: голодранцы, бледнеющие при имени Кара-хава, могут осмелеть, почувствовать свою силу, и тогда с ними целой армией не справиться. Он поклялся вырезать кишлак до последнего младенца, только надо застать его врасплох, когда там не ждут нападения.

Клятва оказалась роковой для отряда. Днем на подходе к кишлаку их обнаружил армейский вертолет и огнем пушек загнал в теснину, с другой стороны запертую отвесной стеной. То, что они в ловушке, знал один Кара-хан, у него имелась карта. Он понял: конец. За вертолетом наверняка появятся солдаты или отряд царандоя, а прорываться из теснины открытым склоном под скорострельными пушками и пулеметами дьявольской летающей машины равносильно самоубийству.

Вертолет упорно кружил над тесниной, где под скалами прятались басмачи, сдерживая хранящих коней, и Кара-хану хотелось завыть от волчьей тоски. Но волк, попавший в капкан, перегрызает лапу и спасает жизнь, а чем Кара-хан хуже волка? Его лапа — отряд, зажатый капканом теснины, — так пусть же пропадет одна лапа! Он высмотрел нишу в стене ущелья на высоте в два человеческих роста. Там не скроешь отряда, но два человека скрыться могут, если внимание солдат сосредоточится на остальных. Кара-хан крикнул помощнику, чтобы уводил отряд в глубину теснины, которая прорезает хребет.

— Я хочу своими глазами увидеть, много ли солдат нас преследует. Может быть, мы устроим засаду. Одноглавый останется со мной, мы скоро вас догоним.

Перепуганный басмач послушно погнал коня в ущелье, за ним помчался отряд. Вертолетчики приметили его движение, гул машины стал отдаляться, короткой очередью ахнула бортовая пушка. Кара-хан подъехал к нише, встал на седло, забросил на уступ автомат и сумку с едой и патронами, крикнул Одноглазому:

— Давай твое оружие!

Потом легко взобрался на выступ, спустил вниз пояс.

— Прогони лошадей, чтобы они нас не выдали!

Ниша была тесной, они легли, плотно прижимаясь друг к другу, чувствуя сквозь одежду ледяное тело горы, замирая от каждого звука. Они слышали, как выл бронетранспортер, пробираясь по каменистому дну теснины, стук сапог, приглушенные короткие команды. Потом долго ждали стрельбы, но ее не было. От неловкого положения на жестком ложе тела их одеревенели, однако оба готовы были так лежать до самой смерти — лишь бы она отдалилась.

Где-то стороной пролетел вертолет, потом послышался бронетранспортер, застучали по камню конские копыта, донеслись молодые возбужденные голоса, и Кара-хану стало ясно: загнанные в тупик, душманы сдались без выстрела. Снова его охватил звериный страх: две лишние лошади под седлами! Вдруг кто-то из «воинов ислама», спасая свою шкуру, забрызганную чужой кровью, шепнет офицеру, что одна лишняя лошадь принадлежит изчезнувшему главарю? Солдаты каждый камень здесь перевернут!

Отряд прошел, мертвая тишина царила в ущелье, а они лежали еще час и другой, пока совсем не смерклось. Потом дрожали среди камней, опасаясь засады на выходе из теснины. Перед рассветом с гор потекло белое молоко, в двух шагах стало не различить скалы. Цепкой волчьей памятью угадывая дорогу, Кара-хан с Одноглазым выбрались из ущелья и ушли в горы. Ждала ли их засада, они так и не узнали. Возможно, командир, довольный захватом целой банды душманов, махнул рукой на двух исчезнувших. Армия республики была еще очень молода. Ее бойцы и командиры только обретали опыт, из них далеко не всякий знал, что из ловушки уходит обыкновенно самый коварный и опасный зверь. Но и Кара-хан, впервые попавший под дула пушек и пулеметов боевой винтокрылой машины, навсегда запомнил страшный урок и потом долго спустя, едва заслыша вертолетный гул, спешил в укрытие, вздрагивая от страха и ненависти. Он дал клятву кровника: за первый его уничтоженный отряд отомстить собственными руками — сбить хотя бы одно из этих горбатых летающих чудовищ.

На базу Кара-хан пришел во главе двух десятков душманов — жителей попутных селений, ранее попавших в его паутину. Скоро появился Ахматиар. Ему повезло больше: лишь трое были убиты в перестрелке с царандоем да пятеро сбежали. Третий отряд пропал. Кара-хан так и не узнал: погиб или разбежался? Но когда минул срок прибытия, оставаться на этой базе стало опасно. Решили сменить место, отсидеться в глубоких известняковых пещерах, пока окрестности не успокоятся. Перед выступлением неожиданно восстановилась связь с Пешаваром. Кара-хана поздравляли с боевыми успехами, требовали всеми силами разжигать партизанскую войну в горах: делать непроезжими дороги, взрывать мосты, жечь машины, разрушать оросительные каналы, срывать полевые работы, в населенных пунктах устанавливать свою власть, душить административные центры военной блокадой и голодом.

— Прямо какое-то «окружение города деревней», — усмехнулся главарь, прочтя расшифрованную радиограмму. — Они думают, у нас и в самом деле армия.

Ахматиар промолчал. Очередной сеанс связи назначили через два часа, пришлось ждать. Вторая шифровка неожиданно потребовала, чтобы Кара-хан передал командование помощнику, а сам прибыл в Пешавар.

— Что ты мне посоветуешь? — спросил главаря Ахматиар.

— У тебя в таких делах опыта больше, — усмехнулся Кара-хан. — А я бы посоветовал вернуться туда, откуда начинали. Там надо залечь в берлогу, послать людей по кишлакам, восстановить связи. Без этого нам скоро придет конец. На диверсии посылай людей подальше. В Пешаваре одно понимают правильно: надо сделать опасными дороги, на это мы еще способны. И всячески выявляй тех, кто помогает властям бороться против нас. Уничтожать беспощадно, казнить страшно. Вернусь — посмотрим, как быть дальше, не вернусь — сам станешь хозяином.

— Хозяином чего?

— Провинции.

— Скорее — палачом, — буркнул Ахматиар, но Карахан и бровью не повел: наедине друг с другом они не стеснялись называть вещи своими именами. — Но мешать полевым работам я не стану, это глупый приказ. Мы обратим на себя всеобщую ненависть — как тогда воевать? Воины ислама должны защищать мусульман, а не лишать их куска хлеба. Вот когда крестьяне вырастят урожай и продадут агентам правительства, мы и встанем на пути грузовиков с зерном. В горах дорог мало, хлеб в города не уйдет — и мы будем хозяевами провинции.

— Поступай, как знаешь. Басмач должен скрывать свое истинное лицо, а мы пока басмачи. Пошли несколько надежных людей в Красные горы, к вождю тамошнего племени. Он воевал со всеми правительствами, едва ли примирится и с нынешним. Предложи ему наш союз и помощь деньгами и оружием. Пусть захватят подарки для вождя и вьюки с патронами — он в них всегда нуждается. Как пройдет встреча, сообщи в Пешавар немедленно.

Во главе двух десятков отборных душманов, хорошо знавших дороги в горах, Кара-хан в тот же день отправился в город. Он не собирался обозначать свой путь пепелищами и могилами, чтобы незаметно и тихо проникнуть в город, но разве мог отказаться от собственного обета мести? После третьего перехода в горное логово, где собирался ночевать отряд, разведчики, высланные в большой и ботатый кишлак на берегу горной реки, привели маленького суетливого человечка со злыми красными глазами. Он сообщил главарю, что в недалеком селении затевается свадьба: женится сын старшины, шофер, член Демократической организации молодежи. Но дело даже не в этом зловредном щенке, распространяющем в горах правительственные газеты и листовки. На свадьбу поехал его дальний родственник, мулла местной мечети, тоже изменник веры, перешедший на службу красным шайтанам Кармаля. Об этом мулле до Кара-хана уже доходили слухи. Мулла был в Кабуле на съезде имамов и улемов, выступал там и по возвращении решительно перешел на сторону Апреля. Почти в каждой проповеди мулла защищал народную власть, именуя «муджахедов» палачами народа, злейшими врагами истинной веры и свободы, самой черной сворой в истории Афганистана, продавшей родину. Его предупреждали, а он принародно читал записки с угрозами, издевательски называл их авторов могильными червями. На него покушались при выходе из мечети, но верующие схватили убийц и передали царандою, а мулла закатил такую проповедь против врагов революции, что верующие плакали и потом разносили его слова по окрестным селениям.

Кара-хан вспомнил свою неисполненную клятву застрелить одного «красного муллу», и в нем всплеснулась застарелая злоба. Здешнего муллу упускать нельзя. Такие люди казались Кара-хану страшнее партийных агитаторов. Он приказал отряду выступать не мешкая. Доносчика взяли с собой, предупредив: если обманул и заведет в засаду, охранники изрежут его живого на куски. Красноглазый кланялся главарю до земли, клялся аллахом, что никогда не примирится с новой властью, просил взять его в отряд.

— Ты кто? — спросил Кара-хан.

— Я скупал каракуль и ковры, я имел в долине плантации хлопка и лучшие виноградники. Я давал нищим бездельникам работу и ссужал им деньги. В ближних кишлаках нет дехканина, который бы не задолжал мне. Теперь мою землю разделили, долговые книги бросили в огонь. Подумать только: три дня назад на сборище голодранцев моим батракам вручали владетельные грамоты с печатью правительства на мою землю! Они веселились, они хлопали в ладоши, проклятые нищеброды, — как будто оплатили свои долговые расписки и стоимость земли! Как я не умер? В мою сторону теперь плюют те, кто вчера целовал мне ноги, надо мной хохочут даже шакалы в горах. Возьми меня, сардар, я буду стрелять их, как собак, я хочу хоронить их безбожную власть.

— Возьму, но не теперь. Сначала собери всех, кто ненавидит нынешние порядки или считает себя обманутым, кто в переменах справедливо видит угрозу истинной вере, нашей свободе и устоям жизни. Вредите властям, где можете, добывайте оружие, заставьте тех, кто работает на дело Апреля, втянуть голову в плечи и замкнуть поганый рот. Не бойтесь отправлять их в ад, но делайте это осторожно. Мой человек скоро найдет тебя. И запомни: какой отряд ты сам создашь, таким будешь командовать. От этого зависит твое положение и оплата.

Красноглазый торопливо закивал.

— Деньги на оружие нужны?

— Деньги всегда нужны, господин. — Красные глазки на безбровом лице алчно сверкнули.

— Я с собой больших денег не вожу. А ты хотя и ограблен, — Кара-хан ухмыльнулся, — но не скупись на святое дело. Трать, сколько потребуется, тебе все вернут.

— Слушаю, господин...

На ближнем от аула перевале остановились. Кара-хан нашел биноклем дом старшины. Просторное подворье полыхало радугой праздничных халатов, ему даже почудились пение дутара и карная, глухие удары бубна и дойры. Оставив двух стражников с доносчиком на перевале, басмачи поскакали к аулу. Приближение всадников не вызвало среди жителей тревоги, вероятно, их приняли за кортеж новых гостей, но, когда с воинственным визгом и стрельбой ворвались в извилистые улочки селения, люди растерялись.

Всадники окружили свадебный дом.

— Мусульмане! — крикнул Кара-хан. — Не бойтесь, мы — воины ислама, те, кто ведет священную войну против кафиров и безбожников. Мы не тронем вас, пусть только выйдут из дома изменившие корану — для справедливого суда.

Дверв запертого дома неожиданно распахнулась, оттуда вытолкнули плачущих женщин, дверь снова плотно затворилась.

— Братья! — раздался из окна сильный молодой голос. — Кланяюсь вам, что пришли ко мне на свадьбу. А теперь уходите: мы как воины встретим тех, кого не звали.

Мрачный бритый басмач навскидку ударил из «буровки» по мелькнувшей в окне фигуре, люди с криком прорвали цепочку всадников, бросились врассыпную. Ответный выстрел сорвал с седла бритого бандита, и остальных всадников словно сдуло на землю — они знали, как стреляют горцы. Залегли в арыках, за камнями и низким дувалом.

— Сдавайся, изменник корана! — снова крикнул Карахан. — Если принародно покаешься и поклянешься вернуться под знамя пророка, которое подняли мы, ты еще можешь спасти свою жизнь.

— Эй, кто там лает так громко на солнечный свет? — долетел из окна насмешливый голос. — Уж не сам ли черный оборотень выполз из смрадного логова и теперь прячется за дувалом? Ну-ка, ты, упырь, вскормленный кровью народа, убийца детей, душитель свободы, торгующий родиной, покажи свою рогатую морду! Я проверю — так ли ты неуязвим, как брешут твои трусливые рабы и купленные псы!

С тех пор как объявил открытую войну революции, Кара-хан сам старался пореже пускать оружие в ход при свидетелях, но теперь, не выдержав, разрядил автомат в окно дома. Пули, брызгая каменной крошкой, с противным визгом разлетались от стены, за дувалом вскрикнула упавшая на землю женщина. Басмачи поддержали огонь главаря, двое, вскочив, попытались приблизиться к дому, но один тут же словно переломился на бегу, другой упал, стал торопливо отползать, дернулся и затих — Кара-хан видел, как чалму его заливает кровь. Каменные стены дома пулей не взять, гранатой издалека не попасть в небольшие окна, единственная глухая стена упиралась в скальный срез — осажденный дом напоминал дот.

— Надо что-то делать, Сулейман, — лежа оборотился главарь к Одноглазому. — Нам долго нельзя задерживаться.

— Хозяин, прикройте меня огнем.

Басмачи открыли бешеную стрельбу по окнам, и Сулейман сделал стремительный бросок к дому, пуля вырвала клок из его халата, он упал под стеной, но тут же поднял голову, пополз, встал, прижимаясь к стене, теперь недоступный для выстрелов осажденных, начал связывать гранаты поясом. Басмачи, держа окна на прицеле, замерли, когда Одноглазый заскользил к ближнему окну вдоль стены. Кара-хан боялся, что из дома выбросят гранату, но гранат у осажденных, очевидно, не было, и, хотя они теперь догадывались, что́ им грозит, нечем оказалось заслонить окошко — даже ковры во время свадьбы вынесли и расстелили в саду. Мелькнула какая-то тряпка, — кажется, пытались загородиться натянутой чалмой, — но ее тут же растерзали пули басмачей. А когда смолкли выстрелы, осаждающие снова замерли: высокий голос муэдзина лился из дома — пел мулла. Он пел о блаженстве смерти и величии праведников, умирающих за справедливость и счастье бедняков, за свободу и равенство людей на земле. Кара-хан оцепенел и затрепетал от прекрасного, сильного голоса, который не мешал ему одновременно слышать и шорох листвы в близком саду, и крик пролетной птицы, и тихий плач женщины, лежащей за дувалом. Вдруг чудовищным показалось, что на этот зов бессмертной веры и надежды, на светлый завет уходящего тем, кто остается, на песню, туманящую глаза невольной слезой, крадется одноглазый безжалостный хищник со смертью в руке...

Взрыв оборвал пение и словно подбросил дом, плоская крыша рухнула, вышибло часть ближней стены, отпрянувшего Сулеймана сбило с ног и накрыло облаком пыли. Осаждающие повскакали, держа наготове оружие, ошалело уставились в растекающееся серое облако — как будто ждали продолжения неслыханной песенной суры.

Пыль медленно оседала, из нее встал Одноглазый, пошатываясь, волоча винтовку, побрел к хозяину. Кара-хан и ближние душманы бросились к пролому в стене. В сумерках каменной пыли увидели под обломками тела двух убитых мужчин; Кара-хан шагнул к ближнему и, откачнувшись, замер. У противоположной стены на полу сидел белобородый человек с молодым лицом в чалме хаджи, густо осыпанной глиной. Халат на груди его набухал красным, но темные глаза без муки, светло и грозно, смотрели в лицо главаря басмачей, а руки еще держали опущенную на колени винтовку. Едва Кара-хан, опомнясь, сделал шаг, руки умирающего шевельнулись, пытаясь поднять оружие, и тогда выстрелы басмачей пригвоздили к стене, распяли на ней непокорного.

Кара-хан круто повернулся, молча пошел к лошади. Ему что-то сказали о трех убитых душманах, он лишь коротко бросил:

— Положите на вьючных лошадей...

Своих убитых засыпали камнями в узкой щели, на склоне голого гребня.

— Запомните место и запомните имена, — сказал Кара-хан. — Мы еще поставим здесь мазар, и мусульмане станут ходить сюда на поклонение.

Перевалило за полдень, исчезли тени, камень излучал нестерпимый зной, даже змеи уползли в трещины в страхе перед желто-косматым солнцем, и, устав бесполезно высматривать исчезнувшую добычу, в глубокие ущелья опустились орлы.

Кара-хан тоже приглядывал подходящее укрытие для привала, гоня гнетущие мысли, но и бездумье рождало высокий, чистый голос, славящий праведников, что умирают без страха за свободу и счастье людей, — словно пели насквозь прокаленные горы, и некуда было деваться от их великого голоса.

Залп с ближнего гребня железным смерчем опрокинул и смешал передних всадников, крики ужаса и боли вознеслись к жестокому небу, уцелевшие начали поворачивать, и второй залп роем свинцовых ос ужалил их спины, закрывшие главаря. Кара-хан уже мчался во весь опор, припадая к самой гриве коня, не оборачиваясь, жестоко настегивая своего неутомимого и резвого киргиза, слыша только хлесткие винтовочные промахи — словно десяток табунщиков непрерывно стегал ему вслед бичами длиной в целую версту, с ужасом ощущая, что раскаленный воздух становится ледяным — это в лицо задышала смерть...

Стрелкам, наверное, легче было попасть в лошадь, чем во всадника, но бедные жители здешних гор слишком жалели лошадей. Это не были солдаты — в момент первого залпа Кара-хан успел заметить лохматые бараньи шапки над гребнем. Только обогнув выступ горы, Кара-хан наконец оборотился. За ним скакали двое, первым — Сулейман Одноглазый. Кони с пустыми седлами отстали, их теперь ловят враги, и надо ожидать погони.

Кара-хан резко повернул с тропы по вылизанному ветрами распадку, вверх, туда, где темнели пятна то ли высокогорной арчи, то ли ясеня.

Что с ним? Почему промолчало звериное чувство опасности, которое не раз выручало прежде? Почему поверил фальшивому безлюдью здешних гор? Зной расплавил мозг или привычную настороженность заглушило неотвязное пение проклятого муллы?..

Теперь в ушах — только сухой в раскаленном воздухе треск винтовок и жуткие крики умирающих, в памяти — их безумные, искаженные страхом лица и те же лица в сумрачных усмешках, когда он говорил им о будущих памятниках на могилах «муджахедов»... Кто их запомнит, могилы эти? Да и похоронят ли их ожесточенные, не знающие сентиментальностей горцы или, сняв оружие, оставят валяться в безлюдной высокогорной пустыне — падалью для стервятников и шакалов? Ведь это случайность, что он, Кара-хан, сейчас не валяется там вместе с ними. Пощадит ли судьба его еще раз?

Он вдруг понял самое страшное из того, что произошло сегодня и что уже было однажды: в него стреляли не солдаты революционных войск, стреляли жители гор, обыкновенные крестьяне. Рабы без страха подняли руку на господина, робкие бараны бросились на волка! Вот почему промолчало чувство опасности: зная, что поблизости войск и царандоя нет, он просто не брал в расчет местных горцев, оттого даже дозора вперед не выслал. Красноглазый выдал ему крамольного муллу — это он считал естественным. Но чтобы на него самого жители аулов устроили охоту!

...Вот тогда и стали являться Кара-хану в чаду горного зноя и смертельной усталости грозные лица убитых. Неужто все-таки кровная месть? Тогда, пожалуй, не стоит отсылать этих мертвецов к шайтану. В краю, где кровная месть — такой же закон, как утренний и вечерний намаз, богини мщения — свирепые фурии — не миф и не бред... Но ведь сам он при свидетелях не убивает. Или вся кровь, пролитая бандой, падает на него?

Если так, то лучше бы ему иметь тысячу врагов-кровников. Когда народ страшится тебя как вождя и беспощадного охранителя веры — это даже хорошо. Но когда страх становится ненавистью, когда народ увидит в тебе врага и захочет отомстить, от его мести не скроешься. Случайно ли дважды кряду он, Кара-хан, теряет отряды и только чудом спасает голову? Ведь и в первом случае беда произошла из-за враждебного к нему кишлака. Что же это — сородичи встречают его огнем, гонят с родной земли, устраивают на него охоту?

Вошли в скалы, на которых словно запеклась кровь. Из кровавого камня неотступно следили за Кара-ханом всевидящие глаза убитых. Гоня грозные видения, он стискивал зубы. У него тоже счет мести ко всем взбунтовавшимся псам. Если его сделали волком на собственной земле, так пусть же она превратится в поле его охоты. Еще не все зубы его вырваны! Он не даст им спокойной жизни — станет настоящим оборотнем, будет преследовать, душить, терзать до последнего вздоха.

Злоба возвращала спокойствие, в глазах главаря басмачей прояснялось. И на сей раз погоня отстала. «Значит, я еще нужен аллаху».

Через два дня, сбрив на последнем привале бороду, Кара-хан с обоими телохранителями вошел в город. На окраине душманы увидели брошенные и разбитые дома. Кара-хан злорадно ухмылялся: нет, не один он старался похоронить новую власть.

На явочной квартире богатого дуканщика им с Сулейманом быстро приготовили необходимые документы. Сулеймана советовали не брать в Пешавар — слишком приметен с одним глазом, — но Кара-хан не желал расставаться с проверенным телохранителем. Мало ли на земле кривых людей, и мало ли таких воинов ислама, как Одноглазый! Вот фотографии Кара-хана, конечно, имеются у многих офицеров ХАДа[6], но там он — заросший черно-седыми волосами горец, настоящий басмач, а в самолет сядет респектабельный горожанин, инженер по строительству оросительных систем.

Билл встретил в аэропорту. Кара-хан едва узнал его в чалме и полосатом халате. Он сильно загорел, но бороды не отпускал — желто-соломенная, она его сразу выдавала.

— Как звать тебя теперь, «коммерсант»?

— Зови просто Али, генерал. — «Коммерсант» ослепил гостя радостной улыбкой. — Куда прикажешь? Домой или в штаб? Я бы посоветовал в штаб сначала. Сегодня у нас важные гости, тебя бы надо представить им как одного из славных муджахедов — героев борьбы за свободу мусульман. Ты, наверное, сможешь сообщить о своих делах в общих чертах?

— Да. Я думал об этом в дороге.

— Отлично, генерал. А в семье твоей все живы, я предупредил через старшую служанку о твоем приезде, тебя ждут с нетерпением.

Опасаясь нового ареста и готовясь скрыться в горах, Кара-хан еще зимой отправил своих жен с детьми и служанками в Пешавар. Билл заранее купил для них отдельный дом с огороженным садом на одной из аристократических улиц и через старшую служанку опекал семью Кара-хана. Впрочем, особой нужды в этом не существовало: при деньгах в связях Кара-хана у него было достаточно сильных друзей в соседней стране. В собственной семье он сурово поддерживал устои шариата; даже вывозя каждую новую жену за границу, только в исключительных случаях показывался с нею в обществе, а появляться одной в городе без чадры и вовсе не разрешал...

Когда Али вдруг свернул с главной дороги, Кара-хан, хорошо знавший Пешавар, удивленно посмотрел на него.

— Я хочу показать тебе твоих соотечественников, генерал.

Машина долго петляла среди наскоро слепленных из самана, сделанных из деревянного и железного хлама лачуг, шатров и палаток. Плохо одетые угрюмые мужчины всех возрастов неприкаянно слонялись между жилищ, иногда собирались в кучки — там, видимо, шла игра в нарды. Медленно брели женщины в темных паранджах, голые черные дети играли в пыли камешками и костями.

— Иные из них были богатыми людьми до Апреля, — заметил Али. — Другие — просто зажиточными до Амина. Третьи... третьи не имели ничего, их уговорили или заставили бежать от безбожников и кафиров.

— Они знают, что Амина нет? — настороженно спросил Кара-хан.

— Такую весть в кармане не спрячешь, генерал. Но они знают, что Кармаль хуже Амина. Разве это не так?

— Вот где армия!

Али покосился в зеркальце на сидящего сзади одноглазого телохранителя. Что за манера у этих горских князьков непременно таскать за собой охранников с бандитскими рожами!

— Говори, Али, он — моя тень, а тень без хозяина не живет. Ему полезно слышать то, что слышит хозяин, он может иногда меня в чем-то подменять.

— Ты прав, генерал, армия здесь уже создается. Но разве твоя хуже?

— У меня, дорогой Али, нет пока и батальона под ружьем.

Только в приземистом здании, затененном акацией, фисташкой и гранатами, Али, проведя гостя в свой кабинет, спросил:

— Мы знаем, что восстания не получилось, но неужели у тебя дела действительно так плохи, генерал?

— Я оставил с Ахматиаром полсотни воинов.

— А слухи о ваших победах над войсками Кармаля? Западные газеты пишут, что в афганских горах идет большая война, что повстанцы держат в осаде города и уже хозяйничают на их улицах, что русские ввели в действие авиацию, тяжелую артиллерию и танки, что они применяют газы, напалмом и «катюшами» выжигают целые провинции. — Он кивнул на стопку газет.

Кара-хан поморщился. Пока он не видел ни одного русского танка и «катюши», но промолчал. Газетчиков Кара-хан боялся больше тяжелой артиллерии и напалма. При Дауде ему, молодому правительственному чиновнику, случилось сказать несколько слов назойливому репортеру английской газеты об отношениях центрального правительства и вождей горских племен. То, что он потом прочел, привело его в ужас. На письменный протест редактор ответил невнятным бормотанием, Кара-хан вынужден был послать объяснительную записку министру. Если его не посадили тогда в тюрьму, то лишь потому, что и министр знал, на что способна пресса, но политическую карьеру Кара-хану пришлось прервать.

— Разве у вас среди населения и вождей племен мало сочувствующих, чтобы пополнять отряды? — спрашивал Али.

— «Пополнять»... «Сочувствующих»!.. Мы загоняем в наши отряды силой или покупаем воинов за деньги — даже иных бывших помещиков. Фанатиков не так уж много. Помоги, аллах, чтобы к моему возвращению Ахматиар сумел хотя бы восполнить потери!

— А если население увидит вашу силу? Если мы подчиним вам большой отряд и вы проведете его в провинцию? Поймите, генерал, войну в Афганистане свертывать нельзя. Мы должны показать, что население восстало против интервентов. Пусть Кармаль поставит под ружье всю страну — боевые операции мы все-таки будем продолжать. Политики, дипломаты, пресса повели против Советов целое наступление. Американский президент призвал бойкотировать Олимпиаду в Москве и затевает свою. Наше общее наступление будет тем успешнее, чем чаще вы будете стрелять, а ваши пули — попадать в цель. Мы выставим русских агрессорами перед всем миром. Когда они уйдут, с Кармалем мы справимся, если даже придется приклеивать черные бороды наемникам и техасским парашютистам.

— Но русские обещают уйти, когда в горах станет спокойно. Не лучше ли нам до поры свернуть военные действия?

— Ни в коем случае! По ту сторону границы ты, дорогой генерал, наслушался их радио, начитался их газет. Но верьте: русские никогда сами не уйдут, их надо заставить уйти. Именно сейчас к нам потоком хлынули деньги и оружие. А есть деньги — будут и солдаты, которые очистят афганскую землю от коммунистических безбожников. Вы получите все — вплоть до легких безоткатных орудий и ручных зенитных комплексов. Стреляйте, взрывайте, жгите — лишь бы побольше шуму и трупов. Остальное — не ваша забота.

Кара-хан уже понимал, что его, как и других басмаческих главарей, используют в большой политической игре, но еще лучше понимал он, что без закордонных покровителей «защитники» ислама ничего не стоят.

Его надежда остаться в Пешаваре при штабе «повстанческого» движения рассеялась уже на следующий день. Здесь «вождей» вполне хватало, они нужны были там, в горах, под огнем афганской армии. В специальном лагере, где афганские эмигранты и иностранные наемники под руководством западных и пакистанских инструкторов обучались тактике горной войны, Кара-хану подчинили триста хорошо вооруженных душманов, которых ему предстояло вскоре повести через границу. А через неделю Али с кислым лицом принес радиограмму Ахматиара. Вождь племени с Красных гор принял от посланцев Кара-хана только патроны и выпроводил их, заявив, что с неверными суннитскими собаками никакого союза не желает, что он сам защищает свои права и земли от любого вторжения, а Кара-хан пусть защищает свои и в чужие дела не сует носа.

— Не завидую Кармалю и его партии, — криво усмехнулся Али. — Они собрались строить тоталитарное государство в стране, где в каждом ущелье найдешь племя со своим корольком. Социализм в эпоху алой и белой розы!

— А нам ты завидуешь, господин «коммерсант»? — раздраженно спросил Кара-хан.

— Вам — это и себе, дорогой генерал, мы теперь надолго одной веревочкой повязаны. И наше дело — заставить всех этих бородатых горских сеньоров стрелять в одну сторону.

— В той стороне тоже об этом думают. Но ставка там не на сеньоров, а на их подданных. Там тоже умеют убеждать — будьте уверены, — что между рабами Кара-хана и, скажем, рабами этого тупого шиитского пса с Красных гор больше общего, чем между рабами и их господами.

— Вот и надо поторопиться, чтобы слушали нас, а не агитаторов Кармаля. Через два месяца отряд должен выступить.

IV

Где бы ни находились и что бы ни делали войска, боевая подготовка не отменяется.

С тех пор как звено было придано сухопутной части, вся ответственность за учебу летчиков легла на Лопатина. Однажды вертолетчики отрабатывали огневой удар по малозаметной цели. Занятый звеном, Лопатин меньше всего тревожился о своем экипаже и как-то упустил из виду, что малоопытному Карпухину, по существу, впервые придется стрелять в горах, в дыму, в совершенно незнакомой зоне. Не подвели бы другие, а уж Лопатин-то девяносто процентов работы своего экипажа возьмет на себя: Карпухину останется только нажать кнопку огня, когда вертолет выйдет на объект. Обстановка оказалась еще сложнее, чем предполагал командир звена, — к дыму примешался туман, в эту пору редкий в здешних горах и потому нежданный. Тщательно замаскированную цель Карпухин так и не опознал. Лопатин понял, что залпа не будет, когда уже надо было выводить машину из атаки. Охваченный досадой, он на какие-то мгновения затянул атаку до опасной грани и успел поймать цель перекрестием визира. Реактивные снаряды накрыли объект, их разрывы облегчили стрельбу другим летчикам, но большую часть боекомплекта Лопатин привез назад. Удовлетворительная оценка вообще не в почете у летчиков, а тут «отличился» командирский экипаж.

Всегда сдержанный, Лопатин выдал Карпухину по первое число сразу по возвращении на аэродром, да и после был с ним жестковат, но, поостынув, понял, что в случившейся неудаче вины Карпухина нет. Для командира экипажа каждый полет — тренировка, он работает в полную силу, а летчик-оператор чаще всего катается пассажиром. Необходимо хорошее тактико-огневое занятие, может быть, даже учение в составе звена, на незнакомой местности, в меняющейся обстановке, с поиском неизвестной — хорошо бы еще подвижной — цели. Именно с этим-то Лопатин и собирался в то утро к начальнику штаба, когда полог палатки откинулся.

— Разрешите?

Лопатин узнал голос Карпухина.

— Разрешаю. Чего такой смурной, Степан Алексеевич? Садись.

Карнухин, продолжая стоять, доложил:

— Летал с командиром к танкистам. Все в порядке. Они сегодня уходят, насовсем, домой...

— Знаю. Расстроился?

— Может, и мы скоро?

— Хотелось бы надеяться, Степан Алексеевич, да только не настраивайся до приказа. Опять зашевелилась нечисть — они как будто нарочно вывод наших войск отмечают усилением диверсий. Слыхал? Сожгли пассажирский автобус и нашу колонну обстреляли. Афганцы кровь льют, а кто-то за рубежом купоны стрижет. Политику делают, сволочи, на человеческой крови — им выгодно выставлять нас захватчиками да под шумок собственные делишки обделывать. Вот и подбрасывают палки в афганский костер.

Карпухин положил на стол перед командиром листок.

— Что это? Рапорт?

Развернув, немного удивился: его собственная рекомендация в партию, которую написал Карпухину по его просьбе.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, все в порядке, товарищ капитан. Спасибо. Но только я... решил пока подождать. Совестно.

Лопатин нахмурился, Переходя на «вы», почти приказал:

— Садитесь!

Собрал бумаги, сложил в планшет, не глядя на лейтенанта. На миг возникло злое желание спрятать рекомендацию в карман: «Вы свободны, лейтенант Карпухин». Так бы и сделал, не будь Карпухин его подчиненным, его товарищем, с которым делит он броню и крылья.

— Веселый ты человек, Степан Алексеевич. Но не настолько же веселый, чтобы вот этим шутить. — Он взял листок в руки.

— Какие шутки, товарищ капитан? Вас подвел, звено подвел — какие шутки?!

— В панику, значит, ударился, веселый человек? Испугался? На собрании минувшую стрельбу припомнят да и, глядишь, откажут. Так уж лучше я подстрахуюсь?

— Разве в этом дело, товарищ капитан?

— А в чем? — Вскипев, Лопатин встал. — Под настроение от многого можно отказаться, но от этого! — Он потряс листком. — А впрочем, если вы так легко, значит, вам еще рано в партию.

— Да разве я отказываюсь, товарищ капитан? Я не хочу, чтобы вы жалели о рекомендации. А вы жалеете... Мне показалось.

Лопатин вдруг почувствовал себя пожилым и мудрым, сел напротив лейтенанта, заглянул в темно-карие хмурые глаза.

— Какой же вы еще мальчишка! Командир его стрельбой недоволен — так что же, он лейтенанта Карпухина уже и в грош не ставит? А если бы я сделал замечание за расстегнутую тужурку или за ваши пижонские усики, вы тоже пришли бы ко мне с этим? Помолчите! Знаю сам — стрельба не усики и не расстегнутая тужурка, но и стрельба — только эпизод в нашей жизни. В неудаче этой моей вины побольше, чем вашей, так что недоволен я не только Карпухиным. Скажу откровенно — если бы я рекомендовал вас на какое-то одно серьезное задание, пожалуй, сегодня и отказался бы от своей рекомендации: подтянуть вас надо. Но я верю в человека — Степана Алексеевича Карпухина, боевого летчика, — и этого человека я рекомендую в партию на всю жизнь. На всю жизнь, а не на один вылет в зону. Этих вылетов у нас еще будут тысячи! — Лопатин снова вскочил, заходил по палатке. — Еще вот что скажу честно: если бы звено не выполнило задачу, я бы, пожалуй, взял у вас рекомендацию обратно. Но не потому, что лейтенант Карпухин доверия не заслужил, нет! Сам я, командир звена, был бы недостоин рекомендовать в партию людей, которых не научил главному делу. Вы поняли меня?

— Кажется, понимаю, товарищ капитан.

— Слава богу! А стрелять вы умеете не хуже моего, тут дело в другом, но об этом — после.

От начальника штаба Лопатин пошел в звено. Им в тот день дали выходной, техники и механики звена собрались в курилке с маленьким бассейном, выдолбленным в камне. В бассейн запустили крабов и рыб, над водой жесткими листьями шелестели тростины, навевая солдатам и офицерам видения далекой зеленой родины, и не случайно люди тянулись сюда во всякую свободную минуту. Сейчас в курилке было весело: прапорщик, техник лопатинского экипажа, балагур и острослов, давал представление. Перед ним, преданно заглядывая в глаза хозяину и повиливая хвостом, стоял Тимка — небольшой рыжеватый пес, что-то среднее между фокстерьером и таксой. На редкой нашей точке в Афганистане не встретишь прибившихся четвероногих сторожей. Злобные по натуре афганские собаки оказались очень дружелюбными к нашим солдатам и офицерам. Недаром же говорят, что добрых людей первыми угадывают собаки и дети.

— Тимка, смирно! — строгим голосом скомандовал прапорщик, и пес мгновенно встал на задние лапы, вытянув передние по бокам, не моргая, ел глазами начальство. Удовлетворенный весельем товарищей, прапорщик улыбнулся: — Вольно, Тимка!

Пес тут же опустился на все четыре лапы, вильнул хвостом, щетинистая мордочка его была хитрющей.

— Тимка, душманы!

В одно мгновение песик обратился в свирепого зверька, похожего на обозленного хоря. Глаза засверкали зеленоватым огнем, шерсть вздыбилась, с хриплым лаем кинулся он к выходу из огороженной курилки и, несмотря на свой малый рост, выглядел устрашающе.

— Свои, Тимка, свои, ошибка вышла.

Пес вернулся. Казалось, он тоже улыбается. Прапорщик потянул из футляра заранее припасенный баян. Тимка радостно взвизгнул, вспрыгнул на лавочку, стал на задние лапы, поджав передние к груди. Полилась протяжная мелодия, и Тимка запел. Запрокидывая голову, прижмуривая глаза, он завывал то хрипловатым баском, то переливчатым дискантом, переходил на баритон, протяжно взлаивал и снова пел. Баян умолк, умолк и Тимка.

— Вася, включи-ка механическую. — Прапорщик кивнул на портативный магнитофон. Один из механиков нажал кнопку, рванул какой-то шлягер, Тимка спрыгнул с лавочки. Став на задние лапы, он скакал, приплясывая, вокруг бассейна, изгибался, скалился, размахивал передними лапами, сопровождая танец неистовым визгом, лаем и хрюканьем. Солдаты и сержанты хохотали, хватаясь за животы, Лопатин утирал слезы смеха.

— Ты, Бугров, не вздумай показать его заезжим артистам, ей-богу, украдут.

— Не украдут, мой Тимка — зубастый парень, — ответил прапорщик, угощая «артиста» сахаром. — Но это еще что! Мы с ним целую программу готовим, сегодня лишь первая проба на публике, скоро и на сцену выйдем.

Лопатин оборотился к вежливо улыбающемуся Карпухину. На публике тот постоянно пикировался с острословом прапорщиком, развлекая звено, оба были ревнивы к успехам друг друга у зрителей.

— Ну, Степан Алексеевич, теперь тебе, чтобы переплюнуть Бугрова, надо выдрессировать дикого козла или, в крайнем случае, шакала.

Карпухин лениво махнул рукой, взял баян.

— Вы лучше оцените песню, какую мы тут сочинили в честь некоторых задумчивых авиаторов. — Он покосился на командира третьего экипажа, который недавно, вылетая по тревоге, схватил планшет соседа и чуть не заблудился в незнакомых горах.

Летчики и механики, сдерживая смех, поглядывали на Третьего. Смуглые от загара щеки парня покраснели.

Кто-то, не выдержав, хохотнул, Третий побагровел и насупился, Карпухин, напевая, сохранял невозмутимый вид.

В курилку влетел посыльный:

— Товарищ капитан, вас срочно к телефону!

Лопатин встал:

— Ну вот, кажется, наш выходной и закончился.

Было приказано выделить экипаж для доставки срочного груза. Лопатин решил лететь сам: маршрут предстоял сложный.

Потом, когда ползли к перевалу, Лопатин физически ощущал непривычную тяжесть машины — и в натужном, словно спрессованном, гуле винтов, и в нервной дрожи корпуса, и в пугливом мерцании индикаторов на приборном щитке. Груз везли обычный — водяные насосы, бочки горючего, книги для школы, ящики с инвентарем для оросителей. Но когда от афганских товарищей узнали, что в ауле есть больные, командир распорядился взять врача. Лопатин даже охнул, увидев шестипудового гиганта с громадной сумкой, набитой инструментом и лекарствами. А тот, насвистывая, ловко втиснулся в десантную кабину, включился в бортовую связь и доложил командиру, что чувствует себя превосходно и готов к полету.

Нарастала крутизна гор. Исчезли зеленые прямоугольники полей на горных террасах, промелькнули разреженные заросли орешника, ясеня, горного вереска и арчи на каменистых откосах, темные змейки сползающей гальки возникли в развалах спадающих гребней, вставал голый, в осыпях спинной хребет отрога. Тревога постучалась в душу Лопатина, он до боли в глазах стал всматриваться в каждый распадок, ухитряясь одновременно следить за приборами машины. Интуиция не обманула. Вблизи самого перевала, когда вертолет, свинцовый в разреженном воздухе, брал последний гребень с белыми жилками снега в коричневых морщинах мелких распадков, Карпухин отрывисто крикнул:

— Справа в камнях — засада!

Лопатин чуть накренил машину, сухим, трескучим горохом осыпало правый борт. Сбоку, на срезанной плите рыжего песчаника, среди беспорядочно разбросанных камней, вспышки выстрелов и грязные чалмы басмачей. «Родимый, не выдай!»

Вертолет послушно вздыбился в ливне свинца, отщелкивая броней искры пуль, перевалил гребень, сразу повиснув над бездонно-сизой падью. Успокоительно пели винты, и Лопатину захотелось погладить машину. Карпухин невозмутимо горбился впереди, а как там, в десантной?

— Жив, доктор?

— Доктора умирают последними, — рокотнул в наушниках нервный бас. — Вы не меня, вы себя берегите. А то я и живой без вас — мешок среди ящиков. Однако знали бы эти сволочи, в кого стреляют!

— Знают, доктор. Тот, кто послал их и заплатил за патроны, знает...

Больше полугода летает Лопатин в афганских горах на машине, созданной для боя, но не горелым порохом пахнет его вертолет. Где это видано, чтобы пушка или танк пахли хлебом, а из его «летающего танка» хлебный аромат не могут выветрить горные сквозняки, его не заглушают тяжелые запахи горючего, резины и нагретых металлов. Сладостный запах далеких милых полей поселился в его кабине с самой зимы, когда с провинциальным агитатором и юным проводником Азисом летали из кишлака в кишлак, выясняя, сколько нужно людям хлеба и как его лучше доставлять. И сколько было потом полетов с мешками муки на борту — в незнакомых ущельях, в туманах и моросящих дождях, над змееподобными руслами рек, где винты проносятся в страшной близи от скал, с которых грозит очередь или выстрел из гранатомета в упор; над ледяными зимними перевалами и раскаленными песками. Легких полетов не было, но Лопатин не жалеет. Потому что видел лица людей, которым привозил хлеб. Тех самых людей, что должны были, по мнению контрреволюционеров, или восстать против народной власти, стать ударной силой контрреволюции, или быть обреченными на голодную смерть. Советских солдат афганцы встречали, как братьев... Подлые выстрелы гремели по вертолету Лопатина не раз. Они будут, конечно, греметь еще. Но это не народ стреляет — это злейшие враги его стреляют. Лицо народа Лопатин уже знал. Через несколько минут он снова увидит лица настоящих афганцев.

Однако предупредить бы их о появлении банды.

Лопатин попытался выйти на связь со своими, но вставшие позади горы сглотнули его позывной.

— Вижу селение! — предупредил Карпухин.

Машина, уставшая от высоты и тяжелого груза, облегченно дышала мотором, погружаясь в сиреневую дымку просторной и глубокой долины.

На окраине аула их ждали оросители и дехкане. Все мужчины вооружены, значит, им уже известно о появлении банды. Сразу начали разгружать вертолет. Доктор — азербайджанец — завел степенный разговор с молодым учителем в белоснежной чалме и пожилым козлобородым фельдшером, затем, вскинув на плечо тяжелую сумку с красным крестом, в сопровождении фельдшера ушел к больным. Лопатин и Карпухин осматривали вертолет. Четыре вмятины на правом борту, рикошетный след пули — на переднем бронестекле.

— В тебя в основном метили, Степан Алексеевич.

— Потерпим, командир, лишь бы в тебя не попали. Но я, на случай чего, управления из рук не выпускаю.

— Спасибо, Степан Алексеевич.

Учитель, оставив раскрытый ящик, с книгой в руке подошел к машине, ощупал следы пуль, сердито покачал головой, потом что-то громко сказал мужчинам; они подошли, переводили глаза с летчиков на отмеченный пулями борт вертолета. Учитель что-то спросил, Лопатин разобрал слово «душманы» и указал на затянутый дымкой хребет.

— Шайтан! — Темнолицый длиннорукий крестьянин погрозил кулаком в небо. — Шайтан!

Горцы снова взялись за работу, изредка поглядывая на хребет. Неясная тревога заставила Лопатина обернуться. От глиняного дувала, ограждающего селение, тонувшее в персиковых садах, шел рослый доктор. За ним тянулся всадник на ослике с большим свертком в руках. Женщина в темной чадре семенила рядом, вцепившись в коричневый халат мужчины, а следом, прихрамывая, спешил козлобородый фельдшер. Карпухин засмеялся, следя за процессией, Лопатин остался серьезным, уже догадываясь, что в обратный полет им придется брать кого-то еще. Доктор опередил спутников; отирая лоб платком, спросил:

— Разгрузили? Летим, не медля.

— Куда?

— В небо.

— А поточнее? — Лопатин разглядывал худого унылого человека верхом на ослике, с завернутым в серый халат ребенком, его маленькую жену в темной чадре, перехватил вопросительно-боязливый взгляд фельдшера.

— Говорю — в небо, значит, в небо! — раздраженно сказал врач. — Этот козел залечил парнишку — задыхается, посинел, едва хватает воздух...

Живой комок в руках горца начал вздрагивать, послышался сухой, долгий, надрывный кашель — как будто не ребенок, а маленький старичок был завернут в серый халат.

— Видишь, капитан? Нужны средства решительные, иначе может задохнуться — у него, по-моему, как в том стишке про доктора Айболита, и астма, и коклюш, и бронхит, и плеврит. Поднимем его тысячи на две, глядишь, и вздохнет, придышится, а уж тогда и пилюли наши подействуют.

— Ни разу не слыхал о таком методе лечения, — удивленно поднял брови Лопатин.

Доктор оборотился к афганцам, что-то сказал матери и отцу, потом — фельдшеру. Фигура под чадрой осталась неподвижной, фельдшер испуганно затряс бородой, унылый горец на ослике молча протянул ребенка доктору, и тот бережно принял вздрагивающий комок в свой громадные руки. Мать сделала было движение, но стоящий рядом учитель наклонился к ней, что-то сказал, и она осталась на месте.

— Летим, капитан!

— Погоди. — Лопатин обвел взглядом лица стоящих вокруг людей — они смотрели на доктора и летчиков с недоумением и как будто легким испугом. — Ты знаешь, доктор, что заговорят о нас враги, если мы привезем с неба мертвого ребенка?

Лицо врача словно постарело, усталым голосом он сказал:

— Знаю. Но я, капитан, и свое дело знаю. И если бы мог водить вертолет, сам поднял его, чтобы не втягивать вас в эту историю. Врачу-то нельзя не рисковать, если берется лечить больного, особенно тяжелого.

— Мы тоже рискуем, доктор, но только собственными жизнями.

— Что ж, капитан, как хочешь. В горах умирает немало детей от болезней и недоедания. С этим никакая революция не справится за один год. Если умрет еще один — он умрет на руках отца или матери, и враги не скажут о нас плохо. Я выдам лекарства, и совесть наша будет чиста. В конце концов, мы не боги...

Ребенок снова закашлял, и это был тот же мучительный кашель маленького, вконец обессилевшего старичка. Врач приподнял и наклонил ребенка, чтобы облегчить страдания, кашель смолк, ребенок задышал мелко и сипло.

— Говоришь, есть надежда?

— Капитан, я же сказал тебе: я знаю свое дело. Ты ведь тоже мог грохнуться на перевале, особенно под огнем, но ты же полетел!

Горцы, видно, догадывались, что между врачом и летчиком нет согласия, теперь все глаза устремились к Лопатину: в нем почуяли главного.

— Так ты говоришь, есть надежда?

— Есть.

— Поехали!

Лопатин сам помог доктору с ребенком забраться в пустую десантную кабину, закрывая дверцу, попросил:

— Включись в связь, подсказывай.

Ввинчивая вертолет в глубокое небо долины, Лопатин, кажется, еще никогда с такой пунктуальностью не выполнял звучащих в наушниках команд. Через десять минут индикатор высоты приблизился к двум тысячам, и глуховатый бас доктора приказал:

— Теперь — вниз, плавно...

Вертолет опустился на прежнее место, замерли винты, и люди, прихлынув, замерли в ожидании. Лопатин первым вылез из кабины, помог сойти доктору с ребенком. Мать, не выдержав, откинула чадру, бросилась к неподвижному свертку в руках врача, а тот, прижимая к себе ребенка одной рукой, выставил вперед большую растопыренную пятерню:

— Тихо, мамаша, тихо! Он спит.

И все люди поняли, хотя сказано было по-русски, словно ровное дыхание спящего ребенка услышала вся толпа. Мать опустилась на колени, Лопатин подхватил ее.

— Доктор! Скажи ей: человек, особенно женщина, не должен ни перед кем унижаться! Даже принося благодарность.

Слова врача удержали от долгих поклонов отца ребенка, и семейство удалилось, пожалуй, слишком даже поспешно. Доктор делал наставления фельдшеру, которому Лопатин сейчас не завидовал, учитель беседовал с мужчинами.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спросил Лопатин Карпухина. — Нет? А я кое-что понял. Он говорит о нашей «вертушке» — это, мол, самое красивое творение человеческих рук и... аллаха.

— Пусть скажет басмачам.

— Такой, пожалуй, скажет. Думаешь, случайно «духи» так зверствуют? Помнишь, как погибла рота их армии, окруженная бандами? Ведь ни один в плен не сдался, ни один! Даже раненые дрались, пока их не добили. Вот «духи» и сдирают с живых шкуры, носы режут, глаза выкалывают от злобы. Судороги змеи с перебитым хребтом... Однако нам уже обратный груз везут.

— Работать грузовозами, когда такие дела вокруг!

— А ты не вздыхай, Степан Алексеевич. Книги, что мы привозим, и даже насосы для их полей — это не хуже пушек. В ту войну, между прочим, в освобожденных районах наши танки землю пахали для колхозников. И с пашни — в бой.

Легкие тюки быстро уложили в машину.

— Обратно с комфортом полечу, — засмеялся доктор. — Это не то что сидеть на бочке с бензином, когда по тебе зажигательными парят... Погодите, учитель хочет что-то сказать.

Дехкане и оросители, обступив летчиков, примолкли; учитель говорил мерно, отделяя слово от слова, доктор переводил:

— В горах про вас говорят разное, но знайте: бедняки и все, кто кормится своим трудом, вас полюбили. Скоро первый урок в школе. Я начну его рассказом о могучих братьях, которые в самое трудное время протянули нам руку помощи. Я расскажу о летчиках, которые привозят нам книги, хлеб, лекарства и докторов, спасающих людей от неизбежной смерти. В них стреляют выродки, но эти люди не знают страха, они знают только любовь к простому человеку. Пусть само наше небо охраняет вас от всякой беды, да не лишит вас аллах своего покровительства вовеки!

Летчики стали прощаться с горцами, но старший сказал:

— Абдулла просил подождать его.

— Какой Абдулла?

— Отец ребенка. Он уже спешит сюда.

Знакомый мужчина в коричневом халате с двумя подростками и девушкой гнали к вертолету десяток баранов.

— Влипли в историю, — хмыкнул врач. — Это же они тебе в подарок гонят.

— Скорее всего, тебе, доктор.

— Вряд ли, командир. Главный был ты. Да если и пополам, ситуация не лучше. Ну-ка, послушаем.

Мужчина произнес несколько слов, указывая на подростков и девушку, потом поклонился.

— Он говорит: у него три дочери и один сын, которого мы спасли. Эти парни — его племянники, они тоже пришли поклониться за спасение брата. И старшая его дочь благодарит нас от всех сестер.

Лопатин перевел взгляд с мужчины на девушку, она смущенно прикрыла глаза ресницами. Что-то дрогнуло в душе Лопатина — вот так же, смущаясь, прячет глаза под ресницами Варя. И бусы — алые, цвета спелой калины... Интересно, как ее зовут: Джамила, Замира, Зухра?

— Он небогатый человек, но просит нас не отвергать его небольшого подарка, потому что дарит этих баранов от чистого сердца.

А братья ее похожи на того парня, Азиса... Только совсем еще мальчишки.

— Так что мы ответим ему, командир? Имей в виду — может смертельно обидеться, если не примем.

Лопатин все так же пристально рассматривал горца, его племянников и дочь, пытаясь проникнуться их теперешними мыслями. Бедные, гордые люди, они оторвали от себя, может быть, последнее, они искренне верят, что исполняют святой долг. Какими словами убедить их, что подарок ставит советских летчиков в неловкое, ложное положение, и совсем не оттого, что он мал или велик. Эти люди выросли в другом мире, где принято платить бакшиш за всякую услугу, они не поймут отказа.

— А что, командир, места в кабине хватит, — хохотнул Карпухин. — Привезем шашльчок на всех. Подумаешь — схватим по выговору! Это же не взятка!

— Слушай, веселый человек, комсомольский значок у тебя с собой? Дай-ка мне его.

Она и правда похожа на Варю. Только вот чем? Глаза — черные, волосы — крыло ворона. Губы... И то, как она прячет глаза под ресницами...

— Чего растерялся, капитан? Хоть расстелись ты кружевом слов, а попробуй не прими подарка — получится хуже, чем плевок в лицо.

— Не надо лекции. Скажи Абдулле — мы довольны подарком. Мы благодарим Абдуллу и его семью, но, как старший, я хочу вместо баранов взять другое.

Доктор хмыкнул, однако послушно перевел. Горец растерялся.

— Он говорит — дороже этих баранов ничего не имеет.

Лопатин подошел к дехканину, пожал его руку, пожал и руки его племянников, поклонился девушке. Она, заалев, сама протянула ему руку. Понимая, какой непростой жест сделала юная горянка, Лопатин наклонился и поцеловал ее смуглую ладонь. Среди мужчин прошел шепоток изумления, отец воскликнул:

— Я понял — тебе нравится моя дочь! Бери, и не надо калыма, ты выкупил ее жизнью моего сына!

— Ох, командир, до чего же ты везучий! — снова хохотнул Карпухин. — Ты только глянь, какая девица! Привезем да сыграем интернациональную свадьбу, а?

— И бараны в дело пойдут! — в тон подхватил доктор.

Лопатин поклонился отцу девушки:

— Я благодарю тебя. Поцеловать руку такой красавицы — дороже всех баранов мира. Но у меня есть невеста, которой я дал слово, а наша вера запрещает многоженство.

— Он спрашивает: разве ты верующий?

— Да. Человек без веры — не человек.

Мужчины одобрительным гулом встретили слова Лопатина.

— Он спрашивает: чье учение ты исповедуешь?

— Ленина.

Лопатин раскрыл ладонь и показал комсомольский значок. Мужчины подошли, долго всматривались в силуэт. Старший наконец кивнул:

— Да, это Ленин. Я слышал о нем. Он был другом афганцев, защищавшим справедливость.

— Ленин учил, что человек должен выручать другого человека бескорыстно. Тот, кто за добрую услугу берет плату, приносимую даже от чистого сердца, — преступник нашей веры. В нашем народе презирают и преследуют тех, кто берет бакшиш. Я хочу взять другое с тебя, Абдулла. Когда твой сын вырастет, пусть он станет, как я, летчиком или, как мой товарищ, врачом.

Горцы переглянулись, покачали головами, отец робко сказал:

— Ты требуешь невозможного. Я бедный дехканин. Правда, у меня теперь имеется своя земля, но я не могу купить сыну аптеку или такую машину, на которой ты летаешь. Мы еще не едим досыта.

— Я тоже сын дехканина, который не ел досыта. Но я летаю. И у вас идет революция, и ваша народная власть думает о том, как помочь всем людям добиться того, к чему они стремятся. Только защитите свою революцию.

— Мы защитим ее, — вступил в разговор седобородый старшина. — Но Абдулла пока не с нами. Когда в соседнем кишлаке душманы вспороли животы двум дехканам и набили землей, отобранной у помещика, Абдулла вышел из отряда самообороны и, кажется, теперь готов отказаться даже от земли.

— У меня три дочери и малолетний сын. — Абдулла опустил голову.

— У нас тоже есть дети. Но мы сами защищаем их и себя, мы защищаем нашу землю и воду, поэтому душманам нет дороги в наш аул. Почему русские летчики и русский доктор не боялись душманских пуль и прилетели, чтобы спасти твоего сына, а ты боишься взять винтовку, чтобы защищать свой дом от врагов? Мне стыдно при этих храбрых людях, что в нашем роду попадаются такие мужчины! Но я должен говорить правду. Что ты скажешь сыну, когда он вырастет? Посмотри — даже дочь твоя краснеет за отца, потому что она храбрее тебя.

— Мой отец не такой боязливый человек, почтенный старшина, — потупясь, сказала девушка. — Но ведь мулла взял с него клятву не воевать ни с кем.

Мужчины осуждающе посмотрели на девушку, подавшую голос в их беседе, старшина же как будто ничего не заметил.

— Наш мулла хочет примирить непримиримое. Он хочет, чтобы мы держали в руках только коран, но коран от душманской пули не спасает. — Он показал пробитую, бурую от засохшей крови книжку. — И разве ты, Абдулла, забыл, что законы нашего рода и племени выше законов ислама? С первых дней наш род поддерживает дело Апреля. Это наша революция, и ее законы стали нашими законами. Они справедливы — поэтому мы их признали. Смотрите: среди нас нет сегодня ни одного раба-должника, каждый имеет свою землю, мы получаем от государства удобрения и хорошие семена пшеницы и кукурузы, наши дети ходят в школу. Сегодня нам привезли насосы, которые станут подавать воду на наши горные поля, к нам приезжают доктора и бесплатно лечат нас, мы даже лекарства получаем бесплатно. Наконец, твой сын, Абдулла, сегодня спасен. Не будь революции, разве такое стало бы возможным? Почему же, когда всему этому угрожает пришлая банда, ты, Абдулла, трусливо прячешь свой карабин в овечьем хлеву?

— Неправда! — уже громче подала голос девушка. — Это неправда, почтенный старшина!

— Помолчи, женщина! — сурово сказал старшина. — Тебе лучше бы удалиться, здесь говорят мужчины.

— Отец, почему ты молчишь? — Глянув на летчиков, она вдруг подбежала к ослику, стала разматывать вьюк. — Мой отец никогда не прятал своего карабина в хлеву, вот он, видите! Отец даже спит с ним. Он меня научил стрелять, потому что у него нет взрослого сына. Отец ушел из отряда, потому что дал слово мулле, но, если явятся душманы, он будет стрелять в них. Запишите в отряд меня. Ведь есть аулы, где женщины тоже носят оружие.

Старшина, усмехаясь в бороду, покачивал головой. Мужчины гудели — не то осуждающе, не то одобрительно.

— Командир, ты прогадал, ей-богу! Такую можно даже в экипаж зачислить.

— Ты хорошо защищала отца, — степенно сказал старшина. — Тебе надо бы родиться мужчиной, Абдулла тут ошибся. Но раз ты уж родилась женщиной, носить оружие не твое дело. В нашем роду найдутся воины и без тебя.

Лопатин подошел к девушке, протянул значок с изображением Ленина.

— Возьми на память, храбрая красавица...

Уже в воздухе доктор баском рокотнул в наушниках:

— Тебе бы, Лопатин, агитатором работать — вон какую дискуссию закатил в пользу Апреля.

— Мы агитируем работой, доктор, а не словами. Дискуссию устроил не я, а старшина аула. Серьезный мужик — такие, как он, за революцию на костер идут.

— А ведь он небось глава рода, вождь.

— У них вожди разные, — отозвался доктор на голос Карпухина. — Одни превратились в помещиков, богатеев, местных царьков, другие своими руками хлеб добывают. И потом, знаешь, как везде: один о своих личных привилегиях думает, за свое брюхо радеет, другой — за народ. Вспомни — у нас иные дворяне тоже дрались за революцию не хуже пролетариев. А сколько из деревенской бедноты потом выросло кулачья и сколько пролетариев, ухватив кусок или подходящий пост, превращались потом в сытых и тупых чинуш и воров!

— Командир! Перевал затягивает, — предупредил Карпухин. — Как бы возвращаться не пришлось!

— Проскочим.

Лопатин, однако, не без тревоги следил за белым облачком, вспухающим в седловине гор — там, где их обстреляли. Банда, конечно, не станет их дожидаться, но облака в горах бывают опаснее пуль. Груз сейчас невелик, машина легка, но эти белые облачка, безобидные с виду, так обманчивы! При подлете к перевалу они могут горами сырой ваты заслонить трассу. Возвращаться в аул? Да уж лучше пересидеть где-нибудь в распадке. Кто поручится, что в ауле у басмачей нет своих глаз? Вертолет, застрявший на окраине селения, может стать для бандитов приманкой. Они воюют за деньги, им выдают на руки круглые суммы за отрезанные уши убитого человека, за материальные свидетельства об уничтоженных автомобилях, складах, школах, жилых домах. За боевую технику особо платят. Главари душманов всячески внедряют в своем войске староамериканскую тактику: за скальпы — чистоганом! Платят — и находятся охотники за «удачей»...

— Командир, справа от перевала, на склоне, басмачи!

— Плохо! Плохо, лейтенант: бойцов революционной армии принял за бандитов!

— Но это же не царандой.

— Правильно, не царандой. Это — коммандос, специальное подразделение истребителей. Похоже, они сели басмачам на хвост, значит, банде недолго осталось гулять. От этих не вырвешься... Постой, у нас же есть общая волна. Они теперь заметили вертолет. Ну-ка, попробуем... — Лопатин быстро переключил радиоволну. — «Каскад», я — «Вертушка», вы меня видите? Как слышите меня? Прием...

После третьего вызова в наушниках щелкнуло, голос с акцентом отозвался:

— «Вертушка», я — «Каскад», тебя слышу и вижу хорошо.

— «Каскад», имею для вас сведения. Обозначьте место для посадки. Прием.

Внизу четверо из отряда, образовав квадрат, призывно махали шапками.

— Командир, ты бог, что ли? Как ты их узнал?

— О подробностях — на досуге. — Лопатин прижимал машину к телу хребта, целясь в обозначенный бойцами пятачок.

Парни, увешанные оружием, сухощавые, плечистые, дочерна загорелые под горным солнцем, обступили летчиков.

— Петрович! — неожиданно раздалось из их рядов. Лопатин с удивлением всмотрелся в человека, до самых глаз заросшего волосами, и узнал смеющиеся глаза.

— Майор Исмаил!

— Что, на басмача теперь смахиваю? У нас говорят: за архаром крадись барсом, за шакалом ступай волком. Вторую неделю в скалах без передыху ползаем. Накрыли одну банду, разорили две душманские базы. Вчера вышли на след еще одной пайки, да ночью потеряли — как сквозь землю провалились. Очень опасная банда.

— А мы нынче утром с нею и познакомились.

— Где?

— Дай карту... Вот здесь, у самого перевала, пять часов назад нас обстреляли на пролете. Я сам видел десятка полтора душманов.

— Это они. Нас обманула тропа, мы пошли не той стороной хребта. Какая досада — теперь надо делать круг, а они уйдут и наделают бед!

— Вызовите вертолеты.

— Бесполезно. В этом районе вертолет не поможет: высоко и горные леса начинаются. Они, скорее всего, решили отлежаться на своей базе, раз так высоко забрались. — Майор тронул Лопатина за рукав: — Выручи, Петрович! У нас раненый и двое пленных, они нам руки связывают.

— Где раненый? — мгновенно возник доктор из десантной кабины. — Покажите мне раненого.

Бойцы повели доктора к носилкам.

— Раненого я возьму, но пленные...

— Это не совсем пленные, Петрович. Они сами пришли к нам, у них есть сведения, важные для царандоя и ХАДа. Это — наши старые знакомые, из Кучара. Помните зиму и ваш хлеб?

— Помню. Та часть уже оттуда ушла.

— Да. Ваши ушли, а Кара-хан вернулся.

— Кара-хан?

— Тот главарь душманов, что готовил нападение на ваших пекарей. Оборотень!

— Но его же тогда разбили в горах!

— Не добили. От банды опасный кусок остался. Мы преследуем Ахматиара, а он — помощник Кара-хана. Война на дорогах в провинции — это их рук дело. Ахматиар, как сказали перебежчики, идет на соединение с крупной бандой Кара-хана, подготовленной за рубежом. Мы и держимся за его хвост: может, он выведет на самого оборотня?

Раненого уложили в десантную кабину, на мягкие тюки. Оттуда доносился строговатый бас доктора. В ожидании посадки у машины стояли двое молодых горцев под охраной бойца отряда. Лопатин пристально всмотрелся в худые лица беглых басмачей, одетых в поношенные халаты, — пытался вспомнить этих парней и не мог. Значит, в тот день, когда открылось убийство старшины, они уже были у Кара-хана.

Что привело их в душманский отряд? Страх, заблуждение или желание заработать «легкие» деньги на человеческой крови? И что теперь толкнуло обратно? Новый страх — перед возмездием? Прозрение? Тоска по дому? Или, загнанные в банду силой, они только искали случая уйти и наконец подстерегли его? А тот ясноглазый паренек, Азис, тоже мог дрогнуть, как эти, его тоже можно купить или загнать в банду силой?

— Ты давно командуешь отрядом? — спросил Лопатин Исмаила.

— Что ты, Петрович! — Исмаил засмеялся. — Я — штабист, координатор и проводник, немножко инспектор. Командир пошел вперед с разведкой. Он сейчас вернется, мы их вызвали... Завтра я могу оказаться в другом месте. Может, тогда снова встретимся?

— Это хорошо бы.

— Да. Когда ходишь рядом во смертью, начинаешь ценить каждую встречу с друзьями.

Разведчики возвращались. Их возглавлял плечистый 6ородач в тюбетейке и серо-зеленом халате, на ногах — горные ботинки, на одном плече — ручной пулемет, на другом — гранатомет, за спиной — набитый вещмешок, на груди — магазины с патронами, на поясе — гранаты. Глыбоватый, длиннорукий, он удивительно вписывался в серо-коричневые камни и скалы, двигался по тропе так уверенно, легко, что стальные шипы горных ботинок стучали не громче копыт легконогого архара.

— Красивый у нас командир?

— Да, — улыбнулся Лопатин.

— Он бьет из пулемета с одной руки, на ходу. За триста метров, не целясь, короткой очередью превращает мишень в сито. Лимонку бросает на пятьдесят метров. Врукопашную с ним лучше не пробовать. И бойцов подбирает по себе. Мне с ними тяжеловато, но пока держусь.

— Салям алейкум! — приветствовал летчиков командир отряда. — Здравствуйте, товарищи!

— Алейкум салям! — ответил Лопатин.

— У нас, оказывается, гости, — продолжал командир по-русски с легким акцентом, — а нам и принять их негде.

— Мы не в обиде, — улыбнулся Лопатин, глядя в глубокие темно-серые глаза командира, светившиеся той неизбывной добротой, которая отличает людей богатырской силы.

Майор сообщил ему сведения летчиков, сказал об их согласии взять на борт раненого и перебежчиков. Командир кивнул, благодарно прижал руку к груди.

— Я советую вам лететь через полчаса, сейчас перевал еще закрыт, но ветер вот-вот повернет — здесь так всегда, — и перевал откроется до самого заката.

Лопатин поблагодарил за совет, заглянул в кабину, где доктор с помощью отрядного фельдшера накладывал раненому шину, заодно проводя урок оказания первой помощи. Лопатин подумал, что в обращении с коллегами этот врач, наверное, сущий деспот: он и сейчас пробирал за что-то молоденького фельдшера, а тот — весь внимание и послушание.

— Погоди, командир, минуток пять.

— Не спешите, доктор. Летим через полчаса.

Неподалеку, в тени скалы, офицеры отряда обсуждали маршрут движения на перехват банды. Негромко прозвучала команда, отдыхавшие бойцы быстро вскакивали, подгоняли снаряжение. Подошел Исмаил.

— Вашим передать что-нибудь? — спросил Лопатин.

— Не надо. У нас есть связь. Вас встретят на аэродроме. — Он обнял Лопатина за плечи: — Прощай, Петрович!

— Зачем «прощай»? До свидания, товарищ Исмаил!

— Да. Правильно. Это значит — до встречи! Вернемся — обязательно навещу. И вы заезжайте, мы вам всегда рады.

— Знаю. Но и ты нашу службу знаешь. Так что — до случая!

Они и не ведали, как скоро и на каком грозном перекрестке этой необъявленной войны сведет их новый случай.

В трехстах метрах от вертолета отряд свернул в узкий распадок, уводящий вверх, к горному гребню в пятнах снега. Доктор у вертолета разговаривал с перебежчиками. Боец, оставленный для их сопровождения, с автоматом на изготовку молча слушал. Лопатин забрался в кабину, вместе с Карпухиным проверил работу приборов и систем машины, послушал эфир, следя из открытой кабины за парящей над долиной парой черных ягнятников. Они уходили кругами выше и выше, чтобы охватить зорким оком всю долину от края до края. Лопатин немного завидовал этим птицам, способным парить выше туманов и гроз, рядом с реактивными самолетами.

— Пора, доктор. Усаживай своих пациентов. Да раненого поддерживайте — будет потряхивать.

— Удержим, командир, нас теперь много. Парни-то, говорят, силой взяты в банду. Домой — боятся. Я им советую идти в армию. Сами поколотят душманов, глядишь, и страх пропадет.

— Они, доктор, все такие: себя за невольников выдают. А советуешь ты правильно. Им перед своим народом и революцией еще долго очищаться.

Взлетая, прошел над распадком, качнул машину в ответ на прощальные жесты бойцов отряда. Над перевалом синела ложбина неба, за перевалом горы стали серо-фиолетовыми; солнце нагрело камни, и лучи его светили в лицо летчикам. На плато, где видели утром басмачей, пустынно. Не снижаясь, описали широкую дугу, всматриваясь в открытые ложбины и курумы на пологих склонах, заглянули за ближние гребни. Безлюдье. Лишь стайка куку-яманов буроватыми тенями мелькала по усеянному обломками скату горы, уходя от ревущей машины. Птицы и звери обыкновенно не боятся самолетов, но вертолет наводит на них ужас. Какое хищное чудище оживляет их дремучая память при виде горбатой винтокрылой машины? Из-за этого страха животных Лопатин постоянно чувствовал себя немного виноватым перед землей, над которой летал. Он вызвал «Каскад», сообщил, что район перевала пуст. «Спасибо. Счастливого пути!» — прилетело в ответ с тем же легким акцентом. Голос показался невероятно далеким за нарастающей толщей хребта.

Три дня Лопатин безвылазно провел на аэродроме, готовя звено к учению. Он даже заскучал без полетов, поэтому вызов в штаб его обрадовал.

Дежурный, однако, направил его не к начальнику штаба, а к заместителю командира по политчасти, у которого Лопатин застал гостя — офицера из царандоя. Едва поздоровались, тот спросил:

— Вы помните девушку, дочь Абдуллы, которому спасли сына?

— Как же забыть такую красавицу!

— Говорят, вы подарили ей значок и поцеловали руку?

— Да, — кивнул Лопатин с некоторым удивлением.

— Пожалуйста, расскажите, как это было.

Лопатин, припоминая, передал подробности встречи в ауле и разговор с горцами.

— Старшина и другие сказали мне то же. Значит, так и есть. Рахмат, спасибо.

— А в чем дело?

— Девушка ударила себя ножом.

Лопатин растерянно переводил взгляд с политработника на гостя с чувством своей необъяснимой вины.

— Что случилось? Почему она это сделала?!

— Враг пустил слух, будто аллах лишил ее разума за прикосновение к неверному и его поцелуй.

Лопатин сидел, сжав кулаки.

— Из-за моей глупости погиб человек!..

— Она не погибла. Она в больнице и будет жить.

Лопатин перевел дух.

— Аллах не лишал ее разума. В том, что произошло, виноваты не только душманы. Мы — тоже.

— Вы?

— Да. Плохо берегли девушку, которая два года назад первой записалась в школу, а недавно вступила в Демократическую организацию молодежи и читала женщинам газеты. Враг оценил ее лучше нас. За нее предлагали отцу большой калым, но Абдулла заколебался и спросил свою дочь. Она сказала, что не хочет быть проданной, как овца, жадному и злому человеку. Прежде такого не случалось в наших горах. Ей особенно не простили, что она стала носить значок с Лениным.

— Ее хотели убить?

— Ее хотели украсть. Подстерегли, когда она шла в поле к отцу. Но девушка давно уже носила под одеждой маленький нож...

— Похитителей задержали?

— Нет. Оба скрылись. Говорят, они были связаны с бандой Кара-хана, видно, ушли к нему.

— Опять Кара-хан! — не удержался Лопатин.

— Он опасный душман. Но теперь у него так много врагов, что ему не позавидуешь. И похитителям девушки я не завидую. У нас ведь как? Если девушку украдут, а потом родственников пригласят на свадьбу, прислав подарки и хороший калым, семья обычно смиряется. Но если при похищении пролита кровь или похитителя схватят — мстят жестоко. Мужчины сильно оскорблены и решили мстить. В этих делах еще нелегко поддерживать правосудие по законам государства. Боюсь, «жених» и его помощник будут убиты.

— Хотел я тебе, Лопатин, влепить на всю катушку за целование ручек, — сказал замполит. — Но раз ты сам понимаешь, какую неосторожность допустил, взыскание отменяется. Разговор мы еще продолжим, и не с одним тобой. Ты мне сегодня же собери своих на беседу.

Афганец улыбнулся:

— Товарищу Лопатину мы благодарны за его работу и смелость. И когда он поцеловал руку нашей девушки, он оказал уважение всему роду. Мужчины это оценили, женщины — тоже, я сам слышал. Только некоторые не могут понять, почему вы с доктором отказались взять баранов. С девушкой они поняли — у вас запрещено верой иметь вторую жену, а вот с баранами им непонятно. Даже старшина не смог объяснить.

— Какие еще там бараны? — насторожился замполит.

— Он вам лучше сам расскажет, — снова улыбнулся афганец. — Я был у девушки в больнице, она просила передать это тебе, товарищ Лопатин.

В маленьком пакете оказалась огненно-красная лента.

— Вот тебе и талисман, пилот, — засмеялся замполит.

— У нас красный цвет — один из самых любимых, — пояснил афганец. — В дни Апреля я видел Кабул в красном огне. И теперь по праздникам даже зеленый цвет в городах уступает красному. Своей дочери я подарил такую же ленту, которую подобрал на улице города в тот день, когда душманы стреляли из автоматов в демонстрацию. Это было еще при Тараки. Теперь моя дочь студентка, она учится в вашей стране.

— Если будете в больнице, скажите ей спасибо. И еще скажите: эта лента станет сопровождать меня в каждом полете.

— Она тогда постеснялась отдарить за значок при людях. По законам нашего рода, если девушка что-то дарит мужчине, она признается ему в любви. Только значок с нее сорвали. Если бы у вас нашелся еще такой же...

— Подождите. — Лопатин встал.

У солдатских палаток, поставленных над выдолбленными в сплошном камне блиндажами-жилищами, Лопатин замедлил шаг. В одной из крайних позванивала гитара, приглушенно звучали голоса:

Люди не могут без песен. Есть песни для всех — те, что печатают в сборниках и на миллионах пластинок, исполняют по радио и телевидению, переписывают на магнитофонные ленты. Надолго оказываясь среди лишений и смертельных опасностей, люди эти модные песни поют редко или не поют совсем. С ними остаются лишь песни народа да еще те, что они создают сами — про себя и для себя. Отец в застолье часто заводил песни времен войны. Лопатин прежде никогда их не слышал, но, если за столом случались фронтовики, они тут же подхватывали. И уверяли, что на фронте бойцы пели именно эти песни, чаще всего протяжные, горькие, полные печали и какой-то лютой ненависти к врагу и к войне. Совершенно непрофессиональные, жестокие своей обнаженной правдой, они на войне родились и с войной ушли, как уйдет, наверное, скоро и эта.

В звене шло политзанятие. При появлении командира солдаты встали. Лопатин прервал доклад лейтенанта:

— Ребята, нужен значок с изображением Ленина. Спасибо. — Лопатин взял протянутый ему кем-то значок и попросил сержанта, дав ему несколько чеков: — Сбегай в военторг. Шоколад, конфеты, ну и сам посмотри там — для раненого.

— Кто? — сразу спросило несколько голосов.

— Не из наших, но очень, очень хороший человек. Девушка.

...Воротясь из штаба на вертолетную площадку, Лопатин привязал красную ленту к скобе внутри кабины.

V

Снова красно-коричневые в закатных лучах скалы сопровождают звено, усиленное транспортной машиной, и, может быть, оттого, что стоит жаркая осень, а не зима, горы кажутся раскаленными до свечения — словно только-только извергнуты земными недрами. Лишь чахлые кустики и травы в распадках свидетельствуют, что и в этой пустыне есть своя жизнь. И снова тень хребта ложится на морщинистый каменный стол, остужая плитняк, — горы, как и в тот далекий вечер, протягивают знакомую ладонь для посадки. Может быть, завтра придется пролететь и над красной пустыней за хребтом?

Теперь искусственной подсветки не потребовалось, садились при закате. С рассветом звену приказано быть в готовности к нанесению огневого удара в любой зоне полигона, доступной вертолетам. Ночь наступала медленнее, чем зимой, нехотя разгорались звезды, а потом — тоскливый плач шакалов вдали, вскрики пищух на плато, рождающие тревогу. От чернеющего в центре площадки транспортника долетают приглушенные голоса, тихий смех — Карпухин с прапорщиком на досуге состязаются в остроумии.

— Усы гусара украшают и таракану вид дают. — Это прапор вежливо дает сдачи летчику-оператору за «корову на льду» — перед вылетом по тревоге техник замешкался с погрузкой запасного горючего, и Карпухин сорвался.

Лопатин прислушивается, но смех летчиков и техников мешает ему разобрать ответ Карпухина. Потом — опять округлый говорок прапорщика:

— Гусары, они, товарищ лейтенант, еще при старом режиме перевелись, зато тараканов нынче расплодилось! Живучие, черти, из каждой щели усы торчат...

Лопатин усмехнулся: нашла коса на камень, — и прикрыл дверцу, чтоб не пробивался наружу свет, включил фонарик, стал расстилать на сиденье карту. По сведениям воздушной разведки, условный противник небольшими колоннами тянулся к ближним перевалам через главный хребет. Пока еще колонны вне досягаемости боевых вертолетов, но где они окажутся к утру? Лопатин наметил возможные точки перехвата, подходы к ним по ущельям и руслам притоков реки, выводящим к основному пути противника — вдоль речной поймы. Прошелся по карте курвиметром, определяя расстояния, стараясь запечатлеть в памяти изгибы долин и ущелий. Ночью по горным дорогам не разгонишься, и если «противник» решился на ночной марш, значит, скрытность ему дороже скорости. Отсюда следует почти несомненное: с рассветом колонны «противника» укроются в скалах или горных лесах и простоят на привале, может быть, до темноты. Искать поэтому их будет непросто. И где искать? Он снова сделал расчеты, обвел синим карандашом вероятные районы дневок, еще раз тщательно проследил маршруты пролета к ним, возможность маневра при поиске целей, запасные пути отхода на тот случай, если бы подвергнувшийся удару «противник» вызвал истребительную авиацию.

Снаружи послышались шаги — возвращался Карпухин, негромко напевая песенку про отчаянно-задумчивого пилота:

Лопатин усмехнулся, погасил фонарик, открыл дверцу:

— Степан Алексеевич, позови-ка моего зама.

Потом, когда укладывались спать в десантной кабине, Карпухин спросил:

— Значит, надо представить сиреневую иву, командир?

— Попробуй, Степан Алексеевич.

Он еще трижды встречал рассветы перед ее окнами, налитыми красным огнем зари, и всякий раз, как живая, она улыбалась ему из глубины тающих алых сумерек.

На четвертый день из города примчалась сестра. Повиснув на шее брата, сунула ему в руку записку. Варя сообщала, что на некоторое время задержится.

— Она же отличница, твоя Варюха, ее и включили в диспансерную группу. И потом, ее надо знать, Андрюшенька. Она небось еще в себя не пришла. Такие осторожности требуют, а ты, поди-ка, в первый вечер полез с поцелуями?

— Она тебе что, рассказывала?

— Да уж я вас знаю, холостяков со стажем! Думаете, мы — куклы? Поиграл вечерок-два с одной, наскучила — поменял на другую.

— Ты чего это, Наталья? — Андрей опешил.

— Я-то ничего. Съездил бы хоть к ней, что ли? Тоже мне женихи пошли — ждут, когда невеста сама к ним домой явится. Вон иные хваты не ждут — по пятам бегают, пока своего не добьются. Или ты из хватов?

— Да о чем ты, балаболка? — Андрей стал злиться.

— Все о том же. Ее специально попросил в свою группу один молодой быстрорастущий доктор. Мы у него зимой практику проходили, так он с тех пор каждую субботу приносит цветы Варваре прямо в общежитие. А то билеты в театр присылает.

— Постоянный, выходит, парень, — усмехнулся Андрей с неприятным холодком. — И раз он полгода носит цветы, значит, они принимаются благосклонно.

— Дурачок! Какая женщина от цветов откажется? От тебя-то их небось не дождешься. Да он и не спрашивает — приносит и ставит на стол. Даже вазу купил для этого.

— Ваза может пригодиться в будущем совместном хозяйстве, — с тем же холодком ответил Андрей, припоминая свой вопрос к Варе: есть ли у нее парень? «Андрей Петрович, будь у меня парень, разве пошла бы я с вами ночью рыбу ловить?» Парень-то, выходит, все-таки есть...

— А ты ревнивец, Андрюшенька, — засмеялась сестра.

— А ты, сестренка, или болтунья, или маленькая провокаторша. И это не единственный твой недостаток. Погоди, еще выдам!

— А чего годить? Выдавай сразу. — Сестра, поправляя прическу перед зеркалом, усмешливо покосилась на брата.

В горницу заглянула мать:

— Вы что, уже разругались?

— Как же мама, не ругать ее? Вот смотрит на себя в зеркало и не видит, что эти оранжевые штаны, или, как там у них называют, бананы-чебуреки, мандарины-апельсины, сидят на ней как седло на... телушке.

— Что-о? — Глазищи сестры уставились на Андрея жерлами сокрушительного калибра, но его теперь трудно было остановить.

— Ты же русская девчонка, черт тебя подери! Тебе бы платье хорошее, сарафан голубой, да в цветочках, — от тебя же глаз не оторвал бы. А ты и натуру и фигуру свою коверкаешь, дурацкие штаны натянула — ягодицы, что ли, демонстрировать на публике?

— Андрей, ты чего это? — встревожилась мать.

— Нет, мама, пусть он выскажется! — Голос Наталья задрожал. — Пусть до конца выскажется.

— Я еще тут твои пластинки посмотрел — так чуть от тоски не сдох: сплошные поп-пустьшики. Какие-то тарабарские «Аббы», «Битлзы», «Звезды дискотек», от которых несет пошлятиной через моря и океаны. Да и наши не лучше: уныло-глупые ансамблишки, подло искажающие язык, хрипатая шлягерщина, безголосый и бездарный шептун Кака... — и не выговоришь сразу. И в том же духе до самого конца. Это же все шумовой бред, тоскливая чушь, визги и всхлипы чумной собаки. Это же та самая «музыка толстых» — заплесневелая мякина, на которую ловят глупых воробьев музыкальные дельцы, жулье от искусства... Ты погоди, погоди, дослушай, раз попросила высказаться... Пора тебе, сестренка, понимать, что тут черный бизнес, и ты, покупая пластинку, поощряешь его своим студенческим и отцовским рублем. Бездарность, она быстро находит контакт с делягами, у тех и других расчет простой: чем примитивнее, тем вседоступнее. Написать хорошую песню, найти и вырастить хорошего певца — не то что модные штаны скроить. Вот бездари в союзе с делягами и начинают рекламировать дерьмо, чтобы, значит, привить вкус к этому дерьму воробьям желторотым. Раз наклюются, два — а потом швыряй им кучами — все растащут. Не думал я, что в родном доме, в столе сестры, найду такое барахло. Умнее я тебя считал, Наталья.

— Будет, Андрей, — примиряюще сказала мать. — Их, добрых-то пластинок, поди, и не найдешь теперь. Одни эти буги-вуги к нам привозят.

— Между прочим, у твоего белоголового ухажера, Наталья, слышал я самолично в магнитофонной записи совсем не то, что лежит в твоем столе. Значит, не одной мякиной у вас тут торгуют.

— Ты все сказал? — спросила сестра.

— На первый раз, пожалуй.

— А второго раза не будет. Нашелся эстет керосиновый! Своих солдат учи, а я тебя слушать не обязана. Читай вон своей Варваре лекции о музыке, если такой образованный. И наряжай ее в свои сарафаны, голубые с цветочками, Я ношу, что мне нравится. Понял? И ухажеров мне не пристегивай — вон и за твоей Варькой тоже ходят!

— Чего это ты к нему с Варварой пристаешь? — Мать вопросительно посмотрела на сына.

— Ха, пристаю! Кто еще к кому пристает! Он же ей предложение сделал, в первый вечер. Эстет! Думает, если голубые петлицы носит, так он уж сам бог и каждая ему готова на шею броситься. Дурак, грубиян! — Сестра неожиданно всхлипнула: — Ждали его, ждали, а он, едва приехал, гадостей наговорил из-за каких-то несчастных штанов и пластинок... Грубиян!

Андрей, бывало, и прежде песочил сестру за излишнее пристрастие к моде, но сегодня явно переборщил. И с чего сорвался? Что Варя выросла — заметил сразу, а сестру посчитал за девятиклассницу... Хотел попросить прощения, приласкать, но она оттолкнула его руку, выскочила в прихожую и налетела на брата Ивана.

— Вот такие мы, нонешние, — смеялся тот. — Брат с сестрой после трех лет разлуки едва встретились — уже возникают проблемы психологической совместимости. А кабы вас, как в старые добрые времена, в одну хату со снохами, зятьями, шурьями, деверьями и прочей живностью, а?.. Ну, здравствуй, что ли, братка...

Как ни осторожничал Андрей, одеваясь на рассвете, мать вдруг спросила:

— Куда ты в такую рань, сынок?

— В город, мама, вернусь на вечернем.

Она ничего не сказала. На крылечке догнал Иван, протянул ключ.

— Зачем это?

— Вдруг заночуешь, а с гостиницами летом туго. Бери-бери, адрес ты знаешь. Хозяйки сейчас нет дома, сам будешь хозяином.

В автобусе вдруг спросил себя: «Зачем еду? Она же сама сказала — хочет обдумать и решить наедине. Наедине ли?.. Выходит, и в самом деле ревнивец ты, Лопатин. Не оттого ли и на сестру вчера накинулся? Впрочем, Наталья заслужила...» Потом, следя за кружением хлебных полей, березовых перелесков и стогов в окне машины, удивился, что сам не сообразил за эти четыре дня съездить в город, навестить Варю. Права Наталья: получалось, будто девушка сама его высмотрела, явившись в гости. Чушь, конечно, но мало ли какие мысли у нее могут возникнуть? У Натальи они ведь возникли. И что у Вари с этим носителем цветов? Снова вспомнилось: «Будь у меня парень, разве пошла бы я с вами ночью рыбу ловить?» Он верил ей, но и Натальины намеки бередили душу. Молодой и быстрорастущий доктор для будущей медсестры куда более подходящая пара, нежели вертолетчик. А тут еще цветочки по субботам.

В городской больнице, где Варя проходила практику, посетителей в тот день не принимали, вахтер предложил позвонить — но в какое отделение?

— Звоните в ординаторскую, попросите практикантку Сурину.

— У нас, молодой человек, ентих ординаторских сразу и не сосчитать. В какую прикажете?

— Звоните во все подряд.

— Этак мы, молодой человек, до вечера будем искать и не сыщем твою Сурину. Я вот сейчас Михаилу Сергеичу позвоню, он практикантов учил на днях. Ох, сурьезный мужик! Я сколь лет грудной жабой маялся, ведро ентого самого глицерину выдул, а ей, проклятущей, хоть бы што. Вот так вот насмелился да и позвонил Михаилу Сергеичу, а он — заходи, мол, после дежурства. Ну, я пришел, он меня обслушал и говорит: бросай ты, дед, табачок, По-свойски так говорит: бросай его к едреной бабушке, и я, мол, за месяц выведу из тебя всякое лихо. Тут уж, говорит, мое дело, а ты, мол, бросай табачок к едреной бабушке...

Андрей нетерпеливо посматривал на телефон, слушая словоохотливого дедка, тот наконец поймал его взгляд, стал набирать номер, трубку сунул Андрею:

— Ты сам ему скажи, а то мужик он сурьезный, не любит, когда его от больных к телефону дергают.

Разыскивать Михаила Сергеевича, однако, не пришлось.

— Вы кто ей будете? — отрывисто спросил тот.

— Брат, — неожиданно для себя ответил Андрей.

— Вон как! У нее, оказывается, еще и братец отыскался. Ну и дела. Вы откуда звоните? С проходной? Подождите, я сейчас выйду, надо поговорить о вашей сестричке. Посидите там на скамейке у входа, пусть вас вахтер пропустит.

Ждать пришлось недолго. Андрей встал навстречу немолодому рослому человеку в белом халате.

— Это вы брат Суриной? Родной или троюродный?

— Не то и не другое, — улыбнулся Андрей, готовый признаться.

— Значит, двоюродный. Так вот, сумасбродка она, ваша Варвара Михайловна. Нет ее в больнице. Еще вчера отпросилась и уехала.

— Куда? — вырвалось у Андрея.

— Вот это и я хотел бы знать. По-моему, к жениху. Вам что-нибудь о нем известно?

Андрей изумленно смотрел на доктора.

— Значит, и вам не известно. Я так понял, что она вообще собирается уходить из техникума — видите ли, замуж ей невтерпеж. Дело в том, что я знаю их семью давно, мне ее жизнь не безразлична. Она же способная девушка, из нее со временем отличный врач получится. Неужто год подождать нельзя со свадьбой?

Мысли Андрея разбежались. Уж не сам ли он тот таинственный жених, ради которого Варя готова бросить учебу? Но тогда она должна была приехать домой. Или все же носитель цветов? Но тот как будто должен работать в этой самой больнице — доктор наверняка знал бы о нем. А впрочем, дела тут интимные...

— Если разыщете ее, постарайтесь убедить... по-родственному, что она совершит ошибку, если уйдет из техникума. И что это за жених такой, если невесту с учебы срывает? О будущем побольше думайте, молодые люди! Что она, в старых девах засиделась? Вы в деревню-то не собираетесь?.. Матери ее поклон от меня, и пусть она убедит дочку, чтоб не дурила.

— Может, Варя еще в общежитии? — спросил Андрей.

— Возможно.

Андрею хотелось расспросить об ее отце, но он бы выдал себя, а нарушать заблуждение доктора относительно своих родственных отношений с Варварой было уже поздно.

За проходной вахтер насмаливал самокрутку из самосада, злющую силу которого Андрей ощутил даже на расстоянии. Услышав шаги, тот пугливо сунул дымящую самокрутку за спину. Андрей погрозил пальцем:

— Бросай, дед, табачок к едреной бабушке. Бросай, не то скажу Михаилу Сергеичу.

В общежитии Вари не было. Дежурная объяснила:

— Еще вчера уехали они с подругой. За ними какие-то молодые люди приходили.

«Значит, все-таки вчера...» На улице Андрей постоял, повертел ключ в руках. Может, пойти выспаться как следует? Спешить, похоже, некуда. Было пусто на душе и вокруг, словно после утраты.

Какая утрата? Да и что, собственно, произошло? Девушка исчезла? Кто она ему, эта девушка, и кто он ей? Ну, гуляли вечерок над речкой, ну поцеловались... Это же он ее целовал, он звал замуж. Она же ничего, ровным счетом ничего не обещала ему. Разве только — возненавидеть из-за Анны. Может, и целовать позволила, какую-то надежду подала из мести за ту свою глупенькую девчоночью любовь, которой он, Андрей, даже не замечал? И слукавила, будто нет у нее никого, а потом наедине сравнила его с тем, другим, и сделала выбор. И поторопилась. Вчера ведь как раз суббота была — день его визита с цветочками...

Черт! Ну какая чепуха лезет в голову! Чепуха ли? Отчего Наталья так старалась выпроводить его в город?

Он только сейчас понял, как нужна ему Варя. Нужна, а ее нет. И день оттого кажется серым. Андрей остановил такси:

— На автовокзал...

Ему положительно не везло: рейс отменили, а в райцентр, откуда легко добраться до дома на попутке, автобус уходил лишь вечером. Андрей решительно двинулся к отъехавшему в сторонку таксисту, назвал ему свою деревню.

— Далеконько. Деньги лишние или горит?

— Полыхает.

— Тогда садись. Я только позвоню в парк, да заедем на заправку.

В попутном магазине под вывеской «Вино и консервы» Андрей набил портфель банками и шампанским. Если Варя не появилась дома, ему, пожалуй, лучше уехать, и пусть земляки помнят прощальное застолье. Перехватив потеплевший взгляд продавщицы, осторожно спросил, не найдется ли у нее случайно пары банок лосося или иных деликатесов.

— Случайно, молодой человек, у нас ничего не найдешь, только то, что на витрине. А вы, наверное, с Севера?

— Ага. С самого крайнего. Три года безвылазно. Полярные дни и полярные ночи. Сплошные песцы и мошкара. Бешеные деньги и сухой закон. В арктические морозы для сугреву тюлений жир на конденсате хлещем стаканами.

— Вам небось везде хорошо — веселый вы человек.

— Веселый. Сегодня — особенно.

— Тогда помогите мне перенести ящики. У нас один грузчик на два магазина, и тот где-то загулял. Поможете — глядишь, чего и найдем.

Андрей, выбираясь из-за прилавка, пошутил:

— А говорили, у вас случайно ничего не бывает.

— Резерв. На всякий случай.

— Я про случай и говорю. Еще бутылку шампанского — вам за услугу. Выпейте здоровье неизвестных молодых.

— Что же вы сразу-то про свадьбу не сказали? У меня тут немного икры осталось — черной и красной.

— Спасибо. Для такой свадьбы, пожалуй, годится только черная.

...Лента асфальта бешено разматывалась за машиной, ветер бил в открытую форточку, гремел в салоне. Громадный простор спеющей пшеницы рябили волны, поднятые ровно и сильно тянущим с юга казахстанцем, над ними ныряли носатые черные грачи.

Эти услышанные где-то строчки Лопатин потом сам подскажет Карпухину, а уж тот придумает остальное...

При такой езде душа веселеет, и хочется, чтобы дорога никогда не кончалась, но полсотни километров до районного центра показались одним мгновением. Когда со степного увала открылся сине-зеленый бор в низине, окружающей большой поселок, шофер предложил:

— Может, заедем пообедать — как раз время? У них тут ресторанчик есть, днем он работает как столовая. Пиво всегда свежее.

— Не возражаю. Только давайте-ка заглянем на автостанцию, может, кого из моих односельчан прихватим?

Попутчиков, однако, не нашлось.

В просторном обеденном зале народу оказалось немного, выбрали место у окна. Андрей, бывая в отпусках, всегда с интересом приглядывался к жизни земляков, с какой-то безотчетной ревностью отмечая всякие перемены, а сейчас равнодушно следил в окно за снующими по улице машинами и проезжим людом, особенно приметным в районных городках и поселках. За просторной по-сибирски площадью, возле универмага, куда не преминет заглянуть всякий проезжий шофер, на лавочках сидели люди с баулами и сумками. Андрей подумал было, что к универмагу-то и следует завернуть, и замер: со скамейки встала девушка в темных брюках и сиреневой кофточке, подошла к остановившейся машине, потом медленно вернулась к скамейке. Уф!.. Теперь от вида каждой сиреневой кофточки он станет вздрагивать. И все же продолжал следить за девушкой, а когда она поправила спутанные ветром волосы, вскочил — этот ее жест он помнил...

— Знакомого углядели? — спросил шофер.

— Похоже. Я — скоро...

Андрей стремительно пересек площадь. Девушка сидела к нему спиной над чемоданом и набитой хозяйственной сумкой, и, только подойдя вплотную, он увидел ее лицо.

— Варя?!

— Андрей Петрович! — В глазах радость и удивление.

— Как ты здесь оказалась, Варя?

— Обыкновенно — городским автобусом. — Вопрос Андрея явно удивил девушку.

— Но ты же... писала, что задержитесь.

— Писала, но, как видите, не задержалась. Да вот рейс отменили, сюда доехала, а дальше — как хочешь. Вы, наверное, в военкомат?

— Я возвращаюсь из города.

— Как ваш брат поживает? — спросила она, явно смущенная его странным тоном и взглядом. — Я давно не видела Ивана.

— Иван у нас в деревне гостит, я не к нему ездил.

Варя потупилась.

Андрей взял ее чемодан и тяжелую сумку.

— Пойдем, я на машине.

— Ой, прямо как день рождения у меня сегодня! — Варя засмеялась. — А я горевала — нет и нет попутных. Хорошо, что их не было... Можно, бабушку возьмем, она из Заречья?

— Можно. Только вы, бабуля, подождите часок, пока мы обедаем. А то пойдемте с нами.

— Што ты, милок, я уж своим отобедала. Да не торопитесь, обедайте, я пока сбегаю в продмаг.

На середине площади Андрей поставил чемодан, дернул ворот. Было солнечно, жарко и стыдно за себя.

— Варя, я ведь за тобой гнался.

Она подняла на него удивленные глаза.

— Ей-богу, спешил догнать, чтобы уговорить тебя не делать глупостей.

— Каких глупостей, Андрей Петрович?

— Ты же, говорят, собралась замуж и бросаешь учебу?

Ее лицо будто огнем вспыхнуло.

— Кто вам сказал?

— Твой доктор. Этот самый... Михаил Сергеевич.

— Папа!..

Андрей стукнул себя по лбу:

— Я ж ему братом твоим назвался! Обхитрил самого себя. Он же небось все понял, а и виду не подал. Что это, говорит, за жених, который невесту с учебы срывает? О будущем, говорит, думайте, молодые люди.

Девушка облегченно засмеялась.

— Варя, уж не Михаил ли Сергеевич носит тебе цветы по субботам?

— Вы и об этом знаете, Андрей Петрович? — Она стала серьезной. — Нет, не он. Его коллега. Отец его очень любит.

— А... ты?

— Я? Зачем вы спрашиваете, Андрей Петрович? Да если бы любила, все равно никогда не пошла бы за него. Он уже был женат.

— Разве это так непоправимо? — осторожно спросил Андрей. — В человеческой жизни всякое случается.

— Я знаю, как это случается. Когда отец с матерью расходились, я уже многое понимала.

— Но люди и расходятся по-разному.

— Неужели? Вот пусть и подыщет себе разведенную. Где-то свои обломки оставил, так хоть чужие собери.

Андрей посмотрел на ее сердитое лицо с удивлением: сколько неожиданностей ждет его с этой девчонкой? Подхватил чемодан.

Шофер, заметив их в окно, вышел и стоял у машины, играя ключами.

— Так вот кого вы догоняли. — Он подмигнул Андрею. — Теперь, значит, назад?

— Зачем назад? У нас есть своя деревня.

— Обед я вам заказал.

Варя стала отнекиваться, но Андрей решительно взял ее под руку.

Шофер, быстро отобедав, ушел подремать в машине — чтоб за рулем не сморило. Варя и Андрей остались за столом вдвоем. Теплый ветер колыхал занавески на открытом окне, в дальнем углу негромко гудели мужские голоса, никто им не мешал.

— Варя, когда я тебя не нашел в городе, чего только не передумал! — сказал Андрей с улыбкой. — Ты ведь вчера ушла из общежития.

— Так наши все разъехались, я и ночевала у подруги. Отец меня все время зовет к себе, но я к ним редко хожу. Мама, если узнает, обидится.

— Я уж подумал... А впрочем, эти мысли стали мне наказанием. И поделом. Какое я имел право сомневаться в девушке, которая ничего мне не обещала!

На ее опущенном лице сквозь легкий загар пробился румянец, и Андрей готов был поклясться: ей приятно слышать, что он пережил из-за нее тревогу.

— Неправда, — сказала тихо, — Я — обещала...

— Так это правда, Варя?

— Что «правда»?

— Что ты собираешься «делать глупости»?

— Нет! — Она отозвалась так поспешно, что Андрею послышалось: «Да!» — Нет! Наташа уехала, и меня домой потянуло. Отец и... тот не хотели меня отпускать, я и сказала им: вообще, мол, могу не возвращаться, потому что... потому что меня ждет жених.

Андрей бережно прикрыл ладонью ее руку, лежащую на столе.

— Значит, в понедельник идем в сельсовет с заявлением. А продолжать учебу ты сможешь и там.

— Ой, ничего я не знаю, Андрей Петрович! Давайте подождем еще год. Разве это так много? Отец прав. Я буду ждать вас. Я ведь и так ждала, а теперь... Я дождусь.

Андрей промолчал, понимая, что она еще ничего окончательно не решила. В конце концов, год — это действительно не так уж много. Следя краем глаза, как стеснительно, осторожно, по-детски неловко она в его присутствии ест, Андрей мысленно пригрозил убить себя, если еще раз подумает о ней плохо.

— Ты приедешь ко мне на зимние каникулы? Деньги я вышлю.

— А где я там жить буду?

Андрей рассмеялся.

— Ты, наверное, думаешь: военный городок — это аэродром да казармы. У меня есть своя комната, а к будущему лету, пожалуй, будет и квартира, если жена появится. Я все-таки капитан, командир звена.

— Надо сказать девчонкам, чтобы за капитанов выходили, если им сразу квартиры дают.

— Лейтенанты предпочтительней, — снова засмеялся Андрей.

— Почему?

— Потому что они, во-первых, моложе. Во-вторых, лейтенантов числом побольше, значит, и выбор соответствующий, Ну, а женясь, они получают квартиры наравне со всеми прочими. Так что ты прогадала, Варенька.

— Еще не прогадала. И не прогадаю, если...

— Если что?

— Если тебя выгадаю, Андрей Петрович.

Он снова взял ее руку, благодарный за первое «ты».

— Ты бы выпила хоть глоток шампанского за эту нечаянную встречу.

— Боюсь. И так пьяная.

Она все же пригубила шампанское, сморщила нос.

— Колючее! Мы с девчонками иногда ходим в кафе-мороженое, но я только лимонад заказываю. Он вкуснее.

Андрей улыбнулся, подозвал скучающую официантку и попросил лимонада.

— Сегодня нет у нас. Пиво — пожалуйста. Да зачем вам лимонад — шампанское разве хуже?

— Хуже. Знаете, в старину лимонад был царским напитком. Простой народ и даже дворяне довольствовались квасом, пивом, медом, вином, а вот лимонад подавался лишь на княжеский и царский стол.

— То-то князья перевелись, а пьяниц расплодилось — дальше некуда, — усмехнулась официантка. — Оказывается, в князьях-то лимонад надо пить.

— Ну, князья не одним лимонадом утешались, — успокоил ее Андрей. — Однако жаль, что царских напитков не держите. Хотели в дорогу запастись. И все равно спасибо вашему счастливому приюту.

— Понимаю, — вежливо улыбнулась женщина и вздохнула: — У всех начинается счастливо, а потом...

— У нас потом будет лучше.

Всю оставшуюся дорогу Андрей держал Варину руку в своей. Молча смотрел на нее, совсем притихшую в машине, на зыбкие под ветром хлеба и зеленые облака березовых рощиц в желтеющем море, благодарный этой земле и за то, что на ней выросла Варя. Когда высадили попутчицу, водитель оборотился к ним:

— По-моему, нам чего-то не хватает, а? Может, нацепим? Ленты и шарики я держу под рукой — на всякий пожарный.

— Предусмотрительный вы парень! Только на нашей свадьбе воздушных шариков не будет. А ленты мы заплетем в конские гривы.

Андрей сжал руку девушки, и она робко прильнула к его плечу. Уже за мостом его осенила неожиданная мысль:

— Варя, на сборы — полчаса. Забираю своих и тебя, такси отвезет нас на Мохоухо. Я обещал вам рыбалку — там лучшее место на нашей речке. А вернемся пешком послезавтра — двенадцать километров не расстояние.

— Но если мама не отпустит? — растерялась девушка.

— Ты же говорила — со мной отпустит.

— Ой, не знаю!

— Я сам поговорю с ней. Твое дело — собраться.

Вышедшему навстречу Ивану Андрей не дал раскрыть рта:

— Собирайтесь по-походному — двинем в глушь. Надо успеть и ночлег устроить, и уху обеспечить.

— Вот чумной! — удивился брат. — Речка-то за огородом — рыбачь, сколько душеньке угодно. В такую даль переться!

Однако, зная характер старшего брата, пошел в сени подбирать подходящую одежду. Наташа, узнав, что Андрей привез подругу и она тоже приглашена в лес, разом простила вчерашнюю обиду, звонко чмокнула брата в щеку, побежала собираться.

— Погоди, Наталья, мы сами соберем, что надо. — Андрей решил полностью реабилитироваться перед сестрой. — Вот тебе машина — разыщи своего белоголового, его мы тоже возьмем. Девушкам, правда, придется ехать на коленях, но здесь ГАИ нет. Да мать с отцом разыщи!

Андрей поправил рубашку, пригладил волосы и пошел к дому, в окнах которого по утрам струились алые зори...

В пустынных горах утренние зори бледны, лимонно-прозрачны. Лопатин встал до солнца — из штаба только что передали радиограмму, и она подтвердила догадку командира звена: после ночного марша передовой отряд «противника» остановился в неширокой глухой долине реки, укрытой скалами, штаб определил время вылета на штурмовку, но приказал ждать подтверждающего сигнала, — видимо, разведка еще не была уверена: устраивается «противник» на дневку или остановился на короткий привал. Поднятые техники проверяли машины и оружие, летчиков Лопатин собрал для постановки задачи и изучения возможных маршрутов полета к цели. Впрочем, условия, в которых действовало звено, предполагали, что окончательный боевой приказ командир может отдать лишь при выходе на цель, а маршрут даже в полете мог измениться. Сейчас каждому экипажу важно уяснить свое место в боевом порядке на маршруте и при штурмовке, порядок наблюдения за воздухом и землей, взаимодействие в бою, порядок ведения огня и последовательность атак экипажей на тот случай, если теснина не позволит звену нанести удар одновременно всеми вертолетами, а также и порядок выхода из боя. Перед каждым заданием Лопатин обязательно разрабатывал с летчиками систему общих действий. Разумеется, обстановка может что-то изменить, но, не имея такой системы заранее, на успех рассчитывать трудно.

Когда воротились с Карпухиным в свой экипаж, техник подогревал чай и консервы на бездымном огоньке синтетического брикета. За ночь камень остыл, но в сухом воздухе горной пустыни, в предощущении нового знойного дня, рассвет напоминал несвежее лицо плохо спавшего человека.

— Сейчас бы, перед полетом, в лесном ключе искупаться, и тогда — хоть в самое пекло, — размечтался Карпухин.

— Лесного нет, есть горный, — отозвался техник. — Козлы показали, опять приходили ночью. Почти из отвесной стены бьет, тропинка к нему — с ладонь шириной, а десантники все равно добрались, канистры налили. Дерзайте, товарищ лейтенант.

— После выполнения задачи, если время будет, — ответил Лопатин, опасаясь, как бы Карпухин не дерзнул. — Однако не подумал бы, что в этом камне есть вода.

— Э, товарищ капитан, — протянул прапорщик, — гора — она тело живое, у нее свои жилы. В золотые мои годы я комсомольцем-добровольцем Абакан — Тайшет строил. Всякого лиха мы там натерпелись — от комарья до морозов, а хуже всего — вода. В сплошном граните бьем туннель, а она — фонтанами из стен. Здесь, правда, посуше, да зато камень помягче саянского.

Лопатин огляделся. Серые, рыжие, красно-коричневые хребты и вершины окружали маленькое плато. Ни кустика, ни былинки вблизи — только мертвый, сухой камень. Может, и правда, под этой каменной коростой бьются животворящие ключи, и когда-нибудь под руками человека зазеленеют здешние долины и пади — люди способны на многое. Но люди способны и на другое... Лопатин внутренне вздрогнул, словно от сквозняка, представив, что вся земля когда-то являла собой такой вот «лунный» пейзаж. А ведь она может к нему и вернуться. Может. Руками самих людей для нее уже приготовлена адская купель — только кнопки нажать... На какой-то миг Лопатин стал космолетчиком, воротившимся через годы на землю с мертвых планет и не узнавшим ее. Ни травинки под ногами — только сожженный камень. Вся земля — мертвый камень, летящий в мертвом пространстве среди таких же мертвых камней. Он даже услышал в наушниках шлема отчетливые щелчки радиометра, считающего смертельные рады, грозящие и его жизни — единственной теперь в целой бесконечности...

Сиреневое облачко всплыло в рассветных лучах далеко в северной стороне, где белели снега на вершинах, и оно словно пробудило Лопатина...

Штаб не заставил долго ждать себя. Не прошло и десяти минут, как, вспугнутый гулом двигателей, с ближней от плато скалы сорвался небольшой бурый орел и, торопливо махая крыльями, заскользил над ущельем — искать новый «пост», откуда удобно выслеживать всякое живое движение в камнях. Орел не знал, что эти горбатые долгохвостые птицы с железными голосами ему не враги и даже не соперники в охоте.

На маршруте воздушный разведчик подтвердил: отряд «противника» остается в той же долине, хотя сверху его можно нащупать лишь электроникой. Лопатин внимательно следил за маршрутом, стараясь предугадать изгибы ущелья, проверяя и лишний раз тренируя зрительную память, в которой полетная карта отпечатывалась до подробностей. Звено летело за ним колонной, каждый экипаж, ведя круговое наблюдение, держал под особым контролем одну из полусфер, чтобы вовремя обнаружить засаду, но сейчас Лопатин особенно не опасался близости крутых склонов. Вряд ли «противник» ожидает появления вертолетов в этом глухом ущелье, да еще на рассвете. Куда опаснее может стать возвращение, окажись поблизости хотя бы какие-то группы неприятеля. Ведь сегодня зенитные ракеты солдат таскает за спиной.

К цели звено вылетело над руслом речного притока, со стороны встающего солнца. Рассчитывая время полета, Лопатин помнил о моменте восхода. Над горами солнце является горячим и ярким, оно не только слепит стрелков, оно способно увести в пустоту зенитные ракеты, идущие к цели по тепловому излучению.

Так вот почему их не достать сверху! Отряд «противника» в составе усиленной роты расположился под нависающим длинным обрывом на западной стороне речной поймы, а с востока к самой реке подступали километровые кручи. Река, отступив от обрыва, оставила на краю террасы извилистый вал гальки и валунов — лучшего бастиона для вертолетов природа не могла бы устроить.

— Порядок — «фронт»! — скомандовал Лопатин.

Нельзя было терять ни мгновения. Вертолеты не способны опережать собственный звук, их гул уже всполошил «противника». В самое первое мгновение Лопатин схватил взглядом мишени огневых установок в голове и хвосте колонны, — видно, опасались удара вдоль поймы, не придавая значения узкому лабиринту притока. Лопатин нацелил машину на ближнюю, головную, установку, прикрытую валунами, хвостовая — на совести третьего экипажа. Это оговорено заранее.

— Огонь!

Вертолет на мгновение зависает над пенящейся рекой. Встречные выстрелы еще суматошны, беспорядочны и бестолковы, но сдвоенные дула огневых установок уже смотрят в глаза летчиков. Вздрагивает машина и, словно громадный летающий каракурт, набрасывает на цель серую паутину трасс, и еще ткется эта смертоносная пряжа, когда оранжевые молнии вздыбливают тучи дыма, песка и гальки вместе с каким-то железным хламом, и вслед за осколками каменный град засыпает пойму. Машина проваливается к самой воде, скрываясь за высокой террасой и валом камней, броском уходит в сторону, ближе к центру вытянутого чужого расположения, чтобы вынырнуть там, где нужно ее командиру и где ее не ожидают, а серая паутина ткется над беснующейся рекой, выметываясь из-под узких крыльев машин, скрещиваясь, опутывая полоску поймы, рождая оранжевые молнии, оглушительный в узкой долине грохот, тучи камней и осколков — стреляют Второй и Третий... Машина командира выныривает из-за террасы и с высоты человеческого роста обрушивает огонь по центру расположения «противника», Лопатин краем глаза замечает на месте второй огневой установки расползающееся дымовое облако над белыми оспинами воронок — теперь можно работать спокойно.

— Третий, Третий, сделай им утюжок!

Лопатин снова ныряет, в то время как Второй косым огнем пулеметов метет по расположению «противника», прижимая к земле все живое. Лопатин отходит к серо-коричневой круче, резко взмывает, а тем временем Третий, облетев извилистый вал над террасой, толчком подскочил, развернулся на месте, слегка опустив тяжелый броневой нос, заскользил над самым расположением «противника», странно похожий одновременно и на летающий танк, и на птицу, выследившую мышиную колонию. Под его узкими крыльями задышали пламенем маленькие Вулканы, и снаряды скорострельных пушек, одновременно взрываясь «пачками», топили в огне и дыму последнее, что еще могло уцелеть там, под скалистым обрывом, на западной стороне речной поймы. Долину затягивало серой пеленой, запах сгоревшей взрывчатки и каменной пыли уже проник в кабину.

— Второй и Третий, выходите из боя, следуйте за мной!

Лопатин, прикрывая выход из боя товарищей, все время держал в виду оба конца долины на случай внезапного появления зенитных средств. Сверху картина разгрома выглядела внушительной. Окончательное слово, разумеется, за огневым посредником — по его докладу штаб оценит боевую работу звена, и все же Лопатин в успехе почти не сомневался — не с закрытых позиций стреляли.

Теперь, когда вертолеты сожгли тонны боеприпасов, можно укоротить обратную дорогу. Миновав первые изгибы притока, Лопатин «отметился» по чашеобразной долине, на дне которой тоскливо безмолвствовали серые домики покинутого селения, и повел звено вверх, в серо-голубой разрыв горной цепи на северо-востоке. Бортовые радиостанции теперь работали только на прием, звено охраняло тайну своего маршрута. Далеко внизу, где русло оставленной речки двоилось, над скальным обрывом угадывалась рощица то ли орешника, то ли арчи. В лиловатой тени горы она показалась ему сиреневой, и сердце Лопатина толкнулось неровно — такая даль разделяла его звено и сиреневые ивы на росистых лугах в излучине тихой зауральской речки.

В кабине снова запахло хлебом, и Лопатин на мгновение прикрыл глаза...

Ничего не было: ни рыбалки в темно-зеленом омуте под речным перекатом, где вода, таинственно мерцая, бугрится над глубиной, ни золотого голоса иволги в вечернем сосновом бору, ни пепельно-сизого журавля, низко тянущего над моховыми кочками и камышами за кормом для своим журавлят, ни костра на краю диковатого пляжа, вблизи старых ракит, стерегущих родниковую заводь, ни ночного купанья в теплой и легкой речной воде, до дна пронизанной лунными лучами, ни девичьего смеха, волнующего и странного, в лесистой глуши, на речном берегу. Телеграмма пришла еще утром, мать не решилась вскрыть заклеенный телеграфный бланк и спрятала его в шкаф. Вспомнила она о телеграмме, когда путешественники уже втискивались в машину. Андрей пробежал взглядом единственную строчку — его отпуск окончился. Он догадывался, в чем дело: подписывая Лопатину отпускной билет, начальник штаба предупредил: «Если полк привлекут на учения — вызову из отпуска. Догуляешь зимой. Не согласен — не подпишу». Командир эскадрильи последний год часто прибаливал, собирался списаться с летной работы, и во всех пожарных случаях его заменял Лопатин, которого уже прочили в комэски...

Первым желанием Лопатина было засунуть телеграмму поглубже в карман. Ведь могла же она прийти на сутки позже, да и мать могла вспомнить о ней позже на пять минут, когда машина была бы уже далеко. Выедет через два дня.

Только он знал себя — никакого праздника на лесном берегу ему не будет, даже рядом с Варей, если вызов дошел до него. Да и не то что двухдневное — двухчасовое опоздание в полк могло сделать бессмысленным его досрочное возвращение.

Он уехал через два часа на том же такси, рассчитывая попасть на ночной самолет. Варя проводила его до моста, одна. «Я обязательно приеду к тебе на каникулы», — были ее последние слова. Вечер стоял теплый и тихий. Оборачиваясь, он долго видел на речном берегу одинокую фигурку. За нею разгорался багровый закат, суля ветер и ненастье.

VI

Банду Кара-хана самолет революционных войск обнаружил в сотне километров от границы, в долине речки, бегущей на запад. Отряд был замаскирован под кочевое племя, и все могло сойти благополучно для «воинов ислама», не подведи нервы некоторых бородатых ландскнехтов, впервые оказавшихся на афганской земле. Когда истребитель снизился и проходил над конной колонной, ударил автомат, грохнули винтовки, кто-то даже разрядил в небо базуку, не оставив у летчика сомнений в том, что за отряд перед ним. Резко завысив нос, истребитель ушел за хребет, и Кара-хан обрушил проклятия на приспешников. Он потребовал найти того, кто первым открыл огонь без команды, и расстрелять на месте. Кара-хан еще орал на столпившихся басмачей, как вдруг заметил ужас на их поднятых лицах, резко оборотился на седле. Из-за хребта, стремительно вырастая и разевая черную пасть сопла, прямо на них круто соскальзывал тот же самолет. Падая с седла, Кара-хан видел: выбросился огненный язычок истребителя, и в то же мгновение оглушающим железным смерчем смяло все вокруг, плеснуло в лицо песком и едким дымом, обдало кровавыми лохмотьями. Прижатый к земле реактивным громом, он перевернулся на спину. Самолет свечой уходил в безоблачное небо, и Карах-хан вскочил. Среди пыли и дыма неслись лошади, бежали люди. В затихающем самолетном громе прорезались крики раненых, но никто на них не обращал внимания. Те, кто не потерял рассудка, падали за большие камни, искали любую ямку. Упавшая лошадь Кара-хана судорожно рыла ногами песок, обливая его черной кровью. Самолет на вираже заложил полупетлю и снова понесся к земле. Кара-хан упал за убитую лошадь и, кажется, впервые искренне попросил аллаха: пусть земля под ним расступится, примет в себя, защитит и спасет. Град снарядов снова вздыбил дымно-огненную рощу вместе с клочьями человеческих и конских тел, вьюками и ящиками. У летчика, может быть, имелись какие-то личные счеты с душманами, он буквально пробрил долину, поражая их, не только огнем, но и громовым ураганом реактивной струи, рискуя дать просадку или зацепить каменный выступ.

Десятки раненых, убитых, разорванных на куски людей и коней остались на земле, когда истребитель улетел. Кара-хан стал торопливо собирать уцелевших, приказал ловить лошадей, оставшихся без хозяев, для себя отобрал жеребца у первого попавшегося под руку басмача. Назначенный ему в Пешаваре помощник, рослый, горбоносый, с окладистой бородой, выдававший себя за перса и сносно говоривший на пушту и дари, сказал:

— Раненым надо оказать помощь, хотя бы перевязать.

— И потерять весь отряд?! — бешено спросил Кара-хан. — Мы должны немедленно уйти и скрыться в глуши гор. Но ни один раненый не должен попасть в руки врагов ислама. Пусть же их добьют те собаки, что самовольно открыли стрельбу, — это будет им наказание. А пролившие кровь за веру уже заслужили рай.

— Болван! — неожиданно заорал помощник. — Думаешь, я, солдат, жалею кого-нибудь в этом сброде, даже тебя? Если мы начнем стрелять раненых в первом же бою, наше войско разбежится в одну ночь. Всех, кто еще дышит, надо взять с собой — пусть воины видят, что мы не бросаем их, как падаль, на съедение шакалам и стервятникам. По пути будут глухие аулы, там мы от них освободимся.

Первым желанием Кара-хана было вырвать «магнум» из-за пояса. Однако в банде верных людей было немного, ее костяк формировал этот «перс», и он, конечно, не случайно позволил себе наглую выходку в отношении главаря. И ситуация такая, что поддержат скорее его, а не Кара-хана, — каждый думает о собственной шкуре, и каждый понимает, что ее могут продырявить в любую минуту. Что ж, пусть он воюет «по-европейски». У Кара-хана уже есть помощник там, в родных горах; тот, по крайней мере, знает, кто такой Кара-хан, и при случае не всадит пулю в затылок главаря, с которым намертво повязан одной веревочкой.

— Ты прав, — сдержанно согласился Кара-хан. — Я об этом не подумал. Перевязывайте раненых, берите их во вьюки и сразу уходите по нашим следам. Надо проверить дорогу.

Отделив три десятка басмачей, Кара-хан поскакал вперед. На новую встречу с «персом» он больше не рассчитывал. У летчика, вероятно, кончалось горючее, иначе он не отстал бы от банды, даже израсходовав боеприпасы. В том, что он вызвал другие самолеты, Кара-хан не сомневался. А за самолетами придут вертолеты с десантом или батальоны на боевых машинах, если они есть поблизости. Надо уходить как можно дальше, запутать следы, укрыться в скалах. Кара-хан скоро повернул отряд в боковое ущелье с нахоженной тропы; на твердом плитняке, вылизанном ветрами, некованые копыта лошадей не оставляли отпечатков. Потом, укрывшись в теснине под скалами, они видели в небе самолетную карусель, слышали грохот, который продолжался недолго.

Позже Кара-хан узнал, что банда выкинула белый флаг и большей частью была пленена. «Перс» не то застрелился, не то его застрелили свои. Но известия об этом бое попали в газеты, и западная пресса долго расписывала невероятные подробности «уничтожения войсками правительства нескольких сот восставших афганских крестьян», «сожжения напалмом и «катюшами» целого десятка мятежных кишлаков». Кара-хана выставляли выдающимся «муджахедом» — борцом за свободу мусульман, который продолжает борьбу в горах, нанося неотразимые удары по войскам правительства. Хотя ложь была во спасение Кара-хана, он тогда подумал, что ему легче будет оправдаться перед аллахом, чем газетным вралям, беззастенчиво обманывающим миллионы людей.

А тогда, прячась в глухой теснине и слыша, как уничтожается отряд, Кара-хан вдруг понял губительность амбиций пешаварских вождей, стремившихся создать в афганских горах открытый фронт войны с народной властью. Чтобы такой фронт родился, необходимо общее восстание населения, а горцы в большинстве своем идут в отряды душманов только под страхом расправы над ними или их близкими, либо желая заработать на чужой крови — но это уже отребье. Поэтому-то крупные банды, едва начав действовать, обнаруживаются и попадают под уничтожающие удары революционных войск — они на афганской земле инородное тело. Надо немедленно менять тактику: развернуть диверсионную войну против народной власти, действуя мелкими группами. Вот тогда и заработает американский вариант: «За скальпы — чистоганом».

У Кара-хана теперь имелись два своих радиста и мощная портативная станция. С первого ночного привала он передал в Пешавар сведения о столкновении банды с войсками правительства, сообщил, что отряд понес незначительные потери — о судьбе отставших басмачей он тогда лишь догадывался — и продолжает движение в «свой» район. Подробности обещал передать в очередной сеанс связи, поскольку преследующие войска близко, станцию могут засечь и окружить отряд. Однако при очередной связи он снова умолчал о потере основных сил, зато подробно изложил свой взгляд на необходимость перехода к диверсионной войне. Кара-хан надеялся, что его мысль заинтересует хозяев и его, может быть, снова вызовут в Пешавар для обсуждения новой тактики борьбы с народной властью. Где-то глубоко в душе он понимал свою слабость, но потеря отрядов, одного за другим, требовала искать оправдания своей слабости и как вождя, и как человека, которому хочется выжить в этой войне — пусть и необъявленной, но тем не менее кровавой.

Скоро удалось связаться с Ахматиаром, и банды двинулись на соединение. Очередной приказ Пешавара, в сущности, оставался прежним, но Кара-хан уловил в нем и отзвук своих мыслей: кочуя в «своем» районе по неприступным горам, развернуть беспощадную террористическую войну против власти. На диверсии по преимуществу высылать небольшие группы, чтобы не ставить под удар основные силы, всеми средствами вовлекать в террористические акции местных жителей. Кара-хан понял: не один его отряд, из сформированных за границей, постигла печальная участь, и в Пешаваре спохватились. Он тешил себя мыслью, что и его радиограмма повлияла на решение заграничного «штаба» — хозяева это ему зачтут. А все же была и досада: создать открытый фронт войны в афганских горах контрреволюции оказалось не по зубам. По-прежнему придется нападать по-воровски, из подполья.

На встречу Ахматиар привел немногим больше воинов, чем было у Кара-хана. Оказалось, вожди племени из района Красных гор, прослышав о нововведениях правительства, вступили с ним в переговоры. Они попросили прислать учителей, врачей и лекарства — многие люди племени страдали болезнями, — обещали взять на себя охрану присланных людей и дорог, поклялись, что нога душмана не ступит на их территорию. Ахматиар не знал об этом, его основной отряд, высланный в глухой район на перехват большой колонны с керосином и продовольствием, еще по дороге к месту засады неожиданно столкнулся с воинственными горцами. Произошел ожесточенный бой, душманы отступили, потеряв больше половины своих людей.

— Они стреляли в нас нашими же патронами? Псов надо наказать жестоко. Для этого мы соберем основные силы. А по пути побываем с тобой дома — там, наверное, позабыли, кто у них хозяин.

Ахматиар осторожно заметил, что еще два дня назад по следам его шел целый батальон, незадолго до того уничтоживший отряд «муджахедов» и, видимо не без помощи местных жителей, разоривший две базы в горах. По счастливой случайности этот батальон потерял след Ахматиара, сведений о солдатах он не имеет. Не лучше ли на время затихнуть, отсидеться в горной глуши, получить сведения об опасных преследователях и, может быть, завлечь их в засаду?

— Эти псы Кармаля как раз в самой глуши станут нас искать, — не согласился Кара-хан. — Сейчас наша осмотрительность — быстрота и внезапность. Сбор в долине Рыжих Столбов, за Ущельем шайтана, — туда не заглядывала еще ни одна ищейка правительства, и оттуда мы сумеем схватить за горло этих предателей с Красных гор. Нам хватит двухсот воинов. Сходиться надо небольшими группами, на это, я думаю, уйдет не больше десяти дней. Люди, которые пойдут в кишлаки, пусть побольше выведают о войсках. И скажи: тех, кто откажется пойти с нами, я разрешаю стрелять на месте.

Кара-хан даже не замечал, что в своей ненависти к соседям, открыто перешедшим на сторону народной власти, он действует сейчас вопреки той тактике, к которой сам же склонялся. В конце концов, его желание собрать сотни две в одном малодоступном районе не противоречит указаниям пешаварских хозяев, и к тому же он не собирается нападать на правительственные войска, вооруженные самолетами и вертолетами. Ни в коем случае нельзя безнаказанно позволять целым племенам и их вождям открыто становиться на сторону ненавистной власти. Удар по враждебным кишлакам с неожиданной стороны будет опустошительным, строптивцы дорого заплатят, и это послужит уроком для других. Потом, когда имя Кара-хана новой грозой прогремит в окрестных горах, он начнет действовать так, как задумал. А появление его отряда в Кучаре и ближних к нему селениях введет в заблуждение войска правительства. Главное — идти быстро, и тут преимущества на его стороне, ибо ему известна в округе каждая тропа. Перед выступлением Кара-хан перемешал своих людей с людьми помощника. Идти они должны были разными дорогами, не теряя связи, чтобы при нужде оказать друг другу вооруженную помощь, — это было тоже новое в тактике Кара-хана.

Через три дня оба отряда скрытно вышли в район Кучара. В долинах собирали осенний урожай апельсинов, начинался сбор гранатов и винограда, созрели бахчевые, местами на поливных террасах в солнечных чашах гор дозревал второй урожай хлебов. Укрывшись на склоне, басмачи угрюмо следили из-за камней за человеческими фигурками на полях, в садах, на улицах кишлака, завидуя жизни, которая обходилась без них, и оттого еще больше злясь и ненавидя ее. В единственном глазу Сулеймана, лежащего рядом с хозяином среди нагромождения каменных плит, накапливалась сумасшедшая тоска, и Кара-хан, случайно поймав его взгляд, тронул локоть телохранителя:

— Мы скоро вернемся сюда открыто, Сулейман. Мне сообщили из Пешавара важные вести. Я дам тебе столько земли, сколько сможешь поднять, и освобожу от всякой платы до конца твоих дней — ты заслужил это.

— Да услышит аллах твой слова, господин! Только из Пешавара трудно судить о здешних делах.

Кара-хан нахмурился, но заговорил прежним спокойным голосом:

— Да, это так. Однако теперь ты самый доверенный мой человек и должен знать мысли хозяина. Если даже придется навсегда оставить землю, завоеванную вашими отцами, пусть будущее тебя не тревожит. У тебя будет свой дом и, если захочешь, свое поле. Рассчитывай не только на те деньги, которые платят тебе, рассчитывай и на мои, а богаче меня не много людей сыщется и по ту сторону.

— Я знаю, хозяин. — Сулейман зыркнул на господина темным разбойничьим глазом.

— Но мы еще повоюем за эту землю и не уйдем, пока не рассчитаемся со всеми врагами ислама, — так велят законы нашего племени.

— Да, хозяин. — Кара-хан прочел в ответе и взгляде телохранителя только покорность. Сейчас, перед нападением на кишлак, родной им обоим, это было важно. Да и что, кроме покорности, оставалось рабу главаря душманской шайки, как и хозяину его, испачканному кровью людей? Правда, в глубине души Сулейман не считал себя виноватым ни в убийстве Самада, ни в других убийствах, ибо совершил их по приказу и под страхом смерти. Но кровь людей, — это кровь людей, и за пролитие ее надо отвечать. Поэтому он давно оставил мысль тайно покинуть банду...

Если бы Сулейман был совсем слепым! Но он имел глаз и уже начинал видеть всю тщету борьбы «воинов ислама» за возвращение старых порядков. По тому, как ожесточенно дрались теперь против них войска народной власти и даже отряды самообороны, по самому прозвищу «душманы», данному таким, как он, Сулейман догадывался, что новая власть по душе многим дехканам, что они совсем не нуждаются в том, чтобы Кара-хан и подобные ему защищали их от «безбожников».

Нет, в глубине души Сулейман не верил в победу дела Кара-хана, но ему не оставалось иного, как изо всех сил держаться за господина, беспрекословным служением завоевать его доверие, обеспечить в будущем себе надежный кусок хлеба. В его положении сильными хозяевами не пренебрегают. И Кара-хан уже не раз доказал, что даже в опаснейших переделках, жертвуя целыми отрядами душманов ради спасения собственной шкуры, он не бросит Сулеймана на произвол судьбы. Это, конечно, делается не бескорыстно — главарю нужен верный телохранитель, но это лишь означает, что Сулейман должен служить ему вернее самой верной собаки.

Солнце ложилось на гребень горы, легкая прохлада дохнула с вершин, и поселок в долине начал оживать: возвращались с полей мужчины, кто пешком, кто на ослике; на арбах везли арбузы, тыквы и дыни, проехал воз с сеном; у околицы играли ребятишки, женщины разводили очаги, и над селом в безветрии поползли медленные дымки. Сулейман глубоко вдохнул вечерний воздух, ему почудился аромат плова и горячих пресных лепешек, только что снятых с раскаленной стенки печи. Острым глазом труженика, всю жизнь мыкавшего нужду, познавшего холод и голод, Сулейман ревниво отмечал во всем облике кишлака черты умиротворения и довольства. Кара-хан не отрицает, что новая власть помогает крестьянам семенами, удобрениями и техникой, но уверяет, что это делается в целях красной, безбожной пропаганды. А если и так, то чем плоха для людей такая пропаганда, пусть она «красная». И если плоха, то для кого?

Сулейман постарался отогнать опасные мысли, и как раз вовремя.

— Ну-ка, Одноглазый, посмотри, кто там подъехал на арбе к твоему дому. Уж не твой ли брат? — Кара-хан протянул телохранителю сильный полевой бинокль. — Один твой глаз видит лучше моих двух, прибавь ему силы. И ты лучше помнишь своего брата.

Сулейман настроил окуляр по глазу, сморгнул дымку и замер. Бинокль словно уничтожил расстояние — так отчетливо предстали изгиб пыльной дороги, дувал, сложенный руками Сулеймана, с извилистой трещиной в изгибе, при виде которой прошла трещина и в душе Одноглазого, темнолистные апельсиновые деревья на подворье, усыпанные золотыми картечинами... Возле глиняной пристройки, тоже слепленной руками Одноглазого, кто-то распрягал ослика... Нет, невозможно: бинокль, уничтожив расстояние, видно, исказил черты лица, да и не так уж они отчетливы. Вот только сутулая фигура, размашистость длинных рук при медлительной, словно боязливой походке — этого ни стекло, ни расстояние исказить не могли...

— Брат? Или в твоем доме поселили чужого?

— Подожди, хозяин, — хрипло отозвался Сулейман. — Он повел ослика за дома, на пастбище. Когда вернется, скажу тебе точно.

Сулейман еще не хотел верить своему глазу. Лет десять назад его брат, совершенно разорясь и потеряв жену, умершую от желтухи, продал последнее имущество, кое-как расплатился с долгами и ушел в Джелалабад искать лучшей жизни. Единственное письмо он почему-то прислал из Кандагара, с юга, — видно, путь брата оказался извилистым. Написанное чужой рукой, оно прозвучало сдержанной жалобой на несправедливость земного мира к тем, кто беден и одинок. Сулейман понял: жизнь бродяги-поденщика не легче жизни кабального крестьянина — и поблагодарил аллаха за то, что удержал его в кишлаке. Не от добра, конечно, брат связался с ахванистами, которые уже в ту пору ополчились на осторожные нововведения королевской власти, был замешан в каких-то опасных делах. Об этом Сулейману сообщил жандарм, взявший с него письменное обязательство немедленно сообщить властям о любой вести от брата. Вестей не было. И вот Сулейман видит старшего брата, который открыто ходит по кишлаку, ездит на ослике, неведомо откуда взявшемся, и ведет себя в доме как хозяин. Или зрение обманывает Сулеймана?

Он дождался, когда человек воротился на подворье, знакомо опустился на пенек от старого тута, спиленного еще отцом, развел огонь в наружном очаге и, подпершись рукой, уставился на невидимое пламя.

— Да, хозяин, это он, мой брат Кадам.

— Нам повезло, Одноглазый. — Главарь оскалил в улыбке белые крепкие зубы. — Твой брат — надежный человек. Он ведь из союза «братьев-мусульман». Из-за подленьких заграничных вождей союз теперь раскололся на секты. Какая была бы партия, если бы подлые заграничные вожди не старались пожрать друг друга! Как стемнеет — пойдешь к нему.

— Пойду, хозяин.

— Скажешь, что пришел один. Осторожно расспросишь, есть ли в кишлаке чужие и нет ли поблизости солдат, создан ли у них отряд врагов ислама, именуемый отрядом самообороны. Если создан — кто им руководит? Но выспрашивай не прямо. Если брат покажется тебе подозрительным, лучше не задавай опасных вопросов.

Сулейман угрюмо кивал. Неужто Кара-хан снова хочет пролить кровь в своем селе? Но тогда и в случае его победы жить здесь станет опасно.

— Узнай также, у кого лучший урожай пшеницы и не ждут ли в селе закупщиков из города.

Сулейман наклонил голову с некоторым облегчением: Кара-хан, видимо, пронюхал о появлении правительственных закупщиков урожая и готовит им засаду. Это, разумеется, опаснее, чем разорять мирный кишлак, но все же стрелять в чужих — не то что в своих односельчан.

Солнце утонуло за хребтом, синие тени укрыли долину и склон горы. Чуя близость ночи, из-под нагретого камня выполз большой зеленовато-серый скорпион, угрожающе поднял членистый хвост с ядовитым крючком, пошевелил им, то ли опробуя смертоносное оружие перед охотой, то ли остерегая врагов, возможно таящихся где-то поблизости и особенно опасных в первый момент, пока восемь неподвижных скорпионьих глаз привыкают к рассеянным вечерним сумеркам после каменной темноты убежища. Задвигались четыре пары членистых ног, и ночной убийца медленно пополз среди камней, ощупывая путь тяжелыми раздвоенными клешнями, держа наготове молниеносное жало. Берегитесь, ползающие, прыгающие, роющие молчуны, шептуны, трескуны, — этот грозный кинжал не знает промаха на охоте.

Желто-бурое мохнатое существо неожиданно шевельнулось на широкой каменной плите, за которой лежали басмачи, стремительно перебирая длинными лапками, побежало наперерез грозному охотнику. И тут, значит, слепая судьба играет жизнями по своему произволу — ведь мог же этот слепоглазый длинный паук побежать чуток левее или правее, а его несет прямо под кривой кинжал убийцы...

Впрочем, Кара-хан, загубивший большой отряд в той злополучной долине, представлялся его одноглазому телохранителю скорее большим ядовитым скорпионом, а не его жертвой... Да и жертва ли эта мохноногая неосторожная сольпуга, уж не защищает ли она собственные владения? Скорпион вдруг остановился, приняв боевую позу, откровенно похожую на позу защиты. Мохнатые ного-щупальцы сольпуги и шупальцы-клешни скорпиона коснулись друг друга — мгновенный удар ядовитого крючка встречен столь же мгновенно выброшенной вперед клешней-челюстью, и два чудовища сцепились в смертной битве. Следя за ними, Сулейман думал о том, что и на его земле, сколько он помнит сам, сколько слышал от отца и деда, между людьми и племенами всегда шла ожесточенная война за лучшее место под солнцем. Так было, когда эмир для борьбы с непокорными племенами призвал сюда воинственных кочевников и они с помощью войск эмира в длительной и кровавой борьбе разбили отряды прежних хозяев, вырезали их лучших вождей и предводителей, а население оттеснили из плодородных долин в бесплодные горы и степи, обрекая на нищенство и вымирание. Это было еще на памяти деда, а уже отцу пришлось отстаивать плодородные долины от посягательств новых племен. Вот и Сулейман потерял глаз в стычке с иноплеменниками, посягнувшими на чужие пастбища. Теперь иная борьба, она и соплеменников разводит по разные стороны фронта. И может, прав Кара-хан, когда говорит, что безбожники Кармаля и приглашенные ими русские умышленно натравливают дехкан на феодалов, чтобы лишить темный народ его вождей, на которых держатся истинная вера и священные дедовские обычаи, а затем превратить этот народ в стадо и заставить работать на рудниках?

Но зачем бы тогда русские помогали афганцам строить заводы, больницы и школы, давали им машины, учили афганских детей новым профессиям, вооружали афганскую армию таким оружием, какого она никогда не имела? В последнем-то они с Кара-ханом достаточно убедились!

И вечным укором стоит перед Сулейманом тот шурави, похожий на афганца, который голодной зимой передавал им горячий хлеб в армейской палатке. И солдаты, делившиеся с голодными жителями своим пайком. Особенно — плотный сероглазый летчик, что брал на руки детей и ломал шоколад на кусочки — всем поровну. Он все это видел своим глазом, однако не может поверить, чтобы кто-то, у кого имеется много, захотел разделить свое поровну. И все же он видел людей, которые не могли есть свой хлеб, когда рядом голодали люди чужого племени и даже чужой страны.

Куда деваться Сулейману Одноглазому от своих мыслей?!

Между тем схватка на каменной плите закончилась: крючковатое жало скорпиона было отсечено, и сольпуга разрывала врага на части, жадно пожирая. А чем они, «воины ислама», лучше этих ночных пауков? Разве Кара-хан уже не доказал, что ради собственной шкуры готов оставлять на гибель целые отряды приспешников? Разве не нанес он однажды предательского удара душману-сопернику — вождю кочевого племени? И разве от одного Кара-хана таит свои мысли Сулейман Одноглазый? Все здесь связаны пролитой кровью и боятся друг друга не меньше, чем войск правительства. Кровавая круговая порука — вот что крепче цепей привязывает их к своему страшному главарю, заставляет трепетать перед ним, рабски повиноваться ему и молчать, когда он губит даже своих.

В долину Сулейман сошел в темноте, торопясь проникнуть в дом до восхода луны. Ему было достаточно и звездного света — ноги помнили каждый выступ на этой земле. Возле дувала он замедлил шаг, чувствуя стеснение в груди, коснулся стены рукой, прислушался, медленно заскользил, неслышно ступая с пятки на носок.

Позапрошлой осенью в доме за этим крайним дувалом он сватал старшую дочь хозяина, засидевшуюся в невестах. С шестнадцати лет до тридцати пяти откладывал Сулейман по афгани для выкупа невесты и, даже страшно бедствуя в трудные годы, сохранил калымные деньги. Он не раз видел девушку без чадры, когда она ухаживала за деревьями в своем садике. Не очень красива — да он и не искал красавицы. Зато работящая и тихая — такая жена нужна дехканину. Отец ее отказал Сулейману. Конечно, кривой бедняк — партия незавидная, но дело, вероятно, заключалось не в том. Потеряй он глаз в стычке с кафиром — неверным, люди, возможно, скоро бы забыли. Но Сулейман убил правоверного суннита, хотя и кочевника, а потом долго скрывался в горах как душман — это помнилось. Мулла не уставал напоминать ему о великом грехе, а Кара-хан — о своем заступничестве, хотя Сулейман запродался ему в рабство, да и с кочевником схватился по наущению господина.

Всего обиднее — девушку до сих пор не взяли в жены, и живет она в доме отца безответной батрачкой. Да и почем знать: может, отцу даже выгоднее иметь бесплатную батрачку, чем отдать ее за малый выкуп, а грех Сулеймана меньше всего волновал ее отца. Но как часто в этой волчьей жизни Сулейману думалось о том, что в ту роковую ночь он сумел бы повернуть свою жизнь по-другому, будь за его спиной жена и ребенок...

Соседский дувал кончился, Сулейман перешагнул тихо журчащий арык, слабо, волнующе пахнуло прохладной водой, и рука ощутила шершавую стену родного дувала. Он снова замер, прислушиваясь, и вдруг подумал: «А если глаз мой ошибся и совсем не брат живет в моем доме?» Злоба кипятком обдала душу: «Я убью его! Меня рано похоронили, отдав мой дом пришельцу. Посмотрим, кто раньше найдет могилу!» Он снова почувствовал себя врагом людей кишлака, которые жили недоступной ему жизнью, неслышно, по-волчьи проскользнул в ворота, стискивая рукоять длинного кинжала и передвинув на грудь короткий автомат. Большая старая винтовка осталась в банде. Днем он с ней не расставался, а ночью автомат надежнее.

Из открытого оконца жилища сочился свет, и Сулейман, прислонясь к стене, замер, пораженный: детский голос за стеной размеренно, чуть запинаясь, говорил о пуске нового цеха на авторемонтном заводе в Кабуле, налаженного с помощью советских специалистов, называл имена рабочих, техников, инженеров, которые быстро освоили новую линию и могут теперь сами ее обслуживать. Ребенок ненадолго умолк, зашелестела бумага, потом снова послышалось: «Хлеб Сурхабской долины...» Сулейман вдруг поймал себя на том, что с интересом слушает, какой богатый урожай вырастили крестьяне центральных провинций и как они, складываясь и получая ссуды от государства, приобретают малоразмерные трактора и комбайны для работы на узких террасных полях. Мальчишка скоро затих, а Сулейман с нетерпением ждал продолжения. «Уничтожение банды...» Сулейман будто очнулся, переставляя затекшую ноту, задел мотыгу, прислоненную к стене, вздрогнул от ее глуховатого стука. Мальчишка оборвал чтение.

— Наверное, это соседская кошка... — Надтреснутый, чужеватый, глухой голос мужчины был голосом брата. — Довольно, ты уже хорошо читаешь. Старайся — после школы пошлем тебя в лицей, потом в университет. Как станешь инженером, построишь большой завод — и наделаешь нам машин.

— Нет, ата, — серьезно возразил детский голос, — инженером не хочу, летчиком лучше.

Брат негромко засмеялся:

— А я в молодости думал — лучше всего быть шофером, хотел выучиться, да не вышло.

— Летчики везде летают, даже где нет дорог, они самые смелые — так Азис говорит.

— Хорошо, хорошо, станешь ты летчиком. Ступай-ка домой, не то мать рассердится.

— Она разрешила мне ночевать у тебя, ата.

— Тогда ложись на кошму да укройся овчиной — ночи теперь прохладные. Лампу я погашу: с керосином стало плохо, душманы жгут машины.

— А скоро душманов прогонят, ата?

— Я думаю, скоро. Ты спи...

Несколько минут Сулейман стоял, решая, как ему быть. Неожиданно дверь отворилась, вышел брат в накинутом на плечи халате, постоял, привыкая к темноте, отошел к пристройке, потом оборотился навстречу шагнувшей от стены фигуре.

— Салям, — тихо сказал Сулейман, — Как твое здоровье?

— Слава аллаху, здоровье мое в порядке. И ты жив и здоров — слава ему за то. Я давно жду тебя и не устал надеяться. Ты один?

— Один.

Кадам первым прошел в пустую постройку для скота, затворил ворота, щелкнул зажигалкой. Слабое пламя озарило земляной пол, голые стены, купол потолка. Кадам достал из кармана огарок свечи, укрепил на чурбане, кивнул на другой.

— Садись. Здесь будет спокойнее. Ты хочешь есть?

— Не откажусь от хлеба и дыни.

— Подожди немного, мальчишка уснет.

— Чей он? Твой?

— Можно и так сказать. Это сын вдовы.

— Какой вдовы?.. — Сулейман осекся.

— Я пришел через два дня после твоего... ухода. Ко мне отнеслись с подозрением. Я сказал: готов помогать семье убитого и учить ее младших мужскому делу, если меня снова примут в общину. Мне разрешили поселиться в нашем доме, а весной отдали твой надел — все четыре джериба.

— Ты их засеял?

— Я уже снял второй урожай, осталась только бахча.

— Но где ты взял семена?

Брат усмехнулся:

— Значит, люди правду говорили, что Кара-хан увел вас за границу. Ты, верно, оттуда? Ссуду мне дал кооператив... А этот у вдовы младший, он ко мне привязался, словно к отцу. Я учу его работать на земле и ухаживать за скотом. Он вечерами читает мне книги и газеты, ведь сам я читаю неважно.

Кадам встал и вышел. Сулейман, вскочив, подбежал к воротам, убедился, что брат вошел в дом. Скоро тот вернулся со свертком и большой спелой дыней. В свертке оказались хлеб, урюк, кислый сыр и кусок вареной баранины. Сулейман набросился на еду.

— Урожай нынче хороший, — заговорил брат, поглядывая на оружие, которое Сулейман положил на колени. — Я купил у кочевников десяток баранов, а сейчас время тяжелой работы, и решил одного зарезать. Год по календарю приплодный, у меня четыре матки, все суягны.

Кусок лепешки застрял в горле Сулеймана от внезапной обиды — как будто брат обворовал его. А тот, не понимая настроения гостя, растравлял рану:

— Если бы ты тогда не ушел, мы могли иметь еще пять джерибов и думать о больших делах. У нас теперь достаточно воды, и кооператив продает удобрения втрое дешевле, чем прежние торговцы.

Сулейман резко отодвинул дыню с вонзенным в нее ножом.

— Я вижу, тебе нравится новая власть.

— Если власть для меня, почему мне не любить ее?

— Ты же был с «братьями-мусульманами», ко мне приходил жандарм!

— Был, — кивнул брат. — Но еще при Дауде я ушел от них. Я понял, чего хотят эти братья шайтана.

— Чего же они хотят? — усмехнулся Сулейман, разрезая дыню.

— Объявлять врагами и уничтожать всех, кто отказывается служить феодалам и имамам. Их земной рай — кучка богоизбранных по наследству, и все остальные — их рабы, тоже по наследству. В небе летают звезды, сделанные руками людей, а нас хотят держать в древнем веке. Вначале я считал их борцами против несправедливости, но мне сразу не понравилось, что их главари ведут себя как божки, распоряжаясь жизнью человека, словно собственностью. Однажды меня послали застрелить неугодного, а я знал — это хороший человек и справедливый. Я пришел к нему и предупредил. Он помог мне найти работу в Кабуле, на строительстве. Со мной рядом трудились такие же бездомные пролетарии, они открыли мне глаза на многое. Жаль, что ты не прошел рабочей школы, брат.

— Зачем же тогда ты оставил своих рабочих учителей и вернулся сюда?

— Я хотел увидеть тебя, Сулейман, и поклониться праху отца. Но когда узнал, что произошло, решил остаться, смыть кровь, которая запятнала наш род. Я даже хотел жениться на вдове, она еще крепкая женщина. Но старшие сыновья ее были против этого. Может быть, потом женюсь.

Кадам умолк. Сулейман жевал дыню, не чувствуя сладости.

— Я вижу у тебя автомат. Что ты надумал, Сулейман?

— Что я могу надумать? Посоветуй.

— Пожалуй, тебе не надо сразу показываться на глаза людям. Оставайся в доме или укройся в горах, недалеко. Я осторожно поговорю с мужчинами. Тебя ведь заставили убить... Правительство прощает душманов, которые сами приходят с повинной, но многое зависит от решения людей кишлака. Я скажу: зачем тебя держать в тюрьме, если вдвоем с тобой мы сумеем лучше помочь сиротам? Только оба мы должны поклясться на коране.

— Снова кабала? — покривился Сулейман.

— Это не кабала, это наш долг и плата за пролитую кровь. Ты знаешь законы крови... Старшие сыновья у нее скоро совсем вырастут... Если ты согласен, я завтра же поговорю с Азисом.

— С каким Азисом?

— Разве ты забыл Азиса? Он уезжал в Кабул, потом вернулся к нам милиционером. Молодой, но умный. Он был ранен в бою, мужчины его уважают. Тебя он считает запутавшимся невольником Кара-хана.

— Какое мне дело, кем считает меня безусый юнец? — Сулейман зло сверкнул глазом.

Кадам сдержанно улыбнулся:

— У него уже густые усы...

— Я слышу шаги, — понизил голос Сулейман. — В селе есть чужие?

— Кого ты называешь чужими?

— Всех, кто не родился в кишлаке. Может, здесь рыщут солдаты или жандармы?

— Солдат нет с тех пор, как прогнали банду Кара-хана. Русские тоже ушли. К нам приехал учитель из Джелалабада, слушатель медресе. Но он не ходит ночами возле чужих дувалов. Может, кто-то припозднился на поле?

Сулейман поднялся. В сущности, он выведал все, что нужно.

— Подожди, я принесу тебе лепешек и сыра.

— Не надо. Пищу я себе найду.

Кадам глянул пытливо:

— Ты правда один?

— Да! — резко ответил Сулейман.

Брат шагнул к нему.

— Сулейман, спроси свое сердце и разум, пока есть надежда вернуться! Неужели ты не понимаешь, что таким, как Кара-хан, народ больше не даст воли над собой? Неужели правоверные мусульмане — те, кто взрывает школы, мосты и пекарни, сжигает хлеб и горючее, кто бросил бомбу в толпу детей на празднике, убив и изувечив маленьких человечков, детей своего народа? Неужели они правоверные? А те, кто хочет, чтобы все люди жили по-человечески, раздает хлеб и масло, лечит больных, учит неграмотных, дает жилище и работу обездоленным, они кафиры? Ты же не помещик, не ростовщик, не имам, не капиталист, не владелец торговых караванов — так неужели не поймешь, с кем тебе быть!

— Я это слышал, но я слышал и другое. Меня не ищи и молчи пока обо мне. Я сам приду, я подумаю.

— Хорошо, думай, брат!

Назад Сулейман шел торопливо, почти не таясь, словно убегал от слов Кадама, будивших в нем знакомые тайные мысли. В какой-то миг даже остановился: пойти к милиционеру, предупредить, поднять кишлак для отпора банде? Может, ему тогда и простится невольное убийство Самада? Но соплеменники знают лишь об одном преступлении Сулеймана. Будут допросы, расследование. На кого спишешь автобус с людьми, что взорвали на шоссе при участии Сулеймана? А колодец, набитый кочевниками, в которых стрелял и Сулейман? А солдата, которого отпустили на свободу, выколов один глаз, отрезав уши и нос? Слишком приметен одноглазый телохранитель Кара-хана, чтобы не нашелся кто-то, кто помнит его участие в преступлениях банды... Еще страшнее, если банда одержит верх и Сулеймана схватят. Нет ему ходу из капкана...

Темная фигура внезапно выросла на пути, Сулейман вскинул автомат и услышал тихий голос:

— Аллах велик.

— Велик аллах...

Значит, за Сулейманом следили другие шпионы Кара-хана? Никому не доверяет.

Взошла ущербная луна. Главарь ждал их в тени скалы, на новом месте, ближе к кишлаку. Сулейман передал ему, что выведал от брата.

— Он с воинами ислама?

— Нет, хозяин, он ни с кем.

— Ты позвал его к нам?

— Нет, хозяин, я ведь не мог сказать, что нас много.

— Ложись и спи здесь. Вставать рано.

Укладываясь, Сулейман догадался, что не только он принес вести главарю из кишлака...

Поднялись, едва забрезжило. С Кара-ханом шло два десятка басмачей. Сулейман оглядывался: где же остальные? Перекрыли дороги? Отправились в соседние кишлаки?

Светало медленно. Словно кто-то осторожно закрашивал далекие темные пики бело-розовой краской, а на черные хребты так же осторожно наносил серо-коричневые тени. Из-под чьей-то ноги покатился, громко стуча, камень, главарь вполголоса выругался. В туманце, смешанном с сумерками, прятались дувалы, жилища и деревья, словно хотели исчезнуть с земли. Остановились. Кара-хан долго смотрел в бинокль куда-то поверх кишлака. Бинокль у него необычный — стекла словно бы растворяют сумерки. Хозяин очень дорожит этим подарком своего пешаварского друга Али, редко доверяет чужим рукам.

Таял легкий туман, пожираемый утренним светом, кишлак открывался.

— Идут, — произнес Кара-хан, и телохранитель его понял: село было обложено ночью, тропы перекрыты, чтобы ни одна живая душа не ускользнула. Снова двинулись вперед цепью, держа наготове оружие. Остановились у самых дувалов, несколько человек по знаку Кара-хана бросились к жилищам. Был час намаза...

Не прошло и пяти минут — кишлак загудел, завыл, заплакал. Людей выгоняли на улицу полуодетыми, с женщин срывали чадры.

— Мы не кафиры и не безбожники! — орал на какую-то строптивую бородатый басмач. — Мы — воины ислама, наши глаза не осквернят лица мусульманки!

Людей гнали к площади с ямой посередине — туда, где когда-то стояла толпа над убитым старшиной. У крайнего дома резко щелкнул выстрел и, почти одновременно ахнул гранатный разрыв, обрушив в утреннюю долину раскат грома. Кто-то закричал, пронзительно, тонко, словно подстреленный зверек. Пули провыли над кишлаком, и вслед им пронесся лающий крик автомата.

Мужчины кишлака без сопротивления отдали басмачам ружья и карабины, лишь в одном доме непрошеных гостей встретили огнем. С площади было видно, как несколько басмачей, укрываясь за глиняными дувалами, стреляют по дому, другие продолжали сгонять людей к площади, отделяя мужчин и юношей от детей и женщин.

— Азис, собака! — процедил сквозь зубы Кара-хан, издали наблюдая за перестрелкой.

— Он не один, начальник, — сообщил подбежавший басмач. — Из дома стреляют двое или трое, у них автоматы. Гранатой убит один наш, двое ранены.

— Где твой брат? — жестко спросил Кара-хан, оборотясь к Одноглазому.

— Не знаю, господин. — Сулейман уже давно заметил, что из его жилища никого не вывели, брата не было и среди согнанных людей. — Может, он еще до рассвета ушел в поле?

— В поле с самого вечера никто не уходил. Твой брат предал нас — это он стреляет вместе со щенком Азисом.

— Брат не мог нас предать, хозяин. Ты же видишь — в кишлаке нас не ждали.

Кара-хан повернулся к прибежавшему басмачу:

— Ступай и крикни им, чтобы сдавались. Если Азис не исполнит моего требования, я прикажу расстрелять его отца, мать и сестер. А его с Кадамом мы все равно выкурим.

В толпе женщин начались причитания и плач. Басмач побежал назад, прячась за дувалами. Скоро послышался его крик, выстрелы смолкли. Басмачи и жители села замерли, когда из-за развалин дувала осажденного дома вышел человек невысокого роста, безоружный, в коричневой безрукавке, надетой поверх зеленой рубашки. Он медленно направился к середине селения, слегка опустив голову, покрытую тюбетейкой. Широко расставив ноги, Кара-хан усмешливо смотрел на него из-под низкой чалмы холодными угольными глазами.

— Где второй?

— Он остался в доме, начальник.

— Выкурите газом!

Сулейман с трудом узнал пленного. Азис?! Подрос, раздался в плечах, над верхней губой — темные усы, и оттого лицо потеряло юношескую мягкость, заострилось, казалось жестким, будто вырубленным из горного камня. Только брови те же, густые, сросшиеся над переносьем.

— Ты пришел что-то сказать мне, Азис? — спросил Кара-хан, играя рукояткой «магнума», сунутого за пояс. — Может, ты хочешь попросить за того, который остался в доме, убив вместе с тобой трех верных защитников ислама?

Парень смотрел сквозь Кара-хана, словно того уже не существовало.

— Молчишь? — Кара-хан усмехнулся. — Да, ты стал большим начальником и не всякого удостоишь ответом. Что же будет, когда такие, как ты, станут генералами и министрами? Небось к вам подойти будет труднее, чем к королю. Разве я, вождь твоего племени и твой господин, когда-нибудь не удостоил тебя ответом?.. Хорошо — так и молчи, ты не станешь ни генералом, ни министром. Привяжите его к дереву.

От крайнего дома снова ударила автоматная очередь, слышно было, как на рикошете вибрируют пули; в толпе женщин взвизгнули и запричитали; маленькая толпа мужчин угрюмо шевельнулась. Кара-хан, как бы не заметив стрельбы, подошел к мужчинам. Со стариками и юношами их было около двух десятков. Передние стали кланяться, в заднем ряду тоже поклонились — это понравилось Кара-хану, но он заметил, что кланяются по-разному: одни — истово, другие — словно бы под гнетом.

Хлопок газовой гранаты долетел с окраины, снова загремели автоматы и винтовки, Кара-хан поморщился, поднял руку.

— Мужчины, я пришел, чтобы напомнить вам о долге правоверных перед родиной и аллахом. До сих пор трое из вашего кишлака, вступившие в мое войско, искупали вашу вину перед небом, храбро сражаясь с врагами корана. — Кара-хан не знал, что двое кучарских парней, посланных поставить мины на дороге, сдались солдатам афганской армии; он считал их погибшими. — Но защита святого дела от безбожников требует новых воинов. Есть ли среди вас настоящие мужчины и патриоты, готовые идти с нами?

Ответом главарю банды была мертвая тишина. Никто не шевельнулся в толпе кучарцев. Стрельба на окраине стихла.

— Что ж, — усмехнулся в бороду Кара-хан, — у вас имеются и другие долги передо мной. Молла Рабани...

Вперед выступил средних лет тощий басмач в зеленом потрепанном халате и грязной чалме. В руках он держал небольшую книгу в кожаной обложке. Взоры крестьян разом обратились к этой книге, которую они не видели со времен апрельских событий. Значит, она уцелела — книга, куда записаны их долги помещику, и Кара-хан обманул правительственного комиссара, уверяя, будто сам сжег ее. Не было здесь крестьянина, который не оставил бы в ней отпечатка своего пальца. С тревогой и смутной надеждой взирали теперь кучарцы на худого человека с орлиным носом в чалме святого. Раз есть в отряде Кара-хана мулла, может, все обойдется по-божески?

— В коране сказано: будьте милостивы к рабам вашим, — протяжно, блеющим голосом запел мулла. — Ваш господин Кара-хан, наследник непобедимых и благородных повелителей этого края, его единственный вождь перед небом, был прилежен и верен в соблюдении воли аллаха и заветов его пророка. Не эта ли книга, в коей оставлены следы ваших рук, столь же четкие, как звезды в безлунную ночь, доказывает, что в трудные времена не было никому из вас отказа в хозяйских щедротах — и деньгами, и хлебом, и одеждой, и семенами. Но первый долг облагодетельствованного слуги — платить преданностью господину, денно и нощно трудиться для блага его, сторицей и в срок возвращая долги, не щадить жизни самой для дела господина и вождя...

«Поехал», — зло подумал Кара-хан, жалея, что поручил дело этому болтливому мулле. Однако прерывать проповедь не годилось, и он тревожно оглядывался. В горных распадках дотаивали туманы, вот-вот над горами явится солнце, надо поторапливаться. Не ровен час, налетит самолет или вертолет, заметит множество людей в кишлаке — беда. Дорога к селению перерезана засадой, а небо не перережешь... От дома, где шла перестрелка, к толпе направлялись басмачи, значит, там кончено. Мулла-басмач все еще читал наставления рабам и слугам. Болтун! Он не хуже Кара-хана знает, что ограбить или убить человека под стихи корана не меньший грех, чем сделать это молча. Может быть, ищет популярности, пройдоха в чалме хаджи? Не везет Кара-хану на духовников. Этого дали ему в Пешаваре, проповедовать любит, но всякий раз будто не священные слова читает, а тянет изо рта серого, длинного, липкого червя. Бездарь! И как всякий бездарь с претензиями — жулик. Был муэдзином шиитской мечети в Иране, продавал фальшивые камни, будто бы доставленные из Мекки, Кербелы, Мешхеда и других священных для шиитов мест. Попался на продаже богатому иностранцу старинной книги, похищенной из мечети, которую якобы держал в руках сам родоначальник шиизма Али (не иначе какая-нибудь подделка, как и все учение этих проклятых кафиров-исмаилитов). Ему грозил духовный суд, и он бежал в Пакистан. Видно, не с пустыми руками бежал, если сразу нашел покровителей, перепрыгнул из шиизма в суннизм, сошелся с ахванистами, совершил паломничество в Мекку и сохранил звание муллы. С американцами у него какие-то свои отношения — по их заданию он тайно выезжал в Иран, видимо, на связь с врагами Хомейни, после чего заслужил доверие Али. Возможно, этого муллу придется потихоньку убрать — ведь выдаст пешаварским хозяевам Кара-хана с головой за то, что бросил основной отряд на погибель, — но пока без него не обойтись. Правда, в банде оставалось еще два бывших имама, но это кровожадные фанатики, коран они носят под халатами, а в руках — автоматические винтовки. И теперь оба держат пальцы на спуске винтовок, наведенных на толпу, — кто в этих мрачных, бородатых разбойниках признает слуг аллаха?..

Да и другие, кого ни возьми, не лучше: убийцы, скрывающиеся от суда и мести родичей своих жертв, беглые уголовники, отребье кочевых племен, нищие воры и бродяги, пошедшие в банду ради щедрой платы и грабежа населения. На этих трудно положиться в опасности. Ядро банды, которое держит в страхе остальных, — вот они стоят рядом, один к одному, рассматривая крестьян холодными, ненавидящими глазами. Это помещики и сынки помещиков — те, кого Апрельская революция лишила привилегий, земель и рабов. Лишь этим четырнадцати в своем войске Кара-хан верит, как самому себе, их-то он и забрал у Ахматиара, заменив пешаварским сбродом. Но они уже устали. Срываются — то бешено бросаясь в бою на врага и глупо погибая, то зверствуя без необходимости. Кара-хан и сам не жалостлив, он готов искоренять своих врагов до младенца, но — врагов. Да, у населения надо поддерживать отчаянный страх, но пусть этот страх мешает людям сотрудничать с новым режимом, а не заставляет хвататься за оружие при появлении отряда «воинов ислама». Те, кто при появлении Кара-хана сгибает шею, пусть живут и работают. Без них как бороться? Нейтралы всем нужны — их большинство, и борьба всегда идет за нейтралов.

Один из басмачей тронул главаря за локоть, косясь на его одноглазого телохранителя, тихо сказал:

— Начальник, мы вытащили того, который стрелял, полуживого из сарая. Он выхватил нож, чуть не убил Садека, пришлось его прирезать.

— Вы узнали, кто он?

— Да. Он успел послать проклятья тебе и Одноглазому. Он просил аллаха наказать брата за предательство.

Кара-хан коснулся локтя побелевшего Сулеймана:

— Прости, я заподозрил было тебя. Не ты предал — он предал святое дело. Его проклятий небо не услышит.

Сулейман стоял, стиснув зубы, чтобы не стучали.

Между тем мулла начал громко вычитывать из кожаной книги долги кучарцев своему помещику. У крестьян вытягивались лица. Кара-хан, следя за ними, все чаще бросал взгляды на незнакомого молодого человека в белоснежной чалме, с тонкими чертами лица и печальными глазами, стоящего в первом ряду мужчин. Мулла, читавший долговые записи, умолк, и первым нарушил тишину тот, которого называли Аллададом:

— Помилуй, господин! Прошлой осенью я вернул тебе почти весь долг, за мной оставалось всего три тысячи афгани, которые ты разрешил отдать кукурузой, но сам же не взял ее. Откуда еще пять тысяч афгани?

Крестьяне загудели, каждый с недоумением вопрошал, откуда за ним новые тысячи долга. Многих это так разволновало, что они позабыли о направленных в их сторону автоматах и винтовках. Кара-хан снова поднял руку:

— Мужчины! Вы забыли, сколько лун минуло с тех пор, как я ушел. Я знаю, у кого и сколько теперь земли и скота, и беру, как прежде брал за аренду. Ваш скот пасется на моих пастбищах, и за это я тоже беру не больше, чем прежде, хотя деньги стали дешевле из-за беспорядков в стране, вызванных изменниками ислама.

Глаза главаря душманов излучали такой черный холод, что крестьяне невольно опускали головы под его взглядом. Была Апрельская революция, была земельная реформа, было правительственное решение об отмене всякой задолженности крестьян помещикам, и эти люди уже начали ощущать себя хозяевами земли, работали в это лето, как никогда прежде, и тень нищеты и голода стала уходить из горных долин. Но вот он явился, господин, с целым отрядом безжалостных головорезов, и все — как прежде. Что из того, что солдаты однажды прогнали Кара-хана с его бандой — он словно стоял за дверью, ожидая, когда осень подведет итоги трудов, чтобы внезапно войти и ограбить. Их кучарский страж, милиционер Азис, привязан к дереву, сами они разоружены, солдаты далеко, и выходит, нет управы на их бывшего господина. Бывшего ли? Это только сказать легко — «бывший». Зачем отпустили русских? Надо было умолить их остаться, тогда банда не сунулась бы.

Кара-хан замечал, как ходят желваки на скулах у некоторых крестьян, и по его толстым губам в разрыве черных волос лютой красной змейкой извивалась усмешка. «Распустились без хозяина, псы нечестивые!»

— Даю полчаса, чтобы каждый доставил сюда полный расчет. Теперь мне ждать некогда. Беру все: деньги, зерно, скот, одежду, меха и шкуры. У кого нечем платить, возьму мужчин в отряд работниками, девушек — заложницами. »

— Дехкане! — хрипло крикнул Азис, перебивая главаря банды. — Не давайте оборотню ничего! Эта земля и все, что на ней, теперь ваше. Сегодня сила за ним — так пусть он грабит силой. Своими руками не отдавайте ему ни зернышка! Дни Кара-хана сочтены, скоро он, как обложенный огнем скорпион, воткнет жало в собственный затылок!

— Заткните ему рот! — рявкнул Кара-хан.

Двое басмачей кинулись к Азису, стали бить его кулаками, втолкнули в рот грязную тряпку. Закричала, забилась в руках женщин мать Азиса, запричитали сестры. Белобородый отец его стоял в толпе недвижимый и безмолвный, как изваяние. Рядом молодой мужчина в белоснежной чалме, скрестив руки на груди, следил за происходящим печальными блескучими глазами. Кара-хан упер взгляд в ближнего.

— Что же ты, Алладад, не торопишься? Или мне взять твоего сына?

— Нет, господин, помилуй! — испугался крестьянин. — Какой из него воин в неполных шестнадцать? Разве может он воевать с солдатами, у которых пушки и бронемашины? Его сразу убьют.

— Коран говорит: двери рая открыты для павших за истинную веру, — заблеял тощий мулла.

Главарь жестом оборвал его и повернулся к старшему в отряде помещиков, указал на недвижного отца Азиса, мать, поникшую на руках соседок, плачущих сестер и шестилетнюю племянницу милиционера, жмущуюся к бабке.

— Сестер его возьмем с собой. Остальных — к яме. Маленькую — тоже, это злое семя его старшего брата, еще худшего врага ислама, чем связанный щенок.

Басмачи выхватили из толпы старого крестьянина, его жену и внучку, поволокли к промоине. Охнула толпа женщин, мужчины качнулись, но над головами людей прошел веер автоматных пуль, и они притихли. Рванулся и поник на веревках Азис. Над ямой старик словно очнулся, отпихнул девочку в сторону, оборотился к главарю банды:

— Кара-хан, я не прошу пощады ни себе, ни сыну, даже старой жене. Но зачем тебе жизнь ребенка, который еще ничего не понимает? Она же девочка, из нее даже мстителя не вырастет. Пощади ее, и небо простит тебе нашу смерть.

— Молчи, старая собака! Ты породил двух злейших врагов веры и родины — от таких, как они, все беды на нашей земле. Твой род должен исчезнуть, и он исчезнет. Благодари аллаха — я дарю тебе легкую смерть от пули. Молись, у меня мало времени.

— Всякая душа должна вкусить смерть, — заблеял тощий мулла стих из корана. — Один бог вечен...

— Стойте! — Молодой мужчина в белоснежной чалме вышел из толпы, — Кара-хан, ты не сделаешь этого. Разве «муджахеды» перестали быть мусульманами? Вы так часто ссылаетесь на коран, но коран запрещает насилие над слабыми и осуждает жестокость. Правительство отобрало твою землю и отдало им, так ты и воюй с правительством, а уж бог рассудит, кому даровать победу. В чем же вина этого старика, его жены и этого ребенка? Мусульманин должен прощать и врага, когда тот слаб, а разве они враги тебе?

— Враги! — Кара-хан сжал кулаки. — И ты — тоже! Кто ты?

— Я слуга аллаха, слушатель медресе. Прислан сюда учить детей грамоте, заветам пророка и образу жизни, угодному небу.

— Ты прислан беззаконной властью, ты слуга не бога, а шайтана, твой здешний мектеб[7] — рассадник коммунизма, а не истинной веры. Может быть, ты даже офицер ХАДа и прислан сюда шпионить?

Учитель грустно улыбнулся:

— Если назвать мула лошадью, он не перестанет быть мулом. В руках у меня, как видишь, коран. — Он поднял книгу над головой.

Лучше бы учитель промолчал. Кара-хан находился в том распаленном состоянии, когда малейшее возражение вызывает лишь слепящее бешенство. Он подскочил к учителю, вырвал книгу:

— Собака! Ты прикрываешь кораном черные замыслы кафиров и коммунистов. К яме его!

Учитель с неожиданной силой отвел руки подcкочивших к нему басмачей.

— Я знаю, почему ты свирепствуешь, Кара-хан, и почему даже учителя тебе ненавистны. Когда эти темные люди научатся читать, они увидят мир новыми глазами, потеряют страх перед такими, как ты, и тогда в горах не останется места насильникам.

Кара-хан захохотал:

— Я угадал, кто ты. И ты увидишь то время, когда все научатся читать. Может быть, тогда овцы станут жирнее, дыни слаще, а вода мокрей? Оставьте ему глаза, воины ислама. Но произносить священные стихи корана эти безбожные уста не должны. Сделайте так...

Душманы сбили учителя на землю, заломили ему руки, запрокинули голову. Чалма упала в пыль и раскрутилась. Блеснул нож... Женщины молились, дети ревели, мужчины не двигались. Залитого кровью учителя снова подняли, он смотрел перед собой безумными, выкаченными глазами.

— Теперь проповедуй, слуга шайтана!

От толчка в спину учитель сделал несколько шагов и упал, уткнувшись лицом в камни и пыль, вокруг головы его растекалась красная лужица.

— Кончайте тех! — крикнул главарь, и в тот же миг железно ударили автоматы. Старый крестьянин и женщина, стоявшие на коленях, уткнулись в землю, девочка, увидев кровь на их одежде, пронзительно заверещала.

— Жалостливые шакалы! — Старший из палачей выхватил из-за пояса кургузый итальянский пистолет, дважды выстрелил в ребенка. И тогда трое басмачей бросились к убитым, столкнули их в яму. Перекошенное лицо главаря банды оборотилось к толпе,

— Вы потеряли уже десять минут. По доброте своей я их вам возвращаю. Но тот, кто через полчаса не заплатит долг, отдаст свою кровь.

Крестьяне, пятясь, начали отступать к домам, потом бросились бегом. Кара-хан, тяжело ступая, прошел мимо сбившихся в кучу женщин и детей к привязанному милиционеру, вкрадчиво усмехнулся, вкрадчиво заговорил:

— Ты тоже надеешься на легкую смерть, щенок? Я скажу тебе, как ты умрешь: с тебя живого сдернут шкуру. А твоих сестер мы продадим кочевникам — в счет ваших долгов.

Азис смотрел мимо басмача, лицо его казалось неживым, даже темные глаза погасли. Застонал очнувшийся учитель. Кара-хан обернулся:

— Пусть, женщины помогут этому. — После пролитой крови Кара-хан размягчился, ему хотелось показывать доброту. Понизив голос, продолжал, обращаясь к Азису: — Ты с сестрами будешь среди заложников, и, как знать, может быть, ты еще заслужишь легкую смерть. Если нас перехватят солдаты Кармаля, ты пойдешь к ним с белым флагом. Ты скажешь им, чтобы нас пропустили, потом вернешься. Если предашь — твои сестры и другие с ними будут зарезаны. Нам нечего терять.

Взгляд Азиса словно вернулся издалека, Кара-хан снова вкрадчиво усмехнулся:

— Дальше слушай. Если нас пропустят, а ты останешься там, умрут только твои сестры. Других я отпущу. Но если ты вернешься, отпущу всех. А ты сам выберешь себе смерть. Думай...

Судя по взгляду Азиса, он жалел, что глаза его не могут обратиться в свинцовые пули, а мозг — в порох. Сжигавший душу огонь ненависти воспламенил бы порох.

— Кроме сестер, о тебе никто не пожалеет, Азис, и не надейся стать героем. Ты оказался плохим стражем, прокараулил кишлак, власти этого тебе не простят. Да тебе ли, последнему человеку в кишлаке, тягаться с хозяином племени? Если бы новая власть была угодна аллаху, он дал бы ей лучших, чем ты, защитников. Разве не так?

Кара-хану захотелось услышать голос раздавленного врага, он вырвал тряпку изо рта парня. Азис сомкнул зубы так, что они стукнули. Кара-хан засмеялся:

— Когда связанный волк щелкает зубами, псы даже не просыпаются.

Азис молчал. Кара-хан отвернулся, подошел к толпе женщин, указал пятерых молоденьких девушек и одну постарше.

— Этих возьмите вместе с его сестрами. Отцы их все равно не смогут полностью расплатиться... Не орать! — Желтая пена закипела на губах басмача. — Они вернутся, если мы благополучно пройдем через заслоны предателей-кафиров. Молите об этом аллаха — иначе вам не видать своих дочерей.

К поляне торопились мужчины. Иные гнали навьюченных осликов, иные сами сгибались под мешками с зерном, сушеными фруктами, шкурами и орехами. Иные пригнали овец, коз и коров. Основное стадо находилось на горных пастбищах, туда Кара-хан послал людей, но об этом крестьянам не было сказано. Мешки не взвешивали, каждый сам говорил, сколько чего доставил, и складывал в общую кучу. Кто-то принес большой ковер в шелковых цветных узорах, кто-то — шкуру горного барса. Тощий мулла с помощниками делал отметки в книге. Самое ценное начали складывать во вьюки и грузить на осликов. Кара-хан, молча наблюдавший за сбором дани, вдруг подал голос:

— Однако, Алладад, твой каракуль не самого высокого качества, этого мало. Придется тебе все же отдать нам сына в заложники... Ступай к ним. — Он указал юноше на отделенных от толпы девушек.

— Помилуй, господин, возьми лучше меня! — Алладад упал на колени.

— Ты уже стар ползать по горам... И ты, Юсуф, недоплатил, и ты, Мохамад. У вас маленькие дети, они не выдержат похода. Пойдете с нами, потрудитесь для воинов, которые защищают вашу свободу от неверных.

Люди уже поняли, что умолять Кара-хана бесполезно, да и опасно. В яме лежали убитые старики и ребенок; прислонясь к дувалу, сидел изувеченный учитель, и никто не хотел оказаться очередной жертвой душманов. Лишь один из крестьян робко подал голос:

— Господин, я заплатил сполна, зачем же ты взял мою дочь?

— Я справедлив — возьми свои мешки обратно. А дочь пойдет с нами. Этого калыма вполне достаточно. Девушка засиделась в невестах, и жених ее, Сулейман Одноглазый, заслужил себе добрую жену. Ты не хотел отдать ему дочь, теперь я дарю ее храброму и верному защитнику ислама. Не бойся — у Сулеймана найдется подходящий дом. Не думайте, что мы — бродяги; тот, кто хорошо служит святому делу, имеет все.

Сулейман стоял истуканом в цепи басмачей, он даже не посмотрел на ту, о которой мечтал когда-то и которую теперь силой вырвали из толпы односельчан, чтобы отдать ему.

— Все! — отрубил Кара-хан. — В этом кишлаке у меня больше нет должников. Когда появятся, приду снова.

Он приказал помощнику уводить заложников и навьюченных животных. Азиса отвязали и втолкнули в маленькую толпу несчастливцев. Окруженная душманами, она сразу направилась к распадку южного гребня горы. Карахан оглядел изрядную кучу оставшегося добра, потом животных, сбитых на краю поляны в разношерстное изумленное стадо, решительно махнул рукой. Тотчас двое басмачей вынули из подсумков небольшие цилиндрические бомбы с цветными полосками, вставили запалы и одновременно бросили на мешки. Люди, еще не понимая, молча следили за происходящим. Вдруг брызнуло оранжево-белое ослепительное пламя, мгновенно залило горку, и сразу высоким столбом поднялся нестерпимо жаркий костер. Стон прошел по толпе. Зачем?! Горел хлеб. Глаза людей, неимоверным трудом, кровавыми мозолями и потом добывающих каждое зернышко, взращенное на горных террасах, отказывались верить происходящему. Их разум отказывался понимать, что хлеб сжигают умышленно, именем аллаха! Ну, отняли — пусть бы лопнули от обжорства, потравили своим лошадям, так нет — жгут...

Люди не догадывались, что главарю шайки душманов, бывшему господину кишлака, хотелось, чтобы на земле, его породившей, не осталось ни зернышка, ни капли воды, ни травинки — потому что земля эта перестала быть его собственностью.

Резкие очереди автоматов ударили на краю поляны, толпа испуганно оборотилась и увидела продолжение того, что начали поджигатели: душманы в упор расстреливали согнанных животных. Почти в тот же момент прогрохотали взрывы, тучи камней и пыли взметнулись там, где было жилище Азиса и где стоял большой дом Кара-хана, превращенный в школу...

Уже поднимаясь по склону во главе последних басмачей, Кара-хан оборотился. Кишлак напоминал разворошенный муравейник. На поляне еще горело, вокруг огня суетились мужчины, видимо пытаясь тушить. Снова зазмеилась усмешка на губах главаря: старайтесь, псы неверные, старайтесь. Эта адская смесь, которой начиняют диверсионные бомбы, от воды только разгорается, без воздуха тоже горит. Вместо сердца в груди Кара-хана лежал потрескавшийся, опаленный камень, и было больно.

За первым хребтом к основному отряду присоединилась группа басмачей с лошадьми. Две из них нагружены сырыми, тяжелыми вьюками. Кара-хан даже не спросил, сколько суягных маток его душманы забили пинками и прикладами, выколачивая из них ягнят на шкурки, — чем больше, тем лучше. Афганская каракульча — тоже золото, а Кара-хану теперь ни к чему заботиться о будущем поголовье здешних стад. Другой небольшой отряд пригнал пятерых заложников из ближнего к Кучару селения. Теперь у него шестнадцать пленников — трое мужчин, двое юношей, одиннадцать девушек, — в случае окружения будет чем поторговаться с офицерами армии и царандоя. Однако это но значит, что можно теперь не думать об осторожности. Кара-хан приказал посадить заложников на лошадей, позади душманов, и быстро двинулся знакомым ущельем на соединение с отрядом Ахматиара. Уйти подальше от разоренных кишлаков — вот сейчас главная задача.

Ущелье перешло в высокогорную долину с ее неизменной фриганой — редкими полукустарниками, жесткими травами, рощицами арчи и фисташки. Выше в распадках темнели густые заросли, там можно сделать первый привал, попробовать связаться с Ахматиаром, проверить, не появится ли воздушный разведчик. А перед закатом — в путь. Пока душманы не ждали воздушного врага — тревога еще не могла дойти до отряда царандоя и войск, потому что в разоренных кишлаках банда не оставила ни одной лошади и машины, — и все же главарь тревожно оглядывался. Блеснет ли вдали точка самолета, послышится треск винтов — отряд немедленно развернется в обратную сторону, как будто спускается с гор в долину, и всадники станут приветливо махать летчикам. Кара-хан помнит кровавые уроки, и у этих обстрелянных душманов нервы покрепче, чем у тех псов, оставшихся у границы... Однако начальнику охраны заложников надо построже наказать, чтобы присмотрел за сынками помещиков — как бы на привале не потащили девушек в кусты. Эти аристократики, ожесточившиеся на всех простолюдинов мира, миндальничать с полонянками не станут. Кара-хан и сам не прочь бы залучить в свой шатер юных крестьяночек, но еще не пришло время утех. Оно наступит позже, когда банда соберется в долине Рыжих Столбов. Не отпускать же их нетронутыми, а кочевники покупать живой товар теперь боятся. Некоторым крестьянским девкам успели вбить в голову, что они имеют права наравне с мужчинами. Бывали случаи, что такие похищенные и проданные невесты бросались к солдатам и полицейским искать защиты, когда кочевники проходили через заставы. Даже в Пакистане возникали скандалы, а у басмачей там с местным населением и без того отношения натянуты. Многие обвиняют своего диктатора, что он за американские деньги пригрел на пакистанской земле разбойное отребье со всего Востока, требуют изгнания душманов, некоторые племена воинственных белуджей сами изгоняют их со своей территории силой оружия. Поневоле станешь осторожничать...

Кара-хан ехал в середине отряда, поглядывая в спину Азиса, сидящего на крупе лошади позади широкоплечего немолодого басмача. Руки пленника развязаны: все равно не убежит. Кара-хан не случайно подал Азису надежду на спасение — пусть не ищет легкой смерти. Он тоже поглядывает в небо, конечно с надеждой. И думает, наверное: почему не дозвонился в царандой по своему замаскированному телефону? Замаскированному от кого? Разве что от случайных бродяг с ружьишками, промышляющих откровенным грабежом и охотой за «скальпами»? Кара-хан не случайный в Кучаре человек, у него там всегда были и есть свои глаза. Кто подумает, что бедняк Алладад, которого сегодня Кара-хан разорил до нитки и оставил без сына, запродан Кара-хану до мозга костей? Что прошлой ночью человек, пробравшийся в село по следам Одноглазого, щедро оплатил Аллададу и предстоящее разорение, и разрушение телефонной связи, и заложничество сына? Парня, конечно, может клюнуть пуля в перестрелке, но за большие деньги жадный человек способен продать и сыновью кровь. Скорее всего, его сын вернется домой вместе с другими заложниками и передаст отцу новое задание, смысла которого сам не понимает. Парень уверен, что главарь душманов и его отец связаны контрабандными делами, которыми не брезгуют даже правительственные офицеры и чиновники — с давних времен контрабанда в горах считается лихим делом, а всякий бакшиш освящен адатом. Сынок выдался в отца — он оговорил свою долю за мнимое заложничество, даже с родителем поцапался. Щенок, конечно, нахватался непокорства при новых порядках, но Кара-хан, узнав об этом, был доволен: если человек любит деньги, им легко управлять.

Отряд благополучно достиг большой арчовой рощи, разреженной зарослями горного ясеня и колючего кустарника. Здесь было значительно прохладнее, чем в долинах, но отвесные лучи солнца жгли и слепили. Неприхотливые горские лошади потянулись к листьям и колючкам. Кара-хан приказал развьючиваться, укрыть лошадей, задать им зерна. Поручив своего коня телохранителю, молча следил за устройством лагеря, жуя кисловато-сладкие можжевеловые ягоды. Потом знаком подозвал к себе одного из бывших мулл, начальника десятка басмачей, приказал ему сменить караул при заложниках. Скоро явился начальник отряда помещиков, криво усмехаясь, спросил:

— Поставил муллу гарем стеречь? Мне не доверяешь?

Кара-хан протянул горсть синих теплых ягод:

— Пожуй. Полезно и успокаивает.

— Я не птица — клевать арчовник.

— Напрасно. Нам с тобой надо уметь пользоваться и подножным кормом. Кто знает, что нас ждет сегодня и завтра!

— Аллах все знает.

— Ты же не аллах и даже не пророк его, — усмехнулся Кара-хан. — Аллах помогает стойким и приспособленным. А с караула я сменил вас, чтобы отдохнули. Вы — моя опора, я должен беречь ваши силы.

Жесткое бритое лицо басмача осталось злым, Кара-хан, не обращая на это внимания, достал карту.

— Мы справедливо наказали кучарцев и их соседей — это им за кооператив, — однако враги станут нас порочить и называть грабителями крестьян. Надо показать, что мы защищаем интересы тех, кто не идет на поводу у нынешней власти. В твоем кишлаке пока нет кооператива. Зато там есть милиционер, который со своими людьми ограбил государственный склад удобрений. Ты знаешь, что такое удобрения для нашей истощенной земли. Этот вор сработал нам на руку, но он думает лишь о себе и теперь продает удобрения тайком, втридорога. Как отдохнете, возьмешь с собой пять человек и пойдешь к нему. Скажешь открыто от моего имени, чтобы он показал тайник. И от моего имени раздашь удобрения крестьянам, не взяв с них ни афгани. Милиционера выдавать не надо, пусть он со своими людьми и дальше нам служит. Оставишь ему две мины. Скажешь: если через месяц они не взорвутся с пользой для нас, пусть молит шайтана о подходящем местечке в аду — его выдадут как главаря душманов.

Душман угрюмо усмехнулся, кивнул.

— Мне также сообщили, что ожидается колонна с горючим. Устроишь засаду здесь. — Кара-хан сделал отметку на карте. — Будешь ждать два дня. Если бензовозы не появятся, обстреляй любую колонну и уходи. Не застанешь нас в долине Рыжих Столбов, жди на базе. Твои люди устали. После операции я отправлю вас за границу на отдых... Да, напоминаю: рабочих, ремонтирующих мосты и дороги, расстреливать на месте, где бы ни застал. Пусть никто не смеет браться за это дело.

— Хочу спросить, Кара-хан: могу ли я по своему желанию наказать моих врагов в кишлаке?

— Нет! В кишлаке — нет. Ты идешь творить доброе дело, и только доброе. Моим именем... Да, начни-ка ты отращивать бороду. Во время отпуска можешь полететь в Европу, а западным женщинам нравится восточная экзотика. — Кара-хан ухмыльнулся.

— Западные женщины так продажны и доступны, что прикосновение к ним ничего не доставляет, кроме отвращения.

— Погоди, — Кара-хан снова ухмыльнулся, — с нашими скоро станет то же. Ступай выспись. Заместителя себе здесь назначить сам.

Что за сила влекла Кара-хана к этому Азису, бывшему рабу, ставшему смертельным врагом и остающемуся врагом даже в оковах? Может, желание почувствовать торжество победителя, прежнюю власть над рабом, который восстал, захотел сравняться с господином? Желание убедиться, что он, Кара-хан, господин и теперь?

Все переменилось в горах, если вчерашний хозяин целой провинции сегодня радовался победе над своим восставшим рабом! Кара-хан радовался, сам того не понимая.

— Чего не молишься, Азис? Время намаза, и тебе надо успеть отмолить грехи, какими оброс среди врагов ислама.

Азис усмехнулся разбитым, спекшимся ртом:

— Тебе, Кара-хан, надо молиться прилежнее моего. За меня у престола аллаха попросят невинно убитые тобой мать, отец и ребенок. Найдется ли хоть одна душа, которая станет просить за черного оборотня?

Кара-хан едва сдержался, чтобы не всадить пулю в разбитый, шепелявый рот парня.

— До моей могилы далеко, твоя — близко.

Азис несогласно качнул головой:

— Ты уже давно мертвец, Кара-хан. Ты из тех мертвецов, что тайно приходят сосать кровь людей. Но люди все равно забивают в могилы вампиров крепкие колья, и они уже никогда больше не выходят на свет.

Удар сапогом опрокинул сидящего парня на бок. Тихо вскрикнули молящиеся женщины, Кара-хан выпустил рукоятку «магнума», злясь на себя за то, что обнаружил слабость перед этим щенком, бывшим рабом. Устал, начал срываться. Стоит только позволить себе — зайдешь далеко. Вспомнилась история западного кинорепортера, который пошел с бандой на афганскую землю и в захваченной деревне захотел отснять, как крестьяне избивают представителей народной власти и активистов партии. Крестьяне отказались бить безоружных людей, тогда он схватил палку и стал показывать, как это делается. А его самого кто-то сфотографировал и потом продал снимок в газету. Когда пахнет сенсацией и деньгами, издатели готовы заложить дьяволу собственную душу, не то что газетного собрата. То-то скандал вышел!.. Кара-хану следует быть умнее того дурака с кинокамерой. Сколько бы крови ни лили его душманы, одежда и руки Кара-хана не должны носить ее следов. Кара-хан — не простой воин, он один из вождей исламского движения, и вести ему следует себя как вождю... Он вдруг с ненавистью подумал об окопавшихся в Пешаваре главарях. Их бы на его место! Ну-ка, сохрани генеральский апломб, когда за тобой, как за волком, охотятся с земли и с неба, когда бывший твой раб, нищеброд, одной ногой стоящий в могиле, смеется тебе в лицо, называя ходячим мертвецом-вампиром!

Посещавшее его время от времени чувство затравленности имело в истоке своем не только военные неудачи. С леденящей ясностью Кара-хан уже видел и понимал: на земле, что была его родиной, его вотчиной, в крови и муках рождается новое сильное государство, в котором ему нет места. Оно рождается, с хрипом гнева и ярости прорывая рутину веков, которой оковали ее для своей выгоды и спокойствия господа жизни — феодалы и имамы. Не мог же умный Кара-хан не спросить себя: отчего на мусульманском Востоке нет ни одной страны, которая не отстала бы от Запада? И вот теперь, когда на его земле Апрель разорвал липкую паутину веков, когда здесь рождается государство, стоящее выше западных по своему общественному устройству, европейские и американские правители в ненависти и злобе на этот отчаянный рывок целого народа пытаются ударом винтовочного приклада остановить, отбросить, загнать Афганистан назад, в глухое средневековье. А винтовку вкладывают в руки Кара-хана и таких же, как он, светских и духовных феодалов. Значит, все они, «воины ислама», «борцы за свободу мусульман», — просто пособники завистливых и злобных врагов своего народа. Но они же и костер, на котором народ закаляет свой меч, и оселок, на котором этот меч оттачивается. Как бы ни закончилась борьба, к прежнему не будет возврата.

Тем безысходнее было чувство, что вспомнились сейчас слова «красного муллы» о могущественном монгольском князе Максаржаве, ставшем народным героем в народной Монголии... Поздно. Исход борьбы ясен. Правда, контрреволюцию поддерживает могущественный Запад. Зато народную власть и революционное правительство поддерживает страна, не раз сокрушавшая и вооруженные орды Востока, и вооруженные орды Запада. Кара-хан знал историю. Еще лучше знал он, что такое нынешняя Россия.

Да, Кара-хан просчитался. Ослепленный классовой ненавистью, перешел не на ту сторону фронта, оказался среди злейших врагов своего народа.

А может, аллах все же рассудил правильно? Куда девал бы Кара-хан по ту сторону фронта свою феодальную гордость, свое презрение к простолюдинам?.. Но ведь сражаются против душманов и вожди племен. Правда, сами такие же нищеброды, как их подданные. Зато гордости у иных побольше, чем у Кара-хана.

Зачем такие мысли? У Кара-хана все равно теперь нет выбора. Его дело — побольше стрельбы и трупов. Это деньги, это его «лучшее будущее».

— Хозяин, разреши мне расспросить Азиса? Почему брат был с ним?

Кара-хан непонимающе глянул на телохранителя, потом досадливо махнул рукой: иди.

Сулейман прошел мимо молящихся заложников, ни на ком не задерживая взгляда, присел возле Азиса, сухим голосом заговорил:

— Азис, хочешь — ответь, не хочешь — молчи. Почему брат оказался у тебя? Он говорил о моем посещении?

Молодой милиционер отрешенно молчал, глядя вдаль и поглаживая ушибленный бок. Сулейман скосил взгляд на ближнего стражника. Глазами изголодавшегося волка тот пожирал девушек, еще не окончивших намаза. От милиционера он отвернулся — сейчас у того надежный охранник, Одноглазый. Сулейман незаметно вынул из-под халата небольшой тяжелый пистолет и положил между собой и Азисом.

— Патрон в стволе, предохранитель снят, курок спущен. Тебе надо только нажать спусковой крючок — курок взводится сам, как у русского «макарова». Запомни: в нем девять патронов. Девять.

Азис впервые глянул в лицо душмана, отрицательно покачал головой:

— Я не могу отдать моих сестер на растерзание.

— Ты, видно, еще плохо знаешь Кара-хана. Возьми оружие, не мешкай. Возьми и убей оборотня. Тебе все равно умирать, и с оружием ты умрешь легко. Ты обязан его кровью смыть кровь отца, матери и маленькой племянницы. Ты смоешь и каплю крови моего брата. С теми, кто убил его, я посчитаюсь сам.

Азис быстрым движением сунул пистолет под длинную безрукавку, покрытую засохшими пятнами крови. По тяжести он понял, что пистолет заряжен. В глазах парня загорелись живые солнечные искры.

— Если ты убьешь Кара-хана, клянусь хлебом: твои сестры останутся живыми и получат свободу. Но все же скажи мне о брате.

Азис кивнул.

— Твой брат не выдавал тебя. Ему не спалось ночью, и ты знаешь почему. На рассвете он заметил возле кишлака вооруженных людей и тайком пробрался ко мне, отправив домой мальчишку. Мы звонили в штаб отряда царандоя, но телефон молчал. Тогда мы решили поднять наших мужчин. Опоздали. В последние месяцы жили спокойно, постоянную стражу сняли — людям ведь надо работать. Это была ошибка. Моя ошибка... Мы увидели, что к каждому дому подходят душманы, и сначала укрылись в сарае. Двое душманов вошли в дом, мы решили выскользнуть и уползти по арыку, но в ворота вошел третий. Пришлось стрелять. Выскочивших из дома уложили гранатой. Дальше ты знаешь... Уже в осаде Кадам сказал мне, что ты приходил ночью, один, и назвал тебя предателем... С автоматом и винтовкой мы могли долго продержаться, патронов хватало, но, что вышло, ты видел.

Сулейман слушал, покачиваясь, все время держа в виду ближнего охранника.

— Слушай меня, Азис, я хочу спасти тебя во имя памяти брата. Ты не спеши стрелять. Кара-хан поведет нас к месту сбора Тропой шайтана. Это не близко. В скалах будет много щелей. Подстереги случай. После твоего выстрела в оборотня я промахнусь в тебя. Успей забиться в укрытие. Банда спешит, после смерти оборотня нарываться на пулю никто не захочет, а последнюю газовую гранату мы использовали сегодня. Тебя оставят.

— Погоди, Сулейман! А если на тропе мы вдвоем отрежем заложников? Шайтан с ним, с оборотнем, он все равно скоро подохнет! У тебя автомат, у меня — пистолет. Я уберу переднего охранника, ты — задних. А потом...

— Нет! — отрубил Сулейман. — У нас разные дороги. У нас одно общее — убить оборотня.

— Ты ошибаешься, Сулейман, ты ошибаешься! — Азис в забывчивости повысил голос, и Сулейман остановил его суровым взглядом, уловив движение стражника.

— Ошибаешься ты, Азис. Ты даже не видишь, что Сулейман Одноглазый весь в крови. На нем есть даже кровь родного брата.

Он встал, закинул на плечо тяжелую винтовку, поправил на груди короткий автомат, ощупал кинжал и гранаты на поясе, медленно побрел туда, где отдыхал Кара-хан. Но теперь, проходя мимо заложниц, первый раз посмотрел на свою «невесту», поймал ее затравленный взгляд и успокаивающе улыбнулся...

После полудня над горами появился легкий самолет. Недолго покружив, улетел на юго-запад. По расчетам Кара-хана, конную банду должны искать гораздо дальше от Вучара, а пешую — вблизи селения. Видно, он не просчитался: летчика не слишком заинтересовали здешние арчовые рощи. С лошадьми много хлопот, особенно трудно маскировать их. Зато лошади обеспечивают широкий маневр там, где тропы недоступны ни колесу, ни гусенице. Поэтому Кара-хан держался за лошадей до последней возможности. Избавиться от них легче, чем добывать снова.

Выступили перед закатом, спеша засветло минуть опасные крутосклоны. Долго шли овечьими тропами параллельно хребту, в сумерках свернули вниз. На одной из осыпей лошадь покатилась вниз, теряя вьюки. Встать она не смогла, и Кара-хан пустил в ход свой бесшумный «магнум». Он задержался над убитым животным, пропуская растянувшийся отряд, проверяя, не отстал ли кто. Когда заложники проходили мимо, Сулейман весь напрягся, ожидая выстрела Азиса, но тот прошел мимо, не поднимая головы. Значит, послушался Сулеймана, да и в сумерках можно промазать. Пистолет — не винтовка, которой в горах владеет каждый подросток. Сулейман и не подозревал, что, получив оружие, молодой милиционер меньше всего думал об исполнении обета кровной мести. Азис думал о пятнадцати заложниках, которых он тайно взял под охрану.

Уже в темноте, когда отряд растянулся безводным ущельем, впереди по камням загремел конский галоп. Видно, у всадников была причина рисковать своими шеями. Кара-хан дал знак остановиться. С двумя дозорными был кто-то третий, Кара-хан узнал его лишь по голосу — тот самый красноглазый, бывший помещик и ростовщик, что когда-то выдал ему «красного муллу». Кара-хан на обратном пути присоединил к своей банде его отряд в полтора десятка душманов.

— Начальник, случилась беда! На месте встречи в ущелье тебя ждет засада Ахматиара! — От волнения и спешки вестник комкал речь, и Кара-хан сразу не понял.

— Солдаты? Коммандос? Царандой? — отрывисто спросил он.

— Нет, начальник, солдаты еще не пришли. Это Ахматиар, он изменник! Он взял под охрану кишлаки, которые ты велел ему разорить, он соединился с отрядом самообороны и вооружил всех мужчин. Наши люди в кишлаках арестованы. Некоторые покаялись, и он взял их в свой отряд. Меня бы тоже арестовали, но Ахматиар не знал, кто я такой. Надо уходить, начальник, мое бегство, наверное, теперь открылось, могут выслать погоню.

Кара-хан повторял имя аллаха, стараясь отогнать наваждение. «Провокатор», — была первая мысль. Но в том, что услышал от вестника, Кара-хан сразу узнал хватку Ахматиара. И этот красноглазый хорек вполне доказал свою непримиримость к народной власти. А разве Ахматиар не доказал? Помещик-то Ахматиар, потомок басмача, изгнанного из Советской Туркмении, раньше Кара-хана связавшийся с закордонными врагами Апреля и втянувший в эту связь Кара-хана?.. А впрочем... Такая война. И что, собственно, он доказал, бывший помещик Ахматиар? Что способен умело сражаться против революционного правительства? Что он хороший военный организатор и конспиратор? А замечал ли Кара-хан в нем ту врожденную ненависть к революции, которую ощущает в себе? Может быть, мысли о безысходности борьбы против народной власти, что сегодня днем мелькали в голове Кара-хана, Ахматиара посетили уже давно? Он ведь все эти дни, пока главарь банды ходил за границу, оставался в Афганистане. Недаром говорят, что иные мысли разлиты в воздухе, когда идет ломка жизни и переоценка ее многими людьми. И Ахматиар решил отречься от прошлого, пожертвовать даже своими вкладами в заграничных банках, чтобы не потерять родины? Он любит родину больше Кара-хана? На что он рассчитывает, ближайший помощник, правая рука «черного оборотня»? То, что они уже натворили, ему вряд ли забудется и простится. Что-то тут не так. Не затеял ли он какую-то большую игру с благословения зарубежных хозяев? Игру без ведома Кара-хана? Или Кара-хан стал такой одиозной фигурой, что его решили убрать свои же и, ценой выдачи Кара-хана революционным властям, внедрить в армию сильную, крупную банду? С ума можно сойти от мыслей!

— Надо уходить, начальник! — Перебежчик ерзал на седле.

— Скажи: все ли в отряде Ахматиара согласились перейти на сторону врагов?

— Нет, начальник, убито семь человек.

— Кто?

— Я не всех знаю по имени... — Он назвал четверых, и Кара-хана пробила холодная дрожь: три бывших помещика и мулла-фанатик. — самые надежные люди. Кровь не солжет. Пролив ее, Ахматиар сразу показал, в чью сторону повернул оружие. Не иначе это аллах надоумил Кара-хана забрать у своего помощника полтора десятка самых верных людей, иначе и они были бы убиты и арестованы. А может, он тем облегчил измену Ахматиара?

— Поклянись на коране, что все было так, как ты сказал.

Басмач поклялся не колеблясь.

— Но ведь четыре часа назад Ахматиар говорил со мной по радио, он обещал ждать в указанном месте!

— Да, начальник, он ждет в засаде.

Как быть? Худшего врага для себя в этой провинции Кара-хан не смог бы придумать. Ахматиару известны почти все базы и склады оружия, больше половины людей в кишлаках, связанных с Кара-ханом, пароли и тайные явки в провинциальном центре и Кабуле, у него своя связь с Пешаваром... Так вот чем надеется он купить себе прощение властей! А если ему поверят и, приставив политического комиссара да какого-нибудь «красного муллу», позволят вести борьбу с душманами?..

— Сколько воинов у него теперь?

— Не меньше сотни, начальник. И в каждом кишлаке наготове отряды.

У Кара-хана было теперь около шестидесяти воинов, жаль — пятерых, самых надежных, отправил на диверсию. Встреча назначена на рассвете, время есть, но нет поблизости кишлаков, где можно пополнить отряд. Можно ринуться в пасть засады, делая вид, что ничего не подозреваешь, и при этом частью сил охватить ее с тыла. А потом — ударить внезапно первым! Прием испытанный, но годится против туповатого басмача, тут же Ахматиар... Хорошо, что не послушался его, не ушел отсиживаться на глухой базе. Там-то его накрыли бы — ведь Ахматиар, наверное, давно уже вынашивал изменнический план и, конечно, искал связи с тем отрядом преследователей. Может, он теперь установил такую связь и готовит засаду вместе с солдатами? Нет, нельзя рисковать. К тому же бегство красноглазого могло насторожить Ахматиара. Напрасно после того рейда не придал значения словам помощника, который прямо заявил, что не хочет быть «палачом провинции».

Великий аллах, с кем ты нас оставляешь? С одними бандитами, умеющими только стрелять, резать и вешать? Или здесь тоже твой указующий перст — стрелять, резать и вешать? Ахматиар этим не любил заниматься. Не с того ли в первом рейде по горам его отряд, единственный, уцелел?

Кому же верить? Только тебе! Да еще, пожалуй, Сулейману Одноглазому, потому что Сулейман предан не идее, не деньгам, не родине, не фанатической ненависти к иноверцам — он предан лично Кара-хану, своему повелителю. Но и Сулеймана, кажется, потрясла смерть брата. Как бы тоже не стал задумываться!

Теперь об операции думать нечего. Снова он — волк в облаве. Спасибо аллаху — надоумил взять заложников, они могут пригодиться уже завтра. Уходить. Куда? Если бы ступить на Тропу шайтана раньше, чем там окажутся солдаты! За тем дьявольским ущельем Кара-хану станет не опасна целая армия. И до шоссе там недалеко: устраивай дорожные погромы, доказывай, что воюешь не хуже других. И граница рядом — всегда можно ускользнуть.

Но возможно ли теперь добраться до Тропы шайтана? Ахматиар знает о его маршруте... Что ж, тропы-то он не видел, Кара-хан сам собирался провести по ней своего помощника. И разве кто-нибудь подумает, что Кара-хан пойдет намеченным путем? А ему главное — пройти тропу, дальше он сумеет выбрать дорогу.

Кара-хан приказал поворотить отряд. И усилить охрану заложников, особенно ночью.

VII

«В вашем районе, квадрат девять — четырнадцать, действует афганский отряд, позывной вам известен. Просит нашей помощи. Учения временно прерываются. Вылетайте на связь лично. Решение принимайте на месте. По возможности держите связь со штабом. Звену оставаться на месте в готовности к немедленному вылету. «Утес».

Лопатин дважды прочел радиограмму, потом развернул карту. Девять — четырнадцать... Высокогорная долина в сотне километров к востоку. На равнине — это не расстояние, в горах — дальняя даль... Вертолет был заправлен, летчики стояли вокруг, ожидая. Лопатин протянул радиограмму заместителю, подождал, пока тот осмыслит ее.

— Есть вопросы?

— Нет, товарищ капитан.

— В мою машину погрузить бочку горючего. И... техника. В паре пойдет Второй. Все!

Через полчаса полета индикатор высоты приблизился к двум тысячам метров, хотя серое пустынное плоскогорье бежало близко внизу. Теперь каждый хребет, каждая гора на пути становились серьезным препятствием. Как-никак, Гиндукуш — родной брат Памира, а Памир в переводе — «подножие Солнца». Наконец впереди, чуть в стороне от курса машины, над полого возрастающим гребнем, взлетела ракета белого дыма, и Лопатин повернул на ее дугообразный след. Отряд стоял в альпийской долине, обрезанной длинным замшелым уступом и отлого уходящей вверх меж серо-коричневых гребней голого плитняка. Лопатин сразу выделил в середине отряда запомнившуюся глыбоватую фигуру командира и без «пристрелки» повел машину на посадку. Чужеродной показалась шелковистая темно-зеленая трава под ногами. А когда остановились винты, сквозь шорох шагов приближающихся людей Лопатин неожиданно услышал журчание ручья, похожее на звон крохотного колокольчика. Он не успел осмотреться — заросший бородой Исмаил уже протягивал руку:

— Вот и настал случай, Петрович. Аллах не хочет, чтобы мы разлучались надолго.

— То не аллах виновен, — усмехнулся командир отряда. — То душман Кара-хан опять свел нас.

— И снова Кара-хан! — воскликнул Лопатин.

— Да. Он близко. Но ушел, как змея в трещину.

— Куда ушел?

— В Ущелье шайтана. Там оно. — Командир указал на острый гребешок, в подножие которого упиралась альпийская долина. — Туда ведет щель, ее отсюда не видно. По правой стороне ущелья есть тропа, местами она в две ладони. Ее забыли даже контрабандисты, считалось — она давно разрушена. Выходит, не так. Надо бы осмотреть тропу с вертолета, если это возможно. Другого пути у Кара-хана здесь нет.

— А если он прошел ее ночью?

— Это невозможно. О тропе и ущелье рассказывают страшное. Душманы суеверны, кроме, может быть, Кара-хана, он сам шайтан. И утром мы обнаружили еще теплое кострище недалеко отсюда. Они ступили на тропу с рассветом. Десять километров идти осторожным шагом, а то и ползком — это целый день. В банде есть заложники, среди них женщины, это тоже держит.

— От заложников они могут быстро избавиться.

— Не раньше, чем почувствуют себя в безопасности. Для этого им надо пройти Тропой шайтана.

— А на эту чертову тропу можно высадить десант? — спросил Лопатин.

— Вряд ли возможно, — покачал головой командир отряда. — Преследовать тоже опасно: один стрелок, посаженный на тропе, остановит отряд. Десант встретит их на выходе из ущелья. Но тогда наверняка произойдет бой, и невинные люди могут погибнуть.

— Что от нас требуется, чтобы спасти людей?

— Если вы сможете пролететь над ущельем, обязательно обнаружите банду. Возьмите майора Исмаила, он через мегафон предложит душманам сложить оружие, потому что они в ловушке. Кара-хан, конечно, станет торговаться. Но если даже придется их выпустить из ущелья, мы обязаны спасти заложников.

— Скорее всего, нас встретят огнем.

— Это правда. Хотя на тропе они, пожалуй, побоятся вступать в бой... Мы не настаиваем, мы только просим помочь. Важно, чтобы душманы знали: мы гарантируем жизнь всем, даже главарям, если они отпустят захваченных людей.

— И Кара-хану?

— Что делать, Петрович? Ради спасения женщин и подростков мы согласны выпустить даже оборотня.

— А он уйдет и убьет еще сотни людей.

— Он уже не уйдет. Нам сейчас важно точно знать, что душманы на тропе. И они должны услышать предложение о сдаче.

Лопатин оборотился к летчику-оператору, и тревожный огонек красной ленты, привязанной в кабине, плеснул ему в глаза.

— Летим, командир? — спросил Карпухин.

— Вылазь! — приказал Лопатин.

— Зачем? — удивился лейтенант.

— Вылазь! — сухо повторил командир. — Прапорщик — тоже! И горючее с борта — долой! Достаньте-ка там защитные шлемы.

К немалому удивлению летчика-оператора и техника, Лопатин один защитный шлем взял себе, другой протянул майору Исмаилу.

— Облачайтесь, полетим с вами вдвоем. Сядете на место летчика-оператора, вам это дело, я знаю, знакомо, но предупреждаю: ничего не трогать, кроме мегафона и фонаря кабины, Ясно?

— Так точно, товарищ капитан Петрович Лопатин, — засмеялся Исмаил. — Клянусь аллахом, ничего не трону, кроме мегафона и фонаря... А бороду придется отрезать — задушит она меня в этом шлеме. Жалко, такой бороды мне уже не нажить — ведь таких живучих басмачей, как этот оборотень, не каждый день встречаешь.

Майор безжалостно сгреб в кулак свою смоляную, с первой проседью бороду и отсек тремя движениями острого, как бритва, ножа.

— Все! Теперь конец Кара-хану, — засмеялся командир отряда.

— Но как же я, товарищ капитан? — Карпухин еще не хотел верить, что командир оставляет его.

— Разговоры отставить, Степан Алексеевич! Тебе в этом полете нечего делать, а я возить своих подчиненных в качестве мишени для басмачей не стану. Помогите-ка майору надеть шлем.

Лейтенант и прапорщик, хмурые, откровенно недовольные решением командира, стали помогать облачаться майору Исмаилу. Под двойной защитой даже бронебойные пули не будут страшны экипажу, но ведь по вертолету могут стрелять не только из винтовок и пулеметов. Потому на борту машины должны находиться лишь те, кто необходим, — пилот и представитель командования афганской армии. Если сам человек готов рисковать жизнью без особой нужды, это не значит, что ему можно позволить рисковать ею.

Карпухин в досаде стукнул прапорщика по спине:

— Ну, вот, Вася, и сели мы в овсе — на левом елероне, на левом колесе. У тебя пистолет-то хоть заряжен?

— Оба поступаете в распоряжение командира отряда, — приказал Лопатин. — Слушаться его беспрекословно. А то я вас, героев, знаю — сейчас полезете наперед батьки.

— В горах пистолет не оружие, — улыбнулся командир отряда. — Мы дадим вам автоматы. На всякий случай. А воевать — наше дело, вы — гости у нас, и мы сделаем все, чтобы с вашей головы не упало даже волоса. Однако шальные пули залетают далеко. Я, как временный ваш начальник, отсылаю вас под присмотр фельдшера, в середину отряда. Там самое безопасное место.

Карпухин лишь утешительно похлопал техника по спине и, забросив на плечо автомат, поданный ему молодым бородачом, первым пошел к середине зеленого луга, где вьючные лошади походного фельдшерского пункта жадно щипали свежую траву.

Что ж, обижаться на командира — личное дело Карпухина, а выполнять распоряжения — обязанность. Лопатин, конечно, тоже обиделся бы, высади его из машины в столь опасный и ответственный момент. Но только тот истинный командир, кем руководят не эмоции, а здравый смысл и трезвый расчет, вытекающий из жестокой необходимости.

На месте летчика-оператора афганский майор устроился по-хозяйски, вошел в связь с командиром:

— Я готов, товарищ Лопатин.

— Проверьте мегафон, Исмаил. Сегодня — это наше основное оружие.

Лопатин подал афганцам знак отойти от машины. Взревели двигатели, винты превратились в сверкающие нимбы, ураганный вихрь прижал траву к земле, поднял и разбросал мелкую гальку. Наконец сатанинская сила несущего винта одолела и многотонную тяжесть, и разреженность горного воздуха, вертолет мягко оторвался от зеленого поля, завис на полминуты и стремительно пошел вперед, вверх, к острому гребню с небольшой выемкой посередине. Вблизи встревоженных лошадей, которых афганцы держали за поводья, мелькнули фигуры лейтенанта и прапорщика. На обоих уже были коричневые халаты и пастушьи шапки — командир отряда, оберегая, маскировал их под рядовых бойцов или коноводов, — и Лопатин узнал своих лишь по особым жестам. Ему желали счастливого полета, и сердце Лопатина отозвалось на доброжелательные знаки товарищей. Что там ни говори, но, уходя в опасный полет, невольно становишься мнительным и начинаешь верить в охранную силу человеческого сочувствия.

Уже над гребнем Лопатин заметил: там, где обозначалась седловина, тело горы разрывала узкая щель — словно мощная рука циклопа прорубила дорогу в известняках и сланцах. В груди Лопатина шевельнулся неприятный холодок — с противоположной стороны хребет почти отвесно падал в бездну, затянутую серо-фиолетовой дымкой, можно было лишь догадаться, что у этой пропасти имеется дно. Он физически ощутил, как машину потянуло вниз. Ущелье здесь было довольно широким, мрачные серо-коричневые горы за ним окутывала та же нечистая дымка, и с первого взгляда трудно было определить расстояние до них. Шайтан не мог бы выбрать для своего логовища лучшего места.

— Тропа — справа, внизу, — подал голос Исмаил.

— Вижу...

Она начиналась в двухстах метрах ниже гребня и убегала из щели по узенькому, словно искусственно прилепленному к склону, карнизу, терялась под выпирающим лбом громадной скалы, от трещин словно покрытой темными морщинами. Лопатин медленно снижался, приближаясь к тропе; здесь, у выхода щели, душманы могли оставить засаду. Вспугнутые гулом вертолета, из пропасти взвились три стервятника, набирая высоту, черными тенями растворились на фоне гор. Признаков засады не было.

— Негодяи! — зло произнес афганец.

— О чем ты, Исмаил?

— Видишь, Петрович, внизу, на выступе? Этот кровавый оборотень не захотел даже лошадей отпустить на волю. Их столкнули вниз. Хорошо, если хоть перед тем пристрелили.

На уступе отвесного склона, где начиналась тропа, между камней свисала голова мертвого животного — не то лошади, не то ослика.

— Бандиты, они и есть бандиты.

— Да, Петрович, — вздохнул Исмаил, — кто может бросить гранату в толпу детей, тому ничего не стоит столкнуть в пропасть животное, когда оно отслужило.

Лопатин вошел в связь с командиром отряда коммандос, сообщил обстановку.

— Понял, спасибо, действуйте осторожно, — ответил знакомый голос с акцентом.

Вертолет скользил ущельем немного выше тропы, ущелье постепенно отгибалось к югу. По временам из крутой стены выпирали скалы выветренного песчаника и сланца, напоминая то головы доисторических ящеров, то угрожающе выставленные персты, то бивни и лбы гигантских каменных слонов и носорогов. Иногда стены ущелья сближались, невольно приходилось прижиматься к тропе, и тогда по крутосклону близко бежала отчетливая тень вертолета, вспрыгивая на уступы, бросаясь в щели и мгновенно выскакивая из них. Солнце, поднимаясь, уже доставало своими лучами до дна ущелья, и теперь далеко внизу угадывалось сухое русло, по которому, наверное, катятся мутные потоки после зимних снегопадов и ливней. Тогда в этом каньоне и самому убежденному атеисту померещится дьявол... Изредка тропа пропадала в нагромождениях скал и камней, Лопатин осторожно облетал их, стараясь не проглядеть ни одного метра. Майор сидел впереди, спокойный и неподвижный, пристально вглядываясь в каменный хаос, словно всю жизнь только тем и занимался, что высматривал душманов с вертолета. Наконец ущелье раздалось вширь, воздух стал прозрачнее, тропа, едва различимая на покатом склоне горы, открылась вперед километра на полтора. Она была пустынна, лишь серая птица призраком мелькала над ней. Неужто Кара-хан снова успел ускользнуть от возмездия? Или он не выходил на эту тропу, предпочтя затаиться где-то в другом месте? Но лошадь, сброшенная в ущелье? Или то оставил печальный след одинокий горец — охотник, пастух, контрабандист, рискнувший пробраться с конем проклятой Тропой шайтана?

Лопатин покосился на алую ленточку, но увиделась ему в тот миг не смуглая горянка, невинная кровь которой взывала о справедливом мщении, — на него исподлобья глянула Варя темно-серыми в длинных ресницах глазами, и в грустной улыбке ее таился то ли упрек, то ли просьба: «Береги себя...»

Позавчера, после месячного перерыва, он получил сразу два ее письма, третье — от матери и отца. Во всех трех была одна фраза: «Береги себя...» Береги. С тех пор как сел за штурвал винтокрылой машины, он не позволил себе ни одной залихватской штучки, ни разу не нарушил летных инструкций и правил, не прощал ни себе, ни своим подчиненным дилетантства в летной подготовке. Эту профессию он выбрал сам и погоны офицера надел добровольно. Военные призваны, чтобы беречь других. Себя они берегут в последнюю очередь...

Вдруг вспомнился такой далекий теперь разговор с отцом на деревенском крылечке алым росистым утром: «Знаешь, батя, когда на военных ордена сыплются?» — «Да уж знаю...» Первый орден Лопатину вручили месяц назад. Ко второму представлен.

У Вари скоро выпускные экзамены. А отец с Иваном все-таки минувшим летом перекрыли дом наново и теперь достраивают просторную веранду. Андрей тоже помогал из своего далека — деньгами. «...Теперь мы на твою свадьбу всю деревню позвать можем — всем хватит места в доме...»

— Внимание, Петрович!

— Вижу...

Тропа впереди уходила за острый выступ скалы, и там мелькнула фигура вооруженного человека. То мог быть мирный охотник или чабан, загнанный на этот опасный путь своею нуждой, но тревога до предела обострила зрение и нервы пилота. Лопатин стал увеличивать высоту, отводя машину к другой стороне ущелья. За поворотом оно распахнулось широким солнечно-фиолетовым провалом; на широком покатом карнизе, полузасыпанном лавиной, среди камней стояли люди. Их было около двух десятков.

— Там женщины?

— Это могут быть заложники.

Даже с расстояния, из летящей машины, читалась обреченность в понурых фигурках измученных женщин, подростков и мужчин, стоящих у края пропасти, вероятно, под дулами винтовок укрывшихся бандитов. Кто это сказал, будто афганцы равнодушны к жизни: аллах дал, аллах взял? Ложь, дремучая или рассчитанная, но все равно ложь! Есть фанатики, ослепленные своей преступной сектантской верой, освящающей их право насилия над иноверцами, — они, может быть, и готовы скорее умереть, чем отказаться от этого «права». Но те мирные дехкане на тропе, не ведающие своей вины перед миром, не преследующие корысти и все же обращенные в заложников, поставленные над пропастью, — разве могут они равнодушно расстаться с жизнью, чтобы только по-прежнему ходил по земле и творил насилия и убийства двуногий зверь с автоматом, именующий себя их вождем и господином?

С левой стороны, возле самого лица Лопатина, струилась, трепетала, разгоралась обжигающим красным пламенем лента афганской девушки, пролившей кровь за революцию.

Он решительно направил машину ближе к тропе. Один из мужчин вдруг поднял руку и стал размахивать белым платком. Там и тут из-за камней появились чалмы, бараньи шапки, дула винтовок. Лопатин не отрывал глаз от выпрямившейся стройной фигурки, стоящей над самым обрывом. Он знал — это невозможно, но не мог отрешиться от чувства, что перед ним та самая девушка, чья лента пылала в его кабине. Закрывшись ладонью от солнца, она неотрывно смотрела на приближающийся вертолет, не чувствуя черных зрачков винтовок за спиной. Может быть, это скалы изменили цвет, но Лопатину показалось — за нею разгорается красная заря.

«Не бойся, милая, никого и ничего не бойся — мы не отдадим тебя на растерзание купленным убийцам. Ведь ты наша, ты красная. Маленькая, ты велика, как революция твоего народа... Подожди еще немного, смелая девушка в красной заре, — мы уже здесь, и наша воля сильнее воли твоих насильников».

Заглушая гул вертолета, железный голос афганского майора раскатился в ущелье:

— От имени командования Народной армии предлагаю банде сложить оружие. Революционное правительство Афганистана и командование армии гарантируют сохранение жизни всем душманам, в том числе и главарям, если банда сдастся в плен и не причинит вреда захваченным людям. Предупреждаю: у вас нет выхода. По тропе за вами идет отряд войск, впереди путь тоже перерезан. Всякое сопротивление или причинение вреда заложникам приведут к вашей гибели. Если вы согласны принять наши условия, поднимите два белых флага и двигайтесь обратно, навстречу войскам правительства.

В продолжение этого короткого обращения, пока вертолет медленно скользил над серединой ущелья, многие басмачи поднялись в рост и, опустив оружие, с жадным изумлением ловили громовой голос из машины. Теперь было видно, что белым платком размахивает один из заложников. Поскольку делал это он с явного согласия своих охранников, появилась надежда, что душманы примут условия сдачи в плен. Они, несомненно, показывали вертолетчикам свою готовность к переговорам, но какое требование выдвинет главарь банды?

По мере того как машина удалялась, из-за камней, из узких расщелин скал на тропе появлялись новые и новые люди.

— Завозился гадючий выводок! — послышался в наушниках голос Исмаила. — Сейчас у них начнется душманская джирга. В такой западне даже Кара-хану без джирги не обойтись.

— Но если этот оборотень действительно там, он, пожалуй, не сдастся.

— Да. Он может заставить их расстрелять заложников, чтобы убить самую мысль о сдаче в плен.

— Что же нам делать?

— Надо, Петрович, заставить душманов схватить оборотня за горло своей рукой. Я сказал — путь впереди перерезан, но это пока не так, и душманы сомневаются. Надо, чтобы они перестали сомневаться. Скоро прилетят наши вертолеты, они, я думаю, высадят десантников в конце тропы, хотя это нелегко сделать. Вот тогда мы перестанем уговаривать душманов. Этих людей, убивающих за деньги, я хорошо изучил. И у Кара-хана найдутся такие, что его голову на блюде поднесут, чтобы спасти себя. Только бы наши успели.

Тропа то уходила вниз, то взбегала по крутому боку горы, она была пустынной, но Лопатин держался подальше от больших камней и расщелин, где могли укрыться высланные вперед дозорные банды. У душманов имелись гранатометы, они с майором успели это заметить.

— Я думаю, Исмаил, сколько страшных преступлений, кровавых грабительских войн, сколько зла и несчастий породили человеческая корысть, туполобый фанатизм и желание одних властвовать над другими, деление людей властолюбивыми негодяями на «высших» и «низших», на «правоверных» и «неверных», на «белую кость» и «плебеев». Но что характерно — во все времена почерк выродков, стремящихся сесть на чужую шею, одинаков. Ты знаешь, в ту войну фашисты гоняли толпы военнопленных, женщин и детей через минные поля перед своими танками. А за сто, за триста, за семьсот и тысячу лет до того так же примерно поступали другие насильники над народами, военные грабители и кондотьеры. А вот теперь мы видим своими глазами, как ваш феодал с продажным отребьем заслоняется женщинами.

— Да, в этом насильники одинаковы.

— А ты заметил, как она стояла на краю скалы, такая тоненькая и такая бесстрашная?

— Кто стоял?

— Та девушка или даже девочка... За нею — красные скалы, словно рассвет. И бледные тени врагов, сгорающие в рассвете. Этого нельзя забыть.

— Я почему-то не заметил.

— Ты говорил с душманами, ты на них смотрел, а я видел ее. Мы должны спасти эту девушку, Исмаил!

— Спасем, если остановим банду. И многих других спасем... Тебе нравятся наши девушки, Петрович?

— Очень нравятся. Только не вздумай невесту мне искать, уже есть, — засмеялся Лопатин. — Ваша революция часто видится мне совсем юной горянкой, которая идет опасной троной все выше и выше. Из темных щелей и нор в нее целятся черные ружья, а она идет, не пряча лица и не опуская головы. И красная заря разгорается над нею.

— Это красиво, Петрович, но плохо, если она такая беззащитная.

— Нет, она — бессмертна! Потому что с нею рядом майор Исмаил со своим храбрым отрядом, и тот кучарский парень, Азис, и его седобородый отец.

— Это красиво, Петрович, — повторил Исмаил, — но это не совсем так. Наша женщина слишком опутана шариатом и законами адата, чтобы идти тропой революции рядом с мужчиной.

— Но ведь есть такие, которые идут, я сам видел.

— Есть. Очень мало их пока. И ни Азиса, ни отца его уже нет с нами. Мы получили известие, что три дня назад семья его расстреляна Кара-ханом.

Лопатин вдруг ощутил острую боль в груди, словно получил весть о гибели брата или сестры. Но боль эту сразу заглушила ненависть.

Снова открылась широкая площадка, усеянная крупными камнями, скатившимися с хребта. Здесь, пожалуй, можно бы и десант высадить... И вдруг за ребристой скалой правая стена разорвалась неровной темно-фиолетовой трещиной. Ширина щели не больше двух десятков метров, но, видно, она пронизывала тело хребта насквозь, и обойти ее невозможно. Над этой трещиной, с края на край разорванного балкона, по которому тянулась тропа, провисала ажурная дужка моста: связанные волосяными веревками деревянные плашки и ограждение из тех же волосяных веревок. Но точно ли веревки волосяные? Надо подойти ближе и убедиться.

— Осторожно, Петрович, тут у душманов, кажется, охрана.

— Вижу, Исмаил.

Движение в камнях Лопатин уловил сразу, как только открылась щель. И от противоположной стороны моста метнулся какой-то человек, забился в невидимую впадину. Здесь никто не размахивал белым платком, каждую минуту следовало ожидать выстрелов. Но может, это и не душманы? А кто же еще станет сидеть у моста, на тайной бандитской тропе? Если даже Кара-хан не держит здесь постоянной охраны, он должен выслать вперед самых выносливых и ловких скалолазов, чтобы исключить неприятные неожиданности. И у них, возможно, есть радиосвязь. Тем не менее, не давая противнику времени на размышления, Лопатин решительно развернулся в ущелье и нацелил опущенный нос вертолета на середину щели, разорвавшей хребет.

— Что ты задумал, Петрович? — тревожно спросил майор.

— То, что нам нужно, Исмаил.

Вертолет, приседая, вползал в щель, Лопатин ощутил плавный толчок, когда стойка шасси зацепила мост. Но что волосяные веревки для многотонной железной глыбы? Легкая тяжесть почти мгновенно отпустила, Лопатин довел обороты до предела, машина резко пошла вверх — сбоку и сзади в вихре крутились порванные канаты и разметанные дощечки. «Теперь, сволочи, покажите свою храбрость не перед безоружными крестьянами, а перед отрядом солдат революции! Теперь попробуйте тронуть захваченных людей, жизнями которых вы еще можете спасти свои шкуры!» Машина выползла из щели, крутнулась на месте волчком, и в этот момент что-то лопнуло над головой. В защитном шлеме он не ощутил ветра, рвущегося в кабину, но, скосив глаза, увидел справа, в стекле фонаря, два пулевых отверстия. Итак, у моста тоже душманы, и они наконец спохватились, увидев, что произошло. Вертолет набирал высоту, снизу снова коротко треснуло по броне. Исмаил неуклюже повернулся на сиденье, за синеватым стеклом шлема Лопатин увидел его встревоженные глаза.

— Стреляют, Петрович, ты цел?

— Пусть постреляют, может, Кара-хан им это зачтет. Я одного боялся: как бы нам не врезали в борт реактивной гранатой, когда мы рушили мост.

— Для этого надо быть очень храбрыми. Они, видно, думали, что мы собираемся их штурмовать, и забились под камни. Стреляли уже вдогон... Ты великий летчик, Петрович. Рассказать кому, так не поверят.

— Рассказывать будем внукам, Исмаил. Внуки своим дедам всегда верят. Но до этого еще далеко. Ты приготовь свой мегафон, а я попробую связаться с вашим командиром.

«Каскад» отозвался сразу, голос начальника отряда был так чист и отчетлив, словно он сидел рядом, в кабине вертолета. В горах такое случается, если станции разделены крутым и острым гребнем, — из-за наложения волн, как бы сламывающихся на гранях гор. Выслушав сообщение пилота, командир отряда своим ровным голосом поблагодарил за работу и сообщил, что отряд втягивается в ущелье.

— «Каскад», оставьте наших в долине. Мы возвращаемся на дозаправку.

Банда продолжала движение по тропе. При появлении вертолета некоторые басмачи пытались укрыться в расщелинах и за камнями, другие просто замирали, прижимаясь к каменной стене, оружие держали наготове. Вероятно, они услышали стрельбу и опасались теперь, что намерения летчиков изменились. Тот же заложник держал над головой белый платок. Второго платка не было.

— Их не меньше полусотни, — заметил Исмаил.

— Пожалуй, — кивнул Лопатин, пытаясь отыскать в сгрудившейся толпе невольниц ту гордую девочку, но сейчас женщины, закутанные в чадры, казались одинаково скорбными и усталыми.

— И наших условий, судя по одному белому платку, они пока не принимают.

В ущелье снова загремел мегафон:

— Предупреждаю: мост впереди разрушен. Повторяю: всем вам гарантируется жизнь, а больным и раненым будет оказана помощь, если вы сложите оружие без сопротивления. За жизнь и здоровье захваченных вами людей вы отвечаете своими жизнями.

Со стороны банды снова не последовало ни выстрела, но белый платок оставался одиноким, пока люди маячили на тропе.

— Исмаил, они не восстановят мост?

— Это не так просто. И где они возьмут доски? Если, конечно, там нет тайного склада. Но мы же скоро вернемся?

Над хребтом у Лопатина вырвался радостный возглас — ниже их, на покатое зеленое поле, где осталась группа афганских бойцов, садились два вертолета. В первый момент он решил, что вслед за ним выслали другие машины звена, но скоро по окольцованным звездам на бортах опознал боевые машины афганской армии.

Афганские летчики сразу обступили Исмаила и Лопатина. Среди них находились и члены лопатинского экипажа.

— С возвращением, командир! — Лопатин встретил тревожно-радостный взгляд Карпухина, и снова от чувства признательности дрогнуло его сердце: переживали ребята. В отношении командира к подчиненному — пусть он даже ровесник — всегда есть что-то отцовское, а какого отца не трогает забота сына?

Майор Исмаил, перебивая афганскую речь русскими фразами, обрисовал летчикам обстановку, вопросительно глянул на Лопатина. Тот кивнул и заговорил. Переводчика ему не требовалось, афганские летчики понимали по-русски.

— Я предлагаю продолжить операцию на нашем вертолете, вдвоем с майором Исмаилом. А вам, товарищи, подниматься только в том случае, если отряду потребуется огневая поддержка.

Ни у кого не вырвалось ни звука, но в глазах пилотов читалось удивление.

— Во-первых, полет в ущелье очень сложен. В вашем мужестве, товарищи, я не сомневаюсь, но я уже там летал, и мне будет легче. Однако это не самое главное. Банда теперь в ловушке, она напугана и обозлена. Появление новых боевых машин может толкнуть душманов на отчаянные действия. А наш вертолет они видели и к его новому появлению отнесутся спокойнее. Ведь с главными силами банды, где, вероятно, находятся главари, мы уже разошлись без выстрела. Надо все сделать, чтобы предотвратить огонь, иначе люди, захваченные душманами, могут погибнуть.

С минуту стояло молчание, летчики посматривали на Исмаила: решать ему, представителю старшего командования афганской армии. Он вздохнул, медленно, словно одолевая сопротивление собственных слов, сказал:

— Я думаю, товарищ Лопатин прав. Спасибо ему за помощь в наших делах. Мы полетим снова вдвоем, вы же будьте на связи. Я сяду в десантную кабину и, если понадобится, спущусь по лестнице на тропу для переговоров с душманами. Ты сможешь меня высадить, товарищ Лопатин?

— На такой площадке, как перед мостом, смогу и без лестницы.

— Мы предупредим душманов через мегафон и скажем, что у нас наготове два вертолета с полным боезарядом. Это прибавит им разума.

Перед тем как начать заправку машины, прапорщик подошел к командирской кабине, сунул пальцы в пулевые отверстия, многозначительно свистнул:

— С ветерком летаете!

— Это чтобы воздух был свежее.

— Так что, место мое освободилось, командир? Значит, могу лететь? — спросил Карпухин. — Две пары рук — не одна, в таких делах страховка не мешает.

— Нет, Степан Алексеевич. — Лопатин посмотрел в глаза лейтенанта. — Нет. Там, над Ущельем шайтана, лучше без страховочных рук.

Через четверть часа вертолет снова пятнистой тенью заскользил над зеленой альпийской долиной вверх, к острому гребню горы. На обеих оставшихся машинах радиостанции не выключались, чтобы не пропустить тревожного сигнала от русского летчика или командира отряда. Но пока в наушниках раздавались только протяжные свисты. Где-то в другом полушарии шла гроза, и разряды ее молний, пролетев десятки тысяч космических километров по замкнутым линиям земного магнетизма, врывались в радиоприемники, словно торжествовали свое возвращение. А молодым пилотам казалось — это воет шайтан в своем мрачном ущелье, оплакивая верного слугу Кара-хана, завершающего последний разбойничий путь по земле.

VIII

Уже на второй день пути в банде Кара-хана даже заложники поняли, что за ними идет погоня. Душманы были предельно насторожены и мрачны, пленники ежились под их взглядами и украдкой оглядывались — живой человек живет надеждой. Месяцы работы в Демократической организации молодежи и милицейская служба сделали Азиса новым человеком — юноша становился мужчиной, человеком государственным, облеченным ответственностью за порядок в целом кишлаке и за жизни людей. Издевательства душманов над ним самим и даже угроза мучительной смерти были ничто в сравнении с чувством вины, что прозевал врагов, не уберег односельчан и свою семью от разбойного нападения. Только одно могло хотя бы отчасти уменьшить его вину перед людьми и небом — спасение пятнадцати остальных заложников. Ради этого Азис согласился бы на любую смерть.

Как раз перед вступлением банды на Тропу шайтана в голове Азиса родился первый план спасения людей. Колонна втягивалась в узкую щель, пленники молча шли последними, охраняемые двумя автоматчиками, и Азис, прихрамывая, начал медленно отставать, пытаясь создать хотя бы небольшой разрыв между душманами и маленькой толпой заложников. У входа в щель нетрудно было создать толкучку и выстрелами в упор уложить обоих охранников. Только бы аллах не лишил руку его твердости. А уж потом, завладев автоматами убитых, он и в одиночку не позволил бы душманам высунуться из щели. К тому же он рассчитывал на помощь, по крайней мере, двух товарищей по несчастью. А трое вооруженных мужчин — это целый отряд. Однако главарь банды словно почуял опасность. Он остановился у входа в щель и ждал, пока пройдут все. Его группа отстала, — похоже, она минировала тропу в теснине. Едва миновали щель, Кара-хан снова ушел вперед, но теперь молодой милиционер не мог пустить оружие в ход: тропа довольно далеко просматривалась, душманы легко перестреляли бы на ней всех заложников. Оставалось ждать новой теснины. Здесь, у начала Тропы шайтана, пленников нагрузили имуществом, снятым с убитых животных.

Кто и в какие времена проложил этот дьявольский путь? Даже там, где тропка вилась по откосу хребта, страшно было глянуть налево — в двух-трех шагах крутосклон обрывался отвесом, и в утренней дымке нельзя было разглядеть дна ущелья, откуда все время поднимался тихий угрожающий гул, перемежаемый чьими-то вздохами и словно бы плачем. Чаще же тропа шла по балконам и в вырубленных нишах, висящих прямо над бездной, — шаг в сторону, и нет человека. Скорее всего, какой-то горский царек в стародавние дни, сокращая себе путь из одной плодородной долины в другую, заставил своих рабов или военнопленных совершить адскую работу, и они, потратив годы, ручными кайлами соединили природные карнизы на склоне горы искусственными полками и галереями, вырубив их в твердых сланцах. Сколько несчастных погибло на этой каторге от непосильного труда, голода, болезней, от летней жажды и зимней стужи, сколько их сорвалось в пропасть и было сброшено туда жестокими надсмотрщиками, знают лишь горы. Не души ли тех замученных плачут и шепчутся там, в недоступной глазу бездне, не их ли тени ночами поднимаются на тропу, доводя путников до безумия, мстя живым за то, что попирают ногами тропы, на которых запеклась человеческая кровь? Азис кое-что слышал об этой дороге — будто бы никому еще не удалось пережить на ней ночи — и хотел, чтобы темень застала их на Тропе шайтана. Тогда банда остановится, а уж ночью-то Азис сумеет воспользоваться своим оружием. Он еще верил в справедливого бога, но уже не признавал существования шайтана с его подручными. Какой там дьявол, если по земле ходит Кара-хан!

Горцы выносливы, их женщины на трудной дороге не уступят мужчинам, но сказывалось напряжение от постоянной опасности, и через три часа люди сильно устали. Выбрав подходящее место, Кара-хан сделал остановку. Словно испытывая собственную судьбу и волю пленного милиционера, он остановился за поворотом тропы, у начала широкой площадки, засыпанной камнями, щурясь, пристально всматривался в заложников, словно проверял, не подменил ли их кто. Рядом с ним — один Сулейман. Азис ковылял последним, слыша за собой дыхание стражников. На площадке они поравнялись с ним, автоматы на плечах.

— Ты еще не спрыгнул туда, Азис? — Усмешка зазмеилась в бороде Кара-хана, по толстым красным губам. Он кивнул в сторону пропасти. — Не спеши. Ты становишься послушным, это мне нравится. Я, пожалуй, подарю тебе легкую смерть от пули.

Вот он, дар судьбы! Один выстрел — прямо в ухмылку Кара-хана, и еще два — в конвоиров. А до поворота — всего пяток шагов, и Сулейман, конечно, промахнется — он же поклялся хлебом. У Азиса останется еще шесть патронов, и пусть кто-нибудь из душманов сунется за поворот!

Глядя в спины девушек и подростков, сутулящихся под вьюками, Азис прохромал мимо главаря банды с опущенной головой...

Сулейман проводил милиционера мрачным взглядом. Он не хуже Азиса оценил момент и сейчас не мог понять, отчего тот промедлил. Ожидает еще какого-то спасительного чуда? Но на чудеса в опасности надеются только трусы, а трусом этого парня Сулейман Одноглазый считать не мог.

Именно в этот момент из глубины ущелья пришел далекий гул, непохожий на призрачные голоса духов, — нарастающий железный гул вертолета, хорошо знакомый душманам. В первый момент все оцепенели, потом басмачи стали прятаться за камни, заложники одни открыто стояли на площадке, не ведая, что им сулит приближение винтокрылой машины — избавление или беду.

— Достань белый платок! — резко приказал Кара-хан милиционеру. — Маши!

Дула винтовок и автоматов смотрели в лицо Азиса, но не страх, а горячая волна торжества окатила душу парня: оборотень со всей бандой наконец-то в ловушке! На этой тропе спасения от вертолетного огня нет. Но тут же Азис встревожился: Сулейман прилаживался за камнем с заряженной базукой. Рука Азиса скользнула за пазуху, он медленно вынул большой белый платок, поднял над головой. Если Одноглазый вздумает стрелять по машине, значит, он сам вложил свою смерть в руки Азиса. Первая пуля — ему, а уж вторая — лежащему рядом оборотню. Если, конечно, Азис успеет выстрелить второй раз... Судя по давящему, грозному гулу, вертолет тяжелый, наверное, боевой — на таких прилетали в кишлак первые русские летчики, и потом Азис много раз видел эти машины. Но откуда он здесь? Преследует банду или пролетает случайно?.. Краем глаза Азис видел: Кара-хан сам взял базуку и положил рядом на камни. Он не дурак — понимает, что значит в их положении вызвать на себя огонь винтокрылой машины. Белый платок сейчас надежнее, чем гранатомет, — банду летчики все равно разглядят.

И тут Азис словно впервые заметил пятнадцатилетнюю соседку, взятую бандитами в заложницы. Тоненькая, как лозинка, она бесстрашно стояла на самом краю пропасти, заслоняясь ладошкой от солнца и вся подавшись вперед, похожая на птицу, готовую упорхнуть навстречу невидимому спасителю.

— Солея, не сорвись! — крикнул Азис, не выдержав, но девушка не расслышала его голоса. Каменная площадка задрожала от железного рева, пятнистая машина появилась над серединой ущелья, она как будто сдерживала полет, одновременно набирая высоту. Тонкий ствол пулемета, торчащий из плотно сжатого «клюва», смотрел в глубину ущелья и даже не шевельнулся.

Девушка обернулась к Азису, он уловил радость в ее лице и крике:

— Шурави!.. Шурави!.. [8]

Советские... Теперь и Азис разглядел: на борту вертолета горела красная пятиконечная звезда.

Азис махал платком, забыв даже следить за душманами, Внезапно, заглушая рев винтов, сверху раздался громовой отчетливый голос:

— От имени командования Народной армии предлагаю...

Вертолет скрылся в ущелье, гул его медленно затих. Басмачи угрюмо топтались на площадке, посматривая на главаря.

— Это ложь! — крикнул Кара-хан. — Впереди нет солдат, нас пугают, чтобы мы сдались. Но мы пойдем вперед, и нас не остановит никто. А если попробуют!.. — Он угрожающе повел стволом автомата в сторону заложников. — Сулейман, ты пойдешь со мной вперед, к мосту. Мы должны проверить его надежность. Всем идти за вами быстро и осторожно. Заложников поставить в середину отряда. Всякого, кто станет заводить смуту и панику, стреляйте сразу.

Снова, вслед за прихлынувшим гулом из ущелья, выплыла пятнистая краснозвездная машина, и снова отчетливый громовой голос повторил условия сдачи банды. Теперь ясно было сказано, что мост впереди разрушен, но Кара-хан как будто ничего не слышал. Когда ушел вертолет, он знаком велел продолжать путь.

Гул машины словно разогнал призраки, бездна под ногами притихла, Азиса на минуту охватили тоска и тревога, как бывает в несчастье, когда издали приветно махнет рукой сильный друг и скроется неведомо куда. То, что вертолет советский, ничего не меняло — с него обращались к душманам по-афгански и от имени командования афганской армии. Советские войска для того и находятся в Афганистане, чтобы при необходимости помогать в борьбе с вооруженной агрессией против республики. Значит, вертолет этот прислан в помощь отряду армии или царандоя, и офицеру, который говорил с его борта, известно, кто перед ним. Вертолет должен вернуться, но сможет ли он остановить банду? Оберегая заложников, с воздуха по душманам, скорее всего, не откроют огня. И почему Кара-хан не обратил внимания на известие о разрушенном пути? Наверняка, у него в запасе имеется какой-то ход. Он, как змея, способен вывернуться из самого трудного положения и уползти в любую щель. На то и оборотень. Не бросит ли он и этот отряд на произвол судьбы, как бросил прошлой зимой? И не прикажет ли расправиться с заложниками, перед тем как исчезнуть? Ведь тогда душманам останется только продать жизнь подороже, а под шум боя оборотень и скроется.

Даже ступая по узким карнизам, где приходилось держаться рукой за каменную стену, Азис теперь все время искал взглядом маленькую фигурку Солеи. Она горянка, но все же еще девочка, и не закружится ли у нее голова от усталости и высоты? Слава аллаху, что на нее одну не взвалили ноши — есть и среди душманов люди, сохранившие каплю сострадания. Это новый начальник стражников не велел нагружать девчонку. Зато на Азиса взгромоздили увесистый сырой тюк — не иначе, каракулевые шкурки, — он так и тянет в пропасть, но Азис — мужчина, ему и с большим грузом на спине доводилось лазать по скалам... Так неужто он, Азис, не спасет Солею и других? Может, все-таки стоило выстрелить в оборотня — без него душманы стали бы, наверное, сговорчивей? Или в ярости расстреляли бы заложников?

Когда тропа стала расширяться на покатом склоне, Азис снова начал медленно отставать, пропуская заложников вперед. Наконец позади остались только охранники, он негромко заговорил:

— Мусульмане, знаете ли вы, что прошлой зимой Кара-хан попался с отрядом в ловушку в глухом ущелье и все же вырвался?

— Ты хвалишь нашего вождя? — удивился ближний стражник. — Я скажу ему об этом. Он действительно отважный начальник и воин. Нас он тоже выведет из этого ущелья невредимыми.

— Нет, мусульмане, он не выведет вас отсюда. Зимой он скрылся вдвоем с Одноглазым, бросив отряд на волю аллаха и солдат правительства. Только это его спасло. Если впереди путь разрушен, как сказали летчики, Кара-хан бросит вас так же, как бросил тех.

Некоторое время молчали, потом старший охранник сказал:

— Хлебом клянись, что сказанное тобой правда.

Азис поклялся.

— Что стало с теми воинами ислама?

— Им сохранили жизнь, потому что они сдались без выстрела. Многих освободили сразу и отослали домой. Некоторых судили за совершенные преступления, но на смерть не осудили никого. Клянусь — это тоже правда.

Старший несильно подтолкнул Азиса стволом автомата:

— Иди быстрее. Я передам все твои слова Кара-хану, он их оценит.

— Воля твоя, мусульманин. А меня Кара-хан все равно уже приговорил к смерти. Только ваша участь будет хуже участи тех, кого он бросил зимой.

— Почему? Ведь и нам твои друзья обещают сохранить жизни.

— Да, если вы сохраните жизни заложников. В прошлый раз у Кара-хана заложников не было, и он не мог заставить своих воинов сражаться. Вас он заставит, расстреляв заложников. Вы все погибнете под огнем на этой Тропе шайтана, и ваши души станут вечно скитаться в этом проклятом ущелье, завывая по-волчьи и утоляясь кровью погибших путников, как вашей кровью утолятся души ранее погибших здесь. А Кара-хан сумеет исчезнуть, пока вас будут расстреливать на этой тропе.

Оба стражника слышали его речь, но ни один теперь не ответил, слышалось лишь их напряженное дыхание. Азис решил, что слова его попали в цель: для истинно верующего мусульманина загробная жизнь несравненно важнее земной, а шайтан уж наверняка не отпускает души тех, кто умирает в его собственных владениях. Его надежда скоро подтвердилась — старший из охранников отстал, поджидая замыкающий отряд банды. Он, без сомнения, передаст слова милиционера другим. Если хотя бы два десятка душманов открыто воспротивятся уничтожению заложников, на этой тропе они отстоят их без труда. Вот если бы слова его ушли еще и вперед!

Снова открылась широкая площадка, усеянная обломками скал. Она располагалась на выпуклом боку горы, пройденная тропа с нее просматривалась по меньшей мере на полкилометра. Здесь толпились встревоженные басмачи: что-то случилось впереди, но что? Вперед тропа не просматривалась из-за камней и острореброй скалы. Измученные заложники, не сбрасывая поклажи, валились на горячий плитняк. Усталость и жажда подавляли и страх перед насильниками, и даже надежду на освобождение, прилетевшую в образе краснозвездной машины. Откуда-то появился Кара-хан, лицо злое, жесткое, в суженных глазах — тихое бешенство. Басмачи примолкли. Кара-хан подошел к заложникам, отыскал взглядом сына Алладада.

— Милиционер мне еще потребуется, навстречу солдатам пойдешь ты. Видишь тот поворот тропы? До этого поворота они могут дойти, потому что отсюда тропа дальше не видна. Но как только первый солдат появится там, один из заложников будет сброшен в пропасть живьем. И потом за каждые десять их шагов по тропе мы будем сбрасывать по одному заложнику. Чтобы восстановить мост, нам потребуется четыре часа. Эти четыре часа пусть они не показываются нам на глаза. А если их вертолет попробует снова разрушить мост, мы его собьем и сразу расстреляем пятерых заложников. Я оставлю всех заложников живыми, даже милиционера, когда мы пройдем ущелье. Слово генерала Кара-хана. Повтори.

Парень испуганно забормотал. Кара-хан выслушал, потом кивнул:

— Все это ты передашь их начальнику. Разрешаю тебе не возвращаться. Ступай побыстрее!

Азис слушал, едва сдерживаясь, чтобы не выхватить пистолет. Но что тогда станется с пленниками, если он даже убьет главаря? У душманов имеется возможность восстановить мост, поэтому они вряд ли сложат оружие, пока прикрываются невинными людьми. В банде достаточно головорезов, мало уступающих оборотню, и новый главарь не замедлит объявиться после смерти Кара-хана.

— Молись, Азис. — Тяжелый взгляд главаря банды уперся в лицо пленного милиционера. — Молись, чтобы твои друзья не появились на тропе. Иначе ты — первый.

Кара-хан исчез так же внезапно, как появился, с ним исчез и Одноглазый. Кроме них двоих и охранника, находившегося у моста, весь отряд басмачей сгрудился на площадке. Оставив здесь начальствовать муллу, Кара-хан сказал, что сам пришлет человека за помощью, когда она ему потребуется. Видно, с наведением переправы у него связана какая-то тайна, в которую он не хотел посвящать всех.

Среди басмачей шел тревожный говорок. Жители гор знают, как нелегко наводить такой мост с одной стороны. Через щель можно перебросить камень с привязанной к нему веревкой, но принять ее на той стороне некому — находившийся там охранник скрылся, напуганный вертолетом. Скорее всего, он спешил теперь убраться с тропы до сумерек. Надеялись на изобретательность главаря да на ловкость Сулеймана, умевшего хорошо бросать аркан: опорные столбы моста целы, и может быть, удастся набросить на один из них петлю. И от кучки к кучке басмачей уже полз слух о прошлом предательстве Кара-хана, то тут, то там вдруг поднимался чей-нибудь злой, вздрагивающий голос или завязывался грубый спор. То ли прорастали зерна, посеянные Азисом, то ли некоторые из душманов сами припомнили зимнюю историю, но подозрительность их к главарю явно разгоралась с каждой минутой. Умирать в Ущелье шайтана не желал никто, но никто не смел пока и нарушить приказ Кара-хана — пойти посмотреть, чем он там занят у разрушенного моста. Тайны вождей священны, кто хочет в них заглянуть, должен сначала заглянуть в глубину пропасти, куда ему придется лететь вниз головой. Азис, сбросив тюк и прислонясь спиной к горячему камню, жадно прислушивался к разговорам, стараясь уловить общее настроение и в подходящий момент поднять свой голос.

— Воины ислама, чьему лживому и злобному пению отворили вы свои уши? — вдруг взвизгнул поблизости тощий мулла, плотно окруженный десятком возбужденных душманов. — В коране сказано: человек умирает только по воле аллаха, и срок жизни его записан в особой книге. Кара-хан в ответ на слово врагов ислама послал им свое слово. Он выведет нас отсюда живыми и невредимыми — такова воля аллаха. Вы же, услышав из уст врага обещание сохранить вам жизнь, усомнились в своем отважном вожде и готовы сложить оружие. Я же говорю: только единый бог, великий и справедливый, волен в нашей жизни и смерти, но не враги истинной веры. Не уподобляйтесь баранам, которые бегут на голос волка, заблеявшего козлом. У неверных нет истинного бога, их слова и обещания лживы, как все их проклятое учение.

— Ты сам лжешь, черный скорпион! — Азис вскочил на ноги. — Неужто по воле аллаха Кара-хан нападает на мирные кишлаки во время намаза и убивает безоружных людей? Неужели аллах велел отрезать язык учителю, который держал в руках коран и напомнил заповеди пророка? Кара-хан сам присвоил себе право отнимать жизнь у неугодных ему людей — так кто он такой? Вероотступник, оборотень, сосущий кровь людей и не способный насытиться ею! Не слушайте оборотня и его сторожевых псов, сложите оружие, спасите этих несчастных женщин, и вы будете прощены народом! Революционное правительство, командование нашей армии никогда не изменяют своему слову!

Старший из отряда помещиков выдернул из-за пояса кинжал, двинулся на Азиса.

— Я вырежу и твой язык, щенок, если ты скажешь еще слово против вождя!

— Вырезай! — Азис шагнул навстречу, сунув руку за пазуху. — И подари свою жизнь оборотню, который бросил вас всех, спасая свою драгоценную шкуру, — ведь ему это не впервые делать.

Басмач замахнулся, однако не слишком уверенно, явно смущенный последними словами пленника. Мулла сказал:

— Оставь его, Садек. Рано убивать этого отступника веры, Кара-хан разгневается.

Азис хрипло засмеялся:

— Мусульмане! Почему вы так слепы и покорны оборотню? Вы же не боитесь смерти, а перед господином дрожите, как робкие пищухи перед шакалом. Я тоже был таким, и тогда Кара-хан казался мне могущественным и великим. Но в тот день, когда я отбросил рабский страх, меня как будто разбудили от дурного сна. Я открыл глаза и увидел, что Кара-хан — мелкий ядовитый паук, сумевший оплести многих людей коварством, подлостью и угрозами. Ступайте же за пауком, поймайте его, если он еще не сбежал...

— Молчи! — прервал мулла. — Не навлекай на себя небесного гнева, ибо сказал пророк Магомет: гордых и высокомерных не любит господь.

— Вы только одно знаете: молчи да пониже сгибай шею, чтобы разным кара-ханам удобнее было ездить на нас верхом да сосать нашу кровь паучьими ртами. Вот они, многие тут, домолчались до кровавых преступлений перед народом и до этой Тропы шайтана, где их перестреляют, как зайцев, пока они будут спасать хозяина.

Азис окинул взглядом угрюмые фигуры душманов, махнул рукой и опустился на камень. Над ущельем снова возник железный гул вертолета. Насторожились басмачи, встрепенулись заложники, Азис улыбнулся и отыскал взглядом Солею. Она ответила быстрой измученной улыбкой, и затрепетало сердце бесстрашного юноши. Этой девушке он обязан был сейчас своей дерзостью и красноречием. И — победой. Его не убили, его даже не ударили, его выслушали. Наставник Азиса, политработник местного отряда царандоя, сказал однажды: «Слово, которое люди запомнят, подобно плодовитому семени. А самые долговечные слова те, что сказаны перед смертью. Воинам революции надо всегда помнить об этом, ведь многим из нас предстоит умереть от руки врагов. Слово летит дальше пули. Успейте сказать его людям хотя бы за миг до выстрела. Сказанное, оно уже неистребимо». Он, Азис, говорил, глядя в лицо смерти, а это запоминается...

Вертолет появился из-за поворота почти на высоте тропы. Летел медленно, чуть наклонясь вперед, словно пахал ущелье, и скалы дрожали от сдержанной мощи его винтов. Но вот гул резко снизился, и знакомый голос, как гром, обрушился на тропу:

— Вы не подняли двух белых флагов, но ваше положение все равно безнадежно. Предупреждаю: рядом, в долине, стоят боевые вертолеты афганской армии. В случае вооруженного сопротивления они применят против банды все виды бортового оружия.

Летчики еще не знали об ультиматуме Кара-хана. Его посланец лишь недавно минул видимый поворот тропы и вряд ли встретился с отрядом преследователей. С борта машины повторили условия капитуляции, а затем потребовали освободить край площадки от людей для высадки парламентера — представителя командования афганской армии. Новость напугала душманов. Те, кто прятался за камнями по краю обрыва, среди них и пулеметчики, следившие за тропой, торопливо вскакивали и отбегали к склону горы. Они решили, что вертолет начнет посадку немедленно и ветер от винтов сметет их в пропасть. Азису послышался чей-то звериный визг, он оторвал взгляд от краснозвездной машины, как раз пролетавшей мимо площадки. Один из басмачей, схватив базуку, стоя, готовился к выстрелу по краснозвездной машине. Этот фанатик, очевидно, решился не допустить переговоров. К нему бросился мулла, но бандит, не опуская гранатомета, только повернул голову и ударом ноги свалил муллу на камни. Азис рванул из-за пазухи пистолет, не целясь, дважды выстрелил, гранатометчик повернулся к нему всем телом, не выпуская оружия, словно хотел в клочья разнести его кумулятивной гранатой, но щетинистое лицо его было уже мертвым, а глаза — незрячими — девятимиллиметровая пуля и рассчитана на оглушающий удар, — он рухнул лицом вперед, ткнув гранатой в камень. Азис зажмурился, ожидая взрыва, потом медленно открыл глаза. Вертолет уже скрылся, летчики, вероятно, и не заметили происшедшего на тропе. Ведя разведку ущелья, они давали душманам время подготовиться к встрече парламентера. Азис отбросил пистолет, и только теперь душманы поняли, что стрелял он. Все следили за винтокрылой машиной, хлопки пистолета услышали немногие, да и те не поняли, откуда они раздались. Запоздало вскинулись стволы автоматов и винтовок, потом медленно опустились перед поднятыми к лицу пустыми руками пленника. Женщины испуганно сбились в кучку среди камней, шептали молитвы в ожидании расправы. Старший охранник заложников поднял пистолет, сдвинул предохранитель, мрачно уставился на Азиса.

— Теперь тебе не на что рассчитывать — ведь ты убил одного из друзей Кара-хана.

— Я спасал вас, мусульмане. Сбитый вертолет стал бы вашей смертью.

— Где ты взял пистолет?

— Аллах подарил, — усмехнулся Азис, глядя на скорчившегося от боли муллу. — Наш теперешний начальник молла Рабани подтвердит это, я ведь и его защищал тоже.

Никто, даже из бывших помещиков, не потребовал немедленной расправы над милиционером. Положение банды было слишком серьезным, а Кара-хан все еще не подавал вести о себе. Охранник сунул пистолет в карман халата, подошел к милиционеру, тщательно обшарил его. Мулла наконец разогнулся, стал посылать проклятия неведомо кому. И внезапно смолк — на площадке появился Одноглазый, С длинной винтовкой за спиной и коротким автоматом на груди он молча приблизился к мулле, остановился, хмуро посмотрел на распростертое тело, на валяющуюся рядом базуку, поднял взгляд на стоящего поодаль Азиса и ни о чем не спросил.

— Кара-хану нужна помощь?

Сулейман отрицательно качнул головой:

— Нет. Кому помогает шайтан, тот не нуждается в помощи людей.

Басмачи остолбенело смотрели на одноглазого телохранителя Кара-хана. В его устах подобные слова о главаре звучали страшно.

— Ты говоришь... — забормотал растерянный мулла, — ты, может быть, хочешь сказать, что мост уже восстановлен?

— Нет моста. — Сулейман нервно моргнул глазом. — Зачем оборотню мост? Он без моста скрылся.

Сулейману поверили сразу. Кряжистый чернобородый басмач, из бывших помещиков, схватил его за ворот халата:

— Где ты спрятал своего хозяина? Говори, кривая собака, или я отправлю тебя на корм стервятникам!

Басмачи загудели, надвинулись на Сулеймана. Злоба людей, заведенных в ловушку и предательски брошенных главарем, устремилась на его ближайшего телохранителя, а страшнее слепой человеческой ярости нет ничего. Особенно если в трех шагах — пропасть. Так уж повелось испокон веков, что за подлые дела господ чаще всего расплачиваются их самые верные слуги. Во всей толпе, сгрудившейся на площадке, только один человек мог поверить, что Одноглазый не способствовал исчезновению хозяина.

— Остановитесь, мусульмане! — Юношески звонкий голос кучарского милиционера покрыл шум толны. — Прежде чем казнить человека, надо хотя бы выслушать его.

Сулеймана отпустили. Пленный милиционер, отрастивший первые усы, приобретал все большее влияние на бородатых громил с той минуты, как открыто заговорил от имени народной власти, которую он представлял, будучи даже заложником. И дело заключалось не столько в том, что власть эта уже ступала по Тропе шайтана горными ботинками и пастушьими сапогами революционных солдат-добровольцев, кружила над ущельем винтокрылой машиной. Устами двадцатилетнего юноши эта власть сказала им об их главаре больше, чем знали они все вместе — соучастники его дел.

— Клянусь аллахом, я не знаю, куда он скрылся, — заговорил Сулейман. — Он велел мне стоять возле скалы, на повороте, никого не пропуская к мосту. Когда загудел вертолет, мне послышался крик. Я думал, они зовут меня, и пошел к ним. Их уже не было. Я все осмотрел, там негде спрятаться, и даже кричал, но никто не ответил.

После некоторого молчания мулла поднял руку:

— Братья-мусульмане, пусть пятеро с Одноглазым пойдут к мосту и еще раз все там хорошо осмотрят. На тропе у моста может быть тайник или скрытая щель. У Кара-хана не было такой длинной веревки, чтобы спуститься на дно ущелья, и он не мог обернуться птицей, чтобы улететь.

— Он оборотень! — крикнул кто-то. — Не улетел, так уполз змеей.

— Болтать о колдовстве — не дело правоверных мусульман! — вскипел мулла. — Кара-хан — обыкновенный человек. И у нас мало времени. Начальники отрядов и старшие воины должны держать совет. Скоро вертолет полетит обратно. Что мы ответим офицерам Кармаля?

Похоже, угроза скорой расплаты за преступления банды прибавила этому человеку здравомыслия, он не произносил длинных проповедей и даже на коран теперь не ссылался. Отправив пятерых басмачей обследовать место исчезновения главаря, он распорядился сбросить убитого в ущелье, даже не глянув при этом в сторону Азиса, собрал приспешников в тесный кружок посреди площадки. День выдался невероятно жаркий для осенней поры, полдневное солнце раскалило камень, в воздухе заструился зной. После долгого утомительного перехода людей мучила жажда, но никто не прикасался к фляжкам и бурдюкам. Впереди была неизвестность, и воду берегли.

Двое бывших мулл сразу и решительно высказались: стоять на условиях, выдвинутых Кара-ханом, попытаться восстановить мост, уйти с оружием, ценой освобождения заложников сохранив не только жизни, но и свободу.

— Вы знаете способ восстановить мост? — спросил мулла.

— У нас достаточно крепких шнуров. Мы сплетем веревку и будем бросать петлю, пока она не захлестнет за столбик старого моста. Ширина щели всего тридцать шагов. Может быть, Кара-хан так и ушел.

— Кара-хан мог уйти по веревке, ты тоже уйдешь, и некоторые другие. Но не все. А куда мы денем остальных, особенно женщин?

— Их можно оставить здесь.

— Если мы их оставим здесь, живых или мертвых, вертолеты за четверть часа перестреляют нас на тропе до единого. Мы еще живы, потому что с нами заложники. Кара-хан знал, что делает, когда брал их. И теперь, когда нас обнаружили, я не уверен, что нас не ждет засада в конце тропы. У наших врагов достаточно времени, чтобы высадить там десантников. Нам придется идти в теснинах под прицелами опытных стрелков. Нас уложат одним залпом, и заложники останутся невредимыми. Мы не сможем даже отомстить.

Далеко родился гул вертолета. Главари замолкли, прислушиваясь, но гул снова пропал, — видно, машина кружила над ущельем, что-то выслеживая. Или разрушала другие мосты? Или высаживала десантников?

— Ты предлагаень плен, молла Рабани?

При слове «плен» главари затаили дыхание, кое-кто пугливо оглянулся — почудилось, за спиной стоит Кара-хан, каравший смертью за одно это слово.

— Я ничего еще не предлагаю. Я сказал о нашем положении и жду лучшего совета.

— Нам обещают жизнь, но не свободу. Лучше мы умрем на свободе, чем заживо гнить в тюрьме.

— Двери рая открыты павшим за истинную веру, — молитвенно сложил руки мулла.

— Оставь свои проповеди! — неожиданно вскипел начальник охраны заложников. — Хочешь — сам помирай в логове шайтана, а я не хочу. Нас будут судить по закону, и каждый получит, сколько заслужил. Это лучше, чем расстрел без суда, здесь.

— Ты решил сдаться? — настороженно сощурился мулла. Кое-кто потянулся к оружию.

— Не я один. Мои воины давно уже поняли, что солдаты ни за что не выпустят нас с этой тропы живыми, если мы не сдадимся. Они уже решили не уводить заложников дальше, а отделиться с ними и повернуть обратно.

Вся маленькая джирга оборотилась в одну сторону: между главарями и сгрудившимися заложниками за камнями расположилось полтора десятка воинов, готовых во всякий миг пустить в ход оружие.

— Изменники! — прошипел один из бывших мулл.

— Изменник — Кара-хан. Если он, спасая себя, бросает целые отряды, кто смеет осуждать этих воинов? Я согласился с ними и с ними останусь. Ахматиар был умнее нас.

Кто-то из фанатиков схватился за автомат, но мулла остановил его окриком:

— Безумцы! Перестреляв друг друга, вы только облегчите дело солдатам. Кто еще скажет?

Все разом повернулись на звук шагов: возвращались посланные к мосту. Старший сдержанно сообщил: никаких признаков тайника или щели и никаких следов Кара-хана и его напарника.

Далеко-далеко колыхался в воздухе вертолетный гул.

— Тюрьма — не смерть, — негромко заговорил красноглазый, тот, что принес весть об измене Ахматиара. — Из тюрьмы когда-нибудь освобождают. Из нее даже можно уйти и продолжать джихад. А мертвые не могут ничего.

— Да, — кивнул один из начальников десятка.

— Да... да... — отозвались новые голоса.

— Достаньте два белых платка и постелите на краю площадки, — распорядился мулла. — Им садиться незачем, пусть увидят наш ответ. А то разобьют машину и разозлятся — нам это ни к чему. Как только пролетит вертолет, выступаем обратно. Первый понесет белый флаг. — Повернулся к начальнику стражи заложников: — За каждого пленника отвечаешь головой. Возьмите мешки у женщин, а то тропа опасна.

Тот кивнул, поднялся, направился прямо к Азису, который стоял, прислонясь спиной к стене, и напряженно следил за советом. Понимал: решается судьба заложников и всей банды. Сросшиеся брови парня чуть дрогнули, когда басмач вынул пистолет.

— Возьми. Аллах знает, кому дарить оружие, мы не можем противиться его воле. — По лицу басмача скользнула мрачная усмешка.

Азис мгновение смотрел неверяще, потом схватил пистолет, и только рядом стоящий стражник видел, как вздрагивали его колени. Азис поймал устремленные на него угрюмо-любопытные взгляды душманов, а потом — тревожно-радостный взор Солеи, глубоко вздохнул, сунул пистолет в боковой карман безрукавки, пошел прямо к мулле:

— Скоро вернется вертолет. Я требую, чтобы все базуки принесли сюда.

Мулла кивнул. В его животе еще не прошла боль от жестокого удара, Почем знать, не найдется ли новый фанатик, который захочет помешать сдаче в плен? Вскоре по его приказу к ногам Азиса сложили три гранатомета.

— Я видел четыре базуки, — сказал Азис.

— Да, было четыре. Одну унес воин, сопровождающий Кара-хана.

Подошел Сулейман, снял с груди автомат, отдал Азису.

— С этим ты будешь сильнее, а мне хватит моей винтовки. Только отпусти меня, начальник.

— Куда? — удивился Азис.

— Оставь меня здесь. Я должен сделать то, чего не сделал ты.

— Но Кара-хан ушел. Зачем тебе оставаться?

— Когда все уйдут отсюда, он появится. Я знаю: так уже было.

Душманы настороженно прислушивались к разговору милиционера с Одноглазым.

— Я прошу тебя, начальник. Вертолет уже возвращается... Я приду в Кучар, когда смою кровь брата.

Душманы переглянулись, кое-кто покачал головой.

— Я верю тебе, Сулейман, но поверят ли они? — Азис кивнул в сторону душманов, стрелявших в брата Одноглазого.

— Я много думал, я никого не виню в смерти Кадама, кроме оборотня.

— Мы его не держим, — сказал мулла.

Слова Сулеймана объяснили басмачам, отчего Кара-хан вдруг бросил испытанного телохранителя: в роду Одноглазого придерживались кровной мести, и Кара-хан не мог не знать этого.

— Что ж, я, пожалуй, возьму это на себя. Оставайся. И возьми автомат.

— Нет, я не пойду больше к душманам, а охотнику достаточно старой винтовки и десятка патронов.

Сулейман подошел к женщинам, посмотрел на ту, которую сватал однажды, ожидая ответного взгляда, но она сидела потупясь и не подняла лица. Ничего не сказав, Сулейман осторожно побрел к дальнему краю площадки мимо равнодушно-безмолвных басмачей. Азис, прислушиваясь к наплывающему издалека вертолетному гулу, повесил автомат на грудь, огляделся и улыбнулся:

— Все приходит в порядок. А то шестьдесят здоровых вооруженных мужчин охраняют одного безоружного милиционера.

— Мы делали это неплохо, — осклабился мулла. — Ты ведь живой и невредимый даже на Тропе шайтана.

— Я бы не сказал этого. — Азис прикоснулся к распухшим губам.

Тотчас вскочил один из душманов с большой кожаной сумкой на боку, быстро подошел к Азису, отстегнул крышку с изображением красного полумесяца, достал мази и пластыри.

— Дозволь полечить тебя, начальник?

Азис позволил обработать лицо и, пока лекарь трудился над ним, ловил возникающий временами вертолетный гул. Машина не возвращалась уже полчаса или больше. Может быть, летчики обнаружили еще что-то важное? Ничем не заявлял пока о себе и отряд, преследующий банду. Но там, скорее всего, получили ультиматум Кара-хана и не показываются на тропе, оберегая жизнь пленников. Смутная тревога мучила Азиса: за последнее время он пережил столько несчастий, судьба его так круто переменялась, то подводя к самому краю жизни, то вдруг обнадеживая, что и теперь он боялся, как бы она снова не повернулась черной стороной. Может, не надо ждать вертолета, а потребовать, чтобы банда немедленно двинулась обратно?

Словно отзываясь на тревоги Азиса, гул машины стал быстро нарастать. Не прошло и двух минут, как вертолет вынырнул из-за скалы, развернулся, почти завис на одном месте. Мегафон заглушил рев винтов.

— Мы видим на тропе два белых флага. Если вы приняли наши условия, поднимите оба и помашите ими.

Кто-то из душманов бросился на край площадки, подхватил платки, стал размахивать.

— Приказываю: всему отряду немедленно возвращаться в долину. За поворотом вас встретит проводник, он укажет порядок выхода и сдачи в плен. Оружие разрядить и нести за спиной. Все имеющиеся документы сохранить — это будет учтено командованием армии. Если есть больные и раненые, которым трудно идти, оставьте их на месте — после вашего ухода вертолет сможет сесть на площадку.

Выстрел прозвучал неясно, глухо, как будто далеко, только все видели, как пронеслась в воздухе черная кобра; белая вспышка на борту и тяжелый грохот разрыва, больно хлестнувший по ушам людей, потрясли вертолет, он на миг окутался черным облаком и как-то странно осел. В это короткое мгновение Азис узнал лицо летчика за прозрачным стеклом фонаря и шлема. Оно было спокойно, как в тот далекий день, когда летели из Кучара в соседний кишлак с работником провинциального комитета партии и он, Азис, впервые оказался не только проводником, но и защитником представителя народной власти.

Вертолет, продолжая оседать, вдруг стремительно развернулся, гул его перешел в прерывистый треск, и стало слышно, как, вращаясь, свистят лопасти несущего винта. Машина падала в ущелье, оставляя полоску черного дыма, упирающуюся в размытое облако взрыва. Люди оборотились и оцепенели. На тропе, возле острореброй скалы, стоял Кара-хан. Еще дымилась труба гранатомета в его руках.

— Предатели! — отчетливо прозвучал его холодный голос. — Кто смел поднять два белых флага без моей воли? Вы будете сражаться до последнего патрона!

Азис схватился за автомат, но его обезоружили так быстро, что Кара-хан ничего не увидел за спинами душманов.

— Ты оказался плохим начальником, молла. Читай проповеди, а командовать здесь будет Садек. Если появятся солдаты, ты, Садек, поступишь с заложниками, как я приказал. Кто еще заговорит о сдаче в плен — стреляй. Я скоро позову вас. Сулейман, ступай за мной! — Кара-хан исчез.

Сбитый вертолет, внезапное появление главаря сковали душманов новым страхом. На что им теперь надеяться? Только на изворотливость Кара-хана, способного исчезать там, где не укроется даже ящерица, словно скалы проглатывали его и исторгали, когда он хотел. Банда вновь становилась бандой, заложники — заложниками. Одноглазый покорно двинулся за господином.

— Сулейман! — крикнул Азис, которого еще держали за руки. — Оборотень сбил летчиков, которые кормили нас и наших детей!

Сулейман не обернулся, только низко наклонил голову. Азиса отпустили, он бросился на край площадки, рискуя сорваться, лег над обрывом. В страшной глубине, на серо-желтом дне ущелья, что-то как будто темнело, но огня не было, и дым уже растворился в воздухе. Неподалеку всхлипывала Солея...

Азис поднялся. Душманы со страхом смотрели в спину уходящего Сулеймана. Что сделает с ним Кара-хан? Ведь оборотень, конечно, слышал все, что говорилось в его отсутствие. Тяжесть пистолета в кармане придала Азису решимости — ему оставили оружие, лишь автомат отобрали. Он шагнул к старшему стражнику:

— Теперь вас спасет только немедленный уход. Когда появятся афганские вертолеты, может быть уже поздно. Уходите, я прикрою ваш тыл.

Полтора десятка басмачей охраны, не ожидая команды старшего, молча поднялись из-за камней с оружием наготове...

Едва обогнув скалу, Сулейман столкнулся с хозяином.

— Неверные собаки! Пусть теперь кровью смывают позор. Ты слышал, Сулейман, кто первый предложил поднять два белых флага?

— Нет, хозяин, я стоял далеко. Они подумали, ты их оставил, и решили спасти жизни, чтобы продолжать борьбу.

Кара-хан оскалил крепкие зубы:

— Ш-шакалы! Вождь поступает, как ему необходимо, их же дело — исполнять волю вождя. А борьбу надо продолжать, пока в руках оружие. В тюрьме можно, бороться разве что с крысами. Спустись в тайник и достань мешки, что возле самой лестницы. Я же пока займусь арканом. Ты ведь хорошо бросаешь аркан?

Лишь теперь Сулейман заметил у подножия скалы, где начиналась крохотная предмостная площадка, сдвинутый плоский камень и узкую темную щель — только-только протиснуться человеку. Рядом лежали моток волосяной веревки, электрический фонарь, альпинистские приспособления для переправы по канату через ущелье.

— Ты был там, хозяин? — удивился Сулейман. — Если тайник закрывается изнутри, в нем можно отсидеться.

— Ищейки-безбожники в оборотней не верят. Они простучат здесь всю тропу.

— А где тот, другой? Я не знаю его имени.

— Ты задаешь пустые вопросы, Сулейман, а нам спешить надо. Зачем тебе знать имя того, кто уже сделал свое дело на земле и призван аллахом? Он оказался трусливым и неуклюжим. Ты ведь, спускаясь в щель, не обольешься потом и не вывихнешь себе ногу, как он, хотя ты с одним глазом. Все же возьми фонарь.

Говоря это, Кара-хан поднял моток веревки, отошел к щели, в край которой были загнаны железные колья — опоры подвесного моста, — начал мастерить аркан. Для сооружения моста веревки было явно недостаточно, да и где тут взять доски для настила, если их не оказалось в тайнике? Кара-хан явно рассчитывал снова скрыться в одиночку или с небольшой группой ближних приспешников. Теперь и Сулейману стало ясно, зачем Кара-хан так подло выстрелил из гранатомета в летчиков, доверившихся белым флагам. Если банда станет сражаться, кто заметит нескольких ускользнувших душманов? Они, пожалуй, сумеют уйти и по этой тропе. Особенно если на ней имеются другие, так же тщательно замаскированные тайники, известные главарю банды.

— Спеши, Сулейман, спеши. Не бойся, он не схватит тебя за ноги — у меня хороший удар. И я оттащил его подальше от лестницы. Щели в этом камне глубокие.

Сулейман содрогнулся, и тогда как будто рядом встал Азис. «Оборотень сбил летчиков, которые кормили нас и наших детей...» У Сулеймана не было детей, но и он не забыл вкус хлеба, которым его накормили однажды голодной зимой. Рука вдруг скользнула по широкому ремню винтовки, охватила тонкую шейку орехового приклада. Самое трудное — произнести первые слова...

— Куда мне спешить, Кара-хан, и зачем? И тебе — зачем?

Кара-хан выронил веревку, выпрямился, брови изумленно поползли на лоб, толстые губы сжались. Свались сейчас на тропу парашютный десант, он не был бы ошеломлен так, как ошеломила его эта речь раба-телохранителя.

— Тебе не надо спешить, Кара-хан, и ты все равно не уйдешь. Воины не станут больше умирать, скрывая твое бегство.

До главаря наконец дошло: раб взбунтовался. Он потянул автомат из-за спины на грудь, и в тот же миг черное дуло старинной винтовки глянуло ему в лицо.

— Ты не уйдешь, Кара-хан. Тебе уходить нельзя. В несчастье вождь обязан делить судьбу подданных. Иначе он не вождь.

— Одноглазый пес, ты сбесился? — На тубах Кара-хана закипела желтая пена. — Опусти винтовку, и тогда я, может быть, еще спасу твою пустую башку, перегретую солнцем. С тебя же шкуру сдерут!

От грозного окрика руки Сулеймана дрогнули, он через силу улыбнулся:

— Нет, Кара-хан, ты этого уже не сделаешь. Жизнь человека принадлежит аллаху, я слышу его голос в своей душе. Сними гранаты, сними автомат и положи на землю. Потом ты пойдешь к людям с поднятыми руками и разделишь их судьбу. Люди не должны расплачиваться за дела вождей.

— Сулейман, ты шутишь? — Кара-хан сменил тон. — Неужели ты думал, что я мог уйти без тебя? И в твоего брата стрелял не я, ты же видел! Ради тебя я мог пощадить его, если бы он не погиб в бою. Мы же с тобой...

— Довольно, Кара-хан! Я не мщу за брата, иначе ты давно бы замолк. Пусть тебя судят люди. — И — новым, твердым и властным, голосом: — Положи оружие!

Кара-хан медленно отцепил с пояса гранаты, наклонясь, положил к ногам. Перекидывая ремень автомата через голову, косясь на бывшего телохранителя, усмехнулся:

— Что ж, выходит, Сулейман, настоящий-то оборотень ты, а не я.

Он вдруг резко передернул затвор, качнул стволом, намереваясь косой очередью прошить врага, но палец его не дотянулся до спуска: гулкий выстрел старинной винтовки раскатился по ущелью, и тяжелая пуля величиной с фисташку вошла в грудь Кара-хана. Он выронил автомат, с удивленным лицом шагнул к Сулейману, склонясь, словно хотел спросить о чем-то, и мешком осел на камни. Сулейман, опираясь на винтовку, угрюмо смотрел на убитого. Неужели этот ком мертвой плоти еще недавно обладал почти дьявольской властью над его и многими другими душами? Нет, он не был оборотнем — старая винтовка доказала это. Она не осеклась, хотя Сулейман и ждал осечки. Видно, и вправду Кара-хан был человеком-пауком, но кому страшен мертвый паук? Сулейман вдруг подумал, что давно мог сделать это. Мог ли?.. Нет. Надо было долго идти со своим господином его разбойной дорогой, лишиться самого дорогого, возненавидеть себя — такого, каким сделал тебя господин, — чтобы эта ненависть и боль выжгли паутину рабства, которой оплетена душа, и руки твои обратили оружие против настоящего твоего врага — хозяина.

Сулейман вздохнул, подошел к убитому, собрал оружие, стараясь не замарать руки ядовитой кровью. Чьи-то осторожные шаги послышались на тропе, Сулейман поднял голову и увидел вооруженного кучарского милиционера. Держа автомат наготове, тот с минуту осматривался, потом сказал:

— Я услышал твою винтовку и сразу обо всем догадался. Его бы лучше взять живым и судить.

— Да, — кивнул Сулейман. — Я так хотел, но мне пришлось защищаться.

— А где другой?

Сулейман указал глазом на отверстие тайника.

— Живой? — Азис насторожился.

— Будь он живой, зачем бы Кара-хан позвал меня? Оборотень решил было сменить телохранителя, но тот оказался «неловким».

— На этой тропе, наверное, не один душманский тайник, надо сказать офицерам отряда. А этого похоронить бы...

— Зачем? Стервятники далеко видят падаль, они похоронят. Отпусти меня, Азис.

— Куда, Сулейман? Человек должен с людьми жить, а не с волками.

— Я волк. Застрели меня, и люди скажут спасибо.

Многое хотел бы сказать Азис своему заблудшему односельчанину, но понимал: слова не достигнут цели. Он лишь попробовал обнадежить:

— За твой последний выстрел, Сулейман, тебе простится многое. Пойдем домой, Сулейман, отряд уже ушел.

— Там, где был мой дом, остались одни могилы. Ты бы смог жить среди могил, куда сам столкнул невинных людей и собственного брата?.. Ступай, догони людей. Без тебя может случиться новая беда. Там есть опасные волки, опаснее меня.

— Я знаю. Но это уже связанные волки. Мне надо быть на месте, где упал вертолет. Вот-вот, наверное, появится другой.

Над ущельем медленно кружила пара голошеих грифов. Осторожными кругами приближались они к месту, где стояли люди, но вот один, потом другой тревожно взмахнули крыльями, меняя направление полета, стали уходить в сторону. Вдали родился слабый железный гул.

— Прощай, Сулейман, они уже летят. Не забывай дорогу домой.

Дойдя до скалы, Азис оглянулся. Стоя над бездной щели, Сулейман медленно накручивал на руку кольца волосяной веревки...

В тот момент когда машина содрогнулась от взрыва и ее обволокло черным облаком, Лопатина, словно иглой, пронзила одна-единственная мысль: «Исмаил!» Майор находился в десантной кабине, по ней пришелся удар снаряда. Возникло чувство стремительного падения, но страха не было — он достаточно пообвыкся в опасностях, — лишь невыразимое желание видеть окружающее.

Вертолет тут же выскочил из дымной тьмы. Лопатин мгновенно развернул его носом к тропе, уменьшая уязвимость от огня, и тут уловил сбои двигателя. Он ощутил неодолимую тягу бездны, руки машинально перевели винт на безмоторное планирование. «Подонки! Подняли белые флаги... На что они рассчитывали? Им дорого станет этот выстрел... А заложники? А та девочка?»

— Машина подбита, сажусь в ущелье! — трижды повторил он в эфир.

Словно мощная, упругая рука поддержала вертолет, падение его резко замедлилось — сработала авторотация. Лопатин слышал ровный свист несущего винта, превратившегося в сверкающий парашют. Жадная бездна лишалась добычи.

— Исмаил, ты слышишь меня, Исмаил?!

В шлемофоне — молчание. Из рваной дыры в борту вертолета тянулась вверх дымная полоса. Только бы не пожар! Может быть, Исмаил жив, может, он только оглушен или ранен? Или что-то со связью? Как далеко еще до земли! До земли... Вот она — отвесные скалы, проносящиеся в двадцати метрах. Надо отвести вертолет к середине ущелья, не то налетишь на какой-нибудь выступ.

Машина не слушалась: что-то с автоматом перекоса винта. Попробовать хвостовым?

— Исмаил! Ты слышишь, Исмаил?

Скорее всего, оглушен и контужен. Судя по особенному взрыву, граната была кумулятивная. Прошивая даже мощную броню танка узеньким жалом пламени, такой снаряд обладает наименьшим заброневым действием в сравненений со всяким другим, и потому можно надеяться, что майор жив. Если огненная струя и осколки фюзеляжа не угодили прямо в него. Но окажись граната фугасной, она наделала бы еще большей беды...

Странно, о чем он думал, падая на дно ущелья шайтана в неуправляемой машине. Нет, не падая — он садился, как парашютист, не владеющий своим парашютом. Уже близко серое щебнистое дно, куда в самый полдень заглядывает на минутку солнце, выступы скал остались вверху, машина планирует мягко, еще полминуты, еще двадцать секунд... еще десять... Что это, откос? Злобный хозяин ущелья не хочет отдавать своего! Грохот и скрежет лопастей по камню, Лопатина с силой ударило о борт, машина подпрыгнула и начала опрокидываться. Плеснула в глаза и погасла красная лента. «Выручай, талисман... Только б не пожар — не успею вытащить Исмаила».

Когда Лопатин увидел свет, он не знал, сколько прошло времени, и не помнил того, что произошло с ним. Он понимал, что находится в кабине вертолета, и удивился: почему вертолет стоит на площадке с таким большим креном и куда девался фонарь? Он еще больше удивился, разглядев на прозрачном стекле защитного шлема разбегающиеся лучики. Какой же силы должен быть удар, чтобы появились трещины на этом стекле, превосходящем прочностью броневую сталь! Он устало закрыл глаза — пусть дрема пройдет, и тогда все станет на место...

Потом он увидел небо. Оно текло, подобно громадной синей реке, изгибаясь среди расходящихся красных скал, но он знал, что это небо, и смотреть в небо было хорошо и спокойно. Он смотрел долго и вдруг весь встрепенулся: в небесной выси, крутой тропой по красным скалам поднималась девушка в сиреневом платье.

Он хотел крикнуть, чтобы она остановилась, подождала его, иначе обессилеет и разобьется, но голоса не было. А девушка уходила все дальше, и тогда, отзываясь на его тревогу, ожил мотор вертолета. Гул нарастал, девушка услышала, остановилась над кручей, светло-сиреневая среди красного сияния, обернулась, подняла руки, словно хотела полететь. «Подожди, я сумею тебя подхватить, я же одним колесом сажал на скальные тропы машину!» Уже воздух дрожал от звенящего гула, скалы качались, но Лопатин еще оставался внизу, а она там, одна, на головокружительной высоте. Вот снова взмахнула руками и заспешила вверх по грозной багровой тропе. Лопатин со стоном зажмурился.

Он не видел, как на дно ущелья садился пятнистый вертолет, как из его десантной кабины выскакивали люди и бежали к разбитой машине.

— Командир! Ты живой, командир?

Карпухин торопливо отстегивал защитный шлем, Лопатин видел его лицо и руки словно бы в узкой щели, затянутой красным туманом. Ему надо было спросить лейтенанта о чем-то важном сейчас же, не теряя мгновения, иначе может стать уже поздно... О чем? Он никак не мог вспомнить: Карпухин мешал ему — он спешил, нервно дергал застежки, пальцы его срывались, руки мельтешили, — это раздражало Лопатина, сбивало ход мысли. Наконец шлем пополз с головы, влажное лицо опахнуло ветром, туман стал расходиться, и Лопатин удивился: он еще ни разу не видел, как плачут летчики.

1981—1988 гг.