В Хангай за огненным камнем

Спуск в пропасть

Ранним утром мы выехали в район Чулутын-гола, навстречу медленно поднимавшемуся из долины Суман-гола багровому диску солнца. Дорога петляла среди голых вулканических сопок и вытянутых в стайку округлых, как блюдца, озер. Затем, повернув к югу, она забежала за ширму густого таежного леса и круто потянула вверх.

Наша машина с трудом пробиралась по горной круче среди подступавших со всех сторон голых безжизненных скал. Сквозь надрывный рев мотора прорывались отдельные непереводимые выражения нашего водителя Дашвандана, адресованные дороге. А она поднимала пас все выше к небу — такому лучезарному и манящему, как надежда. Еще одно усилие и, одолев, наконец, перевал, мы оказались на высокой речной террасе, усеянной глыбами базальтовой лавы. Внезапно мотор заглох, и в наступившей тишине явственно слышался монотонный гул бурлящей реки.

— Дза, ирсэн! (Приехали!), — сказал с облегчением Дашвандан, отваливаясь на спинку сиденья и доставая пачку сигарет.

Мы вышли из машины и, пробираясь среди хаотического нагромождения базальтовой лавы, двинулись к реке. Выйдя на каменистый, круто обрывавшийся борт высокой террасы, остановились пораженные открывшимся перед нами видом. Река Чулутын — правый приток Суман-гола — прорезала в базальтовой террасе узкий каньон глубиной не менее 100–150 м. Зажатая в этом каменном мешке, река стремительно неслась, клокотала, как вулкан, и оглушительно низвергалась водопадом.

В стенках каньона обнажалась вся толща плиоценовых базальтов, покрывающая древние палеозойские породы, из которых состоит кристаллический фундамент Тариатской впадины. Что и говорить, природа предоставила нам идеальную возможность изучить детали сложного по строению базальтого чехла. А в нем непременно надо было искать жерла эксплозивных (взрывных) вулканических аппаратов, с которыми должен быть связан пироп! Однако крутые, местами почти отвесные стенки каньона представляли определенную трудность для изучения. К тому же мы не были искусными скалолазами, и даже предохранительной веревки у нас с собой не оказалось. Тем не менее надо было рискнуть! Риск является непременным компонентом любой игры, а в нашем деле без него не может быть ни одного сколько-нибудь стоящего открытия. Я посмотрел на спокойные лица моих коллег — сомнений и колебаний ни у кого не было.

— Дза, явна! (Ну, пошли!), — уверенным тоном сказал Тумур и повел пас вдоль кромки каньона, выбирая подходящее место для спуска. Пройдя около километра, мы, наконец, нашли отправную точку для схождения в разверзшуюся под нами пропасть. Едва приготовились к спуску, как услышали пронзительный крик, прорвавшийся сквозь рокот реки. Оглянувшись, увидели, что он исходил от всадника, маячившего на горной дороге. Пришлось отложить спуск и выяснить, в чем дело.

Пожилой монгол с желтовато-серым, как воск, лицом, в пепельно-сером дэле, яростно крутя кнутом, сразу взял нас в оборот. Моего знания монгольского языка было достаточно, чтобы понять, в чем дело, а незнание отдельных слов восполняла красноречивая жестикуляция. Он говорил, что чулутский каньон — ворота подземного царства, и духи его — лусы — разгневаются, если мы вторгнемся в их владения. И вообще мы ведем себя не так, противно учению Будды, — копаем священную землю, забираем из нее камни, зачем-то моем в реке песок, нарушая всем этим первозданную целостность природы и ее покой. И за все это нас ждет суровое возмездие!

Этот эпизод несколько омрачил наше настроение, но не мог, конечно, изменить наших планов. Увидев, что все его старания образумить нас тщетны, старик стегнул кнутом своего коня и с чувством исполненного долга ускакал.

Пришлось вернуться к месту нашего старта и, благословись, начать спуск. Легкий на ногу и проворный, как снежный барс, Тумур первым полез вниз. За ним, цепляясь за скользкую каменную стенку, сползали и мы с Намсараем.

Ситуация, в которой мы оказались, не располагала к геологическим наблюдениям. И только преодолев половину пути и оказавшись на широком уступе каньона, мы огляделись.

Окружавшие нас каменные стены были сложены мрачно черневшими плотными лавами, в которых тускло поблескивали мелкие чечевицеобразные зерна белесого полевого шпата. Несмотря на кажущееся однообразие этих пород, относимых петрографами к андезито-базальтам, они были неоднородны. В противоположном от нас борту каньона, высвечиваемом полуденным солнцем, отчетливо выделялось не менее 5 покровов лав, разграниченных буро-красной коркой ожелезнения. В центральных частях покровов отчетливо просматривалась столбчатая отдельность из плотно сомкнутых в вертикальные ряды шестигранных колонн. Эти необычайные природные сооружения напоминали какие-то крепостные стены средневековых замков с чернеющими среди них, как бойницы, углублениями.

Гармония застывших в спокойно величественных формах пород нарушалась подстилающими их хаотически изогнутыми и набегающими волнами друг на друга пестроцветными лавами. Среди них выделялись уже знакомые нам по вулкану Хоргийн-тогоо канатные лавы. Они были скручены в замысловатые клубки, свидетельствовавшие о высокой вязкости магмы в момент ее извержения.

Прослеживая нижнюю часть разреза базальтовой толщи, мы постепенно спускались на дно каньона, пока не очутились на узком террасовом выступе в трех метрах выше уреза воды в реке. Теперь мы находились на дне каменного мешка, в холодном полумраке, среди надвинувшихся со всех сторон скал. Только узкий лоскут голубого неба над головой связывал нас теперь с миром.

Уступ, на котором мы находились, имел гладкую, хорошо отполированную водой поверхность и выделялся непривычно светлым фоном.

При детальном рассмотрении выяснилось, что он сложен грубообломочными, с неясной слоистостью породами — конгломератами и песчаниками. Это был цоколь древнего кристаллического фундамента, подстилающего базальтовую толщу. Последняя, но нашим наблюдениям, имела мощность около 100 м и состояла из нескольких лавовых покровов, в целом однотипных по составу. Лавы были слабо наклонены в северо-восточном направлении, вдоль долины Чулутын-гола. Никаких признаков наличия прорывов в спокойно застывшем лавовом море мы не обнаружили.

Легкое разочарование компенсировалось нашими впечатлениями и теми положительными эмоциями, которые рождаются в преодолении трудностей и себя самого.

Нагрузив свои рюкзаки образцами различных лав, мы с неменьшим трудом преодолели путь наверх и к вечеру дотащились до нашей стоянки.

Ода тарбагану

Стоянка находилась на открытой террасе, у небольшого останца базальтовой лавы. Именно возле него приютилась ярко-желтая четырехместная палатка, поставленная к нашему приходу Дашванданом. Сам же он священнодействовал у костра, разделывая крупную тушку подстреленного тарбагана. Удалив из зверька внутренности, он отобрал несколько камней округлой формы и бросил их в огонь. Затем раскаленные докрасна камни вынул железными щипцами из костра, затолкал их в тушу тарбагана, которая раздулась, как мяч. После этого Дашвандан стал поджаривать тушу на костре, равномерно вращая ее на вертеле. И, пока мы расстилали брезент, готовясь к ужину, излюбленное монгольское блюдо бодог из тарбагана было готово.

Тарбаган — довольно крупный и весьма примечательный сурок, колонизировавший степные просторы Монголии и прижившийся даже в суровом Хангайском нагорье. Его желтовато-серая с серебристым отливом шкура — ценная и популярная здесь пушнина, идущая также на экспорт. О достоинствах же тарбаганьего мяса говорить не будем — хозяева оцепили его лучше нас.

Весьма интересна сама охота на тарбаганов, напоминающая театрализованное представление. Готовясь к охоте на тарбагана, охотник облачается во все белое, надевает шапочку с пришитыми к ней ушками из белой шкурки и берет опахало из белого хвоста яка. Некоторым диссонансом при таком наряде кажется ружье за плечами охотника. В таком виде охотник готов к выходу. Его «сцена» — ровная и широкая степь со множеством тарбаганьих нор, в которых укрылись самые любопытные в мире четвероногие зрители. И охотник начинает свое «представление». Энергично помахивая опахалом, он, подобно шаману, совершает в экстазе танец, сопровождая его гортанными возгласами. Зрители по заставляют себя ждать — преисполненные любопытства, тарбаганы вылезают из своих убежищ и, усевшись на задние лапки, с интересом наблюдают своими черными, как угольки, глазками за пляшущим чудовищем.

Любопытство в тарбагане борется со страхом, но, увлекшись, он подпускает охотника на расстояние верного выстрела.

Тарбаганы не только любопытны, но и удивительно трудолюбивы. Они ухитряются рыть себе норы глубиной до 3 м, устилая подземные квартиры сухой травой и закрывая вход в них добытыми стройматериалами — глиной и камнем. Там они и укрываются в течение долгого и холодного периода. А когда наступает весна, тарбаганы, пробудившись от спячки, активно принимаются за работу. Они начинают ее со строительства «дачных помещений» — неглубоких нор с многочисленными запасными выходами на случай опасности.

Неутомимая землеройная деятельность этих четвероногих «шахтеров» принесла даже некоторую пользу нашему брату-геологу. Отвалы рыхлых пород, уложенные в виде грядок возле тарбаганьих выработок, часто заменяли нам проходку копушей для изучения состава пород и отбора шлиховых проб. «Наши четвероногие сотрудники помогают нам искать пироп», — однажды проникновенно изрек Намсарай, отбирая шлих из тарбаганьей норки.

Памятуя все это, съедать своего «сотрудника» мне не хотелось, да и сам вид опаленного на костре животного не вызывал гастрономического интереса. Но есть надо было! Во-первых, чтобы своим отказом не обидеть товарищей, во-вторых, чтобы самому оценить это экзотическое монгольское блюдо, а в-третьих, — ничего другого в нашем меню не было.

Мясо пахло костром и еловыми шишками. Оно оказалось сочным и румяным, как «цыпленок-табака», неожиданно сладковатым на вкус и довольно жирным. Впрочем, жир и является одним из главных достоинств тарбагана, который, по народному поверью, исцеляет человека и делает его сильным.

— Ну как, приобщили Вас к тарбаганьему мясу? — полюбопытствовали мои спутники, когда от бодога остались одни косточки.

— Приобщили, но теперь мой черед — приучить вас к рыбе. Идет?

После бодога последовало традиционное чаепитие, во время которого мы обменялись своими впечатлениями. Однако наша беседа не затянулась, ибо усталость прошедшего в напряжении дня давала о себе знать. Провожаемые серебристым диском луны и самоцветьем звезд, рассыпавшихся в бархатно-черном небе, мы нырнули в палатку и моментально заснули.

Потоп

В последующие два дня мы с трудом продвинулись на 20 км вдоль левого берега Чулутын-гола. Дорога все петляла в лавовом поле среди каменных завалов и мрачно черневших останцов, напоминавших своей причудливой формой какие-то фантастические башни.

К счастью, путь пролегал в каких-нибудь 100–200 м от каньона, ставшего главным объектом наших исследований. Это позволяло чаще делать остановки и заглядывать в «нутро» пропасти.

Освоившись с обстановкой, мы лазали по каньону уже уверенней, расходились в разные стороны или сходились все вместе перед интересным обнажением. Порой забывали о времени, увлеченные изучением обнажившихся в стенках каньона базальтовых лав. Они представлялись нам страницами огромной, не всегда понятной каменной книги. Прочитать эту книгу могли помочь только детальные, собиравшиеся по крупицам наблюдения и образцы, которыми мы наполняли наши рюкзаки. Содержимое их, хотя и сильно оттягивало плечи во время подъемов, но казалось нам тогда самым дорогим грузом. И наши надежды на него оправдались! Как-то раз, просматривая образцы лав из последнего маршрута, мое внимание привлек один необычный по своему облику образец, найденный Намсараем в русловом аллювии. Это был полуокатанный обломок какой-то брекчиевидной вулканической породы, насыщенной мелкими осколками других порол, плотно сцементированных ожелезненной стекловатой массой. Под лупой удалось разглядеть, что осколки состоят как из вулканического, так и из осадочного материала.

Был среди них даже осколок типичного песчаника, подобный найденному нами на дне каньона. Сомнений не было: это была эруптивная (извергнутая) базальтовая брекчия, принадлежащая жерловой фации базальтов… Значит, где-то поблизости находится источник этих пород — вулканический аппарат.

Волнение, охватившее меня, быстро передалось коллегам. Невзирая на усталость, мы снова ринулись в каньон и были вознаграждены за свою ретивость: из русла реки были выловлены еще два обломка интересующих нас пород.

Окрыленные находками, мы вернулись на нашу стоянку, и весьма кстати: неожиданно разгулялся северо-восточный ветер, принесший с Суман-гола холод и дождь. Спешно уложив все снаряжение в машину, закрепили, как могли, палатку и укрылись в ней. Лежа на надувных матрацах, мы слушали барабанную дробь дождя по палатке и грозные завывания ветра, который постепенно крепчал.

— Да-а, — с виноватой улыбкой протянул Намсарай, — похоже, что мы прогневили все же чулутских духов — вот и накатили они на нас непогоду.

— Не унесло бы только к ним в гости в пропасть, — заметил Дашвандан, с беспокойством оглядывая надувавшуюся, как парус, палатку.

— Дэмий уг! (Ерунда!), — улыбнулся невозмутимый Тумур, поглубже залезая в спальный мешок. — С нами твой «железный конь», Дашвандан!

Часом позже ветер слегка утих, и мы, свернувшись в мешках калачиком, крепко заснули под шум дождя.

Около полуночи я проснулся от тревожного чувства… Палатка стонала от ливневого дождя и яростных порывов ветра, казалось, что она вот-вот развалится, как картонный домик. Выбираясь из спального мешка, я ощутил рукой воду, струящуюся по полу палатки. «Потоп» — эта мысль пронзила, как молния, и прогнала остатки сна. Через минуту все уже были на ногах. Под проливным дождем, спотыкаясь в потоке воды, залившей террасу, мы вытащили из воды спальные мешки и едва сумели спасти палатку. Мокрые, дрожа от сырости и холода, мы укрылись в машине.

К утру ливень кончился, ветер переменился и усиленно гнал к горизонту клочки серых туч, освобождая голубевшее с каждой минутой небо. Все возвращалось на круги своя. О ночном потопе напоминали лишь огромные лужи и ручейки, оживившие каменную террасу. Первым делом мы перенесли нашу стоянку к подножию сопки, поросшей редким лесом, где с трудом из промокших веток развели костер.

После полудня, оправившись от бурной ночи, спустились к каньону. Нам удалось обследовать террасу вблизи каньона, пройдя около 5 км вверх по реке от места впадения в Чулутын-гол небольшого ручья Алтагину. Пробираясь среди каменных завалов, загромоздивших поверхность террасы, мы исследовали все встреченные выходы базальтовых лав, тщательно высматривали их в кромке обрыва и в противоположном борту каньона. Время от времени заглядывали и в пропасть, распластавшись на краю каньона и высунув свои любопытствующие головы. Увы, паши старания были тщетны. Никаких признаков вулканических жерл в верхах базальтовой толщи не было. Не исключалась возможность их нахождения в нижних покровах, залегающих на кристаллическом фундаменте. Отсюда следовало одно: спускаться в пропасть и, двигаясь вверх по реке, искать жерла в бортах каньона.

Ключ к разгадке

Над Чулутом поднималось солнце, серое небо постепенно теплело в его лучах и набирало изумительно чистую и глубокую синеву. Рождался новый день — пятый по счету с момента прибытия на каньон. И хотя результаты наших поисков были нулевыми, они не ощущались так остро в момент прихода нового дня, рождавшего новые надежды. Пока Дашвандан, укутавшись одеялом из верблюжьей шерсти, сладко спал в кабине своей машины, мы поеживаясь от утренней прохлады, вышли в маршрут.

Спуск в каньон был лучшей утренней зарядкой, дополненной омовением ледяной чулутской водой.

От места находки обломка эруптивной брекчии мы направились вверх по реке, карабкаясь, как по крыше, вдоль скользкого крутого борта каньона. В нем обнажались смоляно-черные лавы, пестревшие включениями серо-белого полевого шпата и бутылочно-зеленого, как стекло, авгита. Судя по облику, это были лимбургиты, принадлежащие серии щелочных базальтов, зарождение которых происходит на значительно больших глубинах по сравнению с обычными базальтами. А это уже настораживало. Радуясь встрече с глубинными лавами, мы усердно колотили их своими молотками, отбирая образцы, постепенно наполнявшие рюкзаки.

Зоркий Намсарай вел непрерывные наблюдения за валунным материалом в реке. И вновь ему посчастливилось найти интересующую нас вулканическую породу, но теперь уже в виде крупной остроугольной глыбы. Незначительная окатанность последней убедительно свидетельствовала о небольшом пути, проделанном ею от источника сноса. Это обнадеживало и помогало забыть о леденящем холоде и усталости. Уже около пяти часов мы непрерывно двигались по темному лабиринту скал. Порой они расступались перед нами, как бы освобождая из каменного плена. Затем вновь сужались, стискивая нас своими черными, почти отвесными громадами.

В стенках каньона по-прежнему прослеживались черные лимбургиты, разбитые трещинами на плотно прилегающие вертикальные столбики диаметром 10–20 см.

За одним из поворотов каньон внезапно расширился и выпрямился, как стрела. В открывшиеся каменные ворота хорошо просматривалась долина. В левом борту ее, в 100 м от нас, вырисовывалась гигантская каменная осыпь, спускавшаяся до самой реки и выделявшаяся своим цветом от окружающих пород. Неужели вулканический аппарат? Неведомая сила окрылила нас и стремительно понесла навстречу застывшему каменному потоку. Еще немного, и мы уже лежали на осыпи в счастливом изнеможении, перебирая сбитыми до крови руками камни, вглядываясь в них, как в старых друзей после долгой разлуки. Да, это была эруптивная брекчия, подобная найденной Намсараем в русловых отложениях.

Поднявшись по осыпи на 5—10 м от уреза воды, мы напали на коренной выход этой породы. Как оказалось, она слагала трубообразное тело диаметром около 200 м. Это было жерло вулканического аппарата, через которое извергалась магма, прорвавшая лимбургиты и вышележащие покровы базальтов. Кровля выводного канала находилась всего лишь в 10–20 м от дневной поверхности, теперь стало понятно, почему мы не могли выявить вулканический аппарат сверху: он полностью перекрывался потоками андезито-базальтов.

Излазив этот небольшой участок вдоль и поперек, мы обнаружили скопления минеральных включений и ксенолитов различных по составу пород в центральной части жерла. Пришлось поработать допоздна. Мы ворочали глыбы, усердно трудились молотками, раскалывая крупные куски и заглядывая в их нутро.

Старания были ненапрасны: из одной глыбы неожиданно выпал обломок с гладкой, как бы оплавленной, поверхностью, напоминающей по форме яйцо. «Где-то я встречал уже такое каменное яйцо», — подумал я. И тут же вспомнился высокогорный перевал перед Их-тамиром, священное обо и в нем, как дань горным духам, этот легендарный камень. Значит, это и есть камень дракона, извлеченный нами из пасти вулкана. Он был невелик, с кулак, и состав его скрывался под черной, как бы горелой, корочкой базальта. Что же у него внутри? Стараясь не нарушить форму камня, Намсарай удачным ударом молотка расколол его на две равные части.

В свежем сколе камня дракона выступала равномернозернистая, как икра, структура хорошо раскристаллизованной породы, резко отличавшейся от базальтовой лавы. Она почти нацело состояла из светло-зеленого прозрачного, как стекло, оливина-хризолита с небольшой, но приятной добавкой мельчайших зерен изумрудно-зеленого хромдиопсида.[36] Это было не что иное, как уже упоминавшаяся оливиновая бомба.

С точки же зрения петрографа, оливиновая бомба представляет собой лерцолит — ультраосновную магматическую породу, весьма характерную для кимберлитовых трубок Якутии. Большинством исследователей лерцолиты рассматриваются как глубинные включения, вынесенные магмой из мантии Земли, с глубины 60–70 км. Примечательно, что эти породы являются источниками пиропа и других барофильных минералов, рожденных на больших глубинах в условиях сверхвысоких давлений.

Итак, камень дракона — посланец из таинственной мантии, ключ к решению нашей пироповой проблемы. Мы нашли в нем минералы — спутники пиропа — хризолит и хромдиопсид, оставалось найти главное — сам пироп.

В каньоне становилось темно, увлекшись работой, мы совершенно не заметили как наступил вечер.

— Час свиньи по старомонгольскому времени, — заметил Тумур и тут же пояснил: это время вечернего отдыха и блаженного покоя. Да, пришла пора подумать о ночлеге, ибо возвращаться в лагерь было уже поздно.

Для ночевки выбрали небольшой грот в стенке каньона, сумевший вместить наши бренные тела, за исключением нижних конечностей. Перекусив остатками консервов, забрались в это прокрустово ложе, пытаясь уснуть. Но уснуть никак не удавалось — слишком сильны были наши впечатления за минувший день. И, сев на своего конька, я рассказал своим товарищам о прекрасном хризолите, неожиданно встреченном нами в камне дракона.

Чудесный златокамень

Среди зеленых ювелирных камней есть один замечательный самоцвет, известный уже с глубокой древности. У него нет такого ликующего, царственно величавого зеленого цвета, как у «царя самоцветов» — изумруда. Он не обладает и сильным алмазоподобным блеском, присущим зеленому гранату-демантоиду. Его привлекательность в живом и ярком цвете весенней зелени, насыщенной золотистым солнечным блеском. Именно за это, идущее из глубин камня золотистое сияние он и получил название «хризолит», что в переводе с греческого буквально означает «златокамень». Назвал его так знаменитый римский натуралист и восторженный почитатель драгоценного камня Плиний Старший. Он является «крестным отцом» многих известных самоцветов, и никто, пожалуй, не сказал о них лучше, чем Плиний, на заре нашей эры: «В каждом драгоценном камне, как в капле воды, отражено все величие природы, и любого из них достаточно, чтобы ощутить верх ее совершенства». В своей «Естественной истории ископаемых тел» Плиний скрупулезно собрал все, что было известно тогда о минералах, включая их магические свойства. Есть в его труде сведения о местонахождении златокамня на небольшом египетском о-ве Зебергет в Красном море, ставшем воистину «островом сокровищ». Здесь с незапамятных времен велась интенсивная добыча хризолита, образцы которого обнаружены при археологических раскопках в Египте, окрестностях Иерусалима и в Греции.

Не меньшей популярностью пользовался хризолит и в средние века. Известно, что крестоносцы привозили в Европу из своих походов великолепные изделия с египетским хризолитом, которые дарили своим дамам. Вероятно, с тех пор он снискал себе славу «дамского камня», призванного ограждать прекрасный пол от неразумных поступков и дурных снов.

Месторождение хризолита на о-ве Зебергет является единственным в своем роде, уникальным во всех отношениях. Хризолит здесь встречается среди измененных ультраосновных пород (перидотитов), образующих в рельефе невысокие холмы. Эти породы состоят главным образом из оливина — весьма распространенного магнезиально-железистого силиката. Однако для того чтобы он превратился в свою благородную разновидность хризолит, нужны весьма специфические геологические условия, а они создаются в природе довольно редко, чем и объясняется редкость нахождения драгоценного камня.

На о-ве Зебергет хризолит образовался путем перекристализации обычного оливина при воздействии гидротермальных растворов на перидотиты. В местах циркуляции этих растворов по трещинам образовались многочисленные прожилки антигорита,[37] около которых и кристаллизовался хризолит. Размеры его здесь необычайно велики — 3–5 см, а вес достигает 50 г и более. Обычные же размеры хризолита, используемого ювелирной промышленностью, составляют всего лишь 5–7 мм.

Необычен и цвет египетского хризолита: чистый и глубокий, с густой желто-зеленой окраской и ярким блеском, благодаря чему уже в наше время его нарекли «вечерним изумрудом» (вот сколько названий у одного камня!).

Есть среди хризолитов с о-ва Зебергет и «исторические» камни. Из одного из них был сделан монокль римского императора Клавдия Нерона, ныне хранящийся в сокровищницах Ватикана. Долгое время его принимали за настоящий изумруд, по теперь доказано, что это всего лишь «вечерний изумруд» — египетский хризолит, идеально чистый и прозрачный. Другой «исторический» камень — ограненный хризолит, украшавший Российскую корону. Вес его свыше 190 карат, а размер со спичечный коробок! Этот уникальный хризолит в числе других знаменитых камней хранится ныне в Алмазном фонде СССР в Москве. Еще один уникальный хризолит весом около 150 карат хранится в Геологическом музее Лондона.

О месторождении на о-ве Зебергет после долгого забвения вспомнили в начале нашего столетия. Снова здесь оживились древние копи на «Главном перидотитовом холме», но после нескольких лет интенсивной добычи истощились.

Пытались искать хризолит в сходных геологических условиях в различных регионах мира. И хотя аналога этому месторождению пока не найдено, хризолит неожиданно «всплыл» в другой геологической обстановке — его нашли в молодых вулканических областях, где он приурочен к лавовым потокам базальтов и вулканическим жерлам. Примером тому — месторождения ювелирного хризолита в Америке, в штате Аризона. Хризолит встречается здесь в виде отдельных бесформенных зерен размером со смородину. В вулканических жерлах встречаются и необычные стяжения хризолита округлой или эллипсовидной формы. Это не что иное, как оливиновые бомбы, достигающие 1 м в поперечнике. В центральных частях этих гигантских оплавленных стяжений наблюдается самый крупный и чистый хризолит. Однако златокамень так плотно замурован в базальтах, что извлечь его можно лишь с помощью взрывчатки, а это неизбежно ведет к растрескиванию и порче весьма хрупкого драгоценного камня. К счастью, природа позаботилась и на этот счет: добыча камня ведется из поверхностных россыпей, образовавшихся за счет разрушения хризолитоносных базальтов.

В Советском Союзе месторождения хризолита долгое время не знали. Под названием хризолит в ювелирном деле применялся уральский демантоид, сам по себе замечательный самоцвет. Когда же началась алмазная эпопея в Якутии, геологи обнаружили хризолит в кимберлитовых трубках в тесной компании с пиропом и алмазом. А в трубке «Удачная» были выявлены промышленные концентрации ювелирного хризолита. Правда, он невелик в размерах — всего 5–7 мм — и не обладает цветом «вечернего изумруда». И все равно его можно использовать в ювелирной промышленности. Это доказала Л. А. Попугаева, горячо выступившая в защиту якутского хризолита, равно как и пиропа, которые можно попутно извлекать из алмазных кимберлитов.

Весьма интересно с геологической точки зрения возникновение хризолита в кимберлитах. Как оказалось, здесь он является протомагматическим минералом, т. е. таким, который образовался в магматическом очаге на больших глубинах в условиях высоких давлений и температур.

Основным источником хризолита здесь являются уже знакомые нам оливиновые бомбы. Когда детально познакомились с ними, выяснилось, что это не что иное, как глубинные включения, вынесенные кимберлитовой магмой из мантии Земли. По своему составу это ультраосновные породы, те же самые перидотиты, из которых, как мы знаем, образовался хризолит на о-ве Зебергет. Вот какая неожиданная встреча!

Вы спросите — как же тогда хризолит сохранился в этих глубинных включениях, а не растворился в транспортирующем их к поверхности кимберлитовом расплаве? Необходимым условием для сохранения хризолита является быстрое застывание расплава, что достигается в свою очередь быстрым подъемом при вулканических взрывах.

Есть еще одна особенность хризолита из якутских кимберлитов: он горит ярким, но холодным зеленым цветом. Минералоги считают, что подобная окраска в хризолите вызывается закисным железом. Присущий же ему золотистый оттенок он приобретает при переходе закисного железа в окисное, что происходит в поверхностных условиях — в россыпях. Там этот самоцвет как бы рождается заново и становится настоящим златокамнем.

На следующее утро, когда холодный рассвет спустился на дно каньона, мы были уже на ногах. Нам удалось найти еще несколько оливиновых бомб, и хотя хризолит в них был мелкий — размером со спичечную головку, мы радовались и такому. Важен был сам факт его нахождения в глубинных включениях открытого нами вулканического жерла. Теперь можно было со спокойной душой выбираться из «царства подземных духов», где мы пробыли более суток.

Тщательно упаковав в рюкзаки образцы оливиновых бомб и вулканических пород, отправляемся в обратный путь. С трудом поднимаемся наверх по крутому ступенчатому борту каньона. Наши рюкзаки с бесценным, но таким тяжелым сейчас грузом неумолимо смещают центр тяжести в пропасть. Чтобы удержаться, мы еще плотнее прижимаемся к холодной стенке, истертыми до крови руками цепляемся за острые выступы лав. Все внимание, вся воля концентрируется на каждом шаге, чтобы он не стал последним. Вспоминается надпись, сделанная на вертикальной стене одного из высокогорных перевалов Памира: «Путник, будь осторожен, твоя жизнь, как слеза на ресницах». Как лаконично и образно выражено пожелание всем скалолазам! Чем выше, тем круче подъем и тем труднее даются шаги. Тяжело дыша, забираемся на узкий уступ и делаем небольшую передышку. До верха остается не более 10 м, но они кажутся нам самыми трудными. Еще одно усилие, последний рывок — и мы, цепляясь за кромку обрыва, выползаем наверх. Ничком плюхаемся на каменистую террасу и некоторое время лежим в каком-то забытье. Не хочется шевелить ни рукой, ни ногой — так бы и лежать без движения, ощущая всем телом ласковую, согретую солнцем землю.

Легкий ветерок, принесший горьковатый запах полыни, нежно щекочет ноздри и приятно освежает вспотевшее лицо. Постепенно проходит усталое оцепенение, и окружающий мир начинаешь воспринимать как-то по-новому, с обостренным чувством. Радуешься зеленому кустику дересуна, пробившемуся из расщелины в лавах и упрямо устремившемуся, как все живое, к свету и теплу. Ловишь взглядом одинокое белое облако, отставшее от общей «стаи», скрывшейся за темной горной грядой. А небо над головой по-прежнему голубое, какое-то мудроспокойное, снимающее все напряжения и укрепляющее душу надеждами. Так хочется, чтобы оно всегда оставалось таким!

Однако мирную идиллию нарушает горный орел. Он медленно парит над землей, зорко высматривая себе добычу, и, наконец, узрев наши неподвижно распростертые тела, начинает снижаться, делая над нами стремительные виражи. Дело принимает неожиданный оборот! Быстро вскакиваем и, отчаянно размахивая геологическими молотками, отгоняем зарвавшегося агрессора.

Этот забавный эпизод вывел нас из усталого оцепенения. Снова собираемся в путь, и вдруг слышим натруженный звук мотора. Так и есть: среди темного и взъерошенного каменного поля белеет выцветший брезент нашего газика. Он, как поплавок, то прыгает вверх при мало заметном повышении в рельефе, то внезапно утопает среди лав. Несмотря на усталость, быстро идем навстречу машине и на ходу кричим. Наконец, мы замечены, и газик останавливается в 100 м от нас на ровном участке террасы. Знакомая фигура нашего шофера в пепельно-сером дэле, подпоясанном оранжевым кушаком, с радостными возгласами кидается к нам. Еще минута и Дашвандан уже обнимает нас, с любопытством оглядывает каждого и сверлит своими круглыми и черными, как угольки, глазами.

— Яасан? (Ну как?), — и, видя паши усталые, но довольные лица, успокаивается, затем подхватывает мой рюкзак и чуть не бегом устремляется к машине. Через полчаса мы уже в лагере. С жадностью пьем у костра крепко заваренный зеленый чай с молоком. Он непривычно для нас соленый, однако прекрасно утоляет жажду и бодрит. Дашвандан достает из машины увесистый узелок с хрустящими борцогами — кусочками соленого теста, сваренного в бараньем жиру. Настоящее лакомство, чем-то напоминающее наш хворост.

Разомлевшие от тепла и ужина, заползаем в палатку и валимся на мягкие мешки из верблюжьей шерсти. Несмотря на ликую усталость, спать не хочется. Стоит закрыть глаза, как явственно надвигается разверзшаяся пасть каньона с черными отвесными стенками и пенящаяся в этом каменном мешке река. Чтобы отвлечься, ловлю по радиоприемнику родную волну, и вот в эфир прорывается русская песня, широкая и раздольная, как русское поле или монгольская степь. И четверо разных людей, которых объединило общее дело, молча слушают ее, погрузившись в свои чувства и думы.

Белое и черное

Несколько дней, проведенных в чулутском каньоне, не прошли даром. Вся наша маленькая группа была довольна результатами: удалось все же найти первый в Хангае некк,[38] а в нем — глубинные включения с хризолитом! Значит, начала сбываться гипотеза А. Е. Ферсмана о возможном существовании в базальтовых покровах Монголии прорывов, с которыми могут быть связаны проявления пиропа и хризолита. Несомненно было и то, что малоизученный район Чулутын-гола был исключительно интересным и перспективным для постановки поисковых работ на пироп и хризолит. А для этого следовало в первую очередь уяснить общую геологическую ситуацию и наметить на карте границы площади предстоящих поисков. Посовещавшись, решили пересечь лавовое поле с севера на юг, продвигаясь вдоль долины Чулутын-гола к ее верховьям.

Расстелив на ровной, как стол, базальтовой плите карту, мы наметили наш маршрут по левобережью р. Чулут — от ручья Алтагину до ее левого крупного притока Шаварын-гол. Этот приток особенно интересовал меня, так как именно здесь, по данным В. И. Гольденберга, должен был проходить глубинный разлом — участок, наиболее подходящий для поисков некков.

Словом, перспектива новых находок и ярких впечатлений окрыляла нас и звала в дорогу. Ранним утром, когда в небесной синеве истаял бледный диск луны, мы бросили прощальный взгляд в сторону каньона, где оставалась наша необычная находка. И снова наш «вездеход» стал пробираться по пепельно-серой дороге среди причудливо застывших вулканических лав.

Справа дорогу опоясывала горная гряда с голыми конусами вулканических сопок, окаймленных внизу ярко-зеленой ленточкой леса, слева, в 100–200 м от нас, темнел каньон. Но вот дорога пошла круто вверх, к горному перевалу. Подходы к нему загромождали остроугольные глыбы камня, приходилось все время лавировать между ними, выскакивать из машины и расчищать путь. Смотрю на карту: абсолютная отметка перевала около 2500 м над уровнем моря. На такую высоту мы еще на машине не поднимались, а мотор ее неистово ревет на подъеме, но тянет нас все выше и выше.

Маленький Дашвандан, сжавшись в пружину и крепко стиснув зубами потухшую папиросу, слился воедино с машиной, словно наездник в момент прыжка через барьер. Еще немного усилий, нервов и мы на перевале.

— Джахан амрсна! (Немножечко отдохнем!), — радостно говорит нам Дашвандан, вытирая рукавом дэла взмокшее лицо.

Выскакиваем из машины и делаем геологическую разминку: разбегаемся с молотками в разные стороны и обследуем близлежащие скальные выходы горных пород. После короткой передышки — снова в путь.

За перевалом — крутой спуск в неведомое. В лобовое стекло вижу только узкую полоску дороги, усеянную красно-бурыми, должно быть окисленными, лавами. Наконец, машина переходит в обычное, горизонтальное, положение и начинает пробираться по узкому глубокому ущелью. С обеих сторон теснят нас крутые каменистые склоны, в которых можно рассмотреть желто-серые девонские песчаники и крупногалечные конгломераты. Выехав, наконец, из ущелья, долго еще петляем среди голых сопок, пока не попадаем снова на ровную и широкую террасу Чулутын-гола.

Сделав остановку, определяем свое местонахождение, пьем из фляжек теплый солоноватый чай и направляемся к каньону. Глубина его в этом месте не более 50 м, но стенки почти отвесные. Все наши попытки найти отправную точку для спуска в каньон оканчиваются неудачей. К вечеру, проехав по левобережью р. Чулутын-гол около 50 км, неожиданно попадаем в зеленую рощу — какой-то сказочный оазис среди безжизненных скал. Роща влечет к себе сочной зеленой листвой и прохладой в тени широких раскидистых хайлясов — монгольских вязов. Громадный причудливо изогнутый хайляс был разукрашен разноцветными ленточками, кусочками яркой материи, конским волосом и бумажками, привязанными к ветвям. Внизу, возле дерева, лежали более крупные дары — рога яков и баранов, овечьи кости, кусочки сыра и хлеба.

Намсарай пояснил, что это дерево — обо — памятник хозяину здешних мест — духу вязовой рощи. Мы тоже не отступаем от вековой традиции и бросаем к чудо-дереву блестящие с дырочкой посредине мунги.[39]

Роща покоряет нас своей красотой. В течение нескольких дней мы не видели ничего кроме однообразных дымчатых скал с жалкой кустарниковой растительностью, и теперь не могли насмотреться на ослепительный зеленый цвет рощи, который закрыл собой все, подавил все остальные краски. Мы радовались возможности полежать на мягкой земле, покрытой высокой травой и ярким разноцветьем. Даже река в этом живописном месте, казалось, утратила свою обычную суровость и спокойно журчала на дне неглубокого, не более 5–7 м, каньона. Спустившись в него, мы не обнаружили ничего интересного, кроме верхнего покрова андезито-базальтовых лав. Зато наклонившись к реке, чтобы напиться, я увидел картину, которая заставила бы неровно дышать любого любителя рыбной ловли: в прозрачной воде темнела плотная стая рыб, вытянувшаяся в ряд против течения и противоборствующая ему. Такого случая упускать нельзя! Решаем заночевать в вязовой роще. И я, пока мои спутники устанавливают палатку и разводят костер на берегу реки, спускаюсь в каньон. Заняв удобную позицию на базальтовом уступе, бросаю спиннинг навстречу все еще темнеющей стае. Вижу, как она метнулась к блесне, леска натянулась, легкий рывок — и я вытащил на базальтовый берег первого хариуса. Снова с нарастающим азартом повторяю нехитрый маневр — и снова удача. Не прошло и часа, как ведро было наполнено рыбой. Сварить уху на костре было недолгим и приятным делом. К тому же в наших припасах нашлись все необходимые компоненты — лук и перец. Словом, не заставив себя долго ждать, королевская уха из монгольского хариуса была готова. Оставалось лишь пригласить своих товарищей к столу. Правда, у меня не было полной уверенности, что моя кухня придется им по вкусу, знал я и о сложном отношении монголов к рыбе. Ею пренебрегали еще с древних времен, брезгливо называя «водяным червем». Ламаизм реабилитировал рыбу в глазах простого арата, сделав ее священным существом, никогда не смыкающим глаз и, стало быть, символизирующим бдительность. Эта символика отражена даже в национальной эмблеме — соёмбо. Но и после этого многие монголы не употребляли в пищу рыбу и даже брезгливо морщились, глядя на нее. Но все же время неумолимо вносит перемены в жизнь людей. Я в этом мог лишний раз убедиться, глядя как Тумур с Намсараем дружно принялись за уху. Дашвандан, правда, пытался уклониться, ссылаясь на плохой аппетит, но я его взял в оборот.

— Давай приобщайся к рыбе! Я же отведал твоего тарбагана, теперь твой черед!

После таких слов нашему водителю ничего не оставалось, как присоединиться к общей трапезе.

Солнце между тем скрылось за вершинами гор, стало сразу темно и свежо. Ярко горел на террасе костер, разгоняя наступавший мрак ночи. Мы лежали возле костра, глядя как жадные языки пламени с хрустом пожирали сухие ветки лиственницы. У костра было тепло и уютно, текла по обыкновению неторопливая беседа.

— Да, богата Монголия рыбой, — начал издалека Тумур. — Нигде нет, наверное, такого хариуса, как у нас в Хангае.

— Это наша чисто монгольская рыба, — с патриотическими нотками в голосе поддержал его Намсарай.

— Ну уж дудки! — не согласился я. — Она и у нас есть: сам ловил ее, будучи в экспедициях в Сибири и на Кольском полуострове. А на Дальнем Востоке есть даже «Озеро танцующих хариусов». Такое название дали одному озеру на Колыме сами геологи.

— А имя-то рыбы монгольское, — не сдается Намсарай. — «Хар» — по-нашему черная, а «ус» — вода. Вот и получается: хариус — это черная вода.

— Намсарай, а почему вода черная? Отчего в названиях ваших рек и озер часто присутствует мрачный эпитет «хар»: черная река, черное озеро, черная вода?

Намсарай не спеша наклоняется и подбрасывает в костер сухие ветки. На лице его, озаренном оранжевым пламенем вспыхнувшего с новой силой огня, играют лукавым блеском черные, как угольки, глаза.

— А какого цвета вода в Черном море? — отвечает он вопросом на вопрос и лукаво улыбается.

— А какая же вода может быть здесь — в реках, текущих среди черных, как гутулы,[40] лав, в темных каньонах и ущельях, куда редко проникает луч солнца? Ясно, что черная! Такой по крайней мере она показалась нашим предкам, которые превыше других красок природы почитали чистый белый цвет — цагаан. Это священный для каждого монгола цвет: цвет символа Земли — лотоса, нашего традиционного жилища — юрты и, наконец, молока, которое всегда связывалось нами с белой душой человека. По старым поверьям, не допускалось, чтобы белая душа соприкасалась с «нечистой» черной водой. Вот почему мы сторонились воды, не купались в реках и озерах. По народным поверьям, считалось, что, моясь водой, смываешь свое счастье — хишиг. Омовения совершались только в определенных минеральных источниках — аршанах, которыми так славится наш Хангай.

Намсарай замолчал, поудобнее устраиваясь у костра, а затем продолжал своим неторопливым тихим голосом, четко, с едва уловимым акцентом выговаривая русские слова.

— Кроме «черных» рек и озер в монгольских названиях есть также «белые» вершины и перевалы, «белые» деревья и камни. Даже монгольский новый год, совпадающий с началом весны, назван Цагаан-сар — белый месяц.

— И еще есть цагаан архи[41] — белая и чистая, как слеза хухэн,[42] — смеясь добавил Тумур, с интересом слушавший наш разговор.

— Белое и черное в природе и в жизни всегда рядом, — философски продолжал Намсарай. — Это как свет и тень, как день и ночь или же… как жизнь и смерть.

Вот почему, наверное, соприкасаясь с черным, еще больше тянешься к светлому, белому, олицетворяющему самое дорогое, что есть у нас, — жизнь…

Костер медленно догорал, отдавая последнее тепло и неровный стелющийся по земле свет. Сгустившаяся незаметно темнота растворила в себе привычные очертания предметов. Ночь неумолимо вступала в свои права. Пожелав спокойной ночи, мои спутники один за другим заползали в спальные мешки. А я все сидел у костра, слушая непрерывный говор быстрой реки, к которому примешивались иногда пронзительные звуки какой-то ночной птицы, доносившиеся из вязовой рощи. На темно-сером, как лава, небе устало чернели отяжелевшие за день тучи. Вдруг из-за одной тучи радостно выглянул белый диск луны. И сразу какой-то волшебный, словно торжествующий над тьмой свет опустился на землю, посеребрив каменистую террасу и ветви уснувших деревьев. И в этом серебристом освещении знакомые предметы приобрели новые, какие-то причудливые очертания, время от времени менявшиеся, как декорации. Я разжег потухший было костер и зачарованный лунным светом остался возле него до утра. Перед рассветом, когда стало таять и терять свою волшебную силу ночное светило, на востоке загорелась крупная и яркая Венера — планета зарождающегося нового дня, издавна считавшаяся покровительницей кочевников. Да будет она благосклонна и к нашему брату геологу! Скоро появится солнце, и ранним утром, по холодку, мы отправимся в новый маршрут за огненным камнем. Остались позади незабываемые километры, которые мы проехали по горам и долинам, прошли и проползли по каньонам Чулутын-гола. А сколько их еще впереди— трудных и неповторимых, несущих новые впечатления и неистребимую жажду поиска!

Надо «заболеть камнем!»

Миновав старый деревянный мост, «железный конь» Дашвандана вынес нас на правобережье Чулутын-гола. Перед нами распахнулась широкая, открытая всем ветрам долина, полого спускавшаяся к северу. Наша путеводная нить Чулутын-гол, вырвавшись на простор, спокойно змеилась среди белевших на солнце рыхлых речных отложений.

Остались позади приютившие нас тенистая вязовая роща и темная гряда гор с остроконечными конусами базальтовых лав. Слева, в километре от нас, среди зеленеющих высокогорных лугов призывно белели юрты. За ними по склонам пологого увала, обрамляющего долину с востока, мирно паслись отары овец. Природа дышала живительной теплотой и спокойствием.

Как магнитом потянуло нас к жилью, к людям, и вскоре мы уже с жадностью пили прохладный айраг,[43] время от времени отвечая на сдержанно-скупые вопросы хозяев. Они не только угостили нас всем, что было в юрте, но и снабдили вяленым мясом, сушеным творогом, бордогами и дали с собой бидон айрага. Это было приятно и главное кстати, так как запасы продуктов у нас подходили к концу. Выдержав положенное по степному этикету время, мы тепло распростились с аратами и снова отправились в путь.

Вначале газик быстро понес нас по накатанной, покрытой мелкой пестроцветной галькой дороге, но затем следы ее стали теряться из-за многочисленных промоин, образованных мелкими рукавами Чулутын-гола. Пришлось переключить мотор с третьей скорости на первую и двигаться черепашьим шагом. Кое-как преодолели зыбкие пески в расширенной части долины и, обретя под колесами твердую поверхность, остановились у главного русла Чулутын-гола. Ширина его в этом месте была около 10 м, а глубина такова, что всю реку можно было пройти в резиновых сапогах.

Прежде чем определить направление дальнейшего поиска, мы детально изучили строение и характер речной долины. Судя по несформированному профилю, она переживала фазу расширения и углубления вследствие активной боковой и глубинной эрозии. Этот продолжавшийся до настоящего времени процесс сопровождался интенсивным разрушением коренных горных пород, слагавших борта долины Чулутын-гола. Следовательно, в русловых отложениях должны были накапливаться минералы, обладающие физико-химической стойкостью к выветриванию, высокой твердостью и удельным весом, в том числе и интересующие нас пироп и хризолит. Следуя принятой методике, нужно было провести шлиховое опробование русловых отложений Чулутын-гола и ее боковых притоков. Так мы и поступили, идя вверх по течению и выбирая место для отбора проб.

Шлиховая проба берется в местах резкого уменьшения скорости водного потока и сбрасывания переносимого рекой мелкого обломочного материала. Геологи-поисковики знают, что такими благоприятными участками являются перегибы продольного профиля речной долины — ниже порогов и перекатов, места резкого расширения русла и крутых поворотов реки. Именно в таких местах происходит максимальное обогащение обломочного материала и промывка шлиховых проб дает богатый выход концентрата тяжелых минералов — шлиха.

Немаловажную роль в накоплении шлиха играют гранулометрический состав и степень сортированности обломочного материала реки. Как правило, наиболее продуктивными являются грубообломочные, малосортированные отложения с примесью глинистой фракции — галечники и крупнозернистые пески с галькой.

Наличие в русле Чулутын-гола песчано-галечных отложений уже обнадеживало. Выбрав место на речной отмели за крутым поворотом, приготовились взять первую пробу. Намсарай развязал свой рюкзак и вынул из него промывочный лоток, еще новенький, пахнувший свежим деревом. Выделанный из целого куска легкого и прочного тополя, он состоял из двух широких наклонных стенок, сходящихся посредине, и двух боковых, слабо наклонных, примыкающих к первым. Такой нехитрый инструмент, известный в практике как лоток «корейского типа», очень удобен в работе и позволяет промывать пробы весом до 20–25 кг. Сделал нам этот лоток старый русский умелец, человек с необычной и интересной судьбой.

Помнится весной, будучи в г. Дархане, мы с Мунхтогтохом заехали в местную геолого-разведочную экспедицию, работавшую на золото, надеясь раздобыть там промывочные лотки, без которых нельзя начинать шлиховые поиски. Свободных лотков у наших коллег не оказалось, но зато нам назвали мастера, делавшего их. Его мы нашли в русской деревушке за Дарханом, затерянной среди бескрайней монгольской степи. Звали мастера Василий Иванович Черкашин.

Кряжистый, с седой окладистой бородой, в ситцевой рубахе навыпуск и загнутых керзачах, Черкашин являл собой традиционный тип сибирского старателя-золотаря. В молодости он действительно занимался старательством, мыл золото в Забайкалье и на Колыме, работал шлиховщиком у геологов. Спокойная и размеренная жизнь с усыпляющей тишиной домашнего уюта была не по его натуре. Черкашин мог месяцами жить в тайге, засыпать у костра, слушая вечный шум леса, и радоваться всему тому, что давала ему матушка-природа. Может быть, вот эта неуемная душа таежника, властно звавшая в новые неисхоженные дали, потянула его в Монголию. Приехав сюда в далекие 30-е годы вместе с земляками-иркутянами, он промышлял пушного зверя, заготавливал лес, сколачивал рыболовецкие артели на Селенге, да так и остался здесь — обзавелся семьей, работал и помогал строить новую жизнь на полюбившейся ему монгольской земле. А когда пробил грозный час войны, Черкашин, как и другие «монгольские русские», ушел на фронт.

Огненными дорогами войны прошел полковой разведчик сержант Черкашин. Был трижды ранен, испытал все ужасы фашистских концлагерей и преодолел немало других нелегких испытаний, отмеренных ему судьбой. Только ничто не сломило его, не ожесточило душу, и сохранились в нем прежняя доброта и отзывчивость к людям.

Черкашин принадлежал к числу людей, которые помимо своей обычной работы всегда захвачены какой-то своей, присущей им страстью. Такой страстью у Василия Ивановича были различные поделки по дереву. Старательно подбирая различные виды деревьев, он искусно вырезал из них русские матрешки, фигурки животных, ложки и, наконец, вняв просьбам геологов, взялся за изготовление промывочных лотков. И делал он их так же основательно и вдохновенно, как и все остальное.

Передавая свою работу, он напутственно сказал нам на прощанье: «Дай бог Вам, ребятушки, найти свой камень самоцветный. Только дело Ваше такое, что надобно заболеть этим камнем по-настоящему, отдать ему всю душу и силы. Без этого фарт сам по себе не придет — поверьте уж мне, старому старателю. А нащот лотков-то не сумлевайтесь — не подведут они вас. Помяните еще добром старика Черкашина!».

Качество черкашинских лотков мы оценили уже раньше, при шлиховом опробовании долины Суман-гола. Правда, фарта у нас пока не было, хотя пироп и владел всеми нашими мыслями и сокровенными желаниями.

Может, здесь удастся зацепиться, думал я, глядя как Намсарай уверенно обрабатывал первую пробу. Погружая лоток в воду и равномерно потряхивая его качально-круговыми движениями, он взмучивал зерна легких минералов и сливал их с водой. При этом он внимательно следил за тем, чтобы не смыть полезные компоненты и довести материал в лотке до серого шлиха. Нельзя было перемывать пробу до черного шлиха, когда в ней сохраняются только рудные (черные) минералы — магнетит, ильменит и другие. Черный шлих нужен только при поисках золота, платины, касситерита, но не драгоценного камня. Однако все делалось, как полагается, и вскоре промытый до «серости» шлих тускло блестел на дне лотка. Просматривая его через лупу, я видел округлые зернышки мутно-белого кварца и рыжие песчинки полевого шпата, среди которых темнела роговая обманка да поблескивал на солнце янтарно-желтый циркон. Это был обычный набор минералов, и ни одного знака пиропа или хотя бы его спутника хризолита. Впрочем, это ведь только первая проба на Чулутын-голе!

Оставив Намсарая и подключившегося к нему Дашвандана заниматься шлихами, мы с Тумуром обследовали близлежащие коренные выходы. Они представляли собой невысокие, отпрепарированные ветром и водой останцы крутопадающих пород, состоящих из плотно сцементированных пестроцветных галечников.

— Похожи на конгломераты, встречавшиеся нам у Тариата, — промолвил Тумур, отбивая молотком образец.

Да, это были конгломераты нижнего девона, выделенные в 1966 г. В. И. Гольденбергом в тариатскую свиту по месту их нахождения. Эти породы — следы девонского моря, которое разливалось в Хангае 300 млн. лет тому назад. Оно размывало и разрушало берег с древнейшими породами, обломки которых отлагались вблизи береговой линии и цементировались песком и глиной. А потом, спустя миллионы лет, море отступило, и Хангай снова стал сушей. Мощные горообразовательные процессы смяли горизонтально залегавшие осадки в крутые складки, превратив их в плотные грубообломочные породы — конгломераты. В них запечатлелся состав пород, слагавших берега девонского моря. Здесь можно было найти древние плагиограниты и липариты, серо-зеленые туфы и сургучные яшмы.

Разговаривая друг с другом, мы незаметно проследили весь разрез толщи девона. В верхних частях разреза на вершине пологого увала нам встретились горизонты полимиктовых песчаников и алевролитов, переслаивающихся с темно-серыми глинистыми сланцами. В последних Тумуру посчастливилось обнаружить ископаемую фауну головоногих моллюсков-брахиопод, что представляло интерес для точного определения возраста этих отложений. И все же проделанный геологический маршрут не принес нам удовлетворения. По всему левобережью реки прослеживалась довольно однообразная по составу и спокойная в тектоническом[44] отношении толща девона.

Вернувшись на стоянку, мы застали там наших товарищей, только что закончивших шлихование. Они лежали ничком поверх спальных мешков, брошенных на каменистую отмель возле машины.

— Юч бахгуй (Ничего нет), — печально произнес Намсарай, завидев нас. — Во всех пробах пусто. Взгляните-ка еще сами, — махнул он рукой на выложенные в ряд брезентовые мешочки со шлихами, аккуратно подписанные карандашом.

Я просмотрел их под лупой и положил снова в мешочки. Теперь эти шлихи будут исследоваться под микроскопом в минералогической лаборатории. Может, в них и окажутся знаки пиропа, хризолита и других полезных компонентов, которые не всегда можно увидеть простым глазом и даже под лупой.

Обменявшись своими впечатлениями, мы вспомнили, что с утра еще ничего не ели. Пора было подумать об ужине. У геологов-полевиков бывают только завтрак и ужин. От обеда им приходится отвыкать и довольствоваться бутербродом, а то и сухарем, запивая его водой из ручья. За долгий день, проведенный в постоянном движении на свежем горном воздухе, геологи нагоняют зверский аппетит. А освежившись после маршрута в реке и отдав ей свою усталость, они особенно жаждут ужина. Не беда, что кругом ни единого кустика и нечем разжечь костер! Истинный полевик не растеряется и из любой ситуации найдет выход! И Дашвандан нашел его! Порывшись в своей машине, он извлек старую паяльную лампу, разжег ее, и через несколько минут чайник уже кипел. И пока мы пили крепко заваренный зеленый чай, Дашвандан умудрился приготовить еще и гурильте-хол — суп из тонко нарезанной вяленой баранины и солоноватой лапши. Я давно привык к этому излюбленному монгольскому блюду, но трудно привыкнуть есть без хлеба, так же как и пить соленый чай. После ужина устраиваемся на ночлег на речной террасе и, нырнув в свои спальные мешки, почти сразу же засыпаем.

Как много вдохновенных поэтических строк посвящено сну, сколько поэтов воспели его безмятежный покой и приятные сновидения! Еще А. С. Пушкин в одном из своих стихотворений писал:

И действительно, сон, особенно в поле, ощущаешь как великий дар, снимающий все напряжения минувшего дня и рождающий новые силы и бодрость. В крепком сне сновидения довольно редки, по в ту ночь на Чулутыне они не оставляли меня: снились какие-то фантастические скалы, лотки, выложенные в ряд вдоль реки, и, наконец, дед Черкашин, облаченный в длинный монгольский халат — дэл. Беззвучно смеясь, он вертел перед моим носом камешки величиной с грецкий орех, которые вынимал из своего лотка. Должно быть это были пиропы, но рассмотреть их я уже не успел, так как неожиданно проснулся. Кто-то молча, но достаточно энергично тормошил меня, явно призывая к пробуждению. «Неужели опять потоп?!» — пронеслось в голове. Высунув мгновенно из мешка голову, я увидел возбужденное, будто на охоте, лицо Дашвандана. Прижав палец к губам в знак молчания, он кивнул в сторону реки и устремил туда свой взгляд. Присмотревшись, я разглядел в серой предрассветной пелене силуэты каких-то животных. Вот они подошли ближе, и я смог разглядеть их горделивую осанку и громадные, закрученные кренделем рога. Где я уже видел эти прекрасные рога? Ну, конечно же, на горных перевалах, где они украшали верхушки священных обо. Так, значит, это архары! Спасибо тебе, Дашвандан, что доставил мне радость самому увидеть этих экзотических животных в естественной, первозданной обстановке, а не в зоопарке.

Затаив дыхание, мы следили за архарами, которые преспокойно спустились к реке и жадно пили воду. Внезапно какой-то звук заставил животных резко встрепенуться и прекратить свое занятие. Махнув нам на прощанье своими великолепными рогами, они стремглав бросились за своим вожаком и вскоре исчезли в ближайшем распадке.

«Не спеши, когда цель наметил!»

Опробование среднего течения Чулутын-гола в последующие два дня не принесло желаемых результатов. Такая же неудача постигла нас и при шлиховании мелких боковых притоков реки. Теперь все внимание следовало сосредоточить на самом крупном ее притоке, обозначенном на карте как Шаварын-гол (Глинистая река). Этот приток брал свое начало в районе урочища Шаварын-царам, расположенного в 20 км к западу от реки Чулут.

С геологической точки зрения, долина Шаварын-гола была интересна тем, что именно здесь проглядывался по аэроснимкам крупный разлом субширотного направления. А если это так, то с ним могли быть связаны излияния базальтов и объекты наших поисков — вулканические жерла.

Итак, следовало настойчиво продолжать поиски и быстрее определиться с перспективами района Чулутын-гола. От наших результатов, от того как скоро мы най-дом перспективную на пироп площадь, зависело дальнейшее направление работ нашей партии. Время нас поджимало, и я невольно поторапливал своих товарищей, которые, однако, не разделяли моих волнений. На мои призывы убыстрить наш рабочий ритм Тумур философски заметил: «У нас в пароде говорят: не спеши, если ты ничего еще не успел сделать. Тем более, не спеши, если удалось сделать что-то стоящее. Совсем не спеши, когда цель еще только наметил».

— Разве спешить так плохо, Тумур?

— Поспешность часто переходит в суетливость, а это уже, по старомонгольским представлениям, один из пороков. Вы видели, конечно, наши ритуальные маски во дворце-музее Богдо-гегена.[45] Страшные такие изображения домашних духов с оскаленными клыками, увенчанные пятью черепами. Они призваны изгонять из жилищ злых духов — носителей пяти пороков (по числу черепов на масках). Эти пороки — трусость, жадность, зазнайство и суетливость. Есть и еще одна человеческая слабость, — усмехнулся в усы Тумур, — это чрезмерная увлеченность женщинами. Забыл, как это называется по-русски. Так что не волнуйся и не спеши — дней в году много, — смеясь, Тумур закончил свою речь старой монгольской поговоркой.

Золотое все же это правило — не спешить, рожденное в бескрайних просторах Азии и испытанное временем. Только здесь, кажется, начинаешь постигать весь его глубокий смысл.

Когда наблюдаешь со стороны за работой монголов — моют ли они шлихи или копают канавы, то вначале воспринимаешь их рабочий ритм как замедленную киносъемку. Поражает неторопливость движений, которые кажутся вначале вялыми, даже ленивыми. Потом уже убеждаешься, что работа выполняется четко и основательно, с экономным расходованием сил, без траты времени на разговоры и привычные нам перекуры. А когда монгол садится на своего легкого степного скакуна, он преображается. Куда деваются прежняя флегматичность и медлительность! В нем вскипает горячая кровь предков-кочевников, предков-воинов, и он самозабвенно отдается безудержной и быстрой, как ураган, гонке. Та же жадная потребность к стремительному движению охватывает монгола, когда он садится за руль «железного коня» или штурвал огромной, как гаруди,[46] «железной птицы», ибо в душе он всегда остается всадником.

Дашвандан не исключение из лихого племени монгольских шоферов. И он доказал это еще раз, как только мы покинули стоянку и помчались с ветерком по ровному, как асфальт, участку долины. Вот и цель нашего маршрута: мы напротив устья Шаварын-гола. Он в 50 м от нас, на противоположном берегу Чулутын-гола, куда нам предстояло переправиться.

Переправа не вызывала у меня опасений, ибо мы уже несколько раз форсировали Чулутын-гол вброд. Поэтому я спокойно отнесся к тому, что Дашвадан сходу направил машину в воду. Вначале все было нормально: ГАЗ-66 уверенно продвигался по твердому грунту, но на середине реки передок машины вдруг угрожающе накренился, а затем провалился но фары в воду. Мотор в последний раз надрывно взревел и захлебнулся. Все наши попытки вытащить машину своими силами были тщетны: передние колеса еще больше зарывались в глинистый грунт. Да, положение, в котором мы очутились, казалось ужасным и ужасным по собственной вине. Я ожидал справедливых упреков в свой адрес и Дашвандана, но не услышал их. «Поспешили», — только и сказал Тумур, когда мы, провозившись свыше двух часов у беспомощной теперь машины, мокрые и усталые, присели на галечную отмель.

Обсудив создавшееся положение, решили идти к ближайшему аилу,[47] находившемуся в 5 км отсюда. Туда иногда заезжают машины, идущие из Цэцэрлэга в Тариат. Возможно, какая-нибудь и появится там на наше счастье. Главное, как говорит Тумур, не спешить и не торопить своим нетерпением события. И даже добравшись за помощью до ближайшего аила и войдя в первую попавшуюся юрту, не говори о цели своего визита. Сначала попей чаю и отведай нехитрую пищу аратов. Затем покури или понюхай монгольского табаку, справься о здоровье хозяев, узнай, как прошла у них весновка и какой был нагул у скота. Расскажи обо всем, что ты слышал или читал, и рассказанные тобой новости скоро обойдут все юрты и всю округу. Такова степная традиция! Конечно, теперь араты читают газеты и познают мир, слушая радиоприемники и транзисторы, но ничто им не может заменить живого общения с людьми. К тому же орос мэрэгжилтэн[48] — редкий и почетный гость в степи, и его хочется расспросить о многом. Есть ли юрты в Советском Союзе и чем они отличаются от монгольских? Какое небо над Ленинградом и правда ли, что река Нева так же грешит наводнениями, как Тола? Верно ли, что монгольские кони прошли по всем фронтам минувшей войны и пили победной весной воду из Рейна? Вот так, неторопливо беседуя с аратами, незаметно обмолвись о своей беде. И твоя тревога будет услышана и понята, потому что люди, где бы они ни были, должны понимать и выручать друг друга. Если они настоящие люди! И вот без лишних слов молодой арат оседлал коня и, несмотря на сгущавшиеся сумерки, поскакал к большой дороге, чтобы «заарканить» там «железного коня».

Нам повезло: утром подъехала машина, новенький ЗИЛ-130, взявшая на себя функции скорой технической помощи. После короткого чаепития (на дорожку!) мы выехали на ЗИЛе к месту нашей аварии. Прибывший к нам на выручку шофер оказался веселым и общительным парнем, неплохо говорившим по-русски. По дороге он охотно рассказывал о своей работе и несколько сдержанно о себе.

У него обычная биография нового поколения монгольской молодежи. Сын хангайского арата, он с детства пас скот, а затем служил в армии, где и приобщился к технике, которая определила его дальнейший путь. После окончания училища механизаторов работал на стройках Дархана бок о бок с советскими специалистами, строя город интернациональной дружбы. Теперь езда стала его главной профессией, делом всей жизни. Он мчит на своей машине в любое время суток и в любую погоду, мерзнет суровой зимой, преодолевая снежные заносы, а летом парится в раскаленной кабине, когда температура достигает 40 °C. Это стало уже привычным, а главная забота — добраться и доставить по назначению грузы, которые так ждут в далеких сомонах.

— Не надоели ли постоянные разъезды? — спрашиваю я его.

— Нет, — отвечает он с подкупающей искренностью. Когда любишь свое дело, оно разве надоест? А езда у нас в крови! Вы, геологи, тоже мотаетесь, как и мы. И хотя дело у нас разное, а дорога свела одна.

На вопрос, что такое счастье, он задумывается и еще крепче сжимает баранку, словно в ней и заключено оно.

— Митикуй (Не знаю), — смеется он. — Еду в рейс — радуюсь дороге и встрече с людьми. А когда дело сделано, радуюсь возвращению домой. Может, в этом и есть мое счастье.

Когда мы подъехали к Чулуту, он ловко вытащил тросом нашу затонувшую машину и помог Дашвандану завести ее. Вот и все, теперь наши дороги снова расходятся. Что можно сказать друг другу на прощанье?

— Сайн явараай! (Счастливого пути!).

К работе приступили сразу же по прибытии на Шаварын-гол. Дабы больше не рисковать машиной, оставили ее на стоянке, а сами, перейдя Чулут вброд, вышли к ее притоку Шаварын-голу. От устья притока пошли вдоль его открытого и пологого берега, усеянного разноцветной галькой. Вода в реке была мутная, с буроватым оттенком, вполне оправдывающим ее название. Судя по заметному содержанию глинистого компонента в аллювии, где-то на своем пути река размывала глинистые отложения. Возможно, что этим где-то и является таинственное урочище Шаварын-царам, связанное с рекой единым названием.

Первую пробу взяли на песчано-галечной косе, в 200 м выше устья. Она вся была переполнена темноцветными минералами — пироксенами и ильменитом, среди которых пестрел яркой и сочной зеленью хризолит. Неужели удача? Поочередно работая лотком, «ползли» вдоль реки, жадно вглядываясь в каждый промытый шлих и находя в нем подтверждения еще и еще. Хризолит присутствовал во всех пробах. Он был прозрачный, как стеклышко, и крупный, гораздо больше найденного нами в некке на Чулутын-голе. Хорошо окатанная и гладкая, как у леденца, поверхность зерен хризолита указывала на длительность его переноса рекой и удаленность источника сноса.

На следующий день мы работали уже всей командой. Даже невозмутимому Дашвандану передался наш азарт, и он начал помогать Намсараю мыть шлихи. Наряду с опробованием русловых отложений Шаварын-гола решили обследовать водораздельные части долины. Вооружась геологическими молотками, с накинутыми на плечи рюкзаками отправились в маршрут: я — по левому борту долины, Тумур — по правому.

Поднявшись по крутому склону, покрытому крупноглыбовым делювием, я вышел на скальные выходы вроде бы уже знакомых девонских конгломератов, только здесь они были не похожи на себя! Какими-то гигантскими тектоническими силами эти породы были поставлены круто, почти вертикально, смяты и раздроблены. Помимо колоссальных деформаций обнажившиеся породы претерпели и значительные вещественные изменения. Последние выражались в значительном окварцевании и присутствии по трещинам корочек кальцита и фисташково-зеленого эпидота.

Переходя от одного обнажения к другому и записывая по ходу в полевой дневник свои наблюдения, я всюду встречал то же самое: интенсивно деформированные и гидротермально измененные породы протягивались в субширотном направлении по всему левому борту долины, совпадая с дешифрированным на аэроснимке разломом.

Полоса измененных пород имела в ширину не менее 3 км и переходила на правый берег реки. Перебравшись вскоре туда, я нашел Тумура радостно возбужденным, подобно охотнику, напавшему на след выслеживаемого зверя. Да, сбывались наши предположения: наличие Шаварын-гольского глубинного разлома становилось явью. Мы не обманулись в своих надеждах и потом, когда эта контролирующая структура стала путеводной дорогой к месторождению.

Солнце, казалось, замерло в зените, не было спасенья от его прямых беспощадных лучей. Невзирая на это, мы продолжали какое-то время идти, прослеживая зону разлома.

Спустившись, наконец, в долину, мы с успоением припали к мутной и тепловатой воде. Окончательно придя в себя, начали осматривать речные отложения, пытаясь найти в них подтверждение нашим догадкам. И к нашей радости нашли среди речных отложений полуокатанные обломки смоляно-черных пород. Ими оказались эруптивные брекчии, уже знакомые нам по Чулутскому некку и содержащие глубинные включения оливиновых бомб.

Значит, есть все предпосылки для открытия в зоне Шаварын-гольского разлома нового некка! Но будет ли в нем найден пироп?

И здесь последнее слово сказал Намсарай! Все девять проб у него оказались удачными — недаром девятка у монголов — самое счастливое число. Забыв обо всем, мы сгрудились возле отмытых шлихов, торопясь разглядеть их в последних лучах заходящего дневного светила.

Под увеличительным стеклом лупы проплывали зеленые россыпи хризолита, среди которых горели крохотными огоньками «знаки» оранжево-красного граната. Неужели пироп? Это предстояло проверить в лаборатории. Желанная ниточка была найдена: и Шаварын-гольский разлом, и породы, принадлежащие пока неведомому вулканическому жерлу, и хризолит в шлихах, и в конечном итоге гранат, предположительно пироп. «Может, стоит потянуть за эту нить сейчас, когда мы так близки к открытию?», — подумал я. И словно читая мои мысли, Тумур сказал: «Не спеши, когда цель намечена».

Он был прав — перспективная площадь для постановки поисковых работ была найдена, и можно было возвращаться к своим. Оставалось заехать на обратном пути к сказителю Дашцэрэну, чтобы услышать от него легенду об огненном камне.