В кольце

О дворцы голубого стекла!

Сноп сиянья над белой Невою!

Струйка дыма, сверкая, ушла

В это небо, до слез голубое.

Под чехлом золотая стрела,

Ты осталась для нас золотою…

А над площадью ангел простер

Крес возмездья… О петли тропинок!

Крестный путь наш… Двоится линкор,

Он, как в зеркало, в лед опрокинут.

И стоит златоглавый собор,

Невидимку на купол надвинув.

Гул моторов. Четыре крыла.

Звезды. Свастика. Бой и погоня.

Я из проруби воду несла,

То и дело дыша на ладони…

Ты не знал, как вода тяжела,

Если краны не действуют в доме?

Сорок градусов. Месяц подряд.

Ни полена. Как прорубь, постели.

Стынут веки. В аду, говорят,

Очень жарко. Мы в ад бы хотели!

Чай в стакане под корочкой льда.

Белый мох на стене серебрится.

Холода. Холода. Холода.

Где же нашего горя граница?

Мы живем на суровой меже.

Сколько в сердце тревожной боли!

Догорели два тома. Уже?

И от скрипки футляр раскололи…

Ночь как пропасть. Коптилки глазок.

Груды тряпок и теплого хлама.

Тень качается… Хоть бы разок

Загорелась настольная лампа,

Чтоб на ярко-зеленом сукне

Разложить эту рукопись!.. Боже!

Это может быть только во сне?

И во сне эта ночь быть не может.

Скатертёрку постлала на стол,

На печурку поставила чайник.

Дочка, слышишь? — качается пол:

Нас бомбят… О слепое отчаянье!

Мы шаркали по снегу мётлами,

Сгребали лопатами сор.

Мы вышли почти полумертвыми

Убрать эту площадь и двор.

Сосульки сверкали радугой.

О первый блокадный апрель!

И я засмеялась от радости,

Очистив от снега панель,

Ступеньки знакомой лестницы

Посыпав желтым песком.

Нас пять с половиной месяцев

Зима одевала льдом.

Лопата о камень звякнула,

О рельсы забытых путей…

И я, не сдержавшись, заплакала —

Трамвай бы увидеть скорей!

Уже пригревает солнышко,

Весна к нам пришла наяву…

Я двадцать лопат, я сто ещё

Могла бы сбросить в Неву!

Звонки на набережной! Слышишь?

Трамвай пошёл, трамвай идет!

Подножка только стала выше,

А может быть, наоборот —

Не ты ли сам стал ниже ростом,

Ты, пассажир блокадных дней?

Войти в трамвай тебе не просто,

А выходить ещё трудней.

Тебя качает даже ветер

Над неоттаявшей Невой,

И ноги — слабые, как плети.

Такие у меня самой.

Трамвай идет! Какое счастье!

Ты едешь, ты купил билет!

А львы, раскрыв литые пасти,

С Невы трамваю смотрят вслед.

А враг ещё лютует пуще —

Бомбит, обстреливает враг…

Но всё-таки трамваи пущены,

Хотя в кольце наш Ленинград.

В лице у неё ни кровинки,

Распухшая и седая,

Она собирает травинки,

На корточки приседая.

Пришло золотистое лето

В сиянье летучего пуха.

Хотела спросить: — Сколько лет вам? —

Да знаю, сама я старуха.

Ложится, как пух, одуванчик

На серого камня траур.

А я и не знала раньше,

Что маринуют травы,

Что в этой обычной зелени

(Её и не замечали мы!)

От страшной цинги спасение

И сила первоначальная.

Присела с той женщиной рядом,

Травинки срывала жадно —

Цинготница Ленинграда

В железном кольце блокадном.

Был день наш ярок и высок,

Прозрачен летний зной.

Я из сосны варила сок

Для девочки больной.

О счастье хрупкое моё,

Дыши и оживай!

Густое хвойное питьё —

Целебный крепкий чай.

Обстрела не было в тот день,

А царство тишины.

Цвела душистая сирень,

Как в первый день войны.

На тревожном небосклоне

Липы светлые в цвету.

Где ж теперь вы, наши кони,

Кони Клодта на мосту?

Помню, блеск живой и влажный,

Кожи трепет огневой…

Где вы, четверо отважных, —

Не укрыты ль под землёй?

Или там, в палящем пепле,

Заметая смелый след,

Гривы бронзовые треплет

Вихрь сражений и побед?

Не в рядах ли наших танков

Сказочный ваятель Клодт

Вас от берегов Фонтанки

Рейн форсировать пошлёт?

Но бессмертно совершенство —

В том, задуманном году

На гранитный постамент свой

Снова статуи взойдут.

И к узорчатой ограде

На заре счастливых дней

Я опять приду погладить

Наших трепетных коней.

К нам капуста забежала в сад —

Вон, стоит на толстой крепкой ножке.

Франтоватый, завитой салат

В пары встал вдоль солнечной дорожки.

Лук зелёный тянется стрелой,

Налилась, как яблоко, редиска,

И укроп над репкой молодой

Раскрывает зонтик золотистый.

Усиками шевелит горох,

Он всё тот же, как бывало в детстве.

Вот наш ленинградский огород,

А Нева и сфинксы — по соседству.

Отпускник, весёлый лейтенант,

Выйдя на трамвайную площадку,

Улыбнётся и помашет нам —

Мы в саду работаем так жадно.

Если же он спрыгнет на ходу,

Не дождавшись близкой остановки.

Я ему на грядке той найду

Самую хорошую морковку.

Он морковку с хрустом погрызёт

И расскажет после, там, на фронте:

— Ленинградки наши огород

Посадили у Невы, напротив!

На цыпочки кленовый лист

Привстал и кружится,

И звёзды хрупкие зажглись

На белой лужице.

От пушек, стонущих порой,

Наш дом качается,

Но как всегда твоей игрой

Мой день кончается.

Из окон тихо пролилась

Соната Лунная…

И Левитан прочёл приказ

Войскам Федюнинским.

Я помню отлично — на этом балконе

Старушка сидела в качалке плетёной.

Сверкали на солнце весёлые спицы.

Внучатам вязала она рукавицы.

И вился по стенке горошек капризный,

А кот ярко-рыжий гулял по карнизам,

Как франт, шевелил золотыми усами,

Любуясь летающими голубями.

Но фронт приближался. Ощерившись грозно,

Фасад приютил пулемётные гнёзда,

И плотно закрыты балконные двери,

А в смерть той старушки не хочется верить.

Фантазия, верно, простится поэту:

Мне кажется, там она, в комнатке этой,

За тусклым оконцем с фанерной заплатой,

И что-нибудь тёплое вяжет солдатам.

Блестят при коптилке проворные спицы,

И кот ещё жив тот, ведь может случиться!

Она свой паёк с ним, наверное, делит,

И спит он в ногах у неё на постели.

Но снова, окутан оранжевой дымкой,

Собор наш снимает свою невидимку,

И всходят на мост наши Клодтовы кони,

Распахнута дверь на знакомом балконе.

И вышла старушка с работой под мышкой,

Седая совсем, точно белая мышка.

Садится в качалку — и та уцелела!

А кот ярко-рыжий скучает без дела:

Ещё не сверкает в полёте фигурном

Над улицей мирной серебряный турман.

О первый взрыв салюта над Невой!

Среди толпы стоят у сфинксов двое:

Один из них незрячий, а другой

Оглох, контуженый на поле боя.

Над нами залпы щёлкают бичом,

И всё дрожит от музыки и света.

Зелёные и красные ракеты

Павлиньим распускаются хвостом.

То корабли военные, линкоры

Палят в честь нас и в честь самих себя.

Свою победу торжествует город,

И не снаряды в воздухе свистят.

Нет, мир вокруг такой прекрасный, звонкий,

Что хочется нам каждого обнять…

А дети на руках, раскрыв глазёнки,

Огни ракет пытаются поймать.

Казалось, ёлка в новогодних блёстках

Повисла над ликующей рекой…

Так в эту ночь слепой — увидел звёзды,

И гимн победе услыхал глухой.

Я смею думать, что он кстати,

Давно написанный дневник.

Ещё порой земля в раскате

Тревог и бурь. Дневник мой кстати:

Он в настоящее проник,

В нём предсказанье о закате

Всего, что против нас… Не кстати ль

Отредактировать дневник?

Как рондо в музыке, повтор

В коротком чётком триолете.

Как шапка броская в газете,

Умело выбранный повтор

Штрихи важнейшие отметит.

Но с формой я вступаю в спор,

Обыгрывая свой повтор

В мной обновлённом триолете.

Горит полярная звезда

Там, высоко, на прежнем месте.

Читают скорбные известья.

Горит Полярная звезда.

По ней мы путь найдём всегда —

Он сердцу русскому известен.

Моя Полярная звезда,

Сверкай, гори на том же месте!

А дочку я не отпускаю.

Разлуки не переживу.

Ошибка ль это роковая,

Что я тебя не отпускаю?

Ещё мы ходим на Неву

Гулять. И, камешки бросая,

Смеёшься ты… Не отпускаю

Тебя, хоть всё переживу.

Как девичья коса, отрезан

Последний путь, и мы в кольце.

Но в Смольном рассуждают трезво:

Трамплин к победе не отрезан.

И даже бабушка в чепце

Не мыслит о другом конце —

Бой, только бой! Хоть путь отрезан,

Мы в крепости, а не в кольце.

Как чёрен дым от рафинада.

Мы гневно смотрим на беду.

Так только может быть в аду,

Чтоб тлели груды рафинада.

Не сам ли чёрт приполз из ада

Поджечь Бадаевские склады?

Мы проживём без рафинада

И стойко смотрим на беду.

Намёк наивный на спасенье —

На стёклах белые кресты!

Со смертью мы теперь на «ты».

Намёк наивный на спасенье…

Среди вечерней темноты

Они — как кладбища виденье,

Не приносящие спасенья

На окнах белые кресты.

У всех машин, как у слепцов,

Очки лиловые надеты.

И мгла ползёт со всех концов.

Но у машин, как у слепцов,

Чутьё ползти среди домов,

Минуя ямы и кюветы…

У всех машин, как у слепцов,

Очки лиловые надеты.

Хоть телефон давно уж выключен,

Не говори, что связи нет.

Пусть ты из мирной жизни выхвачен

И телефон давно уж выключен,

Ты всем знакомый, всем сосед.

Ведёт друг к другу вещий след.

А телефон — пускай он выключен —

Есть связь, хотя звонков и нет.

Играют вальс, наивный вальс,

Одной рукою на рояле.

На домрах раньше здесь играли.

Играют вальс, наивный вальс,

Но жадно слушают все в зале.

А бомба рядом взорвалась,

И вальс умолк, наивный вальс,

На расколовшемся рояле.

Спасибо, что овёс не сжат.

Под снегом соберём колосья,

Над каждым зёрнышком дрожа.

Спасибо, что овёс не сжат

И кочерыжки тут лежат —

Их под бомбёжкой кто-то бросил.

Спасибо, что овёс не сжат:

Мы с дочкой соберём колосьев!

Какой-то страшный великан,

Вдруг разозлившись, топнул оземь.

И дом качнулся, будто пьян.

Ведь это страшный великан!

В подвале задрожал топчан,

Но мы пощады не попросим —

Сильнее мы, чем великан,

Что в жажде мести топнул оземь.

Залопотал на кухне кран

И смолк. Он точно клюв лебяжий.

Удавленный рукою вражьей,

Умолк наш старый добрый кран.

Как дорог стал воды стакан!

Как часто я с тоскою глажу

Давно замолкший медный кран,

Холодный, точно клюв лебяжий!

Она играет всё подряд,

Чтоб страшно не было, — ребёнок!

И звук так мягок, чист и звонок.

Она играет всё подряд.

А пушки кашлянут спросонок

И разом вдруг заговорят…

Шопен. Бетховен. Всё подряд,

Чтоб страшно не было, — ребёнок!

Висит халатик на стене,

А дом нет. Он был расколот

В ночной зловещей тишине.

Халатик пёстрый на стене…

Как будто здесь гигантский молот

Ударил! Это не во сне

Висит халатик на стене,

А дома нет. Он весь расколот.

…И маятник ещё качается

На уцелевшей той стене.

Нет, наше время не кончается —

Ведь маятник ещё качается:

В цехах, в редакциях, во мне

Стучит наперекор войне…

И даже здесь — он всё качается

На неразрушенной стене!

…И ёлки нет. Под Новый год

В бомбоубежищах сидели.

А что страшнее — свист метели

Иль бомбы свист под Новый год,

Иль шорох мрака? Мы запели,

Мы гнали ужас от ворот…

Да, пели мы под Новый год,

Когда в убежище сидели.

Пришли на кладбище живые

В безумных поисках тепла.

И деревянные, косые

Кресты срубили мы, живые.

В печурке — космы огневые,

А после — снова тлен, зола…

Куда пойдём теперь, живые,

В безумных поисках тепла?

Мы не боимся чёрных кошек,

И впрочем — кошек больше нет.

В ладонь собрали горстку крошек.

Мы не боимся чёрных кошек

И никаких дурных примет.

Мы ждём удач, мы ждём побед…

А в городе — ни чёрных кошек,

Ни полосатых больше нет!

Твердят мне: «Сглаживай углы.

Побольше оптимизма, света!»

А я кричу, как с минарета,

Про эти самые углы.

Прикрасы мне страшнее мглы.

Дневник — потомкам эстафета.

Мы, ушибаясь об углы,

Везде находим проблеск света.

Хоть от беды зайдётся сердце,

Нам надо выжить до конца

И в наше зеркало глядеться,

Хотя как птица бьётся сердце,

И копоть вытирать с лица.

А в праздник даже приодеться.

Хотя на части рвётся сердце,

Должны мы выжить до конца.

Молчи и слушай. Это — гром.

А не обстрел. Молчи и слушай.

Как потемнело всё кругом!

Молчи и слушай. Это гром.

Как музыка, он рвётся в уши

И разрешается дождём.

И мы ликуем — это гром,

А не обстрел. Молчи и слушай!

Играли дети на панели,

Мелком квадраты начертив.

Но снова свист. Опять разрыв.

Лежали дети на панели,

И лужи грозные краснели.

Один из них остался жив,

Из тех, кто прыгал на панели,

Мелком квадраты начертив.

Попал снаряд в кариатиду.

Она поддерживала дом

В долготерпении своём.

Разбил снаряд кариатиду.

Мы затаили не обиду,

А гнев. Мы только им живём.

…Но встанет вновь кариатида,

И восстановят этот дом.

Закрыта крышка у рояля.

На кресле — полосатый тюк.

(А бомба там ещё, в подвале).

Закрыта крышка у рояля.

Но мы с собою ноты взяли,

Забыв и скатерть, и утюг…

Закрыта крышка у рояля.

Верёвками обмотан тюк.

А твой портрет — он на груди,

Зашит, приколот и привязан.

Тебя уже нет. Но впереди

Всё ты же, если на груди

Кольцо фамильное с алмазом

Не прячут, судя по рассказам,

Так бережно… Ты на груди,

Пришит, приколот, с жизнью связан.

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Озерной гладью разлилось,

И нам увидеть не пришлось

Шоссе на льду, путь небывалый!

А смерть, как рядовой матрос,

Все катера сопровождала.

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Тревожной гладью разлилось.

На палубе, как сельди в бочке,

Смешались люди и тюки.

(«Где метрика? Ты помнишь, дочка?»)

На палубе — как сельди в бочке,

А в небе крохотные точки:

Нас охраняют «ястребки».

Смешалось всё — как сельди в бочки —

Мы, чемоданы и тюки.

Здесь только женщины и дети

Да, кажется, глухой старик…

Но мы у немцев на примете,

Седые женщины и дети.

От крови или от зари

Вода багровым всплеском светит?

Молчат и женщины, и дети,

Но зарыдал глухой старик.

Забыть нельзя. Простить нельзя.

О страх, почти нечеловеческий!

Мгновенье — не короче вечности.

Жить надо, но забыть нельзя.

Опять пропеллер. Катер мечется.

Чревата смертью бирюза.

Забыть нельзя. Простить нельзя.

Тот страх, почти нечеловеческий!

Отлично сказано — теплушка!

Зимой, должно быть, это рай,

Когда кипит на печке чай.

Как верно сказано — теплушка!

Подует ветер — друг у дружки

Тепла попросим невзначай.

О слово милое — теплушка!

Дом на колёсах. Сущий рай.

В Ташкент мы получили пропуск.

Плацкартный дали нам билет.

А в поезде — военных пропасть.

Мы всем показываем пропуск.

Нас угощают: винегрет,

И студень, и пакет галет.

«Вы — ленинградцы!»… Спрятан пропуск.

Проверил проводник билет.

И вот уже Турксиб тот самый.

Мы не отходим от окна.

Бежит верблюд вдоль полотна,

Как в зоопарке, тот же самый,

Бежит спокойно и упрямо.

Смеётся дочка: «Видишь, мама?»

Да, вот уже Турксиб тот самый.

Не оторваться от окна.

Как будто сделанный из замши,

Везёт арбу седой ишак,

В пыли ступая не спеша.

Конечно, он из серой замши…

На груде дынь хозяин сам же

Уснул, беспечная душа!

Совсем игрушечный, из замши,

Везёт арбу седой ишак.

Лиловый, красный, жёлтый, синий —

Здесь все оттенки, все цвета.

Плоды лежат в моей корзине —

Багряный, белый, жёлтый, синий…

А помнишь, в комнате был иней

И сетка хлебная пуста?

Оранжевый, зелёный, синий —

Здесь все оттенки, все цвета.

Мы привезли с собою спички —

Наш, ленинградский коробок.

Попал осколок в тот ларёк,

Где продавали эти спички.

Я затемняю по привычке

Окно, набросив свой платок…

Нет, я куплю другие спички

И спрячу милый коробок.

Белоголовый мальчуган

Среди смуглёнышей узбеков.

На корточках у очага

Сидит приезжий мальчуган.

Где был тот лес и те лугу,

Петух иначе кукарекал,

Но синеглазый мальчуган

Уже как свой среди узбеков.

Как вежлив бежевый верблюд!

Он всем кивает по дороге,

Двугорбый, сильный, длинноногий.

Таков уж бежевый верблюд:

Он не сердитый, только строгий,

Он уважает всякий труд,

Мохнатый бежевый верблюд,

Что всем кивает по дороге.

А госпиталь в саду фруктовом.

Качнулась ветка синих слив,

Как пологом кровать накрыв.

Так хорошо в саду фруктовом,

Что раненый в бою под Псковом

Уснул, о Пскове позабыв.

Ведь госпиталь в саду фруктовом

Под ветками медовых слив.

Солдат с подвязанной рукой

Другую протянул по-братски:

«Спасибо за стихи!» Постой,

Солдат с подвязанной рукой,

Не так описан подвиг твой,

А ты — земляк мой ленинградский…

Но тот, с подвязанной рукой,

Другую протянул по-братски.

Всё помню ангела с крестом

На площади в тумане мглистом.

Летел снаряд с протяжным свистом

Над этим ангелом с крестом…

К арыку светлому нагнись ты:

Нет, не себя увидишь в нём —

Седого ангела с крестом

На площади в тумане мглистом.

Сюда приходят ровно в девять

Послушать сводку из Москвы.

Ребёнок плачет у вдовы…

В Москве — там шесть, а здесь уж девять.

Не поднимая головы,

Мы кулаки сжимаем в гневе,

Когда приходим ровно в девять

Послушать сводку из Москвы.

Старик в халате полосатом

Торгует пресным молоком.

Здесь во дворе — семья солдата.

Старик в халате полосатом

Полкувшина отлил ребятам:

«Мы рассчитаемся потом!»

Узбек в халате полосатом

Торгует пресным молоком.

Когда ты в марте выйдешь в степь,

Утонешь в шёлковых тюльпанах.

Их столько огненных, багряных!

Цветёт, благоухая, степь.

А гор сверкающая цепь

Как паруса плывёт в туманах.

Ещё до зорьки выйду в степь,

Росы напьюсь там на тюльпанах.

Я увезла с собой тебя

И Музу, дочь мою меньшую.

Как звёзды южные кипят!

Стихи спасла я и тебя…

Когда в степи тюльпаны спят,

Звезду Полярную ищу я,

Чтоб отстояла и тебя

И Музу, дочь мою меньшую!

Не режет к празднику барана

Гафур-ата, не варит плов.

Старик, проснувшись очень рано,

Поймал кудлатого барана,

Рога стянул ему арканом

И гонит в город для бойцов.

Зарежет только там барана,

Бойцам он приготовит плов.

С лицом египетского сфинкса

Прошёл незрячий человек.

Он был под Пулковом, узбек

С лицом египетского сфинкса.

Былое, в будущее вклинься!

От бомб у сфинксов таял снег…

И вот с лицом того же сфинкса

Прошёл незрячий человек.

Как циркуль кружат костыли

На раскалившейся панели.

От зноя листья почернели.

Всё кружат, кружат костыли.

Москвички-девушки прошли,

В глаза герою поглядели.

Остановились костыли

На раскалившейся панели.

Зеленоглазый виноград

Смеется на горбатых лозах.

На солнце он и жёлт и розов,

Зеленоглазый виноград.

Наполнен цоканьем цикад

От зноя побелевший воздух,

И чаус, крупный виноград,

Смеётся на горбатых лозах.

На сборе хлопка контрабас

Опережает первых скрипок.

Солирует басистым скрипом

На сборе хлопка контрабас.

И хлопок в фартуках у нас

Колышется, пушист и зыбок.

Неповоротлив контрабас,

Но обгоняет первых скрипок.

В январский полдень на припёке,

Фиалка распустилась вдруг.

Мой маленький безмолвный друг!

В январский полдень, на припёке,

Как я, ты перепутал сроки

И не предвидел новых вьюг.

Смотрите, люди, — на припёке

Фиалка распустилась вдруг!

Мы здесь не слышали салюта,

Того салюта в январе.

В узбекском маленьком дворе

Не громыхал раскат салюта,

Но с ленинградкой на заре

Все целовались почему-то,

Хоть и не слышали салюта,

Того салюта в январе.

И снова город нами взят!

Бегут под окнами, смеются.

Не Киев ли? Разбилось блюдце.

Ещё ведь город нами взят.

И влага светлая в глазах,

И спицы в руки не даются.

Не Киев ли сегодня взят?

Бегут под окнами, смеются.

Полна народу чайхана.

Толкуют о делах за чаем.

А скоро кончится война!

…И вдруг умолкла чайхана:

Глядим на карту. Тишина.

Флажки маячат за Дунаем.

Ликует наша чайхана,

Поют все за зелёным чаем.

Уже раскрыты чемоданы,

И в нашем доме всё вверх дном.

Сгорел чулок под утюгом.

Укладывают чемоданы.

Вербовка в новый цех «Светланы».

Соседки едут завтра днём.

Не упади на чемоданы —

Ведь в нашем доме всё вверх дном!

И мы уедем очень скоро.

Какое слово — «Ленинград»!

Опять волненье, споры, сборы.

Неделя — это очень скоро.

Сюда — клавиры. В них — халат.

Портрет — в портфель. Он так нам дорог.

И мне и дочке. Очень скоро

И он увидит Ленинград.

Всю ночь не спят у нас в теплушке —

Не тот, не прежний ли вагон?

За перегоном — перегон.

И вдруг заплакали в теплушке:

Берёзка! Та же, на опушке!

И ей отвесили поклон

Все, то в ту ночь не спал в теплушке.

Не тот, не прежний ли вагон?

Умылись только что с дороги,

И музыкой наполнен дом.

Стоит соседка на пороге:

«Вы отдохнули бы с дороги!»

Но ты, как прежде, в позе строгой

Под чёрным поднятым крылом.

Ещё не пили чай с дороги,

А музыкой наполнен дом.

Всё осмотреть, всем надышаться,

На каждом постоять углу,

К решётке на мосту прижаться,

Всё обойти, всем надышаться

И каждой встрече поражаться,

Знакомой трещинке в полу,

Листать тетради, надышаться

Своим трудом в родном углу!

На люльке — девушка-маляр.

Она неистовстует кистью.

Вот это жизни светлый дар!

Поёт, работая, маляр,

И брызги охры, точно листья

Под осень разожгли пожар.

Спасибо, девушка-маляр,

Что там неиствствуешь кистью!

Два сфинкса смотрят друг на друга.

Не видя больше ничего.

Но волны катятся упруго.

Два сфинкса смотрят друг на друга.

Огней расцвеченная вьюга —

Салют. Какой волшебство!

Но сфинксы смотрят друг на друга,

Не замечая ничего.

Играют где-то на гитаре,

А кто-то плачет там навзрыд.

Асфальт в котле как чёрт дымит.

Стучат. Играют на гитаре.

Всё это — жизнь, и труд, и быт,

Печать и радость вечно в паре.

Струну порвали на гитаре,

И снова плачут там навзрыд.

Всё надо начинать сначала,

Квартира чья-то занята.

Тут — стульев нет, там — одеяла

Придётся всё начать с начала,

Но даже эта суета —

В ней признак мира. Горя мало,

Что надо начинать сначала

И что квартира занята.

…И засверкал, как прежде, купол.

Как траур, сброшены чехлы.

Луч солнца каждый блик нащупал.

Сияет шпиль, сверкает купол,

И даже средь вечерней мглы

Их очертания светлы.

Друг перед другом шпиль и купол

Гордятся! — сброшены чехлы.

Идут по Невскому гвардейцы

Сквозь строй цветов, и рук, и глаз.

Записками бросая в нас,

Иду взволнованно гвардейцы,

И не запеть нельзя сейчас,

И некуда от счастья деться,

Когда по Невскому гвардейцы

Идут сквозь строй горящих глаз.

Как символ жизни эти кони,

Разумной воли и огня,

Четыре клодтовских коня.

Вас под землёй хранили, кони,

Но снова мир на небосклоне.

Зовите ж за собой меня,

Литые трепетные кони,

Как символ правды и огня!

Короткое такое слово,

И всё-таки оно длинней

Любых дорог в стране моей.

Три буквы: МИР. Какое слово!

Бил град нас, жаркий и свинцовый,

Лишал семьи, любви и крова…

И вот возникло это слово,

Что Млечного Пути длинней.

Ещё осталась надпись тут:

«Газоубежище — направо»!..

А газ на Остров к нам ведут,

Хоть и осталась надпись тут —

Кривые буквы величавы.

Закрасив, надпись не сотрут

Из памяти. Мы помним — тут

Газоубежище. Направо.

Здесь, на Васильевском, все линии

Как будто струны на колке,

А взморье — гриф, там, вдалеке.

Петром начертанные линии…

Мой остров, в счастье и в тоске

Я всё зову тебя по имени.

Раз навсегда прямые линии —

Как будто струны на колке.

Каким он будет, этот памятник

Утратам нашим и победам?

Во что оденется — не в камень ли?

Иль в бронзу воплотится памятник?

Ещё народу он неведом,

Но должен быть на всё ответом

И предсказаньем… Будет памятник

Звать к мирным творческим победам.

Простор Московского проспекта —

Он как бы в будущее путь

Окреп, разросся Парк Победы.

Дома Московского проспекта

Сверкают. Вольно дышит грудь.

Прохожий, помни, не забудь —

Здесь фронт был! Но простор проспекта —

Коммунистический наш путь.

Экскурсия на теплоходе,

Играет вальс аккордеон.

К Петродворцу уже подходим

На белоснежном пароходе.

Вот восстановленный Самсон!

Волнуясь, глаз с него не сводим,

И плачет там, на пароходе,

В руках слепца аккордеон.

Дневник, а про себя полслова,

Но я во всём отражена.

Магнитофоном быть готова,

Я только облекаю в слово

Всё, чем живёт народ, что ново.

И я — не я, а вся страна…

Стихи мои поймут с полслова:

В них наша жизнь отражена!