В лабиринтах вечности

Часть вторая Миссия

Выхода нет, но есть ход!

— Где он!? — Вихрем неслось в мозгу, — Ах, мерзавец, бросил! Заманил…, наговорил всякой чуши и бросил! Бросил здесь одну!

Она судорожно искала глазами, где укрыться…, но вокруг только ровная, без единого деревца, пустыня.

— Только бы не угодить под лошадей… только бы не затоптали… — она сжалась, голову втянула в плечи, зажмурилась крепко-крепко…

Когда топот копыт стал одним сплошным гулом, и она каждой клеточкой чувствовала его чудовищную силу и едва ли не падала от страха в обморок, вдруг резкая боль пронзила ключицу — ее за руку рывком подбросили вверх…

…Вскрикивая, открыла глаза…

Она на лошади лицом к седоку…

— Ай! — схватилась она за плечо. — Больно…, больно же!

На нее с любопытством смотрели искристые серовато-синие глаза.

«Опять голубоглазый, — содрогнулась Настя, — неужели, арабы все с голубыми глазами? Но… этот, вроде, не похож на араба!»

Мгновение они с интересом разглядывали друг друга. Он чуть старше, лет 25–29, загорелый, с едва заметной горбинкой на переносице, острый проницательный взгляд, длинные светлые пряди, живописно разметались по синему мундиру, а из расстегнутого высокого ворота, отороченного красным, на шее красовалось еще по-юношески острое адамово яблоко.

Его взгляд озорной, дерзкий, оценивающе скользнув по ней, на секунду задержался на нефритовом медальоне. Она невольно потянулась к вороту, чувствуя, как он мысленно улыбается ее испугу, и, как отметил это волнение, как осветил ее всю энергией властной, напористой, не знающей преград.

Настя вдруг, словно через магическую призму времени увидела: юноша на пути к Славе, но его сила еще не пробудилась полностью во всю мощь. Он еще на полпути к вершине, хотя каждое его движение, каждый жест уже устремлялись вперед с величайшей энергией, да он и сам был как сгусток этой властной, подчиняющей всех и вся, энергии. В тоже время он пока лучезарен, наполнен жизнью и любовью, и, как лазурным облаком, окружен всеобщей людской любовью.

«Что это я? — не в силах отвести от незнакомца взгляда, думала Настя, — Странно! Как странно! Я вижу эту удивительную субстанцию всеобщей к нему любви! Люди любят его! Они готовы следовать за ним… хоть в огонь, хоть в воду! Кто же он?! Актёр? Да, да, да, именно актер! Точно! Он — актер! И сейчас снимают фильм. Кого он играет? Я где-то уже видела это лицо и этот гордый профиль, и эту чуть выпяченную вперед нижнюю губу… Может, он просто похож? Но на кого? Если здесь снимают кино, значит, это исторический фильм. Синий мундир… треуголки с плюмажем — он русский? Но разве подобные волосы могли быть у наших вояк, думаю, в лучшем случае, у них были напудренные парики. И русских не было в Египте! Нет, это не русский…, но кто…? Где же я его видела?» — Она, с трудом оторвалась от его пристально всматривающихся в нее голубых глаз, огляделась…

Кругом все такие же темно-синие мундиры с белыми смешными повязками крест-накрест через весь мундир. Кто-то вальяжно покачивался в седле, держа в руках высокий головной убор с красным плюмажем, кто-то, наоборот, нетерпеливо подергивал поводья, придерживая пританцовывающих коней. Сумрачные взгляды уставших людей, всех как один, были устремлены на нее, так словно она диковинная птица. Если синеглазый юноша еще как-то вписывался в Настины представления мужской красоты — гладко выбрит и опрятен, то его спутники были явно далеки от совершенства. На серых от пыли лицах, словно щетки для обуви, в разные стороны торчали из-под носа такие же пыльные усы. И взгляды мужчин были совсем другие: удручённые, тяжелые, исподлобья, словно им пришлось перенести невыносимые испытания, — они так устали, или так вжились в свою роль, — что от одного их вида, сквозящего безмерным изнеможением, легко верилось во все тяготы военного дела.

«Как хорошо усачи вжились в свои роли, но кого они играют?» — Настя с нескрываемым интересом рассматривала всадников и было хотела спросить, но светловолосый незнакомец опередил, он нежно опустил ее на песок и спросил:

— Кто ты? — приятно проворковал голос незнакомца.

Настя застыла, по губам пробежала глупейшая улыбка, — «француз!?» (Парадокс — она понимала его «воркованье», но еще парадоксальней — был ее мысленный ответ ему! И тоже на французском!) И это привело ее вновь в удушающее состояние — все опять неслось, вертелось — и обрывки фраз, и событий за весь сегодняшний день, — всё вновь обретало сюрреалистические очертания и нереальные грани. Пытаясь удержать свое душевное равновесие, она твердила, — нет, нет, это просто так, я эти слова где-то уже слышала раньше! Я их просто знаю!

Пока она пыталась осознать происходящее, он повторил вопрос:

— Кто ты?

— Анастасия.

— «Анастесия» — красивое имя, моя дорогая! Хорошо! А откуда ты здесь? Ты одна? — в словах и в выражении синих глаз чувствовалось явное удивление, а в мыслительном потоке, идущем от него, Настя отчетливо улавливала еще и восхищение ею. «Какая прелесть! Мила! — думал он. — Какой чудесный голос! Какая нежность во взоре!»

Настя и сама бы хотела знать, как и откуда она здесь? Но она не могла это даже осознать! Вернее, все происходящее было просто не реальным, или, то, что было реальным, было не происходящим с ней самой — это был «сюр» или сон, и поэтому она только пожала плечами в ответ.

«Английская шпионка?» — подумал он, но не сказал.

Настя испугалась, нет, нет, она не шпионка (хотя, вся абсурдность ситуации накрывала с каждой секундой все больше — английская шпионка в египетской пустыне в двадцатом-то веке)! Она советская аспирантка, приехала в Каир, она пишет диссертацию, в отеле убили ее подругу, но она не виновна в ее смерти! И опять абсурдность, чудовищная неразбериха в мыслях, событиях, поступках — она бледнела на глазах…

— Кто ты? Что ты здесь делаешь? Одна!? — его взгляд потемнел, глаза сверкнули сталью.

Напряжение нарастало.

В самом деле, что она здесь делает? Откуда она здесь? Сказать ему о том, что ей твердили сегодня весь день, что она Посвященная! Посвященная в какие-то там Древние Знания? Им всем?! Чтобы ее подняли на смех! Нет, лучше она промолчит! И она молчала…

А тем временем всадники все прибывали и прибывали. Гарцуя на прекрасных скакунах, они с интересом разглядывали ее, и со свойственной мужчинам манере, фривольно высказывались. И хохотали. Хотя, казалось бы, что в ней могло так их веселить, взывая столь бурное обсуждение — одета обычно — юбка, длина которой почти по щиколотку(!), блузка с коротенькими рукавчиками, с аккуратненьким воротничком, платок арабской девушки — ничего нескромного, чтобы вызывало подобное гоготание. Вояки слащаво смотрели на нее, подкручивали усы, подмигивая друг другу…

«Что их так веселит?»

Они же вызывали у нее, куда как больший интерес. Мундиры с эполетами и аксельбантами, белые — правда, сейчас грязные на коленях, — лосины, высокие сапоги со шпорами, шпаги с позолоченными эфесами, и усищи: у каждого вояки под носом, как щётки для натирания сапог, торчали в разные стороны усы. Зачем? А бакенбарды на пол лица…?

И опять замелькала пунктирной линией мысль о съемках фильма, но отчего-то не закрепилась там, в мозгу, а летела дальше и блуждала в какой-то совершенно другой половине сознания. Синие мундиры с розово-красными отворотами, белые лосины, высокие сапоги из коричневой кожи, шпаги с камнями на эфесах.

«Анечка от такой красоты просто бы ахнула! — промелькнуло еще в одном слое сознания, и там же прозвучало страшное — Ани больше нет!»

Ани нет! В памяти вспыхнул ее застывающий взгляд. Настя вздрогнула. Похолодела. Как страшно!

«Боже, что за день такой! Бесконечный! Вечный!» — она устало склонила голову, закрыла лицо руками, ощущение нестерпимой усталости и безысходности вновь обрушилось на нее лавиной.

— Это невыносимо! — прошептала она. Ноги подкосились, она упала, как подкошенная на раскаленный песок, и горько заплакала.

Она слышала, как безусый юноша звонко скомандовал и, звякнув шпорами, устремился прочь, не задерживаясь возле нее больше ни на секунду — она ему стала не интересна…

«Они уходят… бросают меня здесь… одну… в пустыне, — вяло осознавала, но испугаться грозящему одиночеству, а, возможно, даже гибели в пустыне, у нее не было ни душевных, ни физических сил. — Уходят… Они уходят!»

Но она ошиблась… Когда топот и ржание лошадей, свист, команды и бряцанье оружия стихли, кто-то подошел к ней, бережно поднял, посадил в седло и лихо запрыгнул за ее спину сам… Этот кто-то насквозь пропах кислым конским потом. Она открыла глаза…, повернула к нему голову…

Мужчина крепко обхватил ее одной рукой за талию, второй протер ей лицо, видно, смахивая слезинки или песчинки, дунул, игриво подмигнул. Настя смотрела на него, словно все это происходит не с ней, а она видит кино, только запах из его рта возвращал в настоящее и сиюминутное. Тяжелый дух доказывал лишь то, что все это не сон, и она не спит — во снах так противно не пахнет чесноком, луком и давно нечищеными зубами.

— К— кто ты? — слегка заикаясь, грозно спросил усач, и, потормошив ее за талию, улыбаясь, добавил:

— П-почему молчишь, пичужка? Ш-шпионка?

Улыбка француза затерялась где-то в грозных усищах, но на загорелом лице в уголках глаз пролегли веселые морщинки. Он подмигнул ей.

Настя, как рыбка, пойманная в сети, смотрела на прижимавшего ее усача, пытаясь понять хоть что-нибудь и как-то осознать. Вся абсурдность заключалась в том, что она прекрасно понимала его, акцент был какой-то южный (вот-вот, она понимала и то, что этот усач говорит с южным акцентом, парадокс!) Но больше всего ее смущали его мысли, которые она видела, глядя ему в глаза. Они неслись так резво, как бег жеребца. И от некоторых картинок, довольно пикантных, ей делалось как-то не по себе, но с каждым его тихим вздохом, она все больше понимала — он не позволит себе ничего лишнего. Она чувствовала его теплые ладони у себя на талии и прерывистое дыхание…, впервые ощущая в себе женскую силу. Мужчина вроде и сжимал ее в крепких ручищах, но делал это настолько трепетно и бережно, боясь причинить ей боль, что она проникалась к нему доверием, сердечко ее затихало, и душа наполнялась смирением, как неизбежностью всего происходящего.

«Да, я понимаю его, и что? И даже понимаю мысли, что с того? Араб сказал, — буду понимать языки, и слышать чужие мысли. А мысли, вероятно, не имеют языковой привязки. Вот у этого они струятся, как синий аквамарин, и я вижу их — мысленно улыбаясь, думала Настя, — Ох! пусть так! Но какие же у него удивительные глаза…»

Она смотрела в темно-зеленого огня глаза, следила за искорками в них и наполнялась восторженным состоянием, какое раньше ей не было знакомо. Все как вспыхивало, раскрашиваясь новыми яркими красками (возможно, это просто солнечный диск клонился за горизонт и это он так все раскрашивал?) Даже этот, казалось бы, отвратительный запах лука и чеснока, вдруг стал приятен. Удивительно, но запах — лишь проявление жизни, и доказывал, что она в объятиях живого человека из плоти и крови. Тот, кто сжимает ее — не привидение, а обычный живой мужик.

«Ужас, — подумала она, — слово-то какое «мужик»! Но усач и есть настоящий мужик, а не вампир, и уж тем более не какой — то там посвящённый в древние знания! Он просто мужчина! Как это, оказывается, хорошо, когда рядом с тобой просто обычный, настоящий мужчина из плоти и крови!»

И она улыбнулась ему.

— О, да ты улыбаешься, п-прекрасно! Ну, тогда держись, п-пичужка! — он одной рукой сильней прижал ее к своей большой груди, щекотнул усами щеку, молодецки свистнул, и пустил коня в галоп, догоняя отряд…

…Сквозь небольшое темное слюдяное оконце наконец-то пробился солнечный свет. Настя с облегчением вздохнула. Песчаная буря бушевала всю ночь, и лишь под утро песок перестал шуршать по крышам и стучать в окна ветхого строеньица. Буря пронеслась, оставляя зловещую тишину, огромные барханы песка и серовато-красную пелену на западе.

Люди, кони, верблюды от бури укрылись в караван-сарае. Пока бушевала стихия, животные молчали в тревожном ожидании, но как только все стихло, то небольшое укрытие наполнилось гулом и пришло в движение: овцы блеяли, верблюды ревели, кони, нервно подергивая головами, пританцовывали в ожидании хозяев.

Настя откинула полог тяжелого ковра, что закрывал вход в ее небольшую комнатку, огляделась…

Вот уже сутки она не знала, где находится? Песчаная буря началась так внезапно, что всадники едва успели добраться до небольшого поселения на краю пустыни. Усач запихнул ее в единственную комнатку глиняного домика и сам, как собака, лег на соломенную подстилку у входа, не позволяя кому-либо потревожить ее покой.

…Никогда Настя не видела столь величественный и зловещий пейзаж: огромные песчаные барханы, на востоке, над их острыми краями, золотой полоской плыло в мареве солнце, а на западе еще виднелась коричнево-красная стена стихии…

Небольшие постройки полностью засыпаны песком. Мужчины привычно счищали его с плоских крыш глиняных мазанок. Они в ужасных балахонах и круглых, похожих на перевернутые ведерки шапочках, лица темные до черноты, а взгляды необычно удивленные, словно женщину, особенно белую, они видят здесь впервые. (Женщин и в самом деле не было видно.)

Верблюды провожали ее большими влажными глазами и, выпячивая нижнюю губу, надрывно ревели, овцы метались по загону, блеяли, с каждой секундой весь это гомон усиливался.

Под навесом, прямо на соломе на полу вповалку спали чумазые мужчины в старомодной солдатской форме, подложив под головы походные ранцы…

Настя вновь и вновь ловила себя на абсурдной мысли, что находится не в том месте и не в том времени.

Как бы там ни было, но двадцатый век давно имел видимые приметы, но сейчас ее окружала какая-то первозданная чистота, даже если она по лабиринту и ушла далеко от Каира, как говорил араб, то все равно должны были видны хоть какие-то следы жизнедеятельности человека. Пусть даже слегка видимые, например, белая полоска в небе от пролетающего самолета, но как не всматривалась она в бесконечно голубое небо, там, кроме птиц, ничего не мелькало. И птиц было как-то уж слишком много! Небо слишком высокое, голубое! Она знала, что серая пелена смога над восьми миллионным Каиром, всегда видна за десятки километров от него! Но сейчас не было ни смога над Каиром, ни линии электропередач, ни дымящихся труб, ни машин, ни гор мусора, даже простой обертки от конфет или еще чего-то, даже полуистлевшего сигаретного окурка — ничего этого не было! Ничего не было!

«Пустыня, чистейшая пустыня! Просто девственная чистота — ни тебе консервных банок, ни обрывков бумаг. И песок необычно светлый!»

Она, озираясь, обошла небольшое строеньице караван-сарая. Мужчины провожали ее настороженно удивленными взглядами. Те, что моложе и любопытней следовали за ней на почтительном расстоянии…, но подойти ближе не решались.

Поднялась на высокий бархан за караван-сараем. Поднялась и остолбенела — застыла с открытым ртом!

— Пирамиды! — она бросилась назад по склону бархана. Упала, — ее понесло вместе с песком вниз, — жмурясь, как только могла, от песка, скатилась с высоты… и, отплевываясь, побежала… прочь, куда она бежала, не сказала бы…, ноги куда-то несли ее сами… подальше от этого страшного зрелища!

«Пирамиды! Три пирамиды: Хеопса, Хефрена, и Микерина! — бормотала она, — это они!»

— П-пичужка, ты куда? — Усач поймал ее в объятия. Вероятно, он все время был где-то рядом, но она не замечала его. Сейчас же она так обрадовалась, прильнула к нему и на какие-то секунды затихла в его сильных руках, а потом схватила за рукав мундира и потащила его за собой на вершину бархана.

— Смотри, пирамиды! Они странные! Ты видел такое?

Пирамиды стояли, как невесты, необычно светлые. Еще два дня назад они были с сероватым налетом, и гид долго сокрушался о том, что пирамидам и всем древностям приходится «туго» из-за кислотных дождей, смога, что несет с собой ветер из Каира…, а еще постоянные толпы туристов.

«Стоп! Туристов нет! Этого не может быть! Этого просто не может быть! Пирамиды без туристов — это нонсенс! А где же…?»

Настя замерла с открытым ртом…

Сфинкса не было!

Настя даже не узнала это место. Она спит? (вероятно, это и есть сон, но только уж слишком долгий!)

Там, где два дня назад они с Аней фотографировались у лап горделивого Сфинкса, где туристы стрекотали фотоаппаратами, где приставучие торговцы наперебой предлагали сувенирные поделки, где многоголосье сливалось в один сонм разноязычных хоров, сегодня стояла звенящая тишина, и из песчаного бархана возвышалась лишь голова Сфинкса!

Настя открыла рот, указывая на торчащую из песка голову…

Усач горделиво подбоченился, молодецки подкрутил ус и с достоинством короля сказал:

— П-пичужка, не бойся! Это всего лишь каменная голова. Арабы называют его «Повелитель ужаса». Но ты не бойся! Ничего он не может, мы по нему, для острастки, дали картечью и все… Не бойся, п-пичужка! Это всего лишь каменный идол!

— Сфинкс! — проговорила Настя, чуть не плача, в сотый раз, ловя себя на мысли, что не понимает, что происходит, — это сфинкс!

— С-сфинкс? — он удивленно взглянул на нее, — что значит «сфинкс»?

— Сфинкс! — шептала она, совершенно не слыша его слов, да, что там его слова — они детский лепет. Все происходящее с ней, пусть будет сном или мистикой! Пусть! Но Сфинкс! Ведь его почти нет! Нет и целого храмового комплекса, что находится рядом, вон там, чуть ниже. Но повсюду лишь песчаные барханы!

«Может, это буря так засыпала и храм, и сфинкса?» — и Настя сразу завертелась, закрутилась, пытаясь увидеть хоть что-то знакомое. Знакомым оставались только пирамиды — огромные каменные глыбищи, торчащие из песчаного моря. Что-то здесь было не так!

Да, что уж там, все было не так!

Зажмурилась крепко-крепко, а может, все это мираж? И это солнечное марево все так изменяет? Возможно, у нее солнечный удар?

К тому, что происходило с ней, она уже как бы привыкла, но то, что какие-то изменения происходили с пирамидами — Вечными Пирамидами — было фантастично! Из области нереального! «Все боится времени, а время боится пирамид» — гласит древняя египетская пословица. До вчерашнего дня Настя и на секунду не сомневалась в правдивости этих слов: пирамиды всегда были, есть и будут, пусть хоть сотни веков пролетят над их вершинами, а они так и будут устрашающе вздыматься на плато Гиза, напоминая всем смертным о скоротечности человеческой жизни.

Но…

Но сейчас «светлые» пирамиды были слишком одиноки, и даже как меньше в размере — они казались занесенными песком. Да и сам Сфинкс производил ужасное впечатление — одиноко торчащая из песчаного бархана голова была с багрово-красным лицом! (Еще два дня назад Настя заметила, что лицо сфинкса было, вероятно, когда — то окрашено — виднелись следы багровой краски, но от времени она едва просматривалась в некоторых местах.)

Сейчас тело сфинкса по шею было скрыто под песком. И выражение багрово — красного лица казалось не таким горделивым, как обычно, а растерянным и озадаченным, казалось, его мысли не о вечности, а о том, чтобы пустыня не поглотила его целиком!

— Буря! — воскликнула Настя. — Ну, конечно же, песчаная буря!

Усач тоже был поражен не меньше, но не пирамидами и сфинксом, а ею.

— Да! Все изменила песчаная буря! Поэтому и туристов нет! Катаклизм! И сфинкс засыпан, и храмовый комплекс под песком! Вот также пропала где-то в песках Египта пятидесятитысячная армия царя Камбиза… И пирамиды посветлели от песка. Ведь в пустыне все возможно…

Она говорила быстро-быстро, словно убеждая себя и усача.

— Сфинкс засыпан! Видишь? — строго сказала она ему. — Он очень большой! У него есть лапы и огромное тело, и даже хвост, а там вон с той стороны храм! Целый храм, который сейчас тоже засыпан!

Усач уставился на нее, как на безумную, даже вчерашняя их встреча удивила его меньше, чем ее слова сейчас. Вокруг уже собиралась толпа из «вояк» и арабов, а Настя лишь удивлялась, как все спокойно смотрели на засыпанного исполина и отсутствие храма, словно о нем и не знали вовсе.

Но если «вояки», перекидываясь хоть какими-то шутками, с любопытством разглядывали Настю, то арабы, заложив руки за спины, взирали равнодушно, не проявляя никакой заботы ни к сфинксу, ни к ней.

Вдруг Настя повернулась и побежала по склону бархана туда, где она знала, за пирамидой Хеопса, откроется потрясающая панорама: под серой шапкой смога в каких-то несколько километрах будет целый мегаполис — Каир.

Но она ошиблась!

А там… лишь серая дымка…

Секунда… другая… ей кажется, что она ослепла, — в сероватой дымке не было ни одной высотки, ни одного моста через Нил, лишь тоненькие минареты мечети Хасана да слегка серели очертания небольшого города. Она бы сказала «небольшого поселения», настолько это было ничтожно мало в сравнении с тем, что представляет собой Каир в двадцатом веке.

— Где Каир?

— Эль-Кахира?!

— Эль-Кахира? — недоуменно посмотрела на него Настя, — Эль-Кахира — это старое название города? Каир! Стоп! А откуда ты знаешь его?

Усач пожал плечами.

— Города там нет! — сказала она.

— Как нет? Вон, за рекой. Смотри, вон же дома, мечеть!

— Мечеть, мечеть… Города нет! Это что? Декорации? Вы кино снимаете? Но… как вам это… Каира совсем нет! Как вы это сделали? Как?!

Настя замолчала: «Вот почему многие сумасшедшие молчаливы: они не могут соотнести и связать то, что видят с тем, что знают! Они боятся несоответствия!»

— Будет бой, вон там! — Усач указал на подножие плато, — вон, смотри…

— Бой…? Какой бой?!

— С мамлюками.

— Что… что ты сказал?! С кем?!

— Завтра бой с мамлюками!

— А… реконструкция боя…! — догадываясь, промямлила она, — для сцены…, для кино?

Усач не понял ее, но продолжал:

— Смотри, уже делают редуты, готовят пушки…, Наполеон выбрал именно то место…, потому, что там…

Настя дернула его за рукав.

— Что ты сказал?

— Завтра бой! Вон смотри…

— Нет! Ты сказал: «… выбрал место?» Кто выбрал место?

— Мой генерал!

— Кто…?

— Наполеон! — растерянно проговорил он.

— Ага…, — она почти неосознанно произнесла, — Наполеон?! Наполеон… А какой сейчас год?!

— 1798.

— Ага… даже так… — Настя стала приседать, ноги вновь отказывались держать, уселась на горячий песок, уткнулась носом в колени, — Вот оно что! Вот оно что! Теперь все понятно! Через этот немыслимый портал я попала…, попала в прошлое! Значит, сверкающая первозданной чистотой пустыня и ряженные французские вояки, и засыпанный почти по самый нос Сфинкс — это все в прошлом! В далеком прошлом — в 1798 году!

— Значит… тот светловолосый с голубыми глазами… — Бонапарт?

— Да! Мой генерал — Наполеон Бонапарт! — горделиво подтвердил Усач, чуть ли не вскину руку под козырёк кивера.

Настя лишь тихо повторила за ним, вслушиваясь в каждую букву:

— Н-а-п-о-л-е-о-н! С ума сойти!

Она сидела на песке, обхватив колени, не в силах отвести глаз от сероватой дымки над крошечным Каиром…

…На западе еще были красные всполохи и небо, словно предчувствуя кровавую битву, разливалось алым, старый и такой молодой Эль-Кахир тонул во мраке.

Первая волна шока прошла, пришло ясное понимание — ее душа таинственным образом затерялась между мирами и теперь блуждает по лабиринтам времени, но мозг, отчаянно сопротивляясь, отказывался верить в подобную бессмыслицу.

Она провела рукой по медальону, он здесь, маленький с нефритовой пластиночкой, на медальоне знаки…

«Что говорил араб? Знаки Посвященных? Да, уж! Скорей можно поверить, что под лапами сфинкса находится храм Атлантов, чем во всю ту чушь, что он молол. Хотя… может…, если Рамсес дал мне вторую жизнь…, удивительно, но, если, я его дочь, то почему я здесь? А не вернулась в то время…, к нему…, а, может, я в ловушке, в одном из ложных ходов этой самой вечности? Может, заблудилась во временных лабиринтах? Попала не туда… и не в то время? И сколько же прошло времени, как я блуждаю по этим лабиринтам…? Год? Два? Вечность?»

Несвязный, бредовый бег мыслей прервал шум за спиной. Она невольно повернула голову. К краю холма на белом с серыми подпалами скакуне подъехал Наполеон. Он был все в том же синем мундире с высоким воротом. Правда, теперь она заметила, что ворот и обшлага на рукавах расшиты золотыми нитями, что с боку к поясу прикреплена красивая сабля, а левая рука нервно перебирает пуговички на мундире. Длинные светлые волосы вольно колыхал теплый ветер. Молодой генерал пристально всматривался вдаль. На фоне вечернего неба он показался Насте особенно красивым — безукоризненный горделивый профиль, губы плотно сжаты, острый цепкий взгляд, и загорелая кожа оттеняла темные, сейчас, как само вечернее небо, его серые глаза. Генерал был сосредоточен. Настя проследила за его взглядом, и поняла — он готовится к завтрашнему сражению.

«Как удивительно! — думала она, ощущая свое превосходство над ним — величайшим полководцем в истории, — я знаю исход завтрашней битвы, а он еще нет!»

Настя следила за генералом, стараясь ничем не потревожить ход его размышлений. Вероятно, именно сейчас в его голове рождались стратегия и тактика будущего сражения, что потом назовут «Битвой при пирамидах».

«Если завтра состоится битва при пирамидах, то сегодня 20 июля 1798 года!» — сердце ее вздрогнуло, но и только, даже отчаянья не было, наступило полное безразличие…

Вдруг Наполеон, словно почувствовал на себе взгляд, обернулся и направил коня в ее сторону. (Усач, отдав честь, отступил на несколько шагов назад.)

— Анастесия? — улыбнулся он, подъезжая ближе, — ты ли?

Голос у него был такой мягкий, искренне удивленный, что Настя невольно улыбнулась ему, поднялась, отряхивая с юбки и рук песок, мягко сказала:

— Да, меня захватили, как трофей, я теперь ваша пленница!

Он понимающе кивнул, но отчего-то, как избалованное дитя, обиженно выпятил вперед нижнюю губу.

— Почему же трофей? Вас никто не удерживает, вы вольны, моя дорогая…

— Мой генерал, — Настя даже поразилась, с каким пиететом произнесла это: «Мой генерал». Генерал удивленно воззрился на нее, она продолжала, — я знаю, завтра будет грандиозное сражение. Мамлюки по численности превосходят вас в несколько раз, но вы легко одержите победу, если…

— Что?!

Настя не смутилась ни поменявшегося вмиг его выражения лица — гневно сверкнули глаза, ни резкого тона, лишь почему-то на шаг отступила назад.

— Ваши потери будут незначительны, но только это сражение ничего не принесет… Франции…

— Что?!

— Эта кампания проиграна изначально. И вы это знаете!

— …?!

— Какое-то время Египет будет под вашим протекторатом, но вы окажетесь в ловушке: без резерва, без поставок продовольствия… Остерегайтесь… — немного помолчав, добавила, — «Бойтесь Данайцев, дары приносящих». Народ Египта восстанет против вас… Будьте осторожны, Генерал!

— Восстанут? — Зло блеснули глаза, но тут же потухли — он заставил себя сказать спокойно, — Анастесия, что ты такое говоришь?!

— Я знаю!

Настя вдруг чётко осознала, почему по лабиринтам времени она попала именно сейчас и именно сюда. Вероятно, этот временной отрезок — переломный в истории Египта, вероятно, именно эти дни были когда-то поворотным пунктом, где история меняла свой ход, где события были отягощены невозвратными событиями, поэтому именно здесь и сейчас нужна ее помощь. (То, что она выполнят некую миссию — это уже не было для неё загадкой. Она уже это точно знала!) Необходимо поправить именно здесь в этом рукаве лабиринта времени…, но что?

Она замерла, пытаясь понять важность момента, правда, вместо этого она лишь услышала внутренний голос, как голос старца, что недавно спрашивал её имя:

«Скажи ему всё!»

— В завтрашней битве — одержите победу, но проиграете войну!

— Что?!

— Но это не имеет значения, значение имеет лишь Священные Знания! Они важней самых ожесточенных сражений! Поверьте, если откроете миру Египет и его священные письмена — выиграете своё сражение с Вечностью!

Придерживая одной рукой поводья, Наполеон тонкими пальцами нервно расстегнул золотистую пуговицу на камзоле, заложил внутрь руку, пристально смотрел на Анастасию, внимая ее «глупым речам», словно пытаясь понять, откуда она знает?

Анастасия торопилась:

— Там, у вас за спиной, пирамиды. Вы были в одной из них, и вам стало там нехорошо, дурно… вы испугались…

— Нет! Я провел там три дня, — равнодушно поправил Наполеон. Но ему не хотелось признаваться этой странной деве, что мистический ужас охватило его с первых же минут пребывания в пирамиде. А то, что там являлись ему видения, он и для себя не хотел признаваться, навсегда закрыв этот вопрос и наказав себе никогда к нему не возвращаться!

— Это не важно. Так вас пытались остановить…

— От чего?

— От разграбления Египта!

Наполеон недоуменно воззрился.

— Что здесь… — он пристально посмотрел вниз, — что здесь грабить? Только если завтра моим солдатам я позволю снимать с мамлюков пояса, набитые золотом! Говорят, мамлюки берут в бой все свое золото! А так, что здесь грабить, одни камни? Эти пирамиды? Ну же, говори! Что здесь грабить?

— Генерал, — она запнулась, говорить ему, откуда она знает о нём, о том, что ждет его впереди, вероятно, не стоило, но хотя бы попытаться предвосхитить те события, которые будут полезны Египту, было сейчас необходимо. — Я знаю, это кажется абсурдным, но вскоре вы увидите сами, как много в Египте прекрасных вещей, которым нет цены! Пески таят в себе столько сокровищ, что хватит и вам, и грядущим поколениям на долгие, долгие годы!

Наполеон с изумлением оглянулся и, указывая плетью на сфинкса, спросил:

— Знаешь, что за чудовище торчит из песка? Оно тоже сокровище?

— Да! Это Сфинкс. Он огромен. Под песком у его лап есть небольшая стела. На ней высечена надпись о Тутмосе, который охотился здесь, притомился и уснул в его тени. Во сне он услышал призывный глас Сфинкса, который просил очистить его от песка. За это голос обещал юноше, — одиннадцатому в списке престолонаследования, — сделать того следующим фараоном. Тутмос исполнил желание Сфинкса и получил взамен трон, став правителем Египта!

Настя видела, каким живейшим интересом подернулся взгляд будущего императора.

— И я думаю, нет, нет, я знаю: Вы именно тот, кто вновь вырвет Сфинкса из песчаного плена, и станет Великим… полководцем!

Он по-юношески, гордо вскинул подбородок, едва уловимо улыбнулся, — ему явно льстили ее слова, — но резко оборвал ее вопросом:

— Ты провидица?

— Провидица… Нет, — пожала она плечами, — просто знаю!

Наполеон с презрением посмотрел на нее, как на сумасшедшую, передернул плечом, прищурив правый глаз, желчно спросил:

— Просто знаешь? А что ты еще знаешь?

— Знаю, что прикажете создать здесь, — она кивнула в сторону будущего Каира, — Институт! Он откроет миру Египет… Знаю, что дважды бросите свою армию, своих солдат. Первый раз здесь как генерал, а второй раз как император, в России в 18…, — она не успела договорить, он дернул головой, словно сбрасывая ее слова с себя, как наваждение и вездесущий песок, развернул коня, устремился от нее прочь…

Настя задумчиво смотрела ему вслед.

«Не поверил! Но мне стало легче! Такое чувство — я выполнила очень важное задание. Я выполнила миссию! А дальше?

Что же мне делать в чужом времени?! В чужой стране?

Я не могу провести здесь остаток жизни! Я не хочу этого! Я хочу домой! Я хочу в свой мир!»

И вдруг, громко, как только могла, крикнула генералу вослед:

— Никогда не ходите войной на Россию!

— Я об этом подумаю, — ответствовал он, не оборачиваясь, исчезая в сумраке египетской ночи…

Она огляделась. Мгла полностью окутала вершины пирамид, внизу под склоном в военном лагере уже устраивалась на ночлег тридцатитысячная армия Наполеона: горели костры, ставились палатки, выставлялись караулы. Чуть поодаль, не сводя с нее робкого взгляда, но боясь приблизиться, топтался Усач. Настя улыбнулась ему.

«Меня ждут… — ее вдруг охватило необычное волнение, — Он ждет…, такой сильный, а робеет, как мальчишка. Смотрит на меня словно я богиня, боится прикоснуться, заботится обо мне, как о маленькой девочке, и ревнует… Конечно, он знает, приглянись я Наполеону, то ему придётся отступить и отдать генералу свой трофей… Какой же он трогательный! Смешной!»

Вспыхнули искорки щемящей жалости к удивительно трогательному Усачу, который стоически переносил муки ревности, она улыбнулась, махнула рукой и побежала к нему… В этот миг ей даже показалось, что она видит с каким облегчением он выдохнул и с какой радостью устремился ей навстречу…

И они, держась за руки, спускались с холма, увязали в песке, падали, смеялись, катились по песчаному склону, словно он был из снега. За ними поднимались песчаные вихри, а их несло и несло вниз. На какие-то доли секунды Настя испугалась: только бы не угадить в песчаную воронку, — здесь целый храмовый комплекс под песком, наверняка, есть и пустоты…

От мимолетного видения страшной смерти перехватило дыхание, и костлявая рука сдавила было ее горло, явно давая ощутить мучительное удушье, но песок, мягко струившийся под ногами, вынес их под склон бархана…

Настя смеялась, отплёвываясь, отряхивала Усача и себя от песка. А он вдруг подхватил ее и на руках, как драгоценное сокровище, понёс через весь лагерь. Кто-то готовил к завтрашней битве оружие, кто-то начищал сапоги, стоя босиком и недовольно поглядывал на влюбленных, а другие просто таращились, подмигивали, присвистывали, многие окликали скабрезными шутками. Настя видела солдат, и нет, сейчас из всех странных событий этого «фантастического кино» она выделяла лишь потрясающие красивые глаза Усача, такие мягкие с нежными искорками.

— Я так и не знаю… как твое имя? — прошептала она.

— Мое? Ф-Франсуа, — так же шепотом ответил он ей в ухо, — Франсуа, моя милая п-пичужка.

От этого шепота у нее побежал мороз, задержался где-то под кожей головы, а потом счастье охватило ее. И захотелось прижаться к нему и не выпускать никогда, никогда, пусть хоть тысячи лет пройдут. Он словно почувствовав это, обнял ее крепче, уткнулся в ее волосы, вдохнул глубоко и зашептал:

— Ты так пахнешь! Пахнешь апельсиновым цветом и лепестками роз!

— Это шампунь… — тихо сказала она.

Франсуа не услышал, он шептал:

— У меня на родине так пахнет, когда цветут апельсины…

Его слова лились, как малиновый звон колокольчиков, нежно касались струн ее души, вызывая в ней ответную чудесную мелодию. И она замирала, глядя в его удивительно красивые глаза, прислушивалась к музыке, что звучала в душе и приходила в смятение…, краснела…, задыхалась от восторга, пыталась отвести от него взгляд, но не могла. Удивительным шепотом он парализовал ее волю, всколыхнул душу, заставил трепетать тело. Сознание еще отчаянно сопротивлялось, но и оно уже сдавалось под натиском мелодики бархатного голоса. «Ах, как он говорит, как звучит его голос! И какое у него имя — Франсуа — самое красивое имя на свете!» Она закрыла глаза… «Наверное, это и есть счастье? Когда так хорошо! И я не хочу никуда уходить от него, не хочу возвращаться! Пусть будет так — я остаюсь, остаюсь с ним! Неважно, в каком мире, в какое время, важно только одно — быть рядом с ним!»

— Анастасия!

Настя вздрогнула! (Голос был сухой, скрипучий, словно проходил сквозь стену.) Перед ними, как черт из табакерки, появился араб, тот самый! Тот самый, только балахон его порван и весь перепачкан то ли сажей, то ли пылью! Он ястребом подскочил к Насте, схватил за руку и, не замечая Франсуа, заскрипел:

— Анастасия, прошу, скорей…

— Ты… Ты…? — задыхаясь от ненависти, она кинулась на араба с кулаками, — Негодяй! Бросил меня здесь!

— Я… я… должен был…

— Что?!

— Идем… Время не ждет… Идем же…

Схватив ее за запястье, потащил за собой…

— Опять? Отпусти! Отпусти меня! Никуда не пойду с тобой! Хватит! Не хочу! — вырывалась она, пытаясь вытянуть руку из его цепкого захвата. — Франсуа, помоги!

Здоровяка Франсуа не надо было звать дважды — он повернулся к арабу, и, казалось бы, легонько ударил того в голову. Араб рухнул, как подкошенный, потом тяжело приподнялся, закрывая руками разбитую голову и горько по-бабьи запричитал:

— О, Алла, Бесмела, Рахмон, Рахим… Не будет мне прощения… Если ты не успеешь… Если мы не успеем…, все погибнет…, все погибнет!

Он тяжело поднялся, придерживая голову, — тоненькая струйка алой крови стекала по виску, — подойдя к Насте, устремив на нее серовато-дымчатый взгляд, печально прошептал:

— Если ты не успеешь, я даже боюсь представить, что будет!

У нее кольнуло сердце. Здоровяк было кинулся на араба вновь с кулаками, но она остановила его:

— Подожди, Франсуа! — и, обратившись к ненавистному арабу, спросила, — Что же я еще должна успеть?

— Помощь! — произнес он и взмолился. — Ему и всем нам нужна твоя помощь…

Она, сложив руки на груди, упрямо произнесла:

— А я не хочу! Я и так по твоей милости…

И не успела она договорить — он зло пробурчал:

— Так всегда, неблагодарные дети, когда нужна ваша помощь — вы кочевряжитесь!

Анастасия на какое-то мгновение задумалась, все опять было слишком сюрреалистичным и страшным — предчувствие надвигающейся беды сковывало, лишая воли. Араб же, словно чувствуя ее нерешительность, тихонечко взял ее за руку, — искоса поглядывая на здоровяка француза, — потянул за собой…

Вновь они быстро шли…, но не подземными лабиринтами, а узенькими улочками небольшого арабского селения. Женщины, закутанные в черное, завидев их, прижимались к глинобитным стенам домов, еще больше закрывая лица…

Шли довольно долго, вот и поселение осталось далеко позади, и тишина вокруг стояла невероятная, лишь их шаги раскалывали мертвую тишину звонким хрустом породы под ногами.

«Идем как по битому стеклу», — подумала она.

— Не стекло…, а скалистая порода, — мысленно ответил ей араб.

«Вот опять появился запах пыли, всюду пыль и опять удивительный запах яблок…

Почему так сильно пахнет яблоками?»

Вновь ей казалось, что века, лица, события летели мимо, и она, как некий столп, вокруг которого все это закручивалось в страшном вихре…

Он остановился перед покосившейся хибарой.

— Нам сюда! — толкнул невысокую из рассохшегося дерева дверь с медной скобой вместо ручки, и буквально втянул Настю в кромешную тьму.

Настя уже заметила за собой абсолютное безразличие к смене нелепых сюжетов, поэтому, когда он, подтолкнув ее к шероховатой стене, и жестко приказал: «Коснись! Произнеси!» — она послушно провела по стене рукой и проговорила первые слова заклинания:

«Я Усер-Маат-Ра…, — ноги затряслись, и обдало холодом…, — царь царей…»

…На какие-то доли секунды ее сознание растворилось в заклинании, всего доли мгновений, но все вокруг изменилось, — как раскрылось пространство, — она летела по вертикальному лабиринту: искры, всполохи, песок сыпался, шуршал…, кружились обрывки папирусов, она то ли проваливалась, то ли взмывала вверх…

Вдруг стало тише — песок замедлил ход, затих…, а когда последние песчинки упали к ее ногам, и она открыла глаза, даже не успев подумать: «Где я нахожусь, похоже на рукав лабиринта…»

…Как узкий, темный ход лабиринта вспыхнул ярким светом, наполняясь шумом… — пространство расширилось…

Оторопевшая Анастасия стояла с открытым ртом…

…Слишком шумно! Она в музее!

Фантастика! Мистика! Чудо! Она вернулась! Вернулась! Она в музее! Да, да, это, конечно же, он — Каирский музей! Его не спутать ни с каким другим местом на земле — это самый шумный музей в мире — толпы туристов, бойкие экскурсоводы и самые знакомые для нее экспонаты!

«Но что это? — радость улетучилась мгновенно, — шум совсем иной: ни монотонной речи, ни лениво слоняющихся по залам туристов, ни щелканья фотоаппаратов, ни шарканья тысяч ног о мраморные плиты! Ничего этого нет, только гул! Страшный гул! Что же это?!»

…Все нарастающий гул, откуда-то извне…, хотя в самом музее стояла убийственная тишина. Настя подбежала к огромному окну — за ним: площадь Тахрир, а на ней разливалось человеческое море, скандирующее, размахивающее флагами, грохочущее, бьющее в барабаны, поджигающее костры и факелы!

Откуда-то сверху посыпались стекла…

Араб, схватив ее за руку, крикнул:

— За мной, быстрее, к мумиям!

Настя кинулась было вперед, но араб удержал ее и приложил палец к губам: «Тц-ц! Стой! Теперь стой! Тихо!»

Все происходило так быстро: наяву и в осознании, что она вновь в своем времени и что здесь сейчас происходят какие-то ужасные события — там за окнами толпа, которая рвется в музей, и, возможно, многие сокровища будут утрачены навсегда. А, главное, она понимала весь ужас и неспособность что-либо исправить! Лишь с облегчением вздохнула — я в своем времени. И тут же поняла: нет, это не мое время, это время другое!

— Где я? — прошептала она, не глядя на араба.

— Это другое… другое время! — правильно понял он вопрос, выглядывая за колонну.

— Другое!?

— Ты в 2011! Сейчас 28 января 2011 года.

Настя не могла найти слов, то, что говорил этот странный человек опять было выше ее понимания — это фантастика!

Она из 1985 года попала почти на двести лет назад в 1798 — и это не было сном! (или всё же сон?) А сейчас… в 2011!!! Зачем?! Или он так шутит? Шутник!

Или все же сон? Настя огляделась… Нет, нет, вот именно здесь еще несколько дней назад она стояла и смотрела на скульптуру Хефрена и вот ряд саркофагов, а вот диск! Космодиск! Но отчего-то их здесь уже два! Да, за стеклянной витриной… уже два загадочных космодиска…

Крики усилились. Люди на площади Тахрир скандировали: «Долой Хосни Мубарак! Мубарак вон! Мубарак предатель!»

Араб, глядя через ее плечо, быстро сказал:

— Видишь, что происходит?! Боюсь, перерастет в худшее…

— Ты думаешь… это революция?

— Думаю, да!

— Но если хотят убрать президента, то я тебе для чего? — прошептала она, вспоминая, что президентом Хосни Мубарак стал в 1981, добавила, — долго же он правил, тридцать лет!

— Очень долго! Но не в этом суть! — также шепотом ответил ей араб, а потом все же не удержался и желчно прибавил, — а кое-кто из наших общих знакомых в два раза больше правил — шестьдесят семь лет!

— Рамсес?

Он кивнул, и кивков указав на площадь, печально сказал:

— Это далеко не смена власти! Это Хаос! Хаос — будущее во власти темных сил. Ничего нет хуже революций! И эти — всего лишь пена, но за ними страшные волны потрясений, которые могут снести все на своем пути! Это цунами! — немного помолчав, горько добавил: — Если они сейчас ворвутся, если хоть один человек приблизится к фараону… — лицо его исказилось от боли.

— Говори!

— Наша история — это наш миропорядок! Чтобы внести в наш мир Хаос, много не надо — всего-то нужно уничтожить все это! — он обвел рукой поверх головы, указывая на музейные артефакты. Она поняла его и без этого жеста. — А остановить их можешь только ты! И спасти нас можешь только ты!

— Я? Как?

— Не знаю…! Не знаю! И его спаси!

— Кого?

— Его! Спаси!

— Как…?

Она была не удивлена, нет, она была ошарашена: «я — то чем могу всем вам помочь?» Но в серых глазах араба не было и тени сомнения. Он пристально смотрел на нее, словно внушая ей некую идею… И она вдруг остро ощутила его боль, как свою, и важность всего происходящего для него, для Египта, для арабских стран… Страшные картины разрушений, смертей и стран, ввергнутых в кровопролития, пронеслись где-то в подкорке сознания… И ужас тяжелой волной заполнил душу…

«Я должна помочь им, должна спасти любой ценой».

Сейчас на вопрос: «Отдаст ли она свою жизнь за вечную жизнь Рамсеса? Отдаст ли она жизнь за этот народ?», не сомневаясь, ответила бы: «Да!»

Крики и скандирование то затихали, то вновь обретали силу, и, казалось, ничто, и никто не сможет остановить вой бесчинствующей толпы — толпы, управляемой извне… теми, кто стремился посеять ростки Хаоса в арабском мире.

Внезапно несколько человек в черных масках перелезли через ограду, за считанные секунды преодолели музейный двор, и ворвались в музей через разбитое окно, а где-то наверху уже были слышны другие шаги и со стороны сокровищницы слышались голоса…

— Бежим…

Он схватил ее за рукав и рванул…, но не успели они добежать до первого зала, как несколько молодчиков пробежали мимо, вооружённые палками, железными прутьями, камнями. Они неслись по музею и, не задумываясь, наносили остервенелые удары по всему, что попадалась у них на пути. Один с черной повязкой на лице, подскочил к скульптуре Рамсеса, что стоит у входа, и железным прутом принялся наносить удары. Двое уже долбили стеклянные витрины, вытаскивали артефакты, распихивали по карманам… Один подлетел к стене, сорвал древний папирус, скомкал и поджег, визжа от животной радости…

На втором этаже слышались быстрые тяжелые шаги…, вдруг крик страшный, истошный — кричал то ли мужчина, то ли женщина…, раздалась автоматная очередь…, витринное стекло звонко рассыпалось осколками по гранитному полу…

Настя вздрогнула.

— Поздно! — араб скрипнул зубами, — Все! Все!

— Не успели?

— Поздно, — обреченно проговорил он, — осталось только одно — остановить их там и не дать проникнуть в зал…

Настя посмотрела на него и задала странный сейчас вопрос:

— Скажи, ты всегда будешь ко мне приходить?

— Нет…, тогда мы прошли один лишний поворот… — слукавил он, — поэтому попали в другое время, а надо было сюда!

— И это не сон!?

— Да, нет же! — он набросился на нее, схватил за плечи, зашептал в лицо, брызжа слюной:

— Слушай ты… Не знаю почему, но ты есть именно то, что приводит мою страну к Хаосу! И я не знаю «как», но знаю, только ты и можешь остановить все это! Можешь спасти Рамсеса и всех нас от неминуемой гибели!

Настя смотрела на него.

— Я-то чем могу помочь?

— Не знаю!!! — зло бросил он, — Не знаю, что…, встань там, закрой собой вход в зал! Не знаю!!! Делай же…, делай что-нибудь!

За окном стоял такой рёв толпы, что музей уже гудел, как улей диких пчел.

Где-то наверху разбивали витрины и обрушивали огромные музейные шкафы с артефактами…

— Если толпа ворвется в музей, их уже никакая сила не остановит… что сохранится — ничего: ни скульптур, ни папирусов, ни золото Тутанхамона…

Настя дернула плечами.

— Так бы и сказал… Золото — их цель!

— Нет, я знаю точно, золото — лишь прикрытие. Главная их цель — священные письмена, диски, Рамсес — уничтожь они это и можно считать, что Египта нет! Вся история Египта канет в пески, потом придут те, кто развеет все пеплом над Нилом. Папирусы, мумии сожгут, скульптуры обезглавят, уничтожат памятники, коим нет цены, все превратят в мусор, в лучшем случае вывезут из страны. Я даже буду рад, если так оно произойдет, но нет, вижу…, вижу, как весь Египет пылает и опять подвергается разграблению — самому безжалостному разграблению! Фанатичному уничтожению!

Настя стальным взглядом остановила его — хватит, надо идти, я все понимаю…

Лицо ее заострилось, и она жестко скомандовала:

— Вот что: иди к толпе, попробуй убедить… Наверняка, там есть здравомыслящие, те, кто любит и ценит историю своих предков. Это же наше достояние! Да, да, так и скажи им — наше достояние… Ну, иди же! Останови их!

Теперь он, подгоняемый ее словами, был нерешителен…

— Это же самоубийство!

— А ты что хотел? Только мной остановить Хаос! Если не убедишь их встать на защиту музея, я одна не справлюсь…

— Но ты…?

— Я…, а я попробую… поговорить с теми, кто уже там… Им надо золото — пусть берут, но только оставят его, Рамсеса, и их всех остальных в покое.

Она не знала, что будет делать, что говорить и чем это все закончится, только одно стояло в голове: спасти реликвии — священные мумии.

Все остальное — да, важно, но прах фараонов — это как воплощение самого существования Египта.

Сверху доносились крики, мол, до золота не добраться, затем послышалось стальное лязганье, визг пил и чудовищные удары… Она спокойно поднималась по мраморным ступеням…

На площади, где еще ночью бесновалась толпа, теперь стояла безумная тишина. Утро в седоватой дымке зависло над Каиром, ветер подхватывал и кружил обрывки газет и бумаг, кое-где еще догорали шины, и черный едкий дым разъедал глаза…, но уже было так непривычно тихо…

— Тихо!

— Мы справились?

— На короткое время! Но люди уже ощутили свою силу, и не допустят повторного вандализма. Ты знаешь, когда эти молодые египтяне, — эти мальчишки — встали живой стеной, закрывая музей от расхитителей — они спасли не только древние артефакты, они спасли нас всех! Всех спасли! А ты молодец! Остановила тех… наверху! Как тебе удалось?!

Она не ответила ему, лишь, убрав с виска прядь серебристых волос, тихо произнесла:

— Рамсес спасен. Я могу теперь вернуться?

— Можешь!

— Тогда идем.

Она пошла к музею. Поднялась по ступенькам, коснулась высокой, резной двери, повернулась, еще раз обвела взглядом опустевшую площадь Аль-Тахрир, задумалась, и что-то решив для себя окончательно, сказала ему:

— Покажи мне путь!

— Ты и без меня его знаешь.

Она пристально взглянула на него и, не произнося больше ни слова, войдя в музей, направилась к «стеле Израиля». Почему к этой стеле, она не сказала бы, но для нее было некое притяжение именно к этим иероглифам и именно на этой стеле.

Одно прикосновение к иероглифам на стеле и они как будто ожили, — побежали под пальцами золотыми ниточками. И так ей было приятно вновь ощущать таинственные, магические и такие родные знаки, что по щекам заструились слезы, сердце трепетно застучало — заволновалось. Как необычна эта радость — радость возвращения! Она глубоко вздохнула…, чудесный голос полился из ее груди…

— «Я Усер-Маат-Ра…, царь царей…»

И все пришло в движение: зашуршали, закружились, полетели года… века… тысячелетия…

Когда понадобится ее помощь — она обязательно придет! Не знала, когда вновь призовут, но знала — ей теперь вечно блуждать по лабиринтам времени… и ждать зова о помощи!