В лесах (Книга 2, часть 3)

- Дай срок смекнуть,- молвила Манефа и, посчитав, сказала: - Пятьдесят обителей.

Патап Максимыч опять стал деньги считать. Оба молчали.

Затем, подвигая к сестре пачку за пачкой, стал говорить:

- Старицам, что здесь с тобой, по синей, белицам по зеленой, эту красну особо Фленушке дай, да без огласки, смотри.. В твою обитель по зеленой на старицу, по полутора целковых на белицу. А эта красная на твоих обительских трудников... Вот тебе еще пятьсот целковых в раздачу на Комаровские обители. С лишком по полтине серебра на душу придется, раздавай как знаешь, в кою обитель больше, в кою меньше, тебе лучше знать... Это на комаровских сирот, а это на другие скиты, по десяти целковых на обитель,- продолжал Патап Максимыч.- Куда больше, куда меньше, твое дело... Да смотри, Настасью бы поминать не ленились... Припасов кой-каких завтра тебе с работником пришлю... А вот сто рублей на Прасковьины гостины. Ей не говори, что дал... А это тебе,- прибавил Патап Максимыч, придвигая пять сотенных к Манефе. - Благодарю покорно,молвила игуменья, встав и низко поклонившись брату.- Дай-ка мне бумажку да перышко, запишу, сколько куда назначил. Не то забуду. После болезни памятью что-то стала я хуже.

Не говоря ни слова, придвинул Чапурин к сестре бумагу, перо и чернильницу, а сам начал мерить горницу крупными шагами. Манефа медленно записывала раздачу. Кончив запись, подняла она голову и молвила брату:

- Можно с тобой путем потолковать, Патапушка?

- Говори,- отрезал Патап Максимыч и, не взглянув на сестру, продолжал ходить взад и вперед по горнице.

- На саму на троицу недобрые вести дошли до нас,- начала Манефа.- Пишут Дрябины из Питера: беда грозит.

- Решать думают? - молвил Патап Максимыч.

- Так пишут благодетели,- подтвердила Манефа.- Шлют, слышь, из Питера самых набольших чиновников, станут-де они Оленевски обители переписывать, не строены ль которы после воспрещенья. И которы найдут новыми, те тут же и порешат - запечатают...

- А найдется таких?- спросил Патап Максимыч.

- Как не найтись?- ответила Манефа.- Воспрещенью-то теперь боле тридцати годов, а как пол-Оленева выгорело - и пятнадцати не будет... Новых-то, после пожару ставленных, обителей чуть не половина... Шарпан тоже велено осмотреть, а он тоже весь новый, тоже после пожара строен. Казанску владычицу из Шарпана-то велено, слышь, отобрать... И по всем-де скитам такая же будет переборка, а которы не лицевые, тех, слышь, всех по своим местам, откуда пришли, разошлют...

- Слышал и я про то. И мне писали... Дело не ладное... Опять же на грех под это самое время отец-от Михаил с вором Стуколовым подвернулись. Потупила очи Манефа и торопливо опустила на них креповую наметку.

- Видно, куда ни кинь, везде клин,- продолжал Патап Максимыч, подойдя к окну и зорко приглядываясь к черневшей вдали опушке леса.- Такие строгости, каких не бывало!.. А все сами виноваты. Жили бы смирненько, никто бы вас не тронул... А то вздумали церковников к себе залучать да беспаспортных, архиерея выдумали, с чужестранными царствами сноситься зачали. Вот и попали в перекрестную, что ни дохнуть, ни глотнуть... С одной стороны - вы-то уж больно пространно жить захотели, а с другой - начальство-то ровно муха его укусила.

- Съездить бы тебе, Патапушка, к губернатору, попросить бы от него милостей...- молвила брату Манефа.

- Ничего тут губернатор не поделает,- ответил Патап Максимыч.- Был у меня с ним насчет вас разговорец. Со всяким бы, говорит, моим удовольствием, да не могу: власти, говорит, такой не имею... Известно, хоть и губернатор, а тоже под начальством живет, и его по головке не погладят, коль не сделает того, что сверху ему приказано.

- Может, потянул бы в нашу пользу, коли бы ты-то хорошенько ему покланялся,- молвила Манефа.

- Да как же ему в вашу-то пользу тянуть, когда самому за то ответ придется давать? - сказал Патап Максимыч.

- Когда можно было- в просьбах мне не отказывал.

- Ох, владычица, царица небесная! - вздохнула игуменья.

- И про то пытал я у губернатора,- продолжал Патап Максимыч,- нельзя ли вам как-нибудь с теми чиновниками повидеться, чтобы, знаешь, видели не видали, слышали не слыхали... И думать, говорит, про то нечего, не такие люди.

- Полно, Патапушка, все одного кустика ветки, всех одним дождичком мочит, одним солнышком греет,- сказала Манефа.- Может, и с ними льзя по-доброму да по-хорошему сладиться. Я бы, кажись, в одной свитке осталась, со всех бы икон ризы сняла, только бы на старом месте дали век свой дожить... Другие матери тоже ничего бы не пожалели!.. Опять же и благодетели нашлись бы, они б не оставили...

- Пустое городишь,- прервал ее Чапурин.- Не исправник в гости сбирается, не становой станет кельи твои осматривать. То вспомни: куда эти питерские чиновники ни приезжали, везде после них часовни и скиты зорили...Иргиз возьми, Лаврентьев монастырь, Стародубские слободы... Тут как ни верти, а дошел, видно, черед и до здешних местов... Что же ты, как распорядилась на всякий случай?

- Да я казначею мать Таифу на другой же день в Москву и в Питер послала,отвечала Манефа.- Дрябину Никите Васильичу писала с ней, чтобы Громовы всеми мерами постарались отвести бурю, покланялись бы хорошенько высшим властям; Громовы ко всем вельможам ведь вхожи, с министрами хлеб-соль водят.

- Ничего тут и Громовы не поделают. Не такое время,- молвил Патап Максимыч.

- Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает,- горько вздохнула Манефа.- И он пишет, что много старания Громовы прилагали, два раза обедами самых набольших генералов кормили, праздник особенный на даче им делали, а ни в чем успеха не получили. Все, говорят, для вас рады сделать, а насчет этого дела и не просите, такой, дескать, строгий о староверах указ вышел, что теперь никакой министр не посмеет ни самой малой ослабы попустить...

- Вот видишь,- молвил Патап Максимыч.- Незачем было тебе и Таифу гонять. В Москву-то что с ней наказывала?

- А послала я с ней в Москву главную нашу святыню: пять икон древних, три креста с мощами, десятка четыре книг, которы поредкостней.

- Чем такую даль ехать, ко мне бы могла свезти, и у меня б сохранны были,сказал Патап Максимыч.

- Думала я про то, Патапушка, думала, родной. Чего бы ближе, как не к тебе, да вот чего, признаться, поустрашилась. Как пойдут, думаю, у нас переборы да обыски, хоть и узнают, что святыня в Москву отправлена, все-таки ее не досягнут - Москва-то велика, а кому отдана святыня, знаем только я да матушка Таифа, да вот тебе еще на смертный случай поведаю: Гусевым. А чтоб к тебе свезти, того поопасилась: люди узнают, совсем ведь скрыть этого невозможно; ну, как, думаю, грехом, питерские-то чиновники от какой-нибудь болтуньи про то сведают, так, чего доброго, пожалуй, и к тебе нагрянут с обыском... Сам посуди...

- Что дело, то дело. Распорядки твои хороши,- молвил Патап Максимыч.- А насчет себя как располагаешь, коли разгонят вас? Манефа не отвечала. - Хоть мы с тобой век бранимся, а угол тебе у брата всегда готов,- сказал Патап Максимыч.- Бери заднюю, и моленная в твоей, значит, будет власти, поколь особого дома на задах тебе не поставлю. Егозу свою привози, Фленушку-то... Еще кого знаешь, человек с пяток прихвати. Авось сыты будете.

- Много благодарна за твои милости, Патапушка,- ответила Манефа.- Только уж я, не поставь во гнев, на этот счет маленько не так распорядилась. В Иргизе и по другим местам, где начальство обители разоряло, всех тамо живших рассылали по тем местам, где по ревизии они приписаны и из тех мест всем им выезд на всю останную жизнь был заказан. Как было там, так, надо полагать, и у нас будет. А ведь и я, и Фленушка, и другие кой-кто из обители к нашему городку приписаны. Ходу, значит, нам из него до смерти не будет... Потому и приискала я в городу местечко дворовое и располагаю там строиться... Кожевниковых дом, чать, знаешь, крайний к соляным амбарам, его покупаю, да по соседству еще четыре местечка желательно прикупить: на имя Фленушки одно, на имя матери Таифы другое, третье Виринеюшке, а четвертое матери Аркадии.

- Значит, ты в городу новый скит расплодишь? - усмехнулся Патап Максимыч.Ну, уж ты, батька, и скит!.. Чего не скажет! - тожеулыбнувшись, молвила Манефа.- Сиротское дело, Патапушка, по-сиротски и будем жить... А ты уж на-ка поди: скит!

- Ну, заводись, заводись, стройся,- сказал Патап Максимыч.- Дозволят, чай, скитско-то строенье в город свезти?

- По другим местам дозволяли,- ответила Манефа.

- Стало быть, только место купить да плотникам за работу?

- Только,- подтвердила Манефа.

- Что за места-то просят? - спросил Патап Максимыч.

- Да за все-то за пять местов больше тысячи целковых.

- Счетом сказывай. - Да тысячу двести,- сказала Манефа.

- Получай,- вот тебе тысяча двести,- сказал Патап Максимыч, подвигая к сестре деньги.- За Настю только хорошенько молитесь... Это вам от нее, голубушки... Молитесь же!.. Да скорей покупай; места-те, знаю их, хорошие места, земли довольно. А строиться зачнешь - молви. Плотникам я же, ради Настасьи, заплачу... Только старый уговор не забудь: ни единому человеку не смей говорить, что деньги от меня получаешь.

- Помню, родной, помню...- молвила Манефа, пряча деньги в карман.

- Ну, теперь делу шабаш, ступай укладывайся,- сказал Патап Максимыч.- Да смотри у меня за Прасковьей-то в оба, больно-то баловаться ей не давай. Девка тихоня, спать бы ей только, да на то полагаться нельзя - девичий разум, что храмина непокровенна, со всякой стороны ветру место найдется... Девка молодая, кровь-то играет - от греха, значит, на вершок, потому за ней и гляди... В лесах на богомолье пущай побывает, пущай и в Китеж съездит, только чтоб, опричь стариц, никого с ней не было, из молодцов то есть.

- Василий Борисыч со старицами в леса да на Китеж располагал съездить,молвила Манефа.

- Этот ничего...- сказал Патап Максимыч.- Василий Борисыч человек иной стати. Его опасаться нечего. Чтобы московских скосырей да казанских хахалей тут не было - вот про что говорю. Они к тебе больно часто наезжают....

- Благодетели...- молвила Манефа.

- То-то благодетели!.. Чтобы духу их не было, пока Прасковья у тебя гостит,- строго сказал Патап Максимыч.

- Будь спокоен, Патапушка, будь спокоен, ухраню, уберегу,- уверяла его Манефа.- Да вот еще что хотела я у тебя спросить... Не прими только за обиду слово мое, а по моему рассуждению, грех бы тебе от господней-то церкви людей отбивать. - Это кого?- спросил Патап Максимыч.

- Да хоть бы того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где какое дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них другого человека ни из старых, ни из молодых... А ты его сманиваешь... Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..

- К кому? - слегка улыбнувшись, спросил Патап Максимыч.

- А вот к кому - слушай,- молвила Манефа и медленно, немного нараспев прочитала: - "Аще кто хитростию преобидети восхощет церкви божии: аще грады, или села, или лугове, или озера, или торжища, или одрины, или люди купленные в домы церковные, или виноград, или садове, и вся какова суть от церковных притяжаний..." Манефа приостановилась.

- Что стала? Дочитывай,- молвил Патап Максимыч. Не впервой доходилось ему слушать читаемые сестрой статьи из устава или Стоглава.

- "...первое: еже святыя троицы милости, егда предстанем страшному судищу, да не узрит,- продолжала Манефа, смотря в упор на Патапа Максимыча,- второе же: да отпадет таковой христианския части, яко же Иуда от дванадесятого числа апостол; к сему же и клятву да приимет святых и богоносных отец".

- Значит, по-твоему, Василий-от Борисыч - купленный раб? - с усмешкой молвил Патап Максимыч.- Кто ж его покупал?

- У тебя, Патапушка, все смехи да шутки. Без издевок ты ни на час... Ты ему дело, а он шутки да баламутки,- сказала Манефа. - А ты спасена душа, не отлынивай, держи ответ на то, про что спрашивают. Это ведь ты из Стоглава мне вычитала, знаем и мы тоже маненько книжно-то писанье.- Там про купленных людей говорится... Сказывай же про ряду: кто купил Василья Борисыча, у кого и какая цена за него была дадена? - продолжал шутить Патап Максимыч. - В Стоглаве не про одних купленных в церковны домы людей говорится... Тамо сказано: "...и вся какова суть от церковных притяжаний",- сдержанно, но с досадой молвила Манефа.

- Притяжание-то что означает?- спросил Патап Максимыч.- То же, что стяжание, имущество, значит... Так разве он не человек, по-твоему, а имущество, вот как этот стол, аль эта рубаха, аль кони да коровы, не то деньги?.. Крещеный человек может разве притяжанием быть?.. Не дело толкуешь, спасенница.

- С тобой, батька, не сговоришь. У тебя уж нрав такой,- молвила Манефа.- А что, отбивая Василья Борисыча от церкви, чинишь ей обиду - в том сумленья не имей. Дашь ответ пред господом!.. Увидишь!..

- Ладно, хорошо. Это уж мое дело,- сказал Патап Максимыч.- Авось отмолимся, вас же найму грехи-то замаливать.

- Суеслов! - недовольным голосом сказала Манефа, вставая со стула.- Я уж пойду, надо собираться, ехать пора. Благодарим покорно,- примолвила она, низко поклонясь брату, и с этим словом тихо вышла из боковуши.

Оставшись один, долго взад и вперед ходил Патап Максимыч. "Ишь какое слово молвила,- думал он.- Церковное притяжание!..Чего только эти келейницы не вздумают!.. Человека к скоту аль к вещи какой бездушной применила!.. А губа не дура - понимает, каков он есть человек... Дорожит... Жаль отпустить... На Москве-то как взбесятся!.. То-то начитают мне!.. И в самом деле, пожалуй, к церковным татям причтут!.. Да ну их совсем!.. Не детей крестить... Что мне Москва?.. Плевать!.. А с Васильем таких делов наделаем, что всем за удивленье станет!.. На Горах новы промысла разведем, божьему народу хлеб-соль дадим!.. Довеку не забудут Патапа Чапурина!.. Какие же бы промысла-то завести?.. Приглядеться надо, говорит, что будет сподручнее... Ну, да это его дело... Выдумывай!.. А умен, пес на него лай!.. Вот сынок-от будет так уж сынок!.. Не Алешке чета... А что-то он, сердечный?.."

* * *

Жар свалил. По вечерней прохладе двинулись келейные гости из Осиповки. В восьми повозках ехали. В каждой по две, в иной и по три келейницы сидело: всех впереди мать Манефа с Васильем Борисычем, за ними Параша с Фленушкой, потом Марьюшка, головщица с уставщицей Аркадией, потом другие матери и белицы, сзади всех мать Лариса с Устиньей. Неразговорчива была с девицами и к тому же сонлива мать Лариса, а Устинья молчала со злости и досады на то, что едет в скит Прасковья Патаповна, что поедет она на богомолье с Васильем Борисычем и что мать Манефа, пожалуй, с ними ее не отпустит.

Зато в двух передних повозках разговоры велись несмолкаемые. Фленушка всю дорогу тараторила, и все больше про Василья Борисыча. Любила поспать Прасковья Патаповна, но теперь всю дорогу глаз не свела - любы показались ей Фленушкины разговоры. И много житейского тут узнала она, много такого, чего прежде и во сне ей не грезилось.

Мать Манефа всю дорогу с Васильем Борисычем пробеседовала. Говорили больше про намеренье Патапа Максимыча взять его к себе в приказчики.

- Что ж, Василий Борисыч? Неужто и в самом делепокинешь ты дело божие? спрашивала его Манефа.

- И сам еще не знаю, матушка,- ответил Василий Борисыч.- Силом вырвал он из меня слово... Допрежь того никогда и в ум мне не прихаживало, чтоб торговым делом займоваться... Так пристал, так пристал, что сам не знаю, как согласье дал... Ровно в тумане в ту пору я был.

- Он хоть кого отуманит. Его на то взять,- молвила Манефа - Любого заговорит, и не хочешь, согласье дашь. Такой уж человек, господь с ним... Какие ж твои мысли насчет этого, Василий Борисыч? - поправляясь на пуховике, сказала Манефа.

- Не могу еще теперь ничего сказать,- ответил Василий Борисыч.- Шесть недель - время... Успею обдумать.

- Конечно, шесть недель достаточно,- сказала Манефа.- А по теперешним-то твоим мыслям куда больше склоняешься?

- Не знаю, как вам доложить, матушка,- уклончиво отозвался Василий Борисыч.- И Патапа-то Максимыча оскорбить не желательно, потому что человек он добрый, хоть и востёр на язык бывает, да и московских не хочется в досаду ввести - Петра Спиридоныча, Гусевых, Мартыновых... А уж от матушки Пульхерии что достанется, так и вздумать нельзя!..

- Ты людей поминаешь, о боге-то хоть маленько подумай,- сказала Манефа.Перед богом-то право ли поступишь, ежели церковны дела покинешь?.. Вот о чем вспомяни: о душевном своем спасении, а Гусевы да Мартыновы что?.. Сила не в них.- Очень уж вы меня возвышаете, матушка, паче меры о моих кой-каких церковных послугах заключаете,- после недолгого молчания ответил Василий Борисыч.- На эти дела много людей смышленей да поумней меня найдется.

- Этого не говори. Нам виднее,- сказала Манефа.- За смиренные речи хвалю, а все-таки помяну, что уничижение бывает паче гордости. - Ох, искушение! вскликнул Василий Борисыч.

- Вот хоть теперешнюю твою порученность взять. Наперед говорить не стану принимать нового владыку аль не принимать - в Петров день на собранье соборный ответ дадим тебе... А теперь вот о чем хочу я спросить у тебя, Василий Борисыч, назови ты мне хоть единого человека, который бы лучше тебя мог это дело устроить? Кто лучше тебя может церковный мир водворить, смятения, несогласия утишить, всякого на истинный путь направить? Наперечет знаю всех рогожских уставщиков и других книжных людей тоже знаю. По именам называть не стану, осуждать не годится, а прямо тебе скажу, что вряд ли можно кому такое дело препоручить. Иной книжен и начитан, да слабостью одержим - испивает. Другой разумен и дело церковное, пожалуй, не хуже твоего сумеет обделать, да утроба несытая, за хорошие деньги не токмо церковь, самого Христа продаст...

У иного ветер в голове,- ради женской красоты и себя и дело забудет... А иной нравом не годится: либо высокоумен и спесив не в меру, либо крут и на язык невоздержан... Правду аль нет говорю, Василий Борисыч?

- Ох, искушение! - молвил он.- Не смущайте вы меня, матушка... Неужто и в самом деле свет клином сошелся, неужто во всех наших обществах только и есть один я пригодный человек? Найдется, матушка, много лучше меня.

- Да где они, где?- с жаром возразила Манефа.- Укажи, назови хоть одного. Нынче, друг мой Василий Борисыч, ревностных-то по бозе людей мало - шатость по народу пошла... Не богу, мамоне всяк больше служит, не о душе, о кармане больше радеют... Воистину, как древле Израиль в Синайской пустыне - "Сотвориша тельца из злата литого и рекоша: сей есть бог".

Не отвечал Василий Борисыч на Манефины речи. А она, помолчав, продолжала:

- И что ты станешь делать у Патапа? Промысла на Горах, говорит он, хочу разводить... А какие промысла - сам не знает. Нравом-то он у нас больно упрям, заберет что в голову, дубиной не вышибешь. И что ему больше перечить, то хуже. Вот так и теперь... Вздумал что-то несодеянное да, не обсудивши дела, ну людей смущать, от божьего дела их отвлекать... Я, Василий Борисыч, от мира хоша и отреклась, но близких по плоти, грешница, не забываю. Потому, о пользах брата радеючи, всякого успеха ему желаю и завсегда о том бога молю... А ежели он ради житейских стяжаний вздумал теперь нужных церкви людей к себе переманивать, тут я ему не споспешница и не молитвенница... Потому и советую тебе и богом тебя прошу: не прельщайся ты его словами, не ломай совести пребудь верен делу, тебе данному, не променяй церкви божией на Патапа... О душе подумай, Василий Борисыч, о вечном спасении.

- Все это, матушка, я очень хорошо и сам могу понимать,- сказал Василий Борисыч.- Чего лучше того, как господу служить? Но ведь я, матушка, высоко о себе не полагаю и никак не могу вменить в правду ваших обо мне слов, будто я церкви уж так надобен, что без меня и обойтись нельзя... Это вы только по своей доброте говорите... А Патапа Максимыча оскорбить мне тоже нежелательно, хоть и он обо мне тоже уж больно высоко задумал, чего я и не стою... А по душе признаться, откровенно вам доложить, матушка, и боязно мне огорчать-то его... Не оставит он втуне, если поперек его воли пойдешь, а я человек маленький, к тому же несмелый, меня обидеть не то что Патап Максимыч, всякий может.

- Нечего тебе бояться,- возразила Манефа.- Сегодня здесь, завтра уехал. Где он тебя возьмет?

- Э, матушка! - молвил Василий Борисыч.- У Патапа Максимыча рука долга, на дне моря достанет.

- Да ведь ты не беззаступен! - сказала Манефа.- Гусевы, Мартыновы, Досужевы в обиду не дадут.

- Не дадут! - горько улыбнувшись, молвил Василий Борисыч.- Мало вы знаете их, матушка, московских-то наших тузов!.. Как мы с Жигаревым из Белой-то Криницы приехали, что они тогда?.. Какую заступу оказали?.. Век того не забуду...

- А что такое? - спросила Манефа.

- Да вот что,- начал свой рассказ Василий Борисыч.- В самое то время, как мы ездили за границу, проживал в Москве Белокриницкого монастыря настоятель отец архимандрит Геронтий. За сбором в Россию был послан, деньги на построенье соборного храма, утварь всякую церковную, облаченья, иконы древние собирал от христолюбцев для митрополии... Проведали о нем, и велено было взять его, как только из Москвы со всем своим сбором выедет... А мы едем себе обратно, ничего не ведаем и совершенно спокойны... В Туле узнали, что Геронтий под караулом, а по Москве строгие розыски идут насчет переписки с митрополией... Слышим, старообрядцы все в тревоге... Мы, конечно, испугались, думали не ехать в Москву, а наперед написать да спроситься, что делать... Послали письмо, ответу не дождались, а на словах посланный от тех, что нас посылали, сказал:

"Делайте, что хотите,- мы вас никуда не посылали, знать вас не знаем, ведать не ведаем". Вот оно каково, матушка!.. Подумали мы, подумали - что делать, что предпринять?.. И положились во всем на божию волю: что будет, то и будь,- поехали. А подъезжая, в сторону взяли на Кожухово и, не заехавши в Москву, прямо на Рогожское. Сдали миро и другую святыню, что привезли, да в город. К тому придем, к другому, кто нас посылал-то, а они сторонятся, ровно чуму мы с собой завезли. Нашли, говорят, время, когда воротиться! До вас ли теперь. Не смейте, говорят, и к домам нашим близко подходить, мы вас никогда не знали и никуда не посылали! Так вот они каковы, заступники-то!.. Вот какова надежда на них, матушка!..

Негодованье разлилось по лицу Манефы. Молчала она. Нечего было сказать на слова Василья Борисыча. Он продолжал:

- Когда мирно да тихо, когда от правительства ослаба - высоко тогда они мостятся, рукой не достать, глазом не вскинуть: "Мы-ста да мы-ста!.." Мы обчество!.. Первостатейные!.. А чуть понахмурилось - совсем иные станут: подберут брызжи, подожмут хвосты и глядят, что волк на псарне... и тогда у них только о самих себе забота - их бы только чем не тронули, о другом и заботы нет; все тони, все гори,- пальцем не двинут...

Эх, матушка, мало вы их знаете!.. Петр апостол трижды от Христа отрекся, а наши-то столпы, наши-то адаманты благочестия раз по тридцати на дню от веры во время невзгод отрекаются... Да и не токмо во время невзгод, завсегда то же делают... Знакомство с господами имеют, жизнь проводят по-ихнему. Спросят господа: "Зачем-де вы, люди разумные, в старой своей вере пребываете?" Отречься нельзя; всяк знает, чего держатся, что ж они делают?.. Смеются над древлим-то благочестием, глупостью да бабьими враками его обзывают. "Мы-де потому старой веры держимся, что это нашим торговым делам полезно..." А другой и то молвит: "Давно бы-де оставил я эти глупости, да нельзя, покаместь старики живы - дяди там какие али тетки. Наследства-де могут лишить..." Вот как они поговаривают... А ведь это, матушка, сторицею хуже, чем Петровски Христа отречься страха ради иудейска...

- Неужто вправду ты говоришь, Василий Борисыч?- взволнованным голосом спросила Манефа.

- Как перед богом, матушка,- ответил он.- Что мне? Из-за чего мне клепать на них?.. Мне бы хвалить да защищать их надо; так и делаю везде, а с вами, матушка, я по всей откровенности - душа моя перед вами, как перед богом, раскрыта. Потому вижу я в вас великую по вере ревность и многие добродетели... Мало теперь, матушка, людей, с кем бы и потужить-то было об этом, с кем бы и поскорбеть о падении благочестия... Вы уж простите меня Христа ради, что я разговорами своими, кажись, вас припечалил.

- О господи долготерпеливый и многомилостивый! - вздохнула Манефа.

- Вы думаете, матушка, что, устроя церковные эти дела, вот хоть насчет архиерейства, что ли, или насчет другого чего, из ревности по вере они так поступают? - продолжал Василий Борисыч - Нисколько, матушка, о том они не думают... Большие деньги изводят, много на себя хлопот принимают из одного только славолюбия, из-за одной суетной тщетной славы. Чтобы, значит, перед людьми повыситься... Не вера им дорога, а хвала и почести. Из-за них только и ревнуют... Ваше же слово молвлю: мамоне служат, златому тельцу поклоняются... Про них и в писании сказано: "Бог их - чрево".

Скорбные думы о падении благочестия в тех людях, которых жившая в лесах Манефа считала незыблемыми столпами старой веры и крепкими адамантами, до глубины всколебали ее душу... Не говорила она больше ничего Василью Борисычу насчет поступленья его в приказчики к Патапу Максимычу. Ни отговаривала, ни уговаривала. Замолчала она; не заговаривал и Василий Борисыч...

Молча доехали в самую полночь до Комарова."И что это, что это с нами будет? - думала Манефа, выйдя из повозки и взглянув на черневшую в ночном сумраке часовню.- Извне беды, бури и напасти; внутри нестроение, раздоры и крайнее падение веры!.. О господи!..

Ты единая надежда в печалях и озлоблениях... устрой вся во славу имени своего, устрой, господи, не человеческим мудрованием, но ими же веси путями".

Потом, прощаясь с Васильем Борисычем у входа в свою келью, тихонько шепнула ему:

- Ты, Василий Борисыч, никому не говори, про что мы с тобой беседовали... Зачем смущать?

- Вполне понимаю, матушка,- отвечал он также шепотом.- Как можно? Слава богу, не маленький.

- То-то, смотри поостерегись,- молвила Манефа и, пожелав гостю спокойного сна, низко ему поклонилась и отправилась в келью...

Было уж поздно, не пожелала игуменья говорить ни с кем из встретивших ее стариц. Всех отослала до утра. Хотела ей что-то сказать мать Виринея, но Манефа махнула рукой, примолвив: "После, после". И Виринея покорно пошла в келарню.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда Марья Гавриловна воротилась с Настиных похорон, Таня узнать не могла "своей сударыни". Такая стала она мрачная, такая молчаливая.

Передрогло сердце у Тани. "Что за печаль,- она думает,- откуда горе взялось?.. Не по Насте же сокрушаться да тоской убиваться... Иное что запало ей на душу". Две недели прошло... Грустная, ко всему безучастная Марья Гавриловна вдруг оживилась, захлопотала, и что ни день, то делалась суетливее. За то дело хватится, за другое примется,- ни того, ни другого не доделает. То битый час сидит у окна и молча глядит на дорогу, то из угла в угол метаться зачнет, либо без всякой видимой причины порывистыми рыданьями зарыдает. Путного слова не может Таня добиться - попусту гоняет ее Марья Гавриловна туда и сюда, приказывает с нетерпеньем, отсылает с досадой... Спросит о чем ее Таня - промолчит, ровно не слыхала, либо даст ответ невпопад.

По ночам вздыхает, тоскует; станет поутру Таня постель оправлять, думка (Думка - маленькая подушка, подкладываемая под щеку.) хоть выжми - мокрехонька вся. И каждый день хуже да хуже - тает Марья Гавриловна, ровно свеча на огне. "Лихие люди изурочили '' (Изурочить - колдовством навести на человека болезнь, испортить. ),- думает Таня, не зная, чем иным растолковать необычные поступки и странные речи Марьи Гавриловны.- Либо притку (Притка - посредством порчи напущенная болезнь с обмороками, беспричинными рыданиями и истерическими припадками. ) по ветру на нее пустили, либо след ее из земли вынули". Как тому горю пособить, кому сурочить (Сурочить - знахарскими заговорами снять напущенную на человека болезнь. ) с "сударыни" злую болесть лиходеями напущенную?

Слыхала Таня, что по соседству с Каменным Вражком в деревне Елфимове живет знахарка - тетка Егориха и что пользует она от урочных (Урок - порча.) скорбей, от призора очес (Призор очес, сглаз - порча, происходящая от взгляда недобрым глазом.) и от всяких иных, злою ворожбой напускаемых на людей, недугов. Заговор ли отчинить, порчу ли снять, кумоху (Кумоха - лихорадка.) ль отогнать, при резах, порубах кровь остановить, другое ль знахарство какое понадобится - все деревенские тетке Егорихе кучатся и завсегда от нее пользу видят... Но в честных обителях скита Комаровского знахарку не жаловали. Матери келейницы распускали про Егориху славу нехорошую - она-де с нечистой силой знается, решилась-де креста и молитвы и душу свою самому сатане предала. От кобей и волхвований Егорихи честные старицы святыми молитвами скит ограждали, а белицам строго-настрого наказывали не то что говорить с нею, не глядеть даже на кудесницу, угрожая за ослушание помстою (Помста - наказание, мщение.) от господа... При каждом упоминаньи имени знахарки, крестясь и на левую сторону отплевываясь, старицы одна речистей другой чудные дела про нее рассказывали... Говорили, что водится Егориха и с лесною, и с водяною, и с полевою нечистью, знается со всею силой преисподнею, черным вороном летает под облаки, щукой-рыбою в водах плавает, серой волчицей по полям рыскает... От нее, еретицы, улетают птицы в высь поднебесную, от нее уходит рыба в яры-омуты, от нее звери бегут в трущобы непроходные...

Раз, сидя в келарне на посидках у матери Виринеи, уставщица Аркадия при Тане рассказывала, что сама она своими глазами видела, как к Егорихе летун (Летучий воздушный дух, огненный змей. ) прилетал... Осенью было дело,говорила она,- только что кочета полночь опели (Кочет - петух. Первые кочета "полночь опевают", вторые (перед зарей) "чертей разгоняют", третьи (на заре) "солнышко на небо зовут".), засидевшись у Глафириных, шла я до своей обители и в небе летуна заприметила. Красён, что каленый уголь, не меньше доброго гуся величиной; тихо колыхаясь, плыл он по воздусям и над самой трубой Егорихиной кельи рассыпался кровяными мелкими искрами...

Кривая мать Измарагда, из обители Глафириных, однажды зашедшая со своими белицами к Манефиным на беседу, с клятвой уверяла, что раз подстерегла Егориху, как она в горшке ненастье стряпала... "Сидя на берегу речки у самого мельничного омута,- рассказывала Измарагда,- колдунья в воду пустые горшки грузила; оттого сряду пять недель дожди лили неуёмные, сиверки дули холодные и в тот год весь хлеб пропал - не воротили на семена..."

А еще однажды при Тане же приходила в келарню из обители Рассохиных вечно растрепанная, вечно дрожащая, с камилавкой на боку, мать Меропея... Та клялась всеми угодниками, что видела, как ранним утром в день благовещенья черти Егориху, ровно шубу в Петровки, проветривали: подняли ведьму на воздуси и долгое время держали вниз головою, срам даже смотреть было. Хоть мать Меропея паче меры любила слезу иерусалимскую (В скитах и вообще в Керженских и Чернораменских лесах иерусалимской слезой в шутку называют водку.), однако и черницы и белицы поверили ее россказням... И мало ль чего не судачили по скитам про елфимовскую знахарку...

И молоко-то она из чужих коров выдаивает, и спорынью-то из хлеба выкатывает, и грозы-то и бури нагоняет, и град-от и молость (Молостьем за Волгой зовут ненастье, слякоть, мокрую и ветреную погоду.) напускает, и на людей-то порчу посылает... "Правда, иной раз и снимает она болести,прибавляли матери,- но тут же на иных людей переводит... А на кого озлобится, оборотит того в зверя либо в птицу какую... Егориха молода овдовела и к прежни годы с пареньком любилась. Жил он у язвицких ямщиков в работниках, а сам был дальний, с Гор, из-за Кудьмы. Подарила ему Егориха конька да кобылку, и стал паренек от себя хозяйствовать, на своих лошадках ямскую гоньбу гонять... И гонял он на тех лошадушках три года с тремя месяцами... Что же вышло? Ездил парень на родном батюшке да на родной матушке... Озлобилась за что-то Егориха на родителей своего полюбовника да в лошадей их на три года с тремя месяцами и оборотила..." Что стоит такой ведьме над человеком пагубу стрясти,- толковали келейницы,- коли месяц с неба красть умеет, а солнышко круторогим месяцем ставить".

Не то про Егориху по селам и деревням говорили. Там добрая слава ходила про нее, там ее любили и честили великим почетом. Ото всяких болезней она пользовала травами и кореньями, снимала порчу заговорами и все с крестом да молитвою. Опять же за то любили ее, что была она некорыстная - за лечбу ли, за другое ли что подарят ее, возьмет с благодарностью, а сама ни за что на свете не попросит. Знали про нее и то, что много тайной милостыни раздает она, много творит добра потаенного...Слушая, что толкуют скитские матери про добрую знахарку, не в шутку по деревням на них сердитовали. "Поглядели б они, пустобайки чернохвостые,- говорили мужики деревенские,- поглядели б, как наши ребятишки любят Егориху, а в младенце душа ангельская, кбесовской нечисти разве можно ей льнуть?"

Родом будучи дальняя, живучи безысходно в обители, не слыхала Таня, какие речи в миру ведутся про Егориху, а страшных рассказов от обительских стариц вдоволь наслушалась. Келья елфимовской знахарки представлялась ей бесовским вертепом, исполненным всяких страхов и злых чарований, а сама знахарка горбатою, безобразною старухой с кошачьими глазами, свиными клыками и совиным носом. То думалось Тане - сидит Егориха на змеиной коже, варит в кипучем котле разных гадов, машет над ними чародейной ширинкой и кличет на помощь бесов преисподней... То представлялось ей, как Егориха верхом на помеле быстрей стрелы несется по воздуху, как в глухую полночь копает на кладбище могилы, а оттуда в лес бежит и там, ровно кур да гусей,- змей подколодных на кормежку скликает... Каких страхов про знахарку на обительских беседах Таня не наслушалась!.. Каких чудес не насказали ей болтливые келейницы!..

Думает Таня: "Кроме тетки Егорихи, таких людей, кто б умел притку сурочить, поблизости нет... Как же быть?.. Молвить Марье Гавриловне, позвала бы к себе знахарку?.. Не захочет с ведьмой хороводиться (Хороводиться знаться, водиться с кем.). Да и то взять - приведешь ее сюда, после, пожалуй, с нечистью не развяжешься... Ну, как приманишь к себе бесовскую силу?.. Ну, как летун прилетит да рассыплется по нашим горницам огненными искрами?.. Ну, как по ночам вкруг домика демоны зачнут на сходку сбираться да треклятые свои мечтания (Мечтание, мечта - в народном языке употребляется лишь в смысле привидения, призрака, обмана чувств сверхъестественною силою.) заведут: голки и клики, бесстудные скаканья, неистовые свисты, и топоты ножные, и вой, и гудение, и мерзкое в долони плескание?.. Оборони, господи, и помилуй от такой напасти!..

Читают же канонницы за трапезой, что самим угодникам божиим такие напасти от нечисти бывали, как же нам-то, грешным, от нее устоять?.. Опять же тетке Егорихе в обитель и ходу нет: увидят матери, кочергами да ухватами из скита ее вытурят... Разве самой тихими стопами, по тайности, сходить в Елфимово да попросить тетку Егориху порчу заглазно снять, да страшно и подумать к ней в келью войти... И подступить близко к ведьмину жилью страшно - неравно наступишь на какую-нибудь нашептанную щепку, либо перешагнешь через заговоренную ямку, не то сухой листочек либо соломинку ветром свеет с колдуньиной кровли - как раз злая притка накатит на тебя".

От одной мысли идти к Егорихе Тане всю спину мурашками осыпало.

А Марье Гавриловне с каждым днем хуже да хуже. От еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька... Беззаветная, горячая любовь к своей "сударыне" не дает Тане покою ни днем, ни ночью. "Перемогу страхи-ужасы,- подумала она,- на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да болеть моей милой сударыне. Пойду в Елфимово - что будет, то и будь".

Раз до вторых кочетов не спала Марья Гавриловна, ночь ноченскую провздыхала да проплакала... До зари не смыкала глаз Таня, сидя на корточках у двери спальной горницы и прислушиваясь ко вздохам и рыданьям дорогой своей "сударыни". Растопилось сердце преданной девушки жалостью, и только что забылась дремотой Марья Гавриловна, поспешно надела она на босу ногу выступки (Выступки - род женских башмаков с высокими передами и круглыми носками.), вздела на плечи стеганый капотец, повязала голову шерстяной косыночкой и, не переводя духа, бегом побежала в Елфимово. Манефина обитель на краю Комарова стоит, до Елфимова от нее версты не будет. Скорехонько долетела резвоногая Таня, благо обитель спала еще и никто ее не приметил. Все обошлось ладно, да вот какая беда приключилась: Елфимово деревушка хоть и маленькая, двенадцати дворов в ней не наберется, да не вестно было Тане доподлинно, в коем дворе искать знахарку, под коим окном стукнуться к тетке Егорихе... А на улице ни души - рань глубокая, еще не звали кочета на небо солнышка, не чирикали воробьи подзастрешные (3астреха - желоб под скатом крыши, в который упираются нижние концы теса или драни. На застрехах по деревням обыкновенно воробьи живут, отчего и называются подзастрешными. ), не мычали под навесами коровушки, а псы сторожковые, за ночь досыта налаявшись, свернулись в клубки и спали на заре под крыльцами... Кого спросить, кому покучиться?.. "Экая я глупая, экая неразумная,- бранит себя Таня, в раздумьи стоя на елфимовской улице,- не спознала наперед, в коем доме искать ее!.." Тут завидела Таня, что идет к ней навстречу с другого конца деревни высокая, статная женщина, далеко еще не старая в темно-синем крашенинном сарафане с оловянными пуговками, в ситцевых рукавах, с пестрым бумажным платам на голове и с личным пестером (Пестер, иначе пещур - заплечная котомка из лыка, иногда прутьев.) за плечами. Бодрым ходом подвигается она к Тане. Поровнявшись, окинула девушку пытливым, но добрым и ласковым взором и с приветной улыбкой ей молвила: - Путь тебе чистый, красавица! Таня поклонилась, но ни слова не ответила на привет незнаемой женщины.

- Отколь будешь, девица? - спросила ее та женщина.

- Из Комарова, тетушка,- робко ответила Таня, доверчивоглядя в добрые голубые глаза приветливой незнакомки.

- Что раненько таково?.. Куда идешь-пробираешься? Дело пытаешь аль от дела лытаешь?- спросила она.

- По своему делу,- ответила Таня.

- Девица, вижу, ты хорошая,- молвила та женщина, глядя с любовью на Таню.Не тебе б по зарям ходить, молоды ребята здесь бессовестные, старые люди обидливые - как раз того наплетут на девичью голову, что после не открестишься, не отмолишься.

- Знахарка у вас на деревне живет,- стыдливо краснея, молвила Таня.- Я было к ней...

- К тетке Егорихе? - улыбнулась встречная женщина.

- Да...- молвила Таня, опуская очи наземь.

- Какое же дело твое, девонька?.. Ведь я сама и есть знахарка Егориха.

Слова не может вымолвить Таня... Так вот она!.. Какая ж она добрая, приветная да пригожая!.. Доверчиво смотрит Таня в ее правдой и любовью горевшие очи, и любо ей слышать мягкий, нежный, задушевный голос знахарки... Ровно обаяньем каким с первых же слов Егорихи возникло в душе Тани безотчетное к ней доверие, беспричинная любовь и ничем необоримое влеченье.

- Какое ж у тебя до меня дело, красавица? - спросила тетка Егориха.

- Не мое дело,- ответила Таня,- а моей "сударыни". Благодетельница моя, мать родная, может, слыхала ты про купчиху Масляникову, про Марью Гавриловну, что живет в Манефиной обители?..

- Слыхала, девонька, слыхала,- молвила знахарка.- Много доброго про нее слыхала я. Кроткая, сказывают, сердобольная, много горя на долю ее выпало, а сердце у ней не загрубело.... И честно хранит вдовью участь... Все знаю, лебедушка... Николи не видывала в глаза твоей Марьи Гавриловны, а знаю, что вдовица она добрая, хорошая.

- Ангел божий - вот она какова, тетушка,- с глубоким чувством любви порывисто молвила Таня. - И ты, по всему вижу, девушка добрая, хорошая,сказала знахарка.- Хороших людей только хорошие любят.

- Больнехонька она, тетушка, напущено на нее...- начала было Таня.

- Погоди, погоди маленько, красавица,- все по ряду расскажешь,- сказала Егориха, взглянув на разгоравшуюсяв небе зарю.- Видишь, солнышко близится, скоро народ подыматься учнет - нехорошо, как тебя на деревне увидят, парни у нас бедовые..

Не ровён случай - со стороны кто увидит тебя - нехорошая слава пойдет... Дойдут напрасные речи до Марьи Гавриловны, она оскорбится на тебя... Пойдем-ка мы с тобой на всполье, да там, походя, спустимся в Каменный Вражек... Сегодня на Тихов день (Июня 16-го св.Тихона.) тиха, добра Мать Сыра Земля... И солнышко сегодня тихо течет по небу... И певчие пташки с нынешнего дня затихают... Свет тихий святыя славы господней сегодня сияет!.. От него все травы полным соком наливаются и вплоть до Иванова дня в целебном соку стоят... Нельзя упустить сегодняшней росы утренней. На Тиховой росе - надо травы рвать, корни копать, цветы собирать... Пойдем... Ходючи со мной, порасскажешь про болезнь Марьи Гавриловны.

Сердце замерло у Тани, страсть напала на нее... "Зелья сбирать, коренья копать!.. Колдунье помогать!" - шевельнулось у ней на уме, но Егориха ровно прочла, что у нее по мыслям прошло.

- Именем Христовым да именем пресвятой богородицы те травы собираются...сказала она.- Сорви травку без имени божьего - не будет от нее пользы человекам... Ты не верь тому, красавица, что келейницы про господне созданье рассказывают... По-ихнему - и табак трава, не богом сотворенная, а диаволом, и дорогой травой (Smillax sarsaparilla. ) лечиться не следует потому-де, что, когда господь по земле ходил, все травы перед ним преклонилися, не поклонилась одна дорогая трава... И гулёна (Картофель.), по-ихнему, содомское яблоко, и чай от бога отчаивает, и кофий строит ков на Христа... Много пустого плетут ваши старицы... Таня молчала, с удивлением слушая речи знахарки.

- Над старыми книгами век свой корпят,- продолжала та,- а не знают, ни что творят, ни что говорят... Верь мне, красавица, нет на сырой земле ни единой былиночки, котора бы на пользу человекам не была создана. Во всякой травке, во всяком цветочке великая милость господня положена... Исполнена земля дивности его, а любви к человекам у него, света, меры нет... Мы ль не грешим, мы ли злобой да кривдой не живем?.. А он, милосердный, все терпит, все любовью своей покрывает. Отлегло у Тани от сердца. С простодушной доверчивостью спросила она:- Так взаправду ты, тетенька, с крестом да с молитвой свое дело творишь?

- А то как же? - ответила знахарка.- Без креста, без молитвы ступить нельзя... Когда травы сбираешь, корни копаешь - от господа дары принимаешь... Он сам тут невидимо перед тобой стоит и ангелам велит помогать тебе... Велика тайна в том деле, красавица!.. Тут не суетное и ложное - доброе, полезное творится,- богу во славу, божьему народу во здравие, от лютых скорбей во спасение.

- А как же я боялась тебя, тетушка!..- промолвила Таня.

- Еще б не бояться!.. В скиту живешь,- улыбнулась Егориха.- Поди, там про меня и не знай чего в уши тебе ни напели. С бесами-де водится, с демонами... Так, что ли? - Что говорить, тетенька!.. Всякого было насказано,- ответила Таня, оправляя на голове косынку.

- Бог с ними! - незлобно и тихо промолвила знахарка.- А ты вот что знай, вот что ведай, красавица: есть тайны добрые, есть тайны темные. Добрые от бога, темные от врага идут. Тайную божию силу ничто отменить не может, а темную силу вражию господней силой побороть можно... Есть знахари, что темной силой орудуют, и то человеку на вред и погибель... А кого умудрил господь свою тайную силу познать иль хоть самую малицу силы той,- тому человеку легко отделать (Отделать - снять порчу.) вред, лихим знахарством напущенный... Темная сила от имени божия трепещет, от силы его, как дым, исчезает... И кого умудрит господь уразуметь тайную силу его, тот видит ее и в зорях алых, и в радуге семицветной, и в красном солнышке, и в ясном месяце, и в каждом деревце, в каждой травке, в каждом камешке... Везде, во всем разлита тайная божия сила...

- И тебя умудрил господь? - умильно спросила Таня, с любовью глядя в светлые очи знахарки.

- Умудрил, красавица, хоть на малость самую, а умудрил,- с благоговеньем ответила Егориха.- И за тот великий дар денно и нощно благодарю я создателя...- Все-таки иной раз доведется хворому, недужному пользу принесть, все-таки иной за тебя богу помолится...

Однако прибавим шагу, туманы вздымаются, роса умывает лицо Матери Сырой Земли. Гляди, какие полотенца по небу несутся. Утираться ими Матери Сырой Земле... Видишь? - прибавила она, указывая на утренние перистые облака, что розовыми полосами с золотистыми краями подернули небесную глубь.

- Рассказывай теперь про Марью Гавриловну... Что такое приключилось с ней? - молвила Егориха, когда подошли они к Каменному Вражку.

Таня рассказала, как умела. Внимательно слушала ее знахарка и, когда девушка кончила, так заговорила:

- На самоё бы надо взглянуть, да ходу мне в вашу обитель нет... Ну не беда: дам я тебе корешков да травок, зашей ты их в какую ни на есть одежу Марьи Гавриловны, да чтоб она про то не знала, не ведала... Всего бы лучше в рубаху да поближе к вороту... А станешь те травы вшивать, сорок раз "Богородицу" читай. Без того не будет пользы... Ну вот и пришли.

Вынула знахарка косарь из пестера н, обратись на рдеющий зарею восток, велела Тане стать рядом с собою... Положила не взошедшему еще солнцу три поклона великие да четыре поклона малые и стала одну за другою молитвы читать... Слушает Таня - молитвы все знакомые, церковные: "Достойно" , "Верую" , "Богородица", "Помилуй мя, боже". А прочитав те молитвы, подняла знахарка глаза к небу и вполголоса особым напевом стала иную молитву творить... Такой молитвы Таня не слыхивала... То была "вещба" - тайное, крепкое слово. "Встану я, раба божия Наталья, помолясь-благословясь, пойду во чисто поле под красное солнце, под светел месяц, под частые звезды, под полетные облаки. Стану я, рабица божия, во чистом поле на ровном месте, что на том ли на престоле господнем... облаками облачусь, небесами покроюсь, на главу положу венец-солнце красное, подпояшусь светлыми зорями, обтычусь частыми звездами, что вострыми стрелами... Небо, ты, небо!.. Ты, небо, видишь!.. Ты, небо, слышишь!.. Праведное солнце! благослови корни копати, цветы урвати, травы сбирати!.. А на что их сбираю, было б на то пригодно!.. Во имя отца и сына и святаго духа. Аминь".

Потом пала ниц на землю. Тут на иной лад, иным напевом завела она мольбу к Матери Сырой Земле:

Ох, ты гой сей, Сыра-Земля!

Мати нам сей родная,

Всех еси ты породила,

Воспоила-воскормила

И угодьем наделила...

Для людей своих детей

Зелий еси породила

И злак всякий напоила,

Польгой * беса отгоняти

И в болезнях помогати,

Повели с себя урвати

Зелий, снадобьев, угодьев

Ради польги на живот.

* Вместо "польза" в Нижегородском и Костромском Заволжье

говорят "польга".

И, встав, поклонилась трижды на восток... И со словами: "Господи, благослови" - стала косарем копать коренья и класть их в лычный пестер.

И, принимаясь за рытье каждого корня, "господи, благослови" говорила, а копая - "Богородицу" читала. Слушает Таня, сама дивуется. "Что за речи такие, что за молитвы чудные? - думает она про себя.- А нет в тех молитвах никакой супротивности, ни единого черного слова знахарка не промолвила. Божьим словом зачала, святым аминем закончила".

То были вещие слова, с которыми наши предки в мольбахсвоих обращались к Небу ходячему, к Солнцу высокому, к Матери Сырой Земле... Как ни старалась церковность истребить эти остатки языческой обрядности, затмить в народной памяти все, что касалось древней веры,- все-таки много обломков ее доселе хранится в нашем простонародье. Святочные гаданья, коляда, хороводы, свадебные песни, плачи воплениц, заговоры, заклятья,- все это остатки языческой обрядности, а слова, при них употребляемые,- обломки молитв, которыми когда-то молились наши предки своим старорусским богам. Но ни в каких песнях так полно и так цельно не сохранились слова стародавних молитв, как в таинственных заговорах и заклинаньях. Составляя предмет знания немногих, цельней и сохранней переходили они из рода в род...

Русский народ, будучи в делах веры сильно привержен к букве и обряду, сохраняет твердое убежденье, что молитва ли церковная, заговор ли знахарской действуют лишь тогда, если в них не опущено и не изменено ни единого слова и если все прочтено или пропето на известный лад исстари установленным напевом. Оттого в заговорах и в заклятьях и дошли до нас сохранно древние молитвы предков, воссылавшиеся ими излюбленным, родным богам своим. Со временем в иных заговорах появились обращения к христианским святым и к византийским бесам, о которых понятия не имели старорусские поклонники Грома Гремучего и Матери Сырой Земли. Святых включили в заговоры, чтобы не смущать совести верующих, а под незнакомыми язычникам бесами народ, по наставлениям церковных пастырей, стал разуметь древних богов своих. Несмотря на такие искажения, слова заговоров доселе веют стариной отдаленной... В них уцелела обрядность, чтимая давними нашими предками..

- Гляди, красавица,- говорила Тане знахарка, копая один корень руками.Вот сильная трава... Ростом она с локоть, растет кусточком, цветок у ней, вишь, какой багровый, а корень-от, гляди, крест-накрест... Железом этот корень копать не годится, руками надо брать... Это Петров крест (Петров крест Lathraea Squammaria.), охраняет он от нечистой силы... Возьми.

Таня взяла корешок. Знахарка продолжала сбор трав и рытье кореньев... Тихо и плавно нагибала она стройный стан свой, наклоняясь к земле... Сорвет ли травку, возьмет ли цветочек, выроет ли корень - тихо и величаво поднимает его кверху и очами, горящими огнем восторга, ясно глядит на алую зарю, разливавшуюся по небосклону. Горят ее щеки, высоко подымается грудь, и вся она дрожит в священном трепете... Высоко подняв руку и потрясая сорванною травой в воздухе, восторженно восклицает:

- Небо, ты видишь!.. Небо, ты слышишь!.. Праведное солнце, благослови!

Набрав несколько трав, знахарка стала подавать их одну за другою Тане... А подавая, так говорила:

- Вот Адамова глава (Адамова голова, иначе Адам-трава, или кукушкины сапожки - Cyrpedium Calceolus.), полезна от всякой болезни, ото всякого зла, отделывает порчу, отгоняет темную силу... Бери... А вот плакун-трава (Плакун, иначе луговой зверобой - Hypericum Ascyron.). Эта трава всем травам мати. Когда жиды Христа распинали, пречистую кровь его проливали, тогда пресвятая богородица по сыне слезы ронила на матушку на Сыру Землю... И от тех слез зарождалась плакун-трава... От плакун-травы бесы и колдуны плачут, смиряет она силу вражию, рушит злое чародейство, сгоняет с человека уроки и притку...

Бери... А это чертогон-трава (Чертогон - Scabiosa Succissa. ), гонит бесов, порчу, колдунами напущенную, сурочивает, всякие болезни целит и девичью зазнобу унимает... Бери... А вот и беленький одолень (Одолень - Nymphea alba. Тем же именем "одолень" зовется и другое растение, Euphorbia pilosa.) нашелся,- сказала знахарка, ступая в болотце, по которому пестрели ярко-желтые купавки и полевые одолени.- Чуешь, каков благоуханный цвет!.. Одолеет он всякую силу нечистую!.. Мать Сыра Земля со живой водой тот цветок породили оттого ровна у него сила на водяницу и на полянину (Водяница - нечистая сила в водах, поляница - в полях и вообще на земле.). Возьми цветик, красавица...

... А вот и прострел-трава (Прострел-трава, иначе лютик - Aconitum Jycoctonum. ). Когда сатана был еще светлым ангелом и в гордыне своей восстал на творца-создателя, Михайло архангел согнал его с неба высокого на сыру-землю. Сатана со своими демонами за прострел-траву спрятался, а Михайло архангел кинул в него громову стрелу. Прострелила стрела ту траву сверху донизу, от того прострела разбежалися демоны и с самим сатаной провалились в преисподнюю... И с той самой поры бесовская сила боится прострел-травы и бежит от нее на двенадцать верст. Избавляет прострел-трава от призора очес, от урочных скорбей, от порчи, от притки и ото всякого бесовского наважденья... Бери...

А вот и седьмая трава нам надобная - это царь-трава (Иначе купальница Ranunculus acris.). Как громовые стрелы небесные гонят темных бесов в преисподнюю, так и царь-трава могучей своей силою далеко прогоняет силу нечистую... Вот и все семь трав, что пригодны к утолению скорби Марьи Гавриловны... Отломи от каждой по кусочку - да не забудь - с молитвой и, перекрестясь, зашей, как я сказывала... Дня через три прибеги сюда на Каменный Вражек сказать, будет ли какая перемена у Марьи Гавриловны. Не будет - ино другим тогда пособлю... А теперь беги скорей, красавица,- солнышко на всходе, келейницы ваши скоро проснутся, увидать тебя могут смотницы (Смотница сплетница, клеветница.)... Ваши матери нанести небыль на девушку в грех не поставят... Беги, девонька, проворней беги!.. Христос с тобою!.. Простясь со знахаркой, бегом пустилась Таня по поляне, направляясь к Манефиной обители... Но когда бежала она мимо часовни, рябая звонариха Катерина колотила уж в свои била и клепалы, сзывая келейниц к заутрене.

Не целят корни и травы Марью Гавриловну, нет ни малого от них облегченья. Не раз бегала Таня на Каменный Вражек, не раз приносила новые снадобья от знахарки и клала их под постель Марьи Гавриловны либо в воду, что приносила умываться ей... Пользы не виделось.

Что ж за недуг такой Марье Гавриловне приключился?.. Что за немощь такая на нее накинулась?

Через две недели наказывала она Алексею в Комарове побывать. Прошло четыре, а его нет как нет... Оттого и беспокойные думы с утра до ночи, оттого и суетная хлопотливая, оттого и думка каждое утро мокра.

Не огни горят горючие, не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы... От взоров палючих, от сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой распалились у ней ум и сердце, ясные очи, белое тело и горячая кровь... Досыта бы на милого наглядеться, досыта бы на желанного насмотреться!.. Обнять бы его белыми руками, прижать бы его к горячему сердцу, растопить бы алые уста его жарким поцелуем!..

Про Евграфа помину нет... Ровно она его не знавала, ровно его на свете никогда не бывало...