В лесу

V

На даче долго не могли устроиться, и портила настроение погода. Часто перепадали дожди, а по вечерам бывало сыро и казалось страшно в одиноком домике среди леса.

На дворе шумит и шумит, а что — дождь или деревья — не разберешь. Но уже в середине мая начались жаркие, почти летние дни.

Юлия Федоровна с утра и до вечера лежала в гамаке и говорила, что чувствует, как оживает вместе с природой.

Листов и Ольга и дети старались угадывать все, что она хочет, и делать ей только одно приятное. Ольга сама жарила для нее бифштексы, кипятила молоко и варила яйца. После города все повеселели. Даже Руслан как будто помолодел, делал стойки на птиц и гонялся за кошками, а ночью спал не в кухне, а на крыльце, как настоящий сторожевой пес.

Раза два в неделю заходил доктор, совсем молодой человек с козлиной бородкой. Он мало говорил, а на каждую фразу отвечал только кивком головы и, казалось, вечно куда-то спешил.

Уже все дачи заселились. По вечерам издалека слышалась военная музыка, а возле вокзала с шумом взлетали ракеты и потом лопались под самыми звездами. Но обитателям беленького домика не было дела ни до этого шума, ни до людей, производивших его.

Юлия Федоровна вставала рано и ложилась сейчас же после захода солнца вместе с детьми. Ложилась иногда с нею и Ольга, но, проворочавшись часа два, снова одевалась и выходила на крыльцо.

Услыхав знакомые шаги, Листов спачала глядел на Ольгу через открытое окно, а потом брал фуражку и шел к ней сам. Они садились рядом в гамак и долго разговаривали.

Случалось, что Листов уже не слушал ее слов, а только чувствовал возле своего плеча теплоту ее тела, отделенного одной легкой кофточкой, и думал: «Ведь я же не виноват, что мне с нею так хорошо, ведь я же не виноват…»

На совести было чисто.

В каждый данный момент он мог бы совершенно искренно себе ответить, что в нем не горит тайное желание рано или поздно овладеть Ольгой как женщиной, что любит он в ней больше человека, умного и отзывчивого.

И все-таки совесть его иногда болела до одурения. Было стыдно от сознания, что в то время, когда кончает свои дни жена, невыразимо страдая физически и нравственно, ему хорошо, он почти счастлив.

Простившись с Ольгой, Листов уходил в свою комнату и часто не ложился спать, а до самого рассвета сидел у окна и думал. Смотрел, как розовели при восходе солнца стволы сосен, слушал, как ворковала где-то далеко горлинка, и ему не хотелось двигаться с места.

Юлия Федоровна часто говорила с улыбкой Ольге: «Мна вот двигаться тяжело, а так я совсем чувствую себя лучше, могу даже подряд съесть три яйца. Вот только горло болит, это оттого, что после захода солнца было отворено окно».

Сам Листов желтел и стал молчаливее.

Однажды на дачу заехал навестить больную член суда Вяземцев. Оказалось, что Юлия Федоровна спит, а Ольга ушла с детьми в лес. Он прошел в комнату Листова и застал его плачущим. Листов даже не заметил, что вошел посторонний человек, и, уткнувшись мокрым лицом в горячую подушку, продолжал судорожно вздрагивать. Вяземцев сел возле него на кровать и спросил:

— Что с вами, голубчик?

Листов поднялся и испуганно поглядел на товарища.

— Что с вами, мой дорогой? — повторил тот.

— Да и сам… сам не знаю. Зашалили, должно быть, нервы, — ответил он, вытираясь платком, потом высморкался, сел на постели и потупился.

Вяземцев сделал грустную физиономию, погладил его по руке и целых полчаса рассказывал о случаях полного выздоровления чахоточных, и от слов человека, который совсем не понимал его настроения, на душе было еще мучительнее. Когда член суда ушел, Листову стало страшно, точно он собрался в далекую дорогу и скоро предстояло проститься навсегда с женой и детьми.

Только возле Ольги сразу делалось спокойно и мысли шли правильно.

Пятнадцатого июня после жаркого дня к вечеру поднялся ветер. Облака клочьями бежали по небу, светлели возле неполной луны, темнели и опять прятались за верхушками сосен. Тени рябили по земле, как волны, оставляя то синеватые, то фиолетовые пятна, и деревья шумели, как море.

Листов и Ольга сидели в гамаке, утомленные духотой и хлопотами возле Юлии Федоровны, которой в этот день было особенно худо. Ольга молчала, а Листов говорил:

— Самое вкусное в разговорах с тобой — возможность говорить правду о чем угодно. С другими женщинами этого положительно нельзя. Кстати, о женщинах. Сегодня ночью я долго о них думал и даже вывел известный закон, а именно: что полное обладание любимой женщиной оплачивается во всех случаях чрезвычайно дорого, умопомрачительно дорого. Никакой писатель или певец никогда не мечтал и не может мечтать о таких гонорарах. Ты думаешь, я так себе болтаю зря, — нет. Слушай, а потом критикуй. Вот три случая: первый, когда любимая женщина жена. Тогда мужчина за обладание ею часто платит всем своим здоровьем, всем своим денежным содержанием, служебной карьерой и будущим своих детей, — так бывает. Гонорар не маленький!.. Но в этом случае, как во всяком правиле, бывает исключение. Люди, профессию которых составляет искусство, иногда, но не всегда, не приносят в жертву только этого искусства.

Второй случай, когда любимая женщина — девушка или чужая жена; тогда плата за нее возвышается еще прибавлением ко всему перечисленному собственной совести. Тоже хороший гонорар. Правда?

Рассмотрим третий случай, когда любимая женщина — падшая или содержанка. Тогда платой бывает еще получение известной болезни, имея которую порядочный человек уже никогда себе не позволит жениться. Ну, и очень часто эти женщины берут все самолюбие мужчины и даже его жизнь. Так ведь?

— Может быть, это и так, — произнесла Ольга, — но женщина, раз она любит, то она готова заплатить за эту любовь всегда и всем тем, что ты перечислил в каждом из трех случаев, до жизни включительно.

— Согласен с этим и я. Значит, так или иначе, — любовь самое дорогое и для мужчины и для женщины,

— Да, — почти одними губами ответила Ольга.