В морозный день

В железной печи гудит и трещит, как будто там идёт настоящая война. На раскалённой плите с натугой пыжится чайник. Чайник пыжится и, когда ему становится невмоготу, нахально плюётся через рожок, изогнутый лебединой шеей. Вода скатывается в шарики, они прыгают по красному полю до тех пор, пока не исчезают.

Железную печь топят в самые морозные дни. Она приставлена к кирпичной, а ту пока нагреешь — можно замёрзнуть. Еловые поленья солдатиками выстроились около печи, выставили к теплу свои желтовато-смолистые брюшки. Так всегда в углу дома расставляют дрова ханты.[1] Дождутся поленья очереди — и в печь, жарко гудя, «стреляют» искрами, только чтобы тепло было Ундре.

Сон окончательно исчезает под струйкой холодной воды. Умывальник прибит в углу кухни — для Ундре немножко высоко. Пока наберёшь в ладони воды, успевает пощекотать и под мышками. Но приходится с этим мириться — нельзя подводить мать. Не в рот же набирать воды, чтобы умыться, как делал раньше в тундре. В поселке мать выбрали в женсовет, а женсовет проверяет в Кушевате, во всех ли оленеводческих домах чисто, у всех ли тепло, все ли купили себе кровати, не спит ли кто на полу, как в чуме. За заботу о чистоте матери дали вымпел «Лучшей хозяйке», и он висит на самом видном месте выше зеркала.

В доме Ундре очень нравится. Ещё лучше, если жить в двухэтажном, какие строятся сейчас в Кушевате. Со второго этажа Ундре бы каждый день бросал через форточку бумажные самолётики. И чего дедушка Валяски отказался? «Это что же, — ворчал старый оленевод, — женщины будут ходить по потолку — это второй-то этаж! — выше мужской головы. Какой большой грех! Нельзя женщине выше мужчины подниматься…» Выдумывает же кто-то эти обычаи! А мать у Ундре летала на самолёте в Салехард. Попробуй до неё дотянуться! Летала мать в Салехард, потому что её всем селом в депутаты выбрали, про свой женсовет она рассказывала там. Женщины часто собираются у матери, поют песни, учатся друг у друга вышивать, готовят стряпню, какую в тундре даже не придумать. Учатся новой жизни. Дедушка теперь молчит, когда мать поднимается на чердак развешивать бельё. Где же ему ещё сохнуть зимой? Она так стучит там ногами, что дедушка только косит глаза на потолок да ещё больше из трубки дым пускает. Однако зимой старый Валякси часто приезжает в Кушеват. Манит его дом, как летом оленя гриб — любимое лакомство.

Дедушка вообще бы жил в посёлке, да олень не корова — в стойло не загонишь. Корова, ей что — привязал за рога, сена дал, и пусть жуёт. А олень с одного на другое место переходит, корм ищет в тундре. Куда олень — туда и оленевод, каждый раз пастуху на новом месте приходится жить, за собой чум возить. Но это весной и летом. К зиме стада откочёвывают от побережья Карского моря к лесу, поближе к посёлкам. Вот и построили здесь оленеводам тёплые дома, сюда приезжают они отдохнуть на неделю, на две, когда кончается их смена дежурить в стадах. Люди в посёлках стали жить вместе, про тундровые обычаи стали меньше вспоминать. И платок мать не прикусывает, не прячет от мужчин своего лица. Лицо у неё красивое, круглое, с весёлыми, добрыми глазами. Ласковое лицо, и руки тоже ласковые, тёплые… Ундре любит, когда мать поглаживает его за ухом, пока он просыпается. А дедушке это не очень нравится: «Зализанный оленёнок и взрослым тыкается в сугроб». Бывает, что мать Ундре и поссорится с дедушкой. Но если она сводит брови и на переносице образуется ямочка, тут дедушка сразу про обычаи забывает, закашляется в табачном дыму, на другое разговор переведёт: про оленей, погоду или своего друга, Сем Ваня, критикует, что редко в гости приходит.

Сем Вань — имя зырянское.[2] У них сначала отца поминают, а потом уже как себя звать. По-русски же получается Иван Семёнович. По-хантыйски имена тоже по-другому произносят. Ундре, например, в школе зовут Андреем. Есть у него ещё и третье имя — Дзень, но так его зовёт только геолог Фёдор…

Громыхнуло в сенях ведро, и, откинув на дверях байковое одеяло, с клубами морозного дыма вкатилась раскрасневшаяся мать, сбросила с себя ягушку — женскую шубку из шкурок молодых оленят.

— Тебе чего, Ундре, не спится? — удивилась она. — Только что по радио передавали — занятия в школе отменяются. Да и больной ты…

— А я и так понял, раз не будишь. — Ундре с трудом сглатывает слюну и поправляет на шее повязку. «Придумал же кто-то такую болезнь — ангина».

— Чего было не поспать. Врач на улицу всё равно не разрешает выходить… Поешь вот, — мать поставила на стол бидон с молоком. Потом она вывалила из ведра несколько белых куропаток, чтобы они оттаяли, а так их не отеребить.

Кружку с парным молоком Ундре до краёв набивает сухарями, ждёт, пока они размокнут, — очень вкусными кажутся крошки с молоком, он выгребает их ложкой со дна.

До школы, когда Ундре жил в тундре, он никогда не пил молока и не видел коровы. А вот сейчас даже и не представляет себе жизни без тёплого, сладкого молока, которое мать берёт у Сем Ваня.

Фиолетовый рассвет чуть просачивается через окно, мороз разрисовал стёкла узорами, причудливыми деревьями. Такие здесь не растут, это, наверное, джунгли. Вот только забыл он нарисовать зверей.

Ундре подсаживается к окну, ногтями выдавливает копытца. Это прошёл лось, рога у него тяжёлые, сам он сердитый. Лось соскабливает снежные верхушки деревьев и отправляет в рот Ундре. Из-за дерева навстречу ему вышел другой, бьёт копытом, трубит на весь лес.

«У-у-у! Гу-у!»

— Такие песни только глухарю слушать, — затыкает уши мать. — Ему всё равно, хоть кричи, хоть собака лай, только глазами сверху будет хлопать.

Ундре притих. Как быстро бегают пальцы у матери, только поблёскивают на них медные и серебряные кольца. Иногда она откидывает за спину длинные косы, и те звенят. На них прикреплено много украшений и даже старых монет. Мать не щиплет куропатку, как это делает бабушка Пелагея у Сем Ваня, а будто раздевает её. Левой рукой мать держит куропатку за шею, а не за лапку. Большим пальцем быстро трёт сверху вниз. Перо не летит во все стороны, а пышной пеной струится в таз.

Ундре снова поворачивается к окну. Лось послушался и совсем тихо заблеял, точь-в-точь как овечка у Сем Ваня. Но вот сохатые рассердились, наставили друг на друга рога, разбежались — и стекло рассыпалось… От морозной струи, ударившей с улицы, Ундре захлебнулся и слетел со стула. Перо из таза выдуло, и оно закружило белыми хлопьями вокруг матери.

— О, непоседливая сорока! — мать схватила подушку и заткнула дыру.

Уши-пельмени сами просились в руки, но что-то зашипело на печи, и мать метнулась к плите.

Скучно Ундре в морозный день. От скуки он начинает разговаривать сам с собой, вспоминать свою маленькую и такую полную событиями жизнь: как жилось ему в тундре, как привезли его в посёлок, как принимали в пионеры. Почему-то в морозный день так хочется, чтобы быстрей пришла весна!

Ундре не маленький — в школе учится, сам знает, что раньше времени ничего не бывает, но в морозный день хочется увидеть весну. «Неужели нет никого на улице?» Ундре с опаской подсаживается к другому окну. Дохнёт на стекло и потрёт пальцем, дохнёт — и опять потрёт. Вот и пятнышко. С улицы виден один его чёрный любопытный глаз, а Ундре видит всю улицу, даже весь посёлок Кушеват. Вон по дороге проехал на лошади дедушка Сем Вань. Борода у него белая, и ресницы белые от инея. Слышно, как скрипит под полозьями снег да позвякивают в санях промёрзлые поленья. «Кому же Сем Вань везёт дрова и почему с ним нет Аркашки? — думает Ундре. — Тоже, видно, не выпускают на улицу».

Аркашка носит овчинный полушубок, любит туго-натуго перепоясывать себя широким ремнём. Со стороны кажется, будто Аркашка из двух половинок состоит. А Ундре носит малицу. Как же без малицы зимой? Она сшита из очень тёплой оленьей шкуры, с капюшоном, а к рукавам пришиты меховые рукавицы. Ундре даже фокус показывает: подбросит малицу вверх, а потом под неё — и готово, оделся. Аркашка тоже пытался научиться такому фокусу, но всегда застревал, вместо лица из капюшона высовывался клином затылок, а потом слышалось беспомощное: «…ой, ой, задыхаюсь, помогите», — и, кое-как сняв малицу, он долго отплёвывался от шерсти — малица-то шьётся мехом внутрь.

«Не выпускают Аркашку на улицу, — с облегчением вздохнул Ундре, — всё не одному мучиться. Что же тогда делает сегодня Клин-Башка?» Так Аркашку зовут за его голову. Сем Вань говорит, что клин на затылке его внука от «математической излишности». А Клин-Башка даже простого примера решить не может, хотя тоже занимается в математическом кружке. Учительница предложила решить задачу, как из одной цистерны в другую переливали жидкость. Надо было узнать, сколько времени проработает насос, чтобы в обеих цистернах жидкости стало поровну. Пристал Аркашка. «А какая жидкость была?» — спрашивает. Ундре по-русски хуже разговаривает и то понял, что жидкость — это то, что в руках не удержишь, только во рту можно. Учительница говорит: «Ну, допустим, вода». А Аркашка в спор: «Может, не вода, а нефть?» И так разозлил учительницу, что та сказала: «Перестань кривляться, Рогов». Клин-Башка притих. Ундре от стыда покраснел, ткнул друга локтем. Разве можно со взрослыми спорить?!

Аркашка всем хочет показать, что он много знает, ему всё нипочём. Придёт домой — портфель бросит на кровать, а из портфеля вывалятся комки снега, растрёпанные тетради. Он успел по дороге на нём покататься и в футбол его погонять.

Когда за Ундре приехали в тундру, то дедушке Валякси объяснили: такой советский закон, чтобы дети все учились в школе. Дедушке очень хотелось оставить у себя внука, но раз советский закон, Ундре и поехал его выполнять. А Аркашке, наверное, никто этого закона не объяснил. Плохо учится Аркашка, только во всякую историю с ним можно попасть.

Осенью его бабушка Пелагея повесила мешочек с изюмом в кладовке.

Клин-Башка проткнул его ножичком и говорит: «Ты, Ундре, выковыривай, а я караулить буду, никто не узнает, подумают — мыши съели», — и закрыл его на вертушку. Ундре полные карманы напихал изюма, хотел по-мышиному пискнуть, дать сигнал, но тут неожиданно пришёл Сем Вань и открыл кладовку… Дедушка Валякси целый месяц не разговаривал с внуком. Ундре хотел объяснить, что он не воровал, что это просьба друга, но дедушка и слышать ничего не хотел. И мать, вздыхая, всё отводила глаза в сторону, как будто он был уже не её сын. Ундре до того расстроился, что заболел. Дедушка присел на краешек кровати, попыхтел трубкой и сказал: «Вода долго кипит — котёл пустым оставляет. Зачем долго сердиться?» Это он себе, наверное, сказал, потому что Ундре на него и не думал сердиться. Но как Ундре стало хорошо от этих слов!..

Ундре дохнул на запотевшее стекло и растёр его рукавом. Чёрный глаз снова забегал по посёлку. За дорогой стоят дома в белых пушистых шубах, из труб тянется сизым ручейком дымок, только в доме у Роговых он вырывается чёрными клочьями и ползёт книзу. Чтобы сэкономить дрова, старики Роговы часто жгут всякие гнилушки с мусором, собирая их около складов и сельповского магазина. Дом находится в середине ограды из жердей, как в корале, который делают для загона оленей. Сем Вань каждый день подметает в ограде, даже когда снег и не выпадает. Одна дорожка ведёт на улицу, другая к бане, а третья к стайке, где живут корова, овцы и поросята. Свой двор Сем Вань любит, как и свои усы, которые по праздникам накручивает на горячую проволоку. Только про левый он часто забывает, и тот обиженно висит. Стайка у Роговых — целый зоопарк. Ундре таких животных раньше только на картинках видел. Сначала он думал, что овечка и свинья — это собаки с короткими хвостами. Да и не только он, многие ребята, впервые приехавшие из тундры в посёлок, так думали…

Роговы даже кур держат! Недавно прибежала бабушка Пелагея к матери Ундре. «Слушай, девка, — начала с порога, не поздоровавшись (она всех женщин в Кушевате, даже пожилых, зовёт «девками»!), — история со мной какая приключилась. Утром, значит, вышла я за дровами, прихожу — на тебе! По дому ведро расхаживает. Протёрла глаза, думаю, спросонок, а ведро ползёт да ко мне всё норовит. Бросила дрова, метнулась в сени и зацепилась в дверях сарафаном. А из-под ведра петух! Это мой квартирант отчебучил. Чтобы его рано по выходным не будили, накрыл петуха-то ведром!..»

Квартирант… Эх, можно только позавидовать Аркашке, что у него живёт геолог Фёдор. Вообще-то он живёт в тундре, где буровая вышка, а в Кушеват приезжает отдохнуть. Таких железных вышек на Ямале сейчас очень много. Высоко тянутся они в небо — до сорока метров каждая, и чумы кажутся в сравнении с ними совсем маленькими, как ондатровые норки.

Про комсомольско-молодёжную бригаду, где работает Фёдор, в газетах пишут, а бабушка Пелагея: «квартирант»! Так называет, потому что деньги с него берёт за проживание. Дедушка Валякси за это недолюбливает Роговых. У ханты и обычая такого нет. Они даже и не спрашивают, сколько дней собирается у них прожить человек. Это его дело, когда надо, тогда скажет. Уезжает человек — сзади к нартам привяжут мешочек, в нём всегда найдётся что поесть. Ведь дорога в тундре неожиданно может оказаться длинной: злая вьюга заметёт, волки оленей напугают, нарты сломаться могут.

Но есть у дедушки Валякси непростительная слабость. Из тундры приедет, к Сем Ваню сходит. Браги выпьет, придёт, сложит под себя ноги и, раскачиваясь на пятках, до позднего вечера песни поёт: «Мои олени самые жирные, у ветра много глаз, но догнать моих оленей он не может».

— Какие глаза у ветра? — удивляется Ундре.

Утром дедушка пыхтит и ворчит про себя. Опять чего-то наобещал Роговым, теперь не откажешься. Или оленьих шкур наобещал, или мяса, или опять отвезти молоко на буровую вышку геологам. Бабушка Пелагея замораживает молоко в чашках, сверху образуется сливочный сладкий наплыв — очень любит его Аркашка. Подогреет бабушка Пелагея чашки, оттуда и вывалится мороженое молоко такой же формы. Как льдинки, складывает его дедушка Валякси в мешок. Ему не жалко отвезти молоко геологам, но очень дорого за него просят Роговы, совсем не по такой цене, как в магазине.

— Обманывают немножко геолога, — ворчит дедушка, собираясь в дорогу. — У Роговых, как у лисы, ум вертится от хитрости. Однако эта работа — не нарты по рыхлому снегу тащить. Хитрый ум у Роговых. Вчера браги у них выпил, ноги будто по небу ходили. Тьфу! — плюётся дедушка Валякси и так затягивает тынзяном — арканом — мешки с молоком, что только поскрипывают нарты.

— Да, трудно, конечно, Аркашке со своими стариками, — сочувственно вздыхает Ундре. — И пожаловаться некому.

Ундре, как дом построили, теперь с матерью живёт, дедушка Валякси часто приезжает. Отец далеко в Обскую губу уехал рыбу ловить. Ундре по нему очень соскучился, ждёт и дни вычёркивает. А Аркашке ещё трудней. У него родители геологи, камни на Урале собирают и всегда вместе уезжают и приезжают.

Ундре ещё больше захотелось увидеть Аркашку.