В муках рождения

Глава третья Волшебное зеркало

Овнан, опершись о копье, долго смотрел вслед небольшому отряду.

«Возможно, Гурген и обиделся на меня, разгневался, но разве то, что я сказал ему, неправда? Он мог бы мне сказать, что если нахарары и князья глупы и негодны, то народ, подчиняясь их своенравию и произволу, как бессловесное животное, еще глупее и негоднее. Это был бы справедливый ответ на мои слова. Но что делать? Восстанавливать, раздражать народ против своих вековых владетелей и князей в такое время, когда арабы, с одной стороны, греки – с другой, топчут эту несчастную страну и хотят стереть с лица земли армян? Магомет учит своих учеников быть безжалостными и неумолимыми с христианами, а христиане-греки не запрещают им притеснять христиан-армян. Два государства, арабское и греческое, воюют друг с другом и губят Армению. Вчера император Теофилий напал на нас, разорил страну и увел в плен народ; сегодня, откуда ни возьмись, явился Абу-Джафр еще больше разорять и губить Армению. А наши нахарары вместо того, чтобы спасать свою страну, из-за жалкого тщеславия и бессмысленной жадности воюют между собой и изменяют друг другу, А ты, армянин, ты, христианин, должен быть свидетелем этого кошмара, ты, бедный Овнан, будь равнодушен, как камень, и смотри, как братья твои умирают в мучениях, как дети твои изменяют своей религии, своей нации, погибают из-за них, жена твоя и дочь уводятся в чужую страну служанками и наложницами убийц и насильников, заглушая в лязге цепей свое горе и рыдания. Вот судьба несчастных армян уже несколько веков. А духовенство, друг и приятель наших нахараров, говорит нам: „Это все послано нам за наши грехи“».

Продолжая раздумывать об этом, Овнан с сокрушенным сердцем пошел по направлению к городу. Ни разгром врага, ни освобождение пленных, ни спасение заложников не вызвало улыбки на его лице, особенно, когда он вспоминал пророчество Гургена. Время от времени он невольно оборачивался и грустно смотрел вслед отряду, едущему в сторону Васпуракана. Все вокруг были заняты только грабежом. С большим трудом Овнан собрал своих товарищей и напомнил им, что они должны еще освободить монастырь Святого Карапета. Сасунцы повскакали с мест, побросали все и с громовым криком «Пойдем на монастырь!» последовали за Овнаном, который твердо шагал впереди, прикладывая изредка руку ко лбу, славно отгоняя мысль, упорно возвращающуюся к нему. Овнан изредка поглядывал на ясное, сверкающее небо. Но солнце едва грело землю. Воины сасунцы стремились вперед, охваченные мыслью об освобождении занятого арабами монастыря Святого Карапета. Они во что бы то ни стало хотели засветло дойти до монастыря. Их предводитель смотрел на небо и просил у бога только одного, чтобы не сбылось пророчество Гургена. Он все время повторял: «Господи, неужели из-за меня должна пролиться армянская кровь? Я ведь хочу только одного – спасения своего народа!»

Несмотря на мучительные думы, Овнан продолжал шагать впереди. Горцы не отставали от него, было видно, что он пользовался большим уважением и доверием своих земляков.

Этот человек, не будучи никем избранным, не имея состояния и знатного имени, пользовался на горе Сим огромным уважением, ибо все знали его бескорыстие, знали, что он беднее многих из них, хотя долгие годы был любимцем князя Багарата. Всем – было известно, как помогал Овнан словом и делом неимущим и несчастным и как неумолимо суров был к угнетателям и нечестивцам. К этим его качествам надо добавить еще его грамотность, что было большой редкостью в то тяжелое время и в этих горных краях считалось чем-то сверхъестественным. Много раз после того, как священник прочитает над больным свое «Исцелися», родные больного просили Овнана прочитать над ним евангелие, и многие находили, что его молитва исцеляла больных. При этом все видели, каким вдохновенным становилось лицо Овнана, как сосредоточенно смотрели его глаза и как этот сильный человек смиренно говорил, что он чувствует силу слова Христова. Наконец, брат Овнан был для сасунцев чем-то вроде святого, и когда он по делу покидал село, то многим казался Моисеем, исчезнувшим на глазах израильтян на горе Синай. Если в окружении Овнана и попадалось несколько негодных и завистливых людей, каких немало везде и всегда, то они не решались даже рта раскрыть.

Солнце уже близилось к закату, когда неожиданно показался отряд арабов, движущихся навстречу сасунцам, якобы для оказания им дружеского приема. По приказу Овнана армяне разбились на небольшие отряды и, образовав четырехугольник, напали на арабов, стремясь остановить их.

Хоть множество арабов и было истреблено при этом, все же часть конников, прорвавшись сквозь пешие отряды горцев, сумела пробраться через границу Армении и донести своим, что армяне разбили их наголову и убили наместника халифа.

Монастырь Святого Карапета был освобожден, и часть сасунцев уже возвращалась к себе в горы. Овнан, отделившись от них, задумчиво продолжал идти вперед. Дойдя до церкви, он вошел помолиться. Все думы и мольбы этого благородного человека были только о том, чтобы пророчество Гургена не сбылось. Сердце его трепетало при мысли, что он может стать причиной несчастья своего народа.

Наконец, игумен и монахи отслужили молебен во славу спасителей и пригласили Овнана со всеми оставшимися товарищами в трапезную поужинать с ними. Естественно, что за трапезой все разговоры были о сражении и о победе горцев. Один Овнан говорил мало и вскоре, отговорившись усталостью, вышел, чтобы отдохнуть на стоге сена.

Через несколько часов он проснулся, и усталости как не бывало. Колокол звал монахов в церковь. Овнан одним из первых стал у входа в храм. Служба уже началась, когда вдруг он почувствовал на плече чью-то руку. Оглянувшись, Овнан увидел высокого, худого старца с длинной белоснежной бородой. Широкое серое шерстяное одеяние его доходило до пят. Смуглое морщинистое лицо и большие черные глаза светились добротой. Не говоря ни слова, он взял Овнана за руку и вывел из церкви. Когда они оказались одни под лунным светом, старец сказал:

– Пойдем за мной, Овнан, если хочешь, чтобы завеса будущего разверзлась пред тобою и показала божественную тайну грядущего. Пойдем, со мной, не бойся.

– Боялся ли я чего когда-нибудь, чтобы испугаться сейчас? – сказал Овнан. – Сасунский воин не боится ничего.

– Но ты смесь воина и священника, ты смесь веры и безверия, ты смесь храбрости и, если не робости, то сомнений.

– Я тверд в своей вере, я воин.

– Ты меня не знакомь с собой. Ты был мальчиком, когда я увидел тебя впервые. Когда ты покинул горы, мои глаза следили за тобой повсюду и знали все твои тайны. Итак, пойдем со мной. Ты не хочешь знать будущего? Разве ты не о нем молился, не о том, что, возможно, ты стал причиной несчастья Армении, истребив эту разбойничью банду? Не это разве мучает тебя?

Холодная железная рука старца леденила руку Овнана. Молча шагай по снегу, скрипящему у них под ногами, они то поднимались, то опускались и вновь взбирались, переходили через замерзшие ручьи и речки, затем перешли через большую реку, широкое ледяное поле, которое подсказало Овнану, что они переходят Арацани17. Под тусклым лунным светом они продолжали идти между скал и холмов, по ущельям, мимо пропастей и пещер так долго, что Овнан уже не понимал, где он. Наконец они остановились у входа в большую пещеру, и старец, не останавливаясь, вступил в темноту, еще крепче сжимая руку спутника. Он повел его за собой все дальше и дальше. Овнан, не ощущая страха, шел за ним и рассуждал сам с собой: «Вот уже четыре часа, как мы шагаем, а он не выказывает и тени усталости. Рука его не дрожит и не теплеет. Будь она даже ледяной, она должна бы растопиться от жара моей руки».

– Овнан, нагнись и следуй за мной, – сказал старец. – Не выпрямляйся, пока я не скажу тебе.

Некоторое время они шли нагнувшись, потом старец велел ему выпрямиться, и Овнан почувствовал, что ему легче дышится, хотя они были в подземелье.

Наконец вдали мелькнула полоска света, и вскоре они вошли в просторное помещение, освещенное множеством серебряных светильников, лампад и свечей, горевших в золотых подсвечниках, где на бронзовом постаменте стояло изумительное золотое изображение богини Анаит, покровительницы древней Армении. Налево от нее возвышалась статуя бога Ваагна, а с правой стороны – богини Астхик18. Перед изображениями трех богов находился золотой треножник. Нельзя было понять – находился ли этот храм (а это, действительно, был храм с куполом посередине, окруженным маленькими куполами) под землей или на земле. Все стены его были покрыты резьбой и изображениями богов. Посередине храма с купола свисала большая хрустальная люстра, неизвестно из каких дальних стран привезенная, чтобы осветить этот мрак и эту подземную языческую службу.

Эта картина так ошеломила Овнана, что он даже не почувствовал, как оставил его старец. Он стал разглядывать этот древний памятник, это чудо искусства, подобие которого он не мог вспомнить, где видел: в Константинополе или в Багдаде.

Пока он раздумывал, раздалось пение, храм наполнился индийским и арабским ароматным фимиамом, треножник закурился, как кадило, и дым, поднимающийся над ним, успокоил и размягчил его железные нервы своим дивным благовонием.

Овнан искал дверь и не мог найти входа. Он растерялся, почувствовав, что находится в тюрьме, но в великолепной тюрьме.

Не успел он подумать об этом, как невидимые двери в постаментах Ваагна и Астхик открылись и оттуда парами стали выходить жрецы и жрицы и становиться перед статуями. Их богатые, златотканные одежды радовали глаз, и пока Овнан разглядывал их, растворилась дверь постамента Анаит, откуда вышли верховный жрец и верховная жрица, красивая молодая женщина, Песни смолкли. Овнан узнал в жреце старца, который привел его сюда. Когда песни смолкли, раздалась грустная и нежная игра на свирели, которая волновала и ласкала слушателя. Тогда жрец указал жрице, чтобы она села, а сам, окруженный толпой жрецов и жриц, простер руки вверх и стал беззвучно молиться. Через несколько минут все заменили, как жрица, сидящая на треножнике, побледнела и вся затрепетала. Глаза ее раскрылись, но взгляд был неподвижен. Тогда жрецу подали книгу с чистыми серебряными листами. Старец раскрыл ее и, подав жрице, сказал властным голосом: «Читай, вдохновленная богами!»

Музыка умолкла, и наступила такая тишина, что слышалось только дыхание жрицы. Никто не сводил с нее глаз. А она, не отрываясь, смотрела на серебряный лист, меняясь в лице и вздрагивая всем телом. Наконец глаза ее загорелись, она оживилась и стала жадно читать. Из глаз ее потекли обильные слезы, уста раскрылись для вздохов. Тогда верховный жрец вновь повторил: «Читай, вдохновленная богами. Читай громко!».

И жрица заговорила в экстазе:

– Армения, мало тебе твоих страданий, твоих мук. Еще целы твои города, еще стоят твои храмы, еще слышатся голоса невест и женихов, еще плачут дети в колыбелях, еще трещит огонь в очагах, поднимается дым из ордиков19. Еще сыновья твои ходят, гордо подняв головы, сверкает железо в их руках и за поясом, а на головах блестят шлемы. Еще твои девушки одевают себя виссоном20, руки их украшены запястьями, шеи – золотыми ожерельями. Но настанет конец всему. Города твои станут безлюдными, села останутся без домов, храмы твои – полуразрушенными. В домах твоих радостные голоса и свадебные песни сменятся плачем и вздохами, звон твоего оружья – лязгом цепей. Вместо звона ожерелий и запястий раздастся свист бича. Да, твои храбрецы будут пленниками на родной земле и на чужбине, твои девушки – служанками в отчем доме и в чужих краях. Повернешься на восток – и увидишь врага, повернешься на запад – и тоже увидишь врага. Будешь просить помощи – получишь презрение и поношение. Обратишь взоры в небо – оттуда посыплется на тебя град и поразит молния. Сыновья твои станут братоубийцами и ранят сердца своих матерей.

Овнан стоял неподвижно, сложив руки на груди, не сводя глаз со жрицы, с ее сверкавших глаз. Волнуясь, слушал он ее странный голос и говорил себе: «Если эта женщина только актриса, то она хорошо играет свою роль, я даже среди греческих актрис не видел таких. Если то, что она говорит, правда, то горе нам, горе армянскому народу. Но чем может доказать эта необыкновенная пророчица верность своих предсказаний?»

Между тем, жрица, склонив голову на грудь, казалось, была погружена в глубокий сон. Свирели продолжали свою грустную песню. Вдруг жрица вздрогнула, подножник под ней покачнулся, глаза ее раскрылись, сверкнули гневом, и, указывая на Овнана пальцем, она воскликнула:

– Ты хочешь доказательства, выслушай же, о чем мне поведала Артемида21, чье прошлое перед моими глазами. Я вижу тебя прекрасным юношей, едва достигшим зрелости, горячим, как огонь, с сердцем, охваченным любовью, как луна нимбом. Но какая глупость, о горец, о бедный селянин из Хута, на кого ты поднимаешь взоры, на что надеешься? Ты осмеливаешься раскрыть свое пламенное сердце перед девушкой, увенчанной княжеской короной?

При последних словах Овнан вздрогнул, словно ужаленный змеей, и посмотрел на невидимую дверь.

– Куда ты смотришь, куда ты хочешь бежать? – продолжала жрица. – Ты хотел доказательств? Так вспомни прекрасные лунные ночи той весной, сад, благоухающий розами, куда трепетно входил ты с маленьким ключом в руках, первую ночь любви, с которой не сравнится ничто на свете, когда ты впервые услышал от любимой слово «люблю», ставшее для тебя причиной стольких бед и страданий. Да, первую ночь, когда ты, слуга, горец, поселянин, осмелился опуститься на колени перед юной княжной и поцеловать ей руку. Но годы счастья быстро умчались. Княжну, укрытую покрывалом, отправили на запад, к греческой границе, замаливать свои грехи, а тебя, избитого и закованного в цепи, – на восток, в один из монастырей, каяться в своем тяжком преступлении, в том, что ты не различил глубокой пропасти, отделяющей азата от аназата22, знатного от незнатного, нахарара от поселянина, богача от бедняка. Да, за то, что ты осмелился полюбить девушку, на которой ты не заметил княжеской короны. Ты проник в ее благородное сердце и забыл, кто ты. Жалкий червь, ты пожелал подняться, как орел, к солнцу. Вот о чем ты думал все эти годы, когда, заключенный в монастырь, мечтал только о том, чтобы вырваться на волю и узнать, что стало с богиней твоего сердца.

Все, кто был в храме, не сводили с них глаз.

Женщина эта была высшим существом, слова ее, как стрелы, вонзались в несчастного горца, они бередили старые раны его сердца. Этот человек, тело которого было покрыто боевыми шрамами, стоически переносивший сильную боль, не издававший при этом ни стона, сейчас глухо стонал и был покрыт холодным потом. Он стоял неподвижно, затаив дыхание. Воспоминания о первой, пламенной любви, казавшиеся ему угасшими, ибо много бурь пронеслось над его головой, разгорелись от чужого дыхания и заискрились из-под пепла. Он хотел крикнуть, спросить, где и что будет с богиней его сердца, но голос не подчинялся ему. Он, казалось, онемел и не в силах был вымолвить слова. Жрица, читающая его сердечную тайну и заметившая его волнение, вновь заговорила: «Ты хочешь знать, о чем думает та, что создана была для тебя природой и которую разлучил с тобой человеческий неправедный закон, будь спокоен. Настанет день и, возможно, он близок, когда ты еще раз увидишь ее, еще раз со слезами падешь к ее ногам. Но тебе еще предстоит действовать, ты должен стать примером, должен доказать миру, что армянский народ не жалок, что ему присущи добродетели, которыми гордятся те, кто кичится именами своих предков. Иди, пред тобой открыто великое – поприще, грядущие бедствия будут ужасными, крепись, ибо близок день, когда будут трещать щиты, ломаться копья и мечи. Иди, воин народный, и да помогут тебе силы небесные!»

Облако благоуханий вновь окутало треножник, светильники погасли, и Овнан, лишь слегка ободренный последними словами жрицы, ощупью стал искать во мраке выход. Кто-то взял ею за руку.

– Следуй за мной, Овнан, – сказал знакомый голос.

И они зашагали во мраке по той же дороге, которой пришли. Старый жрец довел его до выхода из пещеры. Наступило утро, и все вокруг было освещено солнцем.

– Иди, сын мой Овнан, и да помогут тебе силы небесные, – сказал старец и скрылся во мраке пещеры. А Овнан, обессиленный, пройдя немного, очнулся и узнал развалины Аштишата23.

Древняя языческая вера, исчезнувшая с лица армянской земли 550 лет тому назад, казалось, еще жила невидимая под землей.