В начале всех миров

Щука клянется, божится, хвост ее ходит, как ладони,

трясущиеся от страха. Говорит, буду тебе невестой, сеть

рыболовная вышла с тобой нам свахой. Говорит, буду

тебе рабыней, дно океанское крошечное – не скроюсь.

Говорит, буду тебе чем хочешь: подругой, судьбой,

женою, радостью буду, ушами, чтобы послушать, губами

буду – правду среди лжи ведать.

Говорит. Емеля руки в карманах греет, недовольный

морозом, сказками щуки, снегом, недовольный жизнью

своей, похожей на прозябание, недовольный тем, что

хочется, а не может. Он ладони к щуке тянет, та в них

влетает, чешуя ее цветная сияет и греет кожу; и не

рыбья совсем – горяча по-человечьи, и слова ее Емеле

кажутся чище истин. Говорит, украшу жизнь тебе, чем

захочешь, будет жизнь твоя светлее любого жизни.

И Емеля долго думает, глядя, как щуке душно вне воды,

ее родившей, но сердце к посулам глухо – жизнь пустая

на печи в бездействии ему слаще.

Он берет ее покрепче и

вспарывает

ей

брюхо.

Ты, чьи ладони нежны, не изрезаны лезвием волн, ты,

чья душа наполнена солнечной теплотой, ты, на чьей

шее вьются нитями жемчуга, добытые мной в подарок,

будь вместо меня – жена!

Ласку ему дари, тихая, словно штиль, слова ему говори

человеческие, свои, которые он поймет, а не забудет,

как шум свежий, дикий, морской, затихающий поутру в

теплой постели, нег полной – горячий мед!

Нежи его, родная. Оставь мне мой вечный лед.

Времени прекратить этот нелепый бег сможет любой из

вас, но не сомкнете век. Русалочью душу не жаль, она,

словно пена, пуста. Ничтожна для вас цена – за ноги —

ее хвоста.

Обида уснет на дне, обиду укроет ил. Люби его долго —

долго, люби его за двоих.

Но только страшись увидеть седые его виски и, зная, что

он уйдет, не утешить его тоски, когда, одинокий, выйдет

на берег, шагнет в волну —

и миг повторит, в который

когда-то

не утонул.

Победил двух драконов, третьего не сумел.

Превратиться не смог ни разу, как предрекали,

Мол, дракона срази, проклятье его регалий

Перейдет на тебя, явился раз, глуп и смел.

Я специально сдирал доспехи и голым шел,

Не боясь, без меча кидался, как волк, на зверя,

Я хотел победить, желая, не лицемерил,

Только что-то не так, быть может, с моей душой,

Раз проклятье меня обходит за разом раз,

И драконья душа вселяться в меня не хочет.

Почему только я единственный среди прочих,

И меня обманул предания гнилой сказ?

Третья туша в крови сгнивает у моих ног,

Желтый глаз смотрит пристально-мертво, и режут сталью

Крыльев черных шипы, которые не достались.

Я стою и смеюсь: я смог, да, я снова смог,

Но драконья судьба прошла стороной меня:

Победивший дракона остался, как был когда-то!..

Только правда стеклом драконьего жжется взгляда:

Монстр уже был внутри, и его ни к чему вселять.

Он прилетает испуганным, покалеченным:

Жернова времени нагнали и изувечили.

Стынет над Лондоном серый, промозглый вечер.

Венди глядит отчужденно и с равнодушинкой:

Эти истории видели, знаем, слушали.

Взрослость приходит к каждому. И все рушит.

Мечется в клети взрослого тела Питер,

Дверь закрывается в детство надрывным скрипом.

Скрипом? Точнее, с воплем надрывным, криком.

Венди, как в кокон, прячет его под пледом,

Кормит его полезным ему обедом

И обещает отправиться за ним следом.

Только в Нетландию путь им уже заказан:

Мы вырастаем. И вырастаем сразу.

Так что моргнуть порой не успеем глазом.

Он по подушке мечется, тихо плачет.

Венди, кричит, что все это, скажи, значит?

Что надо мной стоит, как немой палач?

Венди уходит, закрыв за собою двери.

Правда пришла, пусть ты в нее и не верил,

Так принимай по-взрослому, без истерик.

Питер ломается, как куколка из картона,

И больше не молит о светлом, живом «потом»,

Просит добить скорей и забыть на том.

Наутро встает, вливается в строй прохожих.

Он неотличим, он теперь стал на них похожим.

И ты, что читает это,

Однажды.

Тоже.

А русалка, ну что русалка? Пеной бьется о берега.

А принц счастливо живет рядом с той,

кто искренне дорога,

С той, что ласкова и прекрасна человеческой теплотой.

Это в сказках бывает глупых:

рыбы, ведьмы и колдовство.

А служанка, ну что служанка? Изгорбатилась, моя пол.

А невеста принца красива была в церкви, и королем

ставший принц был иных прекрасней —

ровно Золушкина мечта.

Это в сказках бывает глупых:

бал, кареты, часы, хрусталь.

А принцесса, ну что принцесса?

Не проснется, отравлен кто.

Правит мачеха государством прежестокой своей рукой.

На вопросы «Кто здесь милее?»

промолчит черный дух зеркал.

Это в сказках бывает глупых: оживать на чужих руках.

Башни прячут того ребенка, что поранилась об иглу,

что не выросла дивной розой,

что не просто легла уснуть.

И бездетная королева, и скорбящий седой отец…

Только в сказках, убив дракона, можно ждать

пресчастливый конец,

только в сказках спасают принцы,

феи-крестные всем даря́т,

только в сказках любовь такая, что умеет всегда спасать,

побеждать, уничтожив злое силой верности и любви.

Только в сказках счастливых двое.

Ну а в жизни увы.

Увы.

Приплывает, еле двигая плавником,

Говорит, от немоты отойдя не слишком,

У меня теперь отдать тебе – ничего,

Даже голос предложить – осмеёшь же —

такой неслышный

Стал, осипнув от молитв и от горьких клятв,

Что рассыпала ему, как в спальню цветы до ложа,

Где теперь он спит, а рядом его жена,

И покоя их никто уже не тревожит.

Я смотрю, как слезы капают – жемчуга —

На ее ладони белые, вижу горе,

И ей вторят волны, режущие мне грудь,

И ей вторит, боли девичьей вторит море,

И не можется мне глупой не помогать,

Раз хранить беду и счастье работу дали.

Я ей капаю в напиток прозрачный яд,

Что ей вены взрежет пламенем острей стали,

Доберется лапой жадною до груди,

Вырвет сердце ее ласковое – прочь жалость.

Принц, ее не полюбивший, не пощадил,

Нелюбви своей вонзив в нее злое жало,

Значит, мне жалеть не нужно ее вдвойне,

Только колет в клетке ребер чертовски сильно,

И не хочется мне цену ей говорить,

Пусть она помочь сама же меня просила.

Варево готово от бед мое,

Выпьешь – и уйдет боль, уже не тронет.

Она преподносит мне алый ком

Вырванного сердца

В своей

Ладони.

Да иди ты на все четыре отсюда пешей.

Притащила воз роз, а на кой они в царстве мрака,

Где вокруг только лед? Я прошу тебя, Герда, дура,

Зарекаю тебя, прекращай же, ну хватит плакать.

Забирай это все, ни к чему мне твои подарки,

Что в сравнении с тихой поступью Королевы

И ее белых рук подарить мне смогла б простая

Девка вроде тебя? Только тело, да, только тело.

Но что руки твои, озябшие от мороза,

Все в царапках колючих от холода и от ветра,

Что мне ноги твои, истоптанные до крови,

Что от сердца в груди, горящего безответной

Жадной, жалкой, ненужной, мешающей тебе страстью,

Этой нежностью, что и льдины согреть не в силах?

Уходи, пока можешь, о гордая и босая,

Я тебя приходить сюда, в общем-то, не просил.

Как Алену вывели из воды, в доме стало только мрачней,

чем было. У Алены бело, как мел, лицо, у Алены сердце

давно застыло – что ей муж, глядящий во все глаза, что

ей брат, сумевший спасти сестрицу? Ей туда б, обратно, где

мать-река протекает, миру живых границей сберегая тех,

кто уснул на дне. Вот где дом Аленин, где братья-сестры.

Как Алену вывели из воды, так взгляд стал Аленин и злым

и острым, голос же медовым: зовет с собой проводить на

реку, достать ей лилий, и река смеется, плеща волной, и

зовет уснуть в своем мягком иле.

Как Алену вывели из воды, ни житья, ни счастья – все

поисчезло. Не дозваться брату сестры родной, не спасти

любимую, бесполезно: с кем однажды мир тебя повенчал,

с тем тебе вовеки пребыть и присно. У Алены только одна

печаль: как себя спасти от постылой жизни, как унять тоску

свою по воде, как сбежать, где взять бы тяжелый камень,

чтобы не поднять никому из тех, кто ее вернул живым

против правил, кто отнял покой ее, тишину, кто забрал из

дома уже родного.

Забирай, Иван, у своей сестры воздуха загрудного

цепь-оковы, что сплели вкруг сердца ее, как сеть, нежеланье

жить, как в клети горлице. Не держи Алену среди живых,

отпусти на реку

домой.

Топиться.

Крапива не жжется, не колется, не горит

По тонким рукам вдоль тела, как ветви ив,

Висящим безвольно. Ткала, да не доткала —

Отнялись уставшие пальцы, заранее все решив.

Завыла спустя года молчания: зря, все зря!

Глаза потускнели вмиг, закушен до крови рот.

Пыталась, пыталась, но рубашки не довязать —

Коль не был ты в ней рожден, она тебя не спасет.

Высокий держит забор, такой бы лучше костер:

Шагнуть в него – что ей жизнь теперь, коли не спасла?

Одиннадцать комьев холодной сырой земли.

Одиннадцать птиц, взмывающих в небеса.

Не боялся меча, не боялся копья в грудину. Даже

братского прежде клинка не по-братски в спину.

Не боялся вставать на рассвете, не зная, вернется ль

к ночи, не боялся за жизнь – у других ведь куда короче,

чем дозволили жить ему боги с извечного льда глазами.

Он в них верил и каждой истории из сказаний.

Я его повстречал не на поле кровавой сечи, был

спокоен и благостен светлый, прозрачный вечер. Я как

враг с ним на узкой тропе никогда бы не разминулся,

я как друг нашел слов для него и души коснулся, и с тех

пор по дорогам далеким страны моих диких фьордов

мы шагали вдвоем.

Боги горстью ссыпали годы, умирало вокруг все,

мы ж делались лишь сильнее. Он в богах был своих так

наивно-светло уверен: без щита шел на пики, без крика,

сжимая зубы, принимал свои раны, надеясь, что боги

судят не по ранам – по доблести, храбрости и по чести.

Мы с ним, если случится, всегда собирались вместе по

ступеням Чертога на Одина пир веселый заглянуть

отдохнуть. Кто же знал, что случится скоро нам найти туда путь?

Иноземцы чертили знаки и плевали нам вслед, вслед

нам лаяли, как собаки, и пинали божков, и топтали

дар подношений. За такое ни боги, ни люди не смеют

давать прощений. И мой друг отомстил. Умер каждый

дурной насмешник, лишь один прошептал на издох

ему: «Будешь грешник по моей правде совести да

по своим законам». Мой друг тотчас добил его, зубы

сведя до стона – нож торчал из груди его, и кровь

рукоять ржавила. Он пытался подняться, но не было

больше силы. Я помочь ему мог, но свои залечить бы

раны – чужеземца удар вероломен был и негадан.

Поля битв пред глазами стояли, манили нас – но

пустое. Мы погибли, как прежде хотели – вдвоем,

нас погибших двое. Не спустились валькирии. Видно,

доблести было мало. Я, глаза закрывая, видел двери

святой Вальгаллы. Он, впервые крича, бил о землю

рукой ослабшей, не держащей меча, и от этого было

страшно. Не спустился за нами никто. Где же шаг

валькирий? Где же боги его, на кого мы всегда

молились?

Я сажусь рядом с ним, он молчит, и немая жалость —

это все, что досталось нам с ним, что ему досталось от

меня, не богов его старых, закрывших наверх

ступени, словно долгая жизнь миг последнего

преступленья не омыла отвагой, не скрасила грех

последний.

Он Вальгалле своей до конца оставался верным. Он к

Вальгалле своей путь рубил топором и гневом.

И Вальгалла манила своим бесконечным небом…

В недвижимости этой мы смотрим в него, но тщетно.

И врагов, и свои тела стали щепоткой пепла сотни

весен назад, но молчат небеса стальные вечной

серостью фьордов.

Просили мы как, молили!..

О твоей златостенной и вечной, святой Вальгалле

нам солгали, мой друг,

нам с тобой так жестоко лгали.

Ты – олива восьмая, растущая в том саду,

Где гробница Ее, пустующая столетья.

Я пришел к тебе помолиться, прижавшись лбом,

Но ушел, как Фома, что, явившись, увы, не встретил

Ту, к которой пришел – только гроб, только белый гроб,

Равнодушно-холодный под взглядом, таким же ставшим.

Ты роняешь на землю выцветшие листы,

Я себя опускаю рядом душой уставшей,

Чтобы вместе с тобой обернуться опять землей,

Чтобы цепью ладоней сомкнулся небесный купол

Гефсимании вечной, не прячущей тела той,

Что в ответ на молитвы протягивает нам руку,

Но слезы не утрет – очистительна сила слез.

Сколько плакалось ей, прежде чем даровались силы…

Я молчу, глядя в небо, и небо глядит в меня,

И касаются лба, словно пальцы, листы оливы.

Расставания боль больше нежности, плача злее,

Так пуст Рай оказался, когда исхитрился змей

Увести Еву в ад, и пусть дали сюжет иначе,

По пустынному Раю разносится скорбный плач.

И тебя разрывает криком, сшивает заново,

Было имя ее наградой, а стало раною —

Так кровит и болит немыслимо эта женщина,

И ладонь твоя ей, как линией, вся исчерчена.

Ты зовешь – ее? Господа? – сходит на стон проклятие,

Когда кожа твоя горит по ее объятиям,

Только нежность с ее шагами навеки сгинула.

А все ребра твои, Адам, целые до единого.

Я выкладывалась дорогами, длинной тропкой по твой порог,

Я собакой к рукам ластилась и покорно была у ног,

Я ночною и хищной птицею вдаль высматривала врага.

Все, что делала, било мимо, и не стала я дорога.

Ведьма сыпала в чан коренья, наливала туда воды

То ли мертвой, то ли целебной, чтоб заметил мои следы,

Чтобы в мире, где сотни, сотни! выбирал лишь одну меня.

Все, что сварено, лилось мимо. На кого меня променял?

Слова слушала и шептала, повторяя вслух наговор,

И пыталась украсть из клетки ребер белых, как дерзкий вор,

Сердце, бьющееся в свободе, не желающее любить.

Изломала, но не достала, пальцы, рвущие нить судьбы.

Ведьма плюнула: непокорный, неподвластный. Уйди, смирись.

Отвечала ей: как же сдаться? Без него разве будет жизнь?

А потом замерла, увидев, как блестит по свободе взгляд:

В дар снеси ему душу с жизнью, он вернет их тебе назад,

Подари ему все, что хочет, да не рад будет, хоть ты вой.

Не молись, не роняй слез больше, покрести и ступай домой.

Пусть другим заговоры ведьма помогает в ночи плести —

Если мимо лежат дороги, там и богу их не свести.

Я не трогаю тебя взглядом, я не трогаю тебя словом,

просто я не хочу, чтоб снова что-то взвыло, как пес,

внутри. Говорю: я – всему основа, не дуэт пусть,

а будет соло. А что вытекло из глаз солью, рукавом,

не стыдясь, утри: кто не плакал, тот не был ранен,

кто не падает, тот не встанет.

Я в тумане, в таком тумане разбиваются корабли,

только свет маяка, он манит, утешая тоску прощаний.

За туманом другие дали,

и за ребрами не болит.

Мы заложники расстояний,

Мы заложники расставаний,

Бесконечных в пути скитаний

И погаснувших маяков,

Мы владельцы дыры в кармане,

Пустоты той, что между нами,

Мы – подошвы от наших прежде

Целых, новеньких сапогов.

Может, хватит, ну право слово,

Ну, подумаешь, не взросло в нас.

Ну, прими уже, что мне снова

Что-то пробовать – нет огня:

Я настолько устал, что, хочешь,

Трать неделями дни и ночи,

Вряд ли станет уже короче

От тебя путь и до меня.

Я прошел в мире тысячи троп, я прошел сотней узких и злых

тропинок. От порогов мне вслед злые слезы летели в спину

за плечами оставленных женщин, детей их, со мной с лиц

схожих. Я входил в столько жизней и каждую потревожил,

не оставив взамен ничего, кроме сердца боли.

Только все стало честно, когда мы свелись судьбою.

Я к воротам твоим приходил, возвратясь со странствий.

Ты, куда б ни ушел я, прощала меня, скитальца, принимала

обратно, стелила мне мягче пуха.

А когда уходил, в спину мне не неслось ни звука.

Потому и спешил сюда вновь из любого края: там, где слезы

не льют, там из памяти не стирают. А где думы гадают и так

солона подушка, слезы высохнут за ночь, а к вечеру станет

лучше.

Ты ж, голубка, жила без меня так же славно, как и со мною.

Этим счастьем своим повязала, и мне спокойно, несмотря

на капкан. Хотя разве же это путы?.. Руки нежные эти с кап —

каном нельзя попутать. Только крепко они рядом держат —

хомут шелковый.

Сколько раз уходил, но всегда возвращался снова.

Часть меня выжила. Слышишь? Одна лишь часть.

После тебя, как дракона, от замка один лишь остов,

Выжженный дочерна. Что мне любовь твоя,

Если она в моей глотке застряла костью,

Если война твоей нежности во стократ

Вышла бескровней, а нежность твоя убила?

Часть меня выжила. Слышишь? Одна лишь часть,

Я растерять себя полностью, нет, не в силах,

Я подпустить тебя снова в обломки стен,

Горе, разруху не смею и не желаю.

Мертвой водой окропи – не сойдется ран

Край, потому что я сплошь повдоль – ножевая

От твоих слов, распредательских, как Иуд

Сотен и сотен ртов бесконечно лживых.

Часть меня выжила. Да, пусть одна лишь часть,

Но… многие ль от любви твоей ушли живы?

Мама, мне послезавтра исполнится восемь лет. Через неделю

приедет к нам Дед Мороз, и я уже знаю, что буду просить

в ответ за то, что весь год я вел себя хорошо.

Мама, я попрошу, чтобы ты пришла, пусть и на час. Я знаю,

ты занята, мне так сказали. Что мама моя ушла. «А мама

вернется?» «Когда завершит дела».

Какие дела у тебя важнее, чем целый я? Я, тебя ждущий…

не нужен мне Новый год! Деду Морозу я знаю, что рассказать,

о чем попросить – пусть мама меня найдет.

Мама, я много и много тебе про нас рисовал. Мама, не смейся,

что синий твой цвет волос – один на двоих здесь делится

карандаш, их здесь не хватает, как и тебя порой.

Нас в комнате десять, и каждый тебя зовет. Не знаю, зачем

им тебя, ведь я твой один, но знаешь, я все-таки верю, что

сможешь и заберешь, узнаешь, вернувшись, укажешь

и скажешь: «Сын». Узнаешь меня, хоть я вырос и Новый год

я встретил уже, мне сказали, здесь пятый раз. Пожалуйста,

мамочка, пускай найдет Дед Мороз тебя где-то там, поможет

решить дела.

Пожалуйста, мамочка, дай ему мне помочь тебя отыскать.

Я вел себя хорошо!

Пожалуйста, боженька, пусть бы на этот раз мне тети сказали:

«К тебе кое-кто пришел».

этот мир будет жить, подвластный твоим законам,

утопать в твоей щедрости, нежиться в твоей ласке,

забывая, что быть счастливыми – твой приказ.

этот мир будет жить в границах твоих владений,

под защитой твоей, покорным пребудет воле,

потому что ты обещаешь боль ему. много боли.

этот мир будет жить, другого царя не зная,

и, когда ты уйдешь туда, где уже не судят,

он останется здесь, нескоро тебя забудет

и продолжит псом верным истово жечь и рушить

все, что было тебе не нужно и ненавистно,

будет класть на алтарь свои и чужие жизни

и теперь и потом, когда все осядет прахом,

когда память сотрется, а имя поглотит вечность:

страх по-прежнему будет здесь, будет их стеречь,

и твой мир будет жить.