В небе Кавказа

А жизнь остается прекрасной всегда…

Слова этой песни, несколько переиначенной на свой лад, Николай Лавицкий любил повторять.

10 марта 1944 года, когда самолеты оторвались от взлетной полосы аэродрома в Кумторкале, он пропел своим ведомым: «А жизнь остается прекрасной всегда, хоть старишься ты или молод, но каждой весной меня тянет сюда… в Баку, в Аджекабул — мой солнечный город».

Затем раздалась четкая команда Лавицкого:

— Следуем по маршруту Аджекабул — Черниговка. Ориентир — железная дорога.

Самолеты взвились вверх.

Николай летел, пел и пел все тот же куплет — о маленьком городе Аджекабуле:

Где-то справа и позади остался Каспий. Слева вздымались отроги Главного Кавказского хребта, а впереди — еще на приличном расстоянии — знакомые очертания Гудермесского хребта. Еще дальше — серебристая лента Терека, ближе — разливы Сунжи.

И каким-то чутьем, выработавшимся за годы летной жизни, он вдруг ощутил: что-то случилось с мотором самолета.

— Мотор тянет плохо! — услышали в шлемофонах ведомые.

Да! Сомнений не оставалось. Двигатель не работает как надо. Падает тяга. Самолет теряет скорость. Николай внимательно осматривает кабину. Тут вроде бы все в порядке. А там, за стеклом, под левой плоскостью вроде бы дымок. А вот показались тонкие язычки огня. Взгляд на приборы. Высота 1500 метров.

Лавицкий пытается увеличить скорость, чтобы сбить пламя. На некоторое время оно исчезло. Но вот появилось снова. Яркие язычки лижут плоскость. — Высота — 300! А пламя уже в кабине! Жжет ноги. Бьет в лицо.

Внизу — Гудермес. Станция, а на ней железнодорожные составы. Самолет летит, нет, не летит, а уже почти падает на составы.

Лавицкий задыхается в пламени. Только бы не потерять сознание. Неимоверными усилиями, так что хрустит в позвоночнике, удерживает машину в горизонтальном полете.

В голове проносится: «Если свалюсь на крыло, конец». И ему удается сделать все, чтобы самолет планировал туда, где виднелось вспаханное поле. А внизу — прямо под истребителем — идет железнодорожный состав. За ним на небольшом расстоянии — другой. «Воинские!

Только бы успеть! Только бы успеть!» Стремительно набегает земля. Огонь уже пожирает одежду. И больно не оттого, что волдырями покрывается кожа рук. Больно от злости. Сознание исчезает, но неимоверным напряжением воли Николай заставляет его вспыхивать, и оно вспыхивает — ярко, остро.

Толчок! «Может быть, еще выскочу?» Самолет ползет по пахоте, лопастями винта рвет комья непроборонованной земли. Остановился. Секунда. Другая. Истребитель теперь — сплошной костер. Над кабиной последний раз показалась обгорелая рука… и исчезла. Взрыв! Эхо повторяет его в ближайших горах.

Со всех сторон к месту катастрофы бегут трактористы, курсанты летной школы, множество людей. Сильный ветер. Он срывает кусты перекати-поля и несет их вдоль широкой полосы, прорытой фюзеляжем истребителя.

Над Гудермесским хребтом, почти касаясь могучих чинар, несутся рваные серо-зеленые облака. Как зеркало, блестит лента мокрого асфальта. Гудят паровозы у входного светофора.

— Вам придется остаться до прибытия комиссии, — Сержант с курсантскими петлицами просит остаться тракториста и прицепщика, подбежавших к месту происшествия. — Назовите ваши фамилии.

— Кукленко! Александр!

— Свиридов! Просто Володя!

Александр Кукленко сильнее запахнул ватник, надвинул на голову шапку и сказал:

— Мы будем здесь неподалеку, если потребуется. У нас задание — надо забороновать этот клин!