В небе Украины

…А певица продолжает петь. Слова песни, проникновенные и нежные, почему-то жгут сердце, горячат кровь.

Хитали, как завороженный, смотрит на сцену. Губы его что-то шепчут, лицо светлеет, гибкая фигура становится пружинистой, напряженной.

В этот момент для него нет войны, нет оглушительного рева авиационных двигателей, бесчисленного множества зенитных взрывов, есть лишь вечная любовь к Родине, ко всему прекрасному, что сохранилось в памяти с детских лет.

Сквозь сон слышно: «Тревога!» Вскакиваем. Хитали привычным движением рук быстро натягивает брюки, гимнастерку, сапоги, срывает с вешалки шлем фон, планшет.

На ходу цепляемся за борт полуторки и кубарем сваливаемся в кузов. Холодный ветер заставляет теснее прижаться к борту автомашины, глубже зарыться в теплый воротник куртки.

Приятно покачиваться в кузове автомашины, чувствовать, что без малейших усилий с твоей сторон тебя уносит куда-то. Смыкаются отяжелевшие веки, клонит в дремоту. Не проходит и пяти минут, как засыпаем. Вероятно, только в молодости можно уснуть в таких условиях.

Приехали! Летчики один за другим покидают полуторку. Внизу встречает начальник штаба. Еще темно, рассвет не наступил, и лица его не разобрать. Мы узнаем его по голосу.

— К командиру, на КП, — доносится знакомый голос.

Поодиночке втискиваемся в узкую дверь землянки, Из большой темноты погружаемся в малую, без звезд и месяца, со спертым воздухом, отдающим табаком и сыростью. Придвигаемся к горящей «катюше». Разворачиваем карты, наносим изменения в линии фронта.

Начальник штаба, навалившись грудью на расстеленную на столе, двухкилометровку, начинает перечислять населенные пункты.

Командир полка накручивает ручку полевого телефона, по-видимому, пытаясь связаться со штабом дивизии.

— Алло, алло! — изо всех сил кричит он. Слегка полнеющий, краснощекий майор, связавшись с кем-то из начальства, подал знак: «Тише!». Он говорит с подчеркнутой выдержанностью, приглушенным голосом, медленно постукивая пальцами по телефонному аппарату, тем временем начальник штаба записывает с его слов населенные пункты.

До боли в глазах вглядываюсь в линию фронта на карте. Снова наши войска потеснены, У командира полка майора Толченова, получавшего по телефону боевую задачу, на лбу выступили бисеринки пота. Мелькают названия: Яшкуль, Халхута, Утта…

Ждем с нетерпением, когда же, наконец, будет поставлена боевая задача? Каждый из нас лихорадочно перебирает в памяти возможные варианты боевого порядка, маршрут полета, но решение комполка пока не объявляет.

Неожиданно на КП появляется комдив полковник Аввакумов. Он явно чем-то недоволен. Не успел командир полка доложить обстановку, как тот загремел:

— Почему до сих пор не в воздухе?

Прозвучала команда «По самолетам!». Приятно ощутить под ладонью шершавый наконечник ручки управления, не терпится подняться в воздух. Девять самолетов, словно связанных единой нитью, берут курс на запад. Идем на бреющем. Мелькает высушенная за лето солнцем земля. Плывут, приближаются редкие космы облаков — первые признаки наступившей осени. Наши самолеты врываются в нижнюю часть облачности, проскакивают ее и оставляют позади.

Перед нами удивительная, сказочная картина. Степь встает в ярком калейдоскопе всех цветов и оттенков, на которые только способна кудесница-осень. Желто-голубое пламя цветов на нетронутой целине причудливо сливается с отдельными песчаными дюнами, перескакивает через эти острова, подбирается к безлюдным солончакам.

Как ни красива природа, любоваться ею нет времени. Внимательно слежу за действиями Хитали. Идя во главе нашей девятки, он спешит выйти на цель, чтобы помочь пехоте, поддержать ее в трудную минуту. Для этого поднимаемся на две сотни метров от земли и сразу попадаем под ураганный огонь зениток.

Ведущий маневрирует, делает ложное движение вправо, затем резко перекладывает самолет на левое крыло и устремляется на юг, вдоль линии фронта, к чуть заметной высотке, откуда интенсивно ведет обстрел зенитная артиллерия.

Стараюсь как можно более плавно работать рулям управления, чтобы не столкнуться при пристраивании к ведущему.

Зенитки не унимаются. В воздухе застыли черные шапки взрывов. Стараемся обойти их стороной, хотя они уже не опасны, главное — уберечься от очередного залпа.

Каждый из нас знает, чем грозит прямое попадание зенитного снаряда. Даже разорвись он рядом — и то может случиться непоправимое. Вот почему во время атаки никогда не покидает чувство, что ты не все сделал, если не подавил ни одного зенитного орудия. Поэтому и напрягаем зрение, ловим малейшие признаки зенитных точек.

Огромная дымовая завеса вырастает по курсу полета нашей группы, но туда, через эту страшную полосу, проложен наш курс, и мы обязаны преодолеть зенитный огонь.

Ведущий увеличивает скорость. Каждый из нас нет да и успевает пустить один-другой «эрэс» туда откуда бьют зенитки. Отчетливо, хоть и немного приглушенно передает команды Хитали. Его самолет уже в пикировании, вот-вот он откроет огонь по врагу.

Взгляд скользит вниз, куда Хитали направляет «эрэсы». По вспышкам на земле определяю цель, которую атакует ведущий. Небольшой доворот носа самолета, и я нажимаю кнопку пуска «эрэсов».

Все девять штурмовиков в пике. Сбрасываем бомбы по восточной стороне безымянной высоты. Окопы, траншеи, отдельные пулеметные гнезда — все тонет в пляшущих огоньках взрывающихся фугасных бомб.

Выхватываю самолет над самой землей, тяну ручку управления на себя, чувствую, как прижимает меня к сиденью. Ноги наливаются свинцом, тяжелеет нижняя часть лица, кажется, что отпадает челюсть. Но стоило отжать ручку управления от себя, как перегрузка моментально исчезает.

Идем на повторный заход. Все начинается сначала. Самолеты в пикировании. Стрелка высотомера энергично бежит по окружности, будто ее раскручивает упругая пружина. Земля несется навстречу стремительно, неотвратимо. Надо успеть поймать в перекрестие прицела огневую точку, нажать на кнопку «рс» и послать последние четыре реактивных снаряда.

Видно, как справа, за третьей траншеей, обволакиваясь черным дымом, горят только что подожженные склады с артиллерийскими снарядами. В небо то и дело выталкиваются круглые точки оранжевого дыма.

Хитали не прекращает атак. Группа «илов» идет на третий заход и вновь пике. Интересно следить за полетом «эрэсов», особенно, когда они срываются с балок парами и словно близнецы несутся наперегонки вниз, оставляя позади себя две белоснежные дорожки дыма.

Посылаем упругие жгуты очередей из пушек и пулеметов, заставляя гитлеровцев прижаться к земле, пасть ничком. Когда физические усилия приводят к успеху, это всегда порождает чувство удовлетворения. Приятно ощутить горячее дыхание мотора, не пугают и мелкие капли воды на переднем стекле кабины — признак того, что двигатель перегрет. Ведь самолет охотно подчиняется твоей воле. Стоит чуть взять ручку управления на себя, как машина стремительно идет в набор высоты. Главное, не допустить заминки, иначе врежешься в землю.

Мысленно прошу Хитали сделать еще один заход, чтобы пройтись лишний раз одной-двумя очередями из пушек и пулеметов по головам фашистских вояк.

Словно услышав мою просьбу, Хитали делает разворот и стремительно заходит на цель. Все три звена в пике. В следующую секунду из-под плоскостей самолетов густо засверкали пулеметно-пушечные очереди и брызнули по огненным позициям огоньки разрывов. Штурмовики так низко прошлись вдоль траншеи, что казалось, они винтами прочертили на земле полосу, пропахали блиндажи и огневые позиции.

Туго бы пришлось нам, если бы мы вовремя не подавили вражеские зенитки. Опасность была велика, создавалась довольно напряженная обстановка. Удивительно много вместили в себя оставшиеся позади несколько минут атаки!

— Признаюсь, сначала был озадачен, — делится с нами после посадки Хитали, как всегда улыбаясь своей доброй улыбкой. — Потом прикинул: почти такой же вариант, о котором перед атакой думал. Правда кое-что пришлось изменить… Атаковать на предельно малой высоте.

С началом наступления к нам в полк зачастили корреспонденты, фоторепортеры. Помню, как облепили Захара незнакомые люди. Он только что вернулся с боевого задания уставший, с впившимися в лицо осколками бронестекла. Этим людям не терпелось взять интервью, сфотографировать его около самолета. Они толкали друг друга, восклицали:

— Восемь заходов. За один вылет уничтожено 40 автомашин с боеприпасами и горючим, 200 фашистов! Летчик глянул на возбужденные лица корреспондентов и коротко бросил:

— И все же этого мало!

У Хитали в этот день был четвертый боевой вылет подряд. И он бы поднялся в пятый раз, да день кончился.

Это была обычная реакция Захара. Когда о нем говорили в дивизии, как об одном из бесстрашных воздушных бойцов, он недоуменно пожимал плечами, отмахивался руками от корреспондентов, вроде бы ничего особенного не сделал.

Обычно к вечеру все летчики сходятся в землянку обсудить итоги прожитого дня, обменяться впечатлениями. Обсуждение часто проходит шумно. Спорят по пустякам. Опять же разговор идет о противоистребительном маневре. Анализ каждого боя проводится с привлечением всех летчиков. Лишь изучив все накопленное в предыдущих вылетах, можно представить, каким будет результат будущего воздушного боя.

Комиссар полка внимательно прислушивался к нашему мнению. Он знал заботы и нужды летчиков, думал над тем, чтобы наши вылеты приносили как можно больший ущерб врагу.

— Заметьте, «мессеры» нас ловят в одном и том же месте, — говорил комиссар. — Пора отказаться от «наезженного» маршрута. Надо менять тактику!

С присущей ему страстностью он убеждает нас:

— Поверьте, будем менять тактику, — сократим потери, скорее одолеем врага!

Как-то в разговоре с нами майор Выдрыч начал спрашивать нас, кто стал летчиком по воле случая, кто по убеждениям, желанию. «Что ж, — сказал он, — можно, конечно, человеческую жизнь представить, как цепь случайностей. Однако в лежащих на поверхности случайностях всегда есть закономерность. Проследи — и обнаружишь, что целеустремленный человек, с волевым характером, случайностям не подвластен, он все подчиняет своим целям».

Повседневная жесткая требовательность к себе и подчиненным, а комиссар во всем любил порядок, давала полное право говорить ему о наших ошибках. Нужно было ломать установившуюся традицию — летать только на бреющем и более энергично применять маневры против истребителей.

— Нам нельзя умирать, — говорил частенько партийный вожак. — Мы воюем против смерти. Вот что надо хорошо помнить!

Выдрыч с энтузиазмом поддерживал все начинания, новые мысли, искания. Обстановка вынуждала идти на риск — установить вторую кабину, посадить на самолет еще одного воздушного бойца с пулеметом в руках и идти в бой.

Сегодня все кажется понятно и просто. Тут тебе и формулы, тут и расчеты с нехитрыми схемами. Трудно даже представить, что ничего этого раньше не было. Приходилось действовать на ощупь.

Возражали инженеры, пожимали плечами штабные работники. «Дескать, самолет-то одноместный». Но опыт — верховный судья. Он на стороне новаторов, на стороне Выдрыча и Хитали, который взялся первым опробовать самолет новой конструкции.

После первого полета по кругу еще не всем было ясно, в какой степени прав комиссар полка. Все ждали посадки. Самолет, вынырнув из-под облачности, развернулся и встал на последнюю прямую.

Кто-то с сомнением в голосе сказал: «Хоть бы сел нормально».

— Сядет, непременно сядет, — убеждал майор Выдрыч, — неужто вы не знаете лейтенанта Хитали.

Минуту спустя все с облегчением вздохнули — самолет, коснувшись тремя точками земли, плавно по катился по выбитому колесами полю.

Тогда все воочию убедились, что штурмовик может быть двухместным. И он стал им раньше, чем конструктор Ильюшин внес изменение в свое прекрасное детище.

Летал Хитали много, жадно и все не мог налетаться. Не по наслышке узнал он небо и не с чужих слов оценил несравненные качества штурмовика. Пожалуй, нет в калмыцких степях ни одного аэродрома, где не садился бы его грозный штурмовик. Только уже добравшись до родного гнездовья, глянет на полетную карту и удивится: зигзаги маршрутов пересекаются на ней, как следы молекул в броуновском движении.

Да, в полете Хитали мог бы, пожалуй, обходиться и без карты: малейший ориентир для него — старый знакомый. Эти знакомства хорошо выручали во время боевой работы.

К замкомэску Хитали — одному из опытных летчиков-сталинградцев — пилоты питали особое уважение, справедливо считая, что во многом ему обязаны. С Хитали летчики старались «делать жизнь».

Помню его разговор с сержантом Василием Пискуновым. Парень мечтал быть истребителем, а стал штурмовиком и был немного огорчен. Ему казалось, что он не нашел самого себя.

Его сомнения стали известны замкомэску.

— Да разве штурмовик хуже истребителя? — горячо стал убеждать его Захар. — Потом над собой же будешь смеяться, когда поймешь, в чем прелесть полета на «ильюшине»! Ни один самолет не способен на такое!

И Хитали до небес начал превозносить достоинства своей любимой машины. Ведь только она умеет так незаметно пронестись над самой землей, заглянуть в немыслимые для других самолетов места. Ведь только штурмовик способен поражать доты, истреблять танки, поддерживать в наступлении пехоту, разить цели бомбами, пулями, «эрэсами», снарядами и, если хотите, рубить винтом головы фрицам…

— Так-то! — заключил Хитали. — Полюбишь ее не с первого взгляда, зато надолго.

Прав оказался Захар. «Ильюшин» покорил сердце молодого пилота постепенно и навсегда. Позднее Василий Пискунов стал одним из сильнейших летчиков дивизии и был удостоен звания Героя Советского Союза.

В полутемной землянке обычно собирались и перед тем, как уйти за линию фронта. Здесь каждый из нас готовился к бою, может, для него последнему. Здесь летчики узнавали новости Фронтовой жизни, здесь был наш дом.

До вылета еще есть время, и мы, завалившись на нары, готовы «добрать» часок, другой. Неожиданно кто-то тронул меня за плечо. Хитали оказался рядом ли Иван Брыляков? Поднимаю голову и вижу Василия Пискунова.

— Слыхал? — спросил он. — Зенитчики «мессера» утром сбили!

Подвигаюсь ближе к говорившему, стараюсь узнать все подробно.

Вскоре послышался стук в дверь.

— Привели! — вполголоса объявил Пискунов.

В мгновение ока все оживились. Выстроившись полукругом, рассматриваем приведенного на КП фашистского летчика.

Сухощавый офицер с растрепанными пепельными волосами пытается что-то объяснить командиру дивизии, только что прибывшему на КП. Возможно, при других обстоятельствах пленный летчик в своей кожаной куртке, щегольских хромовых сапогах произвел бы иное впечатление. А сейчас он был жалок и смешон, от страха дрожал как в ознобе. Полковник приподнялся из-за стола и внимательно следил за летчиком, когда тот пытался что-то пояснить, но понять, видно по всему, ничего не смог.

Пленный пугливо озирался, подобострастно вытягивался по стойке смирно и напряженно следил за комдивом, видимо, понимая, что он является старшим начальником и от него во многом зависит его жизнь.

— Кто знает немецкий? — спросил полковник, обращаясь к нам.

— Я два языка знаю, — пошутил Пискунов, — русский письменный и русский устный.

— Не понимайт? — спросил немец, вопросительно, смотря на Пискунова.

— Попался бы ты мне в воздухе, — угрожающе проговорил летчик, — тогда бы я тебе все по порядку пояснил…

— Ну вот что, Пискунов, — распорядился полковник. — Готовьте боевой самолет и доставьте его в штаб армии. Да смотрите, чтобы без этих самых выкрутасов…

Пискунов крепкого телосложения, не по годам возмужалый, взглянул на ошалевшего от страха фашиста и вдруг дружелюбно похлопал рукой по плечу:

— Да ты не бойся, теперь не тронем. Слышишь! Не тронем, говорю. А-а! Курить хочешь? На!

Через несколько минут до нас доносится знакомое гудение мотора: это поднимается в воздух «ильюшин» Пискунова.

Раздался телефонный звонок. Комдив поднял трубку.

— Хитали, готовьтесь на задание, — приказал полковник. — Надо срочно провести разведку.

…До цели оставалось минут десять лета. Все помыслы Хитали, который теперь стал нашим комэском, были прикованы к земле. Летчик залюбовался бегущими под крылом еле заметными тропками, живописной местностью. Может, вспомнил свою родную Грузию, извивающуюся змейкой реку Арагви и то, как часто перебирался в половодье с одного берега на другой.

Внизу появился столб пыли, сквозь который замелькали стекла кабин автомобилей. Наклонив крыло в сторону дороги, Хитали метнул тревожный взгляд на колонну. Колонна не простая. Помимо автомашин, крытых брезентом, есть танки. Но что скрывается под тентами автомашин?

Красноватым фосфором отсвечивают яркие пунктиры «эрликонов», слева от самолета летят совсем рядом снаряды. Любой летчик знает опасность «эрликонов», у каждого из нас припасено на сей счет успокаивающее слово: «Пронесет». Но ничто так не опасно, как термитные снаряды «эрликонов». Они пробивают даже бронеплиты моторов. И об этом, конечно, хорошо знает Хитали. Вот почему он энергично прижимает самолет к земле и переходит на бреющий.

Оставив вражескую колонну слева, чтобы избежать поражения от «эрликонов», Захар решает осмотреться и определить, что же находится под тентами машин. У него созревает решение атаковать, и он дает две-три очереди из пушек и пулеметов. После первой же атаки вспыхнул и взорвался один из грузовиков. Сомнения нет — боеприпасы. Скорее назад, сообщить комдиву о своих наблюдениях. Захар торопится передать результаты разведки по радио. Но услышат ли его, сказать трудно. Слишком маломощна радиостанция, да и высота не более ста метров.

Делая крутой разворот, летчик заметил скользнувшие тени самолетов. Может, это собственная тень? А вдруг «мессеры»? Да, он не ошибся, видно, «мессершмитты», прикрывавшие колонну, обнаружили его и сразу же пошли в атаку.

Хитали отдает ручку управления от себя и идет на предельно малой высоте, маскируясь рельефом местности. На какое-то время ему удается укрыться от вражеских истребителей, уйти из-под удара.

«Мессеры» бросаются вниз, наперерез штурмовику, намереваясь произвести атаку сверху. Вот один из них стремительно пошел на самолет Захара. Пилот вовремя заметил его и резко задрал нос самолета в сторону истребителя. Он еще не знал, что будет делать, но знал твердо, что не свернет и не уклонится. Самолеты сходились на встречных курсах, что называется лоб в лоб. В нескольких десятках метров до столкновения немец не выдержал и резко взмыл вверх, подставив «илу» желтое брюхо. Летчик на какую-то доли секунды поймал в прицел «мессер» и с силой придавил обе гашетки пушек и пулеметов. «Мессершмитт» выпустил узкую полоску черного дыма, перевалился на спину и быстро пошел вниз.

Теперь как можно быстрее к линии фронта! Летчик готов к самому трудному, ведь есть еще один «мессер». Мгновения, пока не обнаружен второй вражеский самолет, тянутся для Хитали томительно и медленно, Ну, где же он? Судя по всему, истребитель не ушел и выжидает удобного момента. Это очень беспокоит Хитали.

Он вспомнил утреннюю встречу с немецким летчиком. Сама кротость была на лице этого фашиста. Другими выглядели они в воздушном бою. «Мессеры» действовали исподтишка, используя преимущество в скорости и маневренности. Поэтому ворочалась, сосала душу досада: как его обнаружить? Надо во что бы то ни стало найти «худого». И он вращал самолет из стороны в сторону, прижимаясь к балкам и лощинам.

В открытом бою легче. Там полностью полагаешься на себя, на свой самолет, на свое умение. А сейчас другая ситуация.

Хитали страшно устал от непрерывного поворачивания ручки управления. Кажется, вот-вот должен уже пересечь Волгу, а ее все нет и нет. Стоило ему на какое-то мгновение поставить самолет в горизонтальный полет, как сразу почувствовал удар сзади, снизу. Одна короткая очередь. Где-то глубоко внутри появился неприятный холодок. «Кажется, конец».

Прикусив губы до крови, Захар дал левый крен, но самолет не слушался. Первым делом нужно было избежать повторной атаки, прижаться как можно ниже к земле и не дать «мессеру» подойти снизу.

«Мессершмитт» не отстает, он непрерывно атакует, но трассы проходят мимо. Захар повторяет маневр в обратной последовательности. Теперь летчик ни на секунду не оставляет самолет в горизонтальном полете. Конечно, туго бы ему пришлось, если бы не сидящий за спиной воздушный стрелок, яростно отбивавший одну атаку за другой.

В это время мы стояли около КП, всматривались туда, откуда должен был появиться самолет-разведчик. И хотя по радио голос Хитали звучал спокойно, без паники, все взволновались: слишком много времени прошло с момента вылета.

Подошел командир дивизии, помолчал. Наконец, нарушив тягостную тишину, твердо сказал:

— Хитали должен прийти. Я верю в него.

А летчику в это время оставалось пройти совсем небольшое расстояние, однако самое трудное и самое опасное. Секунды полета вырывают из-под крыльев последние остатки метров к аэродрому. Горючее в баках на исходе.

Вот, наконец показался «илыюшин». Он идет вихляющей «походкой». Чувствуется, что машина сильно повреждена. Если самолет окажется левее или правее узкой полоски, летчик бессилен что-либо сделать — аварии не избежать.

Командир дивизии сам руководил посадкой: зажжены дым-шашки, развернута запасная радиостанция, наготове санитарная и пожарная машины. Полковник прилагает невероятные усилия, чтобы точно посадить самолет Хитали.

В эфир несутся команды. Голос комдива требователен, спокоен. Уже видны повреждения, лохмотья перкали взвиваются над хвостовым оперением, в плоскостях дыры.

Выпущены шасси. Летчик аккуратно подвел машину к земле и совсем неслышно посадил ее около «Т».

— Крепко досталось? — спросил комдив, выслушав доклад Хитали.

— Терпимо, — ответил летчик и начал неспеша раскрывать планшет, извлекая оттуда потертую двухкилометровку.

Разведданные, привезенные Хитали, задали комдиву работу. На командном пункте все пришло в движение — спешно готовились к боевому вылету оба полка. Вскоре первое звено штурмовиков пошло на взлет, за ним второе, третье. Нагруженные бомбами самолеты спешили на северо-запад, откуда полчаса назад вернулся Захар Хиталишвили.

Осеннее солнце только что взошло, а мы уже за линией фронта. Южнее Сталинграда, на правом берегу Волги начинается степное приволье — калмыцкие степи. Враг окопался здесь и упорно удерживал занимаемый рубеж. По условному сигналу Хитали, перестраиваемся в правый пеленг. Хорошо держится в пеленге мой друг Иван Брыляков — крыло в крыло. Но ведущий вводит самолет в крен. «Ильюшины» длинной цепочкой расходятся по кругу. Каждый выбирает себе цель, поочередно сбрасывая смертоносный груз на голову врага.

После взрыва бомб земля, словно живая, дыбилась кверху, дым и гарь, смешиваясь вместе, быстро закрывали горизонт. Теперь надо было выждать какое-то время, чтобы рассеялся дым, иначе не найти уцелевшие вражеские артпозиции.

Но стоило группе штурмовиков развернуться на повторный заход, как ожесточенно начали бить зенитки. По небу заметались всплески взрывов. То тут, то там вспыхивали беззвучные молнии, клокочущее небо поминутно освещалось бледным неживым светом. Враг, очевидно, подтянул к линии фронта свежие батареи, среди которых были самые коварные для нас «эрликоны» (счетверенные пушки). От них не так просто укрыться и в то же время их нелегко обнаружить.

Искусно маневрируя, Хитали заходит на боевой курс, пускает в ход «эрэсы» и поливает врага из пушек и пулеметов. Зенитных разрывов не счесть, но пока мы уклоняемся от них. За многие месяцы войны не раз приходилось иметь дело со смертельной опасностью, но как-то удавалось обмануть врага и избежать прямого попадания зениток.

Вот ведущий отходит в сторону от линии фронта. Слышу команду по радио; «Справа зенитка!». Это обычная информация, но Иван Брыляков воспринял ее по-своему. Он тотчас переводит самолет в пике.

Профессиональное мастерство пришло к Брылякову быстро, здесь же на юге от Сталинграда он показал себя во всем блеске. Брыляков с честью выполнял любое задание; проявлял завидную собранность и хладнокровие. И теперь он мгновенно определил место расположения «эрликона». Несмотря на то, что осколки снарядов градом стучали по плоскостям, Брыляков не отступил.

Все небо усыпано разрывами, в кабине духота, жаркий пот заливает глаза, не хватает воздуха, немеют руки, сжимающие ручку управления самолетом. Временами казалось, что Брыляков не выйдет из страшных облаков-разрывов снарядов, но самолет его стремительно несся вниз.

Я видел, как сержант Брыляков уверенно пилотировал машиной, как быстро он переводил самолет в пикирование, то увеличивая, то с приближением земли уменьшая угол атаки. За ним трудно было угнаться.

Неожиданно под фюзеляжем его самолета, там, где размещается маслорадиатор, блеснул зловещий огонек. Вспыхнул пожар. «Горит масло!» — пронеслось у меня в голове. Языки пламени стали подбираться к кабине самолета.

Иван Брыляков делает небольшой бросок кверху, какое-то время удерживает самолет горизонтально, затем резко вводит его в пикирование, устремляется вниз и бьет короткими очередями из пушек и пулеметов. Неужто не собьет пламя?

А внизу идет бой, наши войска перешли в атаку, начали теснить врага.

Глянул на самолет друга — он в нескольких метрах от земли. Как бы Брыляков не опоздал с выходом! Каждый метр, отделявший его машину от земли, все еще давал надежду на то, что вот-вот Брыляков выведет самолет из пикирования. Но еще секунда, и я увидел на земле горящий самолет. От взорвавшейся машины образовался огромный очаг пожара. Никак не могу поверить в случившееся, все еще обшариваю глазами небо в надежде увидеть парашют, но его нет. С ожесточением поливаю из пушек и пулеметов вражеские траншеи, где укрылись фашисты. Продолжаем кружить над упавшим самолетом.

Из головы не выходит гибель Брылякова. Вспоминаю, как Хитали говорил ему; «Тебе, Иван, только испытателем быть. Ты можешь выдержать лошадиную нагрузку».

Не помню, как отошел от цели, как произвел посадку на свой аэродром. Не знаю, что отвечал механику, не видел его лица.

Тяжело. И как всегда в таких случаях, рядом оказался Хитали. Ни слова не говоря, он взял меня за руку, усталым движением снял свой шлемофон. Мне показалось, что Захар постарел за этот вылет лет на пять. Глаза его, повидавшие многое, были влажны, щеки впали, заострился нос.

Потеря за потерей… Через неделю не вернулся с боевого задания комэск капитан Ширяев.

Был ураганный шквал зенитного огня. В огненном водовороте смешались земля и небо. В том тяжелом бою Ширяеву надо было решить вопрос: сделать решительный шаг вперед и уничтожить вражеские зенитки или, уйдя от смертельной опасности, предоставить это другим.

Глаза комэска с нетерпением ловили в перекрестке прицела скопление вражеских танков. Его недрогнувшие пальцы одну за другой посылали очереди из пушек и пулеметов, сбрасывали «эрзсы». Но вот боеприпасы кончились, и в руках оставался только горящий самолет. И комэск сделал выбор: он бросил грозный штурмовик в гущу фашистских танков.

Так уходили из жизни герои, завещая оставшимся в живых бороться так же.

Третьи сутки бесновалась вьюга, выл ветер. Казалось, снежным зарядам, налетающим с севера, не будет конца. Но жизнь на нашем полевом аэродроме шла своим чередом. Техники спешили на стоянку, летчики — на командный пункт.

Втиснувшись в землянку, тянемся к лежащей на столе карте, над которой склонился комиссар полка майор Выдрыч, впившийся глазами в извилистую, вычерченную красным карандашом линию фронта.

— Вы посмотрите только! — восторженно восклицает Иван Георгиевич. Обычно сдержанный и спокойный, сегодня он неузнаваем. На лице его радостное возбуждение, глаза сияют.

Еще бы! Фашисты отступают повсюду, бегут всех трех фронтах: Донском, Юго-Западном и Сталинградском. Был ли кто-нибудь из нас счастливей, чем в тот декабрьский день сорок второго? Триста тридцать тысяч попали в окружение! И будто бы не было тех сомнений, которые терзали каждого из нас: «Устоим ли под Сталинградом?».

На КП появляется командир дивизии полковник Аввакумов. Колеблющийся огонек «катюш» освещает его открытое смуглое лицо, русые длинные волосы. Две вертикальные морщинки от переносья ко лбу подчеркивают волевое выражение лица.

Подполковник Толченов докладывает о подготовке полка. Невысокий, коренастый и немного курносый, он в самые тяжелые минуты производит впечатление человека, который никогда не унывает.

— Шестерки готовы, товарищ полковник, — доложил Толченов.

Все с нетерпением ждут команды на вылет.

— Все три шестерки поведет Хитали, — приказал полковник. — Вылет по вызову. Работать будем в интересах двадцать восьмой…

Голос его неузнаваем — звонкий, веселый.

Мы все понимаем, какая роль отводится нам в начавшемся наступлении. Ведь враг окружен. Остается только добить его!

А погода по-прежнему день ото дня ухудшается. Тучи темной грядой плывут над аэродромом. Но иногда свинцовое покрывало сползает за горизонт и небо светлеет от пробивающихся лучей солнца. Тогда у всех появляется ликующее настроение.

Вылет разрешили, и мы выруливаем тремя шестерками. Комдив сам провожает нас в бой. Он радостно взмахивает белым флажком, и все восемнадцать илов идут на взлет.

Пристраиваюсь к самолету Хиталишвили. Смотрю на лицо Захара, и мне кажется, что он улыбается. В ответ на мой пристальный взгляд Хитали покачал самолет с боку на бок: «Все в порядке».

Наша задача — уничтожить танковую колонну противника. Проходит несколько минут, наплывает облачность. Снижаемся до высоты ста метров. Смутно сереет впереди самолет ведущего. Разыгрывается метель. Найти колонну на марше в такую погоду не так просто. Вся надежда на Хитали. Но его самолет уже еле просматривается на горизонте осматривается на горизонте.

— Сомкнуться! — раздается команда ведущего.

Неожиданно в наушниках стало тихо, ведущий выключил передатчик. И вдруг по переднему стеклу кабины жиганула поземка. Кругом все стало белым — мы попали в снежный заряд. Потерял из виду ведущего. Правая рука вцепилась в резиновый наконечник ручки управления, стараюсь выдержать направление слежу, чтобы не врезаться в соседний самолет. Неожиданно посветлело. Мой самолет оказался совсем рядом с Хитали. Захар кивает мне. Значит, не повернет обратно, уверен в себе. Тогда почему молчит радио?

Если бы не усиливающийся снегопад, не пропавший перед глазами горизонт, Хитали нашел бы колонну врага без особого затруднения. Непогода случалась и ранее, и каждый раз он выходил на цель, метко поражая ее. Сейчас же земля вдруг покрылась белым покрывалом, не просматривается, и это затрудняет ориентировку. Поэтому я и подумывал над тем, не повернем ли мы назад.

Точный выход на цель, неожиданность атаки… Все это можно сделать только при хорошей видимости, Малейшее отклонение от маршрута — и ориентировка потеряна. Вот почему мы так внимательно прислушиваемся к голосу ведущего. Во время полета в сложных метеоусловиях каждое слово, пойманное в эфире, — событие. А я уже пять минут не слышу голоса Хитали.

Уже более четверти часа кружим над забеленными снегом полями и бесчисленными балками. Возможно, кое-кто не против бы повернуть на свой аэродром, но ведущий верен себе. Для Хитали, по-видимому, все ясно. Надо во что бы то ни стало найти танки противника, иначе они могут выйти в тыл нашим войскам и прорвать кольцо окружения. А что это значит, Хитали понимал больше, чем кто-либо.

По-прежнему вокруг все бело. Под крылом неоглядная безмолвная степь, покрытая, словно пологом, белым ровным слоем снега. Но вот в эфире послышались какие-то позывные. Это высшая награда за долгое терпение, за нашу веру в успех! Слышу голос Хитали, он сообщает, где колонна противника. Теперь и погода не страшна!

Делая разворот, мы приближаемся к чуть заметной дороге. Теперь и я замечаю темную длинную полоску на белом ровном поле. Колонна резко затормаживает движение вперед, от нее отделяются маленькие точки это солдаты, находившиеся в машинах, прыгают на землю. Перед глазами замаячили с высоко вздернутыми стволами зенитные пушки. Почуяв недоброе, фашисты развернули батареи и торопятся открыть по нас зенитный огонь.

«Атака!» — передает по радио Хиталишвили. Мигом принята долгожданная команда, и одна за другой на головы фашистов посыпались бомбы. По полю взвинчивается бурунистый поток снега, машины и танки расползаются в стороны от дороги, клюют носом обочину, застревают, покосившись на бок. По белому полю замелькали живые клубочки огня. Бомбы сброшены с предельно малой высоты. Они положены точно в цель. Удар на этот раз оказался снайперским. Застыли на дороге искромсанные снарядами автомашины, тягачи, повозки. Часть из них горит, часть повреждена, хотя отдельные автомашины и танки пытаются уйти из-под обстрела наших штурмовиков.

Желтые блики от горящих автомашин неправильными кругами ложатся на дорогу, освещая припавших к земле фашистов. В середине колонны образовалось еще несколько новых очагов пожара. Теперь мы заходим с наветренной стороны, маскируясь дымом, и этим самым мешаем вражеским зенитчикам вести прицельный огонь.

Ожила мертвая степь. Чадят вражеские танки, горят ярким пламенем автомашины, рвутся боеприпасы. Скрадывается расстояние от самолета до земли. Нужна какая-то особая интуиция, чтобы вовремя выводить самолет из угла пикирования.

Раздается команда: еще заход. Машина вновь вошла в крутой вираж. Чувствую, как с силой прижимает к сидению. Ни ногой, ни рукой шевельнуть невозможно. Времени на раздумье мало, надо намертво подавить колонну. Только в этом случае можно считать задание выполненным.

От перегрузки в глазах скачут чертики. Не хватает воздуха, хочется высунуть голову в полуоткрытую форточку кабины. Но этого делать нельзя. Рядом, чуть ли не впритык, острый палаш крыла Хитали. Скорее бы вывести самолет из крутого виража в горизонтальный полет и вновь обрушить на врага огонь пушек и пулеметов.

Отбомбившись, возвращаемся, оставив внизу развороченные стальные коробки фашистских танков, скошенную пулеметным огнем вражескую пехоту, вздыбленные в последнем порыве пушки. Это был бескомпромиссный жестокий бой с врагом и непогодой, и мы его выиграли.

В неудержимом потоке фронтовых дней есть события, наполненные особым смыслом. Их невозможно забыть. Пусть много воды утечет, пусть время унесет, словно волна прибрежную гальку, имена и лица людей, но память нет-нет да и высветит прошлое, воскресит близкие сердцу воспоминания.

Сталинград! К нему были прикованы взоры всего мира.

Раскрываем дорогие сердцу страницы армейской газеты. На первой странице фотография — обнимающиеся солдаты, радостные, бесконечно счастливые, и сообщение Совинформбюро: «Днем 25 января 1943 года передовые части наших войск ворвались в Сталинград, и 26-го войска 21-й и 62-й армий соединились в районе Мамаева кургана, рассекли группировку противника на две части: северную и южную…».

Теперь можно было поразмыслить, разобраться во всем спокойно.

Сейчас это просто необходимо.

Сталинградцы… Снова вижу своих бесстрашных боевых товарищей, их мужественные усталые лица. Это они выстояли летом 1942 года, когда не хватало у нас истребителей, когда наши войска были прижаты гитлеровцами к горящей в огне Волге. Вода, которая гасит пламя, здесь горела сама. Захар Хиталишвили, Александр Амбарнов, Василий Пальмов… Они были героями боев за Сталинград.

Боевые вылеты были их страстью, неиссякаемым источником мужества и отваги. На счету этих летчиков сотни уничтоженных гитлеровцев, огромное количество вражеской техники. Лишь по хорошей погоде, по синему безоблачному небу тосковали они. Солнечный день был настоящим праздником для каждого из них, потому что в этот день они имели возможность бить врага.

Казалось, не так давно Хитали был сбит над аэродромом противника. Еще не прошла тупая, ноющая боль в бедре, не зажили раны на лице. Стоит только вспомнить все это, как знобящий холодок пробегает по спине. А он остался в строю, отыскал свой полк, который мог потерять навсегда, и теперь летал на боевые задания с удвоенной энергией, словно стремясь наверстать упущенное время.

Как все сильные, духовно закаленные люди, он верил, что враг будет разбит. Не взять фашистам Сталинград! Эти слова крепко-накрепко врезались в сознание. И Хитали дрался с одержимостью, которой мог бы позавидовать самый отчаянный и бесстрашный пилот.

Сотни глаз глядели на молодого летчика с благодарностью и восторгом, а он, равняясь на комсомольцев 18-го года, храбро сражался и побеждал.

Не пряча слез, провожали тогда пилотов на боевое задание наши техники, наказывали беспощадно бить врага. А затем, оборудовав для себя в одноместном «иле» вторую кабину, пошли вместе с нами в бой, чтобы лицом к лицу встретиться с врагом. Возвращаясь с боевого задания, они не имели возможности пойти на КП, чтобы согреться или выпить глоток воды. Сроки подготовки самолетов к вылету были короткими, надо было успеть.

Иной раз смотрю на своего механика Даниила Фещенко, на этого скромного человека в промасленной насквозь куртке, в сбитых кирзовых сапогах и невольно думаю, как он может столько работать? А его друзья — механики Александров, Помазан, Николай Зубов. Для них долг прежде всего.

Даже по суровой мерке военного времени, по его необычайно высоким критериям требовательности судьба участников сталинградской битвы представляется особой.

Полгода мы не имели покоя ни днем, ни ночью. Многих ребят похоронили здесь, под Сталинградом. Но вернулся Василий Пальмов, которого мы считали погибшим, и чудом остался в строю любимец полка Захар Хиталишвили.

— Режет нас погода, режет! — упавшим голосом проговорил прибывший на КП комдив Аввакумов.

Как ни велика была тревога комдива за летчиков, тревожила его и непогода. Нельзя выпустить в воздух даже пару самолетов!

Полковник тяжело вздохнул и сжал твердые губы. Он понимал свою ответственность перед вышестоящим командованием, но не забывал и о подчиненных, хотя мера его требований к летчикам уже, казалось, давно превышала человеческие возможности. Комдив был готов идти на явный риск, лишь бы скорее оказать действенную помощь наступающим войскам в разгроме гитлеровцев южнее Сталинграда.

Хмурится зимнее небо. То прижмет к земле косматые облака, то неожиданно обрушит снежную бурю, Раньше бывало: с утра туман, к вечеру, глядишь, прояснится, и полк успевает сходить на боевое задание один, а то и два раза. Сейчас — никакого просвета. Трудно отличить утро от вечера.

Да, некстати сейчас непогода. В степях Калмыкии обнаружен вражеский аэродром, его раньше не было. Значит, подсела свежая авиаэскадрилья. К вылету готовятся две эскадрильи штурмовиков — одна с нашего полка, вторая — с соседнего — 232-го штурмового.

Пока идет дозаправка самолетов горючим, мы продолжаем готовиться к заданию, уточняем линию фронта, маршрут полета. Комдив, справившись у метеоролога в последний раз о погоде, покачал головой и стал туча-тучей. С отрешенным видом смотрел он поверх поверх наших голов куда-то в тусклый проем оконца, за которым из-за тумана почти ничего не было видно.

Вылет под угрозой. Может, настойчивости и смелости не хватает полковнику? Опыт помогает ему выбрать одно-единственное решение, которое наиболее удовлетворяет требованиям данной ситуации. В бой пойдут только «старики»! Так тогда было принято говорить о тех, кому перевалило за двадцать.

Комдив принимает участие в отборе экипажей понимает: с погодой шутки плохи, и его участие в подготовке экипажей к вылету крайне необходимо. Нельзя позволить дивизии выйти из состояния обычного боевого настроения, в каком работали до этого оба штурмовых полка. Комдив, как опытный летчик, чувствителен ко всякому изменению воздушной обстановки. Он прислушивается к напряженному дыханию ветра, снова ждет синоптика. Приказывает в случае чего садиться на запасной аэродром.

Наконец время вылета определено. Бежим к самолетам, запускаем моторы, выруливаем на старт.

Ведет девятку Захар Хиталишвили, замыкает колонну звено Александра Амбарнова.

Январское небо словно налилось свинцом. Безбрежный простор калмыцких степей бушует пургой. Снижаемся на бреющий, выходим в заданный район. Вот он, затерявшийся среди белого океана степи, едва приметный населенный пункт Утта. Он почти весь утонул в снегу, и лишь чуть поодаль, севернее, выступают черные точки.

Узнаем по силуэтам трехмоторные «Ю-52». Их более двух десятков. Все девять штурмовиков идут в пике. Атака для врага оказалась неожиданной. Заснеженная стоянка от разорвавшихся бомб стала черной. Самолеты скрылись за огнем и дымом. Делаем второй заход. Снижаемся на бреющий и поливаем стоянку огнем из пушек и пулеметов. Рядом рвутся зенитные снаряды, но мы, словно заговоренные, неуязвимы. Слишком мала высота, угловое перемещение самолетов настолько велико, что зенитчики не успевают вносить в стрельбу поправки.

Разрывы зенитных снарядов ложатся далеко позади. А на земле горят неуклюжие трехмоторные «юнкерсы». Атака цели не прекращается. От напряжения взмокла спина, но на душе радостно: пылают гитлеровские машины!

В каждый полет Хитали умел внести неуловимый отпечаток собственного, присущего только ему, почерка, он был неповторим в своих действиях.

Белое поле сливается с небом. Кажется, все кругом поглотила и замела пурга. Погода ухудшалась, надо было подумать о возвращении на свой аэродром. Бывало немало случаев, когда ведущие терялись в такой обстановке, блудили, и летчики были вынуждены садиться где попало, сводя на нет успех штурмовки.

В таких условиях лишь тот ведущий мог довести до своего аэродрома, который отлично ориентировался в воздухе, действовал инициативно. Схемы, как бы они ни были хороши, не могут учесть все нюансы конкретно складывающейся воздушной обстановки. Главное — быть готовым к неожиданным ситуациям.

Захар видел, откуда движется облачность, сознавал, что вряд ли мы успеем дойти до своего аэродрома. И он принимает решение идти на рекомендованную точку. Ему часто приходилось быть на острие сложных ситуаций, которые заставляли его волноваться, напрячь волю, показать все, на что способен. Но как определить облачность, успеть привести группу и посадить ее, пока еще не закрыта взлетно-посадочная полоса?

Поднявшись под самую кромку облаков, ведущий внимательно вглядывается в окружающую местность, Куда ни кинь взгляд, везде клубятся белые космы облаков. Земля смешалась с небом. Вся надежда на световые сигналы с земли.

Неожиданно впереди блеснул огонек, затем последовали одна за другой вспышки. Значит, рядом аэродром. Теперь надо найти посадочные знаки.

В наушниках послышался чей-то голос. Хитали подстраивает приемник, внимательно прислушивается к команде с земли. Наконец, ему удается связаться с наземной радиостанцией. Установлен посадочный курс. Остается определить направление ветра и завести группу на посадку. Самолеты перестраиваются в правый пеленг, высота полета не более пятидесяти метров, Вот оно — знакомое «Т» — черное полотнище. Но оно еле просматривается с этой высоты, а подняться выше не дает облачность.

Однако Захар не суетится и уверенно заводит самолеты на посадку. Выпущены шасси, щитки. Он первым приземляет свою машину, за ним садятся остальные самолеты.

Командир дивизии, которого нелегко было удивить мастерством пилотирования, прибыл на аэродром, чтобы похвалить ведущего, сумевшего безупречно посадить девятку на заснеженный запасной аэродром.

Садимся в Сальске, затем в Пролетарской. Эскадрильи пополнились самолетами и людьми. Многие из сталинградцев пошли на повышение. Принял новое пополнение и Хитали. Он свыкся с должностью комэска, наладил контакт с молодым пополнением.

Не очень-то радовался мой друг передышке в боевой работе. Порой щемящая тоска одолевала его. Подгонял время, чтобы быстрее улететь на фронт, не находил себе места. Уж очень хотелось попасть на Украинский фронт, поближе к Михайловке.

Как-то, зайдя в эскадрилью к Хитали, майор Выдрыч выслушал молодого комэска, поговорил с летчиками, воздушными стрелками и сделал вывод;

— Ваша эскадрилья имеет все данные, чтобы стать передовой.

По-отечески улыбнувшись, он спросил;

— Ну как, Захар, сможете завоевать первое место?

Глаза Хитали ответили ему: «Да».

Проводив комиссара, Хитали подозвал к себе младшего лейтенанта Головкова. Не все нравилось ему в подчиненном. Уж больно много в его полетах было бравады.

— Так в каком же боевом порядке пришли мы на аэродром с полигона? — лукаво спросил он Головкова.

Молодой летчик смущенно ответил:

— Летели, кто как мог. Не строем, а роем.

— Правильно сказано, — улыбнулся комэск и ободряюще тронул за локоть летчика. — Вот именно: не строем, а роем.

Молодой летчик смотрит в добрые глаза комэска и решается на откровенность. Его волнует вопрос: почему столько внимания уделяется перестроениям? Тут бы «горки», пикирование, виражи, а вместо этого заладили одно и то же!

Волнуясь, он снял с головы новенький темно-коричневый шлемофон и торопливо пригладил взмокшие светло-русые волосы. Комэск улыбнулся, подумав о чем-то своем. Приложив руку козырьком ко лбу, он долго всматривался в горизонт.

— Смотрите, сейчас над стартом пройдет звено. Проследите за их перестроением на развороте, — предложил летчику.

Головков напряг зрение. На краю летного поля показались четыре темные точки. Распарывая воздушное пространство, звено штурмовиков проносится над стартом. По окрестностям загрохотало, словно от растянутого по времени залпа гаубичной батареи. На развороте строй четверки изящно изогнулся. Ведомые из левого пеленга перешли в правый. Весь маневр получился пластичным и грациозным.

— Не звено, а картинка! Это Пальмов со своими с полигона возвращается, — уточнил Хитали. — Вот где их надо видеть-то: когда они со сложного маневра заходят на цель. Тогда они без слов понимают друг друга. Мастера… — выдохнул комэск. — Нам до такого искусства еще далеко.

С чего же начать, чтобы настроить на другую волну молодого летчика? Немало комэск перебрал «ключей», но все они казались ему не от того «замка», Тогда решил рассказать, как он сам и его боевые друзья начинали летать звеном и что у них не ладилось.

В памяти Хитали замелькали «кадры хроники» тех времен, когда в его боевом расчете значилось звено — три самолета. Вот эта тройка держит курс на запад, в район Кишинева, идут на малой высоте. По несущейся навстречу шоссейной дороге мелькают вражеские войска. Штурмовики возносятся «горкой» кверху, откуда с полупереворота сваливаются на цель — колонну гитлеровских машин на марше. На один только миг затянул разворот Хитали, а цель проскочила в сторону. Начал исправлять наводку обратным креном — чуть не наскочил на капитана Феденина. А земля уже бросилась навстречу — на пикировании не очень-то поманеврируешь!

Теперь, когда Хитали сам учит молодых летчиков со смехом вспоминает ту оплошность в момент атаки, а тогда было не до смеха.

Но убедительнее всего для Головкова прозвучал, пожалуй, пример с тем самым Пальмовым, чьим искусством вождения звена он только что восхищался. Ведь у Палъмова когда-то была точно такая же ошибка: медлительность при перестроении с одного пеленга в другой. Командир полка провел тогда розыгрыш полета методом «пеший по-летному». И Пальмов уяснил, в чем его ошибка, а уж исправить ее не стоило особого труда. Пальмов цепкий в летном деле. Теперь командует ширяевской эскадрильей, водит не одно звено, а целых три.

Хитали рассказал еще несколько эпизодов из фронтовой жизни. Посмеялись от души над курьезами. Рассказал, как строили под Сталинградом оборонительный «круг» против «мессершмиттов».

Так, ровной чередой бежали дни подготовки к фронту. Мысли, чувства, дела первой эскадрильи заполняли все время Захара. Молодые пилоты расправляли крылья, и комэск Хитали вдохновлял их на ратные подвиги.

На полигоне Захара подозвал новый комдив полковник Чумаченко. Комдив статен и красив, обходителен в обращении. Сняв шлемофон, он провел ладонью по нахмуренному лбу и, взъерошив черные, как смоль, курчавые волосы, озабоченно сказал:

— На полигоне будет командир корпуса генерал-лейтенант Филин. Он решил понаблюдать за нашей работой. Так что надо, чтобы все было по науке.

Как потом мы узнали, выражение «по науке» было любимым у Чумаченко. И произносил он его с ударением и особой интонацией: требовательной, не допускающей возражений.

Полигон, покрытый молодой травой и мелким кустарником, узкой полосой проходит к небольшому озерку и там, вдали, растворяется в туманной дымке. Внешне эта полоска земли мало чем отличается от окружающей местности. Но для летчиков это место особенное — здесь в скрытых от глаз тщательно замаскированных опорных пунктах укрылся «противник» с мощными огневыми средствами.

В воздухе стоит гул и грохот моторов, точно рядом с тобой ворочаются недра неусыпного вулкана: это одна группа самолетов следует за другой. Справа и слева мчатся в безоблачном небе двухместные штурмовики. Их много, не перечесть. Шестерки идут, выдерживая установленные дистанции и интервалы, производя противоистребительный и противозенитный маневры. Все, как на фронте.

Учения показывают, что не напрасно прошли несколько недель подготовки. Хорошее начало создает бодрое настроение, успокаивает нервы, рождает уверенность, что в предстоящем смотре, к которому так тщательно готовились, все будет в порядке.

С теплотой я думаю о Пальмове, Мартынове, Амбарнове, Хиталишвили. Сколько пришлось им повозиться с молодыми летчиками, прибывшими из училищ! С утра до ночи они учили их, как надо воевать, мастерски преподавали им эту трудную науку. И вот сегодня на полигоне с боевой стрельбой и бомбометанием в присутствии придирчивого и строгого генерала летчики должны были сдать серьезный экзамен: готовы ли они к отправке на фронт?

Вот на опушке замельтешили яркие вспышки. Первой ринулась в атаку шестерка Хиталишвили. Штурмовики действуют согласно плановой таблице. Все меньше и меньше на «поле боя» остается мишеней. Вскоре их вовсе не стало. Правее атакованной цели неожиданно обозначилась колонна автомашин. Это что-то новое. Очевидно, лишнюю мишень выставили с умыслом: заметят или нет? Хитали сразу смекнул, что к чему. Он быстро перестроил свою группу в правый пеленг и ввел самолет в пикирование. Последовал бомбовой удар, за ним второй. От выставленных деревянных макетов не осталось и следа.

Комдиву очень бы хотелось сейчас выглянуть из железобетонного бункера, полюбоваться рукотворным огневым шлейфом, разрывающим землю, но нельзя…

После посадки все командиры групп были вызваны к командиру корпуса на разбор.

— Вы атаковали колонну? — спросил генерал Захара Хиталишвили.

— Так точно, товарищ генерал.

Генерал по-отечески похлопал летчика по плечу и, пристально глядя ему в глаза, с хитринкой спросил:

— А как обнаружили появившуюся цель?

— Да это просто, — ответил Хитали. — Привычка еще со Сталинграда.

— Молодец! Ей-богу, молодец! И много у вас в дивизии таких орлов? — поинтересовался генерал у комдива.

— Все сталинградцы стреляют и бомбят отлично — ответил комдив, не кривя душой.

— Спасибо, товарищи, так держать!

Комкор кивнул головой в сторону незнакомцев в штатском, стоявших поодаль.

— Это представители завода. Хотят знать ваше мнение о двухместном штурмовике и его вооружении.

К нам подошли двое пожилых людей; как потом мы узнали, оба они — потомственные оружейники с Урала.

— Как наш «Березин», товарищи? — спросил один из них.

— Сейчас вроде ничего, — ответил кто-то из воздушных стрелков. — Вот прилетим на фронт, посмотрим.

Из рассказов рабочих мы узнали, как создавался новый пулемет конструкции М. Е. Березина. Станков для обработки деталей этой сложной «машины» не было, но рабочий класс не мог подвести…

— Вначале не все ладилось, — вспоминали рабочие. — Особенно тяжело было, когда стволы «не шли».

— Как не шли? — удивились мы.

— Хороший ствол — вещь капризная. Старые мастера говорили, что ствол может «не пойти» из-за многого. Давление атмосферы на сталь влияет, да и с маслом трудновато: ведь на чистом растительном сверлили! Его и по карточкам не всегда достанешь, а мы железо им поливаем!

Рабочий замолчал, будто снова увидел, как течет масло в горячее сверло, а оттуда — в поддон станка вперемешку с металлом.

— Голодновато в тылу, — обронил говоривший, — и что греха таить, — иной раз так засосет под ложечкой, что возьмешь сохранившуюся корочку хлеба от дневного пайка, завернешь в тряпицу, чтоб стружка не попадала, и обмакнешь в масло. Ведь держаться-то надо…

— А с этим маслом был еще такой случай, — вступил в разговор другой рабочий. — Масло закончилось, а нового не подвезли, и цех мог остановиться. В заводской столовке, правда, еще оставалось бочки две-три подсолнечного, по пять граммов в пустые щи его наливали специальным черпачком — на сколько бы обедов хватило! Но рабочие попросили директора столовой отдать это масло на станки. И отдали…

Рабочий-оружейник так произнес «отдали», что мне показалось, будто он очень обрадовался этому слову.

— В начале сорок второго стволы опять «не пошли», — продолжал рабочий. Срочно созвали заводской партактив. Повестка дня — «О стволе». А завтра стволы снова «шли» как надо…

Встреча с представителями завода и состоявшийся разговор дали нам сильный внутренний импульс, которого хватило не на один боевой вылет.

И тот, кто однажды послушал рабочих-ижевцев и воочию убедился в их заботе о своем детище, уже не мог остановиться в бою ни перед какими трудностями и испытаниями.

Перед отправкой на фронт всегда испытываешь чувство, которое невозможно выразить одним словом. Появляется волнение, тревога за себя и подчиненных: сумел ли поставить их на «крыло»? Все ли успел сделать?

Добрая слава — как дорога она командиру! Кому не хочется, чтобы твое звено, эскадрилья оценивались только высшим баллом, а о тебе говорили как о дельном командире. Это значит, что твой труд, за которым стоит так много забот, радостей и тревог, нашел признание.

Вчерашние курсанты — еще почти мальчики, но не выдают своего волнения. Их влечет романтика летной профессии, она заслоняет собой фронтовые трудности.

А трудности их ждут большие. Это на фронте. Сейчас же с затянутых пепельными облаками небес льется рассеянный зыбкий свет, наполняя все вокруг удивительным спокойствием.

Голова кружится от запахов сирени и весенних трав. Веет вечерней прохладой. Вдруг отчетливо, хотя и негромко, из темнеющих кустов прозвучала трель соловья. И вот он уже запел в полный голос.

Мы подошли к кустам поближе и замерли. Я знал, что соловей не пуглив. Он может петь даже рядом с шумным аэродромом. Его не смущает повседневный грохот моторов, но он не любит, когда на него смотрят. Заметив взгляд, птица оборвет песню или поспешит спрятаться. Однако сейчас птаха просто не могла молчать, и уже через минуту из того же куста раздались сначала негромкие, а затем оглушающе звонкие весенние трели.

И вдруг показалось, что жить на свете просто и радостно! Но нет! Впереди нас ждет все та же война, долгожданные встречи с освобожденными жителями в украинских селах и городах, бои, гибель близких и дорогих друзей.

Рядом со мной по улице идут Саша Амбарнов, Захар Хитали, Василий Пальмов. Переглядываюсь с Амбарновым, моим комэском. Глаза у него голубые, чубчик мягкий, как ленок, кажется, парень — сама доброта. А вот поди ж ты — ни себе, ни другим слабости и легкомыслия не прощает. Вот и сегодня строго-настрого предупредил: из квартир не отлучаться. Значит, не видать сегодня танцев, не встречаться со знакомыми девчонками…

Молчит Захар. Может, мечтает о милой черноокой полтавчанке Наташе?

Идем, не нарушая тишины. Она так нужна каждому из нас. Ведь завтра на рассвете Моторы в десятки тысяч лошадиных сил разбудят степь. Послышится голос дежурного: «Тревога!» — и все придет в движение. Взметнут аэродромную пыль винты, поднимутся в воздух с насиженных мест грачи и долго будут кружить над зеленым полем аэродрома, ожидая, когда все вокруг стихнет. Прозвучит в эфире знакомое волнующее: «Курс…» и три эскадрильи займут свои места в боевом порядке полка. Останутся позади старенькие колодезные журавли, беленькие домики с черепичными крышами. Проснутся матери и, услышав громоподобный рев авиационных моторов, догадаются: улетели соколы на войну…

Еще в январе 1943 года гитлеровское командование приступило к строительству оборонительных полос в низовьях Кубани. Вдоль реки Курка враг использовал высокие земляные валы. Далее шла водная преграда — голубая линия тянулась по болотистой местности вдоль реки Адагум до станицы Киевской, где находились главные узлы обороны. Передний край был перекрыт густой сетью проволочных заграждений, завалами и минными полями.

Большое внимание гитлеровское командование уделяло укреплению захваченной части Новороссийска. В районе между портом и горами был узкий проход длиной около трех километров и шириной до километра, через который можно было проникнуть в восточную часть города — к поселку Мефодиевский. Но и этот проход гитлеровцы заполнили сетью оборонительных сооружений. В Новороссийске дома и кварталы были оборудованы, как опорные пункты.

Удерживая город и Таманский полуостров, враг обеспечивал себе использование морских коммуникаций, прикрывал подступы к Крыму и ограничивал действия нашего флота, базировавшегося на кавказском побережье.

Особую надежду гитлеровское командование возлагало на свою авиацию. Воспользовавшись тем, что на фронте в этот момент с обеих сторон крупных наступательных операций не велось, немецко-фашистское командование на аэродромах Таманского полуострова и в Крыму сосредоточило 38 процентов всей авиации, действовавшей на всем советско-германском фронте.

Предстояли тяжелые воздушные бои.

Перед началом боевых действий в дивизии была проведена теоретическая конференция, посвященная предстоящей боевой работе. А через несколько дней руководящим составом полков был организован облет линии фронта. Впереди летел комдив Чумаченко, о боевых делах которого мы были наслышаны еще на Сталинградском фронте.

Обнаружив нашу группу, фашисты открыли ураганный огонь. В течение считанных секунд обстановка в воздухе крайне осложнилась. 90 Десятки глаз наблюдали за самолетом комдива: какое же он примет решение? Полковник Чумаченко понимал, что наступил момент проверки участвующих в боевом вылете экипажей, да и вообще подготовленности дивизии к боевым действиям.

Признаться, многие из нас были удивлены, когда комдив, резко развернув всю группу, начал отклоняться от линии фронта в сторону своих войск. Может, испугался зениток? Оказалось, что он свернул умышленно, чтобы ввести в заблуждение врага и не дать возможности ему понять, по какому объекту будет наноситься удар.

Как только зенитки перестали угрожать группе самолетов, комдив сделал энергичный доворот вправо и с небольшим снижением, увеличивая скорость, устремился к линии фронта. Несколько десятков тонн смертоносного груза посыпалось на головы врага. Зенитки опоздали. Маневр получился уверенным, четким. Атака удалась.

Настал и наш черед.

— Участок фронта бойкий, — предупреждал комдив. — Линию фронта пересекайте на бреющем. Это, пожалуй, единственная возможность обойти опорный пункт и внезапно ударить по противнику с тыла.

Комэск мысленно перебирает в уме ориентиры, которые запомнились при облете линии фронта. Как сложится первый боевой вылет на этом участке фронта, трудно сказать.

До вылета остаются считанные минуты. Слышим команду «По самолетам!».

«Ильюшин» вздрогнул всем корпусом, слегка клюнул носом вперед и прижался к земле от надрывного гула мотора. Стоит отпустить тормоза — и он сорвется с места, понесется на взлет.

Смотрю на Захара. Он склонился в кабине, подстраивает свой радиоприемник. Рядом с самолетом инженер дивизии офицер Борис Кузнецов, высокий, подвижный. Он беспокоится за нас, осматривает, все ли в порядке.

Месяц назад, возвращаясь с полигона, Хитали при посадке неожиданно услышал взрыв: это выскочила задержанная створками бомболюков осколочная авиабомба. В клочья был изодран руль высоты, посечен осколками фюзеляж. Вначале думали, что виноват комэск. Но Борис Степанович, оглядев все подробно, не побоялся взять ответственность на себя.

На КП взвивается зеленая ракета.

— Взлет!

Рев мотора разрывает тишину.

Группу штурмовиков, поднявшихся в воздух, пожалуй, можно сравнить с оркестром сыгранных музыкантов. Боевой порядок самолетов в воздухе находится в прямой зависимости от выучки летчиков. Есть суровое очарование в стремительном полете штурмовиков, строгом порядке шестерок, забрызганных сверху сверкающими лучами солнца.

Рядом с Хитали летят молодые летчики. Один за другим докладывают по радио лейтенанты Маркелов, Василий Свалов, Леонид Кузнецов, Алексей Будяк.

За горизонтом сливаются степь и закопченное дымом небо. Степь неспокойна, враг избороздил ее гусеницами, взрыл траншеями. Слева в голубоватой дымке виднеются горы, внизу огромный разлив Кубани.

Одолевает волнение, словно вернулись те минуты, когда мы с Хитали впервые в паре шли на врага. Но сколько перемен произошло за это время, сколько неповторимых радостных событий! Близился окончательный перелом в войне, вселяя в нас уверенность в скорую победу, а впереди еще много испытаний. Повезет ли нам, будет ли сопутствовать удача?

Хитали давно утвердился как ведущий. Он уже имеет больше сотни боевых вылетов. Однажды он сказал мне: «Меньше думай в бою о себе. Не забывай о ведомых, не делай резких разворотов. Поверь, им легче удержаться в строю. По себе знаю».

Я все время помнил слова друга, понимал, как важно создать для летчиков условия, чтобы они могли прицельно сбросить бомбы, уберечь их от атак истребителей, избежать повреждений от зениток.

Прижимаясь друг к другу, самолеты идут плотным боевым порядком, готовые по команде сразу же перейти в атаку. В действиях каждого летчика чувствуется решимость, желание как можно лучше выполнить задание.

И хотя у моих летчиков отсутствует фронтовой опыт, задачу свою они понимают точно так же, как ведущий. И по тому, как уверенно идут штурмовики-пилоты, как своевременно реагируют на его команды, видно, что все идет нормально.

У летчика-штурмовика во время атаки масса дел ему приходится самостоятельно отыскивать цель, сохранять заданный боевой порядок, быстро, по-охотничьи прицеливаться, использовать за короткий промежуток времени все умение, навыки к стрельбе и точному бомбометанию. Ведущий, кроме всего этого, отвечает за выполнение боевого задания всей группы.

До линии фронта остается совсем немного времени, но каждый ведомый мысленно уже побывал над целью и «нанес» сокрушительный удар.

Враг на «голубой линия» глубоко закопался в землю. За два года он оборудовал на Таманском полуострове огромное количество огневых точек, оборонительных рубежей. Мы должны помочь пехоте разрушить их, решительным наступлением захватить Новороссийск и сбросить фашистов в море.

Неожиданно ударили зенитки. Небо, еще минуту назад высокое и чистое, теперь до самого горизонта усеяно бесчисленным множеством разрывов. И без того трудная задача усложнилась.

Мы с трудом успеваем за Хитали, он энергично маневрирует, чтобы выдержать заданный курс, не нарушить боевой порядок. Все внимание ведущий направляет на землю, дымящуюся от артиллерийских взрывов. Это дышит война.

Мелкая песчаная пыль, поднятая с пола кабины, сечет лицо. Лицо горит от волнения. Раздается коротая, как выстрел, команда: «Атака!», И каждый летчик мгновенно выполняет приказ ведущего группы. Вот она — минута испытания, проверка воли и Умения. Что каждый из нас противопоставит врагу? Какую техническую сметку проявит в поединке с коварными зенитками? Каждый воздушный боец в этот момент должен собрать воедино все, что узнал раньше, и доказать, на что он способен.

Зенитные снаряды рвутся совсем рядом. Не попасть под очередной залп. Каждая шестерка маневрирует самостоятельно, но общий порядок движения самолетов по курсу не нарушается. Восходящий поток воздуха то подбрасывает самолет кверху, то бросает вниз.

Делаем разворот и идем на повторный заход. Самолет Хитали в пике, за ним пошли в атаку его ведомые. Несколькими очередями из пушек и пулеметов, РС, подавлены одна, другая зенитные батареи. Но внимание ослаблять нельзя. Самолеты ударной группы становятся в круг. Каждый летчик выбирает себе цель. Теперь более отчетливо вырисовываются огневые точки врага. Бьем по ним из пушек и пулеметов. В это время шестерка, возглавляемая Амбарновьм атакует дальнюю батарею. Беру на себя ближнюю. О своем решении предупреждаю по радио ведомых Свалова, Маркелова, Будяка.

Не обращая внимания на гипнотизирующий фейерверк, нахожу точку прицеливания — центр расположения артбатареи. Чтобы точно отбомбиться, отклоняю самолет то влево, то вправо, держа наготове большой палец левой руки, чтобы своевременно, не раньше и не позже нажать кнопку бомбосбрасывателя. Кажется, пора. Еще мгновение — и двадцатипятикилограммовые бомбы, отделившись от самолета, понеслись к земле.

Удар оказался точным. Вздыбилась, загорелась земля, исчезли в дыму и ныли орудия вместе с расчетами. Еще несколько очередей из пушек и пулеметов, и мы на бреющем выскакиваем на линию фронта.

Теперь можно набрать высоту, осмотреться.

В необъятном небе колышется голубизна, все так же ярко светит солнце. Крыло в крыло идут молодые летчики. Знаю: радостью засветятся глаза комдива, который, выслушав доклад ведущих, непременно скажет: «Значит, все по науке!».

Проходит час, и полк вновь готов к вылету.

Командир дивизии склонился над картой, на которую только что нанесли разведданные. — Откуда у них столько артиллерии? — рассуждает сам с собой. — Надо проверить!

Комдив решает выслать пару разведчиков. Кого послать? Выбор пал на Хитали и младшего лейтенанта Головкова.

Далековато до цели, но не это тревожит Захара, у него все мысли о том, как обмануть противника и сфотографировать нужное место.

Пересекли линию фронта, и сразу заговорили зенитки. Ведущий, снизившись до шестисот метров, разворачивает самолет на девяносто градусов и, становясь вдоль линии фронта, включает фотоаппарат. Секундная стрелка начала отсчитывать свой бег. Тем временем напарник наносит удар по зенитной батарее, принимая на себя огонь.

Хитали знает, как долго надо выдерживать строго прямой полет, чтобы не было наползания снимка на снимок. Тем временем Головков сумел подавить несколько орудий. Щелчок тумблера — и фотоаппарат выключен.

От цели шли по-истребительски, в паре. Зенитные разрывы остались позади. Можно и оглядеться. Вдруг Захар заметил «Фокке-Вульф-139». Лучшей цели не придумаешь! И под удачным ракурсом. Надо бить! Неожиданно (видать, по команде с земли) «рама» кренится, выводит на Хитали стрелка, и трассы штурмовика и немецкого разведчика схлестываются. И фашист, и Хитали бьют трассирующими. Захару хорошо видно красные трассы «ильюшина». Вначале они проходили мимо «фоккера». Но вот трассы стали доходить до него и исчезать — значит, попал! «Рама» вспыхивает и, сделав нелепый полукруг, падает на землю..

Через четверть часа пара разведчиков была на почтительном расстоянии от линии фронта. Можно было идти на более безопасной высоте. Однако Хитали все еще находился под впечатлением воздушного боя, и ему захотелось пройтись на бреющем. Выскочив на железнодорожное полотно, он спросил Головкова:

— Как идем?

— Хорошо, товарищ командир!

Младшего лейтенанта Головкова захватило чувство небывалой уверенности. Еще бы! Этакая силища, многотонный «ил»! Стремительный прочерк изумрудных трасс! Размытые скоростью верхушки телеграфных столбов рядом с фюзеляжем…

Решил спуститься ниже машины ведущего. Попробовал — получилось. Значит, он умеет не хуже комэска «брить» над самой землей. Когда мелькнула линия передач, Головков вдруг решил пройти между столбами. Что-то фантастическое чудилось ему в головокружительном мелькании столбов. И вдруг крик воздушного стрелка:

— Электропровода!

Летчик хватанул ручку на себя, но не успел: самолет вздрогнул, послышался скрежет. Головков даже глаза закрыл: сейчас… Нет, машина продолжает лететь, хотя и неровно. Воздушный стрелок докладывает: «За самолетом тянутся провода».

Головков с наигранной твердостью отвечает:

— Спокойно!

Но самообладание изменяет ему, и, когда докладывал по радио комэску о случившемся, голос его дрогнул. Приказано идти на посадку. Вел самолет, как во сне, в тяжелом предчувствии чего-то неотвратимого. Лихорадочно пытался найти оправдание этому проступку и не находил. Ну конечно же, хулиганство в воздухе! Приземлился.

— Что же теперь будет нам? — покидая кабину спросил летчик упавшим голосом воздушного стрелка.

— Хорошо хоть, что не сгорели, — мрачно ответил стрелок.

Головков шагнул навстречу комэску, уперся взглядом в гармошку его изрядно поношенных сапог и… не смог доложить, как положено, язык не послушался. Но ведь он смело вступил в поединок с зенитками, наделено прикрыл при атаке «Фокке-Вульфа»…

Однако командир эскадрильи упорно молчал. И, лишь докурив папиросу, недовольно бросил:

— Нашел чем удивить! — Затем отвернулся и пошел. Головков стоял около самолета растерянный. Лучше бы поругал комэск, легче было бы…

На другой день комэска пригласили на партбюро. Разговор, естественно, зашел о Головкове. Обламывая от волнения спички, Хитали пытался прикурить. В карих глазах Захара появилась грусть, тонкие черты лица обрели суровость.

Командир полка высказал свое мнение:

— Думаю, Головкова надо наказать. Может, перевести в другое звено?

— Младшего лейтенанта Головкова кому-то отдать? — насторожился Хитали. — Я очень прошу товарищ командир, оставить его у меня.

— Тогда отстраним на время от полетов. Небо обойдется без него.

Отстранить от полетов! Эти страшные для любого летчика слова для младшего лейтенанта Георгия Головкова приобретали особый смысл. Когда на фронте не допускают к полетам на какой-то день из-за болезни или из-за потери навыков, что на войне очень редко случалось, это воспринималось как досадная неприятность. Из-за грубых ошибок в технике пилотирования — тоже очень стыдно; но быть лишенным полетов из-за недисциплинированности — это позорно!

Уже с утра было жарко, аэродром дымился знойным маревом, где-то рядом жужжал надоедливый шмель, в небе заливался жаворонок. Головков сидел, понурив голову, бессмысленно глядел в землю. Если бы комэск учинил ему разнос, отчитал один на один, было бы легче. Стоило вспомнить худое, обветренное лицо командира полка, его колючий, строгий взгляд, как сразу же засосало под ложечкой. «Мальчишка!», «Желторотик!». Обидно и больно было слушать. «Небо и без тебя обойдется». Эти слова стучали в ушах, впивались острыми шипами.

Когда летчики разошлись по самолетам, Георгий направился к своему капониру. Шедший навстречу инженер эскадрильи свернул в сторону. «Не хочет встречаться», — мелькнуло у него в голове.

До заступления в наряд, о чем объявил адъютант эскадрильи, еще оставалось время. Как в полусне Георгий шатался по стоянке. День казался ему длиной в год.

К полудню небо над аэродромом раскалилось добела, листья деревьев сникли. Обливаясь потом, механик хлопотал около поломанного самолета. А ремонт требовался немалый. На хвостовом оперении зияли Дыры, вместо руля высоты болтались клочья перкали, в стабилизаторе была вмятина и ободран снизу фюзеляж.

Механик — рослый, слегка ссутулившийся человек лет тридцати — был мокрый с ног до головы, весь перепачкан маслом, с усталыми, воспаленными глазами. Доложив о проводимых на самолете работах, он покорно ждал команды «Вольно». Головкову сделалось не по себе. Он, пожалуй, впервые ощутил, что механик намного старше его, что по его вине этот смертельно уставший человек вынужден возиться с самолетом.

Внезапно рядом, всколыхнув воздух мощным ревом мотора, начал выруливать Ил-2, направляясь к старту. Почти тут же новой волной выкатывался гул из соседнего капонира. Аэродром ожил.

Собравшись шестерками, штурмовики быстро исчезли в бескрайнем просторе неба. «Небо без вас обойдется…»

Головков старался не смотреть на взлетающие самолеты, стыдливо опускал глаза при виде механика. Наконец он со злостью забросил за спину летный планшет, круто повернулся и крупным шагом направился в сторону общежития готовиться к наряду.

Фронтовая жизнь шла своим чередом. Полк изо дня в день вылетал на боевые задания. Летчики штурмовали вражеские аэродромы, бомбили укрепленные районы, поддерживали наземные войска в наступлении.

Пока самолет не был введен в строй, Головков ходил в наряд, выполнял различные поручения, а подчас и просто слонялся без дела. Но чем бы он ни занимался, всюду ловил на себе изучающий взгляд Хитали. Казалось, тот внимательно наблюдал за ним.

Бури перебушевали, сплыли бессонные ночи. Больше не было ни сил, ни терпения в душе у Георгия. И Головков пошел к командиру полка.

Когда он вышел от командира, ненастный день уже не казался таким неприветливым и хмурым. Георгий улыбался, не замечая, что по его щекам стекает пот.

Солнце палит нещадно, по-летнему. Над прогретой землей дрожит зыбкое марево. Взлетает «ил» — его горбатый нос вместе с фонарем кабины, кажется, оторвался от фюзеляжа и несется сам по себе. А киль и колеса, как бы размытые струящимся воздухом, бегут по выбитой полосе сами по себе.

— Интересное явление, а, Головков? — кивает ему Хитали, почему-то вдруг оказавшийся рядом. — Говорят, ты завтра тоже летишь? — спрашивает он Георгия и улыбается доброй ободряющей улыбкой.

Они расстались месяц тому назад и вот вновь встретились — подполковник Выдрыч и старший лейтенант Хиталишвили. Два сталинградца, два коммуниста, два отважных летчика: бывший комиссар полка — ныне инспектор Военно-Воздушных Сил и командир эскадрильи.

— Как воюется? — спросил подполковник Выдрыч, крепко пожимая руку летчика.

За эти несколько недель он мало в чем изменился. Все та же налитая упругой силой фигура, все тот же живой блеск светлых глаз на смуглом, обветренном лице. Выдрыч спрашивал о фронтовых друзьях, интересовался новостями в тактике вражеских истребителей.

Вечером на аэродром собрались летчики всех трех полков. Разговор шел о наболевшем, о том, что часто «мессершмитты» встречают нас до подхода к цели и разрушают боевой порядок. Наши истребители, как правило, опаздывают с помощью. В результате начались потери.

— Наши штурмовики могут противостоять вражеским истребителям! — решительно заявил подполковник Выдрыч и предложил на другой день устроить состязание двух самолетов. Все знали, что Выдрыч слов на ветер не бросает, и с нетерпением ждали завтрашнего дня. На следующий день собрали весь летный состав дивизии. Каждый из нас понимал, что самооборона двухместного штурмовика — вопрос не новый, но практически мы еще не видели воздушного «боя» штурмовика с истребителем, поэтому предстоящий поединок вызывал небывалый интерес.

В воздух поднялись два самолета: штурмовик Ил-2 и истребитель Як-3. На «иле» находился подполковник Выдрыч, на истребителе один из опытных летчиков.

Мы видели, как умело строил маневр Выдрыч, как уверенно пилотировал он самолетом. Истребитель никак не мог зайти в хвост штурмовику, а если и заходил, то тотчас попадал под губительный пулеметный огонь воздушного стрелка.

Самолет инспектора в глубоком вираже. Кажется, вот-вот штурмовик сорвется в штопор, но летчик вовремя добавляет двигателю обороты. 99 Машина, словно волчок, кружится вокруг своей оси, все ближе и ближе подбирается к истребителю.

Затаив дыхание, летчики следили за этим увлекательным поединком. Кто же окажется победителем? Заложив максимальный крен, — а выполнил это Выдрыч уверенно и четко, — летчик на секунду выровнял самолет и произвел «очередь» по истребителю. Теперь оставалось ждать, что покажет фотокинопулемет. Но что бы он ни показал, одно ясно — воздушный бой выигран штурмовиком.

Выдрыч торопливо убрал газ, повел свой самолет на посадку. Едва машина зарулила на стоянку, подполковник с легкостью юноши выскочил из кабины «ильюшина» и, сунув пилотский шлемофон подмышку, ускоренным шагом пошел к нам навстречу.

— Ну, что скажете? — с интересом спросил он. — Представляете, что значит не запоздать с маневром? — И Выдрыч начал объяснять, как поступать в тот или иной момент.

Хитали не отходит от своего бывшего комиссара, ловя каждое его слово. Как только Выдрыч кончил говорить, комэск обратился к нему:

— Это вы показали одиночный бой. А как группе защищаться от «мессеров»?

— «Круг», «круг» надо отрабатывать! — решительно проговорил Выдрыч. — Что-то подобное мы уже делали под Сталинградом. Вспомните! Да, кстати, — неожиданно меняя тему разговора, спросил подполковник, — как Головков?

— Был у нас с ним мужской разговор, — неохотно произнес Хитали. — Ну, теперь летает, как орел.

Наступила небольшая пауза. По-видимому, Выдрыч еще о чем-то хотел спросить, но времени было в обрез, он должен был лететь в соседнюю дивизию. Садясь в самолет, он на ходу бросил:

— Помните, «Ильюшин» способен способен драться с «мессерами»!

Теперь всем было ясно, что курс, взятый на освоение новых боевых порядков и наступательной тактики в воздушном бою, правильный, и все сомнения скептиков отметались сами собой.

— Понимаешь, — говорил Хитали, когда мы возвращались в общежитие, — я давно думаю над этим маневром. Для этого нужна отличная техника пилотирования и, конечно же, великолепная слетанность экипажей. Вот проснусь ночью… и думаю… Кажется, уже что-то придумал. Даже самому понравилось.

— Так что же? — спросил я.

Хитали резко повернул ко мне голову и, схватив за руку, почти шепотом проговорил:

— Вот полетим завтра на задание, тогда узнаешь.

Сигнал тревоги прозвучал незадолго до рассвета. Через несколько минут мы с Хитали были на командном пункте. С первых слов командира полка, который ставил задачу, сразу стало понятно, что воздушная обстановка сегодня очень сложная.

Вот и команда на выруливание. Мой самолет немного попрыгал по выбоинам, которые не успели заровнять на аэродроме, и остановился правее пары Хитали.

Не сбавляя обороты и не установив машину против ветра, Хитали начал взлет. Спешу и я. Избегая традиционного круга над своим аэродромом, делаю небольшой доворот и пристраиваюсь к впереди идущей паре Хитали.

Летим без прикрытия. Комполка предупредил: над целью барражируют «яки». Удар должны нанести по восточной окраине Крымской. Летим, соблюдая радиомолчание. В кабине жарко. Одно спасение — открыть обе боковые форточки и создать небольшой сквозняк. Чувствуется, что воздух основательно прогрет, и на высоте восьмисот метров градусов двадцать пять, не меньше. Да и мотор обдает жаром. Лучи солнца бьют в переднее стекло кабины. От них не спрячешься.

Внизу марево, синей дымкой покрыта Кубанская низменность. По-весеннему красиво вокруг. Тишина и покой. Земля вроде бы мирно дремлет, не подозревая, что уготовила ей война. И зеленые квадраты виноградников, и круглые блюдца озер, окруженные густым камышом, и серенькие, чуть заметные дороги отсюда с восьмисотметровой высоты, кажутся нарисованными, на редкость причудливыми и живописными.

Вот и Крымская. На окраине станицы зловеще мелькает яркая горстка огней. Это зенитная батарея, с которой предстоит поединок.

Первая пара «илов» в пике. Чуть отдав ручку управления от себя, сразу почувствовал, что отрываюсь от сидения и на секунду зависаю на привязных ремнях. Ловлю в перекрестке прицела обнаруженную зенитную батарею и нажимаю кнопку «эрэсов». Четыре 82-мм снаряда один за другим понеслись к земле. Они еще не достигли цели, как я открываю огонь из пушек и пулеметов.

— «Мессеры!» — предупредил Хитали.

Становимся в круг. Две пары «мессеров» заходят со стороны солнца. Это их излюбленный маневр. Видно, никто из фашистских асов не сомневался в успехе, поскольку наших истребителей не оказалось в районе цели.

Один из «мессершмиттов» уже совсем близко. Нырнув сквозь наш боевой порядок, он оказался внизу и исчез из поля зрения. Остальные истребители держатся на расстоянии, видно, выжидают удобного момента.

Мой воздушный стрелок Иван Абрамов передал, что «мессер» подбирается к самолету Амбарнова. Вражеский пилот, по-видимому, знал слабое место «ильюшина» и строил свою атаку снизу, под ракурсом одна четверть. Воздушный стрелок Амбарнова Иван Жога не видит «мессеров», да и не может их увидеть.

Вижу, как Хитали вводит самолет в глубокий вираж. Он пытается замкнуть круг и одновременно не дать вражескому истребителю зайти в хвост «ильюшину» Амбарнова.

Теперь каждый из нас следит за хвостом самолета товарища. Все шесть «илов» замкнули круг. «Мессер» продолжает приближаться, подбираясь к «илу» вплотную. Но вот Хитали вывел из крена самолет и, не разрывая оборонительного круга, прижал на какую-то долю секунды нос машины вниз, дав длинную очередь из пушек и пулеметов. «Мессер» загорелся. Оставляя после себя черный шлейф дыма, он стремительно посыпался к земле.

Сбросив бомбы по цели, мы не выходим из круга и продолжаем колесить над Крымской, внимательно следя за действиями «мессершмиттов». Те уже не решаются подойти к нам. Тем временем подоспели наши «яки» и связали боем истребителей противника, избавив нас от дальнейшей обороны.

— Почему так задержались в воздухе? — спросил комдив Чумаченко после того, как мы сели. Хитали доложил:

— Отражали атаки «мессеров».

— Ну и как, отразили?

— Хитали сбил «мессершмитта», — вставил лейтенант Амбарнов.

Полковник вскинул глаза на говорившего, еще раз внимательно посмотрел на Хитали и обрадованно воскликнул:

— Ну, молодец! Как только придет подтверждение наземников, сразу же представлю к награде.

Крепко обнимая летчика за плечи, комдив не удержался и добавил:

— Значит, Выдрыч, был прав. Вот вам наука!

Все мы понимали, что каждый сбитый нами вражеский самолет — лишь один из тысячи, которые все еще бороздили небо над Кубанью. И от того, насколько мы становились тактически грамотнее, насколько наши атаки были целеустремленнее, во многом зависел наш успех. Зависел он и от разумного риска и дерзости в бою. Надо было постоянно учиться искать и находить новые приемы борьбы с врагом. «Нужно бороться за первую поражающую атаку, но еще лучше за каждую» — таков был девиз Захара Хиталишвили.

Как-то командир дивизии повел разговор об обобщении опыта лучших летчиков, в том числе и Хитали. К моему удивлению, Захар качал говорить о том, что опыт надо перенимать у командиров постарше, а он еще годами не вышел.

— А что такое опыт? — усмехнувшись спросил подполковник. — Разве он только прожитыми годами измеряется? Иной до седых волос чужим умом живет.

Комдив понимал, что летчики, которые повседневно сражались с врагом, могут многое рассказать, предложить, посоветовать. И больше других мог рассказать и показать Хиталишвили. Ведь все знали скрупулезную точность его расчета, стремление использовать «ильюшин» на грани технических возможностей, умение сочетать дерзость с опытом, всегда быть в постоянном поиске. И в этом еще раз убедились в одном из вылетов.

…Мы поднялись шестеркой. Низкое солнце пронизывало облака на горизонте. Хитали надвинул очки на глаза. В зыбком пространстве, в беспокойных бликах на фонаре легко пропустить еле заметные точки самолетов противника.

Когда тело спеленуто привязными ремнями, а шлемофон плотно прижат к шее, лоринги делают каждое движение головы замедленным. А если перед тобой вплотную прицел, а сзади монолит бронеспинки, осмотрительность тоже становится делом трудоемким. Чтобы добиться ее, нужно маневрировать и полагаться на зоркость воздушного стрелка.

Хитали ввел самолет в крен — горизонт запрокинулся, разводы солнца на фонаре погасли, мир перед глазами сразу налился зеленью полей, голубизной рек. И в этом насыщенном красками, словно просветленном мире, на фоне темного клина пахоты летчик увидел темно-желтые самолеты с утонченным к хвостовому оперению фюзеляжем. Это «мессеры».

Нужно выиграть пять-шесть секунд, атаковать первым и навязать свой вариант боя. Если же атака сорвется, успеть обдумать… Нет, не обдумать, осмысливание — процесс длительный. Здесь другое: в доли секунды вмещается час подготовки на земле, из десятков вариантов мгновенно отбирается единственно нужный.

— «Мессеры» слева, внизу! Атакуем! — коротко, на одном выходе приказал ведомым Хитали.

И уже не существует зелени заливных лугов, темных заплат пахоты. Теперь все это стало цветовыми пятнами, на которых то отпечатываются, то смазываются силуэты «мессершмиттов». Не упустить, сблизиться, атаковать…

Солнце в лицо — рука на мгновение отрывается от управления мотором, защищая глаза. Крен — и силуэты «мессеров» четко вкрапливаются в блеклое небо.

При таком маневре четверка «мессеров» распалась, разорвав неизменность дистанции, часть самолетов пошла на «петлю», словно дразня, распластав тонкие, как лист, крылья.

— Круг! — приказал Хитали, заметив в переднее стекло замыкающего летчика своей шестерки. Он больше, чем кто-либо, в опасности. Следует резкий разворот. Маневр ведущего понятен. Теперь каждый самолет может защитить соседний мощным передним огнем.

Фонарь кабины словно черпанул землю и снова захлебнулся синевой. Нанести удар по «мессершмитту», когда шестерка «илов» находится в «кругу», удобнее всего в момент его подхода с внешней стороны. Тогда нужно энергично довернуть нос самолета, поймать в прицел «худого» и дать очередь из пушек и пулеметов, затем вновь стать в «круг».

Перегрузка сжимает тело, свинцовая тяжесть давит на позвоночник, потом будет побаливать шея, но это потом, на земле, а сейчас надо сохранить поворот головы, удержать взгляд на «худом», не дать скользнуть ему между самолетами, упредить.

Пальцы прикипели к гашеткам пушек и пулеметов. Нет, рано, дистанция велика! Вражеские истребители не выдерживают. Они приближаются к «кругу» с внешней стороны, выискивают разрывы между «илами».

В прицеле темно-желтый «мессер». Удар неотразим. Снайперский удар! Но бой продолжается, потому что враг не может смириться с потерей. Вновь следует атака «мессеров» и опять постигает их неудача. Задымил второй истребитель. Его сбил воздушный стрелок Михаил Устюжанин. «Круг» не разорван. Шесть самолетов, словно связанные воедино, кажется, заключили в кольцо все небо.

— Молодцы «горбатые»! — это голос комдива. Он на КП армии.

Хитали бросает взгляд на землю, потом на голубое небо, улыбается; «Два сбито, остальные ушли…»

Всего пять минут прошло с того момента, когда над землей увидел Хитали вытянутые силуэты «мессершмиттов». Пять минут… Нет, триста трудных, наполненных борьбой секунд. Через несколько минут после того, как сброшены бомбы на огневые позиции врага, шестерка штурмовиков заходила на посадку на свой аэродром.

У комэска Хиталишвили фронтовые дела круто шли в гору. Только за последние дни его эскадрилья уничтожила до тысячи вражеских солдат и офицеров, более трех десятков танков, полсотни автомашин и другой техники.

Комэску присвоили звание капитана, грудь его украсил еще один боевой орден Красного Знамени. Как-то в эскадрилье, которой командовал Хитали, разгорелся спор. Некоторые летчики пытались доказать, что с плохо укатанной полосы, особенно после дождя, невозможно взлететь с полной бомбовой нагрузкой. Поминутно призывали в свидетели тех, которые по той или иной причине прекращали взлет.

Комэск сидел молча. Глаза его смотрели цепко и чуть настороженно. Он приглядывался к молодым летчикам. Среди них были сильные и слабые. Пока все идет хорошо, слабак на коне. Первая кочка — и вылетел из седла. А подняться по слабости не всякий может.

Вдруг молоденький лейтенант, улучив момент, вступил в разговор.

— Разрешите, товарищ капитан? Нам каждый день толкуют: летчик, что снайпер, с первой атаки поражает цель. Да если бы нам больше доверяли! — Говоривший оглянулся на товарищей, как бы спрашивая их: «Верно я говорю?».

Перед глазами комэска выросло широкоскулое курносое лицо летчика, его вопрошающий взгляд. Этот летчик был горем эскадрильи. Ему все время казалось, что его «зажимают», не дают развернуться.

— Ну, а теперь я спрошу, — спокойно начал Хиталишвили, обратившись к лейтенанту. — С какой бомбовой нагрузкой летал на боевое задание?

— Как все, — ответил тот.

— За всех не расписывайся, — нахмурился капитан.

— Большинство летчиков подвешивают по шестьсот килограммов бомб — это на треть выше нормы. А самолеты одни и те же. Улавливаешь разницу?

Еще не раз приходилось встречаться с такими, кто бьет себя в грудь и по любому поводу кричит, что ему не доверяют. Они не трусы. Но главная их забота — удержаться на гребне известности, славы. Может, и этот такой?

— Доверие надо заслужить, — строго сказал Хиталишвили. Он посмотрел на молодого летчика и после недолгого раздумья добавил: — Совсем недавно выпустили одного летчика с перегрузочным вариантом, а он не справился. Подломал на взлете самолет и чудом остался в живых.

— И он вчера прекратил взлет, — бросил кто-то реплику. — Испугался, что не оторвется от земли. Раздался смех, лейтенант вспыхнул.

— Так ведь какое летное поле… Грязища — ноги не вытащишь!

Началась перепалка. В споре проскальзывали выстраданные и потому необходимые слова о роли летчика-штурмовика в бою.

Комэск высказал в тот вечер все, что накопилось у него в душе, накопилось исподволь, пожалуй, незаметно даже для него самого.

— А ты не обижайся на товарищей, — дружески посоветовал командир эскадрильи молоденькому лейтенанту, которому пришлось выслушать в свой адрес немало неприятных, но правдивых слов.

— Я и не обижаюсь. Вы лучше скажите, как вам удается взлететь с такого аэродрома с полной нагрузкой?

— Хитрого в этом ничего нет. Нужно старание и чуть-чуть умения, — ответил Хитали и, устроившись поудобнее, начал вспоминать различные эпизоды боя. Изредка он слышал, как в другом углу землянки приглушенно шептались молодые летчики.

— Тише, ты! — доносилось до него.

Глядя на молодых пилотов, он узнавал себя, свои первые шаги по дороге войны. Вот так же и ему когда-то командир и партийные активисты помогали находить свои ошибки. Теперь это делает он сам. И здесь большим стимулом в ратном труде стали гласность, сравнимость результатов боевых вылетов.

Заботясь о повышении боевой выучки новичков, Хитали добивался, чтобы все атаки летчики выполняли с высокой точностью, чтобы каждый боевой вылет был шагом вперед, интенсивно использовал показные полеты над аэродромом, разборы характерных ошибок после вылетов.

Ускоренный ввод в строй молодых пилотов потребовал от всех поисков неиспользованных резервов. И они были найдены прежде всего в совершенствовании методики обучения. С молодыми летчиками предполагалось, прежде чем повести их в бой, выполнять контрольные полеты в такой последовательности: простой пилотаж в зоне, затем на полигоне и лишь после этого их планировали на боевое задание. Но Хитали предложил другой путь ввода летчиков в строй: обучать отработке элементов боевого применения сразу на полигоне. Зачем, рассуждал он, утюжить воздух в зоне, не заходя на полигон? Ведь только стрельба и бомбометание давали право летчику на боевой вылет. А если он не умеет стрелять и бомбить, незачем брать его на боевое задание.

И Хитали не ошибся. Подготовка по предложенному варианту оказалась более эффективной. Без ущерба для качества боевой выучки удалось сократить сроки ввода в строй молодых летчиков. Был брошен призыв: «От полигона на фронт — один шаг!» Стоило отбомбиться на отлично, и летчика планировали на боевое задание наравне со «стариками».

Как стремительное течение горной реки ворочает каменные глыбы, по ходу отшлифовывая их друг о друга, так и фронтовая жизнь обтесывала, шлифовала технику пилотирования молодых летчиков, стирала грани между молодыми и старыми пилотами.

Улучшилась в эскадрилье и партийная работа. Она стала как-то заметнее, весомее. Развернулась активная борьба за примерное выполнение каждым членом партии боевых заданий.

Став наставником молодых, Хиталишвили внимательно присматривался к ним, глубоко вникая во все детали их боевой жизни.

Как-то подметили товарищи перемену в настроений одного из летчиков. Летчик на вопросы товарищей отмалчивался. А перед Захаром таиться не стал, знал, что тот «стучится» в его душу не из простого любопытства. Летчику и в самом деле требовалась помощь: отыскался брат в фронтовом госпитале, всего сутки езды — и он мог увидеться с ним.

Мелочь? Вовсе нет. Хиталишвили прекрасно помнил слова замполита Выдрыча — изучать людей, знать их нужды. Отпущенный на три дня летчик возвратился совсем иным. Он готов был выполнить любой приказ, драться с удвоенной энергией.

Быстро сработался Хиталишвили с новым замполитом. Приказ, распоряжение, строгий спрос с подчиненных — все это нерушимо остается за командиром. Но во много раз возрастает «вес» твоего приказа, если первые помощники — коммунисты соединяют твои усилия со своими, идут в первой линии летчиков за претворение в практику твоего замысла.

Так постепенно научился Захар искусству воспитывать людей и зажигать на боевые дела.

Наиболее сложные элементы полета Хиталишвили обычно показывал летчикам над аэродромом. А когда гул стихал и самолеты оставались в капонирах, он шёл с молодежью в землянку и с присущей ему терпимостью объяснял каждому его ошибки. Захар не кричал на молодого пилота, допустившего ошибку, и не читал ему длинных нотаций. Для него было главным — думает ли летчик над причиной ошибки, ищет ли ее, и всегда давал возможность исправиться; предпочитал лично вмешиваться лишь тогда, когда в этом была необходимость. У него было такое правило: посей самостоятельность — пожнешь смелость и инициативу.

Хитали никогда не унывал, увлекая всех своим задором и энергией. «Душа полка», «Горный орел» — так называли его во фронтовой газете. И мало кто знал, что он не спит ночи, кусая губы от сознания собственного бессилия найти любимую девушку.

С освобождением от немецко-фашистских захватчиков новых населенных пунктов Хитали радовался больше всех. Как горели его глаза! Какой восторг охватывал его! Впиваясь взглядом в оперативную сводку, которую мы получали ежедневно, он до боли стискивал запястья, напрягаясь всем телом, словно готовясь к прыжку. Из груди его вырывался вздох облегчения:

— Теперь и до Михайловки недалеко!

Мы перелетели на Миус-фронт и готовились к боям за Левобережную Украину. Я тогда облетывал после ремонта самолет и во время полета обратил внимание на непонятное явление. Стоило сбавить мотору обороты, как машина делала попытку свалиться в штопор. В голове неожиданно пронеслось: удастся ли посадить самолет? Это было опасно: на посадке необходимо уменьшить скорость до минимума, а как же тогда удержать машину в горизонтальном положении? От напряжения мокли лопатки под гимнастеркой, а самолет по-прежнему не подчинялся моей воле. Пришлось прекратить пилотирование и пойти на посадку.

Как назло ухудшилась погода. Казалось, вся земля была затянута серой парусиной, которой не было ни конца, ни края. Я ждал встречи с аэродромом, как ждут приближения берега уцелевшие после бури моряки, едва державшиеся на единственном обломке мачты.

Самолет на малой скорости вел себя неустойчиво, мне с трудом удалось удержать его газом, а он несся над аэродромом, не имея ни малейшего желания приземлиться в положенном месте. Скорость не уменьшалась, и только серый покров аэродрома все быстрее мчался навстречу. Рывком убираю обороты двигателя, но самолет долго не сбавляет скорости. Неожиданно наклонившись, он резко ударился о землю левой «ногой». Все усилия выправить аварийное положение ничего не дали. Машина описала на одном колесе небольшой круг и легла на левую плоскость. При этом подогнулся винт и подломалось левое шасси.

Я вылез из кабины со смешанным чувством стыда и досады. Было горько и обидно до слез, однако кому докажешь, что произошло не по моей вине? Злился на себя, на самолет, на злополучный этот полет, так неудачно закончившийся. Самолет оттащили на стоянку снова на ремонт, а я, укрывшись за капониром, долго слушал неодобрительные вздохи инженера полка Михаила Григина. И вдруг послышался знакомый мне голос. Я знал, что Захар всегда поможет попавшему в беду, и вышел ему навстречу. Захар побарабанил пальцами по плоскости, успокаивающе проговорил:

— Эка невидаль: выправить две лопасти винта и сменить консоль крыла…

Его глаза светились таким искренним участием, что мне тотчас захотелось рассказать все подробности поведения самолета, объяснить, как это случилось. Однако Хитали жестом руки остановил меня: не надо об этом. Он не сомневался в моей невиновности и был уверен, что причина кроется в самолете. Его поддержка подбодрила меня. Сразу будто стало легче и на душе потеплело.

Но вот для разбора случившегося прилетел заместитель командира дивизии. Коренастый, всегда хмурый, он смотрел исподлобья испытывающим холодным взглядом.

— Какие тут могут быть оправдания? — сухо заключил заместитель после осмотра и добавил с металлом в голосе: — Сломал — отвечай!

После такого заключения начальства меня охватила тревога. И тяжесть вины снова легла на мои плечи. «Не верит», — промелькнуло в голове.

— Рано делаете выводы, — возразил Хиталишвили. — Тут надо разобраться. Возможно, не отрегулированы тяги управления.

Утром, когда прибыли на аэродром, Хитали сам изъявил желание облетать самолет. Вызвались помочь и мои надежные друзья — воздушные стрелки Абрамов и Яковенко. Они всегда рядом, в беде готовы подставить свои плечи.

Сержант Яковенко, скромный паренек с густым загаром на лице, один из лучших воздушных стрелков. В бою он поражает храбростью, живет одними мыслями с командиром, а в часы досуга аккордеон в его руках наигрывает такие мелодии, что заслушаешься.

Подходим к самолету. Хитали кивнул головой воздушному стрелку, чтобы занимал свое место, и принялся за осмотр. Мы с инженером полка старались помочь ему. Михаил Григин выглядит усталым. Дает о себе знать минувшая бессонная ночь. Надо было подготовить самолет к облету. Пришлось позаботиться о ночном освещении, вывешивать самолет на «козелках», проверять исправность выпуска шасси, менять консоль.

Судя по сведенным, слегка выгоревшим от солнца бровям, Григин волнуется: все ли сделано для облета машины?

Не дожидаясь, пока механик перечислит, какие проделаны на самолёте работы, Хитали подлез под плоскость и внимательно осмотрел консоль. Затем он нырнул в кабину и вместе с механиком, который оставался у хвостового оперения, начал выверять нейтральное положение руля высоты и поворота, не забыв проверить отклонение элеронов влево и вправо.

— Ручка управления нейтрально. Как руль высоты?

Вопрос следовал за вопросом. Стоило возникнуть малейшей заминке, и Хитали, поборов досаду, вспыхнувшую на миг в душе, начинал сам спокойно объяснять, как надо поставить руль высоты или руль поворота, чтобы зафиксировать положение ручки управления самолетом. Спустя некоторое время, Захар уже был на земле, а механика посадил в кабину самолета. Теперь он командовал с земли, а механик отклонял в ту или другую сторону ручку управления, Хитали же в это время следил за действиями рулей. Присутствовавшие около самолета инженер полка, техники и механики жадно прислушивались к каждому его слову.

Проверив готовность самолета к вылету, Хитали дал последние указания и советы.

К самолету подошел инженер дивизии майор Борис Степанович Кузнецов. Григин доложил ему по всей форме.

— В чем же дело? — задумчиво произнес инженер дивизии, машинально вытирая выступившие на лбу капельки пота. — Неужто в мастерских схалтурили?

— Вот облетаем, посмотрим, — ответил Хитали.

Сопоставив и проанализировав доклады инженера полка и механика самолета, Кузнецов пришел к выводу, что со стороны инженерно-технического состава сделано все. Оставалось только облетать машину, опробовать в воздухе.

Надо сказать, что самолет накануне был перевезен из армейских мастерских автомашиной, и в формуляре не указывалось, облетывался ли он. А коль самолет не облетывался, все могло быть.

Инженер дивизии обычно отказывался брать самолеты из мастерских, если они не облетывались, но под давлением свыше иногда сдавался. Да и как бы поступил он иначе, если летчиков по штату в мастерских не полагалось и облетывать было некому. Поэтому приходилось уповать на добросовестность инженерно-технического состава мастерских. Облет же производили летчики боевых полков.

— Вот что, Хитали, — напутствовал Борис Степанович. — Будь внимательнее в воздухе. В случае чего, сразу иди на посадку.

Не спускаем глаз со взлетевшего самолета. Набрав высоту метров пятьсот, Хитали начал пилотаж. Однако, не успев сделать пару мелких виражей, самолет неожиданно развернулся в сторону аэродрома и пошел на снижение.

Непривычно кольнуло сердце. Почему он прекратил пилотаж? Наступила напряженная тишина. Наконец Борис Степанович резко вскинул голову, в упор посмотрел на механика самолета Даниила Фещенко:

— Тяги управления не меняли?

— Нет, — ответил сержант, весь съежившись.

Опять напряженная пауза повисла в воздухе. Вокруг нас толпились техники, мотористы и авиамеханики.

У всех в глазах недоумение.

В тот момент, когда первые лучи солнца выплеснулись из-за горизонта, над аэродромом появился самолет. И тут же мерным гулом откликнулся авиационный двигатель. Летчик сделал четвертый разворот и с небольшим снижением повел машину навстречу выложенным посадочным знакам.

От тяжкого грохота мотора содрогнулась земля. Самолет идет на большой скорости, обороты двигателя летчик не сбавляет. Обычно тот, кому приходилось наблюдать посадку с большим промазом, не мог спокойно устоять на месте и непременно приседал к земле, показывая всем своим корпусом, чтобы летчик убирал газ, иначе не хватает аэродрома. Так было и на этот раз.

«Ильюшин» понесся над нашими головами, обдав всех стоящих у капонира горячей струей воздуха. Поднятый песок обжег лица, ударил по глазам. Самолет несся вперед, образуя за собой огромный шлейф пыли. Но стоило ему коснуться колесами земли, как он тотчас потерялся в пыльном смерче. Лишь спустя некоторое время, мы увидели «ильюшина», зарулившего к капониру.

— Ужасно пить хочется, — облегченно проговорил инженер дивизии. — Нет ли у кого воды?

Сержант Фещенко быстро протянул Кузнецову флягу с холодной водой.

От волнения у меня застучали зубы, а по оспине пробежал предательский холодок. В голове все перепуталось. Сейчас… да, сейчас все станет ясно. Спешу навстречу Захару.

Сдвинув на затылок шлемофон, мой друг озабоченно проговорил:

— Летать на нем нельзя. Нет устойчивости. Зазевайся малость — и свалишься в штопор!

«Гора с плеч!.. — с облегчением подумал я. — Значит, я не виноват. Это в мастерских что-то накуролесили».

— Сегодня же доложу комдиву, что ни один самолет не приму без облета! — твердо заявил инженер дивизии. — И больше на компромисс с совестью и служебным долгом не пойду!

…Спал я в эту ночь как убитый. Позади были сомнения и тревоги. Утром, открыв глаза, подумал: «Спасибо тебе, Хитали! Как хорошо, когда ты рядом!»

Мы вновь летим на поддержку наступающих войск. В высоком безоблачном небе не видать голубизны, пепельно-серая мгла укрывает его до самого горизонта. С высоты восьмисот метров хорошо видны потухшие терриконы, словно египетская пирамида, торчит впереди Саур-Могила, она видна километров за двадцать. Вот-вот должны пересечь линию фронта. Но что за точки появились на горизонте? Они приближаются, растут. Теперь уже нетрудно догадаться — это стремительно несутся нам навстречу вражеские бомбардировщики «юнкерсы-87!» Их легко отличить от других самолетов из-за неубирающихся в полете шасси.

Что делать? Свернуть, пройти мимо, дать им отбомбиться? Ведущий Хиталишвили принимает смелое решение: атаковать! Правда, у нас другое задание. Да и от бомб еще не освободились. Успеем ли мы упредить фашистских пикировщиков?

Чтобы с ходу, на встречных курсах навязать врагу свою волю, надо точно рассчитать время открытия огня из пушек и пулеметов, быть предельно собранным в предвидении воздушного боя.

— Подтянуться! — звучит команда Хитали. — Атакуем «лаптежников!» — И он первым ринулся на вражеские самолеты.

«Юнкерсы» ошеломлены внезапным нападением, они пытаются отвернуть в сторону, но уже поздно. Головная шестерка «илов» врезается в боевой порядок вражеских бомбардировщиков и открывает ураганный огонь. Вот уже загорелся один «юнкерс», затем второй, третий…

Из бомбардировщиков посыпались бомбы, строй их смешался. Вражеские летчики в панике мечутся то в одну, то в другую сторону. Началась незабываемая воздушная карусель. Мне показалось, что здесь, над Миусом, по которому проходила линия фронта, в неоглядном небе образовалась какая-то свалка самолетов. В одном боевом порядке с пикировщиками перемешались наши краснозвездные «ильюшины».

Крепко сжимаю резиновый наконечник ручки управления, стараясь поймать в прицел маячившего передо мной пикировщика. Вражеский стрелок отстреливается, самолет энергично маневрирует. С первой атаки ничего не вышло. Надо повторить все снова. Ну что ж, нервы в кулак — и за дело!

Наконец в перекрестии «Ю-87»! Проходит секунда, вторая после того, как нажаты обе гашетки, и на крыльях пикировщика вспыхивают небольшие фонтаны взрывов, снаряды дырявят плоскости. Даю еще очередь по кабине. «юнкерс» заваливается на крыло и, дымя мотором, падает.

Все воздушные бои, в которых довелось мне участвовать, были захватывающими каждый по-своему и в тоже время схожи внезапностью и решительностью действий. Но этот бой отличился какой-то особой страстностью, в нем проявилась редкая смелость, можно сказать, одержимость летчиков и особенно самого ведущего. По самолету Захара стреляли из всех бортовых установок. Но он не дрогнул. Он бросил свой штурмовик в самое пекло и из пушек и пулеметов поджег первые два «юнкерса», сбив тем самым вражескую армаду с боевого курса. При этом Захара не смутило ни то, что он с бомбами ринулся на пикировщиков, ни численное превосходство противника, ни устрашающие драконы имперских асов на фюзеляже. Главное — уверенность в себе, точный расчет. И когда немецкие летчики еще только думали, что они будут делать, Хитали уже знал, с какого направления нанесет свой ошеломляющий удар. И он нанес его.

Конечно, у каждого командира учишься чему-то полезному, но есть такие, у кого лучшие боевые качества выражены в наиболее сконцентрированном виде. Такой командир становится для тебя своеобразным эталоном, с которым ты сверяешь каждый свой шаг, поступок. Таким был капитан Хиталишвили. Он всегда был на острие атаки и никогда не уклонялся от опасности.

Казалось бы, одержав такую победу, можно сбросить бомбы за линией фронта и возвращаться на свой аэродром. Но нет. В наушниках доносится твердый с хрипотцой голос Хитали:

— Разворот вправо!

В этом спокойном голосе чувствуется воля ведущего, неукротимое желание сбросить бомбы по цели.

Разворот — и группа над территорией, занятой врагом. Земля пестрит огнями, таинственными и разящими снизу ударами, которые обрушиваются внезапно, непонятно откуда. Достаточно одного такого удара — и все кончено. Затаив дыхание, каждый ждет команды «Атака!». Тогда сразу становится легче, мысли переключаются в нужное русло, и все подчиняется атаке.

В ушах царит гул мотора, а это значит, что сердце самолета работает исправно, без перебоев, это показатель, что все идет нормально.

В низинах и балках под пепельной хмурью знойного неба поблескивают вспышки зенитных снарядов — типичная картина для фронта. Начинаются напряженные поиски. Где-то здесь доты, дзоты, артиллерия. Выйдем ли точно на цель? Удастся ли с первого захода поразить ее? Вот что тревожит больше всего.