В неосвещенной школе

ВЫВОЛОЧКА

Отец Константин приехал спозаранку и совершенно трезвый. Слегка смущаясь и от смущения покашливая, он сказал:

— Вот, юный друг, я опять к вам пожаловал. Был тут поблизости с дарами. Недужного исповедовал. Дай, думаю, заверну в школу, часок побеседую с детьми, а то как бы не вызвал преосвященный.

Голос был явно фальшивый. Но я сделал вид, что ничего не замечаю.

— Пожалуйста. Хоть час, хоть два.

А… от инспектора никаких больше предписаний не поступало?

— Разве должно что-нибудь поступить?

— Нет, это я так… Надоели, знаете ли, все эти предписания. Вам — от инспектора, мне — от консистории… «ищут, пишут, а толку никакого. Так я зайду?

— Пожалуйста, пожалуйста, — открыл я перед ним дверь в класс.

Видно, батюшка к занятиям не готовился и к программам относился с полным пренебрежением. Сквозь дверь было слышно, как он то обучал ребят молитвам, то расписывал мудрые деяния царя Соломона, то, перемахнув через весь «Ветхий завет», рассказывал о воcкрешении Иисусом Лазаря.

На перемене он спросил уже без обиняков:

— А почтарка не показывалась?

— Ко мне не заезжала, — равнодушно ответил я.

— Гм… Оригинальная девица. И красивая. Ей бы в театрах выступать или в картинах сниматься, а она на паршивом коне по сельским дорогам грязь месит.

Я подумал: «Знал бы ты, какой восторг вызывала она в цирках своим сальто-мортале!»

— Не всем же быть Комиссаржевскими, — сказал я.

— Да, конечно, конечно, — охотно согласился отец Константин. — На худой конец могла бы и попадьей стать.

— А разве священник может дважды жениться? — сорвалось у меня.

Отец Константин густо покраснел.

— Я не о себе, я не о себе, мой юный друг. — Он помолчал и упавшим голосом сказал: — Тащусь я по земле, как блудный сын: все промотал — и то, что было в душе, и то, что в доме.

Удивительно, как он менялся, когда был трезв.

Отправившись в класс на второй урок, он сразу же принялся рассказывать притчу о блудном сыне. Сын этот, как говорится в евангелии, взял свою долю из имения отца, промотал ее и, после тяжких скитаний, вернулся к отцу с покаянием. «И отец сказал рабам своим: «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и дайте обувь на ноги его… — доносилось ко мне из класса. — И приведите откормленного теленка, и заколите и будем есть и веселиться, ибо сей сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся». И пришли гости со всех домов и начали пировать и веселиться».

«Неужели он действительно верующий? — думал я, прислушиваясь к взволнованному голосу священника. — Или просто пришлась ему эта притча под настроение?»

— Так и не было почтарки? — опять спросил он после урока.

— Так и не было, — с сочувствием ответил я.

— Гм… Дал бы еще один урок, да ждут меня в Бацановке с крещением младенца. До свидания, добрый юноша. Заверну еще. Кстати, правду мне сказал урядик будто почтарка доводится племянницей здешнему лавочнику?

— Не знаю, батюшка, — пожал я плечами. — Лавочник наш — человек алчный, я с ним не вожусь.

Прасковья стояла в кухне, держа в руках пальто отца Константина. Лицо ее выражало испуг и нетерпение. Едва священник шагнул, чтобы одеться, как моя сторожиха зашептала:

— Батюшка, а может нечистая сила в коня оборотиться?..

Отец Константин фыркнул:

— Нечистая сила даже твой образ принять может.

— Ой, батюшка, у меня с утра ноги трясутся. На рассвете пришла в школу, глянула, а на полу в классе помет лошадиный. Откуда ему взяться? Я перекрестила его и в печку бросила, в огонь.

— Помет перекрестила? Тю, дура! — гаркнул поп. — Вот я на тебя наложу эпитимию!

— Перекрестила, батюшка, перекрестила! Обезвредила.

Я захлопнул дверь своей комнаты и затрясся от хохота.

А уж как посмеется Зойка, когда узнает, какого страху нагнал ее Гриша на нашу сторожиху!

Но время шло, а Зойка не показывалась. Кончились занятия, ушла, убрав класс, Прасковья, сгустились на улице сумерки, а Зойки нет и нет. Ночь я не спал, прислушивался. Донесется в ночной тиши далекое ржание или стукнет ветер плохо прикрытой ставней — и я бегу к двери. Забылся только перед рассветом. И встал с таким чувством, будто случилась непоправимая беда.

Не появилась Зойка и в этот день.

Зато опять подкатил в своем тарантасе отец Константин. Вид у него был до крайности возбужденный.

— Вы извините меня, дорогой друг, но я хочу дать один урок, так сказать, авансом, — сразу же заговорил он при входе, будто предупреждая мое удивление. — Близится великий праздник рождества Хриетова — так мне тогда не вырваться.

Признаться, наезды попа уже начинали мешать моим занятиям с ребятами. Но я все-таки сказал:

— Что ж, давайте.

Прямо из кухни он направился в класс, даже не заглянув в мою комнату.

Теперь уже голос его был слышен редко. Глухо и отрывисто он задавал вопросы. Ребята отвечали запинаясь и невпопад.

— А кто перескажет притчу о блудном сыне? — спросил он.

— Я, — донесся до меня знакомый голос Кузи.

— Как зовут?

— Кузьма Иванович.

— Как, как?..

— Кузьма Иванович.

— Гм… Ну, отвечай, Кузьма Иванович. Тревожно было у меня на душе, но, слушая Кузькину наивную передачу евангельской притчи, я невольно улыбался.

— …А як прыйшов вин до дому, а руки у его в цыпках, под глазом синяк, на штанах бахрома. Прыйшов и каже: «Батя, я бильше нэ буду». А батько обрадувався, шо сын вернувся, та й каже своим батракам: «Ведыть сюды самого жирного теля. Зараз гулянку зробым». Зажарылы того теля и почалы горилку пить и писни спивать.

— Какие ж они песни пели? — поинтересовался отец Константин.

— Та разни: и «Гоп, мои гречаныкы», и «Гоп, кумэ, нэ журысь».

И опять класс хохотал.

— Ну, Кузьма Иванович, развеселил ты меня, — уже бодрым голосом сказал отец Константин.

Выйдя из класса, он подмигнул мне:

— Слышали? Я б этому Кузьме Ивановичу пять с плюсом поставил за такой вкусный рассказ. Но если бы его наш преосвященный услышал, то наверняка «благословил» бы Кузьку дланью по щекам за столь вольную интерпретацию Христовой притчи. — Отец Константин пощипал бородку и задумчиво сказал: — Да, неприятная история, сугубо огорчительная… Перед тем, как подъехать к вам, заглянул я в лавочку, чаю купить осьмушку. Спрашиваю лавочника: «Что это племянницы вашей не видно, почтарки волостной?» А он мне: «Племянницу мою бешеная собака покусала. Уехала в Ростов на прививки».

Я почувствовал, как кровь отхлынула у меня от лица.

— А вы, юноша, впечатлительный, — сказал отец Константин, испытующе косясь на меня. — Весьма.

— Всю жизнь боялся бешеных собак, — попытался улыбнуться я.

— Кто их не боится, кто их не боится, — протянул он и вдруг, оторвавшись от меня взглядом, схватил пальто, шапку и вышел вон.

Я диктовал второму отделению задачу, упражнялся с первым в счете, писал на доске слова с новой для младших детей буквой, а в голове повторялось с мучительной назойливостью: «Зойку укусила бешеная собака. Зойку укусила бешеная собака».

Не выдержав, я отпустил, ребят раньше времени и отправился в лавочку. Перед прилавком, как и в прошлый раз, хлопцы пили пиво. При виде меня лавочник посуровел.

— Дайте свечу, — сказал я, кладя на прилавок монету.

Лавочник взял деньги, завернул стеариновую свечку в бумагу, вырванную из старой книги, и подал мне.

— Значит, конкуренцию мне устраиваете, господин учитель? Что ж, так и запишем, — сказал он с каменным лицом.

— Так и запишите, — вызывающе ответил я. Вошла женщина, вынула из-за пазухи яйцо и, положив на прилавок, сказала:

— Серныкив.

Лавочник подал ей коробочку спичек. Я зло усмехнулся:

— Да как же вы не грабите народ? Только на одних таких операциях вы скоро построите себе каменный дом.

— Ну и построю! — нагло ответил лавочник. — А вам что за дело?

Ничего не узнав о Зойке, я вернулся в школу. «Ах Тарас Иванович, Тарас Иванович! — мысленно журил я лавочника. — Хоть бы какой-нибудь знак мне подал! Вот и гадай тут, что предпринять».

Еще одна бессонная ночь, еще один мучительный день — и, когда следующей ночью я принял твердое решение бросить школу и ехать на поиски Зойки в Ростов, в дверь постучали. Готовый ко всему, я бросился к двери.

— Кто?..

— Давай, давай! Открывай!..

Илька! Какую весть принес он мне — радостную или печальную? Но какую бы ни принес, хорошо уж одно то, что он пришел!

— Входи, входи!.. Как я тут измучился! Что с Зойкой, говори скорее!

— С Зойкой? — слегка удивленно спрашивает Илька. — Ничего особенного. Вот она тебе записочку написала.

— Ничего?.. Но ведь она… Но ведь ее собака покусала, бешеная.

— Сам ты бешеный! — смеется Илька. — Она по экстренному заданию отлучилась. Вернется — и опять будет «почтарить». А насчет собак — это мы утку пустили. Надо же чем-нибудь объяснить ее отсутствие.

— Фу, дьяволы! — вздохнул я с облегчением. — Измучили человека.

— Если ты будешь «измучиваться» по каждому такму случаю, тебя надолго не хватит, — сурово сказал Илька.

Теперь, когда на окнах висели занавески, можно было и лампу зажечь. В маленькой записке я прочитал: «Запасайся картошкой: вернусь — пир устроим». Вот как можно двумя строчками поднять человека с земли на небо.

Но с неба Илька меня спустил очень скоро.

— Ты какой заголовок дал заметке о повесившемся крестьянине? — строго спросил он.

— «Трагедия в Кулебякиной», — ответил я, чувствуя. что тут мне будет выволочка.

— А ты знаешь, что об этом самоубийстве писал газета «Приазовский край»?

— Знаю. Там писалось, что причины самоубийств не выяснены.

— Почему же эта газета скрыла от народа причины самоубийства?

Не зная, что ответить, я молчал.

— Потому, что в ту газету пишут кадеты да прогрессисты. С кем они, эти буржуазные либералы? С рабочими и трудовым крестьянством или с царем и помещиками? Корчат они из себя демократов, а на деле боятся революции и демократии, как огня, ругают Маркова, Пуришкевича и Гучкова, а сами в сделке с ними. Так как же ты не воспользовался случаем и не разоблачил их прямо в заголовке? «Трагедия в Кулебякиной»! — передразнил Илька. — Самое обыкновенное обывательское название. А надо было написать: «Кадеты закрывают глаза» или «Кадеты зажмурились». Или еще как-нибудь так, чтоб ударить этих кадюков прямо по глазам. Понятно? С классовых позиций надо, с политических.

— Кадю-юков? — не понял я.

— Ну да! Кадеты — это сокращенное «конституционные демократы», а рабочие их зовут просто «кадюки», потому что здорово уж это похоже на «гадюки».

Илька засмеялся. А посмеявшись, опять принял суровый вид.

Выволочка продолжалась еще долго — и все «с политических и классовых позиций».

— Ну ничего, есть и удачные заголовки. На вот, читай. — Илька вынул из кармана небольшую газету, любовно расправил ее и протянул мне, — Это и твоих рук дело. Любуйся.

От газеты пахло резко и едко. Но боже мой, никогда я раньше не знал запаха приятнее, чем этот запах типографской краски! Да, конечно, газета—дело и моих рук. И не только по части запятых и ятей. Вот я вижу заметки, которые напечатаны совсем так, как я их обработал. Илька просто перехватил, нагоняя на меня жару. Теперь оглядывает, как жадно я читаю, и подмигивает.

Газета называется «Рабочий и крестьянин», а выше названия, выше, значит, всего, стоит неизменный лозунг— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Ну, налюбовался? Давай сюда. — И Илька бесцеремонно берет у меня из рук газету и прячет в карман. — А теперь читай вот это. — Из голенища сапога извлекается пачка тонкой бумаги с отпечатанным на пишущей машинке текстом. — Читай вслух и «не так, как пономарь, а с чувством, толком, расстановкой». Мне тоже не мешает послушать еще раз эту статью.

Я уже не раз замечал, что Илька ввертывает в свою речь слова из литературы, которую мы во втором классе не изучали: значит, много читает. Как у него на все хватает времени!

Читать отпечатанное на машинке приходится поневоле «с расстановкой»: уж очень слабый оттиск. Видимо, печаталось под копирку сразу в десятке экземпляров.

— «Столыпин и революция», — прочитал я название статьи.

— Подожди, — положил Илька ладонь на бумагу. — Ну-ка, догадайся, о чем тут может пойти речь.

— О столыпинской земельной реформе, о том, что царизм ищет опору в кулаке, о сохранении помещичьего землевладения.

— Правильно, — кивнул Илька. — А главное, как буржуазия, на которую так надеялись наши меньшевики, пошла с дворянами-помещиками на сделку и предала революцию. Вот в чем гвоздь вопроса. Теперь читай да на ус мотай.

Статью мы до тех пор читали, обсуждали, пересказывали и вновь читали, пока Илька не спросил:

— Ну как, поумнел?

— Поумнел, — ответил я с удовольствием. — А кто ее написал, знаешь?

Я подумал и твердо ответил:

— Ленин.

— Значит, и вправду поумнел. Это мы перепечатали из газеты «Социал-демократ», что в Париже выходит и сюда хитрыми путями доставляется. — Илька поднялся. — Однако я у тебя засиделся. Вот что, Митя, завтра, когда вся деревня заснет, ну, скажем, часов в десять-одиннадцать, подойди к лавочке и стукни тихонько. Паролем тебе будет: «Не продашьли, дяденька, махорочки.» А на случай, если на улице встретит тебя какой-нибудь загулявший хлопец, прицепи вот эту штуку. — Илька вынул из кармана что-то завернутое в бумагу и сунул мне. Глаза его смеялись. — Тут уж тебя учить не приходится, человек ты в таком деле опытный.

Я развернул бумагу: в ней были усы и борода.