В одном немецком городке

5. ДЖОН ГОНТ Понедельник. Утро

Толпа в холле рассеялась.

Электрические часы над закрытым лифтом показывали десять тридцать: те, кто не решился пойти в столовую, собрались у стола дежурного. Охранник аппарата советников заварил чай: прихлебывая из чашек, служащие беседовали вполголоса. В этот момент они и услышали его приближающиеся шаги. Каблуки на его башмаках были подбиты железными подковками, и каждый шаг отдавался в стенах из искусственного мрамора, точно эхо выстрелов в горной долине. Фельдъегери, обладающие свойственной солдатам способностью сразу распознавать начальство, осторожно поставили чашки и застегнули пуговицы на форменных куртках.

– Макмаллен?

Он стоял на нижней ступеньке, тяжело опираясь одной рукой на перила, сжимая в другой вышитую подушечку. По обе стороны от него коридоры с колоннами из хромированной стали и опущенными ввиду чрезвычайного положения решетками, уходили в темноту, точно в какие-то гетто, отделенные от городского великолепия. Тишина вдруг наполнилась значением, и все предшествующее показалось глупым и ненужным.

– Макмаллен сменился с дежурства, сэр.

– А вы кто?

– Гонт, сэр. Я остался за него.

– Моя фамилия Тернер, Я проверяю здесь соблюдение правил безопасности. Мне нужно посмотреть двадцать первую комнату.

Гонт был невысокий, богобоязненный валлиец, унаследовавший от отца долгую память о годах депрессии. Он приехал в Бонн из Кардиффа, где водил полицейские машины. В правой руке у него болталась связка ключей, походка его была твердой и несколько торжественной. Когда Гонт вошел впереди Тернера в черное устье коридора, он был похож на шахтера, направляющегося в забой.

– Просто безобразие, что они тут творят,– говорил нараспев Гонт в темноту коридора, и голос его эхом от давался позади.– Питер Эдлок – он высылает мне из дому струны, у него есть брат здесь, в Ганновере, пришел сюда с нашими войсками во время оккупации, женился на немке, открыл бакалейную торговлю. Так вот этот самый брат напуган до смерти: говорит, они все наверняка знают, что мой Джордж – англичанин. Что, мол, с ним будет? Хуже, чем в Конго. Привет, падре!

Капеллан сидел за пишущей машинкой в маленькой белой келье напротив коммутатора, над головой у него висел портрет жены, дверь была широко открыта для желающих исповедаться. За шнурок портрета был засунут камышовый крест.

– Доброе утро и тебе, Джон,– ответил он немного укоризненно, что должно было напомнить им обоим гранитное своевластие их валлийского бога.

Гонт снова повторил: «Привет!» – но не сбавил шага. Со всех сторон неслись звуки, указывавшие на то, что это учреждение, где говорят на разных языках: монотонно гудел голос старшего референта по печати, диктовавшего на немецком языке какой-то перевод; экспедитор пролаял что-то в телефонную трубку, издалека доносилось насвистывание – мелодичное и вовсе не английское: оно тянулось отовсюду, из всех соседних коридоров. Тернер уловил запах салями и еще какой-то еды – видимо, пришло время ленча,– типографской краски и дезинфицирующих средств и подумал: все становится по-другому, когда добираешься до Цюриха – там ты уже, безусловно, за границей.

– Тут главным образом вольнонаемные из местных,– объяснил Гонт, перекрывая шумовой фон.– Им не разрешается подниматься выше, поскольку они немцы.– Чувствовалось, что он симпатизирует немцам, но сдерживает свои чувства – так симпатизирует медицинская сестра в той мере, в какой допускает ее профессия.

Налево отворилась дверь – они внезапно оказались в яркой полосе света, выхватившего из темноты убожество оштукатуренных стен и пожухлую зелень доски для объявлений на двух языках. Две девушки, появившиеся на пороге архива, отступили назад, пропуская Гонта и Тернера. Окинув их взглядом, Тернер подумал: вот мир, в котором он жил,– второсортный и чужеземный. Одна из девушек держала термос, другая несла кипу папок. Позади них, за окном с поднятыми металлическими шторами, он увидел стоянку машин и слышал рев мотоцикла: выехал один из посыльных. Гонт нырнул вправо, в другой коридор, и остановился у какой-то двери. Пока он возился с замком, Тернер поверх его плеча прочитал табличку, висевшую в центре: «Гартинг, Лео. Претензии и консульские функции»,– неожиданное свидетельство о живом или, может быть, неожиданная дань памяти мертвому.

Буквы первого слова, в добрых два дюйма высотой, закруглялись на конце и были заштрихованы красным и зеленым карандашом, а в словах «консульские функции», выписанных еще крупнее, буквы были обведены чернилами, чтобы придать им ту весомость, какой, по-видимому, требовал этот титул. Наклонившись, Тернер легонько провел пальцами по поверхности таблички: это была бумага, наклеенная на картон, и даже при слабом свете он мог различить тонкие карандашные линии, проведенные по линейке и ограничивавшие буквы сверху и снизу: или, может быть, они ограничивали рамки скромного существования, жизнь, оборванную обманом? «Обман. Мне казалось, что вам это должно быть уже ясно».

– Поторопитесь,– сказал он.

Гонт отпер замок. Тернер нажал на ручку, рывком распахнул дверь и снова услышал голос ее сестры, как тогда по телефону, и свой ответ, когда он швырнул трубку: «Скажи ей, что я уезжаю за границу». Окна были закрыты. От линолеума на них пахнуло жаром. В комнате стоял запах резины и воска. Одна занавеска была чуть отдернута. Гонт протянул руку и поправил ее.

– Не трогайте. Отойдите от окна. И стойте здесь. Если кто-нибудь зайдет, отправьте его отсюда.– Он швырнул вышитую подушечку на стул и обвел глазами комнату.

Стол был с хромированными ручками – лучше, чем у Брэдфилда. Календарь на стене рекламировал фирму голландских импортеров, обслуживающих дипломатов. Несмотря на свою комплекцию, Тернер двигался очень легко: он осматривал, но ничего не трогал. Старая военная карта, разбитая на прежние зоны оккупации, висела на стене. Британская зона была выкрашена в ярко-зеленый цвет – оазис плодородия среди иностранных пустынь. Точно в тюремной камере, подумал он, максимум безопасности. Может, это из-за решеток. Отсюда только и бежать – всякий бы убежал на его месте! В комнате стоял какой-то чужеземный запах, но он не мог определить, какой именно.

– Просто удивительно,– заговорил Гонт,– тут очень многого не хватает, должен сказать.

Тернер не смотрел на него.

– Чего, к примеру?

– Не знаю. Всяких штуковин. Машинок разных. Это – комната мистера Гартинга,– объяснил Гонт,– он, мистер Гартинг, очень любит разные приспособления.

– Какие именно?

– Ну, вот у него был такой чайник со свистком, знаете? Можно было приготовить отличный чай в этой штуке. Жаль, что ее нет, право, жаль.

– Еще чего не хватает?

– Электрокамина. Новой конструкции с двумя спиралями. И еще лампы. Была настольная лампа, японская. Во все стороны поворачивалась. С переключателем, чтобы горела вполнакала. И энергии брала мало – он мне говорил. Но я такую не захотел себе купить: куда мне сейчас, когда сократили жалованье. Только я думаю,– продол жал он, словно желая успокоить Тернера,– что он увез ее домой, правда? Если, конечно, поехал домой.

– Да, да, я тоже так думаю.

На подоконнике стоял транзистор. Нагнувшись так, чтобы глаза оказались на уровне шкалы, Тернер включил его. Они сразу же услышали слащавый голос диктора Британских экспедиционных сил, читавшего комментарии о событиях в Ганновере и о возможных успехах англичан в Брюсселе. Тернер медленно поворачивал ручку и передвигал указатель по освещенной шкале, прислушиваясь к вавилонской смеси языков – французский, немецкий, голландский.

– Мне показалось, вы сказали: соблюдение правил безопасности.

– Да, говорил.

– Но вы даже не посмотрели на окна и на замки.

– Посмотрю, посмотрю.– Он поймал славянскую речь и теперь сосредоточенно слушал.– Вы его хорошо знали, да? Часто заглядывали сюда на чашечку чая?

– Заглядывал. Если выдавалась минутка. Выключив радио, Тернер встал.

– Подождите за дверью и дайте мне ключи.

– Что же он такое сделал? – спросил Гонт в нерешительности.– Что случилось?

– Сделал? Ничего он не сделал. Он – в отпуске по семейным обстоятельствам. Я хочу остаться один, вот и все.

– Говорят, у него неприятности.

– Кто говорит?

– Люди.

– Какие неприятности?

– Не знаю. Может быть, автомобильная катастрофа? Он не был на репетиции хора и потом в церкви.

– Он что, плохо водит машину?

– Не знаю, по правде говоря.

Отчасти из упрямства, отчасти из любопытства Гонт остался у двери и смотрел, как Тернер открывает деревянный шкаф и заглядывает внутрь. Три фена для сушки волос, еще в упаковке, лежали на дне шкафа рядом с парой галош.

– Вы ведь друзья, верно?

– Не совсем. Только по хору.

– С кем же он особенно дружит? Может, с кем-нибудь еще из хора? Может, с какой-нибудь женщиной? – спросил Тернер.

– Он ни с кем не дружит.

– Для кого же он покупал вот это?

Фены были разного качества и разной конструкции, Цена, указанная на коробках, колебалась от восьмидесяти до ста марок.

– Для кого? – повторил Тернер.

– Для всех. Аттестованный дипломат или не аттестованный, для него это не имеет значения. Он всех обслуживает: устраивает дипломатическую скидку. Лео, он всегда готов помочь. Что бы вам ни вздумалось купить – радио там, или посудомойку, или автомобиль, он устраивает не большую скидку, понятно?

– Знает ходы и выходы, так, что ли?

– Правильно.

– И небось берет комиссионные за труды,– почти вкрадчиво заметил Тернер.– Что ж, правильно делает.

– Я этого не говорил.

– И девушку вам устроит, если нужно? Мистер-Чего-Изволите, так?

– Вовсе нет! – ответил Гонт возмущенно.

– Какую же он получал выгоду?

– Никакой. Насколько мне известно.

– Просто он всеобщий друг, да? Хочет, чтоб его любили. Так?

– Мы все этого хотим, разве нет?

– Пофилософствовать любим?

– Всем готов помочь,– продолжал Гонт, не очень чувствуя перемену в тоне Тернера.– Вот спросите хотя бы Артура Медоуза. Как только Лео поступил в архив, ну, прямо на следующий же день он пришел сюда, вниз, за почтой. «Не беспокойтесь,– говорит он Артуру,– поберегите ноги, вы уже не так молоды, как прежде, у вас и без того хватает забот. Я принесу вам почту». Вот он какой, Лео. Услужливый. Святой человек, можно сказать, если учесть, какие трудности он пережил.

– Какую почту он приносил?

– Всякую. Открытую и закрытую, он с этим не считался. Спускался вниз, расписывался за нее и нес Артуру.

– Так, понятно,– очень спокойно сказал Тернер.– А иной раз он забегал по дороге к себе, верно? Посмотреть, что тут у него делается, выпить чашку чаю?

– Верно, верно,– подхватил Гонт.– Всегда готов был услужить.– Он отворил дверь.– Ну, я оставляю вас здесь.

– Нет, не уходите,– сказал Тернер, продолжая наблюдать за ним.– Вы мне не помешаете. Останьтесь, Гонт, поговорим. Я люблю общество. Скажите, какие же у него были трудности?

Положив фены обратно в коробки, он вытащил полотняный пиджак, висевший на плечиках. Летний пиджак – вроде тех, что носят бармены. Из петлицы свешивалась засохшая роза.

– Какие же трудности? – повторил он, швырнув розу в мусорную корзину.– Можете мне довериться, Гонт.– Он снова почувствовал этот запах, запах гардероба, который заметил, но не мог сначала определить,– сладковатый, знакомый запах мужских лосьонов и сигар, какие в ходу на континенте.

– В детстве. Его воспитывал дядя.

Ощупав карманы пиджака, Тернер осторожно снял его с плечиков и приложил к своему мощному торсу.

– Невелик ростом?

– Модник,– сказал Гонт,– всегда одет с иголочки.

– Ростом с вас?

Тернер протянул ему пиджак, но Гонт брезгливо отступил.

– Меньше меня,– сказал он, не сводя, однако, глаз с пиджака.– Полегче на ногу. Мотылек. Двигался, будто танцевал.

– Педик?

– Конечно нет,– уже с возмущением ответил Гонт, краснея от одной мысли.

– Откуда вам знать?

– Оттуда, что он порядочный малый,– в ярости выпалил Гонт.– Даже если и сделал что не так.

– Набожный?

– Почитает религию. Очень. Никогда не позволит себе насмешки или хулы какой, хоть и иностранец.

Бросив пиджак на стул, Тернер протянул руку за ключами. Гонт нехотя отдал их.

– Кто это сказал, будто он сделал что-то дурное?

– Вы. Все чего-то вынюхиваете насчет него, примериваетесь. Мне это не нравится.

– Что же он такого мог натворить, хотелось бы мне знать? Почему мне приходится вот так вынюхивать?

– Один бог ведает.

– В мудрости своей.– Тернер открыл верхний ящик.– Есть у вас такая записная книжка?

На синем дерматиновом переплете записной книжки-календар был вытиснен золотом королевский герб.

– Нет.

– Бедняга Гонт. Что, не по чину? – Он перелистывал страницы от конца к началу. На какой-то страничке задержался, нахмурился, еще раз приостановился, записал что– то в своей книжечке.

– Такая полагается только советникам и тем, кто повыше, вот и все,– отрезал Гонт.– Я бы ее и не взял.

– Но он вам предлагал, правда? Это наверняка тоже был один из его приемников. Как он действовал? Стащит в канцелярии целую пачку и раздает своим дружкам с нижнего этажа: «Берите, ребята, там наверху коридоры вымощены золотом. Берите на память от старого товарища». Так было, Гонт? И одна только христианская добродетель остановила вашу руку, да? – Закрыв книжку, он взялся за нижние ящики.

– А хотя бы и так. Вы все равно не имеете права шарить по его ящикам. Из-за такого пустяка. Подумаешь, стащил пачку записных книжек – не дом же он украл! – Его валлийский акцент, сломав все препоны, вырвался на конец на свободу.

– Вы верующий, христианин, Гонт, и лучше меня знаете о кознях дьявола. Мелкие проступки влекут за собой крупные. Сегодня вы украдете яблоко, завтра угоните грузовик. Вы-то знаете, как это бывает, Гонт. Что еще он рассказывал о себе? Может, были еще какие-нибудь воспоминания детства?

Он нашел нож для разрезания бумаги – тонкий серебряный нож с широкой плоской ручкой и при свете настольной лампы принялся разглядывать выгравированную надпись.

– «Л. Г. от Маргарет». Что это за Маргарет, хотелось бы мне знать?

– В первый раз про нее слышу.

– Он был когда-то помолвлен. Вы об этом знали?

– Нет, не знал.

– Мисс Айкман, Маргарет Айкман. Вам это что-нибудь говорит?

– Нет.

– А про свою службу в армии он что-нибудь рас сказывал?

– Он очень любил армию. Говорил, что в Берлине частенько ходил смотреть, как кавалеристы берут препятствия. Очень это любил.

– Он ведь служил в пехоте, так?

– По правде говоря, не знаю.

Тернер положил нож рядом с синей книжкой-календарем, еще что-то отметил в своем блокноте и взял со стола небольшую жестянку с голландскими сигарами.

– Курил?

– Любил выкурить сигару, это верно. Ничего, кроме сигар, не признавал. И при этом, заметьте, всегда носил с собой сигареты. Но я-то видел: сам курил только сигары. Кое-кто жаловался, я слыхал. Насчет сигар. Им не нравилось. Но Лео тоже с места не сдвинешь, если уж он чего захочет.

– Давно вы в посольстве, Гонт?

– Пять лет.

– Он с кем-то подрался в КЈльне. Это уже на вашей памяти?

Гонт заколебался.

– Удивительно, скажу я вам, как тут умеют прятать концы в воду. Есть такие слова: «Должен знать». У вас тут их понимают по-особому. Знают все, кроме тех, кто должен знать. Так что же все-таки тогда произошло?

– Не знаю. Говорят, ему поделом досталось. Я слыхал от моего предшественника. Однажды принесли Лео в та ком виде, что родная мать не узнала бы. Так ему и надо, сказали. Вот что рассказывали моему предшественнику. Учтите, Лео мог и на рожон полезть – что верно, то верно.

– Кто? Кто сказал это вашему предшественнику?

– Не знаю, не спрашивал. Не хотел совать нос в чужие дела.

– Он часто дрался?

– Нет.

– Может, там была замешана женщина? Скажем, Маргарет Айкман?

– Не знаю.

– Тогда почему вы говорите, что он мог полезть на рожон?

– Не знаю,– ответил Гонт, снова колеблясь между подозрительностью и врожденной тягой к общению.– Вот вы, например, почему лезете на рожон? – пробормотал он, переходя в нападение, но Тернер игнорировал это.

– Правильно. Никогда не суй нос в чужие дела. Ни когда не доноси на ближнего. Это неугодно богу. Я преклоняюсь перед людьми, которые не отступают от своих принципов.

– Мне все равно, что он сделал,– продолжал Гонт, постепенно обретая мужество.– Он – неплохой человек. Немного резковат, пожалуй, но так оно и должно быть – он ведь не англичанин, а с континента. И все же не настолько он плох.– Гонт указал рукой на стол и выдвинутые ящики.

– Так можно сказать о каждом. Понятно? Нет людей, которые были бы настолько плохи… Так чему же он выучился, когда был малышом? Скажите мне. Чему он научился, сидя на дядюшкиных коленях?

– Он говорит по-итальянски,– вдруг сказал Гонт, будто кинул козырную карту, которую все время придерживал.

– Правда?

– Да, научился в Англии. В сельской школе. Другие ребята с ним не разговаривали, потому что он немец, тогда он стал уезжать на велосипеде к военнопленным-итальянцам и разговаривать с ними. И с тех пор знает итальянский – выучил его навсегда. У него отличная память, скажу я вам. Он наверняка помнит каждое слово, которое хоть раз услышал.

– Здорово!

– Он мог стать настоящим ученым, имей он ваши возможности.

Тернер озадаченно посмотрел на него.

– Кто сказал вам, черт подери, что у меня были какие– то возможности?

Он выдвинул еще один ящик. Там лежал всевозможный хлам, какой неизбежно накапливается у каждого, в любом столе любого учреждения: машинка для сшивания бумаг, карандаши, клейкие ленты, иностранные монетки, использованные железнодорожные билеты.

– Как часто собирался хор, Гонт? Раз в неделю, кажется? Сначала миленькая такая репетиция, потом молитва, а после нее вы вместе забегали в придорожный бар вы пить стаканчик пива, и он вам рассказывал о себе. Потом, наверно, устраивались поездки за город. Для спевок. Мы все это любим, верно? Что-нибудь такое коллективное и в то же время духовное – спевки, всякие там комиссии, хоры. И Лео в этом участвовал, верно? Знал всех и каждого, всем сочувствовал в их маленьких огорчениях, подбадривал, держал за ручку. Словом, как говорится, настоящая душа общества.

Все время, пока длилась беседа, Тернер записывал в свою книжку перечень найденных вещей: швейные принадлежности, пачка иголок, пилюли разного вида и сорта. Точно зачарованный, Гонт незаметно для себя подошел ближе. – Не только. Я живу на верхнем этаже – там есть квартира. Она была для Макмаллена, но он не мог туда въехать с такой кучей детей. Представляете, что было бы, если б они носились там наверху сломя голову. Спевки хора происходили в зале заседаний, по пятницам. Это по другую сторону холла, рядом с кассой. После спевки он обычно поднимался к нам на чашку чая. Я-то ведь частенько забегал сюда попить чайку. Ну, и мы, конечно, были рады отблагодарить его за все, что он для нас делал: вещи разные доставал и всякое такое. Он любил посидеть с нами за чаем,– добавил Гонт просто.– Любил камин. Мне всегда казалось, что ему нравится семейный уют, поскольку он сам несемейный.

– Он это вам говорил? Говорил, что у него нет семьи?

– Нет, не говорил.

– Откуда же вы знаете?

– Это и так ясно, тут и говорить незачем. Вот и образования он тоже не получил – можно сказать, сам выбился в люди.

Тернер нашел бутылочку с длинными желтыми пилюлями и, вытряхнув несколько штук на ладонь, осторожно понюхал их.

– И все это продолжалось много лет? Верно? Эти домашние беседы после репетиций?

– Нет, что вы. Он совсем не замечал меня еще несколько месяцев назад, и я вовсе не хотел навязываться – ведь он же дипломат. Только недавно он стал интересоваться мной. И этими иностранцами.

– Какими иностранцами?

Это Автомобильный клуб такой – для иностранцев.

– Поточнее – когда это было? Когда он заинтересовался вами?

– В январе,– сказал Гонт, теперь и сам озадаченный.– Да, я бы сказал, с января. Он как-то переменился с января.

– С января этого года?

– Да, да, именно,– ответил Гонт таким тоном, будто это впервые дошло до его сознания.– Точнее, когда он начал работать у Артура, Артур очень повлиял на Лео. Он стал как-то задумчивее, что ли. Изменился к лучшему. Знаете, и моя жена тоже так считает.

– Ясно. В чем еще он изменился?

– Да вот в этом только. Задумчивее стал,

– Значит, с января, когда он заинтересовался вами. Бах! Наступает Новый год, и Лео делается задумчивым.

– В общем, он стал поспокойнее. Будто заболел. Мы прямо удивлялись. Я сказал жене…– Гонт почтительно понизил голос при одном упоминании о своей половине: – Не удивлюсь, если врач уже сделал ему предупреждение.

Тернер теперь снова смотрел на карту, сначала прямо, потом сбоку – так виднее были дырочки от булавок там, где стояли раньше войска союзников. В старом книжном шкафу лежала груда отчетов об опросах общественного мнения, газетные вырезки и журналы. Опустившись на колени, он принялся разбирать их.

– О чем еще вы говорили?

– Ни о чем серьезном.

– Просто о политике?

– Я люблю поговорить на серьезные темы,– сказал Гонт.– Но с ним как-то не хотелось разговаривать: не знаешь, куда это тебя заведет.

– Он выходил из себя, что ли?

Вырезки касались Карфельдовского движения. Статистические отчеты показывали рост числа сторонников Карфельда.

– Нет, он был чересчур чувствительный. Как женщина: его очень легко было расстроить, ну прямо одним каким-нибудь словом. Очень чувствительный! И тихий. Вот почему я никак не мог поверить насчет КЈльна. Я говорил жене: прямо не понимаю, как это Лео затеял драку, в него, верно, дьявол вселился. Но повидал он за свой век много. Это уж точно.

Тернер наткнулся на фотоснимок студенческих беспорядков в Берлине. Двое парней держали за руки старика, а третий бил его по лицу тыльной стороной ладони. Пальцы у старика торчали вверх, и в ярком свете прожектора костяшки белели, как на гипсовой скульптуре. Фотоснимок был обведен красной шариковой ручкой.

– Я что хочу сказать: с ним никогда не знаешь, не обидел ли его,– продолжал Гонт,– не задел ли больное место. Иногда я думаю, говорил я жене… по правде сказать, ей самой было с ним не просто… так вот, я ей говорил, что не хотелось бы мне видеть его сны.

Тернер встал. – Какие сны?

– Вообще сны. То, что он повидал в жизни, это же, наверно, снится ему. А видел он, говорят, многое. Все эти зверства.

– Кто говорит?

– Люди. Один из шоферов, например, Маркус. Он теперь от нас ушел. Он служил с ним вместе в Гамбурге в сорок шестом или вроде того. Страсть.

Тернер открыл старый номер «Штерна», лежавший на шкафу. Весь разворот был занят снимками беспорядков в Бремене. На одном фото Карфельд произносил речь с высокой деревянной трибуны, вокруг – вопящая в экстазе молодежь.

– По-моему, его это очень волновало,– продолжал Гонт, заглядывая Тернеру через плечо,– Он частенько заводил речь о фашизме.

– Вот как? – негромко проговорил Тернер.– Расскажите об этом, Гонт, меня интересуют такие темы.

– Что сказать? Иной раз,– Гонт явно начал нервничать,– он очень распалялся. Все это снова может случиться, говорил он, а Запад будет стоять в стороне. Банкиры вносят в это свою долю – вот все и начнется сначала. Еще он говорил, что социалисты там или консерваторы – это теперь ничего не значит, раз решения принимаются в Цюрихе или в Вашингтоне. Это видно, он говорил, из последних событий. Что ж, все ведь правильно, и спорить не о чем.

На какое-то мгновение – будто выключилась звуковая дорожка – исчез шум уличного движения, машинок, голосов, и Тернер уже не слышал ничего, кроме биения собственного сердца.

– Какое же он предлагал лекарство? – спросил он тихо.

– Он его не знал.

– Скажем: никто не имеет права бездействовать.

– Он этого не говорил. – Уповал на бога?

– Нет, он не из верующих. Истинно верующих в душе.

– На совесть?

– Я сказал вам. Он сам не знал.

– Он никогда не говорил, что вы можете восстановить равновесие? Вы с ним вдвоем?

– Он совсем не такой,– ответил Гонт нетерпеливо.– Он не любит компаний. По крайней мере когда речь идет… ну, о том, что лично для него важно.

– Почему он не нравится вашей жене? Гонт заколебался.

– Она старалась быть поближе ко мне, когда он при ходил к нам, вот и все. Не из-за того, что он что-нибудь делал или говорил, просто ей хотелось быть ко мне поближе.– Он сниходительно улыбнулся.– У женщин бывает такое, вы понимаете. Это естественно.

– Подолгу он задерживался у вас? Случалось так, чтобы сидел часами? Болтал? Пялил глаза на вашу жену?

– Не смейте так говорить,– оборвал его Гонт. Тернер отошел от стола и, снова подойдя к шкафу, стал разглядывать цифры на подошве галош.

– А потом, он никогда долго не сидел у нас. Он уходил и работал по вечерам, вот что он делал. В последнее время. В архиве и в канцелярии. Он говорил мне: «Джон, я тоже хочу внести свой вклад». И право же, он вносил свой вклад. Он гордился тем, что сумел сделать за последние месяцы. Даже смотреть было приятно, так здорово он работал. Иногда засиживался за полночь, а иной раз и до утра.

Светлые, почти бесцветные глаза Тернера были прикованы к темному лицу Гонта.

– Вот как?

Он бросил галоши обратно в шкаф, они плюхнулись туда со стуком, странно прозвучавшим в наступившей тишине.

– У него, знаете ли, была уйма работы. Куча работы. Слишком он хороший работник для этого этажа, вот что я скажу.

– И так повторялось каждую пятницу, начиная с января. После спевки он поднимался к вам, выпивал в уюте чашечку-другую чаю и сидел у вас, пока все здесь не успокоится, а тогда спускался вниз и работал в архиве?

– Как часы. Он и приходил-то уже готовый к работе. Сначала на репетицию хора, потом к нам на чашку чаю, пока остальные не очистят помещение, потом вниз, в архив. «Джон,– говорил он мне,– я не могу работать в суматохе: не переношу суеты. По правде говоря, я люблю тишину и покой. Уже годы не те, никуда от этого не уйдешь». Всегда у него был при себе портфель. Термос, возможно, пара сандвичей. Очень толковый человек, все умел.

– Конечно, расписывался в книге ночного дежурного? Гонт заколебался, только теперь осмыслив до конца,

какую угрозу таит в себе этот спокойный, не допускающий недомолвок тон. Тернер захлопнул деревянные дверцы шкафа.

– Или вы, черт бы вас побрал, не утруждали этим себя? Конечно, неудобно все время соблюдать формальности, когда речь идет о госте. Притом о госте-дипломате, который удостоил вас визитом. Пусть себе приходит и уходит среди ночи, если ему вздумается, черт подери, вам-то что? Конечно, невежливо что-нибудь проверять, правда? Он ведь вроде как член семьи. Обидно нарушать согласие какими-то формальностями. И к тому же не по-христиански, вовсе не по-христиански. Вы, наверно, понятия не имеете, когда он уходил из посольства? В два? В четыре?

Гонт даже затаил дыхание, чтобы расслышать это,– так тихо говорил Тернер.

– В этом нет ничего плохого, я думаю? – спросил Гонт.

– И потом этот его портфель,– продолжал Тернер так же тихо.– Конечно, нехорошо разглядывать, что в нем лежит. Открыть термос, к примеру? Не по-божески. Не беспокойтесь, Гонт, тут нет ничего плохого. Ничего такого, чего нельзя было бы искупить молитвой и вылечить чаш кой хорошего чая.– Тернер стоял теперь у двери, и Гонт вынужден был повернуться к нему.– Вы просто играли в счастливую семью, вам нужно было, чтобы он приласкал вас, и тогда вы чувствовали себя хорошо.– В голосе его появился валлийский акцент – жестокая пародия на Гонта: – Смотрите, как мы благородны… как любим друг друга… Смотрите, как шикарно мы живем – принимаем у себя настоящего дипломата… Поистине мы – соль земли… У нас всегда найдется что пожевать… Сожалею, что вы не можете попользоваться и женой, но это уж моя привилегия… Что ж, Гонт, вы проглотили всю приманку целиком. Называетесь охранником, а дали соблазнить себя и положить в постель за полкроны.– Он толчком распахнул дверь.– Гартинг в отпуске по семейным обстоятельствам, не забывайте этого, если не хотите напортить себе еще больше.

– Может, так ведется там, откуда явились вы,– вдруг сказал Гонт, будто внезапно прозрев,– но я живу в другом мире, мистер Тернер, и не пытайтесь отнять его у меня. Я делал для Лео все, что мог, и буду делать для него, что смогу. Не знаю, почему вы все перевернули по-своему. Все вы изгадили, все.

– Убирайтесь к черту! – Тернер сунул ему ключи, но Гонт не взял их, и они упали к его ногам.– Если вы что-нибудь еще знаете про него, еще какую-нибудь интересную сплетню, лучше скажите мне сейчас. Быстро. Ну?

Гонт покачал головой.

– Уходите,– сказал он.

– Что еще говорят люди? Что-нибудь ведь болтали в хоре, верно, Гонт? Можете мне сказать, я вас не съем,

– Ничего я не слыхал.

– Что думает о нем Брэдфилд?

– Откуда мне знать? Спросите у Брэдфилда.

– Он ему симпатизировал?

Лицо Гонта потемнело от негодования.

– Не считаю нужным говорить об этом,– ответил он резко,– не имею привычки сплетничать о своих начальниках.

– Кто такой Прашко? Говорит вам что-нибудь эта фамилия?

– Мне нечего больше сказать. Я ничего не знаю. Тернер показал на небольшую кучку вещей на столе.

– Отнесите это в шифровальную. Они мне понадобятся позже. И вырезки тоже. Передайте их тамошнему сотруднику, и пусть распишется за них, ясно? Как бы он ни был вам разлюбезен. И составьте еще список всего, что пропало. Всего, что Гартинг взял с собой.

Он не пошел к Медоузу сразу, а вышел из здания и постоял немного на полоске травы за автомобильной стоянкой. Дымка тумана висела над пустырем, и шум уличного движения накатывался, как грохот морского прибоя. Темная решетка строительных лесов закрывала здание Красного Креста, сверху над ним нависал оранжевый кран, и здание было похоже на нефтеналивную баржу, бросившую якорь на мостовой. Полицейские смотрели на Тернера с любопытством – он стоял неподвижно и не сводил глаз с горизонта, хотя весь горизонт заволокло тучами. Наконец – точно по команде, которой они не слышали,– он повернулся и медленно пошел назад, к главному входу.

– Вам нужно выправить постоянный пропуск,– сказал охранник с лицом хорька.– Ходите весь день туда-сюда.

В архиве стоял запах пыли, сургуча и типографской краски. Медоуз ждал его. Он казался изможденным и очень усталым. Он даже не шелохнулся, когда Тернер направился к нему, пробираясь между столами и папками,-просто смотрел на него, отчужденно и презрительно.

– Почему им понадобилось прислать именно вас? – спросил он.– Что, никого другого нет? Кого вы на этот раз намерены погубить?