В ожидании счастливой встречи

ПАШНЯ Из родословной Агаповых

Род Агаповых всегда честно служил батюшке-царю и своему отечеству. Так повелось от отца к сыну — новобранца с малолетства приучали к лошади. Припасали сбрую, выхаживали коня. Бывает, выедут парни из ворот, погарцуют улицей к призывному стану, не сразу и признаешь кто, и другой раз только по седлу да коню и скажешь, чей наездник.

Кузьма тешился мыслью, что придет и его день. Оседлает и он коня, но попервости въедет на своей прекрасной Арине во двор к Ульяне. Если и на этот раз Харитон Алексеевич запрет ворота, Кузьма поднимет коня и перемахнет через забор. Пусть видят все и Степка Винокуров — соперник его.

Кузьма метил в кавалерию. Он загодя припас кавалерийское седло, да не какое-нибудь, а сработанное самим Прохором Долотовым.

Многих мастеровых Кузьма знал и о многих был наслышан от своих заказчиков, но в душу запал один Долотов. Может, еще и потому, что говорил о нем Винокуров, Степана Винокурова отец. Как-то пришел он к Кузьме с заказом. «Ты уж, Кузьма, постарайся на выезд кошеву». Не ударили бы по рукам. Кузьма бы отказался от этого заказа: винодел проговорился, что собирается сына женить. Эти слова Кузьме как соль на рану. Он знал, что Степка льнет к Ульяне. Но куда денешься: дал слово — держи. Заводчик еще пообещал приплатить Кузьме.

Сделал кошеву. Осмотрел ее Винокуров да и выдохнул:

— К этой бы работе тебе, Кузьма Федорович, крылья. Крыльев только и не хватает. Вон как у Прохора Долотова: глаз увидит — не оторвешь, взял в руки — не выпустишь.

— Да… Долотов! — вздохнул Кузьма.

Ремеслом Долотов славился, и во всей округе не было лучшего мастера. Работу его узнавали даже в столице. Правда или нет, но говорили, что отец его, да и дед, самому государю императору робили выездную сбрую. О мастерстве Долотова ходили легенды, а старухи, крестясь и оглядываясь, уверяли, что у самого сатаны по черным пятницам он подряжался шить.

Не удавалось шорникам разгадать секрет долотовских седел. Бывало, разберут, распотрошат долотовское седло, а собрать не могут. Вроде все так делают: дырка в-дырку, а в руки возьмешь — не то седло, кисель. Прохор посмотрит, посмотрит, возьмет да и на людях сделает, как вольет. Прохор пальцами видит кожу. Под его седлом и конь себя по-другому чувствует — окрыляется.

Но заглазно он не только на коня сбрую шить не станет — разговаривать не будет. Ему надо на сто рядов ощупать спину коня, каждый мускул перебрать. Не просто и заказать Прохору Долотову седло, хоть и дерет с заказчика нещадно. Как ни точи зуб, а у Прохора еще позапозапрошлого года заказы лежат. Мог бы он и на поток пустить дело — озолотился б, но Прохора на это никакая сила не собьет.

Кузьма тоже в своем деле мастеровой и понимает Прохора, правда, у него дело погрубее. Но это как, конечно, посмотреть.

У Кузьмы дерево. Сани. А как копылы вставлены? Кузьма крепостью и берет, а вот изящества не может достигнуть, хотя понимает дерево. Знает, когда дерево взять и какое. Другой раз неделю гоняется за березой. Скажем, для полоза нужна прямослойная, для колеса крученая.

Великого терпения и труда требует дело. Скажем, для одной поделки березу надо брать осенью, когда сока в ней нет. Для дуги береза нужна в самом соку. Бери, только срезы закрой так, чтобы и капля соку не упала. Сильнее «заморится» такое дерево, затвердеет в нем сок, тем оно упружистее станет. Не только дуги — лук гни, не нахвалишься. У каждого мастера свои секреты, своя сила.

Молчит, молчит, скажем, дерево, мастер его и так и эдак, и на силу, и лаской, и терпением, оно возьмет да вдруг и откроется в какой-то момент и скажет свое слово. И за это мгновение мастер ничего не пожалеет, и просветлеет его душа. Все невзгоды и мучения как рукой отведет и снимет. Стоит нести свой крест и жить ради этого на земле. Кузьма это хорошо понимал и ценил. И ни разу не осудил Прохора Долотова за столь непосильную цену за свою работу. А сам все прикладывал и прикапливал деньгу на свой заветный и почти недоступный заказ.

Первая мечта его сбылась так неожиданно и негаданно, словно увидел сон, а проснулся, глянул в окно, и как прилип, и глаз не в силах отвести. По двору бегал на тонких высоких ногах чалый в яблоках жеребенок.

— Диво!

— Это тебе, Кузьма, — сказал отец, — береги, чистых кровей кобылка.

С тех пор Кузьма и не расставался с Ариной. И все мечтал о хорошем седле, под стать своей лошади.

И день такой наступил. Кузьма оседлал Арину, сунул за пазуху краюху хлеба и темной уснувшей улицей выехал к Долотову. Хоть и не ближний свет сто верст ехать, но Кузьму толкало и гнало необоримое желание поскорее увидеть мастера шорных дел Долотова.

Кузьма ощупывал свой карман — сбережения. «Убью двух зайцев — и Харитона Алексеевича и Винокурова. По всему уезду ли у кого долотовских седел нет. Разве у губернатора. Так того что считать. Хватит ли только у меня денег. Винокуров и тот не сошелся с Долотовым в цене. Это и к лучшему», — почему-то решил Кузьма. Вот только не сказал тогда Винокуров, на ком собирается женить своего сына. Харитон, конечно, с радостью ухватится за толстосума Винокурова. Где Кузьме тягаться с заводчиком. Да и мельник бредит прибрать к рукам винодельный завод — кто про это не знает?..

Кузьму пот прошибает от этой мысли, но опять крепкая надежда и на Ульяну. Да и сам Кузьма чего-то стоит. Так просто он Ульяну не отдаст. Он тоже не голь перекатная. Если бог даст все путем да ладом, и они с Ульяной заживут не хуже людей.

И впадает Кузьма в сладкие мечты.

И не заметил, как Арина отмахала версты. Только раз похватала на обочине травы да попила из броду. А Кузьма за всю дорогу и не вспомнил о еде, так только пощипал краюху, подсластил во рту.

Ко двору Прохора Долотова Кузьма явился еще до захода солнца. Пока стучал щеколдой в тесовые ворота, Арина сумела возле себя собрать зевак. На стук Кузьмы выглянул безусый паренек и тут же исчез. Затем вышел и сам Прохор. В черном из юфты фартуке, пропахший дегтем и кожей, смотрелся он богатырем: метра под два ростом, косая сажень в плечах. Своей обросшей рыжей кудрявой бородой он походил на лешего, о чьих проделках Кузьме в детстве рассказывала няня Клаша. Завидев Прохора, кто сдернул треух, кто сорвал с головы кепчонку, пропустили к кобыле, с почтением расступились.

Кузьма держал Арину под уздцы, а Долотов зачарованно смотрел на кобылу.

— Ишь ты?! — выдохнул Прохор из широкой груди настоявшийся на самогонке воздух. — Каких кровей, а, стерва!.. — И прикрыл тяжелые веки, и опять шумно выдохнул. — Нет, не припоминаю. На сто верст такого инкзимпляра нет. Ты из чьих будешь? — Прохор попытался заглянуть кобыле в зубы, но та резво отмахнулась. Толпа шарахнулась, но крайние наперли, и кольцо вокруг кобылы обузилось. Самые отчаянные полезли на заборы.

Не бывало такого, чтобы Прохор не осадил, не умерил коня, Прохор спружинился…

Долотову на двор приводили таких жеребцов, что не токмо подойти — смотреть страшно. Земля под ногами дрожит. Долотов в пену вгонит коня, а своего добьется. Старики, так те помнят еще и отца Прохора. Вот уж был мужик — мастер, имел силушку в жилушках. Бывало, поймает за уши любого коня, заставит кланяться. Подражал отцу и Игнат, старший брат Прохора. У Прохора тоже не сорвется, не упустит — потешит народ.

— Да чтобы он, Долотов, с кобылой не справился…

— Ишь чо! — властно выхватил Прохор у Кузьмы ременный подуздник, но кобыла свечкой встала, и, не увернись вовремя Долотов, неизвестно, чем бы дело кончилось.

— Стоять! — крикнул Кузьма, и Арина сразу смирилась.

Прохор опять схватил повод, но Кузьма вовремя встал между ними.

— Твоя, значит? — рыкнул Прохор.

— Моя, — перехватив повод и подернув кобылу, ответил Кузьма.

У Арины под кожей перекатывались мускулы.

— Потап! — крикнул в толпу Прохор. — Возьми чистокровку. А ты пошли в дом, — пригласил он Кузьму.

Из толпы вынырнул парень и схватил за повод кобылу, кобыла вздернула головой и как топором саданула передней ногой Потапа. Ладно, что со скользом, только сапог рассекла. Толпа взвыла от восторга.

— Ох ты! — засмеялся, вернее, ощерился Долотов. — Не видал, чтобы конь передними так сек.

Кузьма провел Арину во двор.

— Теперь не выпущу, — закрыл на засов ворота Прохор.

Кобыла, шумно дыша в ухо Кузьмы, шаг в шаг прошла по двору к дому хозяина.

Потап закинул калитку, догнал отца. Около сеней Прохор остановился. Кузьма закинул Арине за шею повод и отпустил кобылу.

— Пусть походит, — пояснил Потапу.

Из сеней несло кислыми кожами.

Ноздри кобылы раздувались, она втянула в себя воздух и было шагнула за Кузьмой через порог.

— Может, к сену ее, — подскочил Потап, — батя не похвалит, так коня с дороги. Он у нас за коней шибко со спросом.

— Пусть походит, — повторил Кузьма и шагнул в сени за хозяином.

В полумраке тускло светились железные дверные петли. В колодах под стенкой мокли кожи, а справа уже совсем неприметный ход. «В мастерскую», — догадался Кузьма. Он хотел получше разглядеть мастерскую, но сзади напирал Потап, и Кузьма вошел в дом.

Изба была просторная, чистая. В красном углу под вышитыми рушниками на треугольных подставках стояли иконы. Хозяйка копошилась у стола. Кузьма широко перекрестился и тогда поздоровался с хозяйкой, а затем подошел и поглядел в окно.

— Да никуда твоя кобыла не денется, я сам ее облюбовал.

Арина увидела через стекло хозяина, подошла к окну и приплюснула ноздри.

— Да ты что, сдурела, — отмахнулся рукой Кузьма. — Выдавишь стекло!

— Я бы ее и за стол посадил, — вдруг сказал Прохор и задумался, впер в неведомую даль взгляд. — Вывернул ты мне душу, — перевел он на окно глаза. — Сколько возьмешь?

Кузьма сделал вид, что не расслышал.

— Так сколько? — на самой низкой ноте повторил Долотов. И от этого вопроса холод прошел под рубахой Кузьмы. — Ладно, — одернул себя Прохор. — Раньше как — накормишь, напоишь, а потом спрашиваешь.

Долотов вынес из-за печи четверть самогона, поставил на стол. Самогон колыхался и был прозрачен до синевы. Этим временем хозяйка подала в чугунке дымящуюся, белую, как соль, картошку и соленые отборные грузди на блюде.

Кузьма осмотрелся, в глаза бросилась высокая резная кровать с горой подушек. Скамейки, пол, стены бревенчатые. От беленой печки свежо пахло известкой. Домотканые отбеленные половики были настолько чистые, что страшно ходить по ним. Да и сама хозяйка с русой косой, в вышитой крестом кофточке словно вышла из сказки. На гостя она и не поглядела, только проворнее стала выставлять на стол из русской печи чугунки да горшки.

Потап так и остался у двери подпирать притолоку. «Крепкий парень, — подумал Кузьма, — запросто оглоблю перекусит, зубы как у мерина или как у бобра резцы».

Прохор подпихнул под Кузьму лавку.

— Садись.

Сам садится к столу и наливает из четверти по стаканам самогон. Отставляет бутыль и оглаживает бороду.

— Ну, так сколько бы ты взял за свою? — повеселевшим голосом спрашивает Долотов.

Кузьма некоторое время молчит.

— Если речь идет о кобыле, то кобыла не продается. Да и цены ей нету. Я совсем по другому делу до тебя, Прохор Долотов, справу заказать — седло для Арины.

— Их ты, — потряс бородой Долотов. — Арина! Знаю, что не за бубликами, не за каральками ко мне. Цены, говоришь, нет? — впирает бычьи глаза Прохор в Кузьму. — Да нет такого на свете, чтобы супротив денег устояло.

Кузьма видит, как наливается, краснеет лицо Прохора, и ему становится не по себе.

— Евлампия! — спускает на столешницу пудовый кулак Прохор.

В четверти оживает самогон, вздрагивает, и оранжевые пузырьки бегут снизу вверх, лопаются на голубой поверхности.

— Принеси-ка прытко капитал! — приказывает Прохор.

Стукнула крышка сундука, а Кузьма подумал, что же это отец сына за стол не садит. Как сторожевой пес под дверью… И к чему это он со своим капиталом завелся, я же ему по-русски сказал.

— Так я и говорю — против денег никто не устоит, прости, господи, мою душу грешную, не токмо попа — бога покупают, — Прохор переводит взгляд от четверти на Христа в золоченой раме. — А я покупаю животину. — Прохор выкладывает второй кулак, и опять оживает самогон в четверти. — Сам назначь цену! Ну, так кто тебя торопит — обмозгуй. — Прохор поднимает стакан и тут же опрокидывает в рот, берется за вилку и глотает один за другим два груздя. Тогда уж вытирает ладонью бороду и снова берется за четверть. — Оно ведь как пойдет. Да разве за ценой стоять? Я тебя и не выпущу, — помотал лохматой головой Прохор.

Хозяйка принесла целую кучу ассигнаций и вывалила из передника. Сверху бумажки придавила грудастая царица — сторублевая Катька.

Прохор снова взялся за четверть.

— Ты вот сам рассуди, — наливая самогон, обмяк Прохор. — Человек в достатке — на коне. А если заветное имеет — птица. Вот и посуди, где собака зарыта. — И Прохор выкатил на Кузьму бычий жаркий глаз и снова опорожнил стакан. «В него как в бочку», — подумал Кузьма.

— Оно ведь как, если засвербило, — не закусывая, сказал Прохор, — уже ничем и не затушишь, не зальешь. Ни утишения, ни покоя тебе, никакой жизни. Вот я тебе что скажу. — Прохор просунулся по лавке и притушил голос — Мой старший брат Игнат — царство ему небесное, — Прохор перекрестился на угол, — не обделен был человек ни умом, ни богатством, все у него было. Мастер был. Мы супротив его — мелюзга кособрюхая. Тот уж сработает — отдавать в чужие руки жалко. Повез он однажды свою работу князю, заказ был что ни на есть добрый. Зазвал князь его в хоромы. А в это самое время возьми да и появись его дочь. Выпало у моего брата из рук седло, и варом горячим прильнул он глазами к княжне. Хочет с места стронуться, ноги не слушаются. А-а! И тут брат мой решается — у нас вся родова такая отчаянная, — вдохновляется Прохор Долотов, — повалился он перед князем, руки просит дочери. Высекли, конечно, охальника, выбросили за ворота. Только моему брату неймется, не из того десятка, чтобы отступать. Да и молодец он был — на загляденье, брат мой. Раза в два пошире, — примерился к себе Прохор. — Но и супротив молодца князь не овца. Вкатил опять горячих брату моему. Отлежался тот в бане. Распродал все брат, а он был и за отца в семье, заложил имущество, сгреб в мешок червонцы — и к князю. Высыпал перед князем: «Не отдашь, — говорит, — свою дочь — выкраду!» — Прохор набрал полные легкие воздуха. — Не надо бы ему последние слова изрекать. Схватил брата князь, и с тех пор ни слуху ни духу от брата. Только вскоре и добрый конь с нашего подворья канул, да и дочь у князя пропала.

Прохор снова взялся за четверть. Кузьма выпил, опрокинул стакан и пощелкал по его донышку. Все.

— Не-е, — запротестовал Прохор, — у нас так не делают. Надо обмыть покупку.

— Я же не сказал, что конь продается, — возразил Кузьма, — какая обмывка?

— Не сказал, так скажешь. Что здесь такого, возьми моих пару в придачу, хорошие кони, берег, но забирай. Бери, ни за чем не постою. — Прохор не мигая уставился на Кузьму, и бычьи его глаза стали как спелая вишня. В зрачке кверху дном стояла четверть. — Чтобы Долотова никто не смог объехать, догнать, никакой конь, никакая другая нечистая сила не могла угнаться…

«Ну, втемяшилась мужику моя кобыла», — пожалел, что и приехал к Долотову, Кузьма. Прежде он никогда не встречался с Прохором, только слухами пользовался, а вот теперь такая осечка. От этого, видать, так просто не отделаешься — не отвертеться.

— У тебя, Прохор Долотов, есть заветное? Самое дорогое?

— Ты об чем? Ты со мной начистоту, я не люблю загадок…

— Арина — память. Родитель мой велел беречь кобылу пуще глаза своего.

— Правильно, — поддержал Долотов. — Я родителя своего чту. Вот тут должна быть память. — И Прохор положил на крутую, как бочка, грудь свой пудовый кулак. — Ну, скажем, — пригнулся Долотов к Кузьме, — сгинула кобыла, а память?.. Что ты на это скажешь?

Кузьме нечего было сказать, и в самом деле, не возьмет же с собой кобыла память о родителе.

— То-то!

Хозяйка принесла огромную сковороду душистого мяса. Прохор легко поднялся из-за стола, сходил за печь и еще принес четверть, хотя и первая еще оставалась недопитой. И по тому, как хозяин поставил четверть и как посмотрел на Кузьму, тот подумал: «Не так-то легко мне придется», а голову уже туманил легкий хмель.

— Черт его бей! — притопнул Долотов. — Займу, да дойму. Кожей додам, — и провез по столу к Кузьме кучу денег. — Бери, табун себе купишь, другом станешь. Я тебе такое седло — Потапка, принеси!

Не успел Кузьма и глазом моргнуть, как у ног его лежало кавалерийское невысокое с серебряной вязью по луке седло.

— Ну, что?! — прихлынула кровь в лицо Прохора. — Мать его так, Потапке я еще сработаю, тебе отдаю — забирай.

— Что, на мне креста нет? — посунул обратно по столу деньги Кузьма. — Столько мне не надо…

— Бери сколько надо!

— Возьму, только не теперь. Вот дождусь от кобылы приплоду, сам приведу. Пользуйся, дорогой Прохор Долотов.

Прохор птицей метнулся к окну, влип в стекло.

— Вроде не жереба.

— Жереба, — задумчиво сказал Кузьма, — дал бы только бог доглядеть. Лишь бы все обошлось благополучно. Жереба она у меня.

Прохор еще некоторое время стоял у окна.

— Что же ты на нее эту колотушку надел, надавишь спину, — пожурил он Кузьму. Да так сказал, вроде бы кобыла его собственность. — Сними с нее, Потап, энтот срам, надень, — Прохор носом сапога коснулся кавалерийского седла.

Потап проворно схватил седло, но Кузьма остановил его.

— Не дастся она тебе.

— Как это не дастся! — было возвысил голос Прохор.

— Да так и не дастся…

— Слово какое знаешь, так скажи? Не чужие.

— Скажу, когда время придет, — твердо пообещал Кузьма.

— Ладно, покажи крест?

Кузьма неторопливо расстегнул рубаху.

— Вижу, без обмана.

Прохор взял Кузьму за локоть, сдавил словно железными тисками. Заныла кость, и сразу онемели пальцы.

— Это седло кобыле тоже будет в самый раз. Пока езди. Не веришь? Пошли.

Кузьма с Прохором вышли во двор, кобыла сразу подошла и сунулась мордой Кузьме под руку. А у Прохора словно масло по лицу растеклось.

— Ишь ты какая. Да не буду я тебя обмерять, — успокоил он кобылу, и в голосе его впервые за все время послышалась ласковость. — Скинь-ка с нее эти доспехи, — попросил он Кузьму.

Кузьма расстегнул подпруги и снял седло. Кобыла была как ломоть доброго хлеба — длинная, сильная, с прекрасной крутой шеей и маленькой головкой.

— Я сам с нее сниму мерку, — сказал Кузьма. — Давай чем обмерять.

— Уже обмерил, снял выкройку, — любуясь кобылой, ответил Прохор. — Не веришь? — Он достал из кармана клеенчатый аршин с черными цифрами и полосками поперек и подал Кузьме. — Проверяй грудь — шестьдесят два.

Кузьма замерил.

— Точно — шестьдесят два, тютелька в тютельку.

— Ладно, — протянул Прохор руку за аршином, — давай.

Кузьма свернул в колесико клеенчатую ленточку и подал Прохору. Прохор спрятал аршин и обернулся.

— Седло, Потапка, неси!

Потап принес седло.

— Забирай, жалую. Потапу я почище сроблю, так, сынок? По теперешним временам добрый конь — сорок рублей, а седло мое сто двадцать. Можешь брать как задаток, при других обстоятельствах я бы его и за триста рублей не отдал, не отдал бы…

— Деньги любят счет, — сказал Кузьма и отсчитал сто двадцать рублей. — Все мы под богом ходим.

Прохор постоял, раздумывая, как же поступить в данном случае. Деньги взял, а червонец вернул.

— Это тебе задаток…

Правду говорят: одежда красит человека, а подкова — коня. Стоило Кузьме набросить седло на Арину, будто дорогой гребень воткнул в прическу, а подтянул подпругу — и вовсе картинка, а не конь.

Пока Прохор в ударе, сматываться надо, а то вон как глазищи опять разгораются. Кузьма поставил ногу в стремя, Потап открыл тесовые на кованых петлях ворота, и Арина — будто только и ждала этого момента — спружинила на задние ноги и выстрелила в проулок. Кузьма дал кобыле повод, и Арина сразу набрала ход, ветер туго хлестнул Кузьму в лицо. И он плыл, не чувствуя под собой лошади. Под ним ли седло? Кузьма проверил, рука его коснулась гладкой ласковой кожи. И пальцы его прозрели. Они видели точеные заклепы, серебряную вязь луки. Конь отбивал четкий размеренный ритм, и он чувствовал себя продолжением коня. Таким же статным, ловким, сильным. Дорога втягивалась в перелески, насквозь пронизанные солнцем, выбегала на золотые просторы полей.

Кузьма не торопил Арину. Вольно и радостно он ехал, казалось, что впереди счастье такое же огромное и золотое и беспредельное, как этот небосклон.

И как все-таки прекрасно, что не знает человек своей судьбы, своего дальнего завтрашнего дня. Едет юноша — полон сил, стремлений, и впереди у него, как этот небосклон, жизнь. Если бы он мог заглянуть через пятнадцать лет и увидеть другое, кровавое зарево, когда будет рушиться все. И от этого несчастья не оправиться ему всю жизнь. Настигла такая беда, что казалось, от отчаяния ни жить, ни умереть не сможет. И вот тогда тот юноша на прекрасном коне, в залитом солнцем и пением жаворонков просторе, юноша, ехавший навстречу жизни, любви, и помог ему выстоять и начать жизнь сначала. Тот юноша был он и не он. Жгучее горе еще впереди, а теперь Арина вынесла Кузьму на берег степного озера. Кузьма сошел с лошади, поводил ее по берегу, поостудил и пустил на волю.

Есть такое невидимое глазу время суток, когда в природе как бы замирает все, вслушиваясь в себя. Свершается великое таинство встречи дня с ночью. Кажется, что в эти минуты смысл бытия открывает каждая травинка. Отними у человека это таинство, и осиротеет, потеряет смысл жизнь. Казалось, и кобыла вслушивается в тишину. Сумерки ступали незаметно. Ночь все туже опоясывала и стягивала берега. Тлеющими искрами то разгорались, то затухали в неслышном озере звезды.

Кузьма время от времени приподнимался на локоть и всматривался в темноту, но слышал только неторопливый хруп Арины. И снова ложился в траву, головой на седло. И снова перед ним оживал рассказ Прохора Долотова, и как бы видел он и князя, и дочь его, и статного молодца — мастера шорных дел. Невольно их историю переносил на свою жизнь. Пусть его Уля не княжна, а дочь богатого мельника. Но раскрасавица, и песенница, и плясунья; и Кузьма просил мельника отдать Улю, и Уля молила отца. Уперся в свое: не пара он тебе — наследнице паровой мельницы, и эти слова, пожалуй, срамнее княжеских плетей. «Я бы не так, — корил Кузьма брата Прохора, — не обещал бы выкрасть, а выкрал — и ищи в поле ветра».

Пораскинул умом Кузьма, а может, так оно и было. Исчезла же княжна. И от этой мысли спокойнее и увереннее чувствует себя Кузьма. Да и вокруг так хорошо, такой разлит покой и благодать, что невольно все кажется возможным.

Кузьма ребрами чувствует торопливый, нервный стук земли, вроде как сквозь сон: нет-нет да и прорвется позвон подковы. «На передней ноге подкова ослабла, надо перековать Арину», — решает Кузьма, и веки его смыкаются, и он уже видит, как, перекинув поперек седла свою Улю, мчится на восток, навстречу солнцу, и уже растет, встает перед ним медведицею белою Уральский камень, и только бы хватило сил перемахнуть за этот пояс, а там Кузьма ушел от погони, счастлив. Крепко прижимает и целует свою любимую. Открывает глаза. Арина словно шепчет, перебирая своими губами его ухо. Кузьма вскакивает.

— Вот как мы с тобой — храпанули так храпанули. Смотри, уже солнце в озере. Пойдем-ка. — Кузьма сводил кобылку к воде, но пить она не стала, только помочила губы.

— Напилась, значит, — определил Кузьма. — Так и есть, вот и каблук твой, — показал Кузьма на четкий след между кочек. — Все ясно.

К себе на подворье Кузьма вернулся в воскресный день. Навстречу ему поспешили Аверьян и Афанасий, сзади утицей переваливалась няня Клаша и от душивших ее слез не могла сказать слова.

— Да кто тебя? — уже рассердился Кузьма.

— Супустат, японец-то, — причитала няня.

Кузьма осторожно обнял няньку, отстранил и повел кобылу в конюшню. Пока насыпал ей овса, братья рассказывали, что война с японцем уже оголила дворы. Дмитрия Коргина взяли, Кирилла Островного увели пьяного под руки, соседей Мишку, Гошку.

— И тебе сказано явиться, — закончил перечисление Аверьян и выжидательно посмотрел на Кузьму.

— Явимся, — куда денешься? Отбивать кому-то надо Расею. — Кузьма обнял за плечи братьев: один по грудь, другой чуть выше колена — и пошли в дом.

Няня Клаша уже хлопотала у печки. Увидев Кузьму, было снова запричитала, но Кузьма так строго велел всем сесть за стол, что няня Клаша всхлипнула и присела на краешек скамейки.

Сколько Кузьма помнит себя, всегда с ними жила нянька Клаша. Она отца Кузьмы маленького выходила. И потом вела немалое по тем временам хозяйство. Сколько помнит Кузьма, няня Клаша все такая же шустрая, только временами забывает, зачем прибежала, постоит, вспомнит и — дальше. Она Кузьме и братьям заменяла и мать, а когда погиб отец, то и отца.

Братья сидели за столом как волчата с открытыми ртами, ловили слова брата.

— Мастерскую никуда не девайте, — наущает Кузьма, — инструмент не разбрасывайте, берегите. Ты уж, Аверьян, не маленький и по мастерству смыслишь — за меня хозяином побудешь, Афонька в помощь. Ну, и слушайте няню Клашу.

Няня Клаша опять завсхлипывала. Жалко ей Кузьму, ой как жалко — кормилец, да ласковый, взглядом не обидит. А что человеку надо: ласку, а уж на втором месте — кусок.

— Колодец не запускайте, — наставляет Кузьма.

— Будем, — робко отвечает Аверьян.

— Ну, леса вроде хватит, полоза, колес, копыльев — тоже. Одним словом, аккуратнее обращайтесь, не гоните в стружку.

У Кузьмы под навесом по порядку рассортировано: где какая древесина, заготовки, чтобы не ковыряться, подряд брать.

— Не забывай и пашню, Аверьян.

Ведет он братьев в амбар, показывает семена, муку.

— Нянька Клаша по уму все сготовит, но чтобы и ты знал, нянька видишь какая — не вечная. Следи за точилом, не оставляй зализы. Арину с собой возьму. Серко пусть у вас будет. Корову держите, без молока замрете. А вам еще расти. — Он неловко притягивает к себе Афоню. Брат стыдливо жмется. Не привыкли братья к нежностям.

— Ну вот видишь, какой ты молодец, и не плачешь.

— Где? — дребезжащим голосом спрашивает Афанасий и, увидев кошку, бросается догонять ее.

— С огнем, главное, осторожно, — оборачивается к Аверьяну Кузьма. — Что такой надутый? — трясет он брата за шею и, наклонившись, что-то шепчет на ухо.

— Ладно, — с готовностью отвечает Аверьян и убегает.

— Ты там поаккуратнее, — кричит вслед Кузьма.

День тянулся еле-еле. Солнце как зацепилось за сосну — и ни с места. Хоть ухватом его оттуда сталкивай.

Кузьма обошел еще раз двор. Не знал, куда себя деть. Хозяйство ладное. Подполье тоже хорошее — редькой пахнет, картошки до новой хватит. Ту, что ростком взялась, поросенок съест. Кузьма взял морковку — как с грядки. Он вылез из подполья. Дом осмотрел. Поколупал ногтем бревно — живое, только от земли забурело. Ни черта им не будет. Дед когда строил, то три года комли лиственничные морил на оклад, как железные дюжат. Был бы жив отец, выстроили бы дом с балконом, а этот под мастерскую. Братья растут. Аверьян, так тот по хватке в деда. Он и стамеской работает с «выкрутасами» — Кузьма так не умеет, не дается ему. И Афонька старательный, помогает, соображение уже есть. Вот только как они без него. Кузьма слышит шлепки босых ног. Ага, Аверьян притопал.

— Придет! — кидает на ходу Аверьян и бухает дверью.

— Ах ты, мать моя, — спохватывается Кузьма, — нянька уже корову доит, а я все колупаюсь.

Кузьма за кепку и — в двери. Афанасий с полными ведрами навстречу.

— Хорошо, к фарту. Молодец, Афоня.

— Ты мне складень сулил? — загораживает Афоня дорогу.

Пока Кузьма объяснял, нянька с молоком на пороге.

— Не поел и — лететь? Хоть молочка тепленького попей, смажь в брюхе. — Няня Клаша нацедила через ситечко крынку, и Кузьма взял живое, стрельчатое пузырьками молоко.

— Попил, теперь и ступай с богом.

Кузьма проулками срезал путь к реке и нырнул под ветви заветной развесистой ракиты. Всмотрелся, вслушался, стук сердца слышен на всю округу.

Но вот за стволом шорох.

— Ты, Кузя? — приглушенный нежный голосок.

— Кто еще, — отозвался Кузьма. — Я, Уля!

Кузьма бережно взял Улю за руки, и сразу в целом мире они остались одни.

— Что с нами будет?

Кузьма прижал Улю к своей груди.

— Я тебя никому не отдам, вот увидишь!..

— Я боюсь, Кузя. Война, отец…

— На войне не всех убивают. Отец — это пострашнее, как отдаст он тебя, Уля, принудит.

— Тебя буду ждать, другого мне не надо. Буду ждать, говорю как перед богом, Кузьма! Родной мой.

Кузьма никогда не слышал таких слов от Ули, и голова у него пошла кругом.

— Ты моя, слышишь, Уля! Моя, моя, — шептал Кузьма, — Уля, Уля…

Уля слегка противилась рукам Кузьмы.

— Не надо, Кузя, не надо. Они хватятся. Отец знает, что тебя забирают в солдаты… Ну как выследит?.. — Ульяну пробил озноб.

— Я тебя никому не отдам! Нет такой силы…

— Храни тебя бог, — шептала Ульяна.

Вот как бывает в жизни. Казалось, два человека созданы друг для друга, вместе бы им до конца дней идти. Так нет, не могут соединить свои сердца, не могут обрести своего счастья, и виной всему этому отец Ульяны — Харитон Алексеевич. Как без отцовского благословения? Не обвенчает отец Ванифатий.

Ульяна в тайне души еще надеется, что отец поймет ее и сжалится над ней: уговорит его, пока Кузьма в солдатах. Сердце-то у него ведь не камень, разве может он разбить другие сердца.

— Я верю, Кузя, бог нас не оставит.

Кузьма и в густых сумерках видел, как светились горячей радостью глаза Ульяны.

— Ты только, Кузя, постарайся, приди домой. Храни тебя бог! — Уля торопливо перекрестила Кузьму и исчезла, словно вода сквозь песок.

Кузьма постоял, унял сердце и вышел из-под заветной ракиты. Берег был темен и пуст. Сиреневой дорожкой блестела на реке вода. Кузьма поднялся на высокий берег и темной улицей направился домой. Мысли его толпились, жались, давили друг друга, как лошади в тесном загоне. На Ульяну Кузьма надеялся, но выдержит ли она натиск отца? Отец ее — Харитон Алексеевич — сейчас представлялся Кузьме куда опасней войны. «Если этот упрется, никакая просьба, мольба не свернет, никакие уговоры не помогут». Кто-кто, а Кузьма знает мельника…

Кузьма вошел в свой двор и сразу увидел через окно висячую десятилинейку. Свет ее раздвигал темноту, и был виден угол двора. Кого-то бог дал, не иначе гости. Десятилинейку зажигали в доме исключительно в торжественные дни или когда бывали приезжие.

Кузьма снял у порога галоши и, поскрипывая хромовыми сапогами, вошел в дом. За столом в чистом сидели братья, и, как всегда, у печки хлопотала няня Клаша. На столе дымили шаньги — аппетитно пахло топленой сметаной.

— Садись, Кузьма Федорович, — засуетилась няня Клаша и протерла тряпкой сиденье стула с высокой резной спинкой. Стул этот был деда Аверьяна. С тех пор как он умер, раз или два сидел на нем только отец Федор Аверьянович.

Кузьма удивился.

— Что за праздник, няня Клаша?

— Как же, посидишь на родительском месте, дольше нас помнить будешь. Не на поле собрался — Расею сберегать, мать пресвятую нашу.

Подле самовара стояла под сургучом четвертинка казенки.

— А это к чему, няня Клаша? Я не пью, разве ты…

— Чужбина, она и есть чужбина, — свое гнула няня Клаша. — Хуже лихоманки обрыгнет. — Кузьма только сейчас заметил на няньке новый, в горошек, платочек.

— По такому случаю всегда так было, — взялась за четвертинку няня Клаша.

Перед каждым стояла стеклянная, на толстой ножке, рюмка. Няня Клаша налила первому Кузьме — полную, поменьше — Аверьяну, себе на донышко плеснула, Афоне — из молочника.

— Ну вот! — подняла рюмку няня Клаша, и, как ни крепилась, заплясала рюмка в руке.

— Живы будем — не помрем, — досказал Кузьма и выпил. Выпила и няня Клаша, и братья.

Няня Клаша подвинула Кузьме грузди, вытерла рот фартуком.

— Вот Афанасий был маленький и не помнит, но Кузьма-то, да и ты, Аверьян, помните своего отца Федора Аверьяновича, царство ему небесное. И деда вашего, Аверьяна Афанасьевича, ты-то, Кузя, помнишь! Это они не знают, — потыкала пальцем няня Клаша на присмиревших Аверьяна и Афанасия. — А надо бы и им сказывать, чтобы и они помнили свой корень. Знали про своих родителев — кто да что они. Федор-то — отец ваш — ох и хозяин был, а мастер — не нахвалишься. Бывало, сработает расписную кошеву — заказчик со двора, мы в рев, в голос все — жалко. Другой раз так смотреть смех и грех, господи прости, — няня Клаша поерзала на лавке. — Один купец к себе, другой к себе тянет — гордость. И мы радехонькие. Боже упаси, чтобы с кого лишний рупь взять. — Нянька махнула руками, словно захотела на шесток взлететь. — А бочонок отфугует — в руки возьмешь, как яичко к Христову дню: ладошки радуются.

Аверьян слушает няню Клашу и к себе примеряет ее сказ. Он Шабанихе кадочку сделал на скорую руку — взяла, а у ворот огладила, пооглядывалась с укором. «Не-ет! Теперь ша! Пока не отшлифую, не выставлю».

— А вот уж выдумщик был дед Аверьян, — разохотилась на слова няня Клаша, — так выдумщик, — всплескивает руками она, — ветряком мельничным качал воду, истинный крест, — перекрестилась няня Клаша.

Афоня только глазенками зырк, зырк, няня Клаша проворно подскочила к окну, поприкладывала к глазам ладонь.

— Эвон над колодцем столб.

Афоня под руку к няньке:

— Где?

— Так на ем, — потыкала в стекло пальцем няня Клаша, — ветряк ходил. Качал, милые, качал. — Няня Клаша снова к столу, подождала, пока уселся на лавку Афоня. — Слыханное ли дело, а качал, с четырех сажен доставал воду, вытягивал по желобку — и в колоду, сама пила и огород поливала…

Кузьма, слушая няню Клашу, покусывал ус.

— Что-то не упомню, ветряком — когда это было?

— Было, Кузьма! — опять снялась с места няня Клаша и забежала с другого края стола.

— Было, братка, — встревает с поддержкой Афоня.

— А ты откуда знаешь? — Кузьма дергает брата за нос — Вспомнил, что ли?

— Раз няня говорит…

Аверьян тоже как бы припоминает. Он видит и ветряк, и колоду, из которой няня Клаша брала воду, и тоже говорит «было»… И словно спичку поднес к соломе, вспыхнула няня Клаша.

— Из волости, бывало, съедутся люди, как на ярмарку, — дивятся, надивиться не могут. — Няня Клаша проворно выложила из печки на блюдо шаньги. — Ешьте! Выдумка-то — она как корова — от отца к сыну. Прошлым летом что было, что было, — опять всплеснула руками няня Клаша, — вот хоть бы про Кузьму сказать.

— Ну ладно, нянька…

— И не махай, пусть знают, а как яге… Так вот я говорю, в прошлом-то годе баржа натопырилась на косу, всем миром снять не смогли, а Кузьма наш съелозил посудину с меля. — Нянька одобрительно похлопала Кузьму по широкой, как печка, спине, подлила в блюдечко топленого масла. — Макайте. Вот я…

— Да сядь, няня Клаша, — потянул ее за фартук Кузьма.

— Досыта ешьте. Вот я про то и говорю. Купец тогдысь шапку серебром Кузьме отвалил, с верхом нагреб.

Кузьма живо представил, как тогда было, как баржу снимали с мели, как бочку вина заказчик выставил. Дело-то к осени шло, вода в реке на убыль скатывалась. А баржу илом замыло, да и обсушило еще. Купец как на горячей сковородке вертелся. И воротом пробовали стягивать, и мужиков нанимал, лошадьми тянули — не стянули. А где стянешь такую махину посуху. Кузьма походил, походил вокруг баржи.

«Сниму баржу твою с товаром», — пообещал Кузьма. «Сколько в шапку войдет, столько и насыплю серебра», — посулил купец. «Давай в помощь три человека». — «Да бери хоть дюжину»…

Кузьма с мужиками привез лесу, из бревен срубил ряжевую стенку, привязал за нее на канаты баржу и опустил эту стенку поперек протоки — загородил воду. Вода в реке поднялась, нажала на ряжевую стенку, канаты натянулись. Вода подтопила баржу, и та зашевелилась. Еще поднялась вода и своротила стенку, а вместе с ней и баржу, и понесло… Баржу поймали, причалили к пристани. Вот купец и отвалил тогда Кузьме полную шапку серебра. Любого спроси — скажет. Купец на радостях тогда бочку вина выкатил. А песняка задавали — всю ночь не смолкал люд.

— А кстати, — подхватил Кузьма, — споем! Что мы как на поминках.

— Зачинай, Кузя, — подсела к Кузьме няня Клаша. — И вы, мужики, подсобляйте.

Кузьма похмыкал — прочистил горло и затянул:

— Постой, Кузя, высоко, — остановила няня. — Не вытянуть. И сама завела:

неторопливо, основательно поднял песню Кузьма, вклинился и ломающийся басок Аверьяна, и писк Афони, и старческий, но еще сильный голос няни Клаши выравнивал песню, вел ее, поднимая на новую душевную высоту, и песня окрепла и пошла на прибыль, как река в половодье — разливаться.

До утра Агаповы не сомкнули глаз, и пели, и разговоры говорили.

Вот ведь русская натура — на войну человека провожают, а собирают как на пашню или на покос — без надрыва. Человек идет на смерть — основательно уговариваются, как жить, как вести хозяйство, — все по расчету. Сколько сеять, сколько ставить сена. Про Улю тоже не забыли, повертели так и эдак, если что, принять в семью, как свою, родную.

— Ты, Кузя, не сумлевайся, все путем будет. Поскорее кончай супустата да развертайся домой.

Провожал Кузьму утром весь околоток. Выехал Кузьма из ворот, а улица уже кипела, цвела полушалками, бурлила народом. Арина сразу взяла ход, но Кузьма так натянул узду, осадил, что Арина, от неожиданности всхрапывая, прошла на задних ногах от ворот. Мужики от восторга подкинули картузы и еще подбодрили, подбавили пылу лошади. Кузьма едва сдерживал Арину. Ему бы только глянуть в окно Ульяны. У ворот мельник с Винокуровым. Взглядом как бичом ожег Кузьму Харитон Алексеевич. Кажется, и Степка тут же вертится. Кузьма поднял глаза. Ульяна его в окне. Кузьма про все на свете забыл — поднял перед окном Арину — шарахнулись зеваки. Кузьма отдал повод разгоряченному коню, и Арину только видели. Пятнадцать верст до волостного пункта просвистели в ушах Кузьмы. Перед войсковым начальством Кузьма явился при полной амуниции. Конь кован, узда, кавалерийское седло. Как подъехал, как сошел с лошади — картинка.

— Да не лезьте, заденет ненароком, — просил Кузьма самых неуемных.

Сам полковник интерес проявил, адъютанта подослал, а Кузьме пытка.

— Да не продаю я, не надо мне ни серебро, ни золото…

Кузьма и сейчас бы не мог сказать, как получилось, что не в кавалерию, а в морскую пехоту его определили. Кузьма и к начальству было сунулся, да где там.

— Р-разговоры! По вагонам — арш!..

Кузьма только успел сдернуть с Арины седло, узду да бросить на телегу соседке, чтобы передала домой. Можно было и кобылу передать, да разве пойдет к чужим.

Кузьму на ходу подхватили из вагона, а Арина увидела — и за поездом галопом.

— Домой! Домой! — закричал ей Кузьма.

Если бы не переезд, неизвестно, чем все бы и закончилось.

Везли Кузьму через всю Россию. Поезд изо всей-то мо́чи грыз колесами рельсы. И только на крупных станциях отдувался и потел, наливался водой, а солдаты кипятком. И никогда бы не подумал и не представил Кузьма, какая у него Россия! Сколько в ней места, раздолья.

«Вот бы куда нам с Ульяной — с глаз от Харитона Алексеевича», — вывернется мысль и пойдет кружить, и понесут раздумья и вовсе в неведомые края. Навернется и сказ Прохора Долотова о его брате и прекрасной княжне. И тревожно и радостно сделается Кузьме. И война предстанет славной сечей, с которой он, Кузьма, может вернуться и георгиевским кавалером. Дед Аверьян как говорил: «Иль грудь в крестах, или голова в кустах». Вот бы интересно, что тогда бы запел Ульянин отец, Харитон Алексеевич», Не отдаст? Только бы Арина не пропала. Вернусь домой, оседлаю кобылу или запрягу, выберу ночку потемнее, подсажу Ульяну — и вспоминай как звали.

Как по бревнам дребезжит вагон, то и гляди, стряхнешь мозги. Одно спасение — кулак под голову. И когда донимала тряска, мысль Кузьмы переключалась на тестя. Грубый, оплывший жиром, чисто хряк. Не зря о нем говорят — из хама в паны. Никто толком и не знает, как это произошло. И мельницу-то держал на прудах с гулькин нос, лошаденку, сам ворочал мешки — ни одного работника. Потом вдруг паровая мельница, крупорушка, уж и Харитон Алексеевич. Дом каменный поставил, ковры, мягкое кресло завел, с тех пор Харитона Алексеевича и не видели в муке. В тройке, при часах на цепочке через круглое, как бочонок, пузо. Кузьма смутно, а помнит Харитошку мельником. И оттого еще больше злится на него.

Обстреляли Кузьму под Порт-Артуром. Жаркие были дни, топили и корабли, доставалось и морской пехоте. Пока хлюпается десант к берегу, тут японец и чешет и снарядами, и пулеметами строчит. На передышке гаоляном травится, как мухи мрет солдат. В одном из боев потрошили морскую пехоту, черные бушлаты кипели в соленой воде, никак десант не достанет берега. Изловчился Кузьма, сбросил в воде бушлат — к берегу, к берегу, парни за ним. Захватился за дно ногами. Ур-ра! Ребятушки-солдатушки и поперли, и поперли, и уже на самом валу чесануло Кузьму шрапнелью, да так, что щипцами пришлось доставать из груди осколки.

Вернулся Кузьма на родную землю в петров день. Весело светило солнце, звенели косы, стрекотал кузнечик, зудел комар.

Кузьма в морской форме, при пышных коротких усах, с Георгиевским крестом на груди, с вещмешком за плечами шел вдоль улицы к Ульяне под окно.

Ульяна поначалу оробела, влипла лицом в окно, а потом уж метнулась на улицу. Как обнялись, как расцеловались, как достал китайский узорчатый платок — ничего Кузьма не вспомнит…

И очнулся, когда подошел к калитке своего дома. Екнуло сердце — живы-здоровы? Кузьма заглянул через щелку в калитке во двор: нянька с чугунком. Надвинул на глаз бескозырку, толкнул калитку.

— Агаповы здесь живут?..

Нянька Клаша как стояла, так и села, а чугунок рядом поставила. Вот ведь старая — как ни переживает, а добра не выпустит.

Выскочили из дома братья и в голос заорали:

— Братка пришел?!

— Вот ошалели, свалите с ног, дайте хоть посмотрю на вас.

Аверьян подхватил вещевой мешок, Афоня нацепил бескозырку на голову, и пошли в дом.

Няня Клаша, откуда и прыть взялась, как молоденькая носилась по избе, то самовар ставила, то за углями бежала, а они сыпались, а то выхватила голой рукой из печи чугунок. И плакала, и смеялась, и опять плакала.

Кузьма степенно развязал мешок и стал вынимать подарки. Афоня получил складной нож, Аверьяну впору пришлись сапоги с галошами, няне Клаше на худенькие плечи Кузьма накинул кашемировый, с кистями, полушалок. Нянька — в голос… Маленько отошла и полетела по соседям.

Кузьма распотрошил мешок, присел на лавку и тогда уже спросил про Арину.

— Так и не приходила?

— Сказывали, видели в лесу с жеребенком, — скупо ответил Аверьян.

— С жеребенком, говоришь, — усомнился Кузьма и поглядел с любопытством на брата. За два года заматерел парень. Сутулый в деда, и руки такие же длинные. Кулашником, по приметам, должон бы быть.

— Что же, Аверьян, не поинтересовался, не поискал. Худо ведь ей. Зимы-то как жила, прутья, наверное, грызла да по чужим остожьям бедовала: где сена клок, где вилы в бок. Как же ты так?

— Искал, — виновато потупился Аверьян.

— Плохо искал.

— А когда было. Сани да телега, долбежу много, а заработок?.. Расписные-то кошевки некому покупать. Женихов забрали. Желторотыми дразнят. На хлебе да на квасе живем.

— И то верно, — вздохнул Кузьма.

— Ну, а ты чего молчишь, — потянул к себе Кузьма Афоню.

Афоня прижался к груди и потрогал крест.

— Всамделишный? Кусну?

— Зубы поломаешь, — засмеялся Кузьма.

Афоня помотал головой.

Кузьма отстегнул крест:

— Поноси.

И только видели Афоньку.

— Фу-ты, чуть не сбил с ног, — заругалась в дверях няня Клаша. — Ты что ему, скипидаром мазнул? Кузя, Арину-то нашу, сказывали мне сейчас, мужики видели в лесу, с жеребушкой она, — затараторила няня Клаша. — Только к ней, а она на дыбы и — ходу.

— Ага, — оживился Кузьма, — блезир есть — это похоже на Арину.

— Чо, чо? — оттопырила платок няня Клаша. — Как ты сказал?

Кузьма повторил.

— Ишь ты чо — не по-нашему обучился.

Кузьма хмыкнул:

— Так кто сказывал-то про кобылу?

— Фроловы.

Кузьма возьмет топор — тюкнет раз-другой, за вилы берется, копнет не копнет старую огуречную гряду — возьмется перекладывать заготовки. За что ни возьмется, из рук все валится. Ходил, ходил по двору. Подошел к няне Клаше.

— Ты бы мне, няня Клаша, бросила в кошель картошек…

— Искать кобылу? Обопнуться не успел. Что же это, Кузя, мы об Ульяне забыли? — Полезла в сундук, достала платочек.

— Да не выдумывай, — Кузьма обнял няню Клашу. — В чем только душа держится…

— Кобылу-то, Кузя, я проворонила, — призналась нянька, — я, старая дура. Мне бы ей ворота открыть, а я с уздой за ней по улице. Она и ушла. Приходила Арина, Кузя, приходила.

— Не переживай, няня, даст бог, найдем нашу Арину, вот увидишь, — успокоил Кузьма няню Клашу. А у самого на душе худо. Где найдешь-то?

…Шли дни. Без устали бродил Кузьма, исходил покосами да еланями всю округу и вдоль и поперек. Ни кобылы, ни следа. Да и покосы кустом затягивает. Редко встретишь и мужика в соку, — подобрала война. Куда ни поглядишь — старики, дети. А раньше, бывало, каждый старается оторвать у кустов клочок земли, вырубить, выдернуть куст, прирезать к покосу. А теперь обкусывают траву с середки. Не вытерпит Кузьма, попросит косу, пособьет обочины. Да разве одному под силу.

Вернулся Кузьма домой через неделю без Арины. Еще больше осунулся, посмурнел. Возьмется тесать — топор из рук валится.

Няня Клаша и та изводится. И правда, какая жизнь без коня мужику? Да еще какого коня. «Вот уж на что колода неживая, — сравнивает нянька, — а без воды побудет — рассохлась. Налил — засвистала во все дырки. Осиротел Кузьма. Да и Ульяну не отдаст Харитон Ляксеич». Няня Клаша потерю Арины считала и потерей для Кузьмы Ульяны. «Ну кто за него, безлошадного, отдаст невесту из справного дома», — жалеет нянька Кузьму. Не знает и чем потешить: то травы даст попить, то карты раскинет.

— Можно сказать, Кузя, кобыла у ворот стоит, зачем только не видим. Помянешь мое слово, Кузя, найдется наша Арина…

Кузьма от этих слов как воскреснет, но пройдет день-два, и снова все из рук валится.

Не выдержала няня Клаша. Упросила соседей, привела коня.

— Поезжай, Кузя, господь милостив, гляди, и встретишь.

Кузьма взял под уздцы коня, провел под навес, вынес из чулана Аринино седло, повертел, повертел в руках, отнес и положил на место. И выехал на старой кошмонной подстилке. Конь под Кузьмой хоть и шел бойко и на рысь срывался, но разве сравнишь: Арина идет — стелется, а этот толчет ногами, как в ступе. «Теперь бы разве оставил на станции Арину, — казнит себя Кузьма. — Неотесанный был. Спрыгнул бы с поезда да отвел домой». Кузьма, бесперечь ругая себя, все ближе подбирался к лесу и все высматривал, вслушивался.

Неделю Кузьма копытил на своем жеребчике, прочесывал лес. Вставал наравне с солнцем, колесил весь день, пока не изматывался вконец конь. Тогда только Кузьма бросал себе под бок травы или лапника, забывался коротким тревожным сном. Утром, только забрезжит рассвет, он уже на ногах. Так было и в это памятное утро. От речки тянул молочно-белый туман. Кузьма распалил костер, приставил на огонь припасенный еще вчера засветло котелок с водой. Несмотря на такое безмятежное утро, мысли были тревожными. Что ему делать? Без кобылы возвращаться домой или продолжать поиски? Но хлеб у него кончился еще позавчера, да и хозяин лошади наказывал больше не задерживаться.

Кузьма пожевал щавельный перестой, попил пустого кипятка. Изловил коня, снял путы, бросил их в мешок и, не приняв решения, повел коня на водопой. И тут на влажном песке на берегу речки обнаружил свежий след лошади, а рядом копытца, будто кто пропечатал сердечком бережок. У Кузьмы при виде этого следа зашлось сердце — как бывает от неожиданной встречи с любимой. Кузьма час ползал по берегу, по траве, а потом след повел к лесу и потянул за собой Кузьму. И как только вошел в лес — след оборвался. Кузьма снова сел на лошадь, поездил обочиной, нашел след. Вел он по берегу кустами, кустами, причем след ни разу не вышел на открытое место. Явно кобыла прячется. Идет осторожно. Шаг нескорый. Обкусанные побеги тальника. Манера прикуса — одно это говорит, что лошадь давно в узде не была, и зимой паслась тут же — старые закусы. У Кузьмы сердце выпрыгнуть хочет, никак не унять. Все повадки налицо — таится. А так бы паслась на открытых буграх: и гнуса меньше — ветерком обдувает. Так нет — по зарослям лазает.

След Кузьму опять привел в лес и опять исчез, словно кобыла обрела крылья. Если бы жеребенок не натыкал своими острыми шильцами в сырой земле дырок, Кузьме бы нелегко пришлось. На сухом, особенно на хвое, не видно и следа жеребенка, и Кузьма то и дело терял след. Возвращался, отыскивал и, как сеттер, почти носом вынюхивал землю. И только в низинках, где держалась сырость, распрямлял спину. Там четко выделялся след кобылы. След втянул Кузьму в такую чащобу, что только и значилась в небо дыра, в такой бурелом, что его коротконогий конь едва перешагивал колодины, путался в зарослях. Но Кузьма и не думал отступать, если придется ползти — поползет и день и два, пока хватит силы.

Но вот Кузьма заметил между деревьями прорез, словно строчка прошила лес, и под ногой почувствовалась набитая тропа. Кузьма по этой тропинке и вышел на крохотную, плотно обсаженную деревьями полянку и, как говорится, нос к носу столкнулся с Ариной. Кобыла стояла не шелохнувшись. Около ее холки жался рослый, на тонких ногах, жеребенок.

Кузьма перекрестился.

— Ара… Ариша, Арина… — позвал Кузьма.

Кобыла навострила уши, шумно потянула норкой, но не тронулась с места. Кузьма осмотрелся. Как в конюшне навоза.

— Вот ты где обосновалась, ласковая моя, — заговорил снова Кузьма и трясущимися руками торопливо достал узду. И Арина, как только увидела свою узду, шагнула навстречу Кузьме, Кузьма чуть не бросился к Арине. Но вовремя спохватился. Взял на изготовку узду, сделал шаг — стоять! — еще шаг.

— Стоять, Арина! — приказал Кузьма. И как он делал раньше, подошел и накинул узду. Арина шумно обнюхала Кузьму, потерлась головой о его руку. Отдышался и пришел в себя Кузьма.

— Ах ты, милашка моя, — Кузьма расцеловал Арину. Жеребенок подскочил и стрельнул ногами.

— Ишь чо! — оглаживая морду кобыле, восхищался Кузьма. — Заступник какой. Ну, милая, пошли, пошли домой.

И кобыла пошла, и Кузьма, не чувствуя под собой ног, повел кобылу. Вышли из лесу, Кузьма сел на коня и, держа Арину в поводу, тронул поводья. За кобылой побежал и жеребенок. Только за дорогу часто останавливался и смотрел в лес, словно волчонок. И Кузьма ждал, пока Арина не подаст голос. Подаст — жеребенок тут как тут. А то бежит и — раз в кусты, прыг и замрет. Кузьма дышать боится, и опять Арина позовет. Чем ближе к жилью, тем чаще останавливался жеребенок, да и кобыла стала беспокойнее. Прежде, бывало, идет, повода не натянет, а тут руку оттянула, как гиря висит на узде. А тут увидела — жеребенка нет, и встала, чуть повод из рук Кузьмы не выдернула. Кузьма сразу уловил — взовьется стрелой, и только видел ее. Кузьма слез с коня, взял Арину под уздцы, коснулся головой ее морды. Арина сразу вспомнила и дорогу, и дом, и пошла прибавлять шаг. Жеребенок пометался, повзбрыкивал и — к матери. Так бок в бок и вошли во двор.

Афоня сразу к кобыле.

— Сяду? До чего же славная, только дикошарая. Охота погладить, не дается.

— Да не дразните ее, — вступилась няня Клаша. — Обомнется, обломается, ваша будет. А сама-то Арина как заматерела, а, — то ли восхищается, то ли соболезнует няня Клаша. — Ты уж, Кузя, выравнивай, выхаживай Арину…

С этого дня Кузьма словно жизнь обрел. Свез со двора на базар свою двухрядку с серебряными планками — сколько ни уговаривали, ох и голосистая гармонь, — а с базара целый воз овса, муки привез. Поил и кормил и проминал кобылу, все делал вовремя, как по часам. Куда подевалось и брюхо, и шея веером у кобылы стала. Подстригли гриву, подровняли хвост, и опять красавица — глаз не отвести. Только вот жеребенок не жеребенок — а считай, уже полконя, а все долбит мать — сосет.

— Сведу я его, однако, нянька, — решает Кузьма.

— Да ты чо, Кузьма, такую-то прелесть со двора…

И братья в голос:

— Оставь, Кузя?!

— Оставил бы, — вроде сдается Кузьма, да слово дал Прохору Долотову. Слово есть слово. Слово на Руси всегда в цене было.

— Жалко, а что делать — веди, братка…

Прохор Долотов встретил Кузьму без особой почести. Он как будто огруз и посмурнел. Долго осматривал кобылку и нашел, что в мать, — добрая будет лошадь. В дом приглашать не торопился.

— Задавили поделками, — пожаловался Прохор. — Военное ведомство обложило. Лепим позаглазно, не видим коня, шьем — штандарт, — вздохнул Прохор и, кивнув — дескать, заходи, — пошел в дом.

В сенях приостановился.

— Баба помогает, Потапа в солдаты забрали.

И в доме Долотова что-то изменилось. Вроде все на своем месте — и печь, и иконы. А какой-то свет померк. Ровно живую душу из избы вынули. Да и половики не сияют чистотой. И хозяйка понурая, ногами шаркает.

Кузьма хорошо понимает Долотова — один сын, наследник дела. Угаснет фамилия, рассыплется все, что было нажито, обихожено. Репку и ту выдерни из грядки и сунь в ту же дырку — завянет. Придет после Прохора чужой — сядет на его место. Мастерство что та репка: корень повредил — цвета не жди, в дудку пошла или издрябла.

«Невпопад пришел я», — думает Кузьма. Вот и не могут найти разговора с Прохором Долотовым. Стремился выполнить обещание, а не ко двору. На глухой заплот натолкнулся. И ни к чему Долотову и жеребенок, похоже, некому его передать. Стоит Долотов, с виду хоть и могуч, как у того дуба крона, но корень уже подрублен, видит это Кузьма. Одно утешает — не угасла совсем надежда Долотова.

— Сын-то у меня один, — как бы подтверждает Прохор думы Кузьмы, присаживаясь за стол с неполной бутылкой. — Прежде одного у отца не отнимали. — Прохор побулькал в стаканчики, подвинул Кузьме. — Долгонько тебя что-то не видать было. Ну, с богом! — Прохор опрокинул стакан и, помазав горчицей хлеб, стал жевать.

Кузьме хочется расспросить Прохора о брате, нет ли каких вестей от Игната, от княжны его, и тоже не к месту, невпопад слова.

Прохор дожевал корочку, встал, поглядел в окно.

— Выращу жеребушку, придет Потап, радость будет. Своих-то я полковнику свел. Все думал, как лучше, — Прохор скрипнул зубами, а потом ржаво засмеялся, закашлялся, вытер рукой бороду. — Так сколько ты за стригунка? Мы ведь, кажись, на кобылу ударились?

— Характерная она, несподручна, — с некоторым раздумьем сказал Кузьма. — Если што, вот, — Кузьма выложил червонец. — А потом, помню как сегодня, обещал от кобылы жеребушку.

— Я больше всего в человеке слово ценю. Обирать не стану. Тогда хотел, теперь нет. Тогда много всего было — сын был. А чем у человека больше — давай больше. Старуха! Принеси-ка…

Евлампия принесла кожаную, с кистями, сумку. Прохор отсчитал сотню ассигнациями, придвинул Кузьме:

— Бери.

— За жеребушку? Много…

— Дают — бери, бьют — беги…

Кузьма ехал домой и досадовал, что не спросил про брата. Быть не может, чтобы такой человек пропал. Раз княжна да добрый конь исчезли, додумывал Кузьма, значит, в побег ударились.

Солдатчина хоть и попортила шкуру, как сам определял войну с японцами Кузьма, но многому и научила, заставила задуматься. Поглубже взглянуть вокруг и к себе присмотреться. Раньше Кузьма жил — надеялся на бога и считал за грех идти супротив старших. Харитона Алексеевича, отца Ульяны, хотел взять работой, выбиться в люди. Теперь Кузьма понимал, что это бесплодная затея — не уломать ему Харитона.

Сердце у Кузьмы как птица вольная в клетке бьется. Сколько времени прошло, как вернулся, а что изменилось? Эх, Уля, Уля… Тянуть время нельзя. Надо решаться. Не рискнешь, и будешь мокрой вороной по жизни плестись.

Вернулся Кузьма от Долотова и сон потерял. Хотел работой измотать себя — не берет работа на измор, крепче делает.

— Ты чо, Кузя, глаза у филина взял, — другой раз скажет няня Клаша, — угомонись. Спину свихнешь.

Кузьма схватится, отшвырнет топор, наспех, не ощущая вкуса, пожует что-нибудь — и за дверь.

— Охохонюшки, — вздыхает няня Клаша. — Пошто так у людей, на роду, что ли, написано…

Няня Клаша не спит, вздыхает и все прислушивается — не скрипнет ли калитка. «Все идет кверху широким». Не бывало такого, чтобы Кузьма испортил заготовку, а тут тесал, тесал, потесал — в руке удержать нечего. Уж на что няня Клаша несведуща, и то видит: не клепка — клин. Уж не напустил ли опять кто порчу на Кузьму — не потерял ли мастерство? Так и добудет до утра няня Клаша с открытыми глазами.

Утром, только Кузьма открыл глаза, няня Клаша с чашкой в руке — спрыснула Кузьму.

— Попей, милай, глотни, глотни и под рубахой смочи.

Угли шипели как газированная вода.

— Ну что я буду воду эту пить?..

Но разве от няньки отвяжешься…

И опять у няни Клаши на сердце камень, в другую крайность впал Кузьма. Весь день колотится и в дом не заходит: сани, сбруя — из мастерской не вылезает, а заказов не берет и братьям не велит.

Кузьма и объясняет невпопад, дескать, надо со старыми заказами справиться. Неспроста это, что-то надумал мужик.

Вскоре Кузьма стал распродавать имущество. Это доконало няньку, и она слегла.

Лежала нянька Клаша тихо, ни на что не жалуясь, даже больная, в постели, она старалась быть незаметной. Никому не досаждать, не вызывать лишних хлопот.

Вот как бывает: пока няня Клаша хлопотала в избе, так вроде и незаметна была — привыкли, а как слегла, ровно изба опустела. Оказывается, эта маленькая сухонькая старушка гору дел с утра воротила. И стряпня, и стирка, и уборка, и скотина — все на ее по-цыплячьи острых плечах.

Кузьма пошарил глазами по избе, заглянул за занавеску.

— Что с тобою, нянька?

Няня Клаша только поманила его рукой.

Кузьма на носках потянулся, няня Клаша ослабевшей рукой притянула его голову.

— Не томи, сынок, мое сердце, скажи, что надумал?

Кузьма открылся.

— Не работа гнет человека — унижение, — сказала няня Клаша — и с того момента больше не прилегла и не присела. Только братья стали подмечать: завелись у Кузьмы с нянькой секреты.

— Что это вы все, няня, с браткой шепчетесь-топчетесь, будто мы не знаем, — попрекнул молчаливый Аверьян няню Клашу.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — закрутилась нянька волчком и ушла за печь. Вечером Аверьян слышал, как нянька выговаривала Кузьме:

— Ты бы, Кузя, прежде чем убегать, еще попытал отцовское сердце — оно отходчивое, дочь ведь она ему.

За самоваром Кузьма пристально поглядел на братьев — какие-то сморенные.

— Ну, а вы чего носы повесили? — бодро сказал Кузьма. — Выше голову, мужики!..

Афоня как куренок вскинулся на Кузьму, Аверьян уткнул нос, не смотрит на старшего брата. Кузьма схлебнул с блюдца, опрокинул кверху дном чашку и с нажимом сказал:

— Поведаю вам одну тайну, — и поглядел на няню Клашу, нянька покивала. Братья насторожились. — Задумали мы, — покручивая ус, продолжал Кузьма, — в дальние края. Это в том разе, если мельник Харитон Алексеевич не выдаст за меня свою дочь Ульяну. Что вы на это скажете, братья?

— Берем Улю! — первым откликнулся Афоня и не мигая уставился на Аверьяна, ожидая, что скажет средний брат. Аверьян с ответом не спешил. Он, как и Кузьма, отставил свою чашку, расправил плечи, набрал побольше воздуха.

— Если Харитон Ляксеич не выдаст за тебя Улю, надо увозить ее, — негромко, но рассудительно высказался Аверьян. — Одно остается.

— Вот, вот, — поддакнула няня Клаша, — я и говорю, хоть грех снять с души. Попыток — не убыток…

В тот же вечер Кузьма набанился, принарядился в новую рубаху, валенки с галошами надел. Няня Клаша оглядела Кузьму, перекрестила трижды, проводила за ворота.

— Ступай с богом да не забудь левой рукой отпереть калитку.

По дороге к Ульяне Кузьма завернул в лавку, взял два фунта конфет, бутылку вишневой под сургучом. Наливку продавец упаковал в розовую хрустящую бумагу, а на сдачу выложил на прилавок коробку серянок.

Порог Ульяниного дома Кузьма переступил с тревогой. И как он ни подбадривал себя, а тревогу унять не мог. Может быть, поэтому так нарочито небрежны и замедленны были его движения, что со стороны выглядели развязностью.

Он не спеша обил о ступеньку крыльца снег с валенок, прошел через прихожую и открыл дверь в залу. Харитон Алексеевич вырос перед ним неожиданно, но не посмотрел на него. А так, в пространство, заругался:

— Опять калитку оставили, полоротые. Унесут последний сундучишко. Народ пошел — только и высматривает, где что плохо лежит.

Кузьма было оробел, но пересилил себя.

— Да благословит бог этот дом, — сказал Кузьма, как учила нянька Клаша. Сказал побойчее и в то же время с уважением.

— Бог-то бог, а вот порог, — подхватил Харитон Алексеевич и отвернулся от Кузьмы.

У Кузьмы словно кто вымел из головы все слова. А ведь твердил их всю дорогу. Кузьма растерянно заоглядывался: «Ну, ровно как Афоня. Тот, когда слижет с крынок сметану, так же виноватится», — у Кузьмы мелькнуло не к месту.

— Я до вас по важному делу, — поклонился Кузьма спине.

— На помол крупчатки? — повернул мельник красное, как кирпич, лицо.

Кузьме показалось, оно пыхнуло жаром. И Харитон Алексеевич опять отвернулся к окну, давая понять, что дальше говорить, собственно, не о чем. Любовался ли Харитон Алексеевич молчаливыми, в серебряном инее, деревьями в саду или злобу копил — по спине определить было трудно, но Кузьме спина мельника показалась ощетинившейся. Кузьма топтался у дверей. Харитон Алексеевич застыл у окна, а когда обернулся, то выразил на лице великое удивление. Стоит Кузьма, мнет шапку и, как видно, не собирается уходить.

— Ну! — рыкнул Харитон Алексеевич.

— Я снова прошу руки вашей дочери, Ульяны, — в пол сказал Кузьма.

— А ты подумал?

Кузьма только сейчас заметил, что стоит на мягком узорчатом ковре. Он непроизвольно попятился.

— Ежели уж вы, папаша, сомневаетесь в чем-то, нам ведь от вас ничего не надо, — заговорил с жаром Кузьма. — Мы только и просим отцовского благословения…

— Да какой я тебе папаша?! Папаша! Тоже нашелся сынок, — грохотало по всему дому. — Видали, люди добрые, — папаша! — колыхалось и тряслось жирное тело Харитона Алексеевича.

И уже в дверях Кузьма услышал:

— Еще раз явишься — собак натравлю.

«Вот это называется посватался, — казнил себя Кузьма дорогой. — Ведь знал, что так будет, а послушал няню Клашу…»

В этот же день вечером, уже потемну, Кузьма привел к себе на двор пару добрых коней. Сани, загруженные домашним скарбом, съестными припасами, сеном, овсом, стояли под навесом, подняв оглобли, и только ждали приказа.

Кузьма провел коней в конюшню, поставил и, не зажигая фонаря, задал им сена. Арине добавил овса и вошел в дом. Как видно, Кузьму ждали, не тушили лампу, не ложились спать. В лампе был до отказа убавлен фитиль, и кружок света высвечивал потолок, стол, а вся изба тонула в мягком полумраке.

— Сегодня ночью вы уходите за Урал-камень, — сообщил Кузьма и провел рукой по столу.

Нянька Клаша хотела расспросить Кузьму про сватовство, да, приглядевшись, промолчала.

Кузьма погрел о самовар руки, достал из карманов бумаги, деньги, разложил на столе.

— Вот пачпорта, деньги — спрячь, няня Клаша. Я вас провожу, вернусь за Ульяной. Мы догоним вас. — Кузьма сел на лавку. В тишине было слышно, как потрескивал фитиль в семилинейке.

— Мы согласны, братка, хоть счас ехать, — буднично сказал Аверьян. — Возы уложены честь честью, вроде ничего не забыли, что может пригодиться в дороге.

Кузьма согласно покивал и похвалил себя, что доверился братьям. Совсем взрослый стал Аверьян и рассуждает, как дед.

— Поезжайте, братья, с богом, не теряйте времени. Решили, чего уж тут ждать.

— А я тут присмотрю. Дом догляда требует. — Голос у няньки Клаши оборвался, и она, как щенок, чуть слышно заскулила.

— Кормилица ты наша, да разве мы тебя бросим, — ласково обнял няньку Кузьма. — Да никуда мы тебя не денем. И никакая нас погоня не настигнет. Только не сказывайте, откуда мы и куда.

— А как спрашивать станут? — сквозь слезы спросила няня Клаша. — Тогда как?

— Переселенцы, скажи.

Няня Клаша успокоилась и подала на стол чугун с кашей и крынку топленого молока.

После ужина Кузьма с братьями еще раз проверили, все ли взяли в дорогу: инструмент, веревки, топоры, пилы, рубанки, фуганки.

— А вот зачем подушки, половики, кули с картошкой, бочки с капустой? — Кузьма посмотрел на няню Клашу.

— Как зачем? — удивилась няня Клаша. — В дороге все пойдет, ну и что, что замерзнет картошка? Сколько надо в кипяток опусти — и как свежая. Жаль, корову продали, а то бы подоил и развел картошку — куда с добром…

— Ладно, няня Клаша, лошади хорошие, потянут.

— Дом бы продать, — было завела няня Клаша, — жалко, гнить будет. Опять, как придется вертаться, — спохватилась нянька, — свой угол.

— Дом не корова, продать — сразу хватятся, не лето, в кустах не отсидишься. А так дом наш, пока разберутся, что к чему, ищи-свищи ветер в поле, за тридевять земель будем, — пояснил Кузьма.

В полночь по двору замелькали тени. Только скрип саней, да фырканье лошадей, да сдержанное «стоять» выдавали присутствие людей. Они не спеша поспешали. Как всегда, в зимнюю стылую ночь вблизи виделись отчетливо только хорошо знакомые предметы. Глаз легко улавливал нужное: седло, дугу, топор, а все остальное — ненужное — сливалось в одно большое черное пятно.

Ветер хлестал по заплоту с такой силой, как будто силился свалить его. Братья все делали быстро и споро. Только няня Клаша уже который раз спрашивала: «И куда я икону затуторила?..»

— Да здесь она, нянька, — отвечал Кузьма. — И ты иди сюда. Вот тебе гнездышко в сене.

— Братка, топор с длинным топорищем брать? — сдавленным голосом спрашивал Аверьян.

— Воткни в головку саней, — коротко бросил Кузьма, усаживая Афоню на воз. — Держи, мужик, вожжи… Ну, кажется, все…

— Мешок с ярицей не забыли? — верещала из своего гнезда няня Клаша и тянула, как птенец, голову.

Кузьма отворил ворота, поглядел во все стороны, хотя вряд ли что можно было разглядеть: дома и заплоты стояли слитно. Кузьма вывел первую лошадь, рядом с возом шел Аверьян и придерживал вожжи. Вывел Кузьма за ворота и другую. Сидя на возу, ею правил Афоня. Кузьма привязал ее за потяг за первую подводу и опять вернулся, еще раз оглядел двор: мастерскую, дом, присел на крыльцо и потом подошел к Арине, снял с нее накидку, вынес из-под навеса большой черный тулуп, бросил в кошеву и вывел кобылу за ворота. Сам вернулся во двор, задвинул ворота на засов, взял их вместе с калиткой и примкнул цепью. Перемахнул через забор в кошеву и через минуту нагнал братьев.

Обоз двигался не спеша. Кузьма привязал Арину за последние сани, обежал обочиной лошадей, присел на первый воз и тогда поторопил коня. И сразу застонал полоз, защелкали копыта.

В село Кузьма вернулся только на третий день до рассвета. Так же перемахнул через заплот — отпер ворота, завел, распряг и укрыл кобылу в конюшне. Дал ей остынуть и тогда задал отборного овса. А сам — к Фроловым, вызнал, что Харитона нет дома, обрядился — и к себе на двор. Если бы кто сейчас и заглянул во двор, то ни за что бы не признал Кузьму: какой-то татарин забрел невзначай во двор. На глаза Кузьма надвинул малахай, две лопасти его совсем прикрыли щеки. Яманья доха, подпоясанная кушаком, делала Кузьму большим и неповоротливым. Кузьма вывел кобылу, запряг в легкую расписную кошеву, положил под сиденье топор и отцовскую берданку, бросил сверху тулуп и выехал за ворота. Как и в прошлый раз, он вошел во двор, но уже не присел на крыльцо, а, закрыв на засов ворота, перемахнул заплот.

Кобыла шла легко, выметывая тонкие сильные длинные ноги. Так и въехал Кузьма во двор Ульяны: у высокого крыльца развернул кобылу головой к воротам. Взял из кошевы тулуп, поднялся по ступенькам на крыльцо и, будто отряхивая снег, оглядел из-под руки двор. Кузьма знал и про то, что старуха, дальняя родственница Харитона, неусыпно, день и ночь, как сторожевой пес, бдит по дому. Сосед Фролов выследил и вызнал и обсказал Кузьме, когда старуха уходит в церковь и когда возвращается обратно.

Впоследствии и сам Кузьма не мог объяснить, откуда у него была уверенность, что без помех удастся такое рискованное и почти безнадежное дело — похитить средь бела дня, на глазах у людей, из отчего дома девушку. Мозг работал четко, размеренно, Кузьма знал, что теперь никто в целом мире не заставит его отступить от задуманного.

Дверь открыл Кузьме племянник Ульяны — бледный мальчишка. Кузьму он не узнал, и тот на ломаном русском попросил посмотреть за лошадью и прошел в дом.

Ульяна стояла у окна. Он неслышно подошел, накинул ей на голову тулуп, подхватил на руки и почувствовал, как тело ее отяжелело. «Не узнала, испугалась», — мелькнуло в голове Кузьмы. Бережно подняв тулуп вместе с невестой, он вынес его на улицу. Племянник завороженно смотрел на кобылу. Кузьма положил тулуп в кошеву, поднял и посадил племянника на облучок.

— Дорога покажешь? — А сам слегка пригнулся на тулуп и тронул вожжи, кобыла пошла к воротам. Кузьма уже приготовился спрыгнуть, открыть их, но в это время в калитку вошла старуха — родственница мельника. Увидела мальчика и стала перед воротами.

— Это куда навострился? — старуха вперла глазами в Кузьму.

— Да вот дорогу показать, — сказал мальчишка. — Какой-то татарин заблудился.

— Еще чего, сейчас же слезь, — приказала старуха и крикнула работника.

Кузьма осторожно поставил мальчика на землю и погладил по голове.

— Турните-ка этого нехристя, — сказала старуха мужику.

Кузьма почувствовал, как под ним шевельнулась Уля. «Не задохлась бы», — резануло Кузьму, и он было чуть не вскочил помогать работнику, но мужик и сам справился. Кобыла словно стрела из лука вылетела за ворота, и, как только скрылся за поворотом дом, Кузьма натянул вожжи, распахнул тулуп. На носу у Ули блестели капельки пота. Глаза ее были закрыты. Кузьма поторопил кобылу. Миновали последние домишки, и дорога вырвалась на простор. Кобыла подобрала ногу, вошла в свой привычный ход, и ветер упруго ударил в лицо.

Кузьме все еще казалось, что рядом, словно смерть, стояла старуха. Он потряс головой, стараясь отогнать видение. Кобыла радовалась вольному ходу и все прибавляла и прибавляла свой размашистый податливый бег. Санки легко скользили по укатанной дороге. Земля скоро ложилась под ноги. Вдали зачернел лес. «Вот за тем поворотом, — решил Кузьма, — Ульяну посажу рядом, и поминай как звали».

Из-за черной стены леса медленно выплывало снежное облако. Кузьма пригляделся: оказывается, кобыла кого-то настигает. Снежное облачко все приближалось, словно его ветром нагоняло. И оно становилось все ярче. И наконец Кузьма разглядел пару серых жеребцов и по высоко поднятому воротнику узнал отца Ванифатия.

«Еще не хватало», — огорченно подумал Кузьма и затушил в себе желание поднять сию минуту Ульяну. Заснеженное поле и черные, словно обуглившиеся на морозе деревья проносились мимо. Кузьме показалось, что он летит на крыле птицы. Скоро кобыла достала поповские санки. Отец Ванифатий, не оглядываясь, припустил поводья. То же сделал и Кузьма. Ванифатий не выдержал, оглянулся. Он был уверен, что не найдется лошади обойти его пару и что обогнать духовное лицо не осмелится ни один человек. Ванифатий привстал, глянул. «Узнал, — подумал Кузьма. — А черт ее бей, подвернется место, — обставлю батюшку».

Отец Ванифатий почувствовал дыхание коня, сбросил с правой руки шубу и хлестнул наотмашь кнутом своего коренного, стараясь достать и Арину. «Ну уж это дурость, — огорчился Кузьма и придержал вожжи. — Еще выхвостнет глаз кобыле, что с него взять».

Навстречу набегала угрюмая тяжелая тайга. Кузьма склонился над Ульяной, приподнял ей голову, и она открыла глаза и, словно ребенок после легкого сна, улыбнулась ему. Радость захлестнула Кузьму. Забыв обо всем на свете, он склонился над ней, нежно поцеловал. Только за одно это стоило умереть. Кузьма чувствовал, как неудержимая радость захватывает его. Как вода в половодье топит, разливаясь, так Кузьму топила желанная любовь. До судороги в руках прижал он к себе Ульяну, и сердце поднялось к самому горлу и закрыло дыхание. Он раньше и к ней не испытывал ничего подобного. И вот только сейчас, сию минуту его жизнь обрела смысл, душа — крылья. И Кузьма понял, что он свободен и с ним вместе его Ульяна.

Кузьма привстал: поповская пара исчезла. Что с кобылой? Арина шла шагом и «клевала» носом. Кузьма натянул вожжи и только сейчас понял — кобыла заступила повод. Он спрыгнул с саней, придерживаясь за оглоблю, подобрался к ее голове, высвободил повод, продернул в кольцо под дугой, покрепче привязал за оглоблю и вернулся к кошеве. И тут увидел позади снежный вихрь. Кузьма присмотрелся. Кто-то нагоняет. «Не погоня ли?» — саданула догадка Кузьму. Откуда? Кузьма проворно сел в кошеву, запахнул Ульяну в тулуп.

— Потерпи еще немного, скоро приедем.

Арина выправила шаг и стремительно настигла отца Ванифатия.

Копыта Арины то и дело доставали санки. Отец Ванифатий вскочил на ноги и замахнулся на коня кнутом, Кузьма тронул левую вожжу, и кобыла птицей метнулась на обочину, поборолась в сумете, подняла струю снега и, подрезав горизонт, вырвалась вперед. Кузьма едва успел переместиться по кошеве, не дать ей опрокинуться, как над его головой зависли разъяренные морды поповских коней.

Арина, вытянувшись в струну, летела по земле, и если бы не снежная копоть в лицо да не удары комьев снега о передок кошевы, то показалось бы: кобыла плывет над землей. В селе Кузьма заскочил во двор к своей дальней родственнице и, как было договорено, оставил Улю, а сам, петляя улицами, поехал на постоялый двор.

И только выпряг кобылу, привязал к столбу на выстойку, как подъехал отец Ванифатий.

«Выследил». И Кузьма, не обращая внимания на отца Ванифатия, принялся укрывать кобылу.

— Ты что же это, Кузьма, Федоров сын, батюшку обгоняешь? Да и чего ты так обрядился?

— А черт ее удержит дикошарую, — слукавил Кузьма и заторопился в избу.

Отец Ванифатий обсмотрел кобылу, кошеву и вслед за Кузьмой вошел в избу.

— Так, говоришь, дикошарая? — начал отец Ванифатий, не обращая внимания на любезность хозяина постоялого двора.

— Анчихрист — не лошадь, господи прости, — закинул Кузьма шапку на нары и размотал кушак.

— Давай менять? Возьми мою коренную.

— Взял бы, — с горячей поспешностью согласился Кузьма. — Ну ее к шуту, бельмо на глаза строгает, с одного боку, считай, калека, а куда денешься, — тятина память.

— Бельма, говоришь, — насупился поп, — жалко. Окропить бы на Георгия Победоносца — снимет.

— Да, по Сеньке — шапка.

— Смотри, Кузьма, деньгами додам, — не отставал отец Ванифатий.

— Не могу, батюшка, память. И твои кони лихие.

— Перечить? — тряхнул гривой рассерженный отец Ванифатий. — А если спросить тебя, Кузьма, по какому такому делу ты тут промышляешь? Сказывай?

Кузьма поспешно перекрестился, поцеловал крест, поп подставил руку.

— Так куда путь держишь?

— Не закудыкивай, батюшка Ванифатий, — фарта не будет… в ночь думаю вернуться…

— У тебя что, кобыла-то двужильная?

— Так точно! — отрапортовал Кузьма.

— Какой прыткий. Погляжу, погляжу, — отдуваясь, поднялся поп.

— Голову не расшибите о косяк, — предостерег Кузьма. И батюшка животом вывалился наружу.

А Кузьма подумал: раз пообещал доглядеть — следить приставит…

Кузьма дал отдых кобыле, накормил, вычистил, сторговал у хозяина мешок овса и, только начало смеркаться, выехал за село по направлению к дому.

На развилке в рваной шубейке топтался мужичишка. «Ну так и есть, — догадался Кузьма, — соглядатай батюшкин».

Мужик замахал руками. Кузьма остановился.

— Далече? Не подвезешь? — заглядывая в кошеву, попросился он.

— Садись, да поживее, — поторопил Кузьма. — Есть мне время с тобой…

— Боюсь скорой езды, — отмахнулся мужик и сошел с перекрестка.

Отъехав с полверсты, Кузьма огляделся. На дороге никого не было. Кузьма развернул коня, объехал село и посмотрел на выезде с другой стороны, нет ли «попутчика». Глухими переулками подъехал он к дому, где ждала его Ульяна.

— Оставаться нам тут ни минуты не следует, — бережно усаживая в кошеву и укрывая тулупом Ульяну, пояснил Кузьма.

— Отец Ванифатий, — встревожилась Ульяна, — у этого проныры на затылке глаза.

— Не должно бы, — успокаивал Кузьма Ульяну. — Теперь кого ему караулить, раз я домой уехал.

— Ой, Кузя, ты бы знал, как я перепугалась, я и сейчас вся дрожу.

— Теперь нас ни одна рука не достанет. За ночь проскочим Еловку, Зуево, к утру, бог даст, — Березово. У меня там надежные люди. Это последняя обжитая наша пристань. Отдохнем. Одеть ведь тебя надо, не будешь ведь в шубе да в тулупе все время ходить. А в ночь нагоним и няньку с братьями.

— Боюсь я, Кузя, а ну как отец по этой дороге кинется.

— Теперь я тебя никому не отдам!

Ульяна прижалась к Кузьме, а он, полуобняв ее, тронул коня. И все ему было нипочем, все было ему подвластно.

— В Сибирь по Владимирке гонят, а мы по доброй воле летим…

— А я сегодня во сне полезла в сундук за подвенечным платьем и крышкой отшибла палец, Кузьма.

— Который?

Кузьма взял ее руку в свою.

— У сороки боли, и вороны боли…

И ничего на свете Ульяне больше и не надо. Не надо, и все.

Свой обоз Кузьма с Ульяной нагнали уже в другой губернии. Кони не торопясь трусили рысцой по безлюдной, без конца и края дороге. На возах, как горшки, торчали три головы. Как видно, и на возу заметили Кузьму, остановились, пососкакивали с саней, замахали руками.

— Все сердце изболело, — попеняла Кузьме няня Клаша, а Ульяне так обрадовалась, что не отпускала от себя. И какой трогательный и глубокий был смысл в этой нечаянной, печальной и задушевной встрече.

Няне Клаше нездоровилось, но она перемогалась, стараясь не показывать виду, чтобы не стать обузой и не задержать всех. Ей все мерещилась погоня.

Первую тысячу верст Кузьма вел свой обоз осторожно, осмотрительно. Но чем дальше Московский тракт втягивался на Восток, в Сибирь, тем больше глазам и душе открывались величественные просторы, поражали своим радушием люди. И легенды о дикости, вероломстве, ушкуйниках и разбойниках таяли как свечи. Кондовые, пахнувшие сосной деревни и села обычно располагались на самых видных местах у рек, и глядеть на них было одно удовольствие. Выбирали самую красивую избу, просились на постой. Отказа не видели, и кров, и стол. Не раз Кузьме хотелось осесть в одной из этих крепких деревень, но какая-то сила толкала и гнала все дальше и дальше. Только однажды в дороге Кузьма почувствовал себя в опасности. Мела поземка, и лошади устало тянули свои возы. Здесь, на дороге, их и обложили волки. Куда ни глянешь — зеленые огоньки мельтешат. Кони храпели и били ногами оглобли.

Аверьян с топором в руках сидел на возу, заслонив собой брата. Кольцо волков все сжималось, а лошади укорачивали и укорачивали шаг. Кузьма лихорадочно соображал, что делать. Пустить Арину с Ульяной, нянькой и Афоней вперед, а самому с Аверьяном попробовать отбиться от стаи? Кобыла уйдет от волка, а ну как споткнется или еще какая беда — не простишь себе.

Что же делать? А если, скажем, благополучно уйдет кобыла, а волки нас задерут — не выживут женщины. И так плохо, и так нехорошо.

Кузьма достал из-под сиденья берданку и вложил в нее патрон. В морозной ночи угрожающе проклацали зубы. Казалось, звери совсем рядом, протяни в темноту руку — и наткнешься на волчьи клыки.

Кузьма вскинул берданку, но тут же опомнился: а вдруг от выстрела кони рванут и кто-нибудь с воза свалится. Кузьма привстал в кошеве и крикнул:

— Аверка, держись! Все держитесь. Деревню вижу, огни.

Полустанок из трех дворов стоял под горой, до него было не меньше трех верст, и, конечно, никаких огней он видеть не мог.

Аверьян откликнулся. И в это время почти из-под полоза кошевы мелькнул огонек и покатился в снег. «Кобыла передней саданула», — догадался Кузьма. И тут же в снегу сгрудился и завозился комок огоньков: волки рвали своего собрата. Кузьма вскинул бердану и выстрелил. Огоньки враз потухли, послышалась возня. Кузьма успел только заслать в патронник пулю, как огоньки снова возникли, но теперь уже позади. Кони пошли крупной рысью, то и дело сбиваясь на мах.

Кузьма прицелился и выстрелил наугад, и опять потухли огоньки.

Кузьма снова перезарядил бердану, но выстреливать уже не пришлось — залаяли собаки. У самого полустанка огоньки потухли совсем — волки отстали.

Распутица. Самое тяжелое время года. Ни проехать, ни пройти ни на санях, ни на телеге. Ни сена, ни травы. Недаром народ эту пору окрестил бескормицей.

Пока Кузьма менял сани на телеги, комбинировал, из трех лошадей осталось две. Фураж дорожал. Кузьма отказывал во многом себе, но коней старался поддержать. Было у него заветных два мешка, мешок ржи и мешок овса, но Кузьма и прикоснуться к ним не мог. Он мечтал и надеялся еще этой весной засеять клин и торопился в путь. Но в дороге ему пришлось отсыпать ведро овса и по горсти прикармливать лошадей, когда они начинали грызть землю на проталинах, где нитками вытягивалась из земли трава. Кузьма свой хлеб украдкой скармливал кобыле, то же делала и Ульяна, и нянька Клаша.

За дорогу все сроднились, все трогательно заботились друг о друге, казалось, что другой жизни никогда и не было и не знали другой, как только кочевать. Ульяна всем пришлась по сердцу. Тяготы и заботы по хозяйству она старалась взвалить себе на плечи, и Кузьма искренне радовался, что его Уля прижилась, приспособилась к новой жизни и ни разу не упрекнула Кузьму.

Няня Клаша не выдюжила столь утомительного перехода, да, как видно, годы взяли свое, занемогла и уже не могла встать с телеги. Ульяна в разбитых напрочь сапогах шла рядом с возом, придерживаясь за телегу, трудно вытаскивая из грязи ноги, и не спускала с нее глаз.

Наконец кони вышли на высокий лесистый берег, и перед взорами путников открылась голубая река. Няня Клаша приподнялась на локоть, посмотрела вокруг. Глаза были ясными, чистыми.

— Вот тут мне и хорошо будет, благослови вас бог! — сказала буднично, по-деловому и умерла.

Кузьма распаковал свой инструмент, из ядреного комля кедра братья сработали и гроб, и крест.

Няню Клашу схоронили на высоком лесистом берегу Ангары. Могилу вырыли в тени развесистого могучего кедра. Могильный холм обнесли тесаной оградкой.

И под этим же разлапистым кедром умостились в кружок Агаповы на семейный совет — обсудить свое житье-бытье. Собрались и растерялись. Не стало маленькой, по-птичьи хрупкой женщины. Где она больше всего была нужна, там она и появлялась. И казалось, вот-вот няня Клаша выйдет из-за телеги. Всю ночь говорили, и, сколько ни говорили о себе, получалось — все о няне Клаше. Как память, как самое дорогое. Няня Клаша никогда никому не мешала, ее было не слышно и не видно, и она была всегда здесь, рядом. Было увереннее с ней и прочнее стоять на земле. Голос у няни Клаши был чистый, задушевный, окрика от нее никто никогда не слыхал, а скажет няня Клаша, и нет, и не придумаешь ничего другого. И скажет-то так, будто ты сам об этом всю жизнь думал и только вот додумался наконец.

Сидят кружком Агаповы, а Кузьме больше всех не хватает няни Клаши. А ведь, казалось бы, он всю жизнь сам принимал решения, был главой семейства. А на самом-то деле голова — няня Клаша. Кузьма не мог, да и не было сил не признать. Спросить бы сейчас няню Клашу: куда дальше двигать? Идти ли на восток, на юг ли, повернуть ли на север по течению реки? Возами, кажется, уже и не двинуться с места, да и сами еле-еле душа в теле. Пооборвались за дорогу, поизносились, да и на пустое брюхо шагать… Если продать одну лошадь — на одной подводе груза не поднять…

Говорят братья разговоры, нет-нет да и посмотрят на лошадей — хрупают голую землю. Мерин, того и гляди, упадет. Как уже ни оберегали кобылу, а все одно: Арина и не Арина — доска, только и есть, что ноги переставляет. Кузьма удивляется, откуда такая шея у Арины — тоньше оглобли. Какая сейчас трава — как у телушки на выме пушок.

— Плыть надо, — решает Кузьма. — Одного коня, одну телегу продать, как вы, братья? Кобылу оставить, а на вырученные деньги купить муки, соли, обувку Ульяне. — Братья согласились, им было лестно, что старший брат как с равными советуется с ними.

Три дня мужики валили лес, катали бревна к реке и на воде плотили, вязали бревна талиновыми, распаренными на костре прутьями. На плоту поставили шалаш, покрыли корьем, натаскали земли под костер, пристроили таган.

Кузьма свел на базар отощавшую за дорогу лошадь и вернулся с небогатыми припасами и товаром. Телегу закатили на плот, завели и поставили в стояло Арину.

Кузьма перекрестился на восток и взялся за шест. Братья помогли оттолкнуть от берега плот.

Солнечные чешуйчатые блики мягко и ослепительно сверлили прозрачную воду. Плот легонько покачивался на волне. Было тихо и спокойно. Высокий прощальный берег. Бугор. На бугре словно вырезанный из жести кедр, под кедром отбеливает оградка. Плот уносит все дальше и дальше, вот уже не видно оградки, исчез и холм, а кедр все еще маячит в небе. Афоня привстал на носки, чтобы еще раз увидеть няни Клашин берег, а на нем и кедр ее.

Вторые сутки пронизанная солнцем ангарская зеленоватая волна качает плот. И все это время Кузьма не отрываясь вглядывался в берега. Синие горы то закроют собой солнце, то снова выполаживаются, идут на убыль. Натруженными суставами подступают к самой воде и растекаются черными деревьями, тогда грозная тишина широко и вольно ложится окрест. А рыжий песок колеблется и струится маревом. То вдруг за поворотом взорвутся белые кусты верб и звонко и медово туманят заливы реки. А то совсем неожиданно из-за бугра возникают размашистые крылья крыш и вышитые резьбой наличники. А потом иконно-опечаленно смотрят вслед Кузьме вдруг притихшие старики и дети. Но бросить якорь Кузьма не решался. Останавливала мысль, а вдруг за тем поворотом реки и откроются леса, поляны солнечные. Плыть по реке было покойно. Отходила от всех волнений и бед душа. Уже издалека и далекой казалась изнурительная дорога, светлой печалью легла смерть няни Клаши. Ульяна лежала на упругих ветках тальника, прикрывшись пахнувшим снегом половиком. Лежать бы вот так и плыть и плыть. Но тут ухо, привыкшее к шуму воды, уловило тишину. Ульяна встала и вышла из шалаша. Аверьян с Афоней сидели на бревне и распутывали веревку. Над очагом курился чуть заметный голубой дымок, пахло водой и шкварками.

— Господи! До чего же хорошо, — вздохнула Ульяна.

Синее небо и зеленые резные берега обрамляли голубую гладь реки. Плот, казалось, уснул. В неподвижной воде стояли яркое, с редкими облаками, небо и вершины опрокинутого леса. Дремлет, опустив голову, Арина. Во сне она стрижет ушами. Временами Арина поднимает шарообразные веки с длинными ресницами, и тогда в глазах у нее уменьшенный Кузьма. Он стоит у кормового весла и из-под руки высматривает берег.

— Что высмотрел? — Ульяна неслышно подошла к Кузьме.

— Проснулась? А я вот ночлег высматриваю. Какое раздолье кругом. — Голос у Кузьмы чистый, глубокий, как эта река. — Куда только нас унесет? — Кузьма широко разводит руками, словно пытаясь обнять и вобрать в себя и этот простор, и реку, и плот с Ульяной.

— Что искать, кругом вода да берега, — вздохнула Ульяна.

Только сейчас ей было хорошо, покойно и казалось, пусть несет вода, но от слов Кузьмы в сердце неприметно вошла тревога: время идет, скудные продукты на глазах тают, Арина — кожа да кости. Ульяна все пытается сном обмануть аппетит. Когда же они место выберут? И что ищет Кузьма, он не говорит, а самой лезть с расспросами — не женское это дело.

— Поела бы, Уля?! — окликнул ее Кузьма. — Не кручинься. Все образуется. Я вот высматриваю, где погуще трава да поядреней дрова!

Афоня вскакивает и прыгает по бревнам к очагу. Вода от его прыжков вздрагивает и рябит.

— Во, Уля, — поднимает он ложку гороховой каши, — тебе оставили. Иди ешь.

Ульяна подходит и гладит Афоню по нестриженой голове.

— А мы тихо сидели? — Афоня смущается и говорит шепотом. — Не разбудили?

— Нет. Надо бы постирать тебе рубашку.

Ульяна помогает Афоне снять через голову бумазейную чиненую-перечиненую рубашку.

— Мне и так ладно, — ужимает Афоня худенькое бледное тело. — Аверьян морской канат добыл, — сообщает он и преданно смотрит Ульяне в рот.

— Ешь со мной, — Ульяна подает ему ложку.

— Не-е, — мотает головой Афоня. — Я уже ел утром.

Афоне нравится смотреть на Ульяну, на ее руки. И как готовит она, и как стирает. Такие они у нее ловкие, смуглые, погладить бы, мечтает Афоня. Видать, гладенькие, как камешки-окатыши. Только теплые, ласковые. Не то что у няньки были. У той тоже ласковые, но шершавые. Афоня вспомнил няню Клашу, и защипало в глазах.

— На, Афоня, выскребай, а то совсем зажурился. На чугунок у меня силы не хватает.

— Давай, — берет Афоня чугунок и ставит между ногами.

— Не замарайся, сажа.

Афоня старательно выскребает со дна и подает Ульяне.

— Я уже наелась, это тебе.

— Мы потом с браткой, — сглатывает слюну Афоня и отставляет чугунок.

По нагретому за день бревну Ульяна идет к Кузьме и берется за весло. Глаза их встречаются, и во взгляде Ульяны Кузьма затонул, словно вошел в нее, укрылся от всех напастей — забылся.

— Надо бы на ночлег гнездиться. — Голос у Кузьмы внезапно сел и как бы доносился издалека.

Вечерело. Синим маревом задымила тайга. Схлынул жар, и теперь солнце лило ровное тепло, пахнувшее полынью. Верба низко кланялась воде, и, как шмели, желтые мохнатые цветы кружили над омутом.

Кузьма не шелохнувшись стоял у кормового весла. Лицо его, как и все вокруг, было облито вечерним солнцем. Светилось оно молодостью, мужеством и чистотой. Широкий, книзу опущенный нос, поджарые щеки, лучистые карие глаза делали лицо открытым. Бывают же такие лица. Читаешь в них, как в книге, и веет на тебя от их чистоты, великодушия такой нравственной силой и сознанием своей нужности, что кажется, пойдешь за этим человеком, куда бы он тебя ни позвал, и, что бы с тобой ни случилось, он тебя не оставит и никому не даст в обиду.

Светлая студеная вода неслышно проносила плот мимо крохотной и, казалось, уснувшей навсегда безлюдной деревеньки. Кузьма пристальным взглядом проводил ее, как бы желая заглянуть в каждую избу и понять, чем жив здесь человек. И снова пустынные, поросшие лесом берега. Но вот последний луч солнца высветил маковку церквушки на холме, а от нее шли добротные дома под тесовыми крышами, и все это в предзакатном солнце казалось праздничным, счастливым. Но Кузьма, сам не зная почему, пропустил это село. И уже в густых сумерках приткнул плот в небольшую заводь. «Ощупал» берег и тогда свел Арину пастись. Братья насобирали дров, распалили костер. Отужинав кашей, ребята забрались в шалаш, а Кузьма с Ульяной ночь просидели у костра. С рассветом Кузьма напоил Арину, завел в стояло, и плот отчалил от берега.

У следующей деревни Кузьма подгреб к берегу, захватился чалкой за камень и ушел в деревушку. Вернулся на берег сумрачный и сразу оттолкнул плот.

— Что же тебе, Кузьма, не понравилось?

— Места мало. Какая-то грязная улица — еще, видать, третьегодняшние дрова валяются заплесневелые, скотина неопрятная, вот что, Уля… Ель опять тут — гиблое место. Я люблю светлый лес.

И опять плот несло, а навстречу вставали леса, горы, стелились луга, громоздился камень, грозясь преградить путь, но за поворотом опять открывались новые дали и как бы спрашивали Кузьму: «Ну, а это чем тебе не царство земное?»

Теперь уже и Ульяна жадно вглядывалась в проплывающие мимо берега. Еще издали она заметила на высоком берегу поляну, с одной стороны ее окружала светлая ниточка ручья, с другой — лес. И екнуло сердце Ульяны, как бывает, когда человек заблудился, а вышел за поворот — и увидал свой дом. Кузьма тоже, по-видимому, заметил эту поляну и ударил веслом по воде. Громкий чистый всплеск разорвал тишину. А поляна щедро дарила разноцветьем. В траве свечками горели кудрявые саранки и оранжевые жарки. Медовым отсветом тек сосновый лес, розовым нежным цветом отливали березы и туманил у корня сиреневый подсад то ли рябины, то ли боярышника. Здесь Ангара текла спокойно и широко, и только ближе к берегу сваливало течение и накатывало на рыжую песчаную отмель.

Всматриваясь в берег, Кузьма подал команду:

— Приготовились.

Братья подняли головы, отбросили таловые прутья, из которых резали свистульки, воткнули в бревно ножи и поспешно закатали штаны.

Ульяна взялась за шест.

Плот обогнул косу и, покачиваясь на пенной воде, потянулся в заводь. Кузьма налег на весло, и плот пошел к берегу. Галька загрызла бревна. Аверьян с веревкой в руке прыгнул в воду, за ним Афоня. Словно обжигаясь, сиганули на берег и, ухватившись за чалку, потянули плот. Плот развернуло на плаву, и он стал боком подле берега.

Учуя острый запах трав, Арина радостно подала голос.

— Как же, Аринушка, пожуем, побегаем, — укладывая на плот весло, ободрил Кузьма Арину. Он посмотрел на кобылу и как будто увидел ее впервые: господи, шею-то хоть узлом вяжи. Он перевел взгляд на Ульяну: а эта вроде глаже стала. Впервые Кузьма кобылу сравнил с женой и удивился немало. Что-то в них общее есть. С холки, что ли?..

— Кузя, смотри, плот-то понесло…

Кузьма только сейчас почувствовал, что шест в руках вибрирует.

— Их ты, — Кузьма повис на шесте, упираясь ногами в перекладину. Подскочила Ульяна и тоже ухватилась за шест, и упругая ее грудь пришлась под ребро Кузьме. Его прошило горячими иголками. Плот похрустел и затих.

По берегу бежали братья: Аверьян на плече нес кол, Афоня — топор.

— Так бы унесло нас, Кузьма, — Ульяна зябко передернула плечами и прижалась к спине Кузьмы.

— Пусть бы. — Кузьму от прикосновения опять жаром прожгло, до пяток садануло. Он как на углях переступил с ноги на ногу. Одной рукой удерживая шест, он помог Ульяне сойти на берег. И, удерживая на шесте плот, смотрел, как Аверьян обухом топора мочалит кол. Кузьма спрыгнул на берег.

— Дай-ка, — протянул он руку.

Аверьян подал топор. Кузьма взмахнул и ударил щекой топора в кол. За лесом отозвалось звонко и многоголосо. Кузьма вбивал кол, и звон капал с деревьев в воду и не тонул, а плавал звонкими яркими пузырями. Так Кузьма Агапов закончил свое путешествие и застолбился на земле сибирской.

Плот стоял, высунув из воды потемневшие мокрые лбы бревен. Аверьян обкладывал кол камнями. Афоня снова забрался на плот. И теперь мостился с загородки сесть на кобылу верхом. Арина всхрапывала.

— Да не бойся же, дурочка, — ласково уговаривал Кузьма кобылу, раздвигая прясло.

Афоня, вцепившись в гриву, ждал, пока Кузьма выведет кобылу из стояла. Кузьма отдернул из прясла прожилину, повернул Арину головой к берегу и хлопнул по холке. Арина, словно на каблуках, простучала по бревнам и взвилась, но силы не хватило, и она чуть было не опрокинулась.

— С ума сошел, Кузя, — упрекнула Ульяна. — Убьет ребенка.

— Пусть привыкает.

Арина одолела крутой берег и, взмахивая хвостом, исчезла с глаз.

Ульяна побежала за ней, поднялся и Кузьма, но, увидев, что Афоня уже гоняется за лошадью, спустился к воде. Повалился в мягкую шелковистую траву. И только поднял глаза, увидел Ульяну. Она стояла на яру.

— Ты гляди какая! — восхитился Кузьма.

Платье на Ульяне было коротковато. Сколько раз за дорогу ей пришлось подрезать его, выкраивая из подола заплатки. Вот и получился обдергай, а ничего. До самого корешка ноги видны. Посмотрел и словно перышком по сердцу. «Какая же тайна в ней?» — недоумевал Кузьма. И в юбках, как в копне, была только голова снаружи, а все равно тянуло. Может быть, в юбках не так резко берет глаз, зато надольше притягивает: «Таинство какое-то есть», — делает вывод Кузьма. Не потому ль льнули парни к Ульяне. Такую и украсть не грех… Кузьме охота дотянуться до Ульяны, так охота, что в висках молоточки постукивают. Он приподнялся, пошарил по берегу глазами: где же эти босяки? Всю дорогу как ворованная.

— Она и есть ворованная, — вслух проговорил Кузьма, засмеялся. И теперь вот стоит, дразнит.

— Иди, Уля, сюда, — сдерживая дыхание, позвал Кузьма. Посыпалась земля, захрустели камешки. Перед глазами ноги Ульяны — в щиколотке тонкие, узкие, а так ладные, стройные. Кузьма обхватил ее за щиколотки, прижал.

— Уронишь, Кузя!

— И уроню — не стеклянная.

— С ума спятил. Ребятишки смотрят… — Ульяна не удержалась на ногах и села. Кузьма обхватил Ульяну сильными тревожными руками, прижал к себе.

— Кузьма, пусти! — задыхалась Ульяна.

— Пусть смотрят, — жаром дышал Кузьма.

И руки Ульяны ослабли. Губами он нашел ее рот, но тут посыпалась земля, побежали, один другого обгоняя, комочки. Ульяна выскользнула из рук Кузьмы. Оправила платье.

— Никого нет! — пооборачивался Кузьма. — Ты как кобыла из-под Афоньки…

Густые брови Ульяны недоуменно дрогнули, сползлись к переносице. Не услышала она шутки. Слишком труден был полуголодный путь. Сорвалась Ульяна.

— Окобелел. Гнуть гни, а в узел не вяжи. Сравнил с кобылой, — укладывая вокруг головы тугую косу, жестко сказала Ульяна, — взял моду!

— Ну, с чего в пузырь!

— Завез, так по-всякому можешь? Если надумал, Кузьма, измываться, то тебе мой сказ: головой в реку и — поминай как звали.

Ульяна говорила, голос ее дрожал и был как натянутый лук — вот-вот зазвенит. Кузьма теперь боялся неловким словом порвать этот голос.

— Вот уж и поиграть нельзя? — Кузьма отвернулся и стал смотреть на воду. И чем больше смотрел, тем сильнее лезли слова: «Гнуть гни, а в узел не вяжи». Такую завяжешь — как же… А может, и завяжу, да так завяжу — морским, — злился на себя Кузьма… — Опять же, покорные ни к чему, — возражал себе Кузьма, — тут с какого бока ни зайди — все не так.

Ульяна мыла в реке ноги, поддерживая подол рукой.

— Уля, вода-то холодная, долго не стой, остудиться можно.

Ульяна насмешливо глянула из-под локтя.

— А мне теперь уж все равно: мужик пошел, с бабой совладать не может.

— Что, что? — вроде не расслышал Кузьма и настроился к прыжку, но по берегу послышался топот ребячьих ног.

Кузьма поднялся, охлопал штаны. Подошел к Ульяне.

— Приставляй ужин. Если что не так, утром снимемся.

Кузьма вылез на берег. Тут обдувало ветерком, и комар упал на землю. Кобыла жорко ела сочную молодую траву. Братья рылись в земле. Кузьма приложил к земле ладонь, пощупал, как ощупывают с мороза печь.

— Если бросить семена, гляди, будет хлеб, — сказал себе и подошел к братьям.

Афоня тут же рассказал, что они караулят нору, куда заскочил какой-то зверь.

— По-олосатый, во-от такой…

— Поймаем — шубу сошьем, — буркнул Аверьян.

— Пусть поживет, — рассматривая нору, сказал Кузьма. — Место вроде подходящее. Вы бы вещички снесли с плота, а я пока обегу нашу землю.

Кузьма пошел к лесу, Афоня, чтобы не удрал зверь, привалил нору комком земли, да еще для верности утрамбовал ее пяткой.

Около кобылы Кузьма приостановился. Подумал, не поехать ли верхом. Но Арина будто прочитала его мысли и опять с жадностью стала хватать траву.

— Да ешь ты, никто не отнимает. Видишь, трава жоркая, — стало быть, неплохая земля.

«Если ставить дом, надо ставить к ручью поближе, а окнами к реке, — пооглядывал Кузьма пространство на земле. — Так и есть, — отмерил он глазом, — места хватит и для постройки, и для пашни хороший клин, и поскотина не для одного хозяина, на целый курень хватит, и сенокос, — Кузьма даже на носках приподнялся, оглядывая уходящую одним краем к лесу большую елань. — А ну-ка, что там в глубине, поглядим. — Кузьма торопливо зашагал по мягкой, еще совсем жидкой траве. Арина подала голос, Кузьма оглянулся и махнул рукой. «Хошь — иди». И кобыла пошла следом. — Как же далеко мы забрались, Арина. И никто из вас меня не упрекнул: и ты отощала, и братья. Да и Уля, как ни мыкалась, слова худого не сказала».

Кузьма пересек луговину и вошел в лес. Лес был плотный, ядреный, кряжистый. Со спутанной сизой кроной кедр, припудренная береза и хмурая, отливающая холодной ворсистой хвоей ель. Еловый лес Кузьма не то чтобы недолюбливал или избегал, нет, просто он на Кузьму наводил грусть. Хотя в обработке ель легче, податливее, и древесина как репа бела. Кузьма приостановился. Вот и кедр. В посудине из него даже не закисает молоко, в кедровом лесу не водится и гнус. Но на сердце Кузьме ложится лес смешанный, яркий, где куренем тонкие рябины на взлете горы, а пониже, к ручью, черемуха припорошила землю спелыми звездочками, такой красоты Кузьма не встречал. В его краю деревья не забегали к чужим: если береза, то береза, ель — так ель. Редко в сосняке встретишь березу, а если и увидишь — мозглая, синевой древесина отдает, как снятое молоко, а здесь…

На опушке леса услышал он работу дятла и пошел на стук. Дятел, словно раненый солдат — с перевязанной красной головой, тесал дерево так, что летела щепа. Но вдруг примолк, и Кузьма увидел в клюве червяка.

— Достал! Ну, покури, — Кузьма присел на валежину.

Дятел не торопился улетать, он словно хотел похвастать — дескать, вот как я могу. Червяк, белый с черным кончиком, напоминал потухший окурок.

— И не боится, — удивился Кузьма. — Похоже, место дикое. А ты кури, кури, — подбодрил он дятла.

Сам Кузьма не смолил, не курил и дед его, и отец. Дед Аверьян, когда, бывало, заходил разговор о куреве, презрительно кривился: «А что в ем — дым, душу поганит. Самогонка — дело другое, изнанку кажет, а если ты дерьмо, так оно только шибче прет».

Кузьма задумался и не заметил, как улетел дятел, даже крыльями не стрекотнул, словно дым: раз — и растаял. Одним словом, дебря. Что дятла, что человека спрячет с головой, никакая сила не найдет. «Поди, где-нибудь и брат Прохора Долотова шастает? Может, рыскает мужик с княжной, вот как я со своей Ульяной. Уля хоть и не княжна, а тоже не уступит. Надо было вместе с паровой мельницей увезти ее. Вот как неладно человек в мире устроен, — одернул себя Кузьма. — То дал бы бог Ульяну, а теперь бы и мельницу в приданое к ней не мешало. И откуда эта ненасытность как прорва в нас?.. А если бы не убегом, то за кого бы Харитон отдал Ульяну. За Винокурова?» Однажды схлестнулся он с Винокуровым. Степка — парень балованный, сынок местного винодела, трезвый — мочалка, а пьяный — никому проходу не даст, прильнет горячей смолой. К Кузьме он, правда, не лез. Его никто не задирал — ни заречные, ни свои. Может быть, Федора — отца Кузьмы — помнили, и даже не столько отца, сколько деда Аверьяна. Вот уж кулачник был до самой смерти. Кузьма хорошо помнил деда, он и его, Кузьму, натравливал в драку.

«Ты только, Кузька, мать твою капуста рожала, камни в руки не хватай. Кулаком не изувечишь, а характер выправишь». Рассказывал отец Кузьме, что, из солдатчины возвращаясь, дед по дороге со станции схлестнулся на кулачки.

Кулачки — праздник, состязание. Лапта, бабки — для подростков забава, городки — куда ни шло, а мужики ввязывались поразмять руку. Нет деревни на Руси, села или города, где бы не сходились на кулачки, не дрались улица на улицу, край на край. На кулачках проверяли бойцовские качества. Были свои вожаки. Дрались отчаянно, стойко. Другой раз день хвощутся, пока солнце не упадет в хмельной винный пастой заката. Как говаривал дед Аверьян, «нарабатывали характер».

Паникеров и трусов били и свои, и чужие — «правили». Трусу не было места ни на том, ни на другом краю. Не без того, что и хорошему бойцу перепадет, если зазевался на другой улице. Кузьму не трогали. Побаивались деда Аверьяна. Сказать по правде, ни Федор, ни Кузьма, ни дед Аверьян за пазухой камня не носили, в кутузке не сиживали. Пахали землю и по дереву были мастера, а что кулачники, так весь город край на край сходился. Не проходило праздника, чтобы с деда Аверьяна шубу не спустили — другой раз один воротник валяется. А вот на пасху Христову, Кузьма хорошо помнит, дед Аверьян спьяну закатился к заречинцам на другую черту города, да и остался там до ночи. Гуляли, гуляли и, как всегда, вышли на кулачки. Никто деда Аверьяна не смог сбить с ног. А когда возвращался, то на мосту накинули ему на голову тулуп и шкворнями отходили, да так, что неделю мок в корыте, чтобы снять исподнее. Хорошо еще, что мертвым притворился.

А потом уж он с сыном своим Федором, да и Кузьма подсоблял, сводили с заречинцами счеты — весь город помнит. Как встретит дед кого из своих обидчиков, поймает в темном переулке — и по ребрам, а рука у деда — оглобля, врежет — только похрустывает. Вспомнил Кузьма деда, может, и некстати, сравнил с Аверьяном: тоже будет ладный мужик — хороший корень, ничего не скажешь, должна бы родова и на эти берега перенестись. Посмотрел на свои руки Кузьма — кулак как кулак, звонкий. Но до деда — как воробью до кошки.

Затрещала трущоба — Кузьма даже вздрогнул: Арина, будь ты неладна. Кобыла шла с пучком травы. Кузьма вначале подумал — веник, присмотрелся: куст тальника, вспомнила бродяжье.

— Ну, иди, — подождал Арину Кузьма. Вот как у коней бывает, как жеребушкой ходила за Кузьмой, так и теперь… Кузьма обмахнул с Арины комара и пошел дальше.

Под ногами шумела ломкая прошлогодняя хвоя, горько пахло настоем хвои и трав. Кузьма, да и не только Кузьма, знал, что Степка лип к Ульяне. А Ульяна все на Кузьму глядит, бравый парень, да не свой. Одна улыбка с ума сводит — чистая, речной перекат, веселая, и глаза озорные. Степка Винокуров куражился, к Ульяне приставал. Она и скажи: «Не найдется парня унять Винокура». Ноги сами поднесли Кузьму к Степану.

«Брось, Степка! Шел бы спать!» Тот бочком, бочком, а за ним его дружки-приспешники. В тот вечер Кузьма проводил Улю. Так и пошла жизнь наматывать витки, спирали…

Вздохнул Кузьма, вспомнил — как дома побывал. Ничто так не дает силы, как стремление утвердить себя на земле. «Человек вон как тот ручей, — сравнил Кузьма. — Какие сундуки в вешнюю воду ворочает, выбился к реке — сник. Мурлычет в каменьях себе под нос — куда что девалось».

Кузьма повернул к реке. К плоту вернулся он в сумерках. Арина осталась на бугре, а Кузьма спустился к воде. Все пожитки были уже уложены на подкладки, прикрыты корьем. «По-хозяйски, — отметил Кузьма. — С понятием баба. Надо бы и плот вытащить, чтобы бревна не намокли. Если бросим здесь якорь, займемся».

— Да садись, Кузя, похлебай. Ждали, ждали и все жданки потеряли. Думали, уж не леший ли утащил. Ушел — и как в воду канул, — выговорила Ульяна, наливая из чугунка в зеленую эмалированную чашку варева.

— Ну-ка, ну-ка, чем нас сегодня потчуют? — Кузьма присел на бревно, отхлебнул ложку, другую.

— Ешь, ешь. Не нравится?

— Съедобно, даже очень, только не разберу — что.

— Полевой лук, щавель — этой еды тут море. Кадочку бы выстрогал, Кузя, посолили бы полевого лука, все приправа.

— Выстрогаю, — пообещал Кузьма, — строгать не перестрогать, лесу океан. Строй мельницу, заводи поросят — мы землю пахать станем, так я говорю, мужики?

Ребята возились на берегу с костром. Кобыла, уткнувшись в потухший дымокур, дремала. «Арина, Арина — мешок с костями. Мослы кольями торчат». У Кузьмы похлебка в горле застревает.

От реки тянуло прохладой, из леса сыростью. «Вот как природа поворачивает: с одного боку студит, с другого холодит, — переметнулся Кузьма на природу. — А свое берет — на глазах куст оживает, пыжится подкоркой, как индюк багровеет, то и смотри, брызнет зеленью». И небо обмякло — забархатило. Из-за гор полезли по-летнему тяжелые, вымястые тучи.

— Надо бы, Кузя, поскорее под крышу, — подливая в чашку постной похлебки, напомнила Ульяна. — А поперед всего я тебе скажу, Кузя, баньку. Во-он над ручьем. Не поглядел, мимо шел, место хорошее — вода рядом.

— Надо и под крышу, и баню надо. — Кузьма домолотил ложкой. — Придется приналечь на топор, — Кузьма смачно облизал ложку, стряхнул с рушника крошки в ладонь и бросил в рот, прожевал. — Займемся и баней и Ваней. — Он притянул к себе Ульяну.

Низко-низко над самой водой прошла пара серых гусей. Красное закатное солнце пронесли они на своих длинных лапах, и на воде, словно оброненные перья, легли легкие воздушные облака. Тени остывали, темнели и скоро в омуте под берегом загустели, как деготь. И в этом темном глянце тихо стояли прибрежные, размытые сумерками деревья. Их опрокинутые вершины в воде казались невесомыми. «Все перекувырнулось, — неожиданно подумал Кузьма, — и почему все эдак происходит? Живет, живет человек, как в реке вода: плавно, ровно до поры до времени, до самого переката, а потом забурлит — и понеслось: корежит и ломает все на своем пути. Нет тогда ему ни удержа, ни предела…»

Закат уже отгорел, истаял и на середине реки оставил лишь сиреневую обуженную дорожку. А Кузьма все не мог уйти с реки. И когда только под самым берегом ударила крупная взбалмошная рыба, Кузьма очнулся. «Эх, был бы невод или бредешок, можно было бы захватить «пирог».

На всякий случай он решил поглядеть, нет ли чего подходящего в сундуке. Кованый сундук стоял рядом с телегой. Сработан он был еще дедом Аверьяном. Медные угольники, шляпки гвоздей и заклеп так отшлифовались за дорогу, что даже в сумраке блестели и отражали лес, телегу. Кузьма приподнял крышку, и рука сразу нащупала плуг. Екнуло сердце, и поплыли поля, борозды. А рыбацкой снасти нет и не должно быть. Ни он, ни братья не приучены были хвостаться с удилищем по берегу. Да и дед Аверьян, и отец Федор Аверьянович не были рыбаками и не одобряли это баловство, но невод держали. И под рекостав, когда рыба спускалась на ямы, выходили на лодках с неводом, бросали тоню, две и на всю зиму были с рыбой. Удочкой баловались исключительно на сенокосе, и то в ненастную погоду.

Кузьма ощупывал, оглаживал холодный лемех и невольно сравнивал себя с погорельцем, у которого все сгорело, прахом пошло, а самая нужная вещь уцелела. Значит, жизнь не умерла, можно пахать, а это значит, заново жить. Время маленько упущено, но время не остановишь, вон как ту воду — не зачерпнешь в котелок. Завтра же начну целик драть. Сегодня бы начал, будь бы посветлее. А ведь сколько раз за дорогу Кузьма намеревался выбросить его, но всякий раз, как только относил на обочину плуг, будто кто хватал за руку, и он, отдышавшись, опять волок его на телегу, в сундук. Теперь спасибо себе скажешь. Кузьма перекрестил лоб. И кстати или некстати вспомнил Харитона Алексеевича, вспомнил без всякой злобы. «По его милости упороли сюда. А по его ли? — впервые засомневался Кузьма. — Что бы мог сделать со мной Харитон? Ровным счетом ничего. Разве только мельницу оставил, крупорушку — поди, да смертинки-то три пердинки — в гроб бы с собой не взял…»

Да, словно нечистая сила гнала и гнала Кузьму сюда. Именно вот сюда, на этот берег. Кузьма, словно пробуя его на прочность, потоптался по траве. И земля отозвалась, откликнулась в душе Кузьмы. И просочились те невидимые соки, которые питают душу крестьянина, а крестьянин польет ее, землицу, своим потом, и нет и не может быть ничего прочнее и роднее этой связи — мужика с землей. И Кузьма почувствовал: оторвись он от этой земли, как оборвутся последние нити, счастье и надежда выжить. И этот широкий и привольный берег стал ему особо родным.

По душе пришелся клочок земли и Ульяне, и ребятам. А сколько раз Кузьма решал остановиться. И уже за Урал-камнем облюбовал место, и уже собирался бросить якорь, но вдруг чувствовал — не то. А что — то? — спроси, и не сказал бы. И трогал обоз дальше. Другой раз из сил выбивались по распутице тащить возы и кони, и люди. Кузьма плуг вынул и борозду пристрелял глазом. Но что-то как толкнуло — уложил плуг, и, утопая по колено в грязи, потащились дальше. Арина из последних сил на бескормице дотащилась до Иркутска…

Казалось, сейчас Кузьма словно смотрел чужую жизнь — так все это давно было, да было ли? С ним ли? Кузьма вытащил лемех, задел косу, она тоненько прозвенела. Вот и бабка косу отбивать — няня Клаша положила.

Неслышно подошла Ульяна.

— Пахать собрался, Кузя? — спросила Ульяна так, будто сказала: «Будем жить!»

Кузьма промолчал.

— Может, Кузя, объехать округу, оглядеть — соседи какие. Живое всегда около живого гнездится, — предложила Ульяна. — Без церкви ведь тоже нельзя, Кузя?

Кузьма понимал, что тревожит Ульяну. Можно было бы и дорогой обвенчаться, но Уля сама не хотела. А теперь вот и сам не знает, как быть, как ответить.

— Будем пахать, сеять, Уля, — погладил лемех Кузьма. — Если, конечно, тебе тут любо? Место вроде подходящее.

— Я не против, место хорошее. А как не вызреет? Загубим зерно. Сивер, Кузя…

Кузьма с некоторой тревогой прислушался к словам Ульяны. А ну как правда. И зерно последнее. Загинет тут, на отшибе.

— Да не должно бы, — заглушает тревогу Кузьма. — Если посеешь, ждать можно. Кобыле на корм, а вырастет…

— Корму вон сколько, — Ульяна развела руками, как бы пытаясь обхватить весь необозримый простор. — А муки много ли на замес? Вот я к чему, Кузя.

— Сивер, это верно, — согласился Кузьма, трогая сошник у плуга.

— Если посеять да осень постоит, то, гляди, с хлебом будем, — как бы выручает Ульяна Кузьму.

— Кто ее знает, какая тут природа, — теперь сомневается Кузьма.

— Раз сеять надо, то надо, — говорит Ульяна. — Но и от бани никуда не денешься. Баньку хоть вот такусенькую, с наперсток, — Ульяна показывает, какую надо баньку. А Кузьма смотрит на ее совсем детские розовые пальчики и вздыхает: чертомелить придется, не у батьки. Вынимает из сундука любимый топор с двуглавым орлом на щечке. Он щелкает по голове орла, топор отзывается звонко, чисто, переливчато.

— Корыто тоже, Кузя, надо, — вздыхает Ульяна.

— И корыто и топор — жена мужа об забор, — развеселился Кузьма и обнял Ульяну. — Да ты замерзла, дрожишь!

Ульяна потеснее прижалась к Кузьме.

— Днем жарко, ночью холодно, — чуть слышно упал голос Ульяны на воду, и стало совсем тихо, будто на берегу никого и нет и никогда не было. Да и река, и лес, и горы — растворились. И только остались на земле он и она — Кузьма и Ульяна.

Конец мая — начало июня на Ангаре — это время, когда стихает брачная пора пернатых и начинается буйное пробуждение леса, трав, и, хотя по ночам еще выпадают заморозки, они уже бессильны что-либо изменить или хотя бы придержать ошалелое сибирское половодье, неукротимую жажду леса к жизни.

— Если бы не стелить постель и не укладывать ребят, так бы всю ночь и стояли, — горячо шепнула Ульяна.

И сразу стали слышны шум воды, шелест листвы, голоса птиц. Кузьма поглядел в сторону костра: две головы дружно склонились над огнем. Голова Афони оживленно моталась, отбрасывая от костра тень. Согласно кивала голова Аверьяна. «Ну и новоселы», — подумал Кузьма.

Он сгреб приготовленный на костер плавник, Ульяна подобрала остатки, и они подошли к костру.

— Правда, братка, что ночью звезды висят, а утром опускаются на землю и светят росой? — бросился Афоня к Кузьме.

Кузьма подкинул в костер сушняк и, когда огонь окреп, ответил:

— В точности, братья, не могу сказать: чего не знаю — того не знаю. Но в каждой росинке сияние небесное есть.

Вот как устроен человек, ему бы о хлебе насущном думать, а он о тайне природы. Не в этом ли беда человеческая, что гонит его из насиженных мест, не в этом ли счастье человека, не в этом ли его бессмертие — в вечном движении, в вечном стремлении.

Ульяна расстелила половики, шубы на приготовленные Аверьяном и Афоней ветки тальника. Братья легли, и сама она прилегла, задремала. Сквозь сон еще слышала, как Кузьма поил кобылу, подживлял костер. Она еще успела подумать: «Только бы дождя не надуло». Кузьма осторожно, чтобы не потревожить ее, приподнял край шубы, на руке Ульяны спал Афоня. Кузьма попробовал освободить руку, но Афоня во сне еще крепче уцепился за Ульяну. Кузьма лег на спину и стал смотреть на звезды. Из головы не выходили Афонины слова: а куда же действительно днем деваются звезды? Совсем рядом булькал ручей, словно наполняли бутылку, да за рекой пилил лес, то ли ветер, то ли течение строгало песчаную напротив косу.

Проснулась Ульяна с рассветом, но Кузьма уже был на ногах, отлаживал плуг. Весело полоскался огонь. Ульяна еще подумала: «Неужто Кузьма не ложился». Она выскользнула из-под шубы и крадучись пробралась за кусты.

— Еще одну постройку забыли, — спохватился Кузьма.

Всюду на траве лежала роса. Кузьма взглянул на небо, там не было ни одной звезды. Небо умытое, голубое ждало солнца. Прилетела ворона и облюбовала самую ближнюю лиственницу. Повертела во все стороны клювастой головой и во все горло закаркала.

— Чтоб ты подавилась, — замахал руками Кузьма. — Кыш!

Ворона ответила оглушительным карканьем. Кузьма схватил палку и бросил, но палка не долетела до лиственницы. Ворона только покрутила головой, словно осудила Кузьму. И снова противное «карр».

— Я вот тебе, чернохвостая ведьма, — выхватил из ящика Кузьма берданку и вогнал в патронник единственный заряд. Ворона, увидев ружье, перелетела на опушку и села на самую высокую сосну, отсвечивая, словно фонарь на солнце.

Кузьма прицелился.

— Не надо, Кузя, — Ульяна ладонью прикрыла Кузьме глаза. — Живая душа ведь…

— А чего она? — опустил бердану Кузьма. — Тянет душу…

— Поет!

— Это что, по-твоему, соловей сибирский? — засмеялся Кузьма. — Ну скажешь ты, Ульяна: «поет»!

И тут же на реке послышался всплеск. Под берегом шла лодка. Кузьма увидел, как гребцы подняли весла, но, как видно, приставать к берегу не собирались, и их проносило мимо. И снова послышался всплеск, и лодка исчезла за поворотом. Ворона тут же перестала орать.

— Видали, какая вещунья. Живи, никто тебя не тронет. — Кузьма спрятал бердану. Ворона перелетела на ближнюю лиственницу и принялась чесать дерево, ныряя в ветвях.

— Ворона, а с понятием. Жаль, не прилетел глухарь или рябчик. На траве не протянешь. — Кузьма снял с телеги узду и пошел на луг. — Да, на одном щавле не токмо пахать — забудешь, откуда у бабы растут ноги…

Кузьма, стараясь не путать траву, зашел из-под леса и позвал Арину. Кобыла подняла голову, навострила уши и, признав Кузьму, хлестко пошла ему навстречу. Кузьма угостил кобылу щепотью соли, надел узду, сводил на ручей, напоил и принялся чистить. Скреб Арине спину, бока и все вздыхал. Скребок по ребрам подпрыгивал и бухтел, как по стиральной доске, и отдавался болью в сердце Кузьмы.

— Поддержать бы тебя, Арина, на овес поставить, а приходится целик рвать. — Кузьма вычесал свалявшуюся, отжившую шерсть и скрепя сердце запряг Арину в плуг, наметил загон, перекрестился на восход и тогда тронул вожжой. За плугом, словно смоленая дратва, потянулась светлая борозда. Кузьма хоть и старался помельче заглублять лемех, но совесть не позволяла крестьянину уродовать землю. Через полчаса от кобылы пошел пар. Из чалой она стала темно-сивой. Яблоки размылись по́том и словно галушки из черной муки липли к впалым ее бокам. За ночь как будто брюхо набила, сделал круг, раз, два подняла хвост — и провалились бока. Трава — она и есть трава: для упитанной скотины поддержка, а для заморыша да с пахотой — гибель. Того и гляди, в борозду упадет кобыла. Кузьма изо всех сил старался подсобить Арине, подтолкнуть плуг. Корень какой руками выдернет. У самого поджилки, как у Арины, трясутся, ноги подгибаются.

— Ах ты, едрена мать! Решу коня. — У Арины бока ходят. Кузьма останавливает кобылу.

— Аверка-а! — кричит осипло Кузьма. — Неси-ка чересседельник.

Аверьян откликается и через некоторое время режет луг. В руке у него ременный чересседельник. По пахоте торопливо мнет комки Ульяна. За Ульяной на прутике скачет Афоня.

— Случилось что? — не может отдышаться Ульяна.

— О! Вся кавалерия тут, — весело встречает Кузьма свою семью и берет у брата чересседельник. Примеривается к оглобле так, чтобы Арина не заступила ногу. Примерился, снял рубаху, сапоги. Рубаху положил на межу, сапоги подал Ульяне.

— Да ты чего, Кузьма, ноги решишь, — забеспокоилась Ульяна.

— Ноги заживут, — топтался босой Кузьма и совал Ульяне сапоги. — Бери, бери, Ульяна, они еще сгодятся. Афанасия женить…

Кузьма чересседельник через плечо — подпрягся в пристяжку к Арине.

— Ну, трогай, брат!

Аверьян взял вожжи, стал за плуг. Сделали один круг, другой. В паре с Кузьмой Арина пошла ровнее.

— Ну вот, обойдется, — отдышавшись, приговаривал Кузьма. — Ты бы, Уля, принесла мешок или тряпку какую, а то плечо режет… А ты, Аверьян, придерживай кобылу, у нее шаг крупный — сбиваюсь с ноги.

Ульяна принесла свой полушалок и с глаз поскорее, чтобы не смотреть…

Чем ближе к вечеру, тем все чаще останавливается Кузьма и ненасытнее хватает воздух упряжка. Ноги у Кузьмы в крови.

«Неужели он не чувствует?» — переживает Аверьян.

Так день за днем, день за днем ходят в упряжке Кузьма и Арина. Попервости Кузьме казалось — не выдержит, упадет в борозду и не встанет. Но время шло. Выдержали и человек, и кобыла, а пахотный клин разрастался. Задышала земля, синевой зашлась борозда. Кузьма видит, как парит над травой воздух, как облетает верба, и подгоняет себя. Уже, считай, одной ногой в лето ступили. Июнь. Там, где подсохла пашня, земля забурела.

И незаметно шли дни, и тянулись вечностью — все было в одном клубке. Страшило одно: лето уже в разгаре — считает Кузьма засечки на лис вороньей твеннице, — а земля не прогрелась.

— Сивер — он и есть сивер, — вздыхает Кузьма.

Он дает еще круг по загону и стопорит плуг.

— Борону землица просит, — разминает пальцами бурый комок Кузьма, — пересохнет, коркой возьмется, а этого допустить нельзя.

Кузьма перепрягает Арину в борону, ссаживает Афоню с прутика на кобылу и надевает ему на голову свой картуз. Афоня тонет в нем вместе с глазами.

— Держи, Афоня, Арину, а то уйдет на обочину.

Афоня осаживает картуз на затылок и, ухватившись одной рукой за гриву, другой за повод, солидно басит, подражая брату:

— Ну, милая, пошли.

Кузьма выпускает из рук потяг, и кобыла тянет на межу.

— Держи, Афоня, держи ее, не пускай, — забегает Кузьма впереди кобылы.

Афоня изо всей силы тянет за узду и съезжает на самую шею Арине. Склони в это время Арина голову, быть бы Афоне на земле. Но Арина понимает и выравнивает борозду. И снова покатились бегучие час за часом. Вернулась с котелком Ульяна. Наскоро по очереди похлебали зеленое от щавеля, но горячее варево — и снова за работу.

Афоня боронит, а Кузьма, Аверьян и Ульяна следом чистят пар: собирают камни, коренья, разбивают комки земли, которые не взяла борона, вытряхивают из дерна самую нужную жирную землю. Солнце клонится к горизонту, клонится, клюет носом и Афоня.

— Упадет, укачало его, Кузя.

Кузьма останавливает кобылу.

— Афанасий, ты песни знаешь?

— Которую? — переспрашивает Афоня и лупает на брата невидящими глазами. — Про казака?

— Ну-ка зачни?

Афоня пробует, но голос сел, хрипит и срывается на писк.

— Горло заспалось, — поясняет Афоня.

— На свадьбе промочим. Ну-ка еще, мужик?!

Афоня с силой набирает воздух — и совсем просыпается.

— Ну вот, уже лучше. — Кузьма отпускает кобылу, — Пой, пой, Афоня!..

И Афоня поет:

— Песенник будет в маму-покойницу, — определяет Кузьма. — Вот уж, бывало, пели, — вспоминает Кузьма. — Песню заводит отец, а на подхвате мама, так выведет — проймет до самого донышка.

Но вот солнце село за гору, и борону отволокли на обочину. Афоня пошатываясь пошел к реке пить. Ульяна — к костру чай варить. Пока Аверьян распрягает кобылу, Кузьма прикладывает к ногам свежую землю.

Мягко стукнула о землю одна, другая оглобля. Кузьма поднимает голову. Как лен из травы видится голова Афони, спешит.

— Уля вас, братки, хлебать звала! Велела, пока не остыло, идтить!

— Уже? — удивляется Кузьма. Он неловко притянул к себе братишку. Провел по выгоревшим волосам. — Когда вырастешь, кем будешь?

— Я уже говорил, — мнется Афоня.

— Да я забыл, память-то с дырой…

— Женихом!

— Правильно, — будто вспомнил Кузьма и легонько хлопает Афоню по плечу. — Заморенный малость, а так — ничего: вполне жених. Скажи Уле, сейчас придем.

Кузьма смотрит вслед брату: голова на шее у Афони как неспелый подсолнух на дудке — мотается.

— Э-эх! — по-мальчишески подскакивает Кузьма к Аверьяну. — А ну давай, кто вперед? — и припускает к реке.

Ульяна выглянула из-за бугра. Что стряслось с мужиками, какая оса ужалила? Братья наперегонки на яр, штаны долой — и бултых в воду.

— С жару-то, вот ненормальные, — а у самой тело тоже просит остуды.

Ульяна срывает пучок травы.

— Афоня, сбегай потри спину братьям.

Только Афоня подошел к берегу, как Кузьма хватает его и тащит в воду. Ульяна, забыв про чугунки, бежит на выручку. Кузьма хватает и Ульяну.

— Вот мы сейчас заступницу.

Аверьян кидается выручать Ульяну, и все трое наваливаются на Кузьму и валят его с ног в воду.

— Сдаюсь, — Кузьма поднимает руки.

Кофта на Ульяне намокла и так обтянула грудь, что соски рожками встали. Кузьма с трудом отвел взгляд.

— Юбку-то хоть бы сняла, — запаленно крикнул Кузьма.

Ульяна спохватывается:

— Ох ты, мать моя, — и, заплетаясь в юбке, бежит за кусты.

— Давай-ка я тебя искупаю, — и Кузьма ведет Афоню на глубину.

У Афони перехватывает дыхание:

— Обжи-га-ет!

Кузьма растирает Афоне спину травой до красноты.

— Ну-ка, Афоня, мне теперь, — подставляет Кузьма спину.

Афоня сдавливает распустившуюся на воде траву и начинает тереть Кузьме спину, но тут же бросает травяную мочалку.

— Что ты, братуха?

— Шкура у тебя худая, вон на плечах кровь, — осторожно пальцем дотрагивается Афоня до кровяных подтеков и отстраняется.

— Худая, говоришь? — смеется Кузьма. — Это что значит, дыроватая? А, Афоня? Я вот тебя сейчас обмакну на середине…

Афоня, поднимая брызги, бежит на берег, братья падают рядом на нагретый за день песок. Хорошо после холодной воды. Чистый песок искрится, лучится теплом и течет меж пальцев серебряными и золотыми струйками.

— Мойте руки — да к столу, — от костра зовет Ульяна.

— Руки мыть? Мы же из воды, — удивляется Афоня, натягивает штаны и никак не может ногой попасть в штанину.

— Ну что, Афанасий, — помогает натянуть ему на мокрое тело штаны Кузьма, — брюхо просит каши? — Он хлопает брата по тощему животу.

Афоня кивает:

— Со вчерашнего дня просит.

— Ну, тогда пошли. — Кузьма перекинул рубаху через руку. Плечи и спина у него в кровавых подтеках.

На берег братья поднимаются лесенкой: Афоня, Аверьян, и Кузьма замыкает строй. Такие они разные и такие родные друг другу.

На открытом бугре, неподалеку от костра, на столе уже дымит похлебка. Стол, скамейки вкопаны в землю. На оструганных до блеска досках застыли капельки смолы. Аверьянова работа. Любо сидеть за столом. Однако разговаривать за едой не полагается. Еще от деда правило — жуй и молчи. Да и уработались так, что хоть тут ложись. Ульяна подает ковригу. Кузьма хлеб принимает стоя. Прежде чем распочать, оглаживает, прижимает ковригу к груди и не торопясь режет ломтями и складывает на чистый, вышитый по краям крестом рушник. Часть ковриги он прикрывает рушником и берет ложку, тогда все принимаются хлебать.

Афоня подражает Кузьме — так же не торопясь опускает в чашку ложку и, пока несет, подставляет кусок, чтобы не было дороги, — не капать на стол. Аверьян хлебает сосредоточенно, устремленно, ложкой работает, как стамеской: движения размеренны, точны, он и кусок не подставляет, и не капнет на стол. Это уже много раз замечала Ульяна — красиво Аверьян ест. И Аверьян вроде не смотрит, а видит весь стол. Он и вперед не забегает, и не отстает.

Аверьяну вспомнилось, как однажды, еще дома, он торопился и положил ковригу кверху подом.

— А если тебя вверх ногами поставить? — Кузьма посмотрел на брата, ровно тот человека убил.

Ели не жадничая, не спеша, основательно, черпая из хлебальной чашки.

Ульяна, пока едят мужики, с краю на лавке за столом сидит. Рядом по левую руку чугунок с варевом, по мере того как из чашки убывает — подливает. И вообще Ульяна проворная, с краю ей удобнее встать, сбегать к костру, убрать чашку, поставить кружки, разлить чай. Поели. Ульяна берется за посуду. У Аверьяна с Афанасием задание после ужина: выстрогать заготовку на кровати. Пока братья стучат топорами, Кузьма починяет сбрую, Ульяна уже убрала со стола, помыла посуду, подсела к Кузьме, вздохнула.

— Ты чего-то хотела сказать, Уля?

Ульяна еще некоторое время молчит.

— Последнюю ковригу распочали, Кузя. — Видно, нелегко далось ей это признание, лицо пошло пятнами. — Мы-то ладно — ребята…

Кузьма понимает. А что сказать? Что может он сделать для родных?

— Придерживать бы надо, — больше для порядка говорит он и сам не верит в сказанное.

— Как придержишь? Плуг, лямка… — виноватится Ульяна.

— То и говорю, на то ты и хозяйка. — Кузьма поспешно поднимается с бревна. — Ну что, мужики, передохнули, заготовки выстругали? Тогда спать. Завтра дел. Земля не ждет.

У Ульяны постель уже готова — «перина» взбита, ветки закинуты половиком, шубы под головы уложены — ночью теперь под шубами жарко, легким половиком укрываются.

Ребята сходили на речку, вымыли ноги — и в постель. Ульяна у костра с чугунками возится — гремит.

Кузьма идет посмотреть на луг Арину. Арина мотает отчаянно головой, хвостом. Кузьма соболезнует, что нет дегтя — помазать кобыле пах. Арина словно понимает, «жалуется», мордой трется, лезет в лицо Кузьме.

— Сейчас, Арина, мы их прогоним! — Кузьма собирает палки, разводит дымокур, разгоняет картузом дым. Арина утихает, встает на дым и охминает траву.

— С понятием, — подхваливает Кузьма Арину, — ешь, ешь… — И сам идет в балаган, тоже надо дать костям часок-другой покою.

А наутро Кузьма опять впрягается, и опять братья пашут, боронят. Поднялась земля черно-пенистая, выстелилась пуховым платком по цветастому полю. Привезли на телеге мешок с гаком ржи да распочатый куль овса. Сгрузили на полосу, сели всей семьей рядком, как перед дальней дорогой. И сомнение, и страх закружили Кузьме голову. Время-то, времечко пролетело, считай, ушло. Зерно бросить не шутка, а ну как в солому уйдет? Последние крохи сгубишь. А дальше как жить? Тужить? Луком полевым не пробьешься. От него одна изжога. Кузьма не знает, чем ее гасить. Водой? Утихнет ненадолго, а потом еще злее горит, так спечет внутренности, аж селезенка под ребро торкается. Вот и пораскинь умом.

Кузьма переводит взгляд на братьев, на Ульяну — и за них ведь отвечает.

Кузьма дергает присмиревшего Афоню за нос.

— Ну, так как, кавалерия, сеять?

— Чо спрасываес, я — как все…

— Ульяна?

— Аверьян?

Аверьян встает с мешка, и остаются две вмятины от костистого его зада.

Аверьян смотрит на небо:

— Дождь, однако, будет — поторапливаться надо.

— Кости чуют? — заулыбалась Ульяна.

Кузьма тоже рассмеялся:

— Ну, истинный дед Аверьян.

Который год поражается Кузьма сходству брата с дедом.

Кузьма развязывает мешок. Ульяна помогает ему пересыпать рожь в другой. Кузьма подгоняет лямку через плечо так, чтобы мешок горловиной пришелся под правую руку. Он выходит на полосу.

— Ну, с богом! — Кузьма перекрестился и кинул перед собой горсть зерна, и пошел шагать широко, вольно и бросать в землю семена.

Аверьян запряг Арину в борону, подсадил в седло Афоню, и кобыла пошла вслед за Кузьмой.

Вот ведь как жизнь повертывается. Давеча еще была чужбина, а бросил семя — и родина. Да нет в России такого места, чтобы русский человек остался без приюта. Земля российская щедрая, просторная, каждого обогреет, накормит. Но и ты ее уважь.

Кузьма сеял, Афанасий боронил, а Ульяна с Аверьяном готовили жерди для городьбы. Было решено огородить посев, чтобы и всходы не потравить, и Арину не держать на приколе. Воля хоть для человека, хоть для лошади не в последнюю очередь нужна, рассудил Кузьма.

Кузьма кинул последнюю горсть зерна в землю. Вытряс мешок. И тут почувствовал на спине теплое дыхание кобылы. Обернулся.

— Она, братка, не слушается. Тяну, тяну, — захныкал было Афоня, идет за тобой, и все, как я за Улей…

— Ну-у, — протянул Кузьма, оглаживая морду кобыле. — Она хлебный дух чует. Ты ж не девчонка нюнить. — Кузьма ссадил брата на землю.

Кобыла шумно дышала, перебирая мягкой теплой губой ухо Кузьме.

— На, смотри, — Кузьма вывернул мешок. — Видишь, нету. Надо было тебе горстку оставить.

Афоня ждал старшего брата на меже и травой отгонял мошкару. Кузьма подошел к Афоне и взял младшего за плечо.

— Ну вот и славно! Как народит да как напрет хлебушко… А ты, Афанасий, поздоровел, — искренне восхитился Кузьма, — считай, в полмужика потянешь?.. Пойдем тесать городьбу? Как ты на это смотришь?

— Хорошо смотрю, пойдем, — охлестывая себя травой, живо соглашается Афоня.

Аверьян с Ульяной наготовили уже жердей. Подошли и братья. Кузьма держал руку на плече у Афони, а Афоня брата за поясницу. Вспомнили, как играли в лапту. Другой раз вся улица соберется, начинают играть самые маленькие, а потом подойдут и взрослые, в ограде тесно, высыплют на улицу. Бывало, и дед Аверьян не утерпит, ввяжется играть в лапту, и тогда игра переметнется за село, с каждой улицы своя матка.

Пары загадывают в сторонке — один бочка с салом, другой — казак с кинжалом, подходят к матке, чья очередь, тот отгадывает. Потом тянут жребий: орел или решка, кому бить, кому галить; те, что галят, располагаются вдоль черты, кому вышло бить лаптой мяч, стоят в затылок, подходят и бьют по мячу по очереди — самые сильные ударники напоследе. Ударил если слабо, отходи, стань на черте, не нарывайся, жди, пока ударник врежет, тогда беги, не зевай.

Сколько играть, столько и шагов пробежать. Не успел вернуться, стой, пока не выручат, — на выручке самые что ни на есть чемпионы-ударники — вот как дед Аверьян: если уж попадет лаптой по мячу, с виду уходит в небо, тут уж самый тихий успеет туда и обратно до отметки сбегать, но, если зазевал или не успел, врежет галильщик мячом, бывает, вьюном изовьешься — гали. У каждой команды своя матка-вожак. Вот и Кузьма с Афоней предлагают отгадать: с маху под рубаху или с бегу под телегу.

— Я так не играю, — хлюздит Уля. — Загадайте снова. — Кузьма с Афоней отходят в сторонку и шепчутся. И опять подходит.

— Жеребец или жеребенок?

— Жеребенок! — и притягивает к себе Афоню.

— Вот и не отгадала. Скажи, Афоня? Ну, ладно. Раз нас, Афоня, не угадывают, носи с речки воду, а я колья острить буду.

Кузьма взялся за топор. Афоня принес воды.

— Подливай!

Афоня наливает в дырки воду, а Кузьма вгоняет в каждую кол. Из-под кола стрельнула вода и припечатала жижей Кузьму.

— Вот ты!

Кузьма сбросил штаны и остался в исподниках.

Афоня носил воду, а Кузьма всаживал в землю колья. Потом все вместе они вязали распаренными тальниковыми прутьями прясла, вдергивали жерди и к вечеру едва двигали ногами.

— А ты, Афоня, дюжой, — подсмеивается над братом Кузьма, — только скособочился картуз. Похлебаем затирухи и наведем тело, выправим амуницию.

— Пошли, братка, на берег, попьем, а?..

— Воду пить — не колья бить! Пошли, мужики, бабы не отставать!

Афоня распарился, волосы прилипли ко лбу, ноги заплетаются.

— Давай, Афоня, поднесу тебя, — у Ульяны сердце заходит.

— Я тяжелый. Я сам, во… — Афоня сбегает к воде.

Подошла и пришла ночь, а наутро новая забота: на воде мок плот, и Кузьму беспокоило, что погниют бревна и все в стружку спустишь, а не оживишь… Кузьма примерялся к плоту. Как ни крути, а вытаскивать надо. Вторая неделя пошла, как пристали к берегу, — плот мокнет.

— Ну что, братья. Приспело хитрое дело! Сколько ни судачь, а лес из реки рыбачь…

С берега к воде прокопали две канавки. В два ручейка положили лаги. Приготовили березовые стежки каждому по росту, по силе. Братья взяли их в руки. Кузьма забрел в воду, отсоединил от плота бревно, развернул его на плаву и подкатил к берегу, братья подхватили его стежками, и все трое навалились, покатили по лагам, с разгону почти достали до половины, но на самом подъеме бревно отяжелело. Кузьма подложил чурбаки, чтобы бревно не сдавало назад. Набрав побольше воздуха, братья подсунули под бревно каждый свой стежок.

— Раз-два — взяли!

Афоня смотрит на братьев: как они, так и он. Приседает, один конец стежка на плече у него, другой под бревном, по команде поднимается, выжимает плечом стежок, и бревно поддается. Еще р-раз! И еще на пол воробьиного шага… И еще… И так до самого конца лаг, на самый бугор, на высокий берег выкатили бревно. Похватали братья ртом воздух, перевели дух — и за другим бревном спустились. И с каждым разом все тяжелеют бревна и тяжелеют и все меньше остается в руках силы. Кузьма понимает опасность: сорвется — в лепешку раскатает братьев.

— Вот что, мужики, — подсунув под бревно чурбак, говорит Кузьма, — вы будете сверху тянуть его веревкой, а я направлять снизу.

Ульяна тоже подбежала, вцепилась в веревку, тянет бревно вверх. У Афони сразу прибавилось силы. От усердия он даже язык высунул.

— Не откуси, Афоня. Чем мед будешь исти?

Афоня смотрит на Аверьяна, облизывает сухие губы и вспоминает, как дома ел мед. Макал в миску теплый хлеб и запивал из кружки холодным молоком. Афанасий сглотнул голодную слюну. Тогда он еще маленьким был. Еще маманя жива была, только все лежала, и няня Клаша шуметь не велела. Уля походит на маманю. Нет, Уля другая. Был бы он такой большой, как Кузя, сам бы на Уле женился. Скорей бы вырасти. Афоня видит себя за столом, няня Клаша и Ульяна рядом, дом, ограду, ребятишки в бабки «зудятся». А он в такую жару, как сейчас, убегал к Аверьяну в мастерскую, падал под верстак на холодные пахучие стружки. Аверьян водит рубанком — вжи-ть, вжи-ть, — и прохладные колечки, как лист, падают на Афоню. Любил Афоня купаться в стружках. А тут даже точила не покрутишь… Афоня только сейчас замечает, что все сидят на обсохшем уже бревне и смотрят на него.

— Ты что, брат, сон наяву увидел? — смеется Кузьма.

Афоня согласно кивает головой. Теперь и Уля смеется, и Афоне хорошо, что все радуются.

— Эхе-хе, — вздыхает Кузьма. — Без кобылы лес не поднять. Хоть и жалко, а куда денешься.

Ульяна понимает Кузьму. Надо бы оставить хоть котелок картошки. Шулемку хоть какую сварить, похлебали бы. Не далее как вчера собрала она картошку, вырезала глазки и посадила в грядку, а может, бог даст, на семена вырастит. Теперь Ульяна видит свою оплошность. Да и Кузьму вовремя не удержала за руку, не удержала: хоть бы ведерко зерна оставить, все поддержка к луку. Лук, что он — трава… Кобылу Ульяне тоже жалко запрягать, вымоталась на пахоте, ветром качает. Кто знает, если бы не Ульяна, Арина бы еще дорогой скопытилась. Ульяна сама не съест, скормит кобыле. Когда шли по тракту, Арине приходилось не только свой, но и другие возы вытаскивать в гору. Ульяна ей то пригоршню крупы, то муки давала, как могла поддерживала. А вот теперь чего дашь, сами зубы на полку?

У Арины хоть травы вволю, не помрет с голоду. А тут хоть ложись да заживо помирай. Ульяна старается думать спокойно, но все равно душа не сапог, не платье, не скинешь и не переоденешь. И сердце болит и сдает не от голода, больше от жалости. Тяжело глядеть, как пластается Кузьма, как тоньшеет шея у Афони, а брюхо, ребра выпирают с лука да щавеля — тоже работает, как мужичок: то боронит, то воду носит, то строгает. Побегать бы парнишке да хорошо поесть. Растет ведь. На Аверьяна так лучше и не смотреть — одни мослы выпирают. А без дела ни минуты. То лопата, то топор в руках. Почернел на солнце, как головешка; так молчун, а тут вовсе слово не вытянешь. Согласен — кивнет, не согласен — помотает головой и опять за дело примется. А что дальше? В голове мутится у Ульяны, и уже не поймет: от голода ли, от страха ли за завтрашний день.

Ульяна стала все чаще уходить на берег. Когда смотришь на воду, на величавый покой реки, становится спокойнее на душе, и вот уже видится дом, высокое отцовское крыльцо. И уже не река перед Ульяной, а бледное лицо отца. Ульяна боится и руку поднять — перекреститься. И все молитвы напрочь вылетают. А присутствие отца она и спиной ощущает. Понимает Ульяна: тяжко там старику одному. Бросила его Ульяна, не раз просила она Кузьму поискать церковь — отмолить душу. Уж не случилось ли чего с отцом? Сердце Ульяны до того сожмется, что она присядет на валежину и, стараясь не дышать, ждет, пока отпустит боль и липкая сладкая тошнота. И снова видела себя с отцом. Он вел Ульяну за руку переполненным тротуаром на городскую площадь, а вездесущие мальчишки шныряли и кричали им навстречу: «Цирк приехал! Цирк приехал!».

Ульяна любила отца, но и боялась, теперь она поняла, что для отца она была всем: гордостью, надеждой и печалью. Харитон Алексеевич любил дочь дико, исступленно, как вдовцы любят детей, вымещая на них свое одиночество, неудачи и неурядицы в жизни. То он требовал от дочери к себе внимания, капризничал, то забывал о ней.

От матери Ульяна осталась пяти лет. Мать ее, Серафима Андреевна, была женщина красивая и взбалмошная. Отца она не любила и, больше того, ненавидела за привычку походя плевать на пол. Через ненависть к мужу Серафима Андреевна холодно относилась к дочери. Смотрела на нее с брезгливым недоумением, угадывая в повадках маленькой Ули черты мужа.

В детстве Серафима Андреевна, одна дочь у родителей, была ребенком избалованным. Жили они зажиточно, на широкую ногу. Кроме пашни и скота имели маслобойню, держали работников. Серафима росла и сразу как бы в один день превратилась в прекрасную невесту. Как-то за обедом, когда у них по своему обыкновению гостил отец Ванифатий, зашел разговор о достойных женихах. Отец Ванифатий возьми да и подскажи, что у мельника Харитошки денег куры не клюют. Харитон собирался ставить паровую мельницу. Отец Серафимы решил при случае повидаться с Харитоном. Понравился ему мужик — рассудительный. У такого должна быть деньга, верно о нем говорят. У такого сквозь пальцы ртуть не просочится. Была бы деньга, а любовь — дело наживное — притрутся…

Отец Ванифатий и венчал Харитона с Серафимой. Венчал с превеликим удовольствием. Он ведь доводился дальним родственником Харитону. Но не задалась жизнь молодых, хотя Харитон и старался: поставил паровую мельницу, пристрой к маслобойне, выстроил каменный с балконом дом. Дел у него было на две жизни. Однако Серафима Андреевна никак не могла примириться со своей участью. Поначалу она тайком от мужа плакала. Потом тайком стала попивать наливку. А когда Харитон уезжал из дома — ударилась в загулы. В дом просачивались с улицы какие-то люди, слышалось, как день и ночь Васька Плут рвал свою тальянку. Улю от греха подальше уводили соседи. Дня через два-три стихало, дом замолкал. И не однажды Серафиму находили без чувств. Отваживали, отпаивали парным молоком. Серафима Андреевна умерла неожиданно: то ли уксусной эссенции на похмел выпила, то ли еще чего — никто толком не знал. Отпели ее наспех и свезли на кладбище. В тот же день непьющий Харитон Алексеевич осушил одним духом четверть казенки и, закрывшись на все крючки и запоры, скрипел зубами, растирая по мясистому лицу непослушным кулаком крупные слезы.

— Вот мы, Улька, и одни с тобой остались. Недоглядели мать, — Харитон дико кривил рот. Уле было страшно и жалко отца.

И сейчас так живо было воспоминание, что Ульяне стало не по себе.

Выплакался Харитон Алексеевич — и словно забыл о дочери. Изредка в престольные праздники, будучи изрядно навеселе, он спохватывался, звал дочь и начинал ее воспитывать, сравнивать с матерью, упрекать ее. Как бы заново увидел он Ульяну взрослой, заневестившейся. И уже все свои планы строил с расчетом на ее будущее. В женихах не было недостатка, но Харитон не торопил события. Наоборот, выбирал, куражился, и это ему нравилось. Шутка ли сказать, только одного недвижимого приданого сколько! Не считая чистогана в банке. Из своих доходов Харитон Алексеевич не делал секретов. Перебирал Харитон Алексеевич женихов, как картошку перебирают перед посадкой, чтобы ни гнили, ни червяка, а за этим за всем и упустил время. Тут и явился со службы Кузьма. Если бы, конечно, понастойчивее отец действовал, Ульяне ни за что не устоять, все бы ее хвори, мигрени полопались как мыльные пузыри.

Как только Харитон Алексеевич приглядит Ульяне очередного жениха, скажет ей, а в ответ покорное:

— Твоя воля, папаня!

И сразу обезоружит Харитона Алексеевича.

— И правда, зачем торопиться?

А сам все исподволь ждал и надеялся: гляди, и залетит такая птица — все ахнут — с мешком золота. Вот бы винодельный завод прибрать к рукам, подумывал Харитон Алексеевич. Да и сын у Винокурова — Степка — богатырь, но вот пьет. Какое от него семя — род поганить? Об этом тоже думать надо. И отец Ванифатий все старается, правда, постарел, прыть не та, но Харитон Алексеевич ему верит. Можно сказать, он Харитона в люди вывел, но и Харитон пятистенок с садом ему купил, в долгу не остался: живи всласть, отец Ванифатий. Тоже денег стоит. Харитон своего слова ни перед кем не уронил, да что там говорить: свои люди — какие счеты.

Ульяна и теперь не может понять, как она так легко ушла из дома? Она ни о чем не жалела, не каялась, вот только сердце об отце саднило. Жаль было его, и Кузьму, и себя тоже. Отец теперь простил бы. Как он там один? Да и они как будут? Что ж, судьба! Кому что на роду написано. «Чему быть — того не миновать», — утешала она себя.

Плот с каждым днем становился все тяжелее. Бревна не слушались, как Кузьма с братьями ни наваливались на лаги, сил не оставалось, не дотягивали и до обеда. Скрепя сердце Кузьме опять пришлось надеть на Арину хомут и посадить Афоню верхом на кобылу. Арина, вытянув и без того длинную шею, тянула бревно из последних сил, слабел и Афоня. Он едва держался на костлявой спине Арины. Ульяна хватала ослабевшего Афоню, уводила под куст и усаживала в тень. Приносила пирог из щавеля — запеченную на сковороде темно-зеленую лепешку. Пирог был кисло-горький, но Афоня жевал, не чувствуя ни запаха, ни горечи, жевал, запивая отваром шиповника. Вся семья жила на этих пирогах и на отваре.

Отдышавшись и подкрепившись, мужики снова принимались за работу. Уже потемну Кузьма распрягал Арину. Ульяна слышала, как кобыла стряхивала усталость, — остро пахло хомутом и потом. Если Кузьмы долго не было, Ульяна шла сама на берег и заставала Кузьму на валежине.

— Это ты, Кузя?

— А кто еще, — отвечал Кузьма.

И в сердце Ульяны звучно и больно отдавался усталый, тусклый голос Кузьмы. Ульяна садилась рядом и не знала, как утешить, что сказать, но хотелось сказать хорошие, ласковые, ободряющие слова. От воды несло прохладой и огурцом.

— Даст бог, переживем это время. Только бы дотянуть до грибов, ягод — уж немного осталось, а там, гляди, и хлебушек поспеет… — заводила разговор Ульяна.

— Чтобы земля да не родила, такого быть не может, — включался в разговор Кузьма, — хоть и нет мельницы, зерно — тот же хлеб — напарь в чугуне, за милую душу…

— Ты бы, Кузя, между делом корыто бы выстрогал, а то в чем стряпала, в том теперь стираю, грешно, Кузя. А как придется тесто заводить?..

— Выстрогаю, — теплел голос Кузьмы. — Отфугую, Уля, ни у кого такого не будет, во всей округе не найдешь.

— Спасибо, Кузя! Уважил. Мне такое и надо…

Кузьма обнимал Ульяну, и на душе легчало.

На Ангаре в такие часы, как высветлиться последней звезде, воздух, кажется, звенит тоненько-тоненько и, кажется, вот-вот порвется, тогда откроется вся вселенная и Кузьма с Ульяной увидят дали, им уготованные. И все станет просто и ясно, для чего жив человек.

После выгрузки плота сил на жизнь уже, казалось, совсем не осталось. Покачивало ветром, как ту мокрую лиственницу, только и не сваливались, потому что крепко держались корнями за землю. Но Кузьма упрямо брался за топор. В голове бухало, в глазах летали разноцветные метляки, а то и вовсе застилала свет черная пелена. Кузьма садился на бревно и долго не мог подняться. Но, поднявшись, ошкуривал бревна, чтобы не портился строевой лес. В такие минуты Ульяна старалась обходить стороной Кузьму. Удивлял ее Аверьян-молчун. Пока Кузьма собирался, он квашню вытесал, выстрогал, и не какую-нибудь, а из кедрового комля, клепку до желтизны отделал. Кузьма и тот диву давался:

— Ты смотри, братуха, хоть на ярмарку…

— Это Уле.

Ульяна радовалась — золотые руки у парня и душа тоже.

— А я сегодня утром, братка, корову видел, — сказал Аверьян за обедом.

— Ну-у! — Кузьма перестал жевать и уставился на брата.

— Во-он под тем лесом, — показал кружкой Аверьян.

— Погоди, — остановил Кузьма брата, — корова или кто другой? Вглядывался?

— Вглядывался, — пообдумав, ответил Аверьян, — шевелилось — черновина…

Ульяна занесла над столом сковороду с «пирогом», да так и замерла, открыл рот и Афоня.

— Так, так, — потакал Кузьма, — что же не крикнул?..

— Что кричать, в лесу скрылась…

— Корова, говоришь? — никак не мог успокоиться Кузьма. — Неоткуда бы ей вроде взяться…

Кузьма дожевал, вылез из-за стола, сходил достал из сундука бердану, покатал на ладони единственный патрон.

— Ну, на фарт, мужики, — подбросил он пулю, — готовьте дрова, котлеты жарить и варить мясо.

Ульяна и братья проводили Кузьму до опушки. Кузьма вошел в лес, и тут же из-под кустов снялся выводок рябчиков. Мгновенный «фырк», словно скорлупу рассыпали, и вот уже стайка под ельником. Кузьма загнал в патронник пулю и крадучись пошел за ними, но тут же одернул себя:

— Что это я — пулей. Их бы впору солью.

Час проходил за часом, версты немереные, но дичи больше не было. Правда, Кузьма поднял и глухаря, но, пока вскидывал ружье, глухарь подрезал верхушки сосен и упал между ветками. Кузьма поглазел на спутанные макушки сосен, но ничего, кроме старых гнезд да лоскутов голубого неба, не увидел. Взвесил свои силы и далеко в тайгу забираться не решился. До своих добрался уже в сумерки. И всей-то добычи было несколько кусочков затвердевшего лиственничного сока.

— Это вам конфетки лиса прислала, — Кузьма передал Ульяне комочек и устало опустился у костра.

Подкрепившись утром щавельным пирогом с отваром шиповника, Кузьма снова пошел в лес пытать фарт. Встретился лось — переплывал реку, губить зря не захотел, какой смысл: была бы лодка — можно было стрелять. И опять возвратился с пустыми руками. Недалеко от своего балагана увидел колесник, он шлепал вверх по течению, только труба и торчала над водой. Колесник резал наискось реку и вроде даже прихлебывал бортом воду. Кузьма изо всех сил орал, махал руками, рубахой. С парохода его не увидели. Кузьма упал на колени. Пожалуй, впервые в жизни душила слеза Кузьму, он плакал от собственного бессилия, от жалости к Ульяне, братьям… Сколько он пролежал на земле — Кузьма не знал. Слезы облегчили душу, принесли нежданное успокоение.

Кузьма поднялся. Ангара текла натянуто и спокойно, по реке проносило мимо старое остожье. «Не привиделся ли пароход?» — с тревогой подумал Кузьма. Была такая тишина, мир и согласие во всем. И леса, и горы, и травы — Кузьме стало легче.

По дороге попался куст шиповника, цветы привяли, осыпались, и лепестки каплями крови лежали на земле. Кузьма в картуз нарвал душистые лепестки и стал спускаться к протоке. Тут из-под ног выскочила утка и, путаясь в старой траве, припадая на крыло, заковыляла к воде. Кузьма бросил картуз, ружье и бросился за уткой. И вот уже совсем нагнал, но вдруг утка расправила крылья и, не успел Кузьма глазом моргнуть, упала на крыло, и только ее видел.

— Вот те на! — присвистнул Кузьма. — Ушла похлебка. Эх ты, чучело, — обругал себя Кузьма. — Надо было упасть на нее, накрыть.

По своему следу Кузьма вернулся к ружью, и только подошел к картузу, как просвистело над головой. Кузьма пригнулся от неожиданности. Со свистом пронеслась утка одна, за ней другая. Кузьма нагнулся, и тут среди пожухлой травы мелькнуло что-то белое. Кузьма раздвинул осот. И на кочке, словно в пригоршнях, лежали продолговатые, похожие на очищенную картошку, утиные яйца. Кузьма не успел встать на колено, как над его головой словно махнули шашкой, — пронеслась серая утка. Утка неистово орала. То одна, то другая заходили утки над Кузьмой. Селезень настолько бесстрашно наседал, что казалось, вот-вот собьет Кузьму крылом. Утка, вытянув шею, скорбно кричала на весь лес. И Кузьма вспомнил, как однажды видел на болоте гуся, который, защищая свое гнездо, погиб. Бой был неравный. Лиса выследила гнездо, гусь отчаянно защищал яйца, он мог бы вполне улететь, но не улетел, не оставил гнездо, а перед самым гнездом преградил лисе путь. Сложил крылья и подставил шею.

Кузьма осторожно, чтобы не побить, переложил яички в картуз — тринадцать штук — и уже было поднялся с колена уходить, как бесстрашно серым комком упала в траву и забилась утка. Кузьма в раздумье погрыз горькую веточку осины и снова опустился перед гнездом — отложил из картуза пару яичек в гнездо. «Бог любит троицу», — подумал он и положил еще одно. Лепестками шиповника прикрыл яички в картузе и пошел домой.

К вечеру зарядил дождь. Стало сыро, скользко и холодно. Дождь то усиливался и сыпал с такой силой, словно с неба просеивали крупный песок, то затихал и мелко нудил по крыше балагана. Отужинав пирогом из щавеля на яйцах, укрывшись в балагане, Ульяна чинила Афоне штаны, а он сидел подле нее, пригревшись. Аверьян строгал топорище. Кузьма топтался около костра. Намокшие дрова шипели и никак не хотели разгораться. Кузьма выбрал посуше валежину, навалил на костер, на таган навесил закопченное с водой ведро и укрылся в балагане. Крытый на один скат корьем балаган надежно защищал от дождя и ветра. Кузьма сел у входа и смотрел на луг, туда, где Арина, опустив низко голову, дремала над потухшим дымокуром. Дождь прибил на ней шерсть и еще больше окостлявил ее.

— Ну какое из нее мясо, — сказал он вслух. Сказал и испугался своего голоса. Стало больно и стыдно, ровно кто ожгнул по сердцу плетью. Кузьма потряс головой. Интересно, что бы на это сказали братья, Ульяна?..

Дождь все лил и лил. Тучи сгущались, оседали, и видно было, как они, словно опоенные, волоклись, почти касаясь земли. «Что-то не видать нашей вороны, — спохватился Кузьма. — Где же она?» Но, присмотревшись к лиственнице, увидел из гнезда черную головку. Изредка поворачивая ею из стороны в сторону, она движениями напоминала собаку, что из подворотни выглядывает чужого. Присутствие вороны Кузьму успокоило. Он забрался поглубже в балаган и, не снимая волглой одежды, задремал. И снился ему Порт-Артур, японцы, китайцы с косичками. Кузьма вскочил от команды «Заряжай!». Он сел, поморгал глазами, рядом никого не было, светило солнце. Он поглядел на поле и чуть было не закричал: перед ним ровным ковром зеленели всходы. «А что орать, — одернул себя Кузьма. — Это еще не калачи… до калача еще потянешь жилы…»

Кузьма вылез из балагана, потянулся до хруста в костях, за балаганом зашебаршило. Заглянул: Аверьян плел из красного тальника корзинку.

— Может, сходим поковыряемся? — предложил Кузьма. Аверьян отложил работу.

— Пошли.

Братья наладили котомки и ушли в лес добывать коренья саранок, бадана. Иногда удавалось найти гнездо, это было настоящей удачей. Кузьма на пробу сбил с кедра ветку с зелеными смолянистыми шишками. Шишки кипели серой и были твердые, как камень. Шишку едва удалось разломать, но и в ней еще только-только обозначились ячейки под зерно, даже молока не было. Все коренья Кузьма с Аверьяном принесли к Ульяне, и она варила, пекла, сушила. Ее варево хоть ненадолго, но сбивало голод, меньше стали кровоточить десны. Всякий раз, возвратившись из тайги, Кузьма подсаживался к Ульяне и утешал ее, а может, от нее набирался силы…

— А ты знаешь, Уля, сегодня чуть не добрался до жилья, уже приметы видел, но побоялся, сил не хватит вернуться.

Балаган был хоть и довольно широкий — вмещалась постель, уголок для шмоток, но низкий: если встанешь — не распрямишься, только можно было в нем сидеть или стоять внаклон. Поэтому Кузьма садился на выходе: сам в балагане, рядом с Ульяной, а ноги наружу оказывались.

— Может, Кузя, — придвигалась поплотнее Ульяна, — это и есть край света. Но опять, откуда тогда пароходы?

Ночью опять шлепал расцвеченный огнями пароход. Он сипел, как астматик, бил плицами по воде, и еще долго было слышно его пыхтение.

Кузьма не раз казнил себя, что вовремя не сделал лодку. Можно было выйти наперерез пароходу. Хоть какую краюху хлеба добыть. Лодку они с Аверьяном начали мастерить, долбежу много — неподатливо на тощее брюхо получается. Втайне и Кузьма, и Ульяна надеялись: не может такого быть, чтобы плот или лодка не причалили к берегу. В один из дней, когда Кузьма на нижней протоке копал коренья шиповника, из-за косы вывернулась лодка и повернула к берегу. Ульяна бросилась к воде. На корме с веслом в руке сидел в изодранной шубейке заросший бородой до самых глаз мужик. Он приткнул лодку к берегу.

— Переселенцы мы, — едва выговорил мужик, — ради христа! Подайте кусочек хлебушка?..

Ульяна вошла по колено в воду и увидела на дне лодки истощенную женщину. Ребенок на ее груди сучил плетями-ножками. Ульяна сорвала с головы платок и прикрыла ребенка. Женщина только повела черными сухими глазами. Мужик отчалил от берега. А Ульяна еще долго сидела у воды. Мозг ее плавился, превращался в тяжелую жидкость, и эта жидкость заполняла глазницы, уши, лоб, голова делалась тяжелой и непроизвольно падала, не держалась на обессилевшей тонкой шее. Ульяна только в сумерки собралась с силами, уложила ребят, прилегла и сама. Но сон не шел. Она лежала с открытыми глазами, и перед ней все еще стояла река, лодка.

Кузьма вернулся с протоки, когда ребята уже спали. У Афони губы обветрились и потрескались. И хотя он загорел, но лицо его было бледным, неживым.

— Не заболел? — кивнув на Афоню, с тревогой спросил Кузьма.

— Да нет. Жару нету, — поприкладывала Ульяна ладонь к голове Афони.

— Вот ты не поверишь, — отдышавшись, сказал Кузьма. — Красноперую сейчас видел, таймень…

— С чем ее — ни муки, ни закваски, — улыбнулась потускневшими глазами Ульяна. — Пусть жирует…

— Верно, Уля, видел! Послушай, Ульяна, не найдется у тебя иголки? — вдруг спросил Кузьма.

— Шить, что ли?

— Удить. Попробую сделать крючок. Живем на воде, а траву едим…

— Жалко иголку, без рук оставишь, Кузя!

— Ну булавку какую, панталонную, может? — рассмеялся Кузьма, рассмеялась и Ульяна.

— Какая булавка, господи прости, от кого на булавку запираться… Ладно, поищу у няни Клаши в корзине, — пообещала Ульяна.

— Поищи, Уля, поищи, может, свою отдашь, а?

— Еще голые не ходили. Оборвемся — чем починить? Будем как в раю, только яблок не хватает…

— А что, в раю голые? — поинтересовался Кузьма.

Ульяна на это не ответила. Утром перетряхнула нянькину корзину с лоскутками, нашла иголку.

— То, что надо! — обрадовался Кузьма. — Ставь, Уля, воду на уху…

Кузьма достал из своего сундука клещи и примостился у костра ковать крючок.

Ребята уже проснулись, сходили на протоку за молодыми побегами тальника и жарили прутья над огнем. Как только вытапливалась пена, слизывали.

— На, Уля, попробуй, — протягивал Афоня Ульяне пруток. — А это тебе, братка.

Ульяна лизнула прут:

— Сладко!

— А я что говорил, — радовался Афоня и бежал к Кузьме, присаживался на корточки. — Ковать будешь, братка?

— Буду, Афанасий Федорович, и ковать, и гнуть. А вы бы с Аверьяном червяков накопали, а?

— Могу, — с готовностью соглашается Афоня. — Рыбу будем удить, да?

— Будем, Афоня, и удить, и исти… — вдохновляется Кузьма. — Может, Аверьян, ты вначале у Арины из хвоста надергаешь на леску? Только осторожнее, не саданула бы.

Братья идут: один копать червей, другой — за конским волосом.

Кузьма выгнул такой крючок, что Ульяна, если бы не видела, не поверила, сказала бы, что лавочный.

— Не урони, Уля, — подставил Кузьма ладони.

— Жалко без занатрины, заусеницы нет — срываться будет рыба, — со всех сторон поразглядывала крючок Ульяна.

— Не шибко дергать — и не будет срываться, — пояснил Кузьма.

— Мы раньше под мельницей всегда дергали пескарей, — вспомнила Ульяна. — Бывало, и срывались. Ну, так я побегу, подсоблю Афоне искать червей, — загорелась рыбалкой и Ульяна.

Кузьма навел на крючке камешком жало — наострил. Аверьян вернулся с колечком шелковистого конского волоса, сел подле Кузьмы, закатал штанину и на сухой, как деревянный костыль, ноге стал свивать леску.

— Твоей ногой, брат, только картошку толочь, — посмеялся Кузьма и стал помогать сучить леску.

Афоня с Ульяной принесли целые пригоршни дождевых червей. Кузьма вырезал на удилище черемуховый прут, посвистел им — славное удилишко!

— Дашь, братка, подержать?

— Дам, Афоня. Все порыбачим.

Афоня тяжело вздыхает. Не только Афоне, но и всем охота поскорее забросить крючок. Привязали леску, взяли ведро под рыбу, и все двинули на слепую протоку. Первым, по старшинству, забросил крючок Кузьма. Свистнула над головой волосяная леска, и шлепнул на гладкую как зеркало воду поплавок, и во все стороны, как на пластинке, пошли на воде круги, и не успела вода успокоиться, как поплавок дернулся и исчез.

— Тя-я-нии!

Над головами сверкнуло маленькое солнце, и на берег шмякнулась рыбина. И зашлепала хвостом о влажный, прибитый дождем песок.

Все бросились к добыче — это был хариус.

Сколько рыбалок удивительных, похожих и не похожих одна на другую. Все они со временем перепутаются, вклинятся одна в другую, отдалятся в прошлое, но рыбалка — спасение от голода — не изгладится из сердца и из памяти. Появилась рыба — ожили. Теперь по-другому выглядел на столе и полевой лук. Подливая из чугунка в хлебальную чашку наваристую душистую уху, Ульяна приговаривала: «Ловись, рыбка, большая и маленькая — соленая и вяленая. Ты, окунь, ложись в черпак боком, а ты, язь, с крючка не слазь…»

В такие минуты Афоне особенно горячо нравилась Уля, он смотрел ей в рот, и безотчетная улыбка делала красивым его бледное лицо.

— Одыбал! — радовался Кузьма, глядя на Афоню. — Думаю, и лес теперь полегчает. Время и пора приспели для топора! Встань-ка, Уля, лицом к солнцу.

Кузьма уже давно облюбовал место для дома. На высоком берегу ровная как стол площадка. Если встать лицом к Ангаре — слева, в сорока саженях, можно баню срубить, справа, в полверсте, — пашня, а если обернуться и посмотреть назад — сразу покос тянется, переходя в плавную ложбину, а перед лесом выполаживается и примыкает к медной стене леса. Отсюда, с бугра, хорошо видно, как эту котловину насквозь режет ручей, если бы не кустарник — воду увидел.

Черемушник, боярышник с подсадом тальника, пролесок вьюном переползают покос, в нем-то и прячется студеный как лед ручей. Втянется в лес и исчезает в корневищах сосен, под мхом. Сосны, лиственницы стоят по бугру. Но это на редкость разлапистые, развесистые исполины. Если спилить да подсчитать кольца на срезе — не меньше тысячи насчитаешь. Только где такую пилу взять? Но и спилить… губить красоту не повернется сердце, не поднимется рука. Вот одну из этих лиственниц и облюбовала ворона. Вроде рядом с ней еще лепится пара. Пусть, Кузьма не против. Он, когда и место выбирал под дом, учитывал; не мешать вороне, всем места хватит — на сто дворов разводи деревню. Со временем он и спуск к реке сделает. Покопать придется, покидать земли, но зато отсюда, куда ни погляди, всю округу видно. Хоть смотри с реки, от леса — дом не пройдешь.

Братья взяли топоры, Уля встала на лужайке лицом к солнцу, и в тень ее, по доброму русскому обычаю, братья положили в дом первый венец.

— Ну, вот и Кузьминки. Новая деревня, — окрестила Ульяна. — А какая деревня без бани? Вот у Афони ноги — скоро цыплята выведутся.

Афоня смотрит на ноги:

— Где?

Кузьма смеется:

— Ну и настырная ты, Ульяна…

Новую баню, как и предполагал Кузьма, решено было ставить у ручья под черемухами. Баню можно было поставить в два счета: скатал из кругляка, срубил «в угол», каменку сложил без трубы, по-черному, — и готово. Но Кузьма не пошел на ускоренный метод — на «шап-шарап». Не на день, не на два приехали. А раз собираются жить, должно быть все по-хозяйски. И баня, и предбанник.

Кузьма разметил под баню оклад с размахом «на вырост». Дом рубить пока оставили. Взялись за баню как полагается: окантовали бревна, построгали, зарезали углы «в замок», собрали сруб, подвели его под крышу. Вначале хотели покрыть баню корьем — опоздали, кора не шла, пришлось клином щепать чурку и крыть драньем. И вот стоит баня, как белый гриб над ручьем, любо поглядеть со стороны. И вовнутрь зайдешь — глаз радуется. Пол, лавки, полок что в предбаннике, что в парилке отфугованы. Каменку Кузьма сложил из дикого синего камня, а трубы вывел из плиточника и котел вмазал для горячей воды. Поначалу Ульяна было запротестовала:

— Обезоружил, Кузя, последний котел забрал. — А когда поглядела, как сработано и как хорошо воду греть, — понравилось. В оконце вместо стекол Ульяна предложила тряпочки. Натянули, подогнали под рамы — неплохо получилось: ни комар, ни муха не влетят.

Первая баня для Кузьмы с братьями и для Ульяны — как второе рождение. Побанились, помылись, как на свет народились, да так и остались жить в бане. Кузьма с Ульяной в передней — ребята в предбаннике.

Больше месяца пластались братья, катали лес, рубили баню. «Считай, только июль на исходе, а поприглядись, сколько мужики натворили дел, — радуется Кузьма. — Такую крепость поставить. Крепость не крепость — хоромина!»

В ненастье, когда задождит, так вовсе приятно в бане. Протопил каменку, и на сутки домашнего духу хватает. В ненастье братья тоже не лежат, махать топором или рубанком тесно всем в предбаннике — обычно Аверьян с Афоней вывернут мешок башлыком на голову — и на протоку драть лыко. В ненастье самая работа: чем мокрее, тем легче идет кора. Лыко бы сейчас вроде и ни к чему, но у Агаповых всегда так было заведено — готовили впрок, в хозяйстве все пригодится. По такой вязанке братья припрут, Ульяна еще приподнимет Афонину ношу: «Такой воз впору только мужику унести». А Афоня от этих слов на аршин подрастает.

— Садитесь, мужики-работники, — приглашает Уля к столу, голос у нее добрый, задушевный.

Усталость с Афони как ровно дождем омоет. И в бане живой дух, свежей стружкой и варевом так сладко пахнет. Хоть Афоня и исходит нетерпением поскорее сесть за стол, но виду не показывает. Смотрит на Аверьяна и тоже идет руки мыть.

В ненастье всегда ужинают раньше обычного. Зато после ужина ждет блаженство. Афоня не может дождаться, пока уберут стол. Уля убирает со стола посуду, братья договариваются о делах на завтра или обсуждают, какие ставить ворота, обналичку какую, карнизы.

Только Уля присела к столу, Афоня уже подле нее. Аверьян напротив за стол садится, облокотился, голову положил в свои большие ладони. Ждут, пока Кузьма как следует усядется, он пристроился, привалился на мягких стружках, и тогда Ульяна начинает свой рассказ про Василису Прекрасную. И поведет, и позовет, и напоет свой сказ. Афоня и не заметит, как окна отбелит и как он сам войдет в сказку и начнет действовать, и спохватится, когда Уля спать велит. И Кузьма вернет братьев из сказки.

— Утро вечера мудренее… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается — спать, мужики…

Лес за это время, как рубили баню, обыгал, полегчал, сподручнее стало управляться с ним. И дом начал подрастать.

Братья тесали в шесть рук. Первое время топор Афоню не слушался.

— Да ты не так, Афоня.

Кузьма брал из рук младшего брата топор.

— Ты вот так — глазом, как отвесом, веди по бревну и топором не клюй древесину, а отваливай щепу — смотри вон, как Аверьян, так и ты…

Афоня шмыгал носом:

— А Уля велела имать рыбу на посол…

— Ну, раз Уля велела, окроми вот это бревно и ступай.

Афоня старается изо всех сил. Бревно у него промеж ног. Начинает тесать с комля и идет задом к вершине, но бревно такое толстое, что ему не хватает ног достать до земли, и он встает на бревно сверху, так тяжелее тесать, сильно не размахнешься — слетишь. Но пальцами ног Афоня крепко цепляется за бревно и, как старший брат учит, глаз не отрывает от строчки. Ему не терпится уйти на речку (но и торопиться — по ноге тяпнешь) и не возвращаться до тех пор, пока не пропадал клев. Так он и стал главным поставщиком рыбы.

Другой раз и Кузьма на помощь младшему брату приходила нести улов. К рыбалке пристрастилась и Ульяна. Отужинает — и за удочку, на вечернюю зорьку. Черви уже приготовлены. Она и иголку себе на крючок отыскала. А на закате славно берет хариус, его ни с кем не спутаешь: саданет наживку, не зевай — подсекай. И в руке хариус как сверло: не удержишь, вращается, сильный и красивый. Головка маленькая, бока черной полоской отбиты, и пятнышки по бокам от головы до хвоста, словно заклепки. Когда хариус берет, только успевай наживку сажать. Кузьма уже разведал: хариус — на быстрине, елец — в затишке на отмелях. Окунь — на ямах под крутым берегом, ленок — под перекатом, под порогом, там и таймень стоит. Наступила поистине рыбная пора. Аверьян смастерил под крышей бани вешала, на них и низала Ульяна ельца — вялить. Продувает его со всех сторон, и не страшен ни дождь ни солнце. Смекалистый Аверьян, но к рыбалке с прохладцей относится. Азарта нет. А Ульяна так в платье чуть в воду не сиганула за ленком — ладно, Кузьма рядом был.

— Когда-нибудь тебя, Уля, утащит рыба…

— Вот бы мука, вот бы пирог, а? — не слушая Кузьму, твердит свое Ульяна.

Благодатная пора для рыбалки — зорька вечерняя. Противоположный берег словно шагнет поближе и замрет в ожидании. Ульяна с Кузьмой тоже притихнут. Кузьма обнимет Ульяну, и будто мир весь тут. В такие минуты хорошо Ульяне. Ничего на свете не надо, был бы только рядом Кузьма — сильный, горячий, нежный.

Вечер затопил деревья, смел на реку кусты, выплеснул отяжелевшую переспевшую вербу. Из омута на промысел вышла крупная рыба.

— Язви ее, что выкамаривает, таймень резвится, — определяет Кузьма.

Ульяна пригляделась:

— Кузя, смотри, мышь плывет!

Не успела она договорить, как рыбина схватила мышь.

— Ой?! Они что, мышей едят? — удивилась Ульяна.

— Едят. Щука хватанула… все хочу блесну сделать…

— А у нас, Кузя, маленький будет. Я и рада, и боюсь…

— Чего бояться, радоваться надо — прибыль, — обнял он Ульяну.

— Да куда мы с ним, не отойдешь тогда…

— На Афоню платок надень, — вот и нянька.

— Хоть бы бог дал девочку, — прижалась Ульяна к широкой и твердой, ровно камень, только теплой, груди Кузьмы, — нянька будет, помощница, — горячо зашептала Ульяна, как будто их мог кто подслушать.

— Парнишка тоже неплохо, мужик вырастет, работник… Вместе к девкам ходить станем, — вдохновился Кузьма.

— Куда, куда? Я вот вам… Я вот похожу…

Кузьма с Ульяной и удочку забыли, а когда хватились, только дырка от удилища в песке.

— Ах ты, едрена мать! — забегал Кузьма по берегу, приседая и приглядываясь к воде. — Вот разиня.

— Да не переживай, Кузя, — успокаивала Ульяна, — рассветает, найдем, не проглотит же удилища щука.

— Крючок жалко.

— Жалко, а что делать, ребята там одни.

Вода еще отсвечивала, и с краю на берегу были видны следы, а дальше от берега тропинка стиралась, и Кузьма шел, угадывая босой ногой тропу, Ульяна тянулась за ним. Впереди слабо желтел костер. В его свете бесформенной грудой виднелся балаган, зверем дремала баня на отшибе, пароходом белел сруб дома. Казалось, спусти его на воду — поднимутся паруса, и отойдет этот пароход в неведомую даль.

Шли молча. К костру из леса шагала и Арина. По ступу Кузьма определил, что кобыла на поправку идет. Кобыла еще издали подала голос.

— Ах ты, моя кулема. — Арина подходит и шумно обнюхивает Кузьму. — Соли просишь? — Кузьма пропускает Ульяну вперед. — Ну, пойдем, — приглашает он Арину.

Арина ставит копыто под самую пятку Кузьме — торопит. Но, не доходя костра, сворачивает к реке. Тогда Кузьма окликает Ульяну. Ульяна останавливается.

— Пошли, Уля, посмотрим!

Ульяна уже знает, куда он зовет, уже смотрели сегодня. И хотя густые сумерки, она видит, как выстрелила в колос рожь. Приятно постоять, опершись на городьбу.

— Только бы заморозок не грянул. Вишь, как звездит. — Кузьма запрокидывает голову, стараясь что-то прочесть в звездном хороводе.

— Да, поди, не будет, — неуверенно отзывается Ульяна.

— Кто его знает.

— Да разве все узнаешь, — соглашается Ульяна.

— То-то. Иди, Уля, к ребятам, а я кобылу погляжу.

— Долго не будь.

— Ладно.

Кузьма слушает, как Ульяна чиркает о траву быстрыми ногами. Он еще долго стоит у городьбы. Закат постепенно слабеет, и темень, наполнив до краев распадки, топит дальние леса, горы. Подтопляет и изгородь, оставляя только на фоне неба Воронью лиственницу. Ночь гасит реку, глохнет в смородинниках и ручей, даже травы не шелохнутся, укрывшись с головой. Будто всю округу обмакнули в деготь… И такая тишина, что даже уши покалывает… Нарушает этот мирный покой и уснувшую тишину кобыла. Арина идет с водопоя.

— Ну, дак пошли, помажем язык.

Кобыла идет за Кузьмой.

Брошенными окурками светят угли костра. Ульяна с ребятами уже улеглись спать. Кузьма угощает Арину солью и, пока кобыла жадно слизывает с ладони соль, ведет с ней разговор.

— Что же это получается! И тебе бы завести жеребушку, стригал бы — эвон приволье какое. А то наследник без коня. Как ты смотришь на это, Арина?

Кобыла отфыркивается.

— Согласна! Завтра мы с тобой в разведку двинемся. Но, иди…

Кузьма охлопывает кобылу по крутому боку и радуется: не выпирают теперь ребра. На костер он наваливает сырую валежину, пригребает угли: пусть пыхтит — до утра хватит.

Утром за завтраком объявил Кузьма, что едет искать соседа. Заседлал кобылу. Расписное Прохорово седло снова пришлось Арине впору. Ульяна уложила в мешок вяленых ельцов, в лист дикой капусты завернула запеченных хариусов. Кузьма пристегнул мешок к седлу. Отложил в коробок серянок. Расцеловался, закинул за плечи берданку и, как бывало, легко и стремительно вскочил в седло, направив кобылу к лесу через луг. Он не торопил Арину, она сразу взяла вольный широкий шаг.

— Ах ты! — вырвалось у Кузьмы.

Хоть и отошла лошадь, а нет той упругости в ногах, одним словом — трава. Брюхо есть, а упругости нет. Вот ведь как — к той же рыбе да кусочек хлебушка, и совсем бы другое дело… Но и так, слава богу, живем… Арина озорничать стала, взбрыкивать… Молодость кобыле в ребро стучится.

— Попа негде взять, а ты жеребца захотела, — корит Кузьма Арину. — Ну ничего, бог даст, разживемся…

И тут кобыла встала, подняла голову и потянула с такой силой воздух, что влетел комар в храп, как дым в трубу. Арина постояла, отфыркалась и еще хлеще пошла печатать шаг. Радуется Кузьма: может, наведет на жилье.

Чем дальше Кузьма въезжал в лес, тем теснее обступали его деревья, становилось темнее и прохладнее, словно он погружался в сырой, давно не проветриваемый погреб. Порой казалось, настолько сгущался подсад ольховника, сосен и елей, что дальше и шагу не ступишь, вот-вот вопрешься в завешанную кустарником ледяную стену, но всякий раз Арина находила пролаз.

В полдень Кузьма выехал, как ему показалось, на просеку, всмотрелся — дорога. Пырьем колосится. «Зимник», — догадался Кузьма. Спрыгнул с лошади, пораздвигал пырей — нет свежего следа. Но все равно надежда появилась, хотя вокруг по-прежнему стеной возвышался кедр, пихта и тянулась бледно-зеленая трава. «Мало света», — определил Кузьма.

Вначале он решил покормить кобылу, чайку попить на обочине. Приглядел и для костра место: ни дерна, ни валежника, чего-чего, но Кузьма тайгу оберегал, тайга — тот же дом. И ребята приучены к аккуратности с огнем. Да и не только с огнем, во всем аккуратность — это первое в жизни. Не одним днем человек живет. Изувечить природу ничего не стоит: недоглядел — и натворил бед, хватит расхлебывать и тебе, и твоим детям, и внукам достанется, если сам выживешь… Природа — и кров, и хлеб, и благодать человека. Об этом с малолетства знают Аверьян и Афоня. И дед Аверьян, и отец Федор Аверьянович, а вот теперь Кузьма в любом деле, даже в зряшной работе, тяп-ляп не сделает. Нотации или поучения никто никогда в семье Агаповых не читал. Лентяев испокон не любили, а вот радение поощряли. Если дед Аверьян по голове погладил — именинником ходишь, согласен всю работу по дому переделать.

В семье у Агаповых, можно сказать, так было заведено: только от лавки поднялся, а уж скидки на малолетство нет — каждому по своему умишку дело есть. Нет, детство не отнимают, наоборот, по нужной дорожке пускают. Откуда лентяй возьмется, не было лентяев в родове Агаповых.

Кузьма поводил кобылу по зимнику, понюхала, понюхала она бледную траву, а есть не стала, не стал и Кузьма разводить огонь. Арина нетерпеливо перебирала ногами.

— Торопишься? Ну-ну. — Кузьма вскочил в седло.

Арина прошла с полверсты по зимнику и потянула на обочину. Кузьма пригляделся: тропинка. Арина обошла с маленькую копну муравейник и, утопая по щиколотку во мху, пошла редколесьем, а Кузьма подумал: «Раз на тропе муравейник, значит, давно не ступала здесь нога». И Кузьма вспомнил себя пятилетнего, деда, покос, копны и свое любимое занятие: снять с прутика кожицу и положить прутик на муравейник. Облепят его муравьи, встряхнул их и оближи прут — кисло-сладкий. Кузьма и стал стегать им муравейник, а сзади дед Аверьян схватил его за ухо.

«А зорить зачем? Разор-то зачем на земле чинить?.. — Кузьма и сейчас слышит слова деда. — Захотел соку березового — спроси; дед покажет такую березку и как подрезать. Напился, залепи порез еловой смолой, чтобы не было больно дереву».

Сызмалетства приучали. Костер жечь только у воды. Бывало, дед Аверьян скажет: из одного дерева выходит сто сот серянок, а одной серянкой можно спалить сто сот деревьев… Оберегали свои угодья и доглядывали за соседскими — пустил пал, сгубил весь околоток… беда соседа — твоя беда… Слушали старших… работали, не ленились. Вот и хозяйство крепкое было, не одним днем жили…

Кузьма полностью доверил повод кобыле. И в такт ее ходу были и мысли Кузьмы, по-крестьянски основательные и сугубо земные. Вот поставит дом и этой же осенью, до заморозков, сколько хватит сил и времени, прирежет клин. До больших холодов надо и Арину пристроить в тепло, немудрячую, но срубить конюшню. Не может быть, чтобы Арина не пустила корень. А там не приметишь, как и второй дом ставь, подоспеет и третий: Афанасий тоже в стручок пошел. Свои ребятишки пойдут. И мельницу надо ставить. Куда без мельницы, если даже три хозяина, а там, гляди, поползет корень. Аверьян парень — считай, уже жених. Девку надо. А где ее взять? Тоже надо думать, да еще как. Хоть так, хоть эдак поверни, без бабы, выходит, никак не обойтись. Баба всегда с землей крепче мужика сращивает.

И лошадей не одна, не две — табун, и коровы, и свиньи, и птица… Вольно шла Арина, вольные думы текли. Пока Кузьма качался в кавалерийском удобном седле, солнце съехало за гору, и тем временем Арина сошла к небольшой речке, стала хватать траву по дороге.

— Проголодалась, милаха? — Кузьма натянул повод, пооглядывался. — Ну, вот и трава и дрова. — Кузьма спешился, поразмялся, попоил кобылу и сам попил холодной, как из погреба, воды.

— Ну, так как, Арина, бросим чалку? Вон куда упороли.

Кузьма расстегнул подпруги, взялся за седло, в мешке отозвался котелок.

— И тебя напоим, как же котелку без воды, было бы мясо, угостил бы супом.

Арина встряхнулась. Словно тень от седла, осталась отметина на спине. Кузьма огладил бок Арине и отпустил кобылу. Насобирал на костер палок, спустился к воде. Развел костер, приготовил чай и все поглядывал на небо.

— Дождю быть, кажется, Арина…

Кузьма отставил фыркающий котелок, бросил сухих смородиновых корешков, разложил на мешке помятого хариуса, подождал, пока напреют корешки. Хариуса съем сейчас, решил Кузьма, а вяленых ельцов оставлю на потом. Кузьма поужинал, остатки рыбы убрал в мешок, привалился на седло и, прежде чем задремать, еще раз приподнял голову, поглядел на кобылу и забылся.

Проснулся он от легкого озноба. На туманной воде дребезжали солнечные блики, а там, где туман разрывался, видны были склоны гор. Кузьма сощурился от боли в глазах. «Ничего я придавил!» А где же кобыла? Кузьма забежал повыше на берег, поглядел из-под руки вокруг: кобылы нигде не было. Надо бы стреножить, — садануло под ребро.

— Арина-а! — крикнул Кузьма.

— А-а-а! — отозвалось за рекой, и опять стало жутко тихо.

— Арина-а!

— Н-на-а, — отозвалось уже ближе, под тем берегом. Кузьма постоял, послушал. В распадке желна просила пить, да под ногой клокотал ручей. Кузьма только сейчас увидел, как из расщелины бьется серебряная струйка. Кузьма взял узду и пошел к лесу. Тут речка поворачивала. Кузьма продрался сквозь кустарник и у самой воды увидел Арину.

— Вот, мать моя! — обрадовался Кузьма. — Ищи ее? За такое бьют и плакать не велят. — Кузьма надел узду, угостил Арину солью. — Хоть губы помазать, сладко, — и кромкой леса повел кобылу к костру.

Солнце уже поднялось над верхушками деревьев, и луг горел синим полыхающим огнем. Ветерок сорвал и отнес к распадку резкий розовеющий туман.

Тревога у Кузьмы прошла, но сомнение — в ту ли сторону он едет — снова подступило. Ведь целый день отмахал, если учесть ходкость кобылы — немалое расстояние. «Не повернуть ли уж, — мелькнула мысль, — тогда зачем вся эта затея с поиском». Кузьма попристальнее поприглядывался: вроде впереди лес просвечивает и кобыла все туда вверх по речке норовит — тянет. Опять же, не ушла ночью, может быть, зверя побоялась.

Кузьма наклонился к Арине:

— Не можешь сказать?.. Вот и я никак не разберусь.

Он вел кобылу кромкой леса по ягоднику и все удивлялся: сколько ягод, заприметить бы это место. «До чего же завидущие глаза у человека», — одернул себя Кузьма. Он привел кобылу к костру, попил из котелка холодного отвару, остатки плеснул в костер, горячая зола отозвалась взрывом — на траву бусо лег пепел. Кузьма посбрасывал тлеющие головешки в речку, залил хорошенько костер и тогда оседлал кобылу.

Солнце цедило сквозь хвою рассеянные лучи. Остро пах настоянный на травах воздух. Кузьма не торопил Арину, стараясь приметить дорогу. Он все восхищался травостоем и пожалел, что столько пропадает сена. Кузьма мысленно ставил стога, а когда лес спустился и подступил к воде, обузил проход, Кузьма приметил по самому краю подмытого берега набитую тропу и пустил по ней Арину. Не проехал и версты, как из-за поворота навстречу вышел лось. Кузьма натянул повод, остановился и зверь. Так близко и так неожиданно Кузьма видел лося впервые.

— Вот ты какой! — выдохнул зачарованный Кузьма, забыв и про бердану. Лось закинул на спину голову, прыжок — и только затрещало в зарослях ельника.

— Убегли котлеты, — сказал Кузьма. — Ну, куда такую тушу в жару? Поближе бы к дому.

Пустое брюхо не принимало объяснений. «Надо бы стрелить, — уже пожалел Кузьма, — вьюк мяса, остальное бы в реку рыбам. Ну что теперь руками махать», — вздохнул тяжело Кузьма и дал повод Арине. Набитая зверьем тропа сквозь речную прохладу шла вверх по течению. Здесь обдувало ветерком, и словно дым сваливало от Кузьмы гнуса, и он тянулся шлейфом за кобылой. Тропа привела к ущелью. Берега так тесно сблизились, что казалось, и зверьку не проскочить. Прямо из воды вырастали голые отвесные скалы. Кузьма поднял глаза — и вроде как мелькнул наверху человек. Кузьма пригляделся — голый камень. Только у самой макушки, словно челка с напуском, рос кустарник. Кузьма подумал перебраться на другую сторону. Но попробуй сунься — вода собьет.

Кузьма повернул кобылу, решил ущелье объехать по-за горой. Арина сразу же поняла его намерение, добавила шагу. Он поднялся на гору и тут же уперся в заплот. Это было так неожиданно, что Кузьма поначалу не поверил своим глазам. Проехал вдоль заплота и оказался на краю обрыва — внизу шумела вода, заплот навис над пропастью. Кузьма развернул и направил Арину обратно. Заплот был затянут непролазным кустарником, Арина едва продиралась сквозь боярышник. Он цеплял Кузьму острыми иголками. И если бы кобыла не остановилась, он бы не заметил, проехал ворота. У Кузьмы судорожно и сладко сжалось внутри. Он соскочил на землю и толкнулся в тяжелые, словно литые, ворота. Тишина. Кузьма поискал щелку в заплоте и нашел выщербленный сучок, припал глазом.

— Загляни кобыле под хвост! — раздалось за спиной Кузьмы. Кузьма отпрянул, оглянулся: никого нет. — Что за чушь, — покрутил он головой. Пригляделся: человек слитно с кустами стоит.

— Фу-ты! — отдулся Кузьма.

Человек вышел к воротам. Это был заросший серой щетиной, широкий в спине и сутулый мужик. Кузьма только и разглядел, что он был в добротном из серого сукна костюме, в легких броднях. К боку его плотно прилегал кривой турецкий нож. Мужик плечом отодвинул одну половинку ворот. Она неслышно, словно на сале, отошла. Ворота раздвинулись лишь для прохода лошади.

— Лезь! — посторонился мужик.

Кузьма провел во двор кобылу. Ограда была просторная, за ней внутренний двор. Он был начисто прибран и подметен, еще виднелись царапины от метлы. В глубине под одной крышей стояли дом, конюшня, навес. Постройка была обнесена заплотом из тесаных кондовых плах. Кузьма пооглядывался и подумал: «В таком заплоте только воду держать — как в бочке».

— Привяжи свою холеру вон туды! — показал мужик на столб под навесом. Кузьма обогнул поленницу. Видать, еще позапрошлогодние дрова: почернели от времени торцы. Запасливый хозяин. Под навесом стояли телеги, распорушенные сани.

— Да чо ее вязать, куда она денется, — забросив на шею Арине повод, беззаботно сказал Кузьма.

— Яблоки мне тут! — рыкнул мужик, да так, что Арина вздрогнула.

Кузьма взял повод, но кобыла недовольно замотала головой и потянула к конюшне. Он привязал ее к столбу.

— Ишь что, учухала! — опять послышался голос мужика, но уже из другого угла навеса. «Послал бог мне соседа, — подумал Кузьма, — но все равно человек. А ограда — воробей не вылетит».

— Иди в избу, — окликнул мужик Кузьму, — я чичас приду.

Кузьма поднялся на плоское, в одну ступеньку, крыльцо, приставил к стенке ружье и переступил порог. Сразу обдало хлебным родным духом. У Кузьмы закружилась голова, пошли в глазах круги. Он придержался за стенку, постоял, а нашарив скобу, отворил дверь. Изба тоже была просторная, чистая. В небольшие окна слабо тек свет, но Кузьма сразу увидел икону, перекрестился и тогда поздоровался.

— Шдраштвуй, шдраштвуй, кашатик, ешли не врешь, — донеслось с печи, и тут же свалилась с нее седая голова. — Ношик оштрый, шмерть будет легкая, — прошамкала голова и втянулась в глубь печи.

«Наваждение какое-то, — потряс головой Кузьма. — Или старуха из ума выжила».

— Здравствуй, говорю, бабушка! — как можно погромче и весело сказал Кузьма. — Принимай гостя.

Старуха то ли захохотала, то ли закашляла.

Кузьма почувствовал спиной, что за ним кто-то стоит. Но он не обернулся, а прошел и сел на лавку. У дверей стоял мужик и словно невесту рассматривал Кузьму.

— Ты, Акулина, гостю баню спроворила? — наконец словно глухому крикнул мужик.

— И што такова, иштаплю, — завозилась на печи старуха.

Кузьма ненароком взглянул в окно, кобылы у столба уже не было. Кузьма поднялся.

— Да сиди! — опустил мужик Кузьме на плечо тяжелую, как сырая колода, руку. — Ты еще не сказал, откуда и чей будешь? С каких ишшо пор шаришься тут?! Жалатишком промышляешь или соглядатай?

«Ну, кажется, влип», — екнуло сердце Кузьмы. Он не раз слыхал, что где-то в этих местах, да и не только по Ангаре, а по Витиму и по Лене-реке, шарят ушкуйники. Еще за Урал-камнем рассказывали, но Кузьма воспринимал все как сказки — не больше. А вот теперь, похоже, лицом к лицу встретился. Эх, берданку оставил, и Арина исчезла. Кузьма поискал глазами, чем бы огреть этого дядю. Раньше бы и кулака хватило, теперь вот малость отощал, как червяка перервет медведь этот. Мужик перехватил взгляд Кузьмы и, как бы между прочим, напомнил Кузьме:

— Кто не дается, того не обмывши в буруны сбрасываем.

Кузьма представил речку-утес. «Пропаду я тут, Ульяна там с ребятишками сгинет. Может, словчусь, успею выхватить нож?» Кузьма напружинился. В сенях кто-то сморкался. Дверь отворилась, и, словно из берлоги медведь, перед Кузьмой встал мужик, головой он доставал матицу. Вот это детина. С заиндевелой сединой, по пояс борода, в плисовых широких шароварах, легких сапогах, в сатиновой навыпуск косоворотке. В руках он держал Аринино седло.

— Обирать-то чего, весь я тут. — Кузьма встал навстречу и вывернул свои дыроватые карманы. — На! Голодую с ребятишками…

Бородач, не обращая на Кузьму внимания, прошел и сел и, когда Кузьма тоже сел, впер в Кузьму свой бычий глаз. Кузьме вдруг показалось, что он где-то уже видел эти глаза. Страха у Кузьмы не было. Если это не людоеды — убивать не станут. «Но опять же, — тюкнуло Кузьму, — играю шута, карманы выворачиваю — трясу. А кобыла, ружье, седло — таких, поди, тут во всей губернии не найдешь. За это могут кокнуть, ничего им не стоит». И в душе у Кузьмы перевернулось, словно сердце сдвинулось с места.

— Хлеб посеял, детей рощу, — ни с того ни с сего опять начал Кузьма.

«Да что я их разжалобить хочу», — одернул он себя и замолчал.

— А это откуда? — кивнул бородач на седло и подпихнул поближе к Кузьме, чтобы тот получше его разглядел. И опять вперил в Кузьму свой бычий, с кровавым подтеком, взгляд.

«Погоди, да это же Долотова брат», — осенило Кузьму.

— Игнатий! — радостно вскрикнул Кузьма и было бросился к нему.

Бородач скривился.

— Ишь ты, Игнатий? — выдохнул бородач.

Кузьма оробел, озноб прошел, нет, видать, обмишурился… Этот как удав смотрит, заглотит — не поморщится.

— Седло у тебя это откуда? — повторил угрожающе бородач.

— А что с ём, — взялся за нож мужик.

— Погоди, Агафон.

— Да вы что, мужики, креста на вас нету, не украл же я его, в самом деле…

— Откуда?

— Долго рассказывать.

— А нам некуда торопиться. Завирайся, — сказал тот, кого Кузьма назвал Игнатием, и подмигнул Агафону. Агафон улыбнулся:

— Акулину что-то не слыхать, приставила бы самовар.

Кузьма пошарил глазами по печке, оглянулся: Агафона уже нет в избе. Ни шагов, ни скрипа, а человека не стало.

— Я и есть Игнат Долотов, — вдруг признался бородач. — Если и выследил, то поздно. Был Игнат, и нет Игната.

Защемило под ложечкой у Кузьмы: не выпустят, живым отсюда не уйти.

— Раньше стопорили обозы, купчишек трясли, — прикрыв глаза, продолжал Игнат и как будто похвалялся. — Теперь одиночек шелушим — баловство. Ты меня Игнатием назвал, меня только брат Прохор так звал. Любо мне это. Так вот с обозами возни, шуму много, а тут природа — тишь да гладь — божья благодать.

«Одиночек, выходит, и нехлопотно и прибыльно. Никто тебе не досаждает, никому ты хлопот не делаешь». Игнат словно прочел мысль Кузьмы и продолжал:

— Этот люд, который в одиночку шнырит, который тут ничего не потерял, как бы тебе сказать, — поискал слово Игнат, — как накипь: снял, поглядел — опять накипела. Ну дак ты што, меня слушать будешь или как? — поднял голос Игнат.

«Зверя травить ни к чему, — подумал Кузьма, — а вот откуда и с чего начать, уж не такие мы с Прохором друзья. Даже веского знакомства не было. Два раза и виделись, и то как один раз хотел кобылу отнять, пусть за деньги, но отнять, другой раз жеребушку свел. Только и запал тогда с первой встречи рассказ Прохора про Игната». Кузьма и сам не заметил, как втянулся в рассказ. И уже не мог удержаться, все пересказал: и как на бугры попал, на Ангару, и как познал нужду. Одним словом, что было на душе, все выложил Игнату. Сколько времени говорил, Игнат его не перебил, не переспросил, как сидел, прикрывшись рукой, так и до конца дослушал не шевельнувшись. Кузьма и про то рассказал, как после встречи с Прохором желал встречи с Игнатом и даже был уверен: рано или поздно встретит. Вот и встретились…

— Ну и оставайся у меня, — сказал Игнат, не поднимая головы. Потом вдруг встрепенулся, вскинулся: — Не-е… теперь я тебя не отпущу. Живое ты мое письмо. Агафон! — рыкнул Игнат. — Все, что есть, Агафон, из погреба, из печи на стол мечи. Гулять так гулять, дорогого гостя встречать… Ты, Кузьма, будь как дома, да встряхнись же ты. Пошли ко мне — потянул он Кузьму. — Дак, говоришь, все в том же доме живет? Ребятишек-то больше нет, один Потап?.. Пошли, Кузьма, гостем будь…

— Да и засиживаться-то вроде время нет, ждут, — было запротивился Кузьма, — семья там. Похлебать бы чего — да в путь-дорогу.

Но Игнат уже не слушал Кузьму, тянул за рукав. Он толкнул в сенях боковушку, и сразу они оказались в конюшне. Арина стояла в стойле и хрупала овсом. Почуяв Кузьму, скосила глаз и радостно подала голос. Игнат остановился, окинул взглядом кобылу. К удивлению Кузьмы, без зависти, а просто сказал:

— Хороший конь, — назвав кобылу конем. — Но в этих местах, — пояснил он Кузьме, — не годится. Высокая как каланча, к тому же к корму прихотлива. Здесь кони — как мыши, как муравьи — пролазливы. А главное — незаметны. И корму им, где бросил, зимой так копытят, прутья едят — это много значит. Тут больше скрадом живем. — Кузьма понял, к чему относятся эти слова, и согласно покивал.

Через первую конюшню прошли во вторую, в глухую, но с двумя сквозными дверями: одни, как понял Кузьма, во двор, другие на зады. Как только открыли дверь, круто и призывно заржал жеребец, забил копытом, заплясал.

— Ну, ну, — миролюбиво сказал Игнат, — кобылу захотел. Ишь чо выделывает мой Соколик, — обернулся Игнат к Кузьме.

Кузьма поглядел — ядреный конь. Невысокий на ногах, но крепкий, такому только возить. И мастью в Арину — чалый. Вот бы от кого приплод — были бы кони.

Игнат словно уловил желание Кузьмы.

— Выведи Соколика, — кому-то крикнул Игнат. — Пусти их с кобылой, пусть и им праздник будет… Вроде сватов будем, — подтолкнул Кузьму Игнат.

В стойлах стояли четыре добрых присадистых коня. «Чего же они их не выпускают на волю, — подумал Кузьма. — Неужто на овсе держат, сколько же овса надо? Не по-хозяйски».

Конюшни от избы отделял коридор, и Игнат его весь закрыл собой. Этим коридором они пришли в большую избу, стены которой были увешаны коврами. Посреди избы вместо русской печки стоял якутский камелек, сбитый из глины и облицованный гранитом. Ближе к окну — стол заставлен тарелками. Окна в избе небольшие, с прищуром, но свету хватало. Кузьма заглянул в окно: обрыв, речка. «Где же княжна, — поозирался Кузьма, — может, за той занавеской, там еще изба».

— По такому случаю, — оглядев стол, сказал Игнат, — Агафон, ты где? Неси-ка, Агафон, французского! Через минуту-две явился Агафон с бутылками.

— Да садись, Кузьма! — приставил к столу резной, с высокой спинкой, мягкий стул Игнат.

— Мне бы до ветру сходить.

— Не пил, не ел… У тебя что, Кузьма, медвежья болезнь? — хмыкнул Игнат. — Вали вон за дверь, — кивнул к противоположной стене.

Кузьма только было прикрыл дверь, как до него дошли слова Агафона:

— Потехе час — делу время. Надо решать его.

Кузьма придержал дыхание.

— Но и душегуб же ты, Агафон, — со смешком отозвался Игнат. — Тебе бы только топить да резать…

Кузьма ухо в притвор.

— Душу-то окаянную когда замаливать станешь? Время уж…

— Ну, а как соглядатай, — опять завел Агафон, — а мы выпустим его, тогда?!

— Не должно бы. Без фальши этот Кузьма, — вроде поколебался Игнат.

— Все одно спокойнее без свидетеля, — вразумлял Агафон.

— Какой он соглядатай. У тебя что, бельма настрогало? Не видишь, Агафон, крестьянин он. И пусть с миром идет. Душу хоть отбелишь.

— Мне на што ее отбеливать, я ее и в баньке, и вот этой, — Агафон пощелкал по бутылке. — Мне дак соглядатай вот тут, — настаивал на своем Агафон.

Оба примолкли. Кузьма только отнял ухо от притвора, опять голос Агафона:

— А что он нам, сват, брат, родня какая…

Кто-то двинул стулом, и Кузьма прикрыл дверь. Уборная была глухая, одно окошко над обрывом. «Головой с утеса», — поглядел Кузьма в дыру… И брезгливо поморщился. — А что это я хороню себя загодя, заживо. Двум смертям не бывать — одной не миновать».

Кузьма вернулся к столу.

— А я уж думал, ты пропал. Вот Агафон не верит, что мы с тобой земляки. В соглядатаи тебя зачислил, что ты на это скажешь?

— Я бы тоже не поверил, — присаживаясь на свое место, сказал Кузьма. — Тут ухо востро надо держать…

— Это верно, — засмеялся Игнат. Скривился в улыбке и Агафон. Как видно, ему по душе пришлись слова Кузьмы.

Кузьма взялся за ложку.

— Да не за то берешься, — ощерил изъеденные цингой десны Агафон. И разлил тягучее, как смола, вино. Кузьма взял стакан и подумал, откуда у людей столько всего, неужто все собираются выпить. А может быть, и к лучшему — пусть надерутся. Но, к удивлению Кузьмы, Агафон только помочил усы, встал из-за стола и вышел.

Игнат выпил до дна. Кузьма осилил меньше полстакана. Игнат подпихнул Кузьме закуску. Кузьма поддел ложкой.

— Думал, каша гречневая — икра?!

— Да не брезгуй, ешь. А это французское, ангельское, сто годов ему, — постучал Игнат серебряной вилкой по черной бутылке с длинным витым горлышком. — Для бургонов и баронов… Переходи ко мне, Кузьма, — вдруг предложил Игнат и уперся глазом в Кузьму, — горя знать не будешь.

Кузьма прожевал, вытер тыльной стороной руки губы.

— Не гожусь я на это, Игнатий, не свычен…

— А я свычен? Сразу таким родился? Агафон свычен? Со зверьми будешь зверем. Не-ет, Кузьма, таким Агафона люди сделали. Таким меня судьба определила, а я ведь мастеровой. — Игнат показал свои руки. — Теперь уж нет. — Он взял бутылку, до краев налил стаканы Кузьме и себе.

— Ангельское. Мы такое лакать разве только рылом не вышли, а брюхом вполне. Брюхи у нас хоть французское, хоть квас… Перейдешь — горя знать не будешь. Разве только повесят, если поймают… А Потапка, говоришь, крепкий мужик растет? — Игнат как-то сразу осел. — Говоришь, в том же доме живут, кожами пахнет, — потянул носом Игнат, как кузнечным мехом, — ишь что! — И закрыл глаза, замолк. Посидел маленько.

— Из человека можно сделать что хошь, Кузьма. Да ты тяни, закусывай. Осердя, рябчика вот. Я тебе одно скажу: человек, на то он и человек, чтобы жрать другого. Если все порассказать, к чему я пришел, это песня не убудет, не прибудет — на две ночи хватит… Я тебя, Кузьма, не отпущу, так и знай, не-е…

Агафон внес на ухвате пылающий чугун, и сразу по всей избе пошел дурманящий дух мяса и грибов. Вот бы Ульяну с ребятишками за стол. Агафон начерпал поварешкой полные глубокие тарелки.

— Сегодня по-господски, — вынул он из-за пояса и бросил на стол серебряные, с завитушками, ложки и неслышной походкой вышел.

Игнат перехватил взгляд Кузьмы.

— Да ты ешь, ты не смотри на него, он уж не такой дурак, а главное, верно служит своему делу.

Игнат подался к Кузьме плечом.

— Человек от двурушника чем и отличается — верностью. Нет в человеке убежденности — нет человека. Ты потчуйся. Мало будет — еще напарим…

Игнат опрокинул стакан, поковырял вилкой в тарелке, но закусывать не стал.

— Пока, Кузьма, все мне не вспомнишь про Прохора, все, до мелочишки до самой-самой, я тебя не выпущу, и не думай, и не мысли… Агафон!

Агафон просунул в дверь лохматую голову.

— Ты смотри за ём, Агафоша, запри ворота и не спускай глаз.

Кузьма перестал жевать, сразу еда потеряла вкус, мясо стало как трава. Этот одним пальцем не только его, но и Агафона раздавит. И льет в себя как в бочку. И ни в одном глазу.

Агафон опять принес беремя бутылок и румяную булку сеянку. Булку положил на край стола, ближе к Кузьме, бутылки составил к Игнату.

У Кузьмы то ли от еды, то ли от выпивки, а может быть, и от переживаний стала клониться голова. И совсем уже уронил Кузьма голову, да как будто ему подзатыльник дали.

— Поздно! — рыкнул Долотов Кузьме в лицо. — Нет больше ни Игната, ни княжны, нет! — Долотов набулькал опять в стаканы. — Побили мы тут князевых придурков, — Долотов поскрипел стулом. — Кого он только не посылал! — помотал головой Игнат. — Не-ет, нас тут так не возьмешь, пока не спалишь всю эту дебрю, пока не вычерпаешь болота — не суйся. Одним словом, дебря. — Игнат опрокинул в рот стакан. Кузьма уже и со счета сбился который. — Бывало, и рота нагрянет, прожевывая груздь, продолжал Игнат. — Нападут на след. Мы и роту приберем, ни один не уйдет. В этой дебре хошь полк давай — все одно увязнет. Повыщелкаем — и ходу на другие места. Ты знаешь, Кузьма, сколько за мою башку давали?.. Ну да ладно, на что нам чужие деньги считать. Своих считать не пересчитать. — Игнат понемногу, как показалось Кузьме, хмелеть стал. — Затравить меня князь хотел, вот что, Кузьма, сгноить к чертям собачьим.

Игнат опустил на стол пудовый кулак, угодил в тарелку и отшвырнул ее к порогу.

— А я вот гужуюсь тут, царствую… там его, тут мои владения. Мы с ним вороги, а могли бы быть сродственниками, Кузьма. Ведь я его дочь, мою Тамару, увез — все дело не так просто, Кузьма… Если настоящего человека сечь, он убивать начнет. Длинны у князя руки, но тут я ему их обрубил. Но и мне отсюда нету хода, Кузьма, нету. Мне другая жизнь заказана, вот в чем дело. Я бы мог со своим капиталом не только князя — царя купить. Придет время, Кузьма, и царя-душегуба сковырнут.

Кузьма от слов Игната даже поперхнулся, перекрестился на угол.

— Пошто мелешь-то, — поозирался Кузьма, — што ни попадя, опьянел, так ложись…

Игнат захохотал, засмеялся и Агафон.

— Грешен я, но тут моя вотчина, нет мне, Кузьма, и не будет помилования. Я бы мог и в чужую страну, но не-е, Кузьма, там все чужое, а тут мое, тут моя Тамара… Ты, Агафон, не слухай, — развернулся Игнат к Агафону. — Ты, Агафон, вышел бы к чертовой матери. Душа-то, она просит высказаться, как баба при родах хочет облегчиться… Шел бы ты, Агафон…

— Песней надо тоску вышибать, он же не поп, — бородой показал Агафон на Кузьму и нехотя поднялся из-за стола. — Песней надо тяжелую думу выкрашивать из нутра.

Игнат подождал, пока выйдет Агафон, придвинулся к Кузьме.

— Хошь золота? Дам! — с жаром сказал Игнат. — Бери…

— На што мне, Игнатий, золото, — сразу отрезвел Кузьма, — крючки есть — дай.

— Это что, на рыбу? Дам. Агафон? Принеси снасти! — крикнул через дверь Игнат.

Агафон принес и бросил к ногам Кузьмы сеть. «От денег отказывается, от золота воротит рожу, придурковатый, видать», — подумал Агафон.

— Против этого металла и сатана не устоит, — буркнул Агафон и вышел.

Дверь приоткрылась, и в притвор высунулось костлявое лицо старухи.

— Жаву, жаву, шаба ваш вошьми, — завела старуха. — Пошто так не дожавеша, шару шмерть, как в шамый раш…

— Спасибо за хорошую весть, Акулина! — крикнул Игнат старухе.

— Гошподь ш тобой, батюшка, — шамкнула старуха и убрала голову.

— Давно ли, кажись, была кровь с молоком, — кивнул Игнат на дверь. — Не заметишь, как и сам в дугу пойдешь. Нянькой была моей княжне. Была, Кузьма, да вышла.

Кузьма услышал, как заскрипел и лопнул в руке Игната стакан. Игнат отшвырнул стекло к порогу. «И как руку не просадил», — подивился Кузьма. Долотов взял другой стакан, а Кузьма подождал, что дальше скажет Игнат. Куда же девалась княжна, что с ней стало?

— Как за нами гнался князь, это известно, про это я тебе, Кузьма, не стану рассказывать. А вот Тамара моя… Попервости думал — рехнусь, не переживу. Как тень она и теперь со мной, — Игнат наклонился к Кузьме. — Так и ходит неотступно… Я и попа привозил, и ведьму — царство им небесное. — Игнат намеревался перекреститься, но раздумал. — Ну да хрен с ними. Мы ведь поначалу промышляли на Лене-реке, а как Тамара моя понесла, ушли в эти места, тут потише, поспокойнее. Мы как волки, в окрест, не режем, — обнажил Игнат под усами еще крепкие зубы, — ни купца, ни промышленника, пока сами не нападут на нас, кто напал, тех мы не отпускаем. А так нет. Больше оберегаем, кто бы другой не напакостил. Тайга тут глухая, темная. Зимник и тот в стороне, река тоже, но это ты знаешь. Облюбовали мы тут место и свили гнездо. А зажили как, Кузьма, — Долотов закрыл глаза и ушел в прошлое. — Помирать не надо. Охота, рыбалка. Золота у нас хоть пруд пруди. Обозом сходим в Иркутск — напрем, навезем. Княжна моя как на дрожжах подходит-поспевает. Вот я и бабку ей привез, — поглядел Кузьма на дверь. — Бывало, моя княжна сядет во-он в то кресло, — обернулся Игнат и показал на золоченое с высокой спинкой кресло, — сядет княжна моя, она и есть княжна. Моя Тамара свет в окошке. — Игнат тряхнул кудрями. — Сгинула моя беляночка, при родах померла. — Игнат умолк. Налил свой стакан и осушил. — Оставила она мне сына, — через силу досказал Долотов. — Ну да теперь что, живет он под другой фамилией. В Бодайбо я ему прииск купил. Там и живет. Бываю, издали погляжу, а вот открыться, Кузьма, не могу… Эй, Агафошка, сукин ты сын, друже мой, — встряхнул головой Игнат, — вали песню.

Агафон рванул на себе рубаху, посыпались и словно тараканы разбежались по полу пуговицы.

— «Звенит звонок насчет проверки…» — сильным и глубоким голосом завел Агафон.

— «Ланцов из замка убежал…» — подхватил Игнат. Кузьма не заметил и сам, как втянулся в песню:

— «…эх, жить будем, да и гулять будем, а смерть придет — помирать будем…»

Утром Кузьма проснулся на кровати, на мягкой постели. Пощупал себя — тут. Потрогал голову — будто раскаленных кирпичей наложили.

В путь-дорогу его собирал сам Долотов. Помогал ему и Агафон. Агафон был мрачен и скорбен, можно было подумать — хоронит себя.

Бабка Акулина на приступке крыльца гнусаво тянула песню, ширыкая о камень ножом.

Кузьма укладывал в мешок подаренную Игнатом сеть. Посреди на чурке стоял трехведерный ушат с добрым ядреным квасом. Мужики подходили по очереди, становились на колени, долго и зычно пили. Агафон подавал свежей выпечки душистые хлебы, Кузьма складывал булки и все ощупывал мешок, чтобы не надавить кобыле спину. Потом Агафон повел Кузьму в амбар и погреб.

— Мука вот, нагребай, сколько поднимешь. Вот сало, мясо, копченка, вот сахар, вот мед, — тыкал Агафон в мешки, в бочки. — Вино вот…

— Вина не надо, сладостей возьму ребятишкам.

— Ты не оговаривайся — бери…

Помогая увязать вьюк, Игнат с надеждой еще спросил:

— Может, останешься на день-два? Еще, может, забыл, не досказал чего, вспомнишь!..

Кузьма только сейчас увидел или, вернее, разглядел Игната Долотова. И не такой уж он, как казался вчера, добрый молодец. Лицо испахано глубокими морщинами, особенно лоб, в палец борозды. Старый, но крепкий, как смоленый пень.

— Может, еще свидимся. Приезжай ко мне, ребятишек посмотришь, Ульяну.

— Может быть. Ты Верхотурова не встречал?

Кузьма помотал головой.

— Нет.

— Советую, хлебосольный мужик. Крестьянин, километрах в тридцати от тебя живет. Ко мне ты пересек зимник, а к нему по зимнику вверх, у сломанной сосны сворот. Девки у него хорошие растут, и сами они с женой люди достойные. Имей в виду, а про меня не сказывай.

Кузьма покивал.

— Буду женить Аверьяна — приедешь?

— Не обещаю.

— А ты, Агафон?

— Невесту отобью, — подавая Кузьме берданку, съязвил Агафон.

— Погоди, Кузьма. — Игнат сходил в дом и вынес пригоршни патронов. — Держи. И вот еще что, — Игнат тоскливо поглядел в глаза Кузьме. — Если, скажем, ненароком встретишь когда брата… а впрочем, не надо, пусть так будет…

С этим и проводил Игнат Кузьму.

Кузьма бы и махом пустил Арину, если бы не вьюк и хлеб, а то хоть впору снимай мешки да лети галопом домой.

Как подъехал Кузьма, как бросились навстречу ему Ульяна, ребята — Кузьма и не вспомнит. Такой была встреча, будто не три дня прошло в разлуке, а целая вечность.

— Ой, Кузя, где же ты это столько добра добыл?

— Мир не без добрых людей… У Верхотурова, у соседа, был, — сбивчиво рассказывал Кузьма, — он и одарил. — Кузьма не умел врать, получался сказ нескладный, куцый. — У него еще девки есть, у Верхотурова, — вспоминал он слова Долотова, а сам прятал глаза.

Ульяна было усомнилась, уж слишком щедрый сосед этот Верхотуров, но пустыми словами не стала досаждать мужу, не до нее, и так, видать, мужик умаялся, еле на ногах держится. А Кузьма, пока Ульяна управлялась с вьюком, нашел заделье, ушел на реку. Вернулся, когда Ульяна, не дождавшись Кузьмы, уже лежала в постели. Кузьма с облегчением вздохнул. Разделся и тихонько, не потревожив Ульяны, лег.

— Кузя, а какие девки у Верхотурова?

Кузьма, как после пробежки, отдышался.

— Кто их знает, в платках они были. Спи! — Кузьма боялся, что проговорится, а ведь он дал слово Долотову молчать.

— В платках? Что, тифозные, а может, беззубые? — шептала Ульяна. — Вон и Афоня у нас жених: надо бы, Кузя, высмотреть… Младшая-то беленькая?.. Верхотуров-то, видать, хлебосол?!

— Какой Верхотуров? — путал Кузьма спросонья.

— Да ты не спи, Кузя, поговори?.. Кто его баба? Сварливая?..

— Да нет, нормальная, баба как баба…

— А носит она что, как одета?

— Сверху, что ли?

Ульяна от ответа Кузьмы даже прыснула.

— Ты, Кузя, скажешь…

Кузьма тоже рассмеялся:

— Под юбку не заглядывал, а так не голая.

— Я бы тебе позаглядывала, — ущипнула Ульяна Кузьму. — Про церковь-то, Кузя, пошто не расскажешь?

— Не все сразу…

— Ну ладно, Кузя, умаялся, а я с расспросами…

Ульяне всю ночь снились Верхотуровы.

Кузьминки ожили. Оклемалась Ульяна. Пустила в ход квашню. В каменке приспособилась печь хлеб. Получались выпечки не хуже, чем в русской печке, да еще если кедровыми дровами истопить. Такого душистого хлеба и не едали. Что уж говорить о пироге с рыбой, хоть возьми из хариуса, хоть из ленка. Корочку Ульяна старалась раскатать скалкой как можно тоньше, а из рыбы все кости вынуть. Рыбу уложит поплотнее, вместо лаврушки — смородиновый лист, тоже неплохо. В вольном жару, в каменке, пирог подрумянится, насквозь соком пропитается. Больше ешь, больше охота. Аверьян и тот посвежел, откуда что взялось. Играть стали в лапту. И Ульяна с ребятами, другой раз и Кузьма не утерпит: воткнет топор — и на выручку. Афоня старается небольно ушить Ульяну, больше промахнуться, а Ульяна утицей переваливается. Все Ульяну берегут. Аверьян и мячик скатал из Арининой шерсти — легкий, мягкий, даже и захочешь кинуть как следует — не летит. Но веселья на всех хватает.

— На ноги, на ноги, братья, нажимайте, — подбодрит Кузьма и сам как саврасый без узды носится. — Ноги волка кормят. Скоро гриб, ягода поспеет…

Первые грибы из леса принес в подоле рубахи Аверьян. Это как раз было после дождичка, перед самым сенокосом. Кузьма ладил косы, грабли. Ульяна на ручье полоскала белье, Афоня был на рыбалке. Теперь рыбы хватало и на посол. Бросали на ночь в курью сеть, а утром снимали улов. Шел и ленок, и стерлядь. Рыбу солили, вялили, коптили.

Аверьян вывалил из подола на стол подберезовики и обабки. Грибы лежали матрешками. Кузьма отложил грабли.

— Мать! Погляди, что натворил братуха! — крикнул он Ульяну. — Жареху подстрелил…

С этого дня стук топоров на срубе увял, все реже звенела пила, а скоро и совсем замолкла. Братья в шесть рук строгали клепку, собирали кадушки. Работали день-деньской, прихватывали и ночи — плели из прутьев и корзины, и короба, готовились взять гриб. А гриб только подразнил, проглянул и тут же зачах.

— Неужто только губы помазать? — сетовала Ульяна.

— Это гонцы, основной гриб впереди, а по времени рано. Вспомни-ка, мать, когда вылезает груздь? — обнадеживал Кузьма. — А вот трава поспела косить, в самый раз… Мужики, косы на плечо — и айда на елан.

Звенят косы, поет земля, по траве переливы стелет. Аверьяна Кузьма пускает вперед по прокосу, а сам под пятку ему косой идет.

— Ты, Аверьян, волю дай плечу, волю, размах руке и не клюй литовкой, это тебе не тяпка.

Кузьма обходит Аверьяна.

— Смотри! — закидывает он правую до предела, до упора в пояснице. — Ноги не отрывай. Вдох — ступни на месте. Выдох! — Кузьма с силой протягивает косу, и трава кланяется ему… и валок слева лег, и потянулся прокос — чистый, спичка упала, видно — косточкой отсвечивает… И снова вдох и выдох. — Перенял?! Ну вот. — Кузьма уступает место.

И уже по-другому поет земля, в два голоса, в две силы. Афоню бы поставить подголоском — литовки нету. Афоня с Ульяной по холодку уже обежали ближние перелески, худо-бедно, а на жареху добыли, пусть не первоклассный, но гриб, еда.

А как ободняет, Кузьма понюхал, пощупал «кошенину» — шумит. Тут уж все на гребь. Трое с граблями, Кузьма с вилами, поторапливаться, пошевеливаться, Афоня гребет сено в вал, а сам нет-нет да и на солнце поглядывает: замельтешит солнце — купаться. Тогда и сено голос потеряет, обвянет, липнет к граблям.

Ничто так не остужает, не бодрит, как ангарская вода. После остуды и работа по-другому — в козырь идет, хоть косить, хоть зароды метать. Афоня на Арине копны подвозит. Нешуточное дело — управлять лошадью, когда ее донимает мошка, сечет паут. Трудно и удержать кобылу на месте. Пока Аверьян заправит под копну веревку, Афоня старается березовым веничком смахнуть с Арины паутов, но и самого жарит гнус… Потом уж Кузьма вершит стог, Арина перекусывает, а Афоня бежит на речку окунуться раз-другой.

Сено хорошее, луговое — разнотравье. До дождя надо успеть и второй зарод поставить, всю гребь подобрать. Афоня знает: прибьет гребь дождем, и на сено оно не похожее. И пахнет не солнцем, не цветами, а прелью-пылью. Такое сено только на подстилку годится, а работы с ним еще больше. Сено — тот же хлеб, потому и отношение к нему любовное: свершили зарод, прочесали граблями — пусть стоит до зимы.

Первый груздь ломал опять же Аверьян. Искал в березняках заготовку на полоз, пригляделся: что-то подозрительно лист прошлогодний топорщится, разгреб, а под рукой словно пельмень — груздь. Дальше — больше, цепочка в траву привела, а в траве взвод, груздь к груздю, как морячки на параде выстроились. Пришлось Арину запрягать, на телегу ставить короб и вывозить гриб. День всей семьей ломают груздь — ночь обихаживают. Обобрать надо с каждого траву, лист, на три ряда вымыть, чтобы потом земля на зубах не хрустела.

— Ты бы, Ульяна, прилегла, — смотрит, смотрит да и скажет Кузьма. — Не одна ведь, вон какой живот…

— Где? — утянет Ульяна. — Легче рожать будет.

— Откуда тебе известно?

— Знаю. Нарожаю дюжину, вот и ты будешь знать.

— Нарожай, — живо соглашается Кузьма, — мальчишек побольше, работников.

Ульяна разговаривает, шутит, а руки ее словно самостоятельной жизнью живут: мелькают, укладывают рядами в бочку белый как репа груздь. И вспоминается ей дом, отец. И сама она, еще девчонка. Мелькают руки у Ульяны над бочкой, и некогда ей смахнуть непрошеную слезу. А ведь думала о приправе. Отец по этой части был мастер, всегда в солении пользовал и чеснок, и корицу, и смородиновый лист.

— Афоня, сбегай-ка на ручей за смородиновым листом.

— Бегу, Уля.

— Ой, Афоня, много соли кладешь…

Соль убывает из мешка прямо на глазах.

Когда грузились на плот, Ульяна еще подумала: куда Кузьма набрал столько соли — зерна, муки мало, а соли много, еще хотела спросить, не собирается ли Кузьма кашу из соли варить. Прежде она не замечала в хозяйстве, сколько идет соли, хотя дома к столу всегда было соление: огурцы, груздь — до нового урожая держались. Принесут на стол ядреный, на зубах похрумкивает, душистый, по всей улице запахи стоят. В эту пору соседи хоть рассолу да выпросят у отца. И снова отец перед глазами. Дом родной. В эту пору на веревке в колодец опускают кадушки с солениями. Из колодца груздь особый, Ульяна и сейчас чувствует, как он колется на губах. В такие минуты притихает Ульяна.

Кузьма только посмотрит на нее. Пусть о своем подумает. Может, это к лучшему, что не выбралось у них момента для разговора, казалось бы, о самом главном, о сущем — как жить-то дальше? Какой он будет — их завтрашний день. Ну, поговорили, а что изменилось бы. Что он, Кузьма, может еще сделать для своих родных людей, что? Хорошо, что все разговоры только о насущном. Этим они охраняли главное — большое и в то же время ломкое. А будет ли завтрашний день? Столь наболевший и столь же нелепый вопрос все отодвигался, а особенно ни Кузьма, ни Ульяна, ни тем более братья ответить на него не могли. Так зачем теребить друг другу душу. Каждый берег другого. Отводил неразрешимые словами вопросы и спокойно верил: сегодня плохо — завтра будет лучше. Надо только старательно работать, делать столько, сколько хватит сил.

Сколько дней стучат топорами Агаповы в Кузьминках, у Афони и грамоты не хватает сосчитать зарубки на Вороньей лиственнице. Приспело ставить дом. Собрались Агаповы в предбаннике на семейный совет.

— Ну как, мужики, дальше жить? Проживем тут и будем рубить дом? — спросил Кузьма братьев. — За вами слово.

— Лучше рыбу удить, — не заставил ждать ответа Афоня — и тут хорошо жить.

— Ты, Афанасий, вперед батьки не лезь. Пусть вначале скажет Аверьян, — одернул старший брат младшего.

— Когда-никогда, а дом ставить надо, — как-то по-дедовски со вздохом сказал Аверьян. — Распочать только стоит, а там бревно по бревну — расти будет…

— Ну, теперь ты, Афоня, скажи — твой черед.

— Подмогну. Рыбу можно удить и в промежутке между делом… — пришел к выводу младший брат.

Кузьма держался такого же мнения.

— Что верно, то верно. Когда-никогда, а распочинать надо…

Ульяна, конечно, права, дом рубить можно было бы и погодить. За лето все равно не осилить, а вот без погреба — выбросишь еду.

— А ручей на что, — спохватился Кузьма. — Тот же самый колодец — ледник. Как же это, мужики, мы раньше не догадались?

Кузьма вскинул лопату на плечо, Аверьян — топор, Афоня — пилу. Как делать запруду, братьям объяснять не надо. Вода вот только холодная, кости ломит, но это пока не обвыкнешь. Срубили Кузьма с братьями ряж через ручей, уложили в него камень, вода в ручье поднялась. Аверьян принес еловой смолы, промазали у бочек швы и тихонько в ручье утопили бочонки. Лишняя вода переливочным веером перелилась через плотину.

— Впору мельницу ставить, вода пропадает, — заныла душа хозяйственного Аверьяна.

— Придет время, братушки, и мельницу поставим, и заставим колесо воду крутить, — заверил Кузьма. — Вы вот лучше покумекайте, куда деваться с ягодой? Черемуха, боярка, черника, костяника — на сушку. А смородина, жимолость, голубица — эту без сахара не удержишь.

Пробовала Ульяна сушить эту ягоду и на солнце, и на ветру. Смородина вначале течет, а потом сморщится, плесенью возьмется, одна шкурка останется. Такую сушку, как говорится, ни в суп, ни в кашу. А ягода уродилась крупная, душистая и сладкая, да и растет недалеко — сто шагов по ручью. Ветку приподнимешь — рясная, дотронулся — сама в горсть идет. Кузьма не удержался, смастерил логушок ведра на три, засыпал смородиной и тоже в ручье утопил на пробу. Главное, ягоду до заморозков додержать, а там особого догляду не требуется, пусть промерзнет. Принес с мороза, оттаял — и как свежая, особенно брусника. А вот уже груздь, если перемерз, не оживишь — мочало. Гриб грибом, ягода ягодой, а всему голова хлеб. Есть хлеб — есть жизнь. Кузьма на дню по два раза пробует колос — молоко. Поглядит на небо, и вовсе сердце оборвется. Давят тучи. Не далее как вчера крупой пробросило. Сено хоть вовремя поставили, утешает себя Кузьма. Арина посверлила один стог, так ребята дыры заделали сеном, причесали, и опять зарод как новый. Арина тоже выходилась, отъелась, бока блестят.

— Хоть бы дал бог кобылку, — желает Кузьма.

— От жеребчика тоже не откажешься, — вставляет Ульяна.

— Не откажемся, мать, ни от сына, ни от дочки…

Любы Ульяне эти слова, но они и пугают Ульяну. А что поделаешь, нет твоей воли — родишь или погодишь. Ульяна раньше как-то не задумывалась над жизнью. Жизнь да жизнь — как хлеб, как вода, как сон. Живем и живем. Теперь это слово словно и другой, глубокий смысл обрело. Жить — это дать жизнь другому, продолжить жизнь. И в слово влилось и небо, и земля, и любовь, и судьба, и ответственность за все содеянное, задуманное.

Теперь Ульяна свободную минуту проводит у няни Клашиной корзины, выкраивает из тряпок пеленки малышу, шьет распашонки из старых рубах. Не кормить бы мужиков, то и не оторвалась бы от этого занятия. В тихие часы у корзины Ульяна слушала мир вокруг себя и новую жизнь в себе. А вокруг все в природе тоже торопилось жить. Ульяна верила в загробную жизнь и знала, что ей уготованы за ослушание отца муки, и если просила она у господа, так только за дитя в чреве и за Афоню малого, неразумного.

Управились с ягодой, грибом, и в Кузьминках вновь бойко стучал топор, звенела пила, бывало, слышалась и песня. То словно вымерла деревня в одну баню: ни шороха, ни дымка. Только ворона по-хозяйски осматривала пустой стол. Это значит, Кузьминки еще со вчерашнего утра выехали в кедрачи на промысел ореха.

Кедрачи сплошные и чистые стояли от Кузьминок в верстах десяти за болотами на выпуклой, как шаньга, горе. Кедрачи были настолько чистые — не только березку, но и рябины не увидишь, а если встретишь, то бледно-пожухлую, сразу скажешь: не хватает кусту ни тепла, ни света. В кедрачах таких даже гнус не водится, залетит какой комар — и тот поноет и замрет. Но для шишкобоя кедрач в самый раз: не крупный, склон пологий и пропахший ледяным смородиновым ключом.

Въезжает Кузьма на Сметанную гору косогором, ни к чему забираться глубоко, и тут ореха хватает. А Сметанной горой Кузьма прозвал кедрачи. Как-то выпал первый снег, у Ангары он только сыпнул немного крупой, Кузьма поглядел на гору, а она как шаньга сметаной помазана, вот и нареклась Сметанной. У Кузьмы с братьями шалаш под развесистым кедром у полянки, куда солнце проглядывает. Неподалеку и костер окопанный, чтобы не пошел пал. Ни с чем не сравнишь первые шишки, печенные в золе. Стоит работа, а надо еще и колот сделать, и барабан для обдира шишки, и шалаш недокрытый, но ничто торопить не станет, пока вдоволь не наешься печеного ореха. Мало одной закладки — еще ведро, да покрупнее, поувесистее. Шишку в золу сажают — дух стоит на весь лес. Арина только отфыркивается. Далеко от стоянки она не уходит, хотя и корм вроде не по ней, собирает какой-то «овсец» — метелку под вид пырея. Кому орех, кому овсец. Может, еще и потому Арина не отбивается от людей, что медведя тут, по всем приметам, видно: не по следу, так по навозу.

— А может быть, — раздумывает Кузьма, — кобыла чувствует родственность душ? Одна семья. Ничем Арина не обойдена, как все, так и она. С малолетства она так приучена, — вспоминает Кузьма, — жеребушка, так она и в дом заходила.

Другой раз и уляжется, как собака, у кровати Кузьмы. Никто ее никогда не гнал, не обижал. Бывало, и напроказничает. Построжит Кузьма — не без того, но относится, как к ребенку. И Арина считает Кузьму своей матерью. Бегает за Кузьмой. Так и выросла.

— Если бы посообразительнее была, — смеется Кузьма, — могла бы и орех колотить с кедров, — жаль только, подкова упала с задней ноги… — Кузьма подкову прибрал — сгодится вместо скобы в бане. — Ореха бы только побольше добыть, постояло бы вёдро…

Орех никогда не приедается. Кузьма приспособил и «доить» кедр, молоко добывать, сделал ступу, растолок орех, залил холодной ключевой водой. Всплыла скорлупа, собрал ее ложкой — и чистое молоко, не отличишь от коровьего, разве только что еще вкуснее.

— Пей, мать, — угощает он Ульяну, — тебе необходимо…

Кузьма и чумашик из бересты сделал. Каленым гвоздем орнамент навел.

— Ну-ка, Уля, попей из этой посудины!..

Ульяна пьет кедровое молоко, а Кузьма ладонь подставит, чтобы на кофту не капнуло.

— Не торопись, Уля, — теплеет голосом Кузьма, — еще наведем — сколько надо.

Кузьма представит, что он не Ульяну поит, а маленькую свою дочь, и вовсе сердце замирает.

— Вкуснее, Кузя, из твоего чумашка, — напившись, говорит Ульяна, и глаза у нее как-то по особому светятся.

— Ну вот — видишь…

И Кузьма пошел вырубать чурку на колот, и только отошел, как столкнулся нос к носу с медведем. Глядят друг на друга. Медведь головой помотал, набок склонил. Что это, дескать, за зверь перед ним? Кузьма косит глаз в сторону балагана — далеконько до берданы. Но уж если пойдет зверь стенка на стенку — Кузьма не отступит. Пока топор в руках… Кузьма метит, как зверя приструнить, отвадить от этих мест, а то наповадится, орех пораскидает, да еще и прирвет последнюю одежонку, постель попортит, инструмент исковеркает — измотает…

Медведь не выдерживает настырного взгляда Кузьмы. Беспокоиться начинает. Кузьма не торопит зверя — пусть помандражит, но и у самого рука отерпла держать топор. Ладно, что кобыла вовремя подала голос. Кузьма только и видел медведя.

Колот Кузьма делает потяжелее, выбирает чурку поувесистее. Зарубает в ней паз и вгоняет в конус-держатель черенок потолще, чем у лопаты, и раза в три длиннее. Таскать такой колот нелегко, плечо в кровь, но зато ударишь — сыплется шишка. Колотом и голову только успевай прикрывать, а то гвозданет — не устоишь на ногах: шишка нонче чуть разве поменьше корзинки. Кузьма подошел к кедрачу. Шишек на нем как кудряшек на каракулевой шкурке. Он втыкает черень в мох, придерживает его ногой, отводит за черень чурку, прицеливается и, подняв голову, бьет точно по центру ствола. Если со скользом задел ствол — поранил дерево, а удара не получилось. Кузьма горячку не порет, оттого и промаха не знает.

Аверьян перенял повадку Кузьмы. Иной раз так ударит, что сразу полмешка шишек осыплется с кедра. За шишкобоями — сборщики с корзинами через плечо на лямке. Поднял шишку, в корзину бросил, тяжело стало — высыпал в кучу. Ульяна ходит за Кузьмой, Афоня — за Аверьяном. Уделались — не узнать: все серой сковало. Пальцы в залом сжал — сил не хватит расцепить. На сборе шишек и есть приходится два раза — утром и вечером. Светлого времени в кедрачах мало: чуть солнце за гору — и ночь в тайге, не видать, куда упала шишка. А еще дров заготовить на ночевку надо. При костре и шишку обработать. А прежде нужно установить барабаны — драть шишку. Пока пропускают через барабан шишку, филин проухал полночь. Упали в шалаше и словно провалились в бездонную яму.

Первыми и, как всегда, до рассвета на ногах Ульяна с Кузьмой. Пока Ульяна запекает на завтрак шишку, Кузьма «откидывает», веет орех. Работа на глаз немудреная, но надо иметь сноровку. Кузьма деревянной лопатой кидает вдоль половика орех. Пустой орех не летит, чешуя ложится дорожкой подальше, а полновесный тяжелый орех отлетает, так и сортируют. Без ореха зимой что без хлеба.

Внимания и забот орех и зимой требует — провей еще не раз да пережарь в русской печи на листах, и не как-нибудь, а до маковой росы. Не довел зерно — не пойдет масло. У настоящего янтарный перелив: сколько ни стоит — ни единой пленочки не даст, а дух: открой бутыль — не нанюхаешься. Такой продукт и трудов требует. Да и одежонку орешник так обглодает, ошкурит, заплата на заплате заплатой погоняет. А где этих заплат набраться? Из орешника поспешай, дома-то дел невпроворот. Еще и клин Кузьме надо прирезать, пока земля живая, и конюшню, дров на зиму надо. Лето припрет — зима приберет. С такими мыслями Кузьма и возвратился домой последним.

По дороге соскочило колесо: пришлось оставить воз, и верхом на Арине с колесом в руках он подъехал к дому. Ульяна чинила половики. Солнце еще не село, и свет его был мягок, воздух прозрачен и свеж. Сегодня, как вчера, вчера, как месяц назад, но тут тишину наступающего вечера нарушила ворона. Кузьма пооглядывался, поприслушивался. С реки донесся скрип весел. Кузьма привстал, отложили топоры ребята, побежали на берег, поднялась и Ульяна.

Из-за острова по фарватеру показалась похожая на плавучий дом посудина. Кузьма пригляделся: у посудины было два носа, и на обоих по веслу; каждое весло вытесано из цельного бревна, и за каждым веслом по два гребца. Как только одолели фарватер, посудину притянуло к берегу. Гребцы отложили весла, выбросили на берег трап, по нему проволокли толстый смоляной канат и пришвартовали судно.

На берег сошел невысокий мужчина.

— Сколько годов плаваю на паузках, — оглядел мужчина прицельным взглядом Кузьминки, — а не думал, что тут человек станет вить гнездо. Фарватер-то где? Там! — показал он противоположный берег. — Ну да ладно. Мы, русские, и через голову умеем штаны надевать… Так кто вы будете? Какого роду-племени, званья? А я Золомов, хозяин паузка. Так чем промышляем?

Кузьма обсказал.

— Принеси-ка, Аверьян, бумаги, — попросил он.

— Бумаги исправнику покажешь, — сказал Золомов, — я торгую, меняю товар на пушнину, на золото…

Кузьма на это только пожал плечами.

— Поглядим, поглядим. Тайга тут ладная, земля хорошая, — Золомов еще пощупал глазами Кузьму, перевел взгляд на Ульяну. — Ой ты какая раскрасавица. Ты чья будешь? — заглядывая в глаза Ульяне, спросил повеселевший Золомов.

Ульяна вспыхнула от кончика носа до мочки уха и еще больше похорошела.

— Ну вот, — развел руками Золомов, — не хотел, видит бог, конфузить…

Кузьма облегченно вздохнул. Ему показалось, что Золомов признал Ульяну.

— Ну, так приглашай, — повернулся Золомов к Кузьме, — показывай свое имение.

— Милости просим, — отступил с дороги Кузьма.

— А это чьи такие мужики? — раскинул руки Золомов, словно собирался сгрести братьев. — Чьи же это такие бравые ребята? — подставил Золомов ухо Афоне.

— Кузьминцы, — ответил Афоня.

Золомов захохотал.

— Так, значит, кузьминцы, так и запишем, — поднимаясь по крутому берегу, сказал Золомов, но записывать ничего не стал. По тому, как легко одолел он подъем, как по-орлиному окинул Кузьминки, было ясно, что мужик Золомов здоровый и глазастый.

— Пускаешь корень, Агапов, — глубоко похвалил он Кузьму. И Кузьма снова удивился зоркости Золомова. В бумаги и смотреть не стал, а фамилию уловил.

— Масло жмешь? — кивнул Золомов на груду орехов. — Беру наравне с золотом.

Кузьма промолчал.

— Погляди и мой товар, — спохватился Золомов. — Прошу! — Он гостеприимно показал на паузок. И крикнул кому-то: — Трофим, проводи покупателя.

Кузьма вспомнил, что у них еще оставались какие-то деньги, кажется, у няни Клаши в корзине.

— Ты бы, Уля, поглядела, — шепнул он.

— Возьми ребят, пусть посмотрят лавку, — попросила Ульяна и, помедлив, спросила у Золомова: — Чай будете пить?

— С удовольствием, — оглаживая окладистую бороду и провожая взглядом Ульяну, запоздало ответил Золомов.

Кузьма с братьями поднялись на борт паузка и прошли в створчатую дверь. Сладко пахнуло конфетами, душистой мануфактурой, клеенкой и гвоздями. Это был настоящий магазин с прилавками, полками, стеллажами. На полках красовались коробки с яркими наклейками, бутылки. На прилавке лежали штуки сукна, рулоны ситца, цветастой клеенки. У дверей в ящиках — гвозди, стекло. На смоляных веревках по столбам, как бусы, вин сели подковы, обручи. В большой корзине антрацитом блестели галоши.

Прибежала, запыхавшись, Ульяна и сунула Кузьме деньги. Афоня стоял и зачарованно смотрел на трехструнную на красной ленте балалайку.

— Иголок возьми, — шепнула Ульяна.

Из-за прилавка навстречу Кузьме вышел статный, чисто выбритый, в белой вышитой под шелковым крученым пояском рубахе парень. И каких только иголок и ниток не выложил он перед Кузьмой. Белые, как донный корень оргеста, зеленые, как трава и желтые, как песок, и под вербу или одуванчик. Кузьме стало совестно: он и десятую часть купить не мог. Только заикнулся насчет крючков. Пожалуйста, и на окуня, и на сорогу, и на щуку с проволочным поводком, чтобы не откусила крючок. У другого прилавка Кузьме приглянулись головки от бродней, чирики из черной юфты. Вертел уж вертел Кузьма обувку, не вытерпел.

— Померяй-ка, Аверьян?

Аверьян посмотрел на свои босые ноги.

— Ничего, ничего, меряй, — разрешил парень. — Я думаю, в самый раз будут.

Аверьян даже смутился. Кузьма тоже робел. Среди этого великолепия и чистоты он сильнее ощущал и свою рваную одежду, давно не мытое в бане тело. Усилием воли переборол немоту. Спросил:

— Сколько за них?

— Серебром шесть гривен, ассигнациями полтора рубля.

Аверьян уже красовался в чириках. Чирики стати добавили парню.

— Ну-ка, Афоня, а ты вот в эти сунь ногу.

— А эти десять гривен…

— Да ты что? — выкрикнул Кузьма. Они же, считай, в два раза меньше.

— Мал золотник, а кожа какая, — парень погладил по шелковистому носку, — угадываешь товар?!

Кузьма еще толком не знал, сколько монет в руку сунула ему Ульяна, но готов был закупить весь прилавок с паузком.

— А на женщину не найдется обуви? — раздухарился Кузьма.

— Пожалуйте, товар… — из-за прилавка парень выкладывал перед Кузьмой и ботинки, и сапожки, и туфли, и на высоком каблуке, и на среднем, и шнурок, и застежка, и пуговицы, как на гармонии, в два ряда…

Кузьма уже и не рад, что спросил. Он разжал кулак, и на прилавок жиденько звякнула мелочишка и упала скомканная трешка. Парень посчитал деньги и вопросительно поглядел на Кузьму. Кузьма перевел взгляд на Аверьяна — тот уже разулся, — потом на Афоню. Афоня ровно приклеился к балалайке.

— Берите, — парень снял с гвоздя балалайку. Добавил два окуневых крючка, катушку черных ниток и на сдачу иголку. С тем братья и вернулись на берег. На столе уже пыхтел самовар. Дымила горой рыба, в тарелках соления. Золомов по-хозяйски оглядывал Кузьминки, пашню.

— Ой, — всплеснула руками Ульяна, увидев в руках у Афони балалайку. А когда Кузьма выложил остальную покупку, вздохнула: — Эх, мужики, мужики, никак вас нельзя оставлять одних… Присаживайтесь к столу, — пригласила она гостя.

Золомов подхватил Ульяну под локоть и повел к столу.

— Без хозяйки и дом сирота… — Золомов усадил Ульяну и шепнул что-то подоспевшему парню.

Аверьян с Афоней забрались в старый балаган и рассматривали крючки. Парень принес бутылку наливки, конфет к чаю. Выпили по стаканчику, разговорились.

— Стекла я тебе дам, — пообещал Золомов, — отступлю от своих правил, а тебе дам. Вижу, деловой ты мужик. Другому и за деньги откажешь, а ты бери. — Золомов положил на широкое плечо Кузьме руку. — Ну, скажем так. Твоя кобыла?..

«Выглядел уже, вот лупоглазый», — Кузьма осторожно отодвинулся от Золомова.

— Кобыла не продается.

— А я разве сказал, что куплю? — прищурился Золомов и стал похож на татарина. — Я ведь по-свойски. Ну, скажем, жеребенок будет, на всякий случай… Или вот, — хлопнул он себя по колену. — Белка, соболь, лиса, или, скажем, на золотой ключ наткнулся. Тоже возьму и товара какого хошь дам за металл. Нет у меня — закажи, привезу. У деловых людей так.

— Это верно, — поразмыслив, согласился Кузьма, — насчет золота не знаю, а вот зверька тут дивно. Только как его взять? Несвычны мы по промыслу; пашня, дерево — другое дело.

— Жизнь надоумит, — рассудительно заметил Золомов, поднимаясь. — Ну, так что ж, отдохнем или погребем помаленьку? — Золомов вынул из жилета серебряные, со створкой, часы. — Время-то… и петуху впору на седало.

Ульяна поняла намек, но где же гостя на ночь положить? И опять же с людьми побыть охота, поговорить, послушать.

— Ну так, разлюбезная наша хозяюшка, спасибо за хлеб-соль…

— Вам спасибо, добрые люди, — поклонилась Ульяна. — Будете в этих местах, не проходите мимо — милости просим…

Золомов с удовольствием принял приглашение. Проводили его до берега. Стекло и гвозди уже лежали у воды. Гребцы взялись за весла. Золомов дружески похлопал Кузьму по спине и поднялся по сходням. Еще некоторое время Золомов постоял у борта с парнем, у которого Кузьма купил балалайку, и тот ушел, но тут же вернулся. В одной руке он держал ружье, в другой — сверток. Золомов взял ружье, сверток и легко сошел на берег.

— Это тебе, — подал он ружье Афоне, — бери, бери, охотником будешь.

Афоня поглядел на Кузьму — тот кивнул.

— А это патроны, — сунул Афоне Золомов сверток. Тот не ожидал, что они такие тяжелые, и выпустил сверток из рук. Ульяна подхватила его, поддержал и Золомов, головы их прикоснулись, и от душистых Ульяниных волос у Золомова легко, как от большой высоты, закружилась голова. Он тяжело поднялся по трапу. Гребцы дружно навалились на весла…

Отчалил от берега и скрылся за поворотом реки паузок, но Агаповы все еще стояли на берегу и вглядывались в быстротекущие воды Ангары. Ничто не напоминало о паузке. Разбередила душу короткая минута, кольнула под сердце, отозвалась тоской и надеждой на новые встречи. Ульяна не выкорила Кузьму за необдуманную покупку: чирики что одному возьми, что другому — завидно, балалайка — живая душа, всем обнова, всем подарок. Кузьма ласково взглянул на румяную Ульяну.

— Да ты у нас, мать, помолодела…

— Скажешь, Кузя, что я, старуха?

— Ничего старуха — Золомов чуть не ослеп на оба глаза, так пялился на тебя.

Ульяна расхохоталась:

— И взаправду, Кузя.

— А я что говорю.

Кузьма притянул к себе Ульяну.

— Кузя, ребята смотрят…

— Пусть видят. Не буками живем. Нет тут ничего худого. А ну-ка, Афоня, камаринского. «Ах ты, сукин сын — камаринский мужик, — заголил штаны, по улице бежит», — прихлопывая в ладоши, пошел Кузьма выписывать кренделя вокруг Ульяны.

Афоня робко стал подыгрывать.

— Да ты посмелее, повеселее, позабористее… Так, так, Афоня-а.

И Афоня схватил мелодию и пошел выводить, да так забористо, что и Ульяна не устояла.

И пошла, и полетела над Ангарой, расправляя крылья, русская частушка. Эх, балалайка! Три струны, а как выговаривает, как?!

С тех пор прикипел Афоня к балалайке. Аверьян, тот больше тянется к ружью. Бывает, иной раз и балалайку возьмет. В его руках она деревенеет, тускло бренчит. А у Афони зальется, запоет птицей певчей. Аверьяну ружье хочется подержать, выстрелить…

— Убери, Кузя, ружье, — не выдержит Ульяна. — У меня кровь стынет, стрельнет еще, наделает беды…

Кузьма понимает братьев, сам был таким. Хорошее ружье, что говорить, тридцать второй калибр, и хоть рябчика, хоть белку дробью стреляй, и пулей годится на медведя, на лося. Одно Кузьму тревожит: не назвал купец цены. Подарок, так с какой стати? Не крючок рыболовный. За всю свою жизнь Кузьма за так пуговицы ни у кого не взял. Он уже не раз пожалел, что взял ружье у Золомова, а куда теперь денешься? Не выбрасывать. «Надо обучить ребят обращаться с оружием, — решает Кузьма, — пригодится».

— Вот что, братья, — втыкает Кузьма в бревно топор. — Идем на слепую протоку, опробуем эту штуку. — Он берет у Аверьяна ружье. — Как вы на это смотрите?

— Согласны, братка, — бойко отвечает Афоня.

Аверьян только кивнул, но по тому, как вспыхнули уши, Кузьма догадывается: попал в заветное.

— Докантуем бревна, вечерком и сбегаем.

Слово жару прибавило и топору. Афоня, как настоящий плотник, ведет строчку, отваливает щепу и все поглядывает на небо.

— Молитву читаешь, Афонь?..

— Ага, чтобы солнышко поскорее опустилось за гору…

— Да не томи ты их, Кузя, — просит Ульяна. — Ступайте постреляйте и рыбки половите, принесите на пирог.

— И правда, мужики, — спохватывается Кузьма, — вечер-то смотрите какой, как мед янтарный, хоть на кусок намазывай.

В такие минуты Афоня готов был умереть за старшего брата, так он ему был люб и дорог. Быстренько поднялись. Аверьян впереди нес ружье, Афоня за ним след в след шел, в кулаке у него зажато два патрона. Кузьма замыкал команду стрелков. Солнце уже золотило только самые отдаленные макушки гор, а в распадке легла студенистая свинцовая хмарь. В такое время вечера лес как бы вслушивается своим большим зеленым ухом, как побулькивают во мхах ручьи, как звенит паутина. Всплеск воды был подобен грому. Братья остановились. Сухо дребезжал камыш, да изредка с потягом чмокала жижа. Кузьма приложил палец к губам, притянул к себе головы братьев и тихонько шепнул:

— Обогните протоку, зайдите от леса, с тыла.

Братья, пригнувшись, скрылись в кустарнике. Афоня мелькнул утенком, вытянувшим шею. Кузьма постоял, послушал и не торопясь пошел следом за братьями. «Кто же это может ходить? Разве оленя гнус загнал? Кобыла, — стукнуло Кузьму, — не разберут, чего доброго, в камышах, пальнут». Кузьма хотел крикнуть, но только ускорил шаг. Обежал излучину, ступая по теплому разжиженному илу, и стал закрайком пробираться к протоке.

Камыш ржаво гудел над головой и затруднял слух. Кузьма было сунулся в гущу камыша, чтобы пересечь слепую часть протоки и выйти на бугры к братьям навстречу, но вовремя одумался — еще в него пальнут. Только собрался позвать ребят, как справа от него хлестнул выстрел. Кузьма затаился. Шаги стихли. «Неужто зверь?» Кузьма побежал, огибая слепую протоку. Когда он выскочил к ребятам, пахло еще порохом. Афоня стоял, зажав ладонями уши. Аверьян возился в камышах. Кузьма разглядел: за камышом, в кочках, уткнувшись рогами в осоку, лежал лось. Кузьма перевел дух.

— Он на нас кинулся, братка, из камыша, — сказал Аверьян.

Кузьма поглядел и все понял. Ребята оказались на тропе, зверь шел им навстречу.

— Ну что же, мужики, не растерялись, охотники.

— Я тоже охотник, — сказал Афоня и протянул Кузьме патрон. Он был теплый, как после выстрела.

…Как только в Кузьминках убрались с пашней, обмолотили, засыпали в сусеки зерно, Кузьме стало ясно, что в новый дом он в эту зиму, как ни старается, не попадет. Не хватит ни сил, ни времени. До морозов оставались считанные дни, а Арина по-прежнему жалась под стеной бани, заслоня голову от колючего ветра. Надо было браться за топор и рубить конюшню. Но Ульяна опять напоминала о соседях, о Верхотурове, который хоть и насовал прошлый год гостинцев, но сам ни разу не приехал в гости. Вроде бы как чуждается. Умри, сгори тут на корню, никто голоса не подаст, да и Кузьма сам тоже хорош, выкорила Ульяна и Кузьме; с тех пор словно забыл про соседа и словом не обмолвился, чтобы навестить мужика.

Кузьма знал: Ульяна тихая, да настырная. Не отвертеться. Надо было ехать и искать Верхотурова. Кузьма наказал Аверьяну готовить лес для конюшни. А сам поутру выехал.

Накануне неожиданно выпал крупчатый снег. И в поле, словно на белой подсиненной скатерти, лежали начищенными пятаками обдутые ветром копны соломы. Снежок хрупал под ногами. Кузьма не торопил кобылу. Пока обогнул покос, ветерок обдул и деревья, унес и с зародов снег, оголил остожья, и натыканные козами дырки отчетливее обозначились на снегу.

Кузьма за последним остожьем, памятуя наказ Игната Долотова, как искать Верхотурова, повернул от реки в сторону леса. Покачиваясь в такт лошади, он хотел представить себе Верхотурова, и выходило, как будто они уже встречались, или это оттого, что он столько нарассказывал о нем Ульяне. Только одно тревожило Кузьму: а ну как не найдет Верхотурова, что тогда скажет Ульяне. Сколько бы он ни сочинял, выходило неубедительно, недостоверно. Кузьма поторопил Арину, и только за полдень увидел на противоположном склоне горы два небольших поля, и обрадовался, и оробел.

Солнце и ветер уже съели на еланях и голых буграх снег, только кое-где он еще жался в тени деревьев и за корягами. Чистое, нежное до синевы небо далеко отстояло от гор, и лишь у самого горизонта опять оползали тучи. Кузьма только спустился в распадок, как на него пахнуло дымком, даже Арина отфыркнулась и потянула к лесу. Кузьма пересек небольшую ложбину, объехал стог сена. Отава поднялась в колено. «Впору еще раз косить», — подумал Кузьма и придержал кобылу. Приподнимаясь в стременах, поглядывая, куда дальше ехать, он увидел между деревьями просвет, туда и направил Арину.

За перелеском сразу же глазу открылась пашня — лежал свежий пар. Из-под свежего вороненого пласта топырились, отсвечивая золотом, соломины. У леса был оставлен клинышек овса. Он уже побелел, и сквозь него тянулась зеленая трава, а на овсах паслись дикие козы. Застигнутые врасплох, они пометались во полю и рассыпались в лес. Кузьма поднял глаза: на лиственнице скворечником висел скрадок.

— Вот ты, — вырвалось у Кузьмы, — а я не сообразил у себя такой соорудить. Видать, сюда хозяин ходит за мясом, как к себе в амбар.

За речкой, на веселом месте, стоял пятистенный дом под легким, почерневшим от времени корьем. Дом обегала жидкая, в три прясла, городьба. Немудрящие ворота были распахнуты настежь. Дом, по-видимому, дряхлел и понемногу уходил в землю. За домом вытягивались стайки, сараи, летняя кухня, дровяники и другие постройки. Смыкаясь, они подковой обступали широкий просторный двор.

Прежде чем въехать в ворота, Кузьма огляделся. На дворе, у летней печки с куцей трубой, пережевывала жвачку, лежа на боку, добрая буренка; по рогам видать — ведерница. Дотягиваясь, доставала с веревки тряпку телка. Считай, уже тоже корова, мастью в ту, что лежала посреди двора. Увидев Кузьму, телка потянулась к воротам. Откуда-то из-под сарая погремел ведрами и, разогнав кур, вынырнул белоголовый бычок и тоже устремился к Кузьме. Кузьма спрыгнул на землю.

— Ну, здравствуйте, бурены.

У Кузьмы защемило сердце: сколько уж не видел коров, как родню встретил. На его голос из-за сарая послышалось похрюкивание. И, вихляя задом, выломилась из-под стенки супоросая с загнутым, как огурец, носом свинья. Мирно похрюкивая и не поднимая глаз, хрюша поднесла свое брюхо поближе к корове и, выбрав, где погрязнее место, со стоном улеглась. Под окном на завалине греблись куры двумя лагерями. Во главе каждого стоял петух. Петухи встрепанные. Как видно, бои между красным и белым происходили часто и кровавые, если судить по избитым гребням. На жерди, прислоненной к сараю, сидел третий кочет, изрядно ощипанный, с переломленным гребнем.

Чернели острые вершины сметанного стога, ниже, к речке, лежал огород с неубранной почерневшей ботвой, за ним до самой воды тянулся покос. На берегу серыми капустными кочанами грудились гуси. Кузьма оглядывал подворье, а белоголовый бычок тянул свой розовый нос Кузьме.

— Здорово, здорово, — поприветствовал Кузьма бычка, опасаясь, как бы Арина не саданула передней. — Ну, ты зря прилаживаешь уши, — подернул повод Кузьма. — Так гости не поступают. Смотри и ты! — погрозил он бычку. Тот наставил на Кузьму рог. — Ишь, защитник, дома-то, что ли, никого нет?.. Где же твои хозяева?

Правду, видать, говорил Игнат Долотов, что мужик живет, хлебопашец. Тревога Кузьмы улеглась. Он только не знал, что делать. Подождать за воротами хозяев или войти в дом? Опять же, если бы кто был, непременно вышел бы на окрик Кузьмы. «Маленько подожду», — решил Кузьма и вывел Арину за ограду, пустил щипать жухлую, прибитую морозом траву, а сам, привалившись к городьбе, стал смотреть на петухов, которые после недолгого перемирия затевали битву.

Стылым светом светились мокрые поляны, солнце опускалось, высвечивая медовые ближние сосенки, редкий морозный туман наползал и стеклил высунувшийся от реки бусый язык тальника. Солнце еще лениво полыхало над густым потемневшим лесом. А с другого бока, над березняком, лезла на небосвод ледяная бледная луна. Где-то далеко ухнул филин.

— Не прибьюсь умом, — сказал вслух Кузьма, — куда подевался хозяин? Не один ведь живет, сказывал Игнат, девки есть у него, стало быть, и баба.

Кузьма стоял и прикидывал: хоть возле избы, а придется ночевать в поле. Засветло не добежишь до Кузьминок. Вот как бывает: и человек живет, и нет его. Кругом бегом на сто верст один человек приютился и живет. Ни замков, ни запоров.

Из дрема вывел скрип гужей, покашливание. И сразу на подворье вбежали две черно-белые лайки, обнюхали Кузьму, посовали носы в Аринин след. Этим временем из леса показалась лошадь, запряженная в двухколесный одер, на одере стоял плетенный из прутьев пестерь, рядом шел рослый, в бороде, мужик и торопил лошадь. Воз, как видно, был не из легких. От коня валил пар, и нельзя было понять, какой он масти. Кузьма отошел от городьбы, подождал хозяина. Хозяин поравнялся с Кузьмой, закинул на возок вожжи, шлепнул по крупу лошадь и, когда та прошла в ограду, поздоровался с Кузьмой.

— Не с бугров? — спросил мужик. — Слыхал, слыхал, не упомнил только, кто сказывал, не упомнил, а вот выбраться не выбрался поглядеть. Решил до снегу выдернуть орех, чтобы потом не пучкаться по снегу, — словно бы оправдывался хозяин. — Старуха моя улепетала к попадье… нашла время, и этих ращеколд сманила, будто нечего им по домашности делать, во-он сколько делов. — Мужик развел руками. — Скажешь, не глянется. Миланья скоро отелится. Я разве супротив? И богу надо помолиться, во все в свое время… Верхотуров я, — спохватился мужик.

— А я Кузьма Агапов.

— Вот и ладно. Самовар сейчас приставлю. А ты кобылу-то свою имай да заводи. — Верхотуров заинтересованно поглядывал на Арину. — Тоже прибыль ждешь? Хороший у тебя конь.

Верхотуров повел свою лошадь под навес. Стукнули оглобли, и он вывел карего во двор. Рядом с Ариной хозяйский конь выглядел коньком-горбунком: присадистый, коротконогий, с большим брюхом и крутой короткой шеей. Верхотуров раздернул прясла и вогнал свою скотину во внутренний двор. Почуяв хозяина, гуси белой цепочкой потянулись к дому. Тяжело вздыхая, супоросая ходила по пятам за Верхотуровым и тыкала его носом в подколенки.

— Да ты что, сдурела?!

Верхотуров принес из сарая отрубей, снял с летней печки ведро, насыпал несколько пригоршней, размешал палкой и вылил в корыто пойло. Вслед за свиньей гурьбой с завалинки, обгоняя один другого, понеслась курья стая. Только петухи в этой неразберихе норовили клюнуть друг друга в гребень.

Верхотуров, неслышно ступая мягкими броднями, споро управлялся со своим хозяйством: кормил, поил, рассовывал. Разгоняя, покышкал на кур.

— Уселися тут, кормлю только зазря, а зачем перевожу корм, спроси меня — не скажу. Вон сходи на ток — и принесешь сколько надо. Ради веселья с имя и возжаюсь, — себе же ответил Верхотуров. — И тебе, Кузьма, дам петуха, курей надо — тоже бери. Баню сейчас затоплю, — поскреб бороду Верхотуров, как будто вспоминал, что бы еще такое сделать. — Так, говоришь, со всей семьей перекочевал, — в который раз спросил Верхотуров Кузьму, и Кузьма в который раз начинал свой рассказ, но Верхотуров, не дослушав, бежал в другой конец ограды, накормить собак. Лайки словно поняли хозяина, спрыгнули с невысокого крыльца — и к Верхотурову.

— Ах ты, моя умница, — погладил он пеструю раскосую суку. — И ты тоже молодец, — положил руку на лобастую голову кобеля. — Это помощники, трудяги, трудами живут. Кузьма, если тебе по правде сказать, то таких собак ты еще не видывал.

Кузьма согласился: высокие, поджарые, хвосты в три кольца, уши — стрелы, глаза раскосы, носы вытянуты, аж оскал видно.

— Суке, видать, много годов? — поинтересовался Кузьма.

— Да нет, — задумался Верхотуров, — шесть годов — самый возраст, впритыке; по человеку судить — так годов сорок, не более, будет. Это она в дому присмиренна, а со зверем шибко азартна.

Кузьма только сейчас вспомнил, что собаки на него не лаяли, а он ведь чужой.

— Пошто на человека лаять. Это только брехуны лают. Ну, так я пошто морю тебя, разговорами потчую, — спохватился Верхотуров, — не по-людски получается.

Верхотуров сбегал, затопил баньку и оттуда принес целое беремя огурцов. Из трубы тянулся высокий столб белого прямого дыма. Верхотуров еще побегал, погремел в сенях, придержал дверь.

— Проходи, — и пропустил Кузьму в избу.

На столе пофыркивал уже готовый самовар, в берестяных чумашах закуска, на доске нарезанные сало, хлеб.

— Мельницы, должно быть, не держите? — поинтересовался Кузьма, присаживаясь на лавку.

— Ты поближе к столу двигайся, без стеснения давай. Мельницу, говоришь? Как не держим — держим. Без мельницы как крестьянину? Плохонькую, а держим. В прошлом годе камень лопнул, ни с того ни с сего взял и лопнул. Федора из Больших хребтов сказывала — к войне это… Перед японской тоже лопнул у меня камень, но мне хватает…

— Японская, говоришь, и сюда докатилась? — спросил Кузьма. — Не довелось тебе с японцем?

— Как же, — оживился Верхотуров, — крест имею.

— И у меня Георгиевский. Повидал я Россию-матушку. Большая у нас Россия. Ехал и на коне, по чугунке к японцу катили, думал, краю не будет. Как за Урал-камень перевалили — редко где жилье, а так все леса, леса, степи, вот как стол, — Кузьма огладил столешницу. — Поди, и в ширину така же — бескрайняя?

— Я по железке был, а так не пересекал, — вставил Верхотуров. — Сказывают, поперек если ехать — море в одну сторону, в другую — конец света.

— Это что, обрыв, что ли?

— Ну, чужие страны, берег, а это, считай, та же пропасть…

— Это верно, — подтвердил Кузьма. — Мелкий народ, и все на одно лицо, как подростки.

— А с чего они будут? Я так двоих на штык брал, ей-богу, — перекрестился Верхотуров. — А у нас так и по три насаживали.

— Да-а, — согласился Кузьма, — весу-то в них…

— Какой там вес. Едят-то они этот, как его?

— Гаолян, — подсказал Кузьма.

— Вот-вот. Наших пробовали кормить — маялись сколько брюхами, умирали.

— И у нас также, — поддерживает Кузьма. — Им что: горсть — и наелся; нашему солдату этого гаоляну полмешка надо — утробу набить. Возьми наше просо, или гречку, или тот же горох — скус какой и сытно, а у них эта самая крупа и едой не пахнет — трава. Что там, — продолжает он, — врукопашную кого там бить, а вот сперва, гнида, стрелять примется хошь с берега, а с моря и того злее — чешет я те дам.

— Мы бы тоже ничего, другой раз бы врезали, а то чем? Как-то вскрыли снаряды, а в ящике — бумага. Воззвание. Вот и повоюй, на курево и то та бумага не годилась — ломкая… Что и говорить, — как-то ослаб Верхотуров, — у меня товарищ в той войне сгинул. Потерял дружка сердечного. — Верхотуров позаглядывал в окно. — Кобылу-то с собой брал или как?..

— Имеешь в виду — на войну? Бросил на станции, полоротый был…

Кузьма и про это рассказал, как было, о себе, и они сразу как бы побратались, породнились.

— Ах ты, ешкина мать, — запереживал Верхотуров, — баба уехала, блинов бы напекла. — Верхотуров сунулся в русскую печь. — Ба! Еще теплые щти в загнетке. — Он прихватил чугун и стукнул на стол, сразу запахло душистым жарким.

Хозяин опять куда-то сбегал, принес туесок.

— Во! — откупорил, пахнуло брагой. — Теперь другое дело, жить можно.

Верхотуров разливал по стаканам мутную жидкость. Он был легок и проворен, как его лайки.

— Так, значит, под Артуром, — поднял стакан Верхотуров. — Вот только что разве не в одном полку. Какая встреча. Ну, будем!

Скрестили стаканы, выпили.

— Если чо, вези, мели, сколько душе угодно. Камень я новый поставил. Я уже говорил, не муку, пену гонит — вот калачи, ешь. На буграх, значит, обосновался. А война будет, — оживился Верхотуров, — сходим побьем и опять за землю примемся. У нас тут всегда так. А на буграх неплохая земля, — похвалил Верхотуров. — Правильно приглядел, а покосы там хорошие — фарватера нет, а это даже и не худо, кому надо — найдет, я вот живу, свою речку имею. В основном промыслом кормлюсь, поближе к зверю, ну и хлебушко для себя. Ты не гляди, Кузьма, что речка курице по колено.

Верхотуров проворно встал, принес из сеней звено вяленого тайменя.

— Если судить по кости, есть рыба…

— Как не быть, и таймень, и ленок, и хариус. Я уж не говорю — налим, щука, окунь, еще позапрошлогодний валяется на чердаке на вешалах, солонцы держу, два глухариных тока, ты бери мясо-то, ешь. Этого добра пропасть. Зимой извозом промышляю. Хожу по зимнику в жилуху до Иркутска. Деньги водятся, девки есть, две кобылы, прости господи, — Верхотуров покосился на тусклый лик богородицы, — на выданье одна — Варвара. Выверзлась — полтора метра двойного сатину не хватает лытки прикрыть. Нонче было Варвару сбагрил, нет, охломониха, такому парню отказала, раззява! — Верхотуров помотал головой. — С норовом выросла девка, не жди доброй бабы. Что та корова без молочной жилы — только и есть рога.

Он взглянул на молчаливого Кузьму.

— Ты ешь, Кузьма. Ты на меня не смотри. Я завсегда плохо ем, когда свежий человек. Все поговорить, обсказать охота. Дак о чем убиваюсь я. Да, не могла родить мальчишку. А сколько попадье передавали всего…

Неожиданно для Кузьмы Верхотуров выскочил за дверь. «Куда его сорвало?» — подумал Кузьма и выглянул в окно. Верхотуров стоял на крыльце, размахивая руками, и что-то себе доказывал. Слов слышно не было, но выражение лица хозяина не оставляло сомнения: кроет по-матерному.

Вскоре Верхотуров вернулся и смиренно подсел к столу.

— Я только на улице даю волю, а так нет, прости господи, — широко перекрестился он. — В избе, боже упаси, не богохульствую, если уж чо — дак отверну их ликом к стене, — кивнул он на иконы. — Это у меня с японской.

Так незаметно просидели за столом до вечера. Кузьме казалось, что он дома с другом. Верхотуров положил тяжелую, как сошник, руку Кузьме на плечо и все рассказывал.

— В прошлом годе два раза ходил в жилуху. Раз — по первопутку, свез орехов, вторым зигзагом — медвежье сало, пушнину, тайменя вяленого. Но с орехом, Кузьма, лучше не ездить — один сор, сунет тебе медяк, и тряси ему в карман, а карман у городского, ну, как тебе сказать, вот как у этого туеска горло, — постучал он по туеску, — а моими-то крюками, — Верхотуров показал свои руки, — ну, какая это торговля? За так бы отдал, чтобы не торчать там да лошадей не мучить…

Верхотуров с туеском снова сходил в сени.

— Мы ведь как живем? По петуху да по солнцу, что нас гонит — ни гудков, ни звонков, а сколько за день наворочаешь? А, Кузьма? Мужик где хошь сила. — Верхотуров потоптался на месте. — Сплясать охота, а не под чего. Слыхал про Саломатина? — опять придвинулся к Кузьме Верхотуров и дыхнул брагой ему в шею. — Крепко живет мужик, ближе его тут никого нету, разве только… — Верхотуров поперхнулся и замолчал.

Верхотуров говорил, Кузьма больше слушал и все прикидывал, сверял, примерял чужую жизнь к своей и выходило, во многом прав Верхотуров.

— Чем паровоз лучше коня? — не то спрашивал, не то горевал Верхотуров. — И коня хватит. А про Ермака знаешь? — переключился он на песню. — Так зачинай, чего же ты, едрена мать, молчишь, а, Кузьма?.. Ты же однополчанин мой, вот ты кто… — И, не дождавшись Кузьмы, затянул сам: — «Сидел Ермак, объятый думой…» — но тут же оборвал песню. — Скажи, Кузьма, женить своих не собираешься?

— Еще не думал об этом. — на всякий случай ответил Кузьма.

— А кто торопит, — перебил Кузьму Верхотуров, — это только у турков: как вылупился, так и женился. А может быть, это и хорошо, а, Кузьма? К лучшему у них. Да еще за девку дай… а у нас вырастил, а теперь и майся, куда ее девать — не знаешь. Мы вот с бабой сколько ни зачинали мальчишку, я и топор под голову ложил. Нет, не может моя кровь перебороть ее нутро. Сколько рубанков, фуганков перевозил из города. Не веришь? Пошли, погляди.

Вышли в сени, из сеней в прирубок. Верно, и рубанки, и фуганки, и стамеска. Кузьма заглянул в оконце. За остожьем блестел голубой лоскут речки. Солнце уже тянуло за отмель, кривую как серп луны. Верхотуров отпихнул дверь и нетвердыми ногами вышел и вытолкнул за ворота двух бычков-одногодков.

— Запакостили весь двор, травоядины…

Кузьма выбрал из поленницы поленья поровнее и подсунул под полозья:

— Чтобы не ржавела окова от сырой земли, — пояснил Верхотурову.

— Так его, носом, занюханного хозяина. Тыкай, Кузьма, тыкай, — потоптался около саней Верхотуров.

Послышался стук телеги, и во двор въехала подвода. «Ага, вот и мать с дочкой», — определил Кузьма. Обе рослые, статные. Мать, чуть располневшая, скинула с плеч большую вязаную шаль и словно еще подросла. На голове у нее в тугой узел коса, у дочки такая же русая, только опущена ниже пояса. Обе белолицые, у дочки потемнее от загара лицо, и от этого голубые глаза кажутся светлее материных. «Ладные женщины, — оценил Кузьма, — а где же младшая?»

— Что же это ты, Иван, гостя заставил работать, — поприглядывалась к Кузьме хозяйка, — поди, и чаем не попоил. — Говор у хозяйки был приятный, напевный, и вся она такая домашняя.

Кузьме легко стало, словно знал ее не один год.

— Ну ты, Пелагея, скажешь, — заоправдывался Верхотуров, — мы уж и бражонкой побаловались.

— Это я вижу, — заулыбалась Пелагея и совсем раскрасавицей стала. Верхотуров распрягал лошадь, Кузьма вызвался помочь хозяйке с мешками и корзинками.

— Да что ты, — мягко отказалась она, — сами не господа, управимся. Младшенькую-то сватья не отдала, оставила погостить, вот уж проворница. Варя тоже не просидит, но та огонь.

Варя уже переоделась и как вольный ветер носилась по ограде: заносила в чулан корзины, мешки. Поставила самовар. Проворная и собой хороша — Кузьма примерялся, как подошла бы она Аверьяну. Разве маленько постарше будет, на год, но это в хозяйстве не помеха…

— Сват поклон не забыл, а вот сторожки на соболя, — ощупывая мешок, схватился Верхотуров, — что-то не ущупаю…

— Ну как же, Иван… в корзине лежат. Неужто глаз нету, вот они…

— Верно, — изумился Верхотуров. — Метляки в глазах будто на мозги сетку накинули, у тебя так не бывает, Кузьма?

— Бывает, — согласился Кузьма, — вначале просветлеет, а опосля пелена откуда-то навернется…

— Вот, вот, — затвердил Верхотуров.

Пелагея убрала воз; вымыла руки, тогда уж обратилась к гостю. Вначале пересказала, как они живут, тогда уж в свою очередь спросила Кузьму, чей, и откуда, и что за нужда привела его в их дом. Кузьма коротко рассказал о себе.

— Варька! — окликнул из-под навеса Верхотуров дочь.

— Иду, папаня, — живо отозвалась девушка.

— Тебя что ждать, — строжился Верхотуров.

— Да я тут, папаня, вот я…

— Поили дорогой карьку?

— Поили, папаня, два раза: раз на броду, другой в холодном ключе.

— То-то. Поди, всю дорогу сидели как две квашни.

— Да нет, папаня, я шла…

— Ладно, ступай, собирай на стол, вечерять время, а мы в баньку — попариться.

После бани переступил Кузьма порог избы и не узнал стол: ломится от закуски: и груздь, и рыжик, и рыба трех сортов, горшок сметаны.

Кузьма понравился Верхотуровым, особенно загорелась Пелагея побывать в Кузьминках, познакомиться с Ульяной, с братьями. Интерес вызвал Аверьян, да и Афоня не оставался без внимания: хозяйственные, обходительные, труженики.

— Парень-то, говоришь, Кузьма Федорович, один остался? — в который раз переспрашивает Пелагея, и в голосе тревога. — Не курит?

— Курить не курит — у нас это не заведено, — годов еще немного Афанасию, а так с понятием человек, хозяин.

— Чо и говорить. Оно ведь по нынешним временам: честь смолоду — платье сызнову… — уводит Пелагея разговор подальше. — Без молока-то, поди, замерли!

— Бьемся. Пока шибко маленьких нет. Рыба — Афанасий кормит, рыбак. Аверьян по плотницкой части — делов хватает. Афанасий с Ульяной и по домашности…

Пелагея со слов Кузьмы понимает: люди стоящие. Кузьма, видать, не хвастун, о себе ни слова, братьев тоже не расхваливает, сказал как бы только по делу, а сердцевину определил. Хорошо бы, Аверьян для Вари, Афоня — меньшей Тамаре. Ведь и хозяин, и по дому.

Пелагея и сама не замечает, как начинает расхваливать дочерей, не так чтобы взахлеб, как, скажем, на смотринах, нет. Но все лучшее припоминает о дочерях. У Кузьмы и у самого глаза есть. Варвара что с картинки — всем взяла. И Ульяне по нраву придется. Аверьян, наверное, и не мечтает о такой невесте, надо бы и младшенькую не упустить для Афони. Кузьма поймал себя на этой мысли и усовестился: Верхотуровы так душой просты, а он с дальним прицелом к ним.

Утром в дорогу Кузьму собирали всей семьей. Петуха ловил сам Верхотуров. Поднял на ноги все птичье войско, куры орали до хрипоты.

— Провалитесь вы пропадом, — ругался Верхотуров, а Кузьма боялся, как бы хозяин ненароком не задавил петуха.

По словам хозяина, петух был самый что ни на есть лучший, но и драчун тоже не дай бог. И выходило, что хозяева как бы избавлялись от надоедливой птицы. Петуха связали по ногам и крыльям и сунули головой в мешок, туда же Пелагея посадила молодку и корзину яичек дала Кузьме — на развод.

— Шаньгов, шаньгов положи, — хлопотал Верхотуров. — Гороховых стручков неси, Варька. Ты что как спутанная.

И шанег, и брюквы полмешка надавала Пелагея.

— Ну, так, — напутствовал Верхотуров Кузьму. — Если есть зерно, вези, мели. Сколько надо… Церковь я уже тебе объяснил. Еще чо?.. На промысел соберешься, давай в напарники, не обижу. Можешь Аверьяна вместо себя послать, как сын будет. Телку хошь сейчас, хошь потом забирай — считай, твоя.

— А что потом, без коровы како хозяйство. Пусть ведет, — бросила на ходу Пелагея, — веревку только найду. Опоросится Машка — свинку с боровком возьмут на разживу… Будете ехать в церковь, обязательно заезжайте, всех вези, переночуете, места…

— Хватит, — подсказывает Верхотуров. — Девки с парнями обнюхаются… тоже надо.

— Ну, папаня… — краснеет Варвара.

— А тебя не спрашивают, встреваешь. Распустили ухи…

— Яички не подави, — подала Кузьме в седло Пелагея корзинку. — Жаль, младшенькую не видели, Томку. Она у меня такая забавница…

— Все они из одного теста, — оттеснил Верхотуров жену. — Дак ты понял, какой дорогой ехать?.. А щенка я тебе сам выберу, только бы Дамка не подвела, ощенилась. Который уж год ялует. Вроде возьмется, отыграет свадьбу, все честь честью, смотришь — а брюхо опять пустое…

И когда Кузьма поворотил от ворот Арину, Верхотуров придержал повод.

— Может, и ты, Кузьма, навстречу пойдешь. Кобыла-то у тебя жереба, а? Неплохо бы разжиться жеребушкой, это я на всякий случай, если, скажем, надумаешь продавать, то имей в виду меня?

— Сговоримся, Иван, — пообещал Кузьма и тронул Арину, но телка уперлась, замотала головой.

Верхотуров было понужнул ее сзади.

— Не надо, — остановил Кузьма. — Сама пойдет, — и повел ее в поводу.

Арина косилась на телку и берегла брюхо: как бы нетель ненароком не пырнула ее. Кузьма перешел вброд речку, поднялся на угор и когда оглянулся, хозяев уже не было, только лайки сидели на хвостах перед воротами мордами в его сторону.

За дорогу Кузьма порядком помучился: ступ у телки мелкий — у кобылы шажистый, одна тянет вперед, другая — назад. Одно утешало: должна быть добрая корова. Телка крупная, масти красно-пегой. Таких коров раньше держали родители Кузьмы. Славились те коровы ведерными надоями. По всем приметам, у этой телки молочная жила неплохая: ребра хрушки́е, хвост длинный и на конце сурежистый — должно быть густое молоко. Радость Ульяне, ребятишкам — с молоком будут. И сошлись с Верхотуровым полюбовно, пусть не в этот раз от Арины, на следующий — жеребушку отдаст Кузьма Верхотурову. Вот только как эту телку назвать? А без имени как-то неловко, вроде как овца. И вправду, сколько Кузьма помнит, дома держали овец, а все они были безымянные. Почему? Разве овца не скотина? Кузьма тряхнул головой: «Вот ведь с похмелья и лезет всякая труха. А вот яички напрасно взял — няньчись теперь с имя. Живой ли петух, что-то перестал трепыхаться?» — Кузьма пощупал мешок, и петух отозвался, Арина взбрыкнула.

— Да не чуди ты, чо он с тобой сделает. Была бы еще веревка, можно было бы и петуха за седло привязать, — Кузьма представил, как петух вышагивает за телкой, засмеялся.

Вскоре подъехал он к лиственнице со сломанной верхушкой, пригляделся: действительно, чуть заметна тропа, о ней и говорил Верхотуров. Тут и сворот на Кузьминки.

Еще издали услышал он свою ворону, по голосу узнал — надрывается.

— Встречает, голубушка, а не признала. Где признаешь, такую красулю везу, — сказал Кузьма и обрадовался своей находке: чем не имя? — Так и Ульяне скажу — Красуля.

Припомнил, у них была Красуля, точно была, Кузьма тогда без штанов на прутике гонял.

Встречать Кузьму высыпала вся Кузьминка. Афоня так за покос успел добежать, Кузьма посадил его на Арину и подал корзинку с яйцами.

— Держи, братуха, высиживать будем, — облегченно вздохнул Кузьма.

— Яички, — поглядел Афоня, но тут Арина дернула, и он обеими руками прижал к груди корзину. Подъехали. Ульяна кинулась сразу к Красуле.

— Она пить, Кузя, хочет: слюна вожжой идет. Аверьян схватил ведро — и на речку. Кузьма развязал мешок.

— Черт ее бей, выходи, Тимофей, — и вытряхнул петуха и молодку.

Афоня вскрикнул от восторга.

— Не надо так, Афоня, изурочишь. — Кузьма распутал петуха, и он сразу захорохорился перед молодкой.

— Смотри, какой бравый, — восхитилась Ульяна. — Как же это ты, Кузя, сколько всего понавез — целое хозяйство, что там чародей такой — Верхотуров. В прошлый раз вьюк, и все за так?!

— Люди, мать, хорошие. Счас разуюсь, перескажу, тебя в гости звали.

— А меня? — Афоня все не может от петуха глаз отвести.

— И тебя, Афанасий. Как же, первым делом тебя пригласили, как узнали, что ты есть. Особенно Томка выспрашивала все…

— Ну-у!.. Девчонка?..

— Деваха… и не одна.

Кузьма подождал, пока Аверьян поставил Красуле ведро.

— Такую кралю высмотрел Аверьяну, я те дам. Варвара Ивановна Верхотурова.

Аверьян от слов Кузьмы вспыхнул, но вида не подал, как бы и интереса не проявил, только пристально уставился на Красулю, а та утопила в ведре морду до глаз, и слышно было, как подсасывала губой воздух.

— Не жадничай, еще принесу, — потянул Аверьян за ведро.

Как только он отошел, Ульяна подсела к Кузьме.

— Так ты правду? Прошлый раз не сказывал.

Кузьма замялся.

— Ну, ладно, — поторопила его Ульяна. — Девушка-то как, приглядна лицом? Как по хозяйству управляет?

Кузьма засмеялся:

— Ты хуже Аверьяна, мать.

— Ну и чего тут такого. В семью ведь брать придется. Аверьян, думаешь, мимо пропустил? Видал, как у него мочки ушей вспыхнули? Парень уж… Если маленько и с изъяном Варвара, ты уж все равно подхвали. Ведь твое слово для братьев… ну, ты чего уставился, верно, Кузя, выбора тут нет, а ведь с человеком жить…

— Да не сумлевайся, мать, говорю, красавица. И все у них как надо, все ладом, и сваха тебе понравится…

— А ну-ка дыхни… Ты уж, Кузя, не по-людски. Аверьян поглядеть, познакомиться должен, да и я, чай, не чужак.

— Ну что ты, Уля. Это я только тебе говорю. Все вместе и поедем, и пусть молодые приглядятся.

Ульяна заулыбалась, помогла Кузьме стянуть сапоги, раскинула портянки на траве. А сапоги в сундук — до другого раза.

Кузьма шевелил блаженно припухшими натруженными пальцами и смотрел, как Афоня кормит петуха с молодкой. И воды поставил. Аверьян напоил телку, опрокинул ведро на кол и, не зная, что делать дальше, чесал у Красули за рогом. Телка жалась головой к Аверьяну, прикрыв выпуклые глаза длинными ресницами.

— Смотри, признала хозяина, — разбирая мешки, вьюки, бросила на ходу Ульяна.

Кузьму от вчерашней браги тянуло полежать. Управившись с вьюками, Ульяна скоро носилась от стола к столу, гремела тарелками, ложками. Выглянула на баньку и попросила Аверьяна занести пыхтевший самовар, тогда уж и крикнула Афоню, позвала Кузьму. Кузьма покряхтел, все еще любуясь то Афоней, то вороной, которая с явной ревностью приняла новых кузьминцев. Она то и дело взлетала, падала камнем с лиственницы и на бреющем полете черной тенью подрезала траву.

Тимофей, наклонив голову с золотым гребнем, издавал призывный клич, молодка присаживалась и прятала голову в траву. Тимофей, распустив хвост сизым веером, бил о землю сухой, как бамбуковая палка, ногой.

— Вот, волка́, ворону не узнал, это тебе не коршун и не сокол. С теми глаз да глаз надо — чуть зазевался, и унесут молодку. Но опять же, видать, ты, Тимофей, не из робкого десятка. Это хорошо… — Кузьма поднялся, глянул за баню и увидел, как телка направилась по дороге, которой они вернулись от Верхотурова.

— Афоня, заверни-ка нашу корову. Ишь настропалилась.

Афоня пустился догонять Красулю, а Кузьма вернулся к столу.

Стол был накрыт по-праздничному. Ульяна в лучшем платье. Аверьян сидел в чистой, хотя и с латками на локтях, рубахе и не знал, куда деть свои большие руки. Кузьма ополоснул руки и тоже сел рядом с Аверьяном с торца стола. Слева оставалось место для Афони, Ульяна — напротив Кузьмы, около самовара, тут ей было ближе подать, сбегать.

— Братка, я Красулю подогнал, — сунул голову в дверь Афоня.

— Ну и хорошо. Садись за стол. Никуда она теперь не денется.

— Так ты, Кузьма, про церковь и не рассказал, — когда взялись за стручки гороха, напомнила Ульяна.

Кузьма рассказал и про церковь, она неподалеку от Верхотуровых. Он и не заметил, как Ульяна направила разговор на дочь Верхотурова. И Кузьма горячо и живо описал Варвару. Не забыл и косу золотистую. Ульяна незаметно взглянула на Аверьяна. Его всегда несколько сонное лицо озаряла такая неподдельная радость. Сидел напротив Ульяны красивый кареглазый парень — хоть сейчас жени. Ульяна забоялась, а то как сорвется, кто другой раньше сосватает. Аверьян изведется. Надо Кузе сказать, чтобы не тянул.

В ветреный снежный февраль Арина ожеребилась, Кузьма стоял около чалого с белой отметиной на лбу жеребчика и не мог сообразить — откуда эта отметина? У жеребца не было — он хорошо помнил. У Арины только яблоки. Наверное, от предков взял. Последнее время Кузьма недосыпал, все доглядывал за кобылой. Слушал по ночам шорохи из конюшни и, стоило Арине переступить ногами, бежал к ней.

Ну ладно, все хорошо обошлось. Теперь есть наследнику конь, есть, Кузьма обет дал: если родится сын, первая жеребушка от Арины ему. Верхотуров согласен подождать.

Месяц назад Ульяна родила сына. Вот где всего было. Теперь уж Кузьма и не знает, кто из них рожал. Но зато парень, как лиственничный комель, тяжелый, сразу ногами пинаться.

А теперь вот у Арины жеребенок, Арина шумно обнюхивает Кузьму. Стены матово отсвечивают куржаком. Жеребенок тянет к Кузьме теплую, словно мякиш, норку, тыкает Кузьму в руку. Кузьма подхватил его под живот, накинул полушубок, жеребчик всхрапнул и ударил передней.

— Ах ты! — не удержался Кузьма. Он подхватил вместе с шубой жеребенка и понес его в баню.

Кузьма только наклонился, ища, куда бы жеребчика положить, открылась дверь, и колыхнулось пламя жировика на каменке: на пороге Ульяна с охапкой сена.

— Погоди, Кузя, подостлать… — проворно раструсила сено, взбила.

Снова колыхнулось пламя. Кузьма оглянулся. На пороге братья в исподнем отбеливают. Аверьян — сразу помогать Кузьме выправлять ноги жеребенку. У Афони боязливый восторг в глазах. Он присаживается на корточки.

— По-оглажу?.. Братка?..

— Погладь, да бегите в дом.

Ульяна только сейчас замечает у Афони чирки на босу ногу, голые ноги торчат. Она срывает с головы платок и укутывает Афоню.

— Вот, спростынешь, не хватало нам еще хвори…

— Идите, идите, мужики. Досматривайте сны, и я за вами вслед. И ты, Уля, шла бы, обсохнет, снесу его и приду…

Как только Ульяна почувствовала силу в ногах, сразу же насела на Кузьму.

— Нельзя, Кузя. Грех некрещеному…

Кузьма отговаривал Ульяну, просил переждать, пока холода схлынут.

— Простудим мальца.

— А что нам мороз. Ты только погляди, Кузя, — Ульяна разворачивала пеленки, и мальчик яростно сучил ножонками. — Какой парень. — Орлицей парила Уля над зыбкой.

— Мужик что надо, это верно, — раздувал ус Кузьма. Он смотрел на сына, и першило в горле. Кузьма стеснялся непрошеного волнения.

— Кузя, поедем, а? Всей семьей, причастие примем. Да и к Верхотуровым заедем. Обещал ведь. Девок посмотрим.

— Ладно, Уля. Александру тоже надо приглядеть. Верно я говорю, сынок?

— Скажешь, Кузя, Христос с тобой…

— А чо! У турков — так. Спросишь у Верхотурова.

Сборы были недолгими и радостными — всем хотелось на люди. Ульяну с сыном Кузьма укутал в тулуп, подоткнул полы, чтобы не поддувало. Ульяну посадил, а больше сесть некуда.

— Ну, мать, ты как купчиха — кошева не вмещает.

Кузьма призадумался: Аверьяна на облучок, а куда Афоню?

— Ах ты, — спохватился Кузьма, — а хозяйство! Не подумали — сели, полетели.

— Может, Афоня подомовничает, — подсказала Ульяна.

Афоня сник.

— Правда, Афанасий, — поддержал Ульяну Кузьма. — Да и петуха дорогой отморозишь, отпадет, штаны-то на тебе ветром подбиты. — Он пригляделся к одежонке брата. — Новую справим, тогда и поедешь.

— В другой раз поедешь — не переживай, — голос у Ульяны ласковый, просительный. — Дом ведь не бросишь…

— Согласен, подомовничаю, — надтреснувшим голосом сказал Афоня. — Поезжайте.

— Ну, вот и ладно, только с огнем, Афанасий…

— Что я, маленький?

Аверьян подтянул подпруги, и кобыла приободрилась, запросила повод.

— Ну, с богом. — Ульяна притянула к себе Афоню и поцеловала.

Арина стронула кошеву и пошла легко, играючи, словно пену, сбивая неглубокий снег. Аверьян ее придерживал, чтобы попривык жеребчик Игренька. Игренька поставил кудрявый хвост веником, тонкими, длинными, как спицы, ногами тыкался на обочину, забегал вперед матери и останавливался, всхрапывая, не зная, куда лететь дальше.

— Ах ты, — восхищался Аверьян и объезжал стороной жеребчика.

Арина вытянула кошеву на зимник и добавила ходу. Дорога шла узкой прорезью в лесу. Навстречу выбегали искрящиеся снегом деревья. В лесу было тихо, и, если бы не путаные цепочки звериных следов, можно было бы подумать, что все здесь вымерло много лет назад.

Жеребенок попривык, взял за кошевой ход, да так пробежкой за ней и шел. Закуржавленный до самых ресниц, он из чалого стал сивым, как одуванчик.

В затяжных подъемах Кузьма с Аверьяном тоже грели ноги пробежкой, Кузьма все беспокоился, не замерзла ли Уля, не зашлись ли у нее ноги, и все подтыкал и подправлял тулуп. Перевалили второй хребет, и сразу за лесом показались прямые веревки дыма. Аверьян отдал кобыле вожжи.

Первыми встречать на подворье выбежали лайки, а за ними вся семья Верхотуровых.

— Ах ты, ешкина мать, гость-то какой, — суетился Верхотуров. — Не заморозил?..

Пока Ульяна выпрастывалась из кошевы, девчонки утащили малыша в избу, за ними прошли и Ульяна с Кузьмой. Аверьян все оглаживал кобыле морду, размораживал рукой на норке сосули. Жеребенок, поставив циркуль ног, долбил мать. Слышались из избы радостные возгласы, смех. Слов было не разобрать. Но ясно, что в доме праздник. Аверьян удивлялся: как родных встретили, целуются, радуются.

— Да ты не дрейфь, — подтолкнул Аверьяна Верхотуров. — Ступай в дом. Если хочешь в сортир, вон за сенки…

Верхотуров был без шапки, в одной накидке. «И как дюжит», — поежился Аверьян. Пока он бегал за сарай, Верхотуров затворил ворота и только взялся за супонь распрягать Арину, та клацнула зубами.

— Да ты что, сдурела… по зубам хошь?

— Дядя Иван, она такая, передней тесанет…

— Ах ты молодец, — засмеялся Верхотуров.

Аверьян снял с Арины хомут, обмел ее голичком, набросил тулуп.

«Любит парень животину — значит, хороший человек», — определил хозяин. Жеребчик, насосавшись, носился по ограде, взбрыкивая, поставив морковкой хвост.

— Да веди ее в стойло от ветру, — едва оторвав взгляд от жеребчика, крикнул Верхотуров. Он подождал, пока Аверьян отведет кобылу (жеребчик пошел за нею), открыл дверь и пропустил парня вперед.

Аверьян переступил порог, снял шапку, перекрестился и тогда уж стянул с плеч полушубок, повесил на гвоздь. Вроде он и не смотрел по сторонам, а Варвару сразу приметил. Не только приметил, но и ненароком коснулся косы, когда она несла воду к рукомойнику, и сразу стало сладко и тревожно.

— Проходи, Аверьян, так, кажется, зовут. Вот сюда, поближе к печке, грейся, — пригласила хозяйка, а сама споро хлопотала у стола.

— Такой парень да замерз. Ты, Аверьян, не к печке жмись, а вот сюда, к молодежи, — подталкивал Верхотуров к кровати Аверьяна. — Варя, Тома! Да не упадет Александр. Вот, господи, живая кукла… Оставьте его на кровати и матери помогите.

— Давайте я помогу, — напрашивалась Ульяна.

— Да что ты, милая. Отдыхай, обогревайся с дороги. Крестить, значит? Это очень даже правильно, нехристем-то как жить? Александр, значит. А чо, хорошее имя, — приостановилась Пелагея с груздями. — И выговаривать несложно. Первенец, дай-то бог… Отгуляем, поедем и мы с вами к батюшке, окрестим. Нас возьмешь в восприемники от купели.

— А вот и крестная, — показала Ульяна на Тамару глазами.

— И правильно, ребятишек любит…

Пелагея поставила тарелку с груздями на стол.

— Мойте руки. На скорую руку перекусим чем бог послал, а к ужину пельменей нагнем.

Пелагея говорит, носит еду, а нет-нет да и бросит взгляд на Аверьяна. А Ульяна дочек ее без внимания не оставляет. Кузьма ни малейшей капельки не прибавил, наоборот, чего-то недосказал. Не только коса — редко такую встретишь, но и губы красивые, и зубы, а улыбка… И скромна. Одним словом, невеста под стать Аверьяну. Хорошая пара будет. И ворохнулась в душе Ульяны грусть. Свое-то не так зачиналось. Уходом.

В чулане Пелагея не утерпела и, пока держала крышку от погреба, а Верхотуров доставал сало, поделилась с мужем впечатлением:

— Вань, парень-то видный у Кузьмы Федоровича, рослый, чернобровый. И видать, неизбалованный.

— Еще чо? — опешил Верхотуров. — Кому баловать? Балованные-то знаешь где?..

Верхотуров подал жене шмат посоленного с чесноком сала, вылез из погреба, охлопал штаны. Пелагея все еще стояла, ожидая, что еще скажет Иван.

— Поглядим, увидим. Варвару тоже из десятка не выбросишь.

Пелагея как будто ждала этих слов и потянула передник к глазам.

— Жалко все одно, дочь ведь…

— Ну, а чо реветь, никто ее еще не берет… Что прежде времени-то.

— Да я так…

— Промокни глаз да иди…

Стол все полнился, хозяева все носили и носили.

— Ну вот и собрала маленько, — подгорячая в рукомойнике из чугуна, Пелагея по-хозяйски взглядывала на стол. — Ой, — спохватилась она. — У меня где-то был фамильный на заварку чай. — Пелагея загремела сундуком.

Аверьян помыл под умывальником руки. Рушник подала Варвара.

— Кто же это таким затейливым крестом вышил? — не пропустила Ульяна.

— Да Варвара — моя рукодельница, — подоспела Пелагея. — Я тебе, Уля, потом покажу, — притушила она голос, обнимая Ульяну за плечи, — как она приданое обшила.

Верхотуров топором на доске строгал крепкую как камень плитку чая. Варвара помогала складывать в запарник.

— Ты бы, Варя, ленту алую вплела. В прошлый раз из Иркутска привез, — негромко сказал отец.

— Хорошо, папаня, сейчас вплету.

Ульяне понравилось, что Варя отцу не перечит.

За стол садили наперво гостей, но так уж получилось, что Варя угодила рядом с Аверьяном.

— Загляденье пара! — не утерпел Верхотуров.

Варя взглянула на Аверьяна и обожглась о его взгляд, а у него стол поплыл. Уля увидела, выручила — подала Аверьяну хлеб. И все помаленьку за столом освоились, пришел в себя и Аверьян. Он даже поухаживал за Варей — достал груздь, опять же Ульяна поспособствовала. Пелагея угощала, Верхотуров обносил стол брагой. Тамара ткнула раз-два вилкой, выпросилась из-за стола и шмыгнула к кровати нянчить Александра. Варвара от выпивки отказалась. Аверьян, хотя ему хотелось попробовать браги, поддержал Варю.

— Пусть, нам больше будет, — согласился Верхотуров, — правильно говорю?

— Правильно! — поддержала Пелагея. — Да и интересно ли им с нами.

— Пусть улепетывают, — разрешил Верхотуров. — Варвара, покажи Аверьяну комнаты.

Аверьян проворно встал и пошел за Варей.

— «Эхма-эхма, в этом месте сулема, в этом месте сулема, я по ней схожу с ума…»

С подковыркой на носок пошел Верхотуров по избе — только половицы постанывали.

— «Как притопну ногой, топну ноженькой… У милашки я один, и тот хорошенький-и-й…»

«Разве тут усидишь. Ах ты батюшки, ботинки не взяла», — пожалела Ульяна. Она и не помнит, а может быть, и вовсе никогда у нее не было такого веселья. Хоть и в валенках, и брагу не пила, так только пригубила, а все равно выходила на круг. И пели и плясали до тех пор, пока петух не прокричал.

— Не-е, мы, Ульяна, — ласково бубнил Верхотуров, — будем гулять до тех пор, едри ее в карусель, пока бочка не станет кланяться… А потом проспимся и все поедем. Батюшка спиртного духа не жалует.

— А я бочку другую завела… — приплясывала Пелагея. — «И… И зять на теще капусту возил… молоду жену в пристяжке водил…»

Через два дня поехали в церковь, и Александра окрестили, и обвенчались Ульяна с Кузьмой. На обратном пути снова у Верхотуровых вторую бочку осилили. Но уже рвались домой. Уля переживала за Афоню: один ведь, на неделю укатили, и все хозяйство на нем.

— Афанасий — мужик добрый растет. Хозяин, — успокаивал Кузьма Улю.

Верхотуровы взяли слово с Кузьмы, что в следующий раз он и Афанасия привезет.

— Теперь уж вы к нам, милости просим, — Кузьма звал настойчиво.

На том и порешили…

Кошева ныряла и выныривала, а Афоня все глядел вслед. Вот уже Арина стала точкой, а он глядел. Потом залез на чердак, но Арина скрылась за лесом. И стало Афоне тоскливо, даже жутко. Сразу опустел дом, осиротел, и стало горько, как будто Уля ушла из дому насовсем. Даже защипало глаза.

Афоня походил по дому, шаги гулко отзывались, и словно не ты идешь. Поглядел в окно, увидел Красулю и обрадовался — живая душа, ему стало легче — не один. Он вспомнил, сколько надо сыпать пригоршней отрубей в пойло. Появилась забота. Афоня оделся и взял ведра. На крыльце его встретил петух.

— Ты откуда же? — удивился Афоня, он вроде бы его не выпускал. — А где же твоя курица? — спросил он петуха.

Но петух, поднимая свои длинные, как жерди, ноги, косил на Афоню золотой глаз.

— Кормили тебя, однако, — повспоминал Афоня. — Ну, раз просишь — дам. Только не пустомель, успеется, вот обряжусь — и вас накормлю, — подражая Ульяне, пообещал петуху Афоня.

Красуля, когда Афоня проходил мимо с ведрами, тяжело вздохнула.

— И не вздыхай глубоко, не отдадим далеко, — и Красуле ответил Афоня.

Воткнул за опояску топор и пошел на речку. Река ослепительно блестела заснеженными торосами, и тропу за ночь перемело острыми горбатыми надувами. Прорубь тоже затянуло, и найти ее можно было по кучке льда да воткнутой в снег деревянной лопате.

Афоня не догадался вчера загородку поставить с ветреной стороны. А было ли время со сборами? Добуду воды, нарублю тальнику, обнесу частоколом — не будет заметать.

Афоня разгреб лопатой снег, под снегом не очень промороженная прорубь. Афоня очистил закраек проруби, буртик, — специально, чтобы не оскользнула кобыла в прорубь, а то и ногу может поломать, — за этим строго следят Агаповы. Как стали холода, Красулю на речку не гоняют — пойлом поят. Арина пойло не пьет, она даже из ведра не любит пить — нюхает, нюхает, да еще и всхрапнет — не нравится, чем пахнет. А ничем и не пахнет, — Уля ведра драит золой. Но Арина куражливая. Она любит воду из речки, проточную. Мысли об Арине согревают душу Афоне, и он уже не один. А то и на ручей идет копытить — вроде там вода слаще. Арину на водопой не надо водить, она сама ходит, да еще другой раз вздумает, как Кузьма говорит, «молодость вспомнить», кренделя выписывать, взлягивать. И пойдет колесить по реке, с реки на покос — только облако снега. Как вихрь кружит по полю. Тогда Аверьян или Афоня к проруби бегут, не дают разогретой кобыле с жару пить — пусть маленько обойдется, остынет — воды в Ангаре хватит.

Афоня вспоминает Арину. За мыслями незаметно и прорубь подчистил, и закраек обновил. Зачерпнул воды да льдинок накидал в ведро, чтобы не плескалось. Поднялся с речки на берег и словно заново дом увидел. Светлый стоит. Радостный, как большой скворечник, и окна отсвечивают — смеются, и обналичка, вязь с боков — Аверьяна работа. Карниз Кузьма вытачивал. Афоня нижние сердечки помогал выбирать стамеской — хорошо отсюда смотрится. Дом как будто в дорогом платке. А ворота створчатые. Заплот, как кушаком, опоясал двор.

— Ну, чисто как в сказке, что Уля сказывает, — выдохнул Афоня. Ему нравится с собой разговаривать.

Но время тянулось, нет-нет да и поглядит он на дорогу. Уж сколько времени, как уехали, а солнце все еще висит над горой: не день, а год. Афоня уже и петуха с курицей накормил. Красуле сена задал. Натеребить его надо из зарода на огороде, потом напоить — два ведра: в первое ведро горсть отрубей, во второе — пригоршни отсеву на верхосытку. Пойло не горячее, прежде чем вынести и дать Красуле, Афоня окунет палец, веселкой помешает, еще палец в пойло — если терпит, пусть еще постоит, пока Афоня дров из-под сарая наносит. На растопку два беремя сушняка, на жар — четыре березы. Русскую печь тоже протопить надо, но это потом, вначале Красулю напоить, стойку вычистить, ограду подмести, потом и самовар поставить, каши с калачом поесть, тогда уже дрова колоть.

А день все не кончается, уж который раз Афоня за ворота выходит, глядит на дорогу. Белым-бело. И лес черный с белым стоит, пригорюнился. Нет, ему нельзя, как лесу, стоять — до весны веток не поднимешь. Надо печь топить. «Интересно, Уля думает обо мне? Наверно, тоже скучает», — решает Афоня и, чтобы в груди не скулило, идет в дом. Если приедут — услышу, выбегу. Главное — знает Афоня, как печь топить, и сколько дров надо, и как не пропустить время — закрыть трубу. Но и рано, пока в печи синий дым витает, нельзя заслонку задвигать — угоришь. Если одна головешка осталась, лучше ее на лопату — ив снег, а то все тепло вытянет.

Угли он пригреб в сторону кучкой, пеплом присыпал, прихлопал клюкой: не светятся. Тогда заслонку задвинул, ощупал печь, поглядел, а окно уже синевой взялось, за печкой провал, не видно даже сеть на гвозде. Афоня ухо вострит, тишина, только изба потрескивает, пощелкивает — это холод с теплом спорит.

Пока еще не совсем стемнело, Афоня подметает пол, сгребает в совок угольки, что нападали из печки, и в кадушечку их. Афоня понимает, что с огнем нельзя как попало. Он и когда топит, от печки не отходит: выстрелит уголек, может загореться пол. Старается Афоня делать все, как Кузьма и Ульяна. Приедут, порадуются порядку. Он русскую печь протопил, чугунок выскреб, вымыл теплой водой. Кружку крупы, воды, соли в чугунок — и в загнетку, горячей золой присыпал — наутро каша. Ягоды в погребе: бруснику, смородину на диком льду Афоня не хочет. Орехи — эти всегда «зараза». Орехи в чулане какие хочешь — жареные и в шишках есть.

Афоня садится за стол перед ситом с орехами, как при Уле. Когда все за столом дружно щелкают, тогда охота, а одному никак не идет и орех. Уже на ночь, Афоня по хозяйству обряжается. Курей он уже накормил, на насест забрались — дрыхнут. Петух спросонок еще бормочет, за день не надрал горло. А Красуле свежего сена надо задать, попоить вначале, тоже тоскует Красуля об Ульяне — меньше пьет, помочит губы и стоит вздыхает…

От Ульяны шел дюжий сибирский мужик. За юбкой Ульяны бегал на прытких ножках старший, Александр, на руках крутил головенкой живчик Алешка. А Ульяна с нетерпением ждала дочь — няньку и подсобницу по хозяйству.

За четыре года у Кузьмы запрягалось два коня, доилось две коровы. Одного жеребчика он растил для Верхотурова, другого определил Афоне. Хозяйство росло. Нетель от Верхотурова, как и предполагал Кузьма, оказалась доброй коровой-ведерницей и приносила по теленку в год. А в год, когда Красуля принесла двух телочек, Ульяна родила дочку, Арина кобылку и в довершение всех радостей Верхотуров сдался, высватали Варвару.

В один из воскресных дней прибрали избу и все сели за семейный стол. Кузьма принес сито орехов, поставил на середину. Разговорились про Верхотуровых, Ульяна возьми да и загадай загадку:

— Краса — до полу коса, живет вдалеке — ходит в туфельке. И петь, и плясать, и работать без изъяна, а сама все ждет Аверьяна. Кто это будет?

— Варя, — первым догадался Афоня.

— Да и взаправду, мать, никак, угадал брат…

— Угадал.

— А что нам, долго ли собраться? Сватать так сватать, — поднялся Кузьма. — Как ты на это смотришь, братуха?..

— Хорошо, братка, я что, как ты, братка, как Уля, я согласен…

— Афоня?!

Афанасий шапку в охапку — и за дверь. Конь у Афони всегда начеку. Гриву в ленты, хвост расчесан, сбруя сверкает, смотреть — глазам больно. Ульяна шубы из сундука вынула. Кони у крыльца на месте стоять не могут. Жеребец в коренных, Арина с дочерью Ласточкой в пристяжке выплясывает. Кузьма усаживает Ульяну в расписную кошеву, с одного бока — Аверьян, с другого — Кузьма. На облучке Афоня, шапка на одном ухе еле держится. Эге-ге-ге — зазвенели колокольчики, понеслись залетные, полетели… Дрожат на небе звезды, срываются и падают в горячий снег, и слышно, как они шипят, а может, это полоз режет молодой, не окрепший еще на Ангаре наст…

Ворота выбежал открывать сам Верхотуров. Весь двор в движении. Пелагея не знала, за что и взяться.

— О господи, радость-то!.. Кто приехал!

Варя ленту сразу вплела и не скрываясь к Аверьяну вышла. Пелагея в слезы. Иван только похмыкивает, поглядывая на Афоню, как тот около Томы петушится. Помотались по избе, пошумели, маленько остыли, принялись за дело — готовить стол.

Верхотуров потащил Кузьму под навес показывать новые лыжи для охоты — какие он загнул из осины, легкие да прочные, одну лыжу уже обтянул камусом.

Ульяна одарила Пелагею: туеском своего орехового масла, груздем своего посола, копченым тайменем, вяленым сигом.

— Ой, да куда же ты, Ульяна, столько. Мы-то чем отпотчуем… Нынче мой-то коптил, дак у него не так, — нюхала Пелагея тайменя. — Куда ему до Кузьмы Федоровича. Вот нашего попробуйте, — пихала Пелагея в который уже раз своего изготовления посолы и снова нюхала ореховое масло.

— Диво, и все, но столько-то куда? Разорились, поди, сколько мешков орехов? Как вы это масло добываете, хоть бы и на свет-то, в туеске-то солнышко.

Не могла Пелагея отвести глаз.

— Научим, научим, Пелагеюшка, как же, по-родственному…

— Ну ладно, это уберу, — пометалась она с туеском. — Попадья просила, где подвернется…

За стол расселись чинно. Иван Верхотуров надел расшитую столбиком по воротнику и подолу новую, под пояском, рубаху.

Пелагея в сарафане вывела Варвару в белом платье.

Ульяна не удержалась, так и ахнула. Верхотуров потеребил ус. А Кузьма положил на коленку брату руку, дескать, глазей, но не так.

— Так вот, — начала Ульяна, когда Пелагея усадила дочь около отца.

Верхотуров вроде бы как и не приметил особой торжественности, вернее, старался держаться как обычно, но выдавала рука, что теребила ус.

— Так вот, — повторила Ульяна, — ваш товар, наш купец.

— Товар лицом — молодец молодцом, — откликнулась Пелагея.

Ульяна встала, поклонилась Верхотурову. Иван смутился.

— Ну да чо ты, — начал он, — Ульяна. Мы свои люди. Аверьян как сын мне. Я уж и так и эдак прикидывал — не утаю, — простодушно сказал Иван, — была задумка переманить Аверьяна, но куда там. — Верхотуров обвел взглядом дом. — Одна, Кузьма, надежда, вот Афанасия залучить.

Пелагея одернула мужа.

— Одну еще, а он уже за другую взялся…

— Вот я и говорю, — приклонился Верхотуров к жене. — Не успеешь оглянуться, и эту увезут. Что мы тогда с тобой аукать тут станем, Пелагея? Пораскинь-ка умом.

— Ну что сейчас-то об этом, — засмеялся Кузьма.

— Тебе хорошо, Кузьма. Ты ишь чо, грабишь средь бела дня, и никаких…

— Но это ты зря — надо поглядеть еще, кто кого… выручает…

— Дак что ты, решил Аверьяна оставить тут? — взялся за четверть Верхотуров. — Тогда другое дело — отступного даю, забирай хоть мою, — засмеялся Верхотуров и положил руку на плечо Пелагее…

— Ты чо выдумал, старый? За Аверьяна всех готов отдать.

— А куда мне столько их, — пооглядывал Иван дочерей, жену, но на Афоне остановил взгляд.

Ему уже что-то нашептывала разбитная Тома.

— Ну вот, а я чо говорю — ограбит меня этот Агапов, без рубахи оставит. Не-е, я тебе, Кузьма, Афанасия не отдам, как хошь. Мы нонче с ним на медведя двинем, а? Афанасий?

— Если Уля отпустит, — опустил глаза Афанасий.

— Но ты видала, Пелагея, — всплеснул руками Верхотуров и чуть было не выпустил четверть.

— Ты давай ближе к делу, — сказал Кузьма.

— А куда нам торопиться, ночь наша. В этом деле не блох ловить.

— Давайте молодых спросим, — спохватилась Ульяна, — а то как-то получается позаглазно вроде.

— Если уж мы ни при чем, — притворно обиделся Верхотуров, — скажи, Варя, и пересаживайся тогда туды, — ткнул он пальцем к Аверьяну.

Варя как будто этого и ждала — вскочила с лавки.

— Ну вот, видал, какая нонче молодежь?.. — Верхотуров придержал дочь. — Ты, девка, не горячись. Надо еще дождаться ответа — возьмет ли Аверьян тебя?

— Беру! — Аверьян встал и руки протянул.

— Ну ладно, лети, — легонько хлопнул Верхотуров дочь по заднице. — Ну дак чо? — И стал разливать брагу.

И сразу за столом ожили. Ульяна переместилась поближе к сватье. А Верхотуров полез через стол чокаться с Кузьмой. Как и полагалось, гуляли бы три дня, да на следующее утро Кузьма заторопился. Ульяна тоже тормошилась.

— Красуля, поди, весь снег выест. Что же мы за хозяева. И так уж сколько выпили браги.

И брагу пили, и резали поросенка, кололи и гуся. Верхотуров утречком сбегал с Афоней на «зеленку», принесли козу, Афоня еще по дороге снял глухаря. В ограде уже стояли запряженные лошади.

Афоня понравился Верхотурову. Аверьян хороший мужик, только молчаливый, а вот Афанасий прямо влип в сердце Верхотурову. Он бы хоть сейчас взял его себе. И опять посожалел, что маху дал, надо было рожать, пока бы парня не достали. Ну, теперь-то что махать руками.

— Хоть я и сейчас на парня согласен, — высказался Верхотуров.

— Да побойся ты бога — мелешь, старый, — одернула Пелагея мужа.

— Ладно, ты как хошь, а мне, чтобы был Афанасий при нашем доме. Как ты, Кузьма?

— Да как? Так, как всегда было в роду Агаповых, — так и мы…

Верхотуров от этих слов Кузьмы погрустнел. И только одно его подогревало: уж больно дочь младшая хороша, и Афоня на нее уже засматривается. Если что, то и Верхотуров не лыком шит, не гляди, что по-банному крыт. Как бывает: доймет парня — побежит хоть за тридевять земель… Дочь свою он в расчет на этот раз не брал…

…В крестьянстве день кормит год. Лето как лето, зима — как язва. Летом — потопаешь, зимой — полопаешь. Все подберет, подчистую подметет. Весной от избытка света и воздуха покачивает, после лучины ко сну клонит, пока черемша из земли не полезет. А как прочипнулась стрелкой — ожила душа, встрепенулась. Каждый с мешком бежит в лес подергать терпкой, пахнущей чесноком зелени. Неделя — и в дудку пошла черемша.

Да, а когда весенняя страда — отсеялись, отсадились в огородах, не успели на колени руки бросить — сенокос поспел. И того шибче мужик на вилы подналег: не убрал гребь вовремя — сгноил корм. Кругом бегом, смотришь, тем временем гриб полез из земли, тоже рот не разевай, ягода пошла — успевай. А то не червяк, так опадет, тут уж не до сна.

А хлеб поспел — и говорить не приходится, в поле с темна до темна. В то время хозяин петуха будит. Только-только разделался с уборкой, свез хлеб — стропались в орешник. Орех вывез — намазывай лыжи на белковую охоту, в тайгу за зверем. Всему свой черед. Только не кидайся от одного дела к другому, по-хозяйски все дело веди, все путем да ладом. Зато сядешь за стол — как в раю побываешь. Что желает твоя душа: и соления, и варения, и жареное, и пареное. После тайги мужику отдых, раздолье. Только и заботы, сено привезти, дров да переметы проверить. Устоится лед, тогда уж в извоз.

Ореха тайга уродила столько, что и колотить было не надо, сама шишка на землю пошла. А бывает, другой год и до снега держится, не идет орех. При таком шишкобое от колота все плечи в крови, ноги изломаешь, а орех не возьмешь. А нонче Кузьма полные закрома ореха засыпал. Без масловыжималки не обойтись. И засел Кузьма за работу. Повздыхает Ульяна, а как зайдет в амбар, поглядит на орехи в ларях — сердце заекает. По осени из лесу возили шишку, как картошку с поля. Глаза завидущие — руки загребущие. Вот бы на масло пережать орех. Каждый год на него спрос.

Кузьма в тот год придумал масловыжималку. Горазды на выдумку Агаповы, цилиндр в лиственничной чурке Аверьян надумал сковородой углублять: нагреет ее на костре и опустит в долбленый цилиндр. Работа долгая. Афоня подсказал не снимать из чурки сковороду для нагрева, а держать на ней горячие угли. Аверьян с Афоней возились с цилиндром, а Кузьма из сухой березы обработал поршень, как яичко обкатал песком, стеколкой скоблил. Жимным винтом Кузьма уже года два как разжился на пароходе — от якорной лебедки. Винтом этим и привели в движение поршень. С наружной стороны цилиндра продолбили желобки — маслослив.

Решили опробовать изобретение. Ульяна жарила в русской печке орех, Аверьян засыпа́л в цилиндр, Кузьма с Афоней через коромысло нахаживали винт; шток, в свою очередь, начал осаживать поршень. Словно гравий, под поршнем захрустел орех, похрустел, похрустел и замолк. Кузьма с Афоней приналегли на винт, и цилиндр начал «потеть». Братья еще поднатужились, и медовая пленка полезла по цилиндру в желобок.

— Уля, подставляй чумашик! — закричал Кузьма. — Наша берет, мужики-и…

Закапало в чумашик пахучее янтарное масло, капли стали тоненькой, как ниточка, струйкой. Она разрасталась в соломину, пошла… из чумашка слили масло в туесок.

Кто макал в ореховое кедровое масло свежий пшеничный хлеб, тот знает, что такое кедровое масло, а кто его добывал, жал, тот втройне это масло не забудет. Такое душистое. Но и жать — работа на износ. Не всякому поддается орех на масло. Потому его на рынке и не вдруг-то встретишь, а если и встретишь — считай, удача. От ста болезней оно. Если хочешь испытать — помажь рану, утром встанешь — забудешь, где и болело. Что там палец, — случалось, глаз в тайге изувечил, особенно в жару, света белого не увидишь. Закапай ореховым маслом — просветлеешь тут же. Ветром шатает — попил масла, как подменили: топором начнешь махать, навильник возьмешь — сам себе не веришь…

Не случайно и Золомов, когда обменивает товар, масло наравне с золотом ценит, а агаповской выделки и выше ставил не раз. Отстоя в кузьминском масле не бывает, налей в четверть — сколько ни стоит, все как янтарь, снизу доверху играет золотыми солнечными зайчиками. Год будет стоять, два — не прогоркнет, сладкое и душистое. Вся тайга в нем. Прежде чем засыпать в масловыжималку, каждое зернышко надо руками перебрать, а то и на два раза, чтобы прогорклое не попало. У Кузьмы на этот счет порядок. Ульяна за всеми присмотрит. За столом тоже места всем хватает, нет лишних ртов. Хоть еще дюжину нарожай. Ульяна и не думает останавливаться. Она и Кузьме говорит: «Я только во вкус вошла».

Своим ростком пошел в жизнь Аверьян. Поставили ему дом рядом с Кузьминым по правую руку, по левую — заложили в три бревна оклад Афанасию. Дома Кузьмы и Аверьяна стоят один к другому, плечом чувствуют друг друга. Кузьма никого не обидел, всем поровну — на вырост, с учетом на будущее. Окнами дома к реке, дверями — к лесу. За дворами поля, покосы. Вот уже по пятому кругу земля одаривает Кузьминки хлебом.

Вошел в силу мужик что зерном, что гусем. Заглянешь в сусек — еще прошлогодняшнее зерно держится, посмотришь на берег — серым окатышем лежит у воды гусь, ступить некуда. А вот мельницы пока своей нету, к свату на мельницу зерно ездят молоть. Второй год братья топорами махают. В прошлом году кузьминцев постигла неудача: ручей весной разбросал всю запруду, повывернул из земли бревна, своротил сруб и унес в Ангару. Пришлось звать на помощь Верхотурова. Иван приехал, поглядел.

— Э-э, едрена-маха. Раз сила на силу, коса на камень — руби ряж.

Срубили ряж, забутили на три метра в землю сваи, на них и сруб под жернова поставили. И дно в ручье выстелили матами из осиновых прутьев, чтобы ни столбы, ни запруду не подмыло. Для лишней воды из плах слив сделали. Верхотуров настоял — поставили на сливе затвор в паз — регулировать сток.

Не только Верхотуров помогал ставить мельницу на Афонином ручье. К этому времени Кузьминки насчитывали пять дворов. Прибивался к Кузьминкам разный люд, но не всяк приживался. Плывут вниз по Ангаре или вверх за бечевой тянутся — поглядеть с воды на берег, на бугры — белогрудые веселые дома стоят, пригребутся к берегу, причалят. Раздолье-то какое! Кузьма, конечно, не против, земли в Кузьминках предостаточно. Бросай якорь, обживайся. Хоть сто дворов ставь. Другой раз поглядит Кузьма с горы на бугры — ни конца ни края, только синевой лес колышется до горизонта, а между елани серебрится трава, не ленись — возделывай.

Другой приткнется к Кузьминкам, надо землю пахать, дом ставить, а он с удочкой по берегу хвощется. Придет такой поселенец к Кузьме за солью, постоит на пороге.

— Взаймы нету, насовсем дам. — И соли, и хлеба даст, только отчаливай от берега с богом.

Человеку работящему, что с нуждой схлестнулся, Кузьма не даст упасть. Так было с Ильей Гордеевичем Пермяковым. На вид мужик угрюмый, как осенний дождь, под стать ему и баба его Фекла, слова клещами не выдерешь. Приткнулись с лодкой — сразу за шалаш, кто еще только в лес, а Фекла уже с полным ведром из лесу. Утром, до света, где пила поет? У Пермяковых. Пермяков раз всего и звал на помощь — матицу поднимать, а так все с Феклой.

— Она что у тебя, двужильная? — как-то спросила Илью Ульяна, забежав к ним с крынкой молока.

— Пошто, — ответила Фекла, — мне любо с Илюшей работать.

Ульяна только тут разглядела хорошенько, что красива и счастлива Фекла.

Человек, который сам не испытал нужды, наверное, не поймет другую душу до донышка, сытый — глухой к чужому горю. Еще русская пословица говорит: «Сытый голодного не разумеет».

В Кузьминках братством живут. Им сильны. Приветливый нрав, незлобивость и отзывчивость отличают их жителей. Достаток трудами своими не сделал их жадными, суетными. А как обозом пойдут, то сразу отличают кузьминских мужиков в обозе. И кони холеные, и сани сработаны братьями Агаповыми. Дуги резные, расписные. Мужики в шубах кушаками красными опоясаны. На торг везут зерно, рыбу, соление. Фирменный товар — ореховое масло. Кузьма масло мог и не возить: люди Золомова с руками на месте возьмут и цену дадут хорошую. Не в сбыте дело: заказано Кузьме — как гостинец везет масло в город.

Провожают Кузьминки своих на ярмарку, как на праздник. Высыплют из ворот ребятишки, бабы. Обоз вдоль улицы цветет, кони от нетерпения всхрапывают. А бабы все еще держат мужиков в калитках, все наказы. Кузьма с Аверьяном на шести подводах, не считая Арины. Афанасий за хозяина на дому остается. Кузьма, прежде чем за вожжи взяться, ребятишек перекрестит, каждого поцелует. Этим временем Афоня выведет под расписным седлом Арину, привяжет на потяг за последнюю подводу. Тогда Кузьма возьмет вожжи.

— Ну-у, милай, трогай! По-о-шли!..

Скрипнут гужи, пробежит перезвон шеркунцов-колокольчиков с краю на край Кузьминок, и запел полоз. Кузьма окопается в сено и все поглядывает на Арину, на бугры. И пока последняя подвода не сольется с кромкой берега, все будет стоять народ в Кузьминках, махать шапками и платками. Трудно идти Арине за гружеными санями своим размашистым шагом, то и дело срывается она и сечет мелким ступом ангарский лед. Кузьма и берет Арину, чтобы промять, да где в гору подпрячь, подсобить, вытянуть воз.

Смотрит, смотрит на Арину Кузьма, и вдруг в какой-то момент ему почудится, что кобыла шаг укорачивает, а то и запнется, и у Кузьмы сердце упадет… Неужто стареет, сдает его Арина? Сколько уж годов Арина одаривает Кузьму, радует и выручает. Вот уже и хозяйство у Кузьмы, и немалое, и ребятишки, и Ульяна, которую Кузьма по-прежнему любит, а может быть, больше, чем прежде. Кто и какой мерой может измерить глубину чувств?

А вот как бы он жил без Арины — Кузьма этого не может представить. Забусела кобыла, да еще как забусела. Себя только со стороны не видно. Поди, и сам не тот. Но Кузьма о себе не думал. Арину жалел, хотел, чтобы она жила долго и принесла еще Кузьме кобылку. Уж очень от нее славные жеребятки. Редко бывает так, чтобы и воз вез, и бегал хорошо. Ни у кого таких коней Кузьма не встречал, как у него. Бывало, и заспорят с мужиками — чья возьмет воз. Не подводила Кузьму Арина. То ударят по рукам — в беге. Лошади Кузьмы, не говоря об Арине, первые. И решает он года через два не нагружать ее — пусть вольно ходит, пасется, век свой доживает. Отборное зерно ест. «Сколько же, интересно, кони живут? — ударился в подсчет Кузьма. — Если в девятьсот пятом, в призыв на японскую, Арине было без малого три года, прибавить девять, выходит — двенадцать годов, еще не старая, — утешает себя Кузьма. — Вполне может ожеребиться. Жить и жить всем».

Все хорошо, счастливо у Кузьмы. Видишь, от благополучия, Ульяна шестым ходит. Как поп обвенчал, в Ульяну словно дрожжей влили. И ребятишки — все как налитки. Кузьма мысленно крестится — не сглазить бы. «Бог, ведь он в мыслях, в нас, — успокаивает себя Кузьма. — А там и внуки пойдут, сколько еще домов надо ставить?» И Кузьма уже видит, как один к другому встают дома, один добротнее другого, как по Кузьминкам текут стада, и Кузьминка уже не деревня — село, и все Агаповы, ну не все, а большинство в деда Кузьму… Кузьма радуется в душе.

— Ах ты, — спохватывается он, — не забыть бы в городе струну к балалайке, а то балалайке без струны как человеку без зубов.

Любил Кузьма потехи на праздниках, особенно масленицу — масленую неделю. Кузьма эту неделю с ребятней больше на реке пропадает. Облепят они крутой берег: Кузьма везет санки в гору, без шапки, без рукавиц, нараспашку грудь. Смотрит, смотрит в окно Ульяна, не вытерпит, прибежит.

— Ты, мать, не лезь. Я тебя потом покатаю, — пытается отстранить Кузьма Ульяну.

Но где там, хоть и живот выше носа, туда же. Спозаранку Кузьма поливает горку. Смех на всю деревню. Фекла бочком, бочком — и тоже в сани. Тогда уж Кузьма с Ульяны глаз не спускает, оберегает ее. А там скоро и лапта. И Кузьма не утерпит, ввяжется с ребятней. Ульяна другой раз скажет: «Что малый, что старый».

— Это я старый, — примется мять Ульяну Кузьма.

Все радостно. Уле больше всего нравилась тещина суббота. Кузьма смеялся: «Ну какая ты, Уля, теща?» — «Ничего, буду», — не смущалась Уля. И блины слетали со сковороды будто сами — тонкие, пахучие.

Летом пароход мимо не проходит. Кузьминцы и пристань добрую сделали, ряжи поставили, забутили камнем, сверху настил из толстых плах на деревянных шипах: при любом уровне воды подходи к Кузьминкам смело. И на мель не сядешь, и ног не замочишь — по настилу к самому порогу Кузьмы придешь. Нет-нет и исправник заглянет.

Еще в позапрошлом году пароход пристал к Кузьминкам. По сходням не торопясь сошел исправник Арефий Степанович Усов.

— Еще недавно голые бугры стояли, — то ли восхищался, то ли укорял кого-то Усов.

Пока он отдувался у самовара и Ульяна потчевала его разносолами, мужики снесли на пароход корзины вяленого ленка, закопченных осетров. Исправник надеялся, что у Кузьмы есть ореховое масло. Зимой он привозил гостинец Арефию Степановичу в город, но то было зимой. А сейчас исправник пил третий стакан и спрашивал об орехе. Кузьма достал четверть. Усов оживился и заторопился на пароход. На прощанье он покровительственно похлопал Кузьму по плечу, выражая таким образом начальственное доверие.

Кузьминские мужики с начальством жили в ладах, недоимок не имели и те ссуды, которые полагались им как переселенцам, с начальства не спрашивали. Просипели коротких три гудка, и Арефий Степанович по сходням взошел на пароход.

В этот сезон и не ждали Усова так рано, и не гадали. Еще издали белый пароход надсадно погудел, бросил якорь за косой, и тут же от борта отделилась шлюпка. Кузьме стало тревожно. В шлюпке стоял исправник. Баркас ткнулся в берег, но Усов выходить не стал.

— Кузьма Федорович, — сказал он потускневшим голосом, — война. Собери, кто может стоять под ружьем. На обратном пути подберу вас. Германец на Россию идет. — И отчалил от берега.

Пароход глухо выплевывал за борт паркую воду. На палубе не видно было шлюпок, не слышно граммофона, казалось, пароход не шел, а крался, и скоро сгинул за поворотом. Мужики наспех справляли неотложную работу, ладили котомки, а сами все тревожней и зорче поглядывали на воду.

В ту ночь во всех домах горел свет. У Агаповых набился народ еще с вечера. Три раза Ульяна приставляла самовар, собирала на стол. На сходе было решено: дома из призывного возраста оставить Аверьяна и сына Селиверстова — на этом настоял Кузьма: в прошлом году Селиверстова изувечил конь. В отношении себя Кузьма не сомневался: он стреляный солдат, и проку на войне от него будет больше, чем от Аверьяна. По разумению Кузьмы, выходило, что, кроме них, мужиков, некому Россию отстаивать.

— Пока мужик крепко держится за землю, Россия будет непобедима.

Ульяна была несогласна с Кузьмой, хоть душой понимала, что Кузьма делает как надо, а сердце не слушалось. На всю деревню два мужика: один калека, другой — только в силу входит, жена на сносях, а хозяйство какое. У самой за подолом лесенка: один за юбкой, последний косяк еще не достает. Но раз муж говорит, так тому и быть. Ульяна собрала Кузьме пару чистого белья, рушник, шанег, сухарей.

Пароход увез кузьминцев на рассвете. Блестела сырая палуба. Капитан велел кузьминцам спуститься в трюм, и, сколько Ульяна ни шла по берегу, так Кузьму и не увидела больше.

Притихла река, затаились Кузьминки.

Как будто бы все так: и дом, и пашня, и лес, и река, небо — все на месте, ан нет. Первое время Ульяна даже растерялась. Хозяйство водить — не дрова рубить. Тут всему свой черед, когда косить или, скажем, гребь убирать. Не только очередность дел, но определить на завтра, какой будет день, подобрать работу и для вёдра, а на тот случай, если задождит, — не пороть горячку, не суетиться.

Все как будто бы шло своим чередом. Дела и время торопили, не давали нянькаться со своим горем и печалью. Дела, дела, дела. Поехали солому убирать, откуда ни возьмись налетела тучка, сбрызнула — погубила солому. Ульяна не знает, что дальше делать, за что приниматься, день на покат идет — как тут не вспомнишь Кузьму. Спросила Аверьяна.

— Поезжай, Уля, домой, я пока кольев припасу на загородь, обдует ветром солому — скирдовать стану.

— Ладно.

Другого Ульяна сказать не может. Надо бы зерно перелопатить, забыла сунуть руку — не загорело бы. На коня — и ко двору. Прокрутилась по дому, пощупала зерно. Холодное. Афанасия нет дома. С вечера собрался в лес — поискать подходящее дерево — колоду рубить для кормежки скотины. Ульяна налила туесок молока, вышла за ворота. Поглядела в поле — Аверьян скирдовал солому. Глянула на воду — лодка, и не слышно ни всплеска; ни весла, ни шеста. В лодке двое, один на берегу. У Ульяны из рук выпала кружка и, гремя о гальку, покатилась по откосу к воде. Мужик, что стоял в безрукавке на берегу, присел, словно по нему пальнули из ружья. Ульяна увидела, как в его черных волосах блеснула золотниками на солнце солома. «В нашей соломе спали», — мелькнуло у Ульяны.

— Вам кого? — вырвался окрик у Ульяны. — Кузя-а?..

— Чего базлаешь как недорезанная, самогонки спрашиваю.

Ульяна и ответить не успела, как мужик скорым шагом пошел к лодке и уже на плаву упал в нее. Лодку подхватило течением и унесло за кривую излучину. Ульяна все еще стояла на берегу, — не привиделось ли уж ей. Целый день ходила она с леденящим холодом в груди. А вечером не утерпела, поделилась своими страхами с Аверьяном. Аверьян с Варей успокоили Ульяну. На всякий случай Аверьян решил установить на сарае каланчу, и ребятишки по очереди на ней дежурили. Решили: в случае чужого глаза или огня бить молотком по старой сковороде.

Аверьян старался каждому подсобить в хозяйстве, где были одни бабы и малые дети, собственно, все хозяйство велось коллективно: пашня, сев, уборка, покос. Разве только коровы по вечерам шли каждая к своему двору. Аверьян с Афоней на всякий случай под рукой держали заряженное ружье.

Особенно Афоня отчаянным был. Он теперь и охотник, и рыбак. Кормил деревню мясом, сделал на зеленке лабаз и, не отходя, можно сказать, от дома, добывал косуль. Ружье Аверьяна тоже не знало промаха, бердана Кузьмы служила среднему брату исправно. Аверьян брал лося, случалось, и медведя заваливал. Кузьминкам жилось сносно. Хлеб, огородину земля родила, молоко было в каждой избе, одно томило кузьминцев — ожидание. Ждали с фронта вестей от близких.

Нужда — лучший погоняла, если хочешь жить и будешь порасторопнее. Нужда подправит, надоумит, как вести хозяйство. Так и у Агаповых — опыт все-таки был. За что ни возьмутся — дело двигается. Ульяна пригляделась: не стало срывов, все по порядку. И с пашней управились, и сено не только поставили, но и добрую половину вывезли на подворье, чтобы зимой не месить снег.

И с орехами в зиму пошли, и с ягодами, грибами. И насолили, и насушили. Варей Ульяна не нахвалится, не нарадуется: проворная и хозяйка. У нее уж за так ничего не пропадет. И дров на зиму навозили. Отстрадовались, принялись масло жать. До ползимы хлопот был полон рот. Навязали носков, варежек, свезли в город, посылку на фронт Кузьме Агапову: адреса не знали, но все равно послали, — может быть, найдут Кузьму.

А Кузьма как в воду канул. На крещенье прошла почта — прогремела колокольцем. Афоня завернул почтальона чаю попить. Сумку тот и смотреть не стал: нет Агаповым, говорит. Весной, если распутье не перехватит, привезу обязательно весточку. Ульяна и за обещание благодарила, в дорогу почтальону надавала, напихала — жевать до самого Иркутска.

В крещенские морозы кузьминцы по теплым избам сидели, только утром да вечером поскрипят калитки, в сумерках покричат бабы через заплоты, и то недолго, перебросятся словом, и ша! И только дымы над трубами, как столбы белые, стоят. Да пила у кого поширкает, и то недолго. Аверьян с Варей, можно сказать, и не живут в своем доме, насовсем перешли к Ульяне. А дома Аверьян с Афоней мастерскую устроили: строгают — орех на масло гонят. Тоже дня не хватает — всем работа есть. И во всех избах так. Ребятишки перебирают орех, бабы калят в русской печке, мужики жмут пресс.

Ульяна поглядит, как Аверьян с Варей живут, — лад да согласие во всем, — не нарадуешься. Ульяна еще ни разу не слышала, чтобы Варя наперекор что-нибудь не только сделала — сказала. Все «Авера», «Авера». И у Ульяны печаль скрадывается.

А жизнь что вода — течет себе, проходит мимо, и, как вода, в жизни ничего не возвращается. Это только печаль приходит и уходит, а человек остается. Ждать надо уметь, и еще как. Человек свыкается, привыкает к благополучию, но к нужде никогда — нужду человек мыкает. И всегда чего-то ждет, надеется.

Зима переломилась и пошла на спад, на убыль, а день по-воробьиному шагу прибавлял, и уже заметно. Днем притуливалась за ветер скотина, грела на солнце бок. И на душе потеплело, хоть и особой радости нет, но как-то свалилась хмарь — тяжесть, к теплу повернуло дело — хозяин за плуг принялся, борону готовит.

В семье Агаповых главенствовала Ульяна. Аверьяна, хоть он и отрезанный теперь ломоть, считала за старшего сына. После ухода Кузьмы на фронт он и Варя хозяйство Ульяны вели сообща. И был, как говорится, мир да согласие.

Встрепенулись Кузьминки — от Кузьмы письмо. Он сообщил, что ранен и находится в госпитале. Также извещал, что к нему приезжал и тесть Харитон Алексеевич. Кузьма не описывал подробно встречу, но у Ульяны сердце заходилось — читала и не могла начитаться: тятя был у Кузьмы, значит, простил тятя. А если бы он видел внучат! Ульяна плакала и не замечала слез.

Кузьма писал, что хотел бы побыстрее поправиться и добить германца, чтобы не отрываться от земли и довоевать. Письмо ходило из края в край по всей деревне. И затерли его так, что не стало букв. Но это не мешало читать письмо, все, от малого до деда Селиверстова, знали его наизусть.

Была в письме фотография. На фотографии Кузьма выглядел бравым солдатом. Ульяна разрешала посмотреть на изображение Кузьмы только из своих рук. Карточку она спрятала за икону. Дважды заезжал в Кузьминки Золомов и оба раза не заставал Ульяну. Ждать долго он не мог, но гостинец оставлял. Ульяна слышала из лесу сипение парохода, без души прибегала на берег, но пароход уже шлепал по дальнему плесу и тонул за горизонтом. И каждый раз Ульяне казалось, что увозит он весточку от Кузьмы, и она шла и шла от волны мокрым берегом, пока последняя струна света не обрывалась под крутым яром.

Что-то больно саднило в груди, тревога сжимала сердце. Всяко ведь было в жизни. Перевитая невзгодами жизнь выделывала свое колено, скручивала, да так, что и дышать впору нечем. «А тут еще откуда-то взялся Золомов?» — вздохнула Ульяна и испугалась своего голоса. Как наваждение этот Золомов. Вывернется из кромешной тьмы, как луч света полоснет и погаснет тут же.

Ульяна поднялась с реки и поглядела на свой дом. От сердца отлегло. Вспомнилось, как поднимали на дом стропила. И вот уже время крутануло вспять… Вот так же она пришла тогда на берег с реки, мужики стучали топорами, буйно цвела у ручья верба.

— Уля! — крикнул Кузьма. — На одно звено выше поднял сруб, чтобы виднее было, когда из-за острова покажется твой купец!

— Язык без костей, — отозвалась Ульяна.

— Иди погляди, Уля, как будем стропила поднимать.

Выдумщик же этот Кузьма. Приспособил подъемник — такой рычаг, вроде колодезного журавля. Уцепил прожилину на один конец, как ведро с водой, а на другой конец сами наваливаются, и поехали стропила на дом. Ульяна поглядела — славно получается, похвалила и пошла к бане. На полдороге обернулась, и ноги приварились к земле. Подвешенный за опояску, лягушонком болтался в воздухе Афоня. Ульяна не помнит, как прибежала к срубу.

Подняли стропила, Афоня к Кузьме:

— Братка, а меня поднимете?

— Каши много ел? А не забоишься?

— Он же не девчонка, — подсказывает Аверьян, — проверить надо…

— Давай, гожусь — нет на медведя, если не забоюсь, возьмешь на берлогу?..

— Испытаем?

— Да ты что, Кузя, есть ум? Решите ребенка!..

Не услышала она, как за спиной появился Афоня.

— Уля, есть от братки письмо?

— Нету, Афоня, никакой весточки.

— А знаешь, Уля, сколько дичи вытряхнула на поля тайга, как ореховой скорлупы: и косачей, и перепелок, а вот и гусь, — вывернул из-за спины и потряс гусем Афоня.

Еще дед Аверьян научил Кузьму ставить силки на глухаря. Кузьма передал науку братьям, Афоня пошел дальше: приспособился ловить гусей. Целая стая дикарей на подворье Ульяны. Зимовали. Прошлой весной пара даже вывела гусят в хлеву. Думали, что эти гуси приживутся. Все лето ходили с домашними, только под осень стали особняком держаться. Как-то над Кузьминками пролетал клин. Афоня с поля видел, как заходили гуси над огородами, описали два круга над домами и ушли в теплые края… Но где ни летали, а каждому своя родина дороже всего, по весне две пары вернулись домой.

Летом тысяча девятьсот шестнадцатого года Кузьму ждали к покрову дню, а он вернулся с последним пароходом. В длинной серой шинели с тощим мешком на плече, исхудалый и наголо остриженный, он показался кузьминцам выходцем с того света.

— Ничего, откормим, — то плакала, то смеялась счастливая Ульяна. И всю дорогу до самого дома не отпускала пустой рукав шинели. Рука Кузьмы покоилась на груди, крепко перебинтованная… Грязный бинт через шею удерживал ее в неподвижном состоянии. Ульяна боялась за руку и урезонивала облепившую Кузьму детвору:

— Да разбередите вы отцу руку. Может, не все сразу?.. Больно, Кузя?..

— Да нет. Смотри, — Кузьма пытался шевелить пальцами, — уже гнутся. Скоро девок будем щупать…

— Господи, — сокрушалась Ульяна, — глаза да зубы только и есть. — Улучив минуту, спросила: — Правда, Кузя, папу видел?

Кузьма притянул здоровой рукой Ульяну.

— Правда, Уля, поцеловать велел… расскажу потом.

Про фронтовую жизнь говорить Кузьма не любил. Но по обрывочным словам можно было понять, что немец разорил Россию и теперь русскому мужику в два раза ниже придется гнуть спину. Про тестя Кузьма тепло рассказывал:

— Похудел Харитон Алексеевич, будто из него воздух выпустили, притих, меня сразу узнал — подушку сразу поправлять.

— Узнал, говоришь, — Ульяна притянула рукав, — похудел? А голос? Одет как? Выглядит не больной?

— Голос нетвердый, а так бодрый — гостинцев навез. Я думал, выговаривать станет, он только махнул рукой, отвернулся, постоял, а потом все про тебя, про житье-бытье, как да что, Ульяна, Ульяна. Ну, мать, если будешь расстраиваться, не буду рассказывать.

— Нет, нет, Кузя, — испугалась Ульяна, — я так, я сейчас, вот видишь, — подняла она лицо… — Нашел-то он как тебя?

— Фроловым я написал, не утерпел. Дескать, как наша домашность? Кто остался жив? Про дружков, товарищев, ну, само собой, про тестя…

— А нам, Кузя, весточки не подал…

— Как это, писал сколько раз. С мужиком из Братского наказывал, не был разве у вас?

— Нет, Кузя. Ну, написал, и потом?

— Написал так, на всякий случай, приходит письмо, спрашивают Агапова. Аккуратно распечатал, вижу — рука не твоя. Сосед пишет. Дескать, ждали, ждали и жданки потеряли. Это уже Роман Фролов пишет. Самого уже нет — деда Фролова, — пересказал сыну. Я его помню, вот такой был, — показал Кузьма, — от горшка два вершка, а пишет: дядя Кузьма, мы попервости и печку вам протапливали, а потом, уже перед смертью, тятя велел заколотить избу. Ничего, еще стоит, и ограда целая.

— Ну, про тятю-то, Кузя?!

— Ну, я и черкнул, дескать, если что, возьмите себе усадьбу или отдайте Харитону Алексеевичу. Бумаги на дом за иконой, в горнице.

Так и узнал обо мне Харитон Алексеевич. Оказался легок на ногу. Входит в палату, а я его признать не могу, не знаю, как назвать. В палате-то я лежу особой, как герой, в частном госпитале какого-то, уж не помню, фабриканта, печенье у меня на тумбочке, графин с водой — все честь честью, простыни, подушка, одеяло новое. Стул около койки. Сел Харитон Алексеевич, глаз с меня не сводит, а мне неловко… Сразу про тебя.

— Да жива, говорю, внуков уже в пестерь не вместишь. Ну, рассказываю все по порядку. «Далеко, — говорит, — а то бы съездил, да если бы не эти поставки. Теперь на казну работаю». И сует мне под подушку сверток. Поглядел — деньги. «Не возьму, — говорю, — на што мне они?» Не взял.

— Ну и ладно. Постарел сильно?

— Да я уже тебе сказывал. Спрашивает: после госпиталя куда? Куда, говорю? Доколочу германца — и к Ульяне, к ребятишкам — куда еще? Вот и…

— Простил, значит, тятя…

И пока Ульяна ходила за печку, Кузьма встал из-за стола и вышел на крыльцо покурить. Ульяна увидела, так и обмерла.

— Да ты что, Кузя, за эту гадость-то взялся, ребятишки увидят… У нас в Кузьминках и моды нет сосать эту дрянь.

— Это я так, курну разок, два. Зарок дал; курну — и кисет в отставку. Ты бы, мать, про Арину…

— Афоня сбегает, приведет. Никому не дается, только ему. Как ты ушел, так будто что потеряла. Все ходит — ищет. Вынесу твою шапку — понюхает, успокоится.

— Ах ты, — выдохнул Кузьма и отвернулся.

— Да ты что, Кузя?!

— Метляк в глаз попал…

…В Кузьминки, кроме Кузьмы, никто с войны не вернулся. Но деревня устояла. Начатый до войны сруб за крайним домом уцелел — не пустили на дрова бабы. А вскоре затюкал на срубе топор. Кузьминки опять пошли в гору. Кузьма с братьями помогал вдовам, да и ребятишки не толклись без дела. Всем миром обновляли заплаты. Пашни тоже прирезали, молодняк заметно прибавлялся в гурту. С краю на край Кузьминок перекликались петухи. Напротив Вороньей лиственницы, на помочах, ставили дом брату Ильи Пермякова — Алексею с женой и тремя ребятишками. Дочь Арины — Ласточка — принесла двух жеребчиков, один был обещан Верхотурову, другой Афоне.

У Аверьяна уже чалый ходил под седлом, добрый вышел конь, маленько не дотянулся до матери. Аверьян вошел в хозяйство. Три коня запрягалось, два выходились и просились тоже в узду, три коровы доилось, да считай яловая телка, два быка — тоже стадо. Частенько наведывались Верхотуровы, особенно с тех пор, как в доме Аверьяна появилась зыбка. Вваливался Верхотуров в дом, спускал с себя у порога доху — и к печке руки греть.

— Ах ты, маха ты моя, — приговаривал он и совал бесчувственные руки от нетерпения в самый жар. Внук на голос деда начинал ворочаться, кряхтеть.

— Да не остудишь, папаня?!

— Ах ты, какой бутуз, — выколупывает Верхотуров своими лопатами внука Ивана. Особенно Верхотурову любо, что внук Иван.

— Да он весь в деда, ну, поглядите, вылитый… Ты, Варвара, ступай, неси гостинцы в кошеве.

— Пошто, папаня, за каждый-то раз везешь?

— Ты поменьше чеши, а то ведь и не погляжу, выдам, да смотри — зверя не выпусти…

— Что это еще за зверь? Поросенок, что ли?

— Кхе, поросенок-то на што ему, — подбрасывает внука Верхотуров. — Охотнику белку привез и орехов мешок… пусть, на забаву…

— Балуешь ты его, папаня.

— А кого мне еще?.. Вы тут в Кузьминках окопались, береговой артиллерией не вышибешь. Но уж этого не будете держать, — строжает Верхотуров. — Только Иван от титьки — увезу…

Варвара не спорила с отцом. Знала его характер, поддерживала. Собирала на стол, гремела на кухне посудой.

— Так давно Аверьян уехал по сено? — в который раз переспрашивал Верхотуров.

— Да еще до свету запряг, — все так же ласково отвечала дочь, — вот-вот должен появиться.

Верхотуров оглядывал избу, лавки, стол, печь, ногой подавил половицы, словно собирался купить или перейти жить в Кузьминки насовсем. Он и примерял дом: если разгородить — можно вполне три семьи уместить.

С размахом Аверьян живет. Верхотуров уже заметил по прошлому разу, когда был тут. Аверьян стал разговорчивее. Верхотуров и во двор выйдет, глаз сразу ловит хозяйскую струнку дочери, зятя. Может, и нам с Пелагеей в Кузьминки податься? Сват и сватья каждый раз уговаривают. Иван радовался: добрая баба из Варвары получилась, да и мужик ей под стать. Пелагея все нахваливала Тамару да поглядывала на Афоню. Верхотуров одергивал жену.

— Куда ты ее пихаешь? Афанасий успеет этот хомут надеть и без твоего…

Верхотуров любил Афоню и не скрывал этого. Смышленый, душевный парнишка. Он его и на промысел с удовольствием брал. Скучал без Афанасия и хотел, чтобы с женитьбой Афанасий к ним в дом перебрался. Дом большой, куда им вдвоем с Пелагеей. Но не знал, как уговорить Ульяну с Кузьмой. Не заведено в роду Агаповых идти в примаки. Дом ему уже заложили, да и Афанасий так привязан к Ульяне, что о женитьбе слушает вполуха.

Весна в Кузьминках начиналась от Вороньей лиственницы. Солнце протаивало воронку вокруг ствола и доставало до земли, вытаивая пятнышко величиной с копейку. Пятнышко это разрасталось вокруг корня, соединялось с другим и оголяло лоскуток земли побольше. Земля дымила, дышала, пахло грибом и мятой. Снег сползал с бугров, в низинах блестели лужи, талая вода наполняла ложбины, соединялась в протоки и полонила заливные луга.

В это время зимник на Ангаре вспучивало и черная узкая полоска как бы перечеркивала ледяной покров реки. И как только начинал «стрелять» лед и ломалась полоса дороги, мужики и бабы еще сильнее наваливались на плуг, правили пенную борозду. К этому времени подходила земля и с нетерпением ждала, когда пахарь бросит в нее семена. И как только набирал ледоход силу, кузьминские мужики пускали сеялку.

В эту ночь сильный стук в раму разбудил Кузьму, он накинул на плечи шабур и вышел за ворота, вгляделся в темноту.

— Должно быть, ты, сват?! Чего, заходь!..

— Зайтить-то не штука, — с отдышкой ответил Верхотуров, — время такое — не для заходов. Завтра, считай уж сегодня, зорить тебя собираются.

— Кто?

— Атаман в окрест объявился, у всех все выгребают, коней имают, у меня уже были…

— Да ты чо! — поежился Кузьма как от холода. — Ладно ли с тобой… Квасу достать?

— Смотри, — не своим голосом сказал Верхотуров. Поворотил коня и тут же словно провалился сквозь землю. Как привиделось.

Кузьма присел на ступеньку крыльца. С какой стороны, с какой стати меня зорить? Кузьма припомнил: кажись, ходили слухи про всякие смуты. Кузьма не придавал им значения. Он и сейчас не представлял, как зорить мужика? На чем тогда будет стоять Россия? Да у кого поднимется рука на своего кормильца? Тут что-то не так. Это тому надо бояться, кто нахапал за счет другого. А тут все своими руками.

Кузьма обвел взглядом свое хозяйство, и хотя было темно, но он все равно видел и конюшню, и хлев, и стайки, и амбар, и загон, и даже мерещилась ему отбеленной трубой баня у ручья. И все своими мозолями. Афонька — малец, и тот топора из рук не выпускал.

Осипло продрал голос Тимофей. Заспал горло Тимофей, менять бы надо петуха, а жалко. Каждый куренок им взращен, обережен от хищника. «Мы, как чуть, так и менять», — озлился на себя Кузьма. И сколько старался взять в толк сказанное, не мог понять. Никому Кузьма не делал зла, никого не обидел, об Ульяне, ребятишках, братьях и говорить не приходится. И опять по малому кругу шла мысль Кузьмы. Пахал, воевал, опять пахал, воевал за царя и отечество — за землю свою кровь и пот лил. Кузьма встряхивал головой и злился на свата. «Сорока на хвосте принесла, сам не спит и другим не дает. Может, с браги его тюкнуло».

Кузьма встал, поглядел за ворота на дорогу. Светать начало, все было так, как всегда: мутнел лес, словно серебро в черни оживала пахота. Кузьма зашел во двор, заглянул в стайку. Красуля дохнула на него теплой мятой. Из хлева парным навозом обдало. В амбаре тоже было все по-хозяйски прибрано. Под дверями, это он и так знал, стояли мешки с отборным семенным зерном для посева. Прикинул запасы: на две зимы хватит муки — хлеб за хлеб заходит, — и овса, и зерна. Если не родит земля, не придется мыкаться. Цена подскочит на хлеб — добрый воз и продать будет не грех. Без деньги в хозяйстве тоже нельзя, невод бы надо новый купить, одежонку справить, ребятишки растут — женихи, невесты.

Кузьма спохватился и пошел на конюшню задать лошадям овса. Только скрипнула дверь, кони отозвались. Во время посевной Кузьма всегда держал своих на овсе. Какая еще трава в эту пору — нитки. Только Арина ходила сама по себе. Она была жереба, и Кузьма даже в посевную не запрягал ее. На конюшню она приходила овса похрупать. Кузьма насыпал по мере каждому.

В сенях загремела труба от самовара — поднялась Ульяна. Он пошел в дом.

— Ты чего, Кузя, такой сумрачный, полуночничаешь? — встретила его Ульяна. — Кто-то, кажись, ночью стучал? Или приснилось мне?..

— Приснилось, сват с ума сходит…

Ульяна то ли недослышала слов Кузьмы, то ли пропустила мимо ушей сказанное и, как всегда, принялась раздувать ичигом самовар.

Нагрянули в Кузьминки конники раньше, чем подсказывал Верхотуров. Ввалились в ограду, в избу вооруженные шашками и короткими кавалерийскими карабинами солдаты не солдаты и на казаков не похожи. И только когда вошел в папахе черный мужик и все перед ним расступились, Кузьма понял, что это и есть атаман. Кузьма встал.

— Садись, Агапов, — разрешил атаман Кузьме и сам сел на лавку. — Пойдешь ко мне в отряд? Послужим атаману Семенову?

— Я отвоевал свое, с бабами воевать?..

Дальше Кузьма смутно помнил, что происходило в его доме. Сновали солдаты, гремели дверями, тыкали Кузьме бумагой в нос, грузили телеги хлебом и всем, что попадало под руки. Запрягали его лошадей.

Кузьма очнулся, когда атаман спросил его о кобыле.

— Где? — переспросил Кузьма, уставившись на атамана мутными глазами.

— Я спрашиваю, где кобыла? — рявкнул атаман.

— А ты ее растил, кормил, поил, обихаживал? — словно сваи забивал Кузьма.

Атаман поначалу оробел.

— Да ты что, пьян, сволочь, — дыхнул на Кузьму перегаром атаман. — Нут-ко, протрезвите-ка это быдло, — отпихнул от себя Кузьму.

Кузьму выпороли. На прощанье атаман пообещал спалить дом, если не будет кобылы, а с Кузьмы спустить шкуру. Нагруженные награбленным обозы скоро скрылись в лесу, а в Кузьминках еще долго не затихали плач и крики враз обнищавших кузьминцев. Кузьму отливали водой, он не скоро пришел в себя. Вечером в его доме собрались бабы, старик Селиверстов, Аверьян с перебитой рукой, Афоня. Брат Селиверстова с сыновьями не захотел заходить в дом и все грозил кому-то топором.

— Что будем делать, мужики? Как дальше жить? — спросил Кузьма.

— Отдать кобылу. — Ульяна, давясь рыданием, ушла за печь.

— Обороняться надо, братка, — подал голос Аверьян, — куда мы безлошадные…

— Обороняться, — поддержали остальные.

— Я так костьми лягу, — выкрикнул из сеней брат Селиверстова.

— Ребятишек погубим, баб, — вздохнул Кузьма. — Одно, в орешник уходить надо, в кедрачи… Ружья у всех есть?

Ружья оказались даже у подростков.

— Тогда ты, Аверьян, — обратился Кузьма к брату, — засядь на конюшие, ты, Афоня, — на чердаке. У тебя глаз вострый. Смотри за дорогой, пока все соберутся. На телегу только немощных посадим и хлеб…

— Где он, хлеб-то, — заголосили бабы. — Все взяли под метелку. Велели к завтрему коров свести, приедут забирать.

— Ну, тогда берите что есть съестного. Кобыла все не поднимет. Кто может нести, пусть стропалит котомки.

У Кузьмы внутри как что-то треснуло, и, когда он говорил, голос его дрожал.

— Расходитесь все, скот погоним гуртом впереди.

Кузьма опустился на лавку и, когда все вышли, позвал Ульяну.

— Ты, мать, только не плачь. Этим делу не поможешь.

— Я разве плачу, ну, как они тебя, Кузя. Это же надо не иметь сердца…

— Зато шкура будет дубленая. Ветра бояться не будет.

— Да-а, — заревела в голос Ульяна. — Надо хоть рубаху отмочить да снять, да помазать ореховым маслом.

— Рубаху снимем потом, ее только тронь, она и не удержится. Ты ребятишек собирай — это главное…

— Ладно, я состирну кой-что в дорогу, — сквозь слезы сказала Ульяна и убежала в баню.

Кузьма проводил глазами Ульяну и пошел собираться. Надо было снять за печкой с вешалов сети да и заглянуть в сундук — остались ли патроны, — бердана стояла уже у косяка. Принес ружье — сам брал в городе. Только Кузьма взялся за патроны, как на чердаке раздался выстрел. Кузьма — к окну. Опять эти грабители. Передний, в папахе, — Кузьма узнал атамана — покачнулся и клюнулся в коня. «Ай да Афоня». Двое пытались подхватить атамана, но выстрелы и их уложили. Из всех дворов затрещали ружья.

Кузьма схватил бердану и сразу выбил одного, второго всадника — завязался бой. Услышав выстрелы, Ульяна с пеленкой в руках выскочила из бани. Что происходит — понять было невозможно: топот, пыль, ржание коней, выстрелы. В испуге она бросилась в баню, запнулась о порожек и, ударившись о дверную колоду, потеряла сознание. Сколько она так пролежала, сказать трудно. Очнулась, припала к окну. Возле бани по берегу металась Арина. Ульяна видела, как кобыла бросилась в воду и поплыла на остров, морковного цвета дорожка стелилась за ней. Но вот Арина судорожно вздернула головой, и накатившаяся ангарская волна накрыла ее. У Ульяны подкосились ноги. А когда она снова открыла глаза, багровый свет заливал баню. Трескалось в окне стекло. Ульяна, обезумев, выскочила на улицу. Кузьминки пылали. С последних домов кровавое пламя слизывало крыши. На земле убитые люди, мертвые лошади. Корчились, словно живые, догорающие заплоты. Нигде ни единой живой души, тошнотворно пахло жареным. Ульяна обессиленно брела, не чувствуя жара пламени.

В кустах послышался стон, дикой кошкой бросилась она туда. Весь в крови, с опаленными волосами, на земле корчился человек. Это был Кузьма. В одной руке он держал бердану, а в другой — балалайку. Ульяна притащила Кузьму в баню, нагрела воды, сбегала к слепой протоке, набрала на болоте корня маревы, нахватала подорожника, листьев одуванчика, сделала отвар, и, пока отмачивала на Кузьме одежду, обмывала его, он тихо стонал. Тело Кузьмы было похоже на отбивную. Из грудной навылет раны сочилась сукровица.

— Потерпи, потерпи маленько, ради бога, — уговаривала Ульяна Кузьму, промывая ему раны и перевязывая его пеленками. — Господи, за что ты нас покарал!.. За что?.. Зачем оставил нас на земле?

Прошли день, ночь, Кузьма в сознание не приходил. От Кузьминок осталась только обгоревшая и маячившая на буграх чугунным столбом Воронья лиственница. Ульяна слышала прерывистое дыхание Кузьмы. На вторую ночь на реке послышалось сипение парохода, всплеск весел под берегом. Ульяна прикрыла своим телом Кузьму, словно ожидая со спины смертельного удара. С воды кто-то окликнул кого-то.

Ульяна прикрыла снаружи дверь камнем и кустами пробралась к берегу. По воде, отбеливая, еще тащились редкие льдины.

— Есть кто живой? — повторил голос с воды. Луч фонаря порубил темноту и погас. Стало еще темнее.

Ульяна пригляделась — лодка.

— Так есть кто? — опять спросил тот же голос, и Ульяне показался голос знакомый. Она ответила и вышла к лодке. У лодки стоял Золомов. Он в темноте узнал Ульяну. Вместе с Ульяной и двумя мужиками Золомов прошел в баню, посмотрел Кузьму.

— Вряд ли Агапов выживет, — подвел он черту и потушил фонарь.

— Я останусь с ним, — поспешно сказала Ульяна, — если можно, оставьте спичек…

Золомов долго стоял в темноте не шелохнувшись, было так тихо и тревожно, словно кому-то сойти в могилу.

— Перенесите его на пароход, — тихо сказал Золомов и вышел из бани.

Ульяна шла сзади и поддерживала голову Кузьмы.

Пароход всю ночь шлепал плицами, не зажигая огней, днем крался то под одним, то под другим берегом. Два раза приходил доктор, слушал пульс и делал уколы. Один раз только Кузьма пришел в себя, и то ненадолго. Пароход втянулся в неширокий приток Ангары, задевая бортами ветки, пошлепал еще сколько-то и вошел в небольшую излучину, на берегу которой горой лежали бревна, и причалил к длинным, как мост, плотам.

Берег был безлюден, и Золомова встретил хромой молчаливый мужик. О чем они говорили с Золомовым — никто не знает. Только эти же мужики, что внесли на пароход Кузьму, после разговора с хромым снесли его с парохода. Золомов остановил Ульяну возле сходней.

— Если что случится, Ульяна Харитоновна, дайте знать через этого человека, — кивнул он на хромого.

Ульяна только сейчас заметила — Золомов сильно постарел. «Что это за человек, — екнуло у нее сердце, — на што мы ему сдались? Разве у него своих забот мало. Рискует ради нас».

С тех пор как приплывал на паузке — не узнать Золомова, поседел, грустный какой-то, уловила Ульяна, и сердце ее сжалось. Ульяна никогда ни о чем с Золомовым не разговаривала, а вот в эти минуты отчетливо почувствовала родство душ. Истерзанная горем, потерей детей, дома, смертельной болезнью Кузьмы, Ульяна беспредельно доверяла Золомову.

Кузьму внесли в барак и положили на нары.

— Пока побудьте тут, — сказал вполголоса хромой и закрыл за собой плотно дверь. Вернулся через час, и не один. С ним был здоровый мужик. Втроем они перенесли Кузьму в избушку неподалеку от барака. Мужик молча ушел, а хромой еще топтался около двери.

— Вот талоны в столовку, — наконец подал голос хромой. — Будешь брать домой. Если кто спросит, — покосился хромой на Кузьму, — скажешь — бревном. Сейчас народ в вершине реки на сплаву, не сегодня завтра будут… Сама выходи в прачечную, в тот же барак, где были, только с другого торца.

— Кого спросить? — пришла в себя Ульяна.

— Никого ни о чем спрашивать не надо. И встревать в разговор тоже, — построжал хромой. — Ход с другого торца, — повторил хромой. — Там меня и найдешь. Тимофеев я — десятник.

Ульяна не поняла, прачечная там или Тимофеев, но переспрашивать не стала — боялась. От Кузьмы она почти не отходила, только за травами сбегает да на реку по воду, а так над Кузьмой как ласточка над разоренным гнездом. Через неделю Кузьма открыл глаза и попросил пить — Ульяна не могла унять кружку. Пропустив несколько глотков отвару, Кузьма со свистом в груди спросил:

— Где я?

— Дома мы, дома, Кузя, — давясь слезами, успокаивала Ульяна Кузьму. — И ребятишки тут, и братья.

Устало закрыв глаза, Кузьма лежал на железной узкой как лоток койке. Он казался неживым, настолько запали веки. Ульяна, стоя на коленях возле постели, ловила каждое его дыхание. Ульяна нашептывала Кузьме про старое счастливое время и жалела, что огонь не выжег память и до конца дней с ней в муках огня будут дети их и Аверьян с Афоней, морковная дорожка — последний след члена семьи Арины. Уже в потемках скрипнула дверь, пришел Тимофеев с незнакомым человеком.

Тимофеев повозился на столе, засветил огарок свечи. Незнакомец раскрыл на столе чемоданчик, достал какую-то деревянную трубку и легонько отстранил Ульяну. Хромой подпихнул к койке скамейку, и человек, задрав Кузьме рубаху, прислонил к его груди деревянную трубку. «Лекарь», — подумала Ульяна и немного успокоилась. Лекарь послушал, потом приложил свою ладонь к груди и постучал по ней пальцами другой руки. Помог Ульяне перевязать раны и, уже уходя, взявшись за скобу, сказал:

— Только благодаря сердцу остался жив, на редкость сильный человек. Соком бы из жимолости попоить его.

Лекарь ушел, а Тимофеев исчез, Ульяна и не заметила. «Легко сказать — жимолости, — пометалась Ульяна по комнате. — Где взять ее? Верба только цветет».

Снова вошел Тимофеев, поставил на стол туесок, пихнул сверток и так же тихо ушел, не скрипнув дверью. Словно тень мелькнула, и нот никого, и уже за дверью предупредил: «Не больно жги свет-то». Ульяна — к столу, развернула сверток, взяла на зуб — сушеная черника. В туеске — прошлогодняя брусника.

Уже глубокой ночью Кузьма опять попросил пить и опять спросил — где он?

— Да дома, где еще быть. — Ульяна смачивала Кузьме черничным отваром шершавые губы и все прикладывала ладонь к его голове. Уже которую ночь до рассвета она не смыкала глаз и не спускала их с Кузьмы. Еще не ободняло, как за Ульяной зашел Тимофеев.

— Будешь стирать и досматривать, только не мельтеши под окнами, а так ходи…

Тимофеев завел Ульяну в барак с другого торца.

— Вот, — показал на корыто и бак, вмазанный в каменку, и ушел.

Ульяна перебрала кучу застиранного белья и принялась за работу. Но стирка не шла, в глазах стоял Кузьма, и Ульяна бросила стиральную доску и побежала к себе в избушку. И снова возвращалась к корыту и терла изо всей силы на стиральной доске.

— Так враз дыры будут. — За спиной Ульяны голос, оглянулась: Тимофеев. — Черного кобеля не отмоешь добела… Пожамкала, попарила, чтобы этих самых не было, и все, — сунул обмылок и опять словно дым растаял.

— Вот хромой мерин, все видит, — беззлобно вслед сказала Ульяна.

Ульяна задыхалась в едком пару. Бессонные ночи ее вымотали так, что казалось, отпустись от корыта — упадешь. И потянулись один за одним дни как сера вареная: сколько ни тяни — все тянется.

Приспело время начинать молевый сплав. Тимофеев велел Ульяне повесить замок на прачечную. И сам взялся за багор. Ничего не оставалось делать и Ульяне. Ульяна тоже багор в руки — и бревна катать, ворочать сутунки. Прибежит, обиходит Кузьму — и снова на боны. Тимофеев талоны в столовую стриг на двоих, да еще на кухне велел повару, когда привезут молоко, давать Ульяне поллитровку сверх стакана. Хмурые сплавщики язвили:

— Подпаивает Тимофеев бабу. Изувечил, черт хромой, мужика, а бабенка ладная…

При Ульяне, правда, молчок. Видели, как баба ворочает бревна, другому мужику не угнаться. Понемногу приходил в себя и Кузьма. Уже сидел на койке, выползал и до ветру. Хоть Ульяна и ругала за это его — вот ведро, вот шайка…

Кузьма до поры крепился, ни о чем не спрашивал Ульяну, и так вроде было все ясно и неясно, что произошло в последний момент в Кузьминках. Силился вспомнить, но не мог ухватить ниточку, образовался провал в памяти. Если атаман требовал Арину, значит, ее дома не было, значит, где-то кобыла есть. Поймать ее никто не мог — не мог… Значит?..

— Да нет же, Кузя, — и Ульяна, что знала, что видела, про все рассказала Кузьме. — А вот как сюда плыли — не помню, Кузя. И до того ли мне было?

Ульяна понимала, что разговор тяжелый, но необходимый, Кузьма не успокоится до тех пор, пока не осмыслит, что произошло, пока не будет знать о погибших, умерших, сгоревших. Пусть это будет первый и последний разговор — и последний ли? Разве можно вытравить из памяти горе?

И Ульяна вспомнила Кузьминки, свою счастливую недолгую жизнь, братьев, Арину, Верхотурова. Вспоминала, как счастье на земле, и так было горько, что слез не было.

Кузьма слушал молча, только лицо его стало пепельным, и он потерял сознание.

Ульяна перепугалась, выживет ли он.

— Кузя, Кузя, очнись, поплачь.

Кузьма открыл глаза, по щекам катились слезы.

Кузьма будто вспоминал, согласно кивал, даже взбадривался, а как только жизнь передолила и хворь пошла на убыль, Кузьма заметно стал набирать силу, а к осени уже помогал Ульяне по дому. Несколько раз намеревался сходить в контору. Теперь Тимофеев не заходил в избушку. Кузьма хотел попросить у него посильную работу, да Ульяна всякий раз отговаривала. То и дело наезжал на сплавную уполномоченный, а то и не один, походят по бараку, поскрипят ремнями, смотришь — повезли кого-нибудь на казенном тупоносом катере.

— Опять шныряют, — вернувшись с работы, шептала Кузьме Ульяна.

Кузьма только плечами пожмет.

Никак не возьмет в ум, кого ему бояться, за что? Если бояться, так его, Кузьму, надо. Его дотла распорушили, ни за что ни про что пожгли детей малых. Если он и защищался, так от бандитов-налетчиков. Свое кровное защищал, защищал, как на фронте. Кузьма не боялся за свою жизнь, жалко ему было Ульяну. Она изводилась и дрожала, как осенний лист в любую погоду.

— Бог с ними, Кузя, жить-то как-то надо… — уговаривала Ульяна Кузьму.

Как только Кузьма смог удержать в руках багор, никакие уговоры Ульяны не помогли. Кузьма вышел в бригаду на сплотку — освоился и поймал Тимофеева, когда тот шел с реки с водомерной рейкой.

— Ты Ульяну на бревна не ставь, — преградил десятнику дорогу Кузьма.

— Пусть сидит дома, — буркнул тот, — я что ее, гоню… — Тимофеев обогнул Кузьму. Но опять приостановился, обернулся: — Старательная она у тебя, жаль мне ее тоже. Вот если бы грамотная была.

— Знает она грамоту, — подшагнул к Тимофееву Кузьма. — И писать, и читать и считать хорошо умеет.

Тимофеев позаглядывал в глаза Кузьме:

— Почему тогда молчали, а? Пошли-ка, зайдем к тебе…

Ульяна как раз собирала на стол, увидела Тимофеева, обрадовалась.

— Прошу к столу…

Тимофеев отказался.

— Ну-ка скажи, Ульяна. Одна бригада, — поднял к потолку Тимофеев глаза, — причалила к бонам триста бревен, а другая бригада увязала пятьсот, из скольких бревен получилась «сигара»?

— Что это вы? — недоуменно поглядела на десятника, потом на Кузьму.

— Если можешь сложить, скажи, Уля.

— Ну, во-первых, из трехсот бревен не упакуешь связку — не хватает двухсот. Если учесть из штабеля да прибавить те, которые причалят, получится «сигара» из восьми сотен.

— Верно, — полупал глазами Тимофеев. — Ты скажи, Кузьма, знает.

— А я что тебе говорил?

— Говорил, а когда надо, не сказал…

Тимофеев достал из кармана мятую линованную тетрадку, расправил. Карандаш на веревочке.

— Напишите вот здесь, Ульяна: «Ведомость на получение аванса за июль месяц тридцатого дня». Да ты помусоль карандаш — он химический.

Ульяна, склонившись над столом, написала.

— Давно уж в руках не держала, — зарделась Ульяна.

Тимофеев, рассматривая писанину, покрутил головой, как кедровка, перед тем как спрятать орех.

— Будешь моим помощником, — строго сказал Тимофеев.

Ульяна было рот раскрыла, но Тимофеев предостерегающе поднял руку.

— Никаких разговоров. Учет вести по бригадам — раз, — Тимофеев поднялся и переступил с хромой ноги на здоровую. — И оглашать на доске — два. Мелу добудем, не будет мела — углем. Только вот кому дать доску построгать?

— Инструмент есть? — спросил Кузьма.

— Должен быть, где-то валяется. Пошли посмотрим.

Тимофеев привел Кузьму к кладовке, повозился с замком, пихнул дверь. На полке аккуратно лежал столярный инструмент. И рубанки, и фуганки, и стамески, и долото, и ручная дрель.

— Ух ты! — У Кузьмы сердце екнуло. — Сколько добра. — Он брал то стамеску и пробовал на палец, то фуганком целился в дверь на свет.

— Ну вот, — отсоединил от связки ключ Тимофеев. — Пользуйся, закинешь эту мышеловку.

Ульяна вошла в новую работу, как человек входит после дневного зноя в воду. Чем глубже, тем приятнее. И сердцем немного отошла. Доска стояла на столбах около столовой. Ульяна и выкрасила ее, по указке Тимофеева, в два цвета — красный и черный. За день она обегала все бригады, высчитывала, кто сколько сработал, а вечером рисовала мелом против каждой фамилии цифры — кто на сколько выполнил задание. Кто справлялся с нормой — на красную полосу, отстающие — на черную. Писать фамилии на черную половину доски Ульяне было мучительно неловко, за свою жизнь она никого не обидела. Ульяна просила мужиков поднажать, а где видела — не хватает силы, сама бралась за багор.

В конце месяца собирались бригады и вместе с Тимофеевым решали, кто на чем едет. Кто на аэроплане, кто на коне, а кто и на черепахе. Сплавщики тыкались носами в доску, хохотали, а кто отворачивался от доски, шел с багром, как с копьем — наперевес к воде.

— А куда денешься, — оправдывали мужики Ульяну. — Справедливо!.. Баба с мозгой…

Оценка лесорубов была для Ульяны высшей похвалой. Кузьма вошел в силу и подбирался до знамени. Правда, знамя-то — выстиранный кусок красной тряпки на шесту, но все равно гордость.

— Ты бы хоть, Кузя, уступил, ведь спину свихнешь.

— Хе! Пусть перетянет кто. Разве я против? А так не-е, не проси, Ульяна.

Кузьма и сам работал, и подзадоривал Ульяну. Он понимал — их спасение в работе. Только работа держит и не позволяет окунуться в муки того страшного пожара.

Здесь, на сплавной, не было ни дворов, ни лошадей, ни коров, ни шумной детворы. Ничто не напоминало прошлую жизнь. Кругом стояла задумчивая вековая тайга. Вырубки были далеко, и только когда дул с гор ветер, то из распадков слышалось, как ухают подпиленные деревья. Если бы не всплески воды да не удары по рельсе молотком, то сплавная казалась бы не живой. Мужики приходили с реки, наскоро ели и, не зажигая свет, падали на нары. Утром вставали и шли опять на реку. С берега поглядишь — словно сон увидишь: с баграми, в исподнем, привидениями ходят по бонам мужики, а то и совсем как в раю — голые.

Шел тысяча девятьсот двадцать третий год. На сплавной жил сбродный, пришлый с разных мест люд. Ульяна не знала, откуда брался народ и куда девался. Как вода в реке, он прибывал и убывал.

Бревна с верховья несло. На сплавной их ловили с бон, вязали в плоты и уводили «сигары» на Ангару. Куда шла такая прорва древесины, Ульяна не знала и не имела никакого представления. На сплаве, да и на заготовках гибли люди, увечились, тонули. И своя беда притуплялась. Все можно пережить: и пожар, и утрату хозяйства — все. Но потерю детей, родных — не забыть.

Человек уж так устроен: где есть жизнь, там он и корень пускает. Как Ульяна ни береглась, а понесла от Кузьмы. И пришла в такое отчаяние, что не знала, что и делать, хоть руки на себя накладывай. «Что скажет Кузьма? Зачем нам теперь дети? Сами как бревна по течению — куда прибьет. Что делать?» — убивалась Ульяна. Но и скрывать доле было нельзя.

В субботний день пораньше прибежала Ульяна с реки и опять за пол взялась, хотя и пол, и стены желтком блестели. Кровать, которую Кузьма сам сделал, тоже перестелила, взбила подушки, вышитые накидки набросила. Самовар поставила. Самоваром уж полгода как обзавелись. Можно сказать, опять поднимались на ноги. Водились и деньжонки: как-никак две получки в одну кучку. По старым деньгам хоть дом ставь и на коня хватило бы. И теперь Кузьма намеревался попытать счастье — разыскать Верхотурова или на худой конец Долотова. Отпустило немного сердце. Вспомнил и других. Деревня не шла из головы, там жили споро и достойно. А тут какая бы ни была жизнь, хоть и с деньгой, все равно по звонку в рельсу. Начнет Кузьма выспрашивать бывалых людей, в каком же месте находится их сплавная, на полслове язык прикусит: недоверчиво смотрят, дескать, что за человек, не помнит, куда приехал. Тимофеев как-то дал понять — лучше помалкивай. Ульяна так ничего Кузьме вразумительного не могла сказать. Шли на пароходе ночью, а куда — до этого ли ей было? Теперь вот вроде полегчало. Кузьма на ногах. Ее бы ребятишек сюда, Афоню, Аверьяна. Накатила снова чернота. Ульяна не давала поблажки горю, убрала ведро, тряпку, Кузьма все не шел. Она кидалась от окна к двери. И только набросила платок на голову, Кузьма в дверь.

— Именины, что ли, какие? Чистота.

Ульяна в рев.

— Да ты что, мать?

— Беременная я, Кузя, вот что.

— Ну, так и реветь…

Ульяна поглядела на Кузьму сквозь слезы, как сквозь пелену. Он обнял ее.

— Да роди, Уля. Человек без дитя что вот этот чугунок без варева.

— Правда, Кузя?

— Ну, а я что говорю…

Как стояли, так и сели на кровать в обнимку. И просидели ночь. И плакали, и утешали друг друга. Наутро Кузьма пошел к Тимофееву попросить с десятину земли: начнет после работы раскорчевку под огород и пашню. Если ребятишки пойдут, то и корову надо заводить. На крыльце конторы топтались мужики и о чем-то тихо переговаривались, опасливо косясь на окна. Не утонул ли уж кто?

— К Тимофееву? Так нет его. Ночью увезли.

— Кто? — не поверил своим ушам Кузьма.

Сплавщики только пожимали плечами. Кузьма заглянул с приступки крыльца в окно. За столом, в тимофеевской каморке, штыком сидел мужчина в куртке, лет тридцати, может, тридцати пяти. Перед Кузьмой расступились, но он спустился с крыльца и пошел к реке, долго сидел, обмозговывая случившееся, но так и не понял, что к чему.

Новый десятник Жмыхов бегал по берегу стригунком и подгонял сплавщиков. Назывался он по-новому — начальник участка. Порядки он тоже завел новые. Первым делом Жмыхов приказал Ульяне урезать паек тем, кто сидит на «черепахе».

— Так они вовсе обессилеют, — подала голос Ульяна. Она знала, что такое ворочать бревна на пустое брюхо.

Жмыхов много ли покомандовал, а сплавная начала распадаться. Разговаривал он со всеми свысока, смотрел подозрительно. Людей за людей не считал. Никогда не улыбался. Ходит, как кислое проглотил. Лесотаску, которую Тимофеев, собрав железо, притащив цепи, соорудил и пустил в дело, чтобы сплавщикам было сподручнее, Жмыхов велел разобрать. Не раз пожалели сплавщики Трофима Тимофеева. Без него стало невыносимо, и они бежали с участка.

Жмыхов в тот раз долго и испытующе смотрел на Ульяну. Глава у него были холодные, студенистые… Ульяна не знала, куда деваться.

— Считайте, что я вас предупредил, — отпустил Ульяну Жмыхов и еще из окна смотрел ей вслед.

Ульяна семенила под гору на боны, тяжелая коса била ее по крутому бедру.

После работы, пока брезжил закат, Кузьма лопатой буравил землю, выворачивая пеньки, корни. Помогала копать и Ульяна.

— Были бы семена, можно редиску и морковку бросить, — вздыхала Ульяна. — Картошки посадить.

— Ничего, мать, приготовим землю, семян расстараемся, посеем, все будет. Корову бы. Славно было бы. Травы на зиму мешком бы натаскал, вон ее сколько по кустам жухнет…

— Про корову бы можно было спросить Жмыхова. Вот был бы Тимофеев, — Ульяна жалела Тимофеева. — Хоть и молчун был, а дело шло. Этот только трещать.

Кузьма тоже вздыхал. После Тимофеева рассыпаться стала сплавная — потек с нее народ. То и дело пригоняли новых, а тут еще словно радуга выпила из сплавной воду. Не шел сплав, торчали из воды обсохшие бревна. Жмыхов от злости почернел и высох — стал как головешка.

Осень стояла сухая, трескучая. Часто вспыхивали пожары, речка, и без того маловодная, совсем обмелела. На шиверах ребрами торчали камни. Мужики ходили тушить пожары, а Ульяна боялась больше всего огня. Теперь учитывать было нечего. И Жмыхов вменил ей в обязанность убирать свой кабинет. Ульяна и раньше Тимофееву убирала. Прибежит, смоет, травки кинет для запашистости, свежести. Жмыхова Ульяна сторонилась. Убирать она убирала, но только прежде высмотрит, где он. Как-то недоглядела: Жмыхов в двери — она из дверей. Ненароком он прижал ее к косяку, она вывернулась. Не был бы начальником, Ульяна бы его как мокрицу приплюснула. А тут заплакала, Кузьме боялась сказать.

Зимой, когда началась заготовка леса, Кузьму упросили поработать в мастерской, надо было ладить сани, волокуши.

— Все около дома. — Ульяна радовалась, скоро маленький будет, а заработок?

Кузьма отладил мастерскую, утеплил — и пошла работа. Он сам и оковку делал. Горно рядом. Уж не знает Кузьма, достоверно ли это было, или байку сочинили, да складно, но уверяли люди, находились и очевидцы, что в этой кузне медведь был молотобойцем.

Сказывали так.

Кузнец Шумилов или Ермилов однажды на плоту рыбачил и поймал медвежонка. Вырастил его и приучил бить молотом, да так ловко получалось, что и другого молотобойца не надо. Но и кузнец был мужик справедливый. В столовке поллитровку пополам с медведем поделит. Кузнецу щи в тарелке, молотобойцу в тазике еда. Поедят — и снова за работу. Уважали они друг друга. И на рыбалку вместе ходили. Да случилась беда — утонул кузнец. А работы много — прислали другого. Работал медведь так же, а на обед пойдут — новый хозяин бутылку сам высосет. Медведь обижается. В кузне заготовку не погреет — и на наковальню: лупи, Миха! Миха и бьет… А один раз не сдюжил — вместо наковальни да кузнецу по голове, а сам в лес — и только молотобойца видели. Байку на сплавной все знали и любили пересказывать.

Зиму Кузьма отлаживал волокуши, гнул дуги и все свои поделки отсылал на дальние лесосеки. А ближе к весне Ульяна родила сына Сергея. Горластый удался.

— Пусть развивает голос, — посмеивался довольный Кузьма. — Ротным запевалой будет.

Ульяна, на удивление всем, и подобрела и похорошела. Энергии в ней, как в паровом котле у переименованного «Коммунара». Только с Сергея глаз не спускала, переживала очень. Родился копия Афони — и лицом, и голосом. Ульяна поначалу ужаснулась: не в Кузьму, а в Афоню.

— Чей бы бычок ни был, а телочка наша. Это хорошо, — пошутил Кузьма, — что в Афоню. Вот только подрастет, а ребенку без молока… — вздохнул Кузя.

— А ты знаешь, Кузя, — не удержалась Ульяна, — этот Жмыхов корову сулил, — не скрывала удивления Ульяна.

— Кому?

— Кому? Нам. Тебя премировать хочет.

— Как это премировать? — не понял Кузьма.

— За работу.

— Это что, потом высчитывать из зарплаты или как? Это как Иван Верхотуров когда-то подарил?

— Будем с молоком.

— Мне и ладно с табаком. Что он за такой губернатор, коров раздавать? За деньги — другое дело, а так не надо.

— А, — согласилась Ульяна. — Не курица — корова.

И Агаповы отказались от премии. И вскоре Ульяна пришла домой заплаканная.

— Кто тебя?!

— Голова трещит. — Первый раз Ульяна сказала Кузьме неправду.

Она вернулась из конторы, где обсуждали работу бригад. Кузьму даже не позвали. Когда Ульяна заступилась за него: «Пусть мужики скажут, как Агапов работает — ему бы на аэроплане быть, но пусть хоть — на коне…» — сплавщики поддержали Ульяну: «Ничего не скажешь, Агапов впереди нас». Жмыхов только скривился: «Агапов побрезговал нас — мы его…»

— Ты, мать, приляг, — взбил подушку Кузьма. — Давай рушник, намочу, — пошел он к умывальнику. — Да схожу в контору, я скоро вернусь. Там вроде собираться хотели, не слыхала?

— Как же, уже, — разревелась Ульяна и обсказала все Кузьме. — Не ходи, Кузя…

Чтобы не расстраивать Ульяну, Кузьма не пошел.

— Дери черт этого Жмыхова.

Но на следующий день на перекуре у реки Жмыхова окликнул.

— Ты что, гражданин хороший, какое недовольство имеешь к нашей работе?

Жмыхов хотел было на испуг взять Агапова:

— Людей подбиваешь, саботажем занимаешься, Агапов…

— Ты нам толком объясни все, — обвел Кузьма рукой товарищей, — вот мы тут жилами бревна берем. Окриком тут не взять. — И по тому, как заходили у Кузьмы желваки, Жмыхов понял, что намеками он не отделается. — И не юли, — предупредил Кузьма Жмыхова, — кривотолки нам ни к чему.

— Но мы еще к этому вопросу вернемся, — нашелся Жмыхов, — а сейчас работайте, да как следует, не посмотрю на знамя, спрошу как следует. Поглядим, у кого кривда, у кого правда, — пообещал Жмыхов и заспешил по откосу в контору.

— Не понять, Кузьма Федорович, такому Жмыхову мужицкую правду, — покачали головами сплавщики. — Зря ты с ним…

— Зря не зря, — согласился Кузьма, — жаль, честность рушат, оберегать ее как-то надо.

Прошли годы. В сплавную доходили вести о новом. Где-то там далеко по-другому закручивалась жизнь. Шумели, толковали разное, и Кузьма не мог составить определенного мнения, что произошло. Он и от Долотова Прохора слыхал, что царя скинут, и на фронте призывали к свержению самодержавия. Верхотуров говорил: революция — бедным воля, бедным — земля. Радовался Кузьма.

А бандиты порушили Кузьминки, кому сказать сейчас — Кузьма не знал. Кузьма тогда был далек от политики, так далек, что не представлял жизнь без царя. «А кто тогда Россией управлять станет, кто заступником народа будет?» — спрашивал он у Верхотурова. Тот говорил о Ленине, о земле, бедняках. «Мудрый хозяин Ленин», — думал Кузьма. На сплавной он примерял жизнь по Тимофееву, при нем работать можно. А все остальное — все беды и неурядицы — Кузьма относил за счет засухи.

— Без воды лес не возьмешь. Об чем говорить. Хлеб тоже не вырастишь без дождя.

Весна ничего хорошего не сулила. Снега зимой было мало, и тот ветром съело. Ледоход речка и вполовину не набрала. Пошуршала, пошуршала льдом вполсилы и на убыль пошла — спала. Вода пришла вместе со льдом, а бревна забили речушку вровень с берегами и остались на мели. Пока ждали в сплавной «Коммунара», «сигары» с низовьев начали обсыхать. Жаркой непроглядной хмарью заволакивало зеленые хребты гор солнце, белым неподвижным пятном висело над обмелевшей и притихшей до глухоты речкой.

Кузьма крепко держался за землю и, можно сказать, ею и кормился. Огород давал овощи. Чтобы спасти урожай, Кузьма с Ульяной ведрами носили с реки воду и поливали посевы и посадки. Лесоучасток хотя и приходил в упадок, но еще жили люди, кормились, хотя и несытно, пережидали время. Два последних года засуха губила и душила лесозаготовки. И без того скудный паек урезали до предела, а реки все мелели. Ульяна родила мальчика, а через два года — девочку.

Жмыхов неделями не появлялся на участке, а потом и совсем исчез. Рабочие уходили кто как мог. Округа вновь была объята заревом пожаров. Кузьма окопал свою усадьбу, вырубил поблизости деревья. Он с Сергеем целыми днями бродил с острогой по заводям и добывал рыбу. Кузьма ясно сознавал, что в зиму оставаться с мешком зерна, которое он соберет, нельзя. И податься некуда.

К осени на сплавной никого не осталось. Заколоченные крест-накрест бараки навевали безнадежность. Кузьма было наладил котомку и собрался по речке, где берегом, где и на плоту, выйти на Ангару и попытать счастья — найти жилое место, а потом вернуться за семьей на сплавную. Но, видно, судьба смиловалась и не суждена им была разлука. Вечером пришел с Ангары мужик и сказал, что он за ними. Кузьма не поверил и сходил на берег поглядеть: так и есть — долбленка, о которой говорил мужик. Ульяна собрала узел.

— Золомов послал за нами, — сказала она Кузьме.

Грузились в струг молчком.

— Узлы придется оставить, — отложил мужик в сторону подушки, одеяло. — И это, и это, — в стороне оказалась и посуда, жалко, а что поделаешь? — Зерно возьмем, удочки, балалайку, ребятишек. Ну, еще вот чугунок и кружку — отчерпывать воду. А то придется месить по берегу — всех не подымет…

Агаповы на долбленке уходили вниз по сплавной и долго еще оглядывались — на берегу отбелели узлы. Ульяна тихонько от мужиков плакала.

У Ангары было прохладнее и не так давил дым, но парохода не было. Берега лежали пустынные, тихие. Если бы не голубая вода, то Кузьма и Ангару бы не узнал. Она тоже порядком изменилась, и вверх и вниз виднелись рыжие отмели, а некоторые из них уже и тальником проросли. Сергей сразу же удочку — рыбачить. Вот уж воистину лесной человек — в свои семь лет он был взрослым человеком — добытчиком и речником. Знал, где рыба, где черемша, где ягоды и коренья.

— Мамань, ставь чугунку с водой. Счас уха будет. — Поплевав на крючок, Сергей забросил удочку.

Ульяна не успела и глазом моргнуть — хариус.

— А я что говорил?

Кузьма сидел с мешком на берегу и смотрел на воду и не видел реки. Жизнь проходила и протекала перед ним, как вода, и все он увидел, и все вспомнил до последних мелочей, казалось бы тогда незначительных, но теперь очень важных. Что же такое судьба? А вот она и есть — сама жизнь. И с японцем война была, и с германцем, и еле до Сибири дотащились, не будь Арины — неизвестно, как и что бы еще обернулось. Кузьминки казались сказкой. И вот в Кузьминках и довелось пережить такое, да еще суметь жить после этого.

И Кузьме его жизнь напомнила траву, что росла у них за воротами, когда он еще был мальчишкой. Наступишь на нее ненароком, а кто и колесом проедет, подломит, вдавит траву, а она опять поднимается, вначале как бы на колено встанет, потом в пояснице выпрямится, поглядел — она уже голову подняла, и опять ее колесом или волоком сомнут, и опять она поднимется… Вот и мы как та трава.

Кузьма обернулся. Ульяна у чугунка. За юбкой Машка, Сашка. Сережка от земли только голову приподнял — кормилец уже.

Молчаливый, крутой в плече мужик с цыганским обличьем, раскинувшись на песке, спал. Кузьма хотел его расспросить, в какой стороне Кузьминки, да махнул рукой, увидев над лесом дым. Вначале Кузьма подумал — пал перемещается, дым все подрастал, выпрямлялся и скоро пошел из воды на плес. Кузьма понял, что идет пароход.

Пароход шел вверх по воде, словно в ладошки шлепали плицы. Сергей запрыгал на песке и стал сматывать удочку:

— Не торопитесь, еще успеете. Садитесь хлебать. Буди, Кузя, провожатого.

— Взяла ли я ложки в этой сутолоке, — рылась в узелке Ульяна.

Пароход сбавил ход, и волна осела.

— Грузиться бы надо? — подсказал Кузьма.

Мужик спрятал за голенище ложку, но не двинулся с места, и по тому, как хлебал, соблюдая очередность, Кузьма отметил — служивый. Надо бы расспросить — может, фронтовик.

— Мне некуда спешить, я тутошний, — поднимаясь, сказал мужик и приставил к глазам ладонь. — Так и есть, на баркасе выходят.

И верно, от парохода отделилась с ореховую скорлупу лодка.

— Ближе-то нельзя подойти?

— Нельзя, — не отрываясь от воды глазами, сказал мужик. — Косу намыло, вот и не могут в сплавную попасть буксиры.

На баркас грузить и сгружать на пароход узлы помогали Кузьме два молоденьких матроса. Грузить-то… чугунок да ребятишки — главное богатство Ульяны. Кузьма взялся за мешок, хотел мужику отсыпать зерна, а того и след простыл.

— Давай, давай, батя, — торопил с кормы матрос. — Ого, никак зерно, — пощупывал он куль.

— Зерно, — подсаживая в лодку Ульяну, кивнул Кузьма.

— А у нас люди пухнут, мрут с голоду, — укоризненно сказал матрос, сваливая нос баркаса в реку.

Ссадили Кузьму из баркаса на корму парохода, в узком проходе между поленницами. Навстречу из трюма поднялся седой боцман, а может быть, и сам капитан. Нашивок на форменке не было, и Кузьма только догадывался по осанке.

— Кают нет, на палубах забито, так что придется, где придется, — речник развел руками, дескать, рад бы; и уже собрался уходить, но поглядел на Кузьму: — Ты мужик здоровый. Подсоби кочегарам, подавать будешь.

Кузьма спустился в трюм, а Ульяна хватилась Сергея, но его и след простыл. Не свалился бы за борт, наказание мое. Ульяна потыкалась, потыкалась, хотела пробраться на нос парохода, но ни просунуться, ни ступить: люди кругом. Вверх вела лесенка, Ульяна поднялась по ступенькам, высунула голову — капитанская рубка. Сергей стоял рядом с седым человеком. Хотела крикнуть, но передумала: раз не гонят — не мешает.

Сергей и сам не понимал, почему его матрос привел к капитану. Поначалу он немного оробел: капитан шибко уж сердитый, пригляделся — нет, глаза веселые. И Сергей сразу забыл все страхи. Вот это пароход, сколько механизмов, приборов. Вот эти похожи на часы со звоном, какие он видел на столе в конторе Жмыхова, только тут стрелок еще больше, и часы больше. Сергей потрогал холодное стекло, и капитан не заругал его. А только спросил:

— Сергеем зовут, значит?

Сергей покивал.

— Так чего же, Сережа, не расскажешь, как жил на сплавной.

К удивлению капитана, мальчик стал рассказывать о речке, как он ходил на стружке, какие брал водовороты. Про речку Сергей все знал — все перекаты, дороги, течения.

— Она только с виду свирепа, а так нет, не нарываться только на ломкое течение перед камнем, а то перевернет…

Сергею нравилось рассказывать капитану. Он так хорошо слушал. Сергею казалось, что он и отца и маманю знал еще раньше. Ему нравился капитан, нравилась река.

Столько воды Сергей еще не видел, и на пассажирском пароходе не плавал. К буксиру, когда тот приходил в сплавную, Сергей и на стружке подходил, и по бонам забирался, и знал капитана Дмитрия Дмитриевича, и даже в рубке у него бывал и показывал, как пройти в Юрьевку, на лесоделянку. В шесть лет Сергей знал речку. Это капитан буксира оценил, когда Сергей в прошлом году вывел буксир к устью сплавной. Дмитрий Дмитриевич не раз заикался Кузьме отдать мальца ему.

— Без рук оставишь, Митрич, — вздыхал Кузьма. — Мать не отдаст.

Может, капитан пассажирского парохода был знаком с Дмитрием Дмитриевичем. Этого Сергей не знал. Только когда сели на пароход, матрос привел его на палубу.

— Хочешь подержать руль? — спросил капитан.

Сергей мотнул головой.

— У тебя что, языка нет? — поинтересовался капитан.

Сергей показал язык.

— Ну вот, — посмеялся капитан. — Такой лопатой только мед грести.

В капитанской рубке Сергей простоял весь день. Ульяна переволновалась — голодный, посылала Сашку, тот вернулся, принес хлеба.

— Не идет Селешка, — доложил Сашка Ульяне. — Я тоже пойду.

Ульяна Сашку не отпустила, а стала кормить распаренным хлебом.

Пароход заночевал под большим обмелевшим перекатом. Капитан, зная хорошо реку, не рискнул в потемках брать падун. Только рассвело, Сергей уже стоял у рубки, переминаясь с ноги на ногу на влажной, холодной как лед палубе. Пассажирский отыграл склянки, и старший матрос с водомерным полосатым шестом-наметкой встал на нос, пароход полез на волну. Сергей прирос глазами к воде, а когда одолели буруны и стали выходить на стрелку, Сергей закричал:

— Дяденька, не туды правишь! Нос в реку вали.

Капитан послушался и вышел на водобой.

— Выправляй, дяденька, нос кверху, кверху, видишь, — тянул Сергей руку, — две воды сходятся. Там глыбко. Туды надо править…

В Усолье-Сибирском, перед Иркутском, пароход ссадил на берег пассажиров. И, не заходя в Иркутский порт, вошел в Байкал. Сергей не удержался от восторга: «Сколько воды!»

В Листвянке Кузьму пересадили на другой большой пароход — двухтрубный. Капитан, прощаясь с Сергеем за руку, снял с себя форменную фуражку и надел Сергею на большую, круглую, как арбуз, голову.

— Носи, быть тебе адмиралом!

Кузьма поделился с матросами зерном, отсыпал ведром и капитану, но капитан отказался.

— Храни вас господь… — поклонилась на прощанье капитану Ульяна.

Ни Ульяна, ни Кузьма не признали в капитане Золомова, до того ли им было.

Баргузин открылся Сергею высокой, тонкой, как мышиный хвост, трубой. Труба все росла, росла и выросла в дом, в целый поселок, в причал. Пароход тихо пристал к деревянному мосту, который одним концом держался за берег, а другой завис над водой. По шаткой лестнице Сергей вместе с отцом спустился. В одной руке Сергей держал мешок, в другой — сестренку. Мать с чугунком в руке сводила Сашку вниз по лесенке. Кроме Кузьмы, в Баргузине никто из пассажиров не сошел. Пароход, выбрасывая черный дым из обеих труб, пошел дальше и скоро исчез, оставив на воде только дым. С тоской и болью провожала Ульяна пароход и недоглядела, как ребятишки подсели к мешку и наелись зерна.

— Мать моя, — схватилась Ульяна за голову, — что я наделала.

Через несколько минут тощие детские животы начало пучить, вздувать. Ульяна бросалась то к одному, то к другому. Только бы не напились воды. Кто не мог бежать, того Ульяна катала, не обращая внимания на рев.

— Сережа, ты побегай, побегай, Сереженька. Саша! — металась обезумевшая Ульяна. Она то хватала дочку, мяла ей живот, та вопила на весь берег. Ульяна бросала дочь, бралась за Сашу, видя, как у того синеют губы, и катала его по земле, бледного, как кулек с мукой, — Сережа, а ты бегай, бегай, только к воде не подходи.

Кузьма часа через два вернулся из поселка и не узнал Ульяны. Глаза запали, скулы обтянуло. Поглядел он вокруг и сразу все понял: ребятишки еще всхлипывали, жались друг к другу.

— Я вас там смотрел, — нетвердо сказал Кузьма Ульяне, кивнув на поселок. — Холодно тут. Пошли все в поселок.

На Байкале было холодно. Сережа в капитанской фуражке, спадающей на глаза, с балалайкой в руке — впереди, за ним Ульяна: за юбкой Сашка, на руках Маша. Кузьма, сухой и длинный как шест, нес на плече остаток зерна. Под мышкой держал чугунок. Так они подошли к небольшому, приземистому, обнесенному забором дому. Сильно наносило рыбой. У крыльца большая пегая свинья грелась на солнце.

— Побудьте здесь, — сваливая на крыльцо мешок, сказал Кузьма.

— Я с тобой, папаня. У меня же во! — приподнял Сергей капитанку.

— Ну, это меняет дело, — серьезно сказал Кузьма и подтолкнул сына к двери.

— Рыбаков и подсобников не надо, — сказал директор завода. — А вот если инструмент держал в руках, возьмем. По дереву нужен мастер.

— Держал, — односложно ответил Кузьма.

— Вот что, малый, — приподнял директор на голове Сережи фуражку, — тебе особое поручение. Слетай-ка во-он в тот цех, — он подвел Сергея к окну и показал рукой, — спроси Горновского. Если там нету — найди. Погоди, фамилию запомнил?

Сергей назвал.

— Ну, лети.

Горновской оказался заместителем директора по хозяйственной части. Он, прежде чем принять Кузьму на работу, повел его в столярный цех. Цех был пустой, и в рамы без стекол завывал ветер. Горновской провел Кузьму через цех в пристройку. Там стоял верстак и скособоченная циркульная пила, а рядом валялась разобранная двуколка.

— Директор ходит пешком, — сказал Горновской, — а это безобразие. Тут один раскидал, а собрать… — Горновской попинал колесо, как будто оно было виновато, что директор ходит пешком. — Инструмент какой надо возьмешь у бондаря. Я скажу…

— Раньше у нас накормят, опосля работу спрашивают, — напомнил Кузьма.

— К-хе, — отдулся Горновской и внимательно поглядел на Кузьму, а спросил Сергея: — Есть хочешь?

Сергей помотал отрицательно головой, и фуражка накрыла его с глазами.

— Ладно, пойдем со мной, — и Горновской увел Сергея.

— Если что дадут, отнесешь матери, — уже вдогонку крикнул Кузьма.

Вечером, уже в потемках, Кузьма собрал двуколку. Он и сам подивился своей работе. Получилась легкая да складная, хоть на выставку. Горновской посмотрел и ушел. Появился с директором. Тот и не скрыл восхищения.

— Веди Агапова в барак. Поставь на довольствие, — распорядился директор.

Кузьма вышел за ворота, пооглянулся: на крыльце конторы, где он оставил с ребятишками Ульяну, теперь никого не было. Он сходил за один дом, за другой — нет Ульяны. Куда они подевались? Туда-сюда. Тревога стала брать. Не могла же она сквозь землю провалиться? Если бы кто увел в дом, наказала бы.

Кузьма дал круг и побежал на берег. Увидел костер, припустил, чуть было не потерял омуля и полбуханки хлеба, которые ему дал Горновской.

— Ты чо же это, мать, — едва отдышавшись, Кузьма было стал выговаривать, но Ульяна хлопотала у костра, в чугунке пыхтела каша.

Кузьме показалось, что уж высохла Ульяна за последнее время. Большие глаза на впалом лице стали еще больше и смотрели дико. Седая прядь волос, словно выгоревший флаг, билась на ветру. Мальчишки беззаботно пуляли камни — «ели блины». Увидев отца, они бросились ему навстречу. Ульяна, словно подрубленная, стала оседать, крениться и, не поддержи ее вовремя Кузьма, упала бы на камни. Потом она сидела на гальке, и слезы катились по щекам и падали в стираный-перестираный, штопаный-перештопаный передник. Сквозь рыдания Кузьма разобрал:

— А нас, Кузя, прогнали от конторы, как бездомных собак.

На берегу было холодно и тоскливо. Как Кузьма ни утешал Ульяну, ее душили рыдания. «Пусть поплачет, — решил Кузьма, — легче станет». Уже в потемках пришли снова к заводу. Встретил их Горновской.

— Пусть малец идет со мной. Я покажу, где жить будете.

Горновской с Сергеем ушли в поселок. А Кузьма сидел на крыльце и смотрел на Ульяну. Она уткнулась головой в колени, и плечи ее вздрагивали.

Кузьма почувствовал, что день работы отнял у него силы и он не в состоянии подняться и подойти к Ульяне. Когда Сергей вернулся, мать отливала водой отца. Он лежал с посиневшими губами на крыльце. Притихшие брат с сестренкой сидели на корточках около.

— Плохо с отцом, — сказала мать, сказала Сергею, как большому, вполне взрослому человеку.

Эта картина врезалась в память Сергею на всю жизнь. И через двадцать лет она колола его острой жалостью за отца и мать. Сергей не знал тогда, откуда и как берутся воспоминания. «Так уж устроен человек, — объяснял он Маше впоследствии. — Одни картины в памяти запечатлеваются целиком, другие как в тумане и ровно не с тобою, третьи — словно зеркало: падают и разбиваются на осколки. И каждый осколок высвечивает кусок или кусочек, и трудно, а порой и немыслимо собрать все эти кусочки и склеить в одну жизнь».

Сергей привел своих в пропахший рыбой барак. Влетел, распахнув настежь комнату.

— Вот здесь, мамань, будем жить…

Посреди комнаты кирпичная плита, под стеной — нары, под окном, впритык к подоконнику, широкий длинный, на крестообразных ножках, стол. Две лавки и в углу медный без крышки рукомойник.

— Можно жить, — осветил комнату спичкой и прижег огарок свечи Кузьма. — Хоромы.

Комната была довольно большая.

Кузьма положил на нары пожитки и сел на лавку, опустив на колени большие натруженные руки. Сергей повесил на вбитый в стену гвоздь балалайку.

— Ничего, жить можно, — посовалась во все углы Ульяна. — Несите, ребята, воды. Мы сейчас.

В двух соседних комнатах холостяковали сезонные рыбаки. В третьей — жила семья. Там Ульяна попросила ведро, тряпку и принялась мыть пол. Кузьма все так же сидел на лавке.

— Папань? — подергал Сергей Кузьму за рукав. — Дядя Алтай на рыбалку берет, поедем, а? Я договорился.

— Что еще за дядя Алтай? — изумился Кузьма. — Ты скажи, мать. Сергей-то у нас шустрый. Придется ехать.

Ульяна завернула мужикам по куску хлеба от вчерашней ковриги, положила кружку. На берегу Сергея с Кузьмой встретил молодой бурят в брезентовой куртке, за поясом у него торчали верхонки и нож.

— Вот мой батяня, — Сергей подвел отца к рыбаку. — Возьмем его, помогать будет.

Бурят посмотрел на Сергея веселыми черными глазами.

— Возьмем, рыбу сортировать… — Рыбак потеребил за плечо Сергея: — Слабоват. Ну да ладно…

— Это я только с виду, дядя Алтай, а так дюжий, — ссунув с носа на затылок капитанку, поспешил заверить Сергей, пока рыбак не раздумал.

Алтай был высокий и глядел на Сергея сверху вниз. В щелках глаз у него запрыгали черные лисы.

— Ну так что, паря, трогать, однахо, будем…

Смоленая лодка селенгинка покачивалась у сходен. Сергей заглянул через борт, внутри копошились четверо рыбаков. Они скатывали брезент и укладывали его в нос лодки. Рыбаки показались ему очень большими и сердитыми. С загорелыми обветренными лицами, в брезентовых накидках и высоких сапогах, они выглядели внушительно. Сергей поглядел на свои босые пораненные ноги, почесал икру правой ноги левой пяткой, оставляя белые царапины, и поглядел вопросительно на Алтая.

— Лезь, — кивнул Алтай. Он отвязал чалку, придерживая лодку, подождал, пока усядется Кузьма, и тогда оттолкнул в реку нос, а сам взялся за кормовое весло. Четверо уже сидели на гребях. Сергей тоже ухватился за весло и стал помогать грести. Капитанку свою он положил Кузьме на колени.

— Смотри, батяня, чтобы не сдуло.

Лодка шла медленно к закату, прихлебывая о борт волной. Кузьма не знал, куда себя деть, он не любил сидеть сложа руки, когда работали другие, и тоже пристроился к веслу. Соседом его оказался немолодой и угрюмый мужик, с самокруткой из махорки на губе. Берег все отдалялся и тончал, словно его острили волны. Сергей греб и смотрел на воду. Лодка пересекла широкую открытую протоку и входила, втягивалась в узкий пролив. И залив все ширился и ширился, превращаясь в широкую гладь воды. Сергей притомился, но весло не выпускал, волосы прилипли к мокрому лбу, хотя здесь было холодно. Резучий ветер пробирал и приятно охлаждал лицо.

— Суши весла! — подал команду Алтай, когда лодка отошла на середину залива. Двое положили весла и вдоль бортов прошли на корму и встали рядом с Алтаем.

— И-и-и, — протянул Алтай, и те двое, что остались на веслах, ударили по воде и налегли.

За борт полетела сеть — один рыбак сбрасывал грузила, другой наплава. Алтай правил лодку и тянул свое «и-и-и». Последний взмах, и вместе с сетью плюхнулся в воду раскрашенный бело-красный наплав «Маяк». Гребцы развернули лодку и тогда закурили. Покурили, поразминали спины и снова взялись за весла. Лодка пошла вдоль залива в бухту. «Это все? — подумал Сергей. — Интересно, почему не стали затягивать сети к берегу». Он хотел спросить Алтая, но не стал. «Сам увижу, может, чего забыли, веревки что-то не видно на помосте. Чем тянуть-то к берегу?» Селенгинка мягко вошла в бухту и неслышно приклеилась загнутым носом в вязкий, наструганный волной песок. Сергей спрыгнул на берег и поймал чалку, потянул селенгинку.

— Не порви чалку, — предупредил Алтай, видя, как старается новый рыбак.

— Ого, порвать, — удивился Сергей. И сравнил со своей рукой смоляной канат, позаглядывал в лица рыбаков, понял, что дядя Алтай не шутит.

Берег и вода были холодными, у Сергея заломило ноги. Подгибая ноги, как гусь лапы, выбрался он на сухое.

Только с виду вода манит искупаться, а так… Жалко, не поплаваешь, посмотрели бы мужики, как Сергей умеет наразмашку.

После заката солнца берег был хмуро тосклив, и только светлая голубая вода веселила глаз. Рыбаки собрали плавник, распалили костер, поставили на таган ведерный медный чайник. Сергей только по носику определил, что это чайник. «Здесь и костер слабее, чем у нас на лесосеке», — отметил он.

Огонь бледно подрезал землю и жидко ложился на воду. Без запаха и вкуса горели дрова, словно ели несоленую картошку. Что возьмешь из этого мокшего-перемокшего и теперь высохшего, легкого как пух плавника. Вот на лесосеке дым так дым и огонь веером. Горит костер едкий, и сладкий, и теплом жгуч. Не успеешь поставить чайник, а он уже готов — плюется через носик, а тут сколько сожрал дров и все лижет и лижет бледными нежаркими языками копченую медь. Может, оттого, что вода слишком холодная, так долго не закипает. Интересно, с чем чаевать будут рыбаки?

Сергей, втянув голову в плечи, смотрел на огонь. Кто-то накинул ему на плечи куртку. Он поднял глаза: дядя Алтай.

— Еще не ночь, а кажется, уже темно. Здесь на Байкале, — заметил Кузьма, — темнеет сверху.

Отсвет от воды еще долго борется, не смешивается с темнотой, но постепенно густеет, придавливает отсвет, и вода гаснет.

Горький и душистый чай рыбаки пили долго, степенно, не торопились, пока не выцедили весь чайник. Пили молчком, всхлипами. Сергею тоже налили, он хлебнул глоток, другой, отставил кружку. Чай ему не понравился. От него только брюхо сильнее грызет голод. Рыбалка Сергею тоже не понравилась. «Были бы закидушки. На ельца, на окуня. Хоть ерша поймать да на прутике поджарить… А то лупай глазами в эту тьму».

Кузьма, облокотившись на песок, дремал. Сергей очень хорошо помнил, что мать положила две корочки, но спросить у отца постеснялся. Еще неизвестно, на сколько они сюда приехали. «Хорошо, что здесь затишек и не ухает вода, а легонько, словно гладит песок, как чалый овсом хрупает, — вспоминает Сергей чалого мерина, на котором Жмыхов ездил и которого Сергей пас на сплавной. — Вот где жизнь была — поджаренный овес…» Сергей сглотнул слюну и поближе просунул ноги к погибающему огню.

Когда тьма зашторила дальние вершины, не стало видно гор и стоящую рядом селенгинку, Алтай вдруг встал от костра, поднялись и остальные.

— Ну, Сережа, вставай, пришел!

Сергею казалось, что он только закрыл глаза. Все полезли в лодку, и Сергей полез, вздрагивая всем телом, даже внутри дребезжало. Он схватился сразу за весло — греться. Алтай протянул свое «и-и-и», и гребцы еще сильнее налегли на весла. Алтай багром поймал наплав, а Сергей удивился, как он в темноте нашел поплавок, правда, если приглядеться получше, вода совсем и не черная, а сиреневая. Подняли сеть, и, словно стрекозы, крыльями забилась рыба. Сергей обо всем на свете забыл и ухватился за сеть.

— И-и, как нахаживали… — завел чуть охрипшим сильным голосом Алтай.

— Да как нахаживали-и, — подхватили рыбаки и сильнее подернули сеть.

— И как наваживали-и… — повторил Алтай.

— Да как наваживали-и, — посильнее взяли рыбаки в четыре глотки и словно выдавили мороз из легких.

— Да как напряживали-и, — повыше подзадорил Алтай.

И уже в полную силу ответили ему рыбаки:

— Да как нахаживали-и…

Сергей тоже подхватил песню и почувствовал, как приливает сил и не так обжигает тетива руки. Прислушался он к голосам и выделил голос отца. Хорошо и радостно стало на душе у Сергея. Сколько помнил он себя, отец никогда не пел.

Пока выбирали из ячейки и сортировали по ящикам рыбу, Алтай приготовил на рожень окуней. В носу лодки, в треугольнике из досок, песок. Здесь и готовил Алтай рожень. Рыбный дым наносило от костра, и у Сергея от голода кружилась голова и тело не подчинялось. Рассортировали по ящикам хариуса, сига, омуля. А налим, окунь, ерш не шел в сортовую рыбу, его свалили в бочку. Уж на что по ершам Сергей был специалист, и то наколол пальцы. Алтай набросал из бочки в мешок соровой рыбы, довеском кинул по штуке сортовой из ящиков.

— Держи, Серешха.

Сергей помотал головой и спрятал руки за спину.

— Заработал!..

Алтай нравился Сергею, только вот тон Алтая смущал его. Насмешка: за такую работу столько много еды…

— Ты не егозись, Серешха, — построжал Алтай, и глаза его совсем спрятались за тяжелыми веками.

Алтай подал мешок с рыбой Кузьме. Отец взвалил мешок на плечо, и они пошли рядом — два рыбака. За спиной Байкал пересыпал, словно каленые орехи, гравий.

Ульяна с ребятами так прибрала комнату, что было не узнать. Сергей сунулся — подумал, что попал к соседям. Стол, подоконник, пол — все было выскоблено. Окна вымыты так, что казалось, в раме нет стекла. На нарах лежала свежая пахучая трава.

Ульяна проворно приготовила тройную рыбацкую щербу. Может, первый раз в жизни Сергей почувствовал, что он наелся. Хотя еще ел бы и ел…

Кузьма еще сколько-то подремал, привалившись на нары, а когда по коридору затопали, выглянул в окно и тоже ушел на завод. В бондарном цехе сколачивали ящики под рыбу. Работали тут пожилые, и Кузьма стал присматриваться, где бы ему воткнуться. Он знал, что и на большее годится — не только сколачивать ящики, но раз надо ящики — пожалуйста. Теперь не до выбора. Кузьма втягивал рыбный воздух — хоть так унять голод. И по тому, как работали молотками, Кузьма понял: кормят народ. Это уже неплохо, и боль перестала так давить душу, спряталась за спину, чтобы в любой момент снова нахлынуть и сесть на плечи, затопить чернотой душу.

Мужики в упор не видят ни Кузьму, ни приход Горновского. Кузьма шел за Горновским. Тот прошел цех, пнул небольшую дверь, и они вошли в комнату, где стоял верстак, над ним висел шкафчик.

— Ну, вот, осваивайся, — сказал Горновской. — Будешь делать бочонки под штучный товар, понял? Ну, само собой, где что починить, подлатать, колесо какое — отдельно, по наряду. Это мы сговоримся. Инструмент в шкафу, — ткнул пальцем Горновской. — Какую лесину надо — под навесом, березу — в лесу, что еще? Вот так. — И хлопнул дверью.

Кузьма сел на верстак, огляделся. С чего начать? Какой-то начальник шалопаистый. Какой бочонок, что за штучный товар? Сказал бы хоть размер. Кузьма распахнул створки шкафчика — инструмент есть. Взял молоток, ручка словно тараканами изъедена. Неужто черенком забивали гвозди? Стружек — железка вылетела, рассохся. Полез за верстак — в паутину попал. Пока обирал ладонью, нашарил железку.

Кто-то заглянул в дверь. Кузьма вздрогнул. И тут же одернул себя: «Что это я как необъезженный. Пойду-ка погляжу березу, за одним и лес». Шел по лесу Кузьма и думал, что мир жив добрыми людьми. Ведь было совсем худо — ложись и помирай, и помирал ведь, но приходит добрая душа. И Долотов, и Верхотуров, Золомов, Тимофеев. Вот и нонешние люди. Тот же Алтай. Людьми и живы.

Под ногами похрустывала ломкая хвоя, пахло грибом и свежестью. Кузьма приметил свежий срез березового пня, подошел и словно заглянул в душу дерева, попробовал ногтем срез — кость, сел на пень и засмотрелся в просвет между деревьями на Байкал. Как повернула жизнь? И не думал, не гадал — на Байкал угадал. Чернота одолевала Кузьму, жизнь уходила, а он не мог захватиться как надо за землю. Пока еще есть сила, держаться руками, зубами — работать с темна до темна. Тогда Кузьминки реже вспоминались, но память щадила сердце и, как от огня, подальше отодвигала воспоминания. Но все равно, дети, братья, Арина — жгло сердце.

На клепку и на ящики готовила доски казна, а вот на поделки Кузьма выбирал сам. Лес на Байкале ядреный, плотный, Кузьма такого нигде не видел. На Ангаре хороший, но с байкальским не сравнишь. Здесь и фактура глаз радует. Пройдешься фуганком — словно лаком покрыл. Из рук выпускать жалко. Кузьма не встречал худого дерева, хоть березу возьми, хоть лиственницу, хоть ель, сосну. Что уж говорить о кедре — стоит, небо подпирает. Кузьма ищет дерево, рубит и валит так, чтобы другие не подмять, особенно молодняк. В такие минуты Кузьме думается вольготнее, бывает, и в тупике бьется дума, на сплаве — так там чего только не услышишь. Тут, на Байкале, народ другой — неразговорчивый. Слово вытянуть из рыбака — легче из мокрого бревна зубами костыль выдрать. Здесь народ больше руками, а не языком работает. И никто никого не подгоняет. Кузьма приходит к выводу: в конечном счете и держится мир на таких. Говоруны завсегда стараются подставить чужую спину под комель, а сами или за вершину ухватятся, или — в сторону. Другой, как сухой хворост, вспыхнет — и погас: ни жару, ни пару, одна сажа в воздухе. Вот когда сердцевина возьмется огнем, да если полено к полену поплотнее — тут и жар, и пар, и дух — все есть. И это надолго. Если и прогорит такой огонь, то земля долго еще тепло держит. Подбрось — и опять начнет пластать.

И Кузьма жизнь свою сравнивал с жарким огнем. За что бы он ни брался, всегда надсажался — до сердцевины, до сути хотел добраться. Любил он работу до ломоты, до усталости, когда сон простреливает навылет. Да и жизнь свою, сколь горя ни выпало, не считал зряшной. Делил он ее на три времени: зауральскую, Кузьминки, сплавную. И лучше Кузьминок не было жизни. Там он только и жил.

Кузьминки не отболели — Арина из ума не шла, снилась. Не говоря уже о ребятах. Обида есть, а вот отмщения — нет. Да и кому мстить? Если б не спалила мужика засуха, то и голод пережила бы Россия, не было бы такого мора. Кузьма принимал новую власть. Не засуха — выправился бы народ. Без земли не жилось Кузьме, хотел в артель проситься, но как прослышал, что в Верхних Бобрах главный теперь Самохин — тот самый, что когда-то хлестался в Кузьминках по целым дням с удочкой по берегу, — у Кузьмы отпала охота идти в артель. Самохина он считал пустым человеком, лодырем. Это не то что бревно тесать — ударили в рельсу, воткнул топор и в столовку пошел. Земля поклон любит. Силу твою на изгиб любит брать. От этого только польза и радость. Лодырю этого не понять. Бедняк бедняку тоже рознь. Кузьма четко знал: в Сибири бедняк — лодырь.

У Байкала на осень свой нрав — начинает штормить. Хоть и ветра нет, а море бугристое, черное. В это время и от самых ледников оползает сиреневыми куренями осинник, догорает березняк, тенью оплывают по склонам кедрача и текут густой темью до самых низин, там вольются в насупленный смурной ельник и текут по всему побережью насколько хватает глаз. И у Кузьмы к осени заломило ноги. Прежде и не ведал. Но все равно в лес приходилось наведываться часто.

С выбором лесины Кузьма не торопился. Он придерживался правила: торопись медленно. Прежде чем повалить дерево — осмотрит, обстучит, послушает, как отзовется, тогда и свалит. Распустит хлыст, сучья соберет в кучу, ошкуренные сутунки уложит на лаги, чтобы продувало, сверху прикроет корьем — ни солнце, ни дождь не бьет древесину. Вылежится такая заготовка, поделка из нее долго будет служить человеку.

Директор завода приметил в Кузьме мастера высокого класса, но ценил его еще и за хозяйственную жилку.

— Может, Кузьма Федорович, мастером перейдете?

— Это что, в кабинете сидеть? Мухи засидят, грамотешки-то у меня немного. А вот если бы мою Ульяну пристроить…

Директор промолчал, а Кузьме вспомнился недоброй памятью Жмыхов с его презрительным недоверием к человеку. «Черен душою был», — запоздало определил Кузьма. Прошла неделя. О разговоре с директором Кузьма и забыл. Напомнила Ульяна. Влетела в мастерскую, захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной. Кузьма отложил клепку.

— За тобой кто гонится?

— Ты чо, Кузя, директору про меня наговорил?

Кузьма было опять взялся за топор, но поглядел, как дышит Ульяна, и задумался.

— Да вроде не было разговора. — Кузьма концом фартука обмел дно бочонка. — Садись. А то кто придет, ушибет дверью.

Спокойствие Кузьмы передалось Ульяне, но садиться не стала, а отошла от двери к верстаку.

— Правда, Кузя, не знаешь?

— Скажешь — знать буду.

— В начальники меня ставят, вот.

— А-а-а, был разговор, — вспомнил Кузьма. — А наговору не было. Теперь ведь как: не живи, как хочешь, а живи, как придется, — посмеялся Кузьма.

— Ну какой из меня, Кузя, начальник — смех.

— А пошто? Вон ты какая. — Кузьма отступил на шаг и пристально посмотрел на Ульяну. Голубые глаза ее как бы вобрали синевы от Байкала, и зубы не подкачали — с зайчиком, как отмытые, только разве щеки втянуло, раньше были как яблоки, теперь постарела лицом, и коса вот засеребрилась. Выбелило Ульяну. А так статная, куда тебе с добром баба.

— Кузя, ты что уставился. Молчишь?

— Я бы тебя директором определил — портфеля только и не хватает…

— С ним серьезно, а он…

— В мастера, что ли?

— Ну какой из меня, Кузя, мастер? И хоть бы в цех засолки взяли… Смотришь, и паек какой положили. А то начальником тарного цеха.

— Соглашайся, Ульяна, если зовут. Если чо, я тут рядом…

У директора завода выбора не было. Две недели назад ушел в море начальник цеха и не вернулся.

— Поисполняешь обязанности, — уговаривал директор Ульяну, — это только называется страшно: начальник, а бояться не надо. Главное, учет. Писать ты можешь, читать тоже. Кузьма Федорович поможет последить за качеством, да и сама — глаза есть. Надо вовремя материал оприходовать, списать на поделки, ну, чтобы, конечно, и впрок думать — доска, обруч, гвоздь — одним словом, хозяйство. Принимай, Ульяна Харитоновна, там посмотрим.

— Боюсь я…

— Волков бояться — в лес не ходить.

Ульяне нравился директор. Он и разговаривал просто, и не в кресле сидел за столом, а рядом с Ульяной: она на одном стуле, он — на другом.

— Я ведь тоже, — сказал директор, — из бригадиров, а вот работаю. Партия поставила, и работаю…

Ульяна хоть и неясно сознавала, кто его поставил, но в голосе уловила заботу о своем заводе. И она не могла отказать. Если в ее руках есть нужда, и сам директор просит…

Выжигало солнце землю, посевы, горела тайга. Вкус хлеба давно забыл не только рыбак, но и сам хлебороб. Каждый килограмм рыбы тоже был на строгом учете.

В те годы ни о яслях, ни о садах в Баргузине и слыхом не слыхали. Ульяна наказала Сергею домовничать, смотреть за ребятами, а сама с замирающим сердцем вышла на работу. В цехе ее представил Горновской. О чем он говорил, как смотрели на нее рабочие, Ульяна не помнила, полыхало жаром лицо. Помнит, как Горновской подвел ее к столу и оставил. Закрыла она дверь конторки, схватилась за голову и чуть не заревела. Бежать? Но куда? За дверями стучали молотками, жигали пилы.

В комнате кроме стола под стенкой стояли скамейки и два стула. У дверей шкаф. Ульяна заглянула внутрь: папка с бумагами; поглядела в окно: кроме бочек, ничего не увидела; провела пальцем по подоконнику — можно репу сеять. Стекла в раме тоже, как в бане по-черному, — закопченные. Ульяна сходила за водой, тряпкой и первым делом вымыла окно, стол, шкаф, протерла стулья, скамейку. И уже когда домывала пол, зашел мужчина в пропахшей рыбой робе и с бумагами в руках. Подал Ульяне бумаги.

— «Накладные», — прочла Ульяна.

— Подпишите, мы у вас ящики брали.

Ульяна не знала, что делать, где подписать.

— Припузов знает, — видя ее нерешительность, сослался на неведомого ей Припузова мужчина. — Я тоже начальник, но только коптильного. Бадмаев моя фамилия, — представился он.

Ульяна потянула носом. Сладко пахнет. Вспомнив, как коптили в Кузьминках, Ульяна невольно сглотнула слюну. Бадмаев положил на стол бумаги, посмотрел на пол и вышел из конторки.

Ульяна прочитала накладную. Семьдесят ящиков.

— Это куда же столько? — вырвалось у нее. — Неужто все под рыбу…

Бадмаев вернулся с золотистым омулем.

— Не возьму, — сказала Ульяна. — Это зачем? Мы не голодные… Паек получаем…

— Попробуй, потом скажешь… — Бадмаев положил на стол рыбину и вышел.

— Обиделся, — спохватилась Ульяна. — Может, человек от всей души. Но опять ведь не своим угощает. Если всем по рыбине…

Ульяна взяла бумаги и пошла искать Горновского.

— Вот накладные, — поймала Ульяна его у дверей.

— Все правильно, — сказал Горновской. — Человек брал ящики, принес накладную — рассчитался. Теперь все, что будете отпускать из цеха другим цехам, все надо отпускать по накладным. Понятно? Обживайтесь, не робейте только.

От Горновского Ульяна забежала к Кузьме.

— Не знаю, Кузя, что делать с рыбиной?

— Неси сюда. Съедим. Я давно хотел копченки. Можно было бы и ребятишкам унести, но выносить с завода — подсудное дело…

Неделя бежала за неделей. Ульяна пообвыкла. Цех приняла, как свой дом. Старалась, чтобы и в цехе был порядок. Поставили новые рамы, выхлопотала она стекла. Покрасили, побелили. Кузьма и верстаки отремонтировал. Курилку Ульяна с первых дней оборудовала — она боялась пожаров. К Октябрьским праздникам знамя из засолочного перенесли в тарный. Ульяне дали отрез ситца. Кузьма к этому времени и кровать сделал. Кровать отгородили ширмой из цветастого ситца. Ребята пока еще спали на нарах.

Собрание открыл директор. В президиум попал Агапов. Голосовали. За себя Кузьма руки не поднял. За других — поднимал, а за себя воздержался. Когда назвали фамилию директора, в зале захлопали. Кузьма видел, как и кому хлопали. Зал был длинный, немного покатом, полом вовнутрь: когда-то это была конюшня, и по окнам видно — продолговатые, под низким потолком.

В простенках висели — на красном белой краской — лозунги. Кузьма прочитал. В одном говорилось о процентах. На стенке над столом — портрет Ленина. Когда попросили президиум занять места, кто-то подтолкнул Кузьму, и он тоже встал. Одернул рубаху и не суетясь, степенно поднялся по приступкам на сцену, пригибаясь, обогнул стол и сел. Поглядел в зал и сразу на своем месте увидел Сергея. Больше ребятишек не было. Сергея не гнали, знали — вечером сыграет на балалайке. Многие после работы успели переодеться и сидели на лавках в чистом. Кузьма тоже был в свежей рубахе. Ульяна настояла: «На люди идем».

Директор выступил. Многих называл пофамильно, и Кузьма отмечал про себя — правильно говорит, знает свой народ. Он и Кузьму назвал и обстоятельно рассказал, почему назвал.

Кузьма глаз не опустил — пусть говорит, не позаугольно — на собрании, если что не так, каждый может встать и сказать, поправить, потому и Кузьме не совестно было глядеть людям в глаза.

Когда об Ульяне речь пошла, директор даже по бумажке зачитал приказ. Кузьма поглядел в зал, хотел найти Ульяну, но подумал: «Что это я буду пялиться?» — отвел глаза, а Ульяна уже поднялась на сцену, и завком ей вручил отрез ситца. Все захлопали, громко и долго хлопали, и на душе у Кузьмы было так же, как когда-то перед строем полка, будто снова ему вручали Георгиевский крест…

Надо будет с первых денег выкроить Ульяне на сапоги, на кофту, одеть ее. Сама видная, а похуже многих одета. И Ульяна это чувствует, стоит — на локтях латки ладонями прикрывает, и уши горят.

— Так слово скажи, Ульяна Харитоновна, — приостановил ее директор.

«Говорить-то ей уж бы не надо, вгонять бабу в краску», — подумал Кузьма и заволновался. Ульяна не растерялась.

— Можно и сказать, — негромко ответила она и выждала. В клубе стало слышно, как потрескивает десятилинейка. И этот миг, пожалуй, для Кузьмы был самый торжественный. О чем Ульяна говорила, он даже не запомнил: плохо слышал — вдруг уши заложило, но сказала, видно, складно, потому как опять долго хлопали, сердечно хлопали.

Все шло хорошо, но после собрания из клуба исчез портрет Ленина. Украли. Висел над столом. Красный сатин на столе, а портрет исчез. Унесли его ночью Сергей с Александром. После торжественного собрания Сергей отыграл на балалайке краковяк, полечку, сербиянку, и, когда молодежь с песнями направилась вдоль улицы, Сергей залез на стол, снял портрет, подал Александру. Братья принесли его и спрятали в чулане. На следующий день, оставшись одни, внесли портрет и поставили на стол. В комнату набилось ребятни. Соседская девчонка принесла отцовскую бритву. Александр намылил брату голову и стал брить, временами поглядывая на портрет. Бритва была тупой, и кудри Сергея не поддавались. Сергей изо всех сил крепился.

— Ну, ты скоро ошкуришь?..

Маша подавала куски газеты брату, и он, плюнув на клочок бумаги, заклеивал порезы. Ульяна зашла в комнату в тот момент, когда Александр уже подбирался к затылку. У Сергея из головы торчали обрезки газет. Ульяна сразу не поняла, что происходит с ребятами, а когда глянула на стол — обмерла.

— Схоже, маманя? — спросил Александр, орудуя опасной бритвой. — А ты не крути головой, Сережка, а то отбрею шею, слетит голова.

Ульяна пришла в себя.

— Дай-ка, сынок, бритву, я тебе помогу, поправлю маленько.

Ульяна взяла из рук сына бритву, руки у нее дрожали, она убрала бритву, сполоснула под рукомойником Сергею голову.

— Теперь снесите портрет на место и поиграйте в бабки.

Ребята понесли портрет в клуб. Несли по улице осторожно, каждый хотел подержаться за рамку. По дороге все новые и новые ребятишки из других домов примыкали. Шествием командовал Сергей. Портрет бережно пронесли за сцену и повесили на место.

А через неделю — новое испытание материнского терпения.

Любимая игра в бабки требовала биты — вышибать из кона бабки. Голь на выдумку хитра, и ребята на свалке насобирали старые свинцовые пластины из-под аккумуляторов. Затопил Сергей печку. В жестяную банку из-под консервов насыпал свинец и поставил на огонь. Свинец расплавился и стал похож на ртуть. Сергей сбегал к соседям и попросил ковш, дно у которого как раз подходило для биты, да и держать ковш удобно — ручка есть. Из банки, прихватив ее тряпкой, Сергей перелил свинец в ковш, а чтобы быстрее остыла бита, решил плеснуть воды. В это время Маша и сунула нос в ковшик. Охота было поглядеть, как будет остывать свинец. И ей в лицо плюнуло вместе с паром свинцом. Маша заорала и схватилась за лицо. Но, к счастью, она успела закрыть глаза. Свинец остался на коже. Сергей выколупывал его ногтями. Надо было успеть до прихода мамы. Маша только ойкала и всхлипывала.

Ульяна еще в дверях барака услышала плач дочери. Она на порог — Александр шмыгнул под нары, Сергей заслонил собой Машу. Ульяна глянула на дочь, и сердце оборвалось.

— Оспа!

— Да свинец плюнул Машке в лицо.

— О господи, да не ковыряй ты грязными руками.

На полу матово блестели свинцовые хвостатые лепешки, валялся ковш.

— Уже не больно, мамань! — утешала Маша Ульяну.

Ульяна притянула к себе девочку — глаза целы. В Кузьминках при своей бы земле, только от горшка — и работа по уму, дело по силе — телят ли пасти, гуся доглядеть, разве мало дел по дому — вроде игры, а с пользой, а тут чем заняться? «Сбегаю-ка я сегодня в деревню, — решает Ульяна, — черствеют дети без живности, гибнут без дела…»

Ульяна вскипятила воды, остудила, умыла Машу, смазала ожоги рыбьим жиром.

— Ну вот, красавица моя, ждите меня, не шалите. — Платок на голову — и в дверь. Забежала в цех, сказала Кузьме — и в деревню. Вернулась Ульяна домой с рябой, с тройным кумачовым гребнем, курочкой.

— Будете пасти ее. Она яичек снесет. Только не берите ножницы, бритву, не стригите ногти, смотрите, чтобы курица не сглотнула ноготь.

Курицу пасли неподалеку от барака на лужайке.

Поселок делился на две половины. Деление было четкое — по месту работы. На одной стороне, в устье реки Баргузин, жили госнаровские — государственного народного хозяйства. На другой стороне — рыбозаводские. Госнаровские бараки стояли рядом с перевалочной базой, которая по Баргузину снабжала золотодобытчиков. Рыбозаводские бараки жались возле завода. И оба поселка разделяла яма. Когда-то ее копали под ледник, но потом рыба не стала залеживаться, и яму забросили. И эта яма стала местом потасовок между госнаровскими и рыбозаводскими.

В воскресный или праздничный день вдруг раздавалось и неслось по баракам: «Иду-у-ут!.. Мужики-и… Идут!» С госнаровской стороны, из-за бараков, к яме направлялась толпа, впереди вприпрыжку бежали ребятишки. Рыбозаводские наскоро дохлебывали щербу, шапку в охапку — и на улицу. Со всех бараков стекались к яме насквозь пропахшие рыбой заводские парни. «Противники» рассаживались на бревна — одни по одну сторону ямы, другие — по другую.

Вначале сидели, курили, вроде как бы поджидали попутной подводы. Этим временем подходила основная сила — мужики. За ними один по одному тянулись старики, мальчишки уже сновали вокруг ямы. Старики приходили с видом случайным, будто шли и невзначай завернули поглядеть, что здесь происходит, поискать своего сорванца. Но, увидев сына или внука, брались за самокрутку, вертели «козью ножку» или доставали трубку и присаживались на бревно — подымить. Сухие, выдутые ветрами и легкие, как вороново крыло, старики умащивались на бревне, какой-нибудь из них удивленно спрашивал, тыкая трубкой по ту сторону ямы:

— А эти зачем, чо им?..

Старику кричали на ухо.

— Дак ничего, раз ничего, и я говорю — ничего…

— В прошлый раз им показалось мало, ноне опять…

— Кому им? Ты пошто такой ерепенистый…

Этим временем кто-нибудь из мальчишек, изловчась, толкнет в яму другого. А то бывает, какой дикошарый и сам влетит в яму. Начинают бузить ребята побольше. Смотришь — и попадали, пыхтят. Сверху носы уткнули — смотрят.

— Ты гляди, туды ее в корень — славно хлещутся…

— Ну куды ты бьешь? Я тоже могу двинуть!

И уже поспрыгивали в яму и с той и с другой стороны женатики — веселее пошло. Смотришь — замахали руками и полетели мужики. Старики все еще сидят докуривают, но уже ерзают на бревне. Нет-нет, то один, то другой выкрикнет, подбодрит своих:

— Так, так, Митча, молодчина! Правой отвали, с правой надо бить… Эх, ты маленько жидковат… А смотри, Гераська как чихнул!.. А? Не-е, ишшо жидковат… едрена мать, без меня, видно, ничо… не обойдется. — И старик, сплюнув с губы самокрутку, тоже лезет в яму. Яма большая, всем места хватит. — Ах ты, прокуда, да ражжи так! Ты вот эдак.

И уже ничего не разобрать. Только оплеухи сыплются, охают, да кряхтят, да ухают. То разъединится кружок, то снова в узел завяжется, то откатится в одну сторону ямы, то в другую повернет и опять катится. Уже до красных соплей домахались. Ребятишки — словно вода сквозь песок: ни единого в яме. На бревне синяки делят — поменялись местами со старшими. Правда, и на бревне еще схлестнутся, как петушки, но тут же опять смотреть. Старшие хоть и не шибко удалые на ногу, зато дюжие. Пока искру высекут, солнце к закату свернет, а они все хвощатся, только земля постанывает. Ни та, ни другая сторона передолить не может.

— Иде-от!.. — разносятся с бровки голоса мальчишек. — Иде-о-от…

Идет Степан Витков. Степана Степановича Виткова сын. Бригадир морских ставных сетей. Степан рубаху долой. Мускулы так и ходят, так и ходят — словно змеи под кожей мышей глотают.

Степан ни за кого. Он один супротив всех кулачников. В драке Степан руками не машет и мелочь не трогает. Вначале короткими движениями прокладывает себе путь, потом берет покрепче мужика, левой ловит его за шею, а правой навстречу — тымс! Тымс! И пошел вдоль ямы. Степану норовят в ухо свистнуть. По спине или по груди его бить — что колотушкой стучать по Байкалу. Тут уж мужики постепенно приходят в себя. И все на Степана наваливаются, наскакивают. Вот уж где потеха. На этот момент и бабы бегут поглядеть. Успел Степан встать к стене, значит, будет громоздить одного мужика на другого перед собой. А надо сказать, мужики тоже в силе. Многие одной левой куль соли берут. А тут сами кулями валяются. Не поймешь, где сапоги, где рукавицы. Кузьма до этих пор все крепится, не лезет в яму, а тут не выдюжит.

— Ах ты, едрена маха, нет у ребят стратегии, не хватает маленько сноровки. — И ноги сами несут его в яму. И вот Кузьма изловчился, двинул Степана и сам же к нему в объятия, пока Степан отпихивает от себя Кузьму, на него валятся другие. Не дают ему размахнуться. Тут уж отводят душу — конечно, на чистых кулаках. В Баргузине нет и не было моды хвататься за стяг или камень, даже лежачего пнуть — никто этого не делал.

Кулаком начешут любя. Степан дня два зверобоевой настойкой отпаивается. Все любя. Никогда ни злости, ни мщения не таят друг на друга ни на словах, ни в душе. Степана любят хоть госнаровские, хоть рыбозаводские. По Степану Виткову и на промысле, и в поселке узнают, как идет путина. Если Степан Витков идет серединой главной улицы в ичигах, красный кушак, шапка на затылке едва держится — есть рыба. Если Степан без кушака, шапка на ухо — улов средний. Но если уж шапка на глаза, опояска в кармане — нет рыбы, пустые сети.

Лето тысяча девятьсот тридцать второго года перевалило на вторую половину нестерпимым зноем. Багровое пыльно-знойное небо все пыжилось и багровело. Гремели и сверкали сухие трескучие грозы. Перегретая тайга кровавым заревом полыхала вокруг. Дышать на Байкале становилось нечем. Дым наваливался с такой силой, что протяни руку — не увидишь пальцы. От дыма и мелкая рыба от берегов отвалила — ерша на удочку не поймаешь. От холода, от жары можно укрыться, одеться, а вот от дыма никуда не денешься, не спрячешься. Удушье настолько становится невыносимым, впору хоть залезай в подпол и вой волком. В груди, как нарыв, наболело. Хоть бы глоток свежего воздуха. Желтые все, особенно на ребятишках заметно. Малыши, те ручонками глаза трут, ревом исходят, а чем поможешь?.. Глаза пухнут от дыма, живот тянет от голода…

Кузьма приносил завернутый в холщовую тряпку свой и Ульянин дневной паек хлеба. Триста граммов пополам с отсевом. Хлеб скорее похож на кусок глины. На детей хлеба не давали. Ульяна кусок делила на пять ртов. Раскладывала на столе кусочки, политые слезами. Пока был какой-то сахар, Ульяна старалась каждому крошку — подсластить во рту.

От сладости Кузьма отказывался, да и от хлеба нередко.

— Да ты что, Кузя, встал-то?

— Пусть ребятишки съедят. Они растут…

— А ты работаешь. Пусть видят — по крошке, да всем… Людьми будут…

От голода некуда было деваться. Промыслы резко сократились. Завод приостановил работы. Сырья еле-еле наскребали на четверть плана. Закрыли тарный цех. Остался на весь завод мастер Кузьма Агапов. Разбредался народ кто куда. Голод толкал людей в море на промысел, а море было беспощадно. Дымовая завеса закрывала горизонт, а если еще застигал шторм, рыбак был обречен. В один из таких горько пропахших дней выбросило на берег кверху дном побитую волной лодку. К борту веревкой был привязан за ногу человек. Только по ножу на поясе опознала Алтая жена и тут же от разрыва сердца умерла. Осталась десятилетняя девочка. Алтая с женой положили в избе рядом.

Народ стал расходиться.

— Возьмем, Ульяна, девчушку, — сказал Кузьма. Ульяна опешила.

— Где трое, там и четвертый не помеха, — настаивал Кузьма.

Ульяна нежно приласкала грустно стоявшую девочку и тихо привела ее домой.

— Вот вам, ребята, сестренка Маруся.

— Хорошо, давай, — отозвался Сергей. — Машка есть, будет и Маруська.

Удочерили Агаповы девочку. Стало у них две дочери и два сына. А голод все свирепел, мор накатывал на Баргузин и с моря, и с суши. Баргузинцы тенями бродили от поселка к морю с надеждой, что хоть что-нибудь съестное выбросит на берег волна.

Как-то директор завода встретил Ульяну.

— Зашла бы, Ульяна Харитоновна, хоть рыбьего жира, аптечного, бутылку взяла.

— Спасибо, сколько надо этих бутылок… мы — как все…

В Баргузине, как спасения, ждали заморозков, снега: может, тогда собьет огонь, прикроет, задавит пал. Хоть бы глоток свежего воздуха. Но заморозки в этом году застряли где-то за перевалами. Холодный ветер врывался в Баргузин раз или два, но только больше наделал беды: лес заполыхал пуще, пластал так, что за сто верст было слышно, как горит тайга. Огонь, хватив свежего воздуха, доставал жаром и берега.

Байкал не мог одолеть духоту. Густая хмарь давила, морила, доставала до печенок, горечь во рту. Обычно в эту пору в Баргузине меняли телеги на сани, но дело шло к декабрю, а лопата еще свободно брала ямы. И только к Новому году сквозь дымовую завесу пробился и прикрыл на вершок землю снег, похожий на ржавчину: светло-бурый. И то хоть сколько-то отбелил и небо, и землю.

В это время баргузинцы ходили по полям, рыли оставшуюся в земле картошку. В удачный день Агаповы приносили домой по полведра. Чуть крупнее гороха, она таяла, сочилась. Ели ее и сырую, сушили, терли на муку. Мука получалась как черемуховая — черпая, скрипучая. Из нее стряпали лепешки. Они синели на сковороде. Пока горячие — еще ничего, можно было есть, но если остывали, становились горькими. Курица и та плохо клевала их.

Курица была отрадой и надеждой в доме. Пасли ее, пока собирали картошку, для нее собирали и червячков и жучков, приносили и скармливали. Курица расхаживала по комнате, взлетала на стол. Ей разрешалось все — она даже спала в посудном ящике. К концу зимы Сергей сходил в Максимовку, отнес сделанный на заказ ведерный логушок и вернулся с мешком, принес петуха. Петух был высокий, на ногах жилистый и драчун. Весной курица занесла яички. Яйцо караулили, чтобы не склевала. Как только несушка заквохтала — ее тут же усадили в гнездо. Ребята с нетерпением ждали цыплят и поминутно заглядывали под курицу.

Однажды утром Сергей проснулся — и, как всегда, к рябушке. Курицы в гнезде не оказалось. Сергей на улицу. Рябушка бойко-бойко разгребала мусорную кучу, около ее носа, живо насвистывая, катались желтые комочки. Сергей не мог оторвать глаз от цыплят, он простоял бы целый день, если бы не окликнул его отец. Рядом с отцом вытирал о березовый коврик сапоги капитан «Баргузина» Платон Тимофеевич Фатеев. «Наверно, за Сашкой Фатеев пришел», — определил Сергей. Он недавно слыхал, как отец с матерью разговаривали: «Пусть Александр лето походит на пароходе, к зиме в форме в школу пойдет». Да и Сергей сам понимал — разуты, раздеты. Сергей бы и сам пошел в масленщики на пароход, там и спецуху дают. Но он и так при деле. Помогает отцу в цехе и по дому матери.

Мать права: на них как на огне одежда горит. А где ее взять? Из старых мешков штаны только на заплатах и держатся. О нательном белье в Баргузине понятия не имели не только ребятишки, редко кто взрослый носил, скажем, кальсоны или трусы. В трусах купался только один главный бухгалтер завода.

Сергей собрал на стол: поставил чайник, заварку из бадана, вот и все угощенье. Фатеев подсел к столу. Сергей приткнулся с краешку. Отец было начал об Александре.

— Да знаю я твоего Алексашку, — перебил Фатеев. — Плохого не скажу. Ты мне лучше, Кузьма Федорович, Сережку отдай, — потыкал Фатеев Сергея пальцем в бок. — Капитанами рождаются, вот что я тебе скажу. Ей-богу, Кузьма Федорович, я вот сколько родову свою помню, все у нас в роду лоцманили и по Баргузину, и по Ангаре, и по Селенге — не только по Байкалу. Кого ни возьми — наш корень. Все ветви от прадеда моего Ивана Тимофеевича Фатеева, — Платон Тимофеевич хлебнул из кружки. — А я вот в капитаны вышел. Никто у нас в родове к рыбе не склонен…

— Так-то оно так, — поддакнул Кузьма, — кому что.

В Баргузине все знали: фатеевские — лучшие лоцманы в Байкальском бассейне. Знали, что у Платона Тимофеевича сынов своих нет, а пять дочерей и у дочерей тоже дочери. Не раз старый капитан вздыхал: «Обрывается, едрить твою мать, корень…» И теперь выговаривал Кузьме:

— Тебе что, Кузьма Федорович, у тебя двое, вон какие ребята… по нонешним временам, капитаны бы пошли, язви ее в бок.

— А кто спорит, я бы и Александра от себя не отпустил, — живо сказал Кузьма. — У меня и прадед, и дед, и отец тесали…

— Ты сравнил, Кузьма Федорович, тесать — одно, а лошадиными силами управлять — совсем другое…

— Смотря как тесать…

Сергей вроде бы и завидует капитану, но хочется отца поддержать. Только не знает как. У Агаповых не принято совать нос во взрослые разговоры. Сиди и помалкивай, спросят — ответь. Но и отец хоть и с уважением к гостю, но и свое умеет защитить, не даст топтать.

— Тесать — оно верно, можно по-разному, — сдается Фатеев. — Возьмем ту же бочку: другой так обкромсает — не укатишь, не поднимешь, огурец не огурец — на морковку тоже не похожа. Я уж не говорю, не спорю про комод какой или санки. Другой ведь мастер так выгнет — лебедь… Смотреть не насмотришься. Говорят, Кузьма Федорович, Сережка-то твой по части этой собаку съел…

— Кто его знает, пока трудно сказать, — уходит Кузьма от ответа. — Если надумал шкап какой заказать, говори, Платон Тимофеевич, сработаем.

— Я не к этому. Твою работу, Кузьма Федорович, я уж поглядел, да что я, никто не охаивает. Мастер ты, Агапов! Но только ты не обижайся, говорят, Сережка у тебя бедовый по этой части, — правда — нет?

— Опять не знаю, — посмеялся Кузьма. — Голова вроде на месте.

— Вот-вот, с головой, и я про то. Без головы на реке делать нечего. Там если не так загнул — не перегнешь…

— Это верно, с умом надо гнуть, — в такт Фатееву вторит Кузьма. — Так ты, Платон Тимофеевич, что-то я не возьму в толк, против моего Александра, или как тебя понимать?..

— Да что ты, Кузьма Федорович, беру его.

Кузьма то на Фатеева, то на Сергея посмотрит и по тому, как заблестели глаза у парня, понял — тянет мальчишку вода.

— И за Сергеем дело не станет, — утешил он сына, — поглядим, что дальше будет из него… Если что, поперек не стану.

Сергей промолчал.

— Я и Александра твоего в люди выведу. Ты, Кузьма Федорович, не сумлевайся.

Фатеев поднялся из-за стола.

— Спасибо тебе, Платон Тимофеевич. Об чем говорить… Сергей, слетай-ка, крикни Александра, — попросил Кузьма и занес чайник над кружкой Фатеева.

— Не буду больше, спасибо, Кузьма Федорович.

— Ладно, — отставил чайник Кузьма, — что верно, то верно, вода не водка, много не выпьешь.

— А плицы твои, Кузьма Федорович, до сих пор шлепают на «Баргузине», не заглядываем теперь.

— Из мореного кедра, не должны бы подкачать.

Сергей с Александром влетели на порог, как молодые стригунки.

— Ну вот, Александр, — с укором сказал Кузьма, — остепениться пора, не маленький, Платон Тимофеевич за тобой зашел, уважил. Присматривайся там хорошенько к делу, слушайся…

Ульяна еще с вечера собрала Александру узелок и сама хотела после работы проводить сына, да Фатеев зашел намного раньше, чем договаривались.

— Ну так не забывай родителей, мать, — обнял Кузьма Александра.

Александр уже отцу почти до груди достает, Кузьме кажется, он опережает Сергея. Тянется парень, молока бы ему, хлеба вволю — пошла бы кость. В мать будет и обличием: белолиц, глаза голубые, чистые, как вода в Байкале в хорошую погоду. Вышли на улицу. Тут Кузьма сравнил: почти одного роста с Сергеем, только Сергей покорпуснее, он и постарше, в Афоню.

Кузьма стоял на крыльце и следил за сыновьями глазами. Вот, считай, один уже вылетел из родительского гнезда. Не увидишь, как время подкатит и никого не останется.

За зиму пожары улеглись, разъяснило небо. Отошел, оправился, как от болезни, кормилец Байкал. Заголубел. Засверкали берега. Хотя еще нет-нет да откуда-то с верховья и наносило горьким, и тогда страшно становилось Ульяне. Заводская труба тоже с зимы ожила — задышала. Как начался подледный лов — не тухла. С тех пор и Кузьма с Ульяной до света уходили на завод, а возвращались, когда в доме зажигались огни.

Баргузин, Баргузин, Баргузин. Поселок Баргузин, река Баргузин, ветер баргузин, колесный буксир «Баргузин». Вторую навигацию ходил Александр на «Баргузине». Год прошел, как Сергей у причала сказал брату:: «Не грусти, будут забижать — скажешь». — «Ладно», — кивнул тот и побежал по трапу за Платоном Тимофеевичем. За год Александр стал уже масленщиком, а Сергей все тешет клепку — делает бочки, гнет дуги, сани: помогает отцу.

Байкал выправился, очистился, смотреть не насмотреться. Такая густая синева и такая прозрачная, что кажется сотканной из паутины: тронь — зазвенит. С полуострова Святой Нос свободно можно дотянуться и потрогать лед на Хамардабане. В предрассветный час особенно торжествен и таинствен Байкал.

Поселок просыпался рано. Рыбаки встают раньше заводских и госнаровских. Заводские еще сны досматривают, а рыбаки в туманном утре с веслами на плечах переулками стекаются к причалам. Их силуэты плывут, ступают они броднями неслышно. Галька под ногой не хрустнет.

Байкальские рыбаки в отличие от ангарских или селенгинских уходят в море и приходят молчком — слова не услышишь. Будто на берегу и вовсе никого нет. Разве только кто кашлянет, горло прочистит. У байкальских и весла не скрипят и не хлопают по воде. Когда гребут, будто в масло макают, чуть причмокивают веслом. Если бы не отблеск на мокром весле, то и не увидел бы, как селенгинка приклеится к берегу.

Сергей любит бывать на Байкале в такое время. Оттого и спит тревожно: боится пропустить этот момент. Его и будить не надо. Другой раз Ульяна скажет: «Поспал бы…» — но где там. Когда вода проснется — не то. Он любит Байкал на заре: вода чешуится, блестит, как лист на дереве. Тишина. Если и уловишь какой звук, то это губошлеп «Баргузин» втягивает плоты за стрелку, по воде далеко слышно.

Все собирается Сергей навестить брата. И отец говорит: «Ступай попроведай, не прогонит Платон Тимофеевич».

«Помогу отцу сделать заказ — сбегаю», — решает Сергей. Он уже стал настоящим помощником отца.

На шкафы все больше заказов.

Делают отец и сын основательно. Другой раз сам заказчик не вытерпит.

— Ну что ее лизать, Кузьма Федорович, и так хорошо… — Кузьма будто не слышит.

Агапова никто не упрекнет. И Сергей перенимает отцовский характер. Кошевые телеги Кузьма делает во внеурочное время и только по распоряжению Горновского. Бывает, и сам директор придет с председателем соседней артели, тоже не откажешь. Кузьму только не торопи, и кошеву сделает, и дугу вязью распишет, в этом деле Сергей у Кузьмы правая рука. Резец у него под рукой оживает, чисто дед Афанасий: хватка, глаз такой же — с прищуром. Притулится другой раз Кузьма о косяк и наблюдает за сыном: и левой он, как правой, работает, так только мог дед да Аверьян. Вот как выходит — яблоко от яблони… И вся жизнь перед Кузьмой проходит. Сколько затрещин он от нее видел. А за что?

— Ты, кажись, собирался Александра навестить?

— Сегодня, папаня, сбегаю, — шмыгает носом Сергей.

Ульяна гостинцев собрала — шанег настряпала, тарок с черемухой. В мешок и штаны запасные положила Сергею на тот случай, если полезет к машине. Стряпанье Ульяна обернула в чистую тряпку. Хоть теперь и вволю хлеба, но у Агаповых так заведено — крошку не обронить. Наказала, что на словах передать Александру.

Из дома Сергей вышел рано. Шел быстро. И если со стороны на себя бы взглянул, увидел — уже не мальчишка. И походка, и движение рук, и выражение лица как бы сами говорили, что детство кончилось. Так много лиха выпало на долю этого маленького человека, что, не зная Сергея, пожалуй, было бы трудно сказать, сколько ему лет. Он уже твердо чувствовал под собой землю — это было видно: он цепко и в то же время легко ступал, и не вприпрыжку по-мальчишечьи, а человеком, знающим, куда и зачем он идет. И думы Сергея были не по годам взрослые.

Как жить? Его и на реку тянуло, он завидовал Александру, а с другой стороны — работать надо было, помогать отцу. Главное, отец дело свое передавал ему, мастерству учил, надежду имел, что будет из него мастер-краснодеревщик. Тут Сергей никак не мог подвести отца. Да и не только отца — и своего деда Федора, и прадеда Аверьяна, и погибшего брата отца — Аверьяна, о которых так много слыхал он от Кузьмы. И они как живые русские богатыри стояли у него перед глазами в холщовых длинных рубахах, и тесали, и пилили, и сверлили, и были мастера, не превзойденные во всей округе.

Сергей не только видел деда своего, прадеда, дядю, он и характер и волю их чувствовал, и чувствовал, как и в нем вскипает гордость за них. Нет, он не мог вот так взять и уйти совсем на пароход. Пусть уж Александр идет в капитаны. Сергей и к дереву прикипел душой, понимал дерево, чувствовал его душу и красоту. Это он так идет, только повидать брата, прокатиться на пароходе…

Еще издали он увидел, как швартуется «Баргузин»: сноп пара раздувал ветер, голоса «Баргузину» не хватает, и он срывается на писк.

Сергей подбегает к пароходу в тот момент, когда на пирс ухает трап. Он пропускает команду — замыкает строй Александр. Вытянулся, в форменке, не узнать. Александр тянет к Сергею руку и спрашивает:

— Маманя как? Как ребятишки, отец…

Сергей по руке чувствует: крепчает брат.

— Не болеют.

— Капитану я уже про тебя сказывал, — тянет за рукав Сергея Александр, — пошли на судно…

«Баргузин» похож на рыбину, а вот на какую — сразу и не скажешь. Скорее на окуня, когда тот плашмя лежит на воде. Александр проводит Сергея тесными коридорами между поленницами и спускается в кубрик.

— Кидай сюда фуражку, — хлопает Александр по подушке и берет у брата мешок. — Спать будем на одной койке, капитан не возражает. У нас порядок такой — спрашивать, а так будь сколько надо.

Сергею чудно слушать младшего брата. Как научился разговаривать: «не возражает», как наш директор. Будто не я, а Александр старше. Может, так и полагается: при форме человек.

— Пошли поглядим машину? — Сергей крутит в руках свою капитанку. Она уже изрядно пообносилась. Сергею не терпится глянуть на мощь «Баргузина»: не шутка ведь — сто лошадиных сил машина.

— Посиди маленько.

Александр развязывает мешок. И Сергей видит, как у брата зардело лицо, уши, как маки, просвечивают на лампочку, достал шаньгу, понюхал, погладил и ушел глазами, будто его и нет тут. Сергей подумал — соскучился брат по мамане. Александр выкладывает из мешка на откинутый столик шаньги.

— Вырос ты, Сергей, — говорит так, будто только что увидел брата.

— И ты ладный стал.

— Давай померяемся?

Братья встают затылок к затылку, Александр ощупывает головы.

— Маленько не дотягиваю…

Пароход мелко вздрагивает, словно знобит его.

— Ну, вот и отходим, — спохватывается Александр и бежит вверх по трапу. Сергей тоже поднимается. Огни в домах проплывают мимо. Река блестит.

— Дядя Митя! — склонившись над люком, кричит Александр. — Можно, я брата проведу?

— Веди! — отзываются из машинного отделения. — Чего спрашиваешь? — высовывается дядя Митя. — Ты сам тут хозяин…

Сергею от этих слов приятно. Правду, должно быть, говорил папаня: Сашка человеком стал.

Братья спускаются в машинное отделение. Свистит пар, остро пахнет нагретым маслом. Сверкает надраенная медь. Ползуны снуют по скользунам, словно в догонялки играют. Глаз оторвать невозможно — завораживают.

— Сто лошадей «Комнаут фирма»! — кричит Александр Сергею на ухо. Сергей кивает — дескать, знаю дело, мощь.

Сергей смотрит, как работает машина, и удивляется: ни Александр, ни дядя Митя не смазывают ползуны, может, забыли с разговорами — и тянется к масленке. Масленка стоит между станиной. У масленки, как у журавля шея, длинное горло.

— Не надо, братуха, — останавливает его Александр, — это запасная, на случай… — Сергей присматривается: на скользуны из капельницы капает масло. Что же это, выходит, Александр вроде только смотрит за машиной, а сам не работает.

— Так, говоришь, сто лошадей?..

— Сто, все сто в упряжке…

— Силища!

Сергей посмотрел в иллюминатор. Мимо черной полосой тянулся берег. «Баргузин» старательно шлепал по воде плицами. «Вот за что его окрестили губошлепом, — догадался Сергей, — надо же как, а так судно как судно — опрятное. В машинном отделении соринки не найдешь — все блестит, как в лаборатории на заводе». В повороте было видно, как габаритными огнями мигала баржа. Огнями лег на воду и буксир. Из трубы пчелиным роем сыпались искры и гасли в деготной воде.

— Глянется? — спросил дядя Митя.

Сергей обернулся. Дядя Митя вытирал ветошью руки и улыбался. Сергей согласно кивнул.

— То-то.

Дядю Митю все в поселке знают и ждут не дождутся, когда «Баргузин» встанет на зимовку. Тогда со всего поселка понесут дяде Мите ведра, чайники, кастрюли: паять, лудить, чинить швейные машинки. Человек он безотказный. Говорят, у него и кашель от нашатыря. Он сухой и прокопченный, как труба у «Баргузина». И волосы словно опилками пересыпаны. Говорят, худые — люди злые, а на дядю Митю непохоже. Он мухи не обидит и денег за пайку кастрюль не берет. А вот просмешник первый.

— Дак, Сергей, — кладет дядя Митя костлявую руку Сергею на плечо, — говорят, ты женился?..

Сергей пристально и удивленно смотрит на дядю Митю. Нет, не шутит, глаза у дяди Мити тихие, кроткие.

— Кто говорит?

— Все говорят, — не поднимает голоса дядя Митя, — напраслина? Сам-то не слыхал?

— На ком?

— На Прасковье, говорят…

— На Нюниной, что ли? — Сергей мотает головой.

— Врут, что ли?

— Он еще молодой, — вступается за брата Александр.

— А тебе откуда известно? — Дядя Митя кладет другую руку на плечо Александру.

— Не видно разве? Ни усов, ни бороды, никого нету…

— Наврали, значит.

Братья только сейчас понимают: шутит дядя Митя — хохочут. Отсмеялись. Глаза у дяди Мити построжали. Внимательно поглядел он на братьев, ровно сравнил. Сергей покорпуснее, и челюсть у Сергея потяжелее, как у отца, у Кузьмы Федоровича, на него старшой пошибает, и глаза чуть с прищуром. У Александра волос темнее, а глаза светлые, подсиненные, словно байкальской сини набрались, в Ульяну Харитоновну. «В кого Сергей кудрявый? — стал припоминать дядя Митя. — У Ульяны прямой пробор, в косе не видно, у Кузьмы тоже не вьются. Глаз у этого, у Сергея, поострее — посмышленее. Александр сообразительный паренек, а этот, видать, ухо с глазом».

— Александр, рассказал бы брату про машину. Знание — не пряник, один не съешь.

— У нас и вовсе моды нет по-за углам хрупать, — по-своему истолковал слова старпома Александр. — Вечером шаньги все исти будем.

— Интернационалисты?

Ни Сергей, ни Александр не знали значения этого слова, но определенно не ругательское. Иначе бы дядя Митя его не сказал бы.

— Ты бы, дядя Митя, сам рассказал, а? — просит Александр. — У тебя складнее получается.

— Ну, если только так, — вдохновляется дядя Митя. — Ну так вот, начнем с котла. В нем вся сила. Проходи, Сергей Кузьмич, в кочегарку.

Сергей не знал, что сила у паровой машины в котле. И всегда считал, что и у человека сила не в брюхе, а в руках, ну еще в ногах, когда далеко идешь.

Дядя Митя провел Сергея в кочегарку, а Александр остался в машинном отделении.

В кочегарке было жарко, Сергей сразу взмок. Кочегар в одних подштанниках шуровал топку и блестел, как надраенный самовар. Закончив шуровать, он повесил на гвоздь черную с малиновым концом шуровку и, не обращая внимания на дядю Митю, стал забрасывать в топку метровые дрова. Войлочная шляпа на его голове дымила. Кочегар кидал швырок, а Сергей думал: «Ну, жрет котел!» Временами кочегар припадал к бачку с водой, остужал себя — и снова за шуровку…

— Ну вот, в ем вся сила, — постучал дядя Митя по обшивке котла. — От дров тоже зависит. Скажем, осиной топить — что коня лебедой кормить: ни дыху, ни пыху…

Дядя Митя Сергею нравился: повезло Александру. Это не клепку тесать. В сто лошадей пар на поршень давит, поршень — на шатун, шатун приводит в движение вал, на валу плицы — они и гребут воду.

И восхищен Сергей, и сомнения мешают. Запряги сто лошадей, — Сергей представляет упряжку лошадей длиной в версту, и все как одна чалые в яблоках. Откуда ему такое видится, Сергей и сам не скажет, может быть, когда-то отец про Арину рассказывал, да запало. Только уж очень красивые лошади, и Сергей никак не может представить, как они давят на поршень; вот если бы тянуть — это он понимает, на таком вот, в обхват, канате — другое дело. Тянут, упираются — тогда и этот пароход они просто выволокут из воды, сто лошадей — ого-го. Он смотрит на шатун и никак не может отвести глаз. Масло-то любой подольет в работающую машину. И я могу. И дров нашуровать… попробуй кошеву сделай или ходок такой, как папаня… Сергею хочется про это дяде Мите сказать, но зачем? Дядя Митя в свое дело влюблен, и дерево ему не понять.

Они поднялись по лесенке на борт буксира, прислонились к барьеру. Дядя Митя свернул «козью ножку», протянул кисет Сергею.

— Мне? — смутился Сергей. — Не курю.

— Вот и хорошо, и не надо сосать эту пакость, — спрятал кисет старпом, — баловство одно… А ночь какая — шуба…

«Баргузин», подергиваясь, тянул вверх по Баргузину баржу-плоскодонку. Он сипел паром и светился огнями. «В молчун втягиваемся», — определил Сергей. Он хорошо знал реку и даже ночью мог определить, где какой порог или шивера. На Баргузине он и рыбачил и поднимался не раз с ребятами лодкой вверх по реке. Большой порог — Сергей и сейчас по отсвету на воде определит течение. Вон та вода, что сваливает к правому берегу, как туго натянутая струна, — фарватер. А вот та, что ломается, чешуится, — там шивера, туда не суйся — мель, обломаешь плицы.

Перед Большим притушили котлы.

— Ночевать будем, — пояснил дядя Митя.

Сергей знает, что ночью рискованно ходить на Большие пороги.

Дядя Митя раздумчиво смотрит на небо:

— Звезды куда падают? Не раз замечал место, а вот находить не доводилось… Сколько их падает — прорва.

Сергей закидывает голову и смотрит на небо.

— И не убывают… Однако пора на седало, — шумно зевает дядя Митя, — пошли.

В кубрике дядя Митя устраивается на свою койку. Сергей на Александрову. В иллюминатор видно, как, засыпая, вздрагивает месяц.

Просыпается Сергей от стука. Стучат поленья о палубу. Дрова грузят. Ни дяди Мити, ни Александра в кубрике нет. В иллюминатор от реки вьется сиреневое солнышко. «Ах ты — проспал, — Сергей чувствует себя виноватым. — А люди работают…» Он надергивает штаны, рубаху, смотрит на шаньги: «Потом вместе поедим». Бежит к сходням.

По трапу один за другим на понягах несут мужики дрова и бросают в трюм. Капитан Фатеев не замечает Сергея. Сергей хочет оправдаться: не разбудили… но капитан молча пихнул ему верхонки. Команда делилась: одни сбрасывали с отвесной горы на берег поленья, другие грузили на поняги — специальные козлы на лямках за спиной — и носили на пароход. Дрова были лиственничные и березовые. Метровая чурка — напополам; крупная — на четыре.

На погрузке работали все, торопились, поспешали, носили дрова до изнеможения. Забивали буквально весь пароход. Не оставалось ни одного свободного местечка. Уже, казалось, все позабивали, ноги гудят, едва держат, а команда все идет и идет с гружеными понягами, и, кажется, этой карусели ни конца ни краю не будет. Из Сергея уже выкачало семь потов. Да и не только у Сергея, у всех рубахи побелели. Как только Александр дюжит. Сергей ловит глазом брата. Держит марку Александр, поняга с дровами выше головы.

«Баргузин» трижды коротко гуднул. Пока эхо вяло в распадке, команда «съехала» с горы, прихватив еще по полену, и на пароход бегом. Сергей из последних сил тоже ухватил полено и побежал к трапу. Капитан уже стоял в тесном проходе между дровами. И Сергей услышал за спиной его голос:

— Поставьте Сергея Кузьмича на довольствие.

Сергей обернулся.

— Проходи в рубку, — кивнул ему Платон Тимофеевич.

Сергей знал, что Фатеев любил тех, кто хорошо работает. И хорошо кормил свою команду. Держал настоящего повара. И всегда ел за одним столом с командой. «Не по работе узнают настроение работника, — говаривал капитан, — а по еде: как ест, такое настроение». Старпома своего, Дмитрия Степановича, Фатеев недолюбливал за столом: не ест — мусолит. Другой раз скажет: «Оттого ты, Дмитрий, и такой, как веревка». Поначалу дядя Митя кровно обижался, хоть с Фатеевым они смолоду вместе. Другой раз Фатеев остановит дядю Митю: «Ты бы, Дмитрий, поглядел золотники, свистели дорогой, а дрова и без тебя нагрузят».

Все эти мысли мелькали в голове Сергея, пока он сам растерянно топтался в узком проходе между штабелями дров.

— Тебе капитан сказал, — подтолкнул Сергея дядя Митя, — но вначале поедим…

Из-за стола встали все как по команде.

Из столовой Сергей мимоходом заглянул в машинное отделение — нет Александра — и спустился в кубрик. Здесь он снял с гвоздя свою фуражку, надел и поднялся на мостик. За штурвалом стоял сам Фатеев. Сергей поозирался, не зная, куда ему встать: в рубке было тесно. «Это не то что на «Коммунаре», — вспомнил Сергей.

— Хочешь подержать штурвал? — не оборачиваясь, спросил капитан Сергея.

— Можно бы.

— Ну, а без «бы»?

— Давай…

Сергей поднырнул под руку капитана, ухватился за рулевое колесо, и сердце колко ударило в руки, в кончики пальцев.

— Не дергай. На фарватер смотри. Ах ты, маленько коротковат, — пособолезновал Платон Тимофеевич.

Сергей сразу уловил «стрелку» воды, немного растерянно покрутил штурвал, попробовал податливость, подчинил буксир и повел как надо.

— Н-да! — вырвалось у старого капитана. — Сноровка есть.

Стрижи очумело подрезали на бреющем полете воду и с криком уносились ввысь.

— Что же ты, Сергей Кузьмич, режешь плесо?.. Чувствуй на крюке баржу… не впишется…

— А как бы ты хотел? — на вопрос вопросом ответил Сергей.

Фатеев вскинул глаза — нет, вписались.

«На полчаса, пожалуй, укоротил малец кривун. Сколько хожу, а боялся рискнуть, — подумал Платон Тимофеевич. — У этого, видать, глаз поострее моего — и риск, но риск, скажем, баловство…»

— Пошто бесшабашный такой?..

— Мог бы еще срезать, фарватер-то сместило, видишь, куда сваливает воду? — кивнул на воду.

И правда, за столько лет намыло косу, а Фатеев и не заметил, как намела русло река, а так глазу неприметно.

— Ты на каких тут плавал, в каком году? — с уважительным смешком спросил Фатеев.

— На «Пальмире» ходил, — серьезно сказал Сергей.

Фатеев помолчал.

— Не слыхал такой посудины, режь, брат, а не слыхал…

— Вот! — удивился Сергей. — Все знают, а он нет.

— Постой, это что, долбленка Алтая?

Сергей согласно кивнул.

С берега на берег перебегали полосатые маяки, показывая фарватер.

Большой порог «Баргузин» одолел за сутки. Самое узкое и опасное место на реке. И весь этот рейс Сергей был с капитаном в рубке, «правил пароходом». Фатеева что-то притягивало в этом пареньке. Про Александра Платон Тимофеевич ничего худого сказать не мог — старательный, и сообразительностью бог не обидел.

Сколько перебывало на «Баргузине» ребят, ко всем Фатеев одинаков. Правда, руля капитан никому не доверял, если кому и давал подержаться за штурвал, то только из своих рук и на тихом плесе. А вот Сергей сразу в сердце проник и вроде ничем не выделяется. Разве только не по годам самостоятельный, немногословный и как-то пристально смотрит на воду — с пониманием, что ли? Вроде видит душу реки…

После рейса Фатеев задержал руку Сергея в своей руке.

— Если не надоело, сходим еще рейс? Не поглянулось? Что молчишь?..

— Можно бы.

— А без «бы». У нас за пазухой не носят…

— Большой порог жуешь.

— Как жую? — не понял капитан и от неожиданности приподнял на голове форменку — пустил к белесым, как куделя, волосам свежего воздуха. С ним, Фатеевым, еще никто так не разговаривал. Тем более что причины на обиду нет. — Н-да… А как бы ты хотел?

Сергей вскинул глаза.

— Ускорить.

— Что ускорить? Проводку буксира?.. Каким это местом?

— Мог бы и ускорить, но еще сам путем не знаю как, а надо бы…

— И я не знаю, — вздохнул Фатеев. — Оставайся, подумаем вместе.

— Ладно, — согласился Сергей, вернулся в кубрик, положил пустой мешок под матрас — и бегом на палубу.

День занимался яркий, солнце косило из-за хребта на воду, и легкий ветерок полоскал на косе непростиранный настоявшийся за ночь туман. На пирсе, повыше на одну стоянку, по пружинистым сходням госнаровские мужики загружали баржу. Якорной цепью ходили они с берега в трюм с одинаковым интервалом как заведенные. Не теряя своей марки, несли на спинах кули, ящики. «Может, конфеты в ящиках», — подумал Сергей, но тут же оставил эту мысль — тут не до конфет. Сергей поглядел на воду: вода протаскивает мусор, старые еловые шишки, голые, как рыбьи кости, веточки, корзинки.

Сергей попристальнее вгляделся в берег: моет гальку. Вода на прибыль пошла. Он сегодня ненароком слышал, как начальник пристани просил Фатеева взять на хвост еще одну баржу — с планом у них туго дело идет. Сергей прикинул от порога вниз, мысленно пробежал перекаты, сколько-то еще прибудет, потом уровень возьмет, постоит, пока на покат пойдет, — успеет «Баргузин».

— Платон Тимофеевич, надо бы и вторую плоскодонку взять на буксир, вода пошла на прибыль.

Фатеев и себе не мог объяснить: в пароходстве и на базе просили — не взял, а тут Сергей сказал — согласился. Не подумал, как в кривуны с двумя баржами втягиваться. Ну, у порога, скажем, отцепил баржи, по одной провел, но и по фарватеру есть мешки, где еле-еле буксир выскребается. Река так вяжет петли, что, того гляди, в узел завяжется. Когда уже отошли от пирса, Фатеев упрекнул себя: «Ну, этот — мальчишка, а я-то о чем думал?..»

Чем ближе караван подходил к Большому порогу, тем заметнее смурнел Сергей. Дядя Митя заметил, поспешил на выручку.

— Ты что его запряг, Тимофеевич. Пусть бы шел к машине, к брату…

— А я его держу? — остудил старпома капитан.

Под порогом Сергей переложил руль налево и стал швартовать караван. «Молодчина, так», — отметил про себя капитан.

— Малый ход! — крикнул Сергей в рожок, но из машинного отделения переспросили.

— Малый! — подтвердил капитан. — Вот чертенок, и швартует, как старый лоцман.

— Отдать якорь! По одной проводить будем.

— Не выскрестись с двумя, — согласился капитан…

День догорал, свинцовела вода, придвинулись высвеченные хребты дальних гор и насупились к реке, словно заснеженные карнизы изб. По реке из распадка потянуло холодом. И кажется, а может, и на самом деле, зазвенел на берегу лист. И сама жизнь была звонка и накалена до предела работой.

Матросы впрягались и работали, не считаясь ни с временем, ни с личным отдыхом, — личного, можно сказать, и не было. Все было сообща, никто и не помышлял о другом.

Старшее поколение — Фатеев, дядя Митя — работали и другого, кроме работы, не знали и были счастливы. Если попристальнее приглядеться, и у дяди Мити росла смена — Александр. И вот Фатеев всей душой старался оставить после себя смену.

Судьба в те годы не баловала ребят. Рано они становились взрослыми. Брали на себя потяжелее ношу. Несли сколько могли. И от этого вырастали выносливыми и ответственными тоже.

И на этот раз все повторилось: погрузка дров, ужин. Сергей знал, что на Большой порог ночью не ходят, — с рассветом поднимут якорь. «Баргузин», притулившись к берегу, притушил огни и словно уснул. Капитан заглянул в рубку и вполголоса спросил:

— Ты тут?

— Тут, — отозвался Сергей.

— Надевай.

О пол стукнуло.

— Сапоги!

— Холодно стоять, сыро уже. — Капитан притворил за собой дверь, и Сергей услышал гулкие удаляющиеся шаги Фатеева. Сергей ощупал сапоги. «Не заругался, что я тут без спросу».

На вершину черной зубчатой горы выкатилась белая луна. Заколебалась, задрожала вода, заполоскались лохмотья замшелых елей, склонившихся низко над водой. Закрайки берега штриховала осока. Ожили отмели, и заструилась голубой дымкой длинная, политая лунным светом хвоя на кедрах. От прикосновения лунного света дрогнула и отпотевшая палуба, а на плицах словно матовые лампочки засветились. Это оставленные первым заморозком капельки воды.

От реки шел реденький туман. А луна все катилась по черным зубчикам гор, а когда ее закрывала туча — вода в реке темнела, но Сергей и в темноте видел, как свивает она упругие жгуты, силу свою необоримую кажет. И грустно, и радостно на душе Сергея в эти минуты. Сила на силу пойдет. Нет, две баржи не поднять «Баргузину», не перевалить через порог. Сутки шлепать девять верст. Сергей и так и эдак примеряется к порогу. Он мысленно удлинял и укорачивал трос. На коротком тросу плицы забивают баржу, на длинном — не слушается баржа парохода.

— Ты что, не собираешься спать? — всовывает голову в рубку капитан.

— Похоже, что две баржи не вытянуть.

— Ты вот о чем. Да-а, слабоват «Баргузин» для этой воды.

— Не так уж и слаб. — Сергей не хочет обидеть капитана.

— Утиное созвездие повернуло к рассвету, — замечает Фатеев.

Сергей видит, как ныряют звезды в тучах, а сам думает: может быть, капитан за сапогами вернулся. Сергей выставляет сапоги.

— Большие они мне, похожу так, холодов пока больших нет.

— Нет, — не соглашается Платон Тимофеевич, — холода будут. Портянок поболее намотаешь…

«Значит, не раздумал». Сергей сапоги под мышку — и пошлепал по обледеневшей палубе. Не чувствуя холода, сбежал по лесенке в кубрик. Хотел поговорить с Александром, посоветоваться, может быть, он что подскажет? Александр уже кверху брюхом, как налим на сухом, пузыри пускает: «Во ухряпались».

Дядя Митя сломанным калачиком уткнулся к стенке — посвистывает норкой. Сергей постоял перед кроватью. Будить Александра жалко, поди, только уснул.

Так за всю дорогу как следует и не поговорили. Перебросились словом, другим. Маманя начнет расспрашивать, что ей скажу, но, может быть, так и есть: при деле парень — папаня поймет. А Александра все-таки надо бы расспросить, как он думает жить дальше. Всю жизнь на «Баргузине» или на завод переберется. Вместе бы на заводе веселее было. Дел там всем хватит. Сергей уже говорил с Горновским — возьмет Александра, селенгинку бы построили.

Сергей разделся и поднырнул под одеяло к брату, тот только помычал, а не проснулся.

— Селенгинка — хорошо, — вслух сказал Сергей, — а вот как завтра на порог полезем, Агапов?..

С рассветом он опять в рубке. «Баргузин» ожил. Ухают шаги. Словно леденец во рту гоняет якорная лебедка цепь, выбирает холостой ход. В сапогах Сергей вроде как подрос. Теперь и нос парохода хорошо виден, на брашпиле два матроса нахаживают лебедкой цепь: выбрали холостой ход, лебедка зажевала цепь, и поехал навстречу берег. Якорь входит в гнездо, а у Сергея тревога. «Баргузин» сонно сваливает в реку нос, буксирный канат хлестнул по воде.

— Малый вперед!

«Баргузин» подернуло. Одна баржа отклеилась от берега, другая осталась под берегом.

— Средний вперед!

Буксир словно сбросил дрему, заработал плицами. Баржа забуравила воду.

— Полный вперед!

На берег покатил крутой, с белым завихрением, вал. Навстречу «Баргузину», распустив гриву, словно белая конница, мчался Большой порог. Теперь капитан целые сутки будет стоять у штурвала. За это время дважды сменится команда, трижды поменяются кочегары. Котлы съедят уйму дров. Сергей прикинул: бараку бы хватило топить печи не одну зиму. Будут и матросы помогать — с палубы валить в бункер поленья.

Фатееву обед в рубку принес повар. Поел капитан на скорую руку, штурвал пока Сергею передал, и то одну руку наготове держал, чтобы в любой момент схватить колесо. На входе в «трубу» «Баргузин» тревожно погудел. Ответа не последовало — значит, перекат свободен. Двум пароходам не разминуться в ущелье. Обычно первым пропускают пароход, если он уже втянулся в «трубу», который идет с низовья, ему сутки пыхтеть, а с верховья проскакивают «трубу» за двадцать минут.

«Баргузин» ступил на порог, словно на приступку встал с тяжелым рюкзаком за плечом или с понягой с дровами, и стало пароход сваливать назад.

— Самый полный! — просит капитан.

«Баргузин» зарывается носом в воду. Берега не двигаются. На одном месте буксир шлепает. Вода жмет его и сваливает к скале. У Сергея сжимается внутри.

— Ах ты, маленько не хватает силы, — Сергей напружинивается, — ну-ну… чуть бы свалить нос в реку.

Фатеев подался к воде, взял разгон и вышел на стрелку. «Ловко», — одобряет про себя Сергей.

Только выправился буксир, как его стало валить к другому берегу, но уже Фатеев обошел воду и режет напополам течение вдоль реки. Но как только плоскодонку закинуло и как отвес на тросу поставило на фарватер, она еще шибче забуровила воду, и, подернув, «Баргузин» потерял от рывка ход. А справа по борту, голым черепом высовываясь, мылит из воды окатыш.

Схлестнулись две силы: буксир и вода. Стенка на стенку идут — порог и капитан. Если буксир не выдержит единоборства и вода навалит его бортом на камень, от плиц только щепки полетят.

— Митя, прибавь?! — просит в рожок капитан. Видно, самый полный — предел власти капитана. Фатеев не приказывает, а просит. И дядя Митя находит, добавляет лошадиные силы. А может быть, это Александр. «Молодец, братуха», — хвалит про себя Сергей брата.

Буксир обходит камень, сбавляет обороты, и палуба перестает дрожать.

«Баргузин» свое дело делает, вода свое. Если пристреляться глазом к берегу — какой-нибудь прутик заметить — тогда ясно, что хоть незаметно, а пароход движется. Уже и солнце к закату, реку перечеркнули черные тени деревьев. Уткнулись под берег макушками горы, а «трубы» и половину не одолели.

— Сходи пожуй каши, — предлагает Сергею Платон Тимофеевич.

— А тебе принести?

— Неси. Кашей силу не вымотаешь…

У Сергея без привычки в сапогах гудят и зудят ноги.

— Ладно, пойду. — Сергей бухает по палубе в камбуз, и шаги его подхватывает и уносит вода.

Но все равно Фатеев слушает смутно, а видит Сергея и думает: а каков он сам был в возрасте Сергея? Такой ли, как Сергей? Пожалуй, решает Фатеев. Этому пареньку предназначена большая судьба. Человек рождается с судьбой, это Фатеев твердо знает. Все дело в том, какие задатки у человека. Вот он, Фатеев, не в обиде на судьбу, но чего-то недобрал за свою жизнь.

Предназначение человека — проявить как можно полнее свои задатки, выявить до конца свои способности. И дело найти по душе, чтобы польза другим была от твоего пребывания на земле.

Фатеев вслушивается: бухают сапоги все ближе.

Сергей приносит эмалированную миску рисовой каши, ложка сверху воткнута, как лопата в кучу снега.

— Чаю принести?

— Вода мельницы ломает…

Фатеев берется за кашу, а Сергей за штурвал.

Фатеев работает ложкой, смотрит на воду. Доел по-быстрому, потеснил Сергея за штурвалом. Сергей прилип сбоку, не шелохнувшись и час, и другой.

— Ты чего, брат Сергей, в темноте высматриваешь? И воды не видишь. Шел бы спать…

— Выспимся, какие наши годы, — Сергей, подражая отцу, говорит глухо, но голос мальчишечий, ломающийся, пускает петуха.

Фатееву нравится Сергей. Паренек смекалистый. Может, и капитаном станет. Фатеев припоминает: нет, пожалуй, из его ветви никто в капитаны не вышел. До гробовой доски были лоцманами. Неплохие лоцманы. Далеко ходить не надо: отец его, Тимофей Платонович, лучшим речником был, никто так караваны по реке не проводил. По мелководью умудрялся за порог ходить. Бывалые капитаны только руками разводили. А вот хозяин не ставил отца капитаном. Жаловать жаловал деньгами и сапогами, и дом новый поставил, а повышения по службе не было. Изо всей родовы фатеевской Платон Тимофеевич один в капитаны вышел. Тоже был бедовый мальчуган, отец его на пароход чуть ли не с пеленок с собой брал — подставлял скамеечку, когда давал править пароходом.

Оно ведь как? Человек — что та копилка: что положат, то и возьмут. Фатеев и так и эдак к себе примеряет Сергея, и все же выходит — недобрал он, Фатеев, в жизни, не раскрылся, как надо бы.

Хотелось поделиться мыслями, нахлынувшими вроде бы и не ко времени, с Сергеем. Но уж больно серьезный малый — не знаешь, с какого бока подступиться.

— Видывал, какие тут, на Баргузине, бывают ленки? А таймени? — Платон Тимофеевич выпустил штурвал и развел руками, показывая величину. — Вот.

— Трос есть? — Вопрос Сергея прозвучал невпопад.

Фатеев досадливо поморщился:

— Да не тросом, ты что, мух ловишь? На перемет — крючьями. Ты что, никогда не ловил тайменей?..

— Ловил. Я не про рыбалку…

— А про что? Не слушаешь… Я с ним как, а он… — Фатеев замолкает, но любопытство берет верх. — Смотря какой трос, для чего?

— Ты вначале скажи, есть или нет?.. Свободный, запасной…

— А, — машет рукой Фатеев и гасит желание дальше разговаривать.

— А на что обижаться, придем за порог, скажу, — Сергей тоже умолкает.

«Вот еще ровню нашел, — досадует Фатеев. — Сам повод даю».

— Ты бежал бы, Сергей, не крутился бы под ногами…

Прожектор освещает крутой заросший берег, навстречу свету поднимаются из травы цветы и, когда он подрезает их лучом, падают и гаснут. Сергей слышит, как стучат о металлические листы поленья, пыхтят и завывают топки.

«Баргузин» идет так медленно, что не движутся, словно вырезанные из толя, горы, деревья. За кормой прореживается темнота. Вначале лишь мутнеет плоскодонка, но троса, на котором она тянется, пока не видно. Светать начинает от неба. С ледников спадает черное покрывало, спадает по склонам все ниже, ниже опускается, достает воды… Вот и серебристая отвисшая струна скользит по реке, и баржа вздымается, и сматывает черный с белым хохолком бурун в уклон. Еще немного пройдет «Баргузин» и вытянет баржу за порог. Капитан уже подал победный гудок — известил округу, что одолели Большой порог, «Баргузин» сбавил ход. В полный рост встал Кум-камень посередине реки.

— Так есть трос? — напомнил Сергей.

— Мне еще поздороваться надо, — обрывает Сергея Фатеев и вновь подает гудок. Бултыхнулась в воду, захохотала цепь.

— Все-таки «трубу» одолели, Большой порог взяли, — пояснил Фатеев Сергею свое рвение к гудкам.

Сергей приподнялся на носках и показал на Кум-камень.

— Видишь?

— Пятьдесят годов смотрю, ну и что?

— Вот за эту скалу заделаем трос и пустим наш пароход, а потом на якорной лебедке будем подтягиваться, подниматься на перекат, вытянем за собой и баржу.

— Нут-ко, нут-ко, — Фатеев вытягивает шею к брашпилю. — Тянуть лебедкой, говоришь?.. Значит, якорную цепь снимать, так выходит?

— А как ты хотел? Снимать!

— Понимаю.

— Мы на «Маяк» ручной лебедкой поднимали лодку.

— Это верно, — соглашается капитан. — Может, все-таки с механиками обговорим, — оборачивается Фатеев к Сергею.

— Можно.

— Сбегал бы за Дмитрием Степановичем.

Сергей бухает сапогами. Возвращается со старпомом. Дмитрий Степанович идею Сергея одобрил.

Сняли с лебедки якорную цепь, перемотали на лебедку бухту троса, на всякий случай нарастили кусок километра в два. Заделали трос за мертвяк и на нем спустили «Баргузин» под порог. Вначале опробовали. Потянули пароход без баржи — хорошо идет, легко. Забуксировали за пароход баржу и пошли наматывать трос на лебедку, и потянуло караван, только знай рулем подправляй. Так за час одолели порог. Вместо суток — час.

— Т-ты сколько лет… И никто не мог додумать, а уж кажется, проще чего, ат-ты, Серега, — капитан не знал, как обласкать Сергея. — Вот френч к твоей фуражке. — Фатеев накинул Сергею на плечи свой китель.

— Бери, бери, — поддержал дядя Митя. — Одним словом — амуниция… полный капитан.

Случилось это осенью, когда Платон Тимофеевич с Сергеем подняли лебедкой флот, и с их легкой руки с этого времени все суда и караваны лебедками поднимают через порог по «трубе». С тех пор миновало время. И пароходы уже побросали якоря, повставали на прикол в затонах на зимнюю стоянку, а Фатеев, все как ни встретит Кузьму, так отбою нет — пристанет с Сергеем.

— Да я что, Платон Тимофеевич, держу его, говори с матерью.

— Нам и одного речника хватит, — посмеивалась Ульяна.

— Опять же на вечерках некому играть, девки одолели, — выставлял довод Кузьма. — Пусть Сергей сам решает.

Сергей не против был поработать на «Баргузине», но ему не хотелось обидеть отца, оставлять одного. С отцом так душевно работалось, а дома под настроение Кузьма, бывало, скажет:

— Ну-ка, сын, разгони тоску-кручинушку.

Сергей балалайку со стены снимет, усядется поудобнее, да как ударит по струнам.

— «Э-эх, раскамаринский туды его мужик, заголил штаны, по улице бежит…»

Кузьма по избе пойдет притоптывать.

Сергей и в школу пошел не с букварем, а с балалайкой. Балалайка в его руках выговаривала на всякие голоса. Книг в Баргузине не было, но Сергей уже читал — правда, по складам. Учительница Екатерина Николаевна похвалила Сергея, но балалайку велела оставить дома.

В одной комнате одновременно занимались четыре класса. За первым столом — первоклассники, за четвертым — по четвертому году ученики. Екатерина Николаевна и сама была чуть постарше переростков четвертой группы. Сергею она напоминала картину из сказки о царевне. Книжку в класс приносила Екатерина Николаевна, читала, показывала картинки. Глаза у нее были такими синими, что казались черными, а волосы светлыми.

Сергею все время хотелось смотреть на учительницу, и чем больше он смотрел на нее, тем больше хотелось. На новогодней елке Екатерина Николаевна была снегурочкой, а он дедом-морозом. Жаль, что праздник так быстро прошел.

Чтобы казаться взрослым, Сергей этой зимой стал носить капитанку. Правда, «краб» на околышке на байкальском пронизывающем ветру из золотого стал серебряным, зато пуговицы на кителе — он драил их два раза в день мелом — блестели ослепительно.

Учился Сергей старательно.

— Если и впредь так же прилежно будешь учиться, Агапов, — сказала учительница, — в третью четверть переведу тебя в третью группу — педсовет не возражает.

Сергей испугался, что его могут пересадить в четвертую, а там — в пятый класс, и прощай, Екатерина Николаевна.

Сергея как подменили, и уроки пропускать стал, и задание наспех кое-как делать.

— Что с тобой, Сережа, ты почему стал хуже заниматься?

— Дом строю, — соврал Сергей.

Кузьме Агапову действительно выделили место под застройку дома, место облюбовала Ульяна: на берегу Байкала, в устье реки, на краю деревни. Место было хорошее, синий простор воды с одной стороны и зеленое море тайги — с другой.

Агаповы в три топора распочали строительство, принялись тесать бревна. Работа двигалась споро, на глазах рос белый, из сосновых мореных бревен, сруб, а на другой год по весне созвали соседей поднимать матицу. По русскому обычаю, по стаканчику выпили, закусили черемшой. А к осени и переходины справили в новой избе.

В этот же день Кузьма привел из Максимовки корову Пеструху с большим, до земли, брюхом, стельную по последнему месяцу. Стайку Кузьма срубил после баньки сразу. Баньку поближе к воде, стайку — под одним навесом с дровяником. Пеструха шумно обнюхивала новое жилье, а Кузьма вынул из-за пазухи черного тупоносого, с белой отметиной на морде, щенка. Сергей сразу узнал — от Дамки Степана Степановича Виткова, отца Степана Виткова — охотника, рыбака. Уже который год он сулил Кузьме собаку. Щенок неуклюже ползал по стружкам, тыкался носом в пахучее дерево, грыз щепки и чихал. Кузьма сидел на корточках и не мог насмотреться на щенка.

— В мать пойдет, цены не будет кобелю этому, Варягу…

— Верно, папаня, похожий на Варяга.

— А ты видел варягов? — спросил Кузьма.

— Нет. Но похож, злой…

Ульяна улыбалась.

— Хозяйство-то какое — куры, корова, собака. Еще бы поросенка!

— Заведем, мать, и коня купим — полный комплект. Земли расстараемся, и тогда как же мужику без лошади. Посеял — и пускай растет, а ты набивай обручи. Поспело — топор воткнул, серп в руки, а как? Жить не тужить — так надо…

Кузьма хоть и работал на заводе, но тянуло его к земле. Сколько ее пустовало.

— Образумится народ, — сказывал он Ульяне. — Не может того быть, чтобы был сыт человек рыбой.

К зиме Агаповы и ограду поставили, и ворота тесовые. Трое из семьи Агаповых — Сергей, Александр и Маруся снова пошли в школу. Александр за лето еще больше вытянулся и парнем стал. Маруся в новом цветастом платье и в желтом фартуке походила на березку. Сергей в своей неизменной капитанке, в коричневом, цвета коры, суконном костюме. Из-под капитанки темный кудрявится чуб.

И снова при встрече с учительницей у Сергея сместилось сердце. Екатерина Николаевна приветливо встречала ребят и рассаживала за столы. Возле Сергея Екатерина Николаевна постояла подольше, примеряясь, куда его посадить.

Наташа Щепкина показала Сергею язык. Это была первая любовь Сергея. Однажды он подрался из-за нее. Но это было так давно, тогда он еще не ходил в школу. Вроде давно, давно было. Сергею сейчас смешно: из-за Наташки — и дрался. Девчонка она совершенно обычная. Но тогда один бант на голове Наташи казался особенным. Однажды Женя Краснояров подсел на завалинку к Наташе.

— Уйди, — сказал Сергей.

— Она что, твоя, да? — заспорил Женя, он был старше Сергея на месяц и на голову выше.

— Моя! Не видишь, что ли?..

Женя в драку, но Сергей размахнулся, ударил. Женька заорал и упал в пыль лицом. Сергей со всех ног домой.

— Где этот варнак? Убил парня, — суетился с прутом в коридоре Кузьма.

В комнате Сергей пометался и спрятался за мать.

— Так где этот варнак?

Мать Сергея не выдала. Но любовь Сергея словно бы ушла с этой историей. Смотрит на Наташу Сергей — обыкновенная девчонка.

— Что с тобой, Ага-а-пов? Садись. Ты что, не слышишь?..

Сергей конфузится и садится с краю за четвертый стол.

— Да не сюда, вот к Наташе…

Сергей осматривается. Маруся сидит на первой парте. Сергей только сейчас заметил, что перед столами две парты и за ними новенькие — три девочки и мальчик. Ушли ребята из четвертого ряда — в другой класс перевели. На будущий год и они уйдут в другую комнату, Сергею становится тоскливо: как он будет без Екатерины Николаевны.

— Дети, — говорит учительница, — с этого года мы будем заниматься военным делом.

Сергей ощупывает в кармане рогатку из красной резины. Ему не терпится заняться военным делом. Посмотрит тогда Екатерина Николаевна, на что способен Сергей Агапов.

Но однажды баргузинцы окружили стланиковую рощу, и в кольце оказался медведь: лакомился орехами. От неожиданности и страха ребята словно приросли к земле. Екатерина Николаевна бросилась оттягивать тех, кто ближе к зверю. Медведь поднялся на дыбы. Сергей заслонил собою учительницу. Прицелился из рогатки и саданул зверя по носу камнем. Медведь от неожиданности хрюкнул и махнул в заросли. Слишком много было свидетелей, чтобы не поверить этому случаю. Обессиленная учительница не могла сдержать слез. После этого случая Сергей Агапов чувствовал себя героем. А вообще он ничего не слышал и не видел — ловил взгляд Екатерины Николаевны.

— Не смотри, Сережа, на меня так… Ты мешаешь мне работать…

Сергей перестал ходить в школу. Целыми днями он пропадал на озере. На этом же озере базировалась тогда Иркутская поисковая экспедиция. Она вела съемку под будущую дорогу БАМа. В составе экспедиции два гидроплана. Они и поднимались с Духового озера. Это было удобное место для базы экспедиции: Байкал рядом. Пароход доставлял грузы, горючее, людей. На Байкале можно было и приводняться гидропланом. Но Байкал часто штормил. Осенью он и в безветренную погоду ставил пароходы на «попа». В это время Духовое озеро незаменимо. Оно со всех сторон окружено лесом и всегда спокойное и гладкое как зеркало. Одно было плохо — не хватало водяного поля для разбега гидроплана, поэтому машины поднимались с половинной загрузкой. Об этом Сергей узнал от летчика.

Летчик казался Сергею особенным. Кожаные ремни на нем скрипели, глаза добрые, смеющиеся. Ульяна не могла понять, что творится с сыном. Сергей не таился, что не ходит в школу.

— Да я тебя не о косе спрашиваю. Уроки не учишь… на што мне летчики.

А Кузьму просила:

— Поговорил бы ты с сыном. Душа изболела глядеть…

— Сергей и сам взрослый. Сам спросит, если что надо, что мешать человеку.

Сергей собирался из дома, как на рыбалку. Доставал из подполья картошку. Отсыпал в бумажку соли, кидал в мешок котелок и уходил в сторону реки. Забирался в сопки. Увидел он с горы синюю полоску на прижиме, вначале подумал — в глазах уже рябит, сколько он обходил озер, стариц по Баргузину излазил, и уже было отчаялся искать взлетную полосу, и вот всмотрелся в устье реки за косой — увидел голубую полосу воды.

Он поначалу даже не поверил: рядом сколько раз проходил и не обращал внимания, значит, синяя полоса — вода. Сергей спустился: так и есть, вода, не очень широкая, но длинная полоса, раза в два длиннее озера Духового. Сергей два дня рубил и таскал сухостоины на плот, а потом еще три дня плавал, промерял дно, искал зацепины и пришел к выводу, что вполне подходящее место.

Сергей поначалу искал слепые протоки — старицы по Баргузину — забирался в такие дебри, кустарники, что и неба не было видно. Попадал и в болотины, едва выбирался на сухое место. Варил чай, пек картошку где-нибудь у ручья, заливал костерок и снова шел на поиски, не отступал от задуманного. «Вот найду взлетную полосу для гидроплана, пусть узнает Екатерина Николаевна, что я все могу и не маленький…» Дальше этого рассуждение Сергея не шло. Душила обида. Пусть бы кто другой сказал, только не она, что Сергей мешает ей работать…

Доказать Екатерине Николаевне — и он исколесил всю округу. Однажды, скорее от отчаяния, забрался на сопку и увидел под самым прижимом к Байкалу горы синюю и серую полоски. Он уже там проходил, попристальнее вгляделся — вода. Сергей упал в прохладный мох, остудил лицо, глаза, снова вскочил смотреть — вода! Он побежал с горы: «Сорвусь — помну котелок…» Сергей причалил плот к берегу — и в экспедицию…

— Видел я эту воду, — задумался летчик, — но не обратил внимания, проверим…

— Проверяй, зацепов нет. Ее из-за косы неприметно…

У дома Сергея встретила учительница.

— Не заболел? Что с тобой? Почему, Сережа, в школу не ходишь? — Смотрела на него ласково, заботливо.

И снова потянулись школьные дни, а через неделю всем классом пошли к Талой косе. Там уже стояли палатки, груженные бочками подводы. Знакомый летчик подозвал Сергея.

— Мы опробовали взлетную полосу. Ты молодец, парень.

Хвалил его и начальник экспедиции. В смысл речей Сергей не вслушивался, ему было хорошо, что слышит учительница и он видит ее. Летчик предложил Сергею сесть в гидроплан и официально открыть взлетную полосу.

— Прокатиться? Можно учительницу взять? — тихо попросил Сергей.

Летчик согласился:

— Возьмем и учительницу.

Захотелось покататься и всем ребятам.

— Хорошо, держите за веревку гидроплан, пока я разгоню лопасти.

Дети и взрослые бросились в воду, достали веревку и чуть не выволокли гидроплан из воды. Летчик сел в кабину, и только его видели — в руках осталась веревка с кольцом.

Никто и не заметил, как открылся замок и выпало кольцо. Расходились праздничные, довольные.

Домой Сергей прибежал счастливый. Всегда сдержанный, немногословный, он был необычно суетлив, напевал и всем своим видом показывал, что ждет вопросов. Хотелось все рассказать отцу.

Ульяне некогда. Прибежала — по дому работать надо, корову доить.

— Папаня еще не приходил?..

— На работе еще, рано, — на ходу бросила Ульяна.

Сергей не утерпел, побежал в цех. Кузьма строгал полоз для новой поделки и не обратил особого внимания на сына. Сергей раза два принимался за клепку и все откладывал инструмент.

— Не слыхали, как гидроплан выписывал круги над поселком?

— Слыхали, — не отрываясь от дела, подтвердил Кузьма, — летал…

«Наверно, не знает отец», — подумал Сергей.

— Ну так ты что, папань, не спросишь про него? Неинтересно?

— Пошто неинтересно — интересно. Думаю, сам расскажешь, когда настроение придет.

Кузьма отложил планку и присел на верстак.

— Дых-то как, не перехватило?..

— Захватило, папань! Поначалу, папань, душа замерла, а потом плавиться стала…

— Не наплавил?..

— Ну, ты скажешь, папань… Вроде сердцу тесно стало. Вот-вот вырвется.

— Это что, полету запросило?..

— Не знаю. Глянул вниз: ребятишки — как манная крупа, кони с таракашков, ей-богу, папань…

Кузьме вспомнился девятьсот четырнадцатый.

— Ерапланы дак на позиции прилетали, поначалу только крестился солдат: голову в землю и молитву читать: «Сгинь, нечистая сила», а эта нечистая его из пулеметов по етому месту, — Кузьма поерзал на верстаке. — А потом так — за хвост имали. Да-а, на всякую беду супонь найдут…

Кузьма задумался, а сын еще из полета не вернулся.

— Я еще небольшим был, — возвращает Кузьма Сергея на землю. — Так вот слыхал, будто в Москве собираются то ли каланчу, то ли вышку строить в полверсты высотой. Сказывали, с нее полземли оглядывать будут. — Кузьма съюзил с верстака, поприцелился клепкой. — Раньше чудно казалось, теперь так не кажется. Кто ее знает, может, и взаправду построят.

— Построят, папань, вот увидишь!..

— Я, может, не увижу, а ты доживешь.

Красив Байкал и зимой и летом. Красив и тогда, когда страшен. А бывает страшен, когда задует сарма. Рванет из распадка ветер, да так — на ногах не устоять. Покатит мужиков по льду вместе с возами, словно перекати-поле по степи. Прет сарма — только стружка летит из-под подков, кони как на коньках. Все на своем пути заметет сарма, и в трещину, бывает, свалит и людей, и лошадей. Повоет, посвистит, а перед восходом замрет. Только лед блестит и разгорается кровавым заревом. Литой медью чаша байкальская полнится.

А летом так налетит — лодки, пароходы выбрасывает на берег. И звери, птицы, и трава — все замрет в ожидании солнца. С первым лучом тинькнет хвоя, встрепенутся травы, птицы. Сольются все звуки в один. И в какой-то неуловимый миг вздохнет Байкал и задышит шумно и глубоко… Все тут есть для человека: лес, трава, вода, солнце — живи себе всласть, возделывай землю, работай сколько хватит сил. Природа, если человек к ней с поклоном, откликнется: она тебе — ты ей. Но человек падкий брать. Ему только давай. Горазд он перестраивать, перекраивать. Вначале надо создать, а он — переделывать. Кто на мать замахнется — того бог покарает. Так думал Кузьма, а руки делали свое привычное от века — от дедов и прадедов — дело.

Рубанок ходил легко, стружка, свиваясь, слетала на пол. Думалось Кузьме вольготно, широко: природа — труженица, мужик-работник. В этом главное сходство мужика с природой. Природа имеет свой предел, мужик — свой. У каждого своя зарубка, по ней и отмеряй.

Кузьма достругивал еловый в мелких и крепких, как в гвоздях, сучках брусок для обноски лотка и уже пожалел, что взялся за это дерево: не хотелось хорошую древесину гнать в стружку и напрасно инструмент садить об этот сучок. Дерево и мягко, и бело, как репа, а сук — как проволока.

Кузьма снял заготовку и уже собрался уходить, как вошел сосед из соседнего засолочного цеха. Поздоровался, обмел верстак, сел. Кузьме ничего не оставалось, как тоже присесть. Он знал, что это надолго. Сосед был молчун, каких мало встретишь, а к Кузьме питал особое уважение. Кузьма его младшему сыну сделал кроватку и денег никаких не взял. Пускай растет, вырастет — отдам за него дочку, какую хошь выбирай…

Хоть и редко, но сойдутся, помолчат и опять врозь, и в этом что-то было. И без слов, а хорошо.

Кузьма видел, что народ поднимается, встает на ноги. Не все, правда, гладко идет. Торопятся, суетятся люди много. Верно, что моду взяли детей баловать, согласился с соседом Кузьма. Этого уж никак Кузьма в толк не возьмет. Само государство потворствует. Дети ведь надежа государства. А с родителей ответственность сняло. Пригрозил его сосед сыну, дал порку — к директору школы его. Не имеешь права наказывать. А если тот не понимает хороших слов? На голову садится. По карманам шарит — тоже не тронь? Раньше как было: шапку не снял — старик ухо накрутит. Пожаловался — родитель добавит. Стыд был у людей.

Учить добром надо. Кузьма не против, но к чему поспешность. Может быть, вначале присмотреться, кого чему обучать. Может, кого только рыбу солить. Но зато хорошо научи, чтобы не портил сырье. Но прежде подумай об учителях, кто будет учить — заслужи это право, а то каждый теперь лезет поучать. Это Кузьме не глянется, от такого рвения прямой убыток обществу, государству. По разуменью Кузьмы — государство крепко семьей. Семья крепкая — государство сильное.

Посидели, каждый о своем подумал, а вместе об одном и том же.

— Ну, ты заходи ко мне домой — посидим, — поднимаясь с верстака, пригласил Кузьма.

Сосед сегодня какой-то пришибленный, не случилось ли чего?

— Ты чего как пустым мешком напуган? Лица на тебе нет, — поинтересовался Кузьма.

Сосед пожевал губами, не сразу ответил, но ответил:

— Будешь напуган, старшего моего Гаврилу ночью увезли — милиция приезжала. Может, Кузьма Федорович, сходишь поговоришь с директором, возьмешь его к себе в подмастерья, а? А директор тогда в милицию. Без работы нонче ребята от рук отбиваются, руки чешутся, а применения им нету. Движение им надо.

Кузьма сходил к директору, съездил в милицию, привез Гаврилу. А чтобы вредная у парня не заводилась мысль — топор в руки, устанешь топором — вот стружек, фуганок, стамеска…

Дом Кузьма построил добротный, крепкий, красивый, чтобы стоял на века. Обычно на рыбацких домах нет украшений. Редко у кого на трубе петух из черной жести. В кержацких поселках у староверов от наличников до карниза кружева резные, одно затейливее другого. Дома стоят разнаряженные, будто девицы на выданье.

Дом Кузьма поставил крестовый, то бывает пятистенный, это обычно ставят на две семьи, когда собираются отделить сына. А крестовый — внутри сруба разгораживают крестом с общей горницей. И все «избы» соединены с горницей. Кузьма пока не думал никого отделять. Это не старое время — у каждого свое хозяйство, а тут производство. Всем места хватит. Стол и лавки Кузьма с Сергеем сработали из кондовых березовых плах, как репа белых, желтком отливают. Стены, пол, потолок — все отфуговано. Кузьма не любил избы беленые. Дерево ему больше глянулось. И Ульяна того же мнения была, выскоблишь — радугой светятся. Печки, и русскую, и голландку, побелили на два ряда. И снаружи дом Кузьмы красотой поспорил бы с лучшим кержацким домом. Кузьма приложил руку, да Сергей увлекся.

— Ну, паря, и много долбежу тут, — задирали головы скупые на похвалу байкальские рыбаки, — ну и дом! Каланчу привесить — и приход получится…

«Клочок бы земли да лошаденку, — мечтал Кузьма. Он вспоминал Арину, — гляди, и хлеб бы свой был…»

И всегда вспоминал не вообще, а конкретно: вот она бросилась по железке за ним. «Домой, Арина, домой». Кузьма и сейчас начинал волноваться, а как забудется, даже руками замахает. Надо же, как берет, уж сколько годов нет Арины. А ведь тогда признала, по голосу, что ли? Подставила голову, позволила надеть узду. Кузьма слышит и чувствует ее глубокое жаркое дыхание. Сколько радости давала Арина Агаповым, кормилицей в семье была. А каких коней приносила — пахать не перепахать землицу нашу. По-хорошему — от нее бы конька.

Голова всему — хлеб. Подрастали у Кузьмы сыновья, дочки в силу входили, а там и внуки пойдут. Целый корень Агаповых. Земля тут богатая, тайга кормная. Только бы ухватиться за землю, пойдет хозяйство в ствол. По-хорошему, так Ульяна могла еще родить.

— А, мать?

— Ну, ты скажешь, Кузя, на смех курам…

— Пусть посмеются, а нам бы не помешал мужик. По-старому-то, моя мама Афанасия родила на шестом десятке, женщина была — кровь с молоком… если бы не эпидемия…

Ульяна старалась замять разговор — ребята слушают… Мужику, ему что, язык без костей… А Кузьма шел в азарт.

— А что, мать? Александр, считай, отрезанный ломоть… Ну, это мы поглядим, — спохватился Кузьма. — Я тоже мечтал во флот, а угодил на козу… Мы от земли идем, сила наша — плуг, сани, бочка… что там еще — живность, так я говорю, мать?

Да вот собаки.

Тот же Варяг. Грудь у Варяга белая, как щитом широким прикрыта. Варяг щурит на Сергея коричневые глаза, а видит упряжку: какой кобель от нетерпения начинает грызть поводок или скулить, Варяг дернет губой, и виноватый сникнет. У Варяга в упряжке порядок.

Собак на Байкале держат помногу. Места здесь для охоты тяжелые, гористые. День собака отходит на соболя, три лежит, лапы зализывает. На соболя собаки работают обычно в паре, вот, считай, шесть лаек на промысел. Байкальские промысловики держат стоящих собак. В каждой деревне своя масть. Оставляют только самых выносливых, азартных на охоту. Отборная байкальская лайка величиной с теленка, поджарая, лобастая, сильная. Одна собака держит медведя. Две — сохатого ведут. На упряжке из четырех охотник со всем своим скарбом кочует по отрогам гор.

Отбор собак, конечно, жесткий. Растят весь выводок, держат до года, а потом по осени берут на охоту со старыми собаками. Бывает, домой из всего выводка приводят одного, двух, а то и ни одного пса.

У Кузьмы кроме Варяга были еще две собаки, кобель и сука. Привел Кузьме их Валдай. Мечтал развести свою породу, как Варяг, — черно-белую. В Максимовке были исключительно рыжие. На северной оконечности Байкала — белые. Купить у охотника собаку — это, считай, невозможно. Байкальский охотник собаками не торгует. Хорошая лайка самому нужна, плохая — незачем держать, портить кровь. Естественный отбор и выбраковка давали свои результаты. За байкальскую лайку не глядя давали корову. Но какой охотник отдаст свою собаку — разве только по большому знакомству или по-родственному, на свадьбу.

Собак своих байкальские промысловики держат в строгости, не балуют. Кузьма и то другой раз смотрит, смотрит и скажет:

— Варнак ты, Сережка, пошто портишь кобеля, зачем сахар даешь лизать…

— Делюсь, папаня, он тоже любит…

— Нюх портишь, паря…

— Сахаром-то? — округляет глаза Сергей. — Возьми, папаня, его на охоту, проверь, — просит он отца, — может, верно, испортил собаку, — переживает Сергей, — может, пока не поздно, выправится в тайге.

Кузьма смотрит на кобеля: видная собака, надо взять. Когда Кузьма пристегнул Варяга к своей упряжке, Сергею стало тоскливо. Но у Агаповых так: слово сказал — переиначивать поздно. Надо думать, прежде чем говорить.

Вернулся Кузьма с промысла расстроенный и раздосадованный, и добыча — для души изъян. Варяг огорчил. Поглядеть — хоть картину с кобеля списывай, а под шкурой…

— Забирай, Сергей, своего адъютанта, — отпихнул от себя Варяга Кузьма.

Сергей обнял друга.

— Ух ты, какой стал! Волков ел?..

С той охоты Кузьма не замечал кобеля. Разве только когда жаловались на него Сергею.

— Избаловал ты его, хоть бы на цепь посадил этого дурака.

А жалобщику в сердцах отвечал:

— Ну и стреляй, и шкуру не надо, себе возьми.

А было так. Подняли лису, Варяг хвост ей нюхать. Представить трудно, какой удар для охотника. Кузьма прицелился в Варяга, а силы спустить курок не хватило. Махнул рукой — оставлю, пусть Сергей тешится.

Сергей верховодил баргузинскими парнями, Варяг — собачьей сворой. Ребята дерутся из-за девчонок, собаки насмерть бьются за предводительство. Не было в округе такой собаки, чтобы ее не побил Варяг. Кузьма только покачает головой: «Велика Федула, да дура». И не поймешь, то ли Варяг Федула, то ли Сергей — дура.

Осенью Кузьма собрался на промысел. Он долго сидел на крыльце, и думы одолевали его. По-хорошему бы как: сыновья подросли — помощники, а оно наоборот. Ребятишек в школу загребают. Тайга плодом отяжелела, ждать не может, ребятишки могли бы и подождать — с ноября сесть за букварь. Нет у Кузьмы продолжателя его дела, никто из сыновей так дерево не любит, не понимает его живой фактуры. А куда эту грамоту в Баргузине деть. Ну, скажем, в засолочном цехе мастер. У бухгалтера сын закончил школу, у технорука — в цехе стало три мастера, учетчик, счетовод. Еще кто-то там прибавился из грамотеев, а рыбы цех стал меньше засаливать.

Кузьма смотрит на Сергея: Сергей возится с нартами, приделывает постромки, и, как всегда, рядом с ним Варяг. Кузьма переводит взгляд на Дамку, и ему кажется, вроде она на живот поправляется. «Как это я недоглядел?..» Это сильно беспокоит Кузьму. «Не брать на охоту суку — что с одной собакой в тайге…»

— Слушай, сынок, ты не одолжишь мне кобеля? А то шмоток набралось, не знаю, как и увезти.

— Бери, папань, — не сразу, но с готовностью отвечает Сергей. — Запрягай…

Кузьма подпряг Варяга к нарте и уехал на промысел. Вернулся с охоты при большой удаче. И пушнины добыл, и шкур звериных навез, и мяса вяленого.

— Береги, Сергей, кобеля, пуще глазу, — только и сказал на этот раз Кузьма.

Сергей понял слова отца, когда сам сходил с Варягом в тайгу. В ту осень он больше всех сдал пушнины. Самые фартовые охотники и то столько не привезли, как Сергей Агапов. Вот тогда-то битые байкальские мужики и разгадали хитрость Кузьмы. Бывало, промысловики выйдут из тайги, соберутся вместе (Кузьма на время охоты брал отпуск), каждый норовит хорошее слово вставить о своей собаке, а Кузьма Федорович все помалкивает.

Стали своих хваленых сук водить к Сергею во двор к Варягу, сулить щенков.

У Сергея и своя добрая упряжка. Четыре собаки: три сына от Дамки и Варяга. Кобели один к другому, черные с белым. Нагрудники белые, хвосты в три кольца, на конце белая кисточка, и ухватка Варяга. А вот на морде белой отметины ни у одной нет. Не вышла отметина. Дамка еще не старая, а на охоту не ходит — обезножела. Больше под крыльцом лежит. Байкальские охотники собак до смерти кормят и хоронят на своих огородах. У старых охотников по нескольку бугров на задах огорода — могилы собак.

Охота охотой, а на рыбалку тоже без собак не поедешь, особенно на подледный лов. Сергей допил чай, встал из-за стола, а Ульяна уже достала туесок с бормашем. Туесок она укутывает в старую шубу, чтобы не померз бормаш. Бормашницу ставит в корзину на нарты да еще мешком сверху прикутывает. Сергей проверяет снаряжение: пешня, «ложка» — черпать лед, лопата штыковая — резать из снега кирпичи. Крючки, лески, мотыль — за пазухой.

Сергей увязывает возок, и только за шапку — собаки как на пружинах. Он падает на нарты лицом вниз, чтобы не отморозить нос. Нарты подпрыгнули на крыльце, и покатился черный клубок по морю. Варяг знает, куда направить упряжку. Мчат, только слышно, как ветер свистит да строгают собаки когтями лед. Глянет Сергей из-под руки: перед глазами хвосты приспущены, как рули держат упряжку. Пересекли пролив и бегут под берегом острова Святой Нос, в глубь Карбулинского залива, вывалив, словно пламя, красные языки.

Сергей не боится проскочить «Камчатку». Варяг знает и это место. Тут, в пазухе острова, намело снегу со всего Байкала. Но и где снега больше, там лед тоньше. Под снеговым одеялом не промерзает Байкал. Сергею это место показал Алтай. Тут и омуль, и хариус, и сиг, и другая рыба держится. Сергей садится верхом на нарту и тормозит ногой, чтобы нарты не били собак. Варяг круто забирает к центру залива, под полозом гудит спрессованный ветром снег. Вот и то место. Шабаш! Варяг стопорит упряжку. «Камчатки» как и не было, ветер сровнял снег. Разгоряченные кобели горячими ртами хватают снег.

— Ну-у, это вы зря, парни, мерзнуть будете, — укоряет Сергей собак и достает лопату.

Первым делом он разрывает в снегу колодец и ставит в него туесок-бормашницу с бормашем. Под снегом бормашу теплее. Если замерзнет бормаш, тогда пропал улов. Здесь потише. Низовой тянет по Байкалу на метр, не выше, — Сергей по прорехе на штанах чувствует. Он загреб туесок и воткнул в снег, как в кочан капусты, лопату. Огляделся: у Варяга от дыхания только усы заиндевели, опушили морду. Сидит моржом на хвосте и щурится на холодное, как консервная банка, солнце. Сыны его нахватались снегу, начинают дрожать на ветру.

— Потерпите маленько.

Скорей берется за лопату, нарезает из снега кирпичи. Чен — младший сын Варяга — хватает зубами лопату, Варяг показывает ему белый клык (а ведь сам когда-то таким был), Чен выпускает черенок. Сергей складывает из кирпичей три стенки повыше метра. Подоспела самая работа — долбить лунку.

Пешня у Сергея звонкая, ледяшки в лунке, словно рубленое стекло в мешке, — звенят. Сергей работает то пешней, то «ложкой» — выгребает из лунки лед. Лунка уже по пояс Сергею, не лунка — колодец, только что круглый и сруба нет. Лед метра полтора толщиной, чем ближе к воде, тем становится темнее лед, тем глуше отзывается на пешню. Зато у Сергея сердце звонче стучит… «Теперь учительница все под ручку с военруком». Сергей ненавидит военрука. «Попадет мне этот Герман в темном переулке — стравлю его собаками».

Под стук пешни колотится в голове. И удары сильнее. «Что же это я раньше не родился?» — вздыхает Сергей. И лупит пешней по лунке.

Так за ревностью, сомнениями и добрался Сергей почти до воды: лунка мокреть начала, теперь и рыба пойдет. Бормаш есть — никуда не денется. Бормаш — это озерная козявка, похожая на мелкую креветку. Сергей бормаша надобывал еще по осени. Около Баргузина дна бормашиных озера, и оба называются Бормашиными, только в одном бормаш сзелена, в другом — цвета кедрового ореха с латунным отливом. Тот, кто знает, скажет, что на бормаша с латунным отливом лучше рыба берет в ясную солнечную погоду, а на зеленого — когда морошно на Байкале.

Бормаша добыть — искусство своего рода. Надо инструмент иметь и знать, когда он поднимается со дна озера. В тот момент и бери. Не взял — остался без рыбалки на подледном лове. Бормаша взять труднее, чем рыбу. Вот и запасают его впрок. И хранят в ящиках, в подполье, при постоянной температуре. Ловят бормашницей — корытом.

Бормашницу делают так: чурку из кедра раскалывают пополам. И из одной половинки выдалбливают корыто. В него встраивают ворот с прибитыми из конского волоса щетками. К этому вороту приделывают для вращения рукоятку с коленом — примерно на метр. Бормаша добывают осенью, когда озера покроются льдом. Вот тогда и долбят прорубь по величине корыта — бормашницы. Опускают бормашницу в прорубь и заводят под лед так, чтобы щетки прилегали с внутренней стороны льда.

Вода прижимает корыто ко льду. Коловоротом крутишь ворот, щетки вращаются и сгребают со льда в корыто бормаша. Он по лотку — в отверстие и в мешок. Мешок достают из проруби, пересыпают бормаша в ящик, ящик укутывают в шубу. Везут домой, ставят бормаша в подвал. Кормильца бормаша берегут.

Лунка на Байкале тоже не простое дело. Приходится работать с двойной перекидкой: из лунки выбрасывать лед на бровку, а потом выносить его мешком и высыпать на лед. На солнце льдинки вспыхивают и переливаются. В каждой отражается солнечный луч. Зимний день обманчив и короток, надо спешить. Сергей долбит лоток для подъема рыбы, шлифует его «ложкой», приглаживает рукавицей, чтобы не цепляла леска и рыба хорошо скользила по лотку. Горло лунки Сергей строчит пешней. Выбивает черенком ее дно. Закипела, забурлила вода, подняла ледяное крошево.

— Ну, вот, соберем сало, — берется Сергей за «ложку», — и начнем уху дергать. — Собаки на голос Сергея поднимают носы, уши мелко вздрагивают. — Замерзли? А кто говорил, не ешьте снег?! Ну ладно… Я тоже мать не слушал, да живой.

Сергей словил лед, отложил «ложку», добавил в «Камчатку» снежных кирпичей, обузил четвертую стенку настолько, чтобы хватило мешка закрыть вход. Запустил в «Камчатку» собак, втащил нарты, пропихнул поперек лунки, опустил мешок, и сразу стало теплее, собаки носы в хвосты — дремать.

Достав из снега бормашницу, Сергей заносит ее в «Камчатку» и отсыпает бормаша в лунку. Радугой светится и переливается живая приманка, а бормашницу снова укутывает в шубу — и под стенку к боку Варяга, пусть греют друг друга. И снова достает бормашницу когда надо, вытряхивает бормаша, а Сергей над водой и смотрит, как в лунке он оживает и начинает грести лапками и бежать по воде на глубину. Что-то есть в этой букашке, иначе бы омуль не взял, кроме как на него или на приманку под бормаша — омуля не возьмешь. Хариус, сиг — тот и кобылку хватает, и на червя берет, а вот омулю подай бормаша.

Сергей заглянул в лунку: дымком на глубине втягивается бормаш в горловину, уходит под лед. Но рыб еще не видно. Сергей раскладывает на нарте удочки и следит за лункой. Сверкнуло в воде серебро и погасло. Пусть. Сергей к мотылю (короткое удилище) на поводок из китового уса цепляет бормаша из гаруса. Приманку не отличишь от живого, но для этого нужны разноцветные гарусные нитки. А поводок хорош из китового уса, ус в воде неприметный. Лучше уса поводка еще никто не придумал. За один китовый волос Сергей давал мешок омуля. Кто смыслит в рыбалке — это недорого.

Вот гарус достать потруднее. Кто же, скажем, отдаст свой платок. Баргузинские рыбаки знают наперечет, у какой женщины какого цвета платок. Самое ценное в платке — кисти, а сколько их? Ребятня так и караулит около магазина. Другой раз день проторчат, ни одной ниточки не добудут. Платков-то на весь Баргузин три. Самый нарядный у Екатерины Николаевны — под золотого бормаша, но у нее и то уже не осталось кистей. У главного бухгалтера бобровый воротник выстригли до плешин. Он грешил на моль, пока не поймал Степана, внука Виткова. Пришлось деду соболя давать на воротник. У соболя и мех, и ость что надо, а для воды не годится: намокнет — мочалка.

Сергей и лески свивает из конского хвоста, конский волос не намокнет. А где хвостов наберешься? В Баргузине один конь — директора завода возит, и тот без хвоста — кочерыжка осталась. Чтобы добыть конского волоса, надо ночь не поспать, да и не каждый рискнет на такое. Надо еще и к коню уметь подойти.

Возчики, когда приходят обозы с рыбой из соседних колхозов, держат наготове ухо с глазом — берегут хвосты у лошадей. По очереди дежурят. Да и непросто засветло приглядеть жеребца с длинным светлым хвостом, у кобыл хвост не годится — прелый. У Сергея к лошадям сноровка. У него в кармане и кусочек посоленного хлебушка. Пока конь хрупает, Сергей отделяет от хвоста прядку, наматывает на кулак, придерживает другой рукой хвост. Прицеливается, куда отскакивать. Поднял кулак над головой, дерг, и в сторону. Другой раз только копыто над ухом просвистит. Но уж леску совьешь — цены нет. На омуля, хариуса — из четырех волосин, а на налима — из десяти, двенадцати, чуть потоньше карандаша — эта леска на всякий случай: налимы, бывает, берут ростом с Сергея и повыше.

Крючки делать тоже не простая штука, магазинный — тот хрупок или как тесто. Кузьма научил делать Сергея крючки из иголок. Блесны — изобретение Сергея. Из олова хороша блесна, а вот из латуни — лучше не бывает, но и повозиться надо с такой блесной, опять же, какой рыбак с этим будет считаться. Сергей сделал — наверняка. Кузьма признавался: «У тебя, Сергей, басче живого…»

Сергей глянул в лунку — вода шевелится. Тут уж не робей, работай мотылем. Удобнее работать двумя руками: левой не даешь слабину леске, а правой сматываешь на мотыль — как шагаешь по леске. Только Сергей опустил под лед бормаша из гаруса — долбануло, чуть мотыль из рук не вылетел. Ага, есть! Сидит. Подвел, направил головой в лоток, махнул мотылем еще четыре-пять раз, и лупит рыба хвостом об лед. Собаки носы кверху, уши топориком. Первая рыбина — Варягу. И опять Сергей «шагает» мотылем… В лунку, под лед, пока лучше не заглядывать. Ушел косяк — другой подвалит. Сергей мотылем работает, как добрая портниха иглой. За час полмешка омуля надергал. И вдруг как обрезало. Ни одного.

— Ага, не по вкусу. Сейчас подсластим…

Сергей берет другого бормаша — зеленого, с золотым оттенком. Терпения Сергею не занимать. Он будет десять раз менять и блесну и мушку, добавлять из бормашницы приманку. День догорает, но Сергей и не думает сдаваться на полмешке. Есть у него заветная мушка в шапке под козырьком. Сделал он ее из кисти гарусного платка Екатерины Николаевны. «Эх, учителька, учителька», — вздыхает Сергей. На рыбалке ему легчает, не так гложет. Как ушел Сергей на завод, редко видит Екатерину Николаевну.

Незаметно для себя он склоняется над лункой. Дно у Байкала чистое. Редко где увидишь валун из серебристого песка. Где из глубины — словно тень по песку — движется косяк. Между дном и льдом стоит хариус, плавниками подрабатывает. Сиг бормаша берет, словно пробует на зуб, или брезгует, отводит голову, а то и мимо проплывет. Но Сергея тоже не проведешь: уйдет один, вернется табунком. Сиг, как серебряной лопатой, хвостом копает воду. Головка у него маленькая, но нудит и нудит — выбирает, выбирает бормаша. У Сергея шапка свалилась с головы — распластался над лункой, присмотрелся к валуну повнимательнее: хвост налима.

— Их ты, дрыхнет.

Эта дичь покрупнее — печенка одна чего стоит.

Сергей натряс из бормашницы свежей приманки, припал к лунке, бормаш гребет к камню. Весло за камнем шевельнулось, голова вылезает — величиной с бродень. Через байкальскую воду видно, как через увеличительное стекло. Больше половины налима вылезло, еле-еле шевелит плавниками, усом по дну тянет и подбирает со дна бормаша, клюет.

Налиму на глаз сейчас хоть портянку навесь, хватит. У Сергея и крючок соответствующий есть, чуть поменьше серпа. Он берет другую удочку, леску волосяную с карандаш толщиной. На крючок кусок красной тряпки, с мая приберегал. Опускает Сергей приманку прямо налиму на нос, и тот раскрывает «коробочку» пошире колхозного ларя и заглатывает крючок. Сергей надевает рукавицы — придется повозиться, наматывает леску на руку, подсекает и тянет к себе. Рыбина, извиваясь, загребает воду. Смотри, чтобы самого не сволокла в прорубь. Сергей упирается в край лунки и подводит налима головой в лоток. Рыба вымоталась — некуда ей деться, да и Сергей изрядно устал, но еще хватает силенок — выволок по лотку в «Камчатку» налима.

Ветром с Баргузина наносит заводской гудок. Сергею в третью смену, но пока доберешься. Он выбирает помягче рыбин, дает собакам. Остальные сбрасывает в мешок. Рыба стучит поленьями. Набил один мешок, налима поглубже сунул, но хвост на локоть торчит. Остальную рыбу в корзину, туда же поставил бормашницу, укутал хорошо. Поклажу прикрутил веревкой к нартам. Собаки рвутся домой. Сергей выкатил из «Камчатки» нарты, пристегнул упряжку.

— Але-е… — Сноп резучего ветра хлестнул в лицо.

Упряжка огибает остров и через пролив несется на материк. Сергей бросает взгляд на остров: черным медведем лежит он на синем байкальском льду, а впереди мелькают и дрожат редкие огни Баргузина. Сергей прячет лицо в воротник фуфайки. Он знает, что Варяг не пройдет мимо дома, только бы по дороге не встретилась другая упряжка — будет драка.

Как всегда, Ульяна у ворот ждет добытчика. Она еще из окна увидела, как черным мячиком выкатилась на изголовье острова упряжка. И по тому, как этот мячик накатывается на берег, она знает, что едет сын. Упряжка влетает во двор, Сергей придерживает нарты, пальцы у него не гнутся.

— Да беги ты в дом, Сережа, — настаивает Ульяна, — я распрягу.

Сергей ледяным панцирем стучит по крыльцу, ноги у него разъезжаются, он едва переступает порог. Рукавицы, фуфайку — долой. Ульяна на доске несет снег оттирать руки, ноги, потом — к печке. Вот когда отходят пальцы — пытка. Бывает и лужа под рыбаком…

День летний что год, — столько можно сделать. Кузьма и огород прирезал, не поленился на заводской полуторке из Максимовки привезти навоза, хоть по пригоршне в лунку подбрасывал, когда сажал картошку. Оттого осенью и кулей, как грачей, на полосе наставил. Двух свинок в зиму запустили. Маруся настояла. Хорошая хозяйка получилась из младшей дочери. Только уж бедовая.

— И в кого такая, я вроде смирный, — удивлялся Кузьма.

— В меня, в кого еще, — посмеивалась Ульяна.

И все бы хорошо — от женихов отбою не было.

— Ну какая она невеста, дите еще… — отказывала Ульяна.

Покорил Ульяну да Кузьму Валдай — дальний родственник Алтая. Он был годов на десять старше Маруси. Как-то приехал на завод, сказался — в командировку, а оказалось, приглядывается, как Кузьма сани гнет. Душевным человеком оказался Валдай: понравился Кузьме. Мастеровой, старательный.

— Ты, Валдай, не со мной договаривайся, я, как Маруся, ты с Ульяной давай…

Валдай после работы — в магазин, а из магазина — к Агаповым.

— Ну это ты зря, Валдай Бадмаевич, деньги-то не сор… — встретила Валдая Ульяна. — Проходи, раздевайся, чай будем пить.

— Я по делу, Ульяна Харитоновна…

— А без дела, так уж и нельзя? Повечерять, разговоры поговорить. Живем, торопимся — не успеешь обопнуться — край уже. Я вот тоже, присесть некогда. Погода-то у вас нонче как? Родила картошку?..

Ульяна поставила на стол ведерный пузатый самовар. Самовар пофыркал и запел.

— Еще кого-то бог даст, — уставляя стол закусками, обрадовалась Ульяна, — может, Александр прибежит…

Валдай отдулся, утер лоб платком, словно он не чаю со сливками выпил, а воз сена на себе привез.

— Так я, Ульяна Харитоновна, пришел просить в жены вашу Марусю… — Валдай приостановился, подбирая на этот случай слова поокатистее.

— Ветер у нее еще в голове, — как бы выручая Валдая, подсказывала Ульяна, — бесшабашность. Ну и что, что хозяйка. В ее годы мне тоже хотелось быть самостоятельной. — Хотя об этом не сказал Валдай, Ульяна как бы предрешала судьбу дочери. — Ведь и ты, Валдай Бадмаевич, понимаешь, любопытство к замужеству скоро проходит, а тебе жену надо серьезную — под стать, а тут одно баловство…

Валдай не знал, что и сказать, что ответить Ульяне.

— Худо мне без нее. Топором ли махаю, хлеб ли ем, она все одно тут рядом, и никуда мне не деться, Ульяна Харитоновна!

— Не знаю, — не поднимая глаза на Валдая, сказала Ульяна, — отца надо спрашивать. А вот и он, легок на помине… У нас, Кузя, гость!..

— Рад хорошему человеку, — поздоровался за руку с Валдаем Кузьма, как будто они и не видались сегодня.

Валдай и Кузьме выложил свое намерение, только еще с большим жаром. Ульяна только напомнила о возрасте Маруси.

— Ну и что же, что постарше, — любить будет крепче жену.

Маруся выросла красавицей, на загляденье всей округе. Валдая тоже из десятка не выбросишь, лихой наездник и песни петь под стать Марусе — голосистый.

Как ни настаивал Валдай свадьбу справить у себя дома, Кузьма не согласился — вначале у нас потопаем, поприседаем, подсластим горькую, Валдай Бадмаевич. Испокону у нас так — дочь она нам, а там уж как зять прикажет…

На Седьмое и свадьбу справили.

За праздничным столом помолодевшая Ульяна — хоть виду не подала, а от Кузьмы не скрыться — закручинилась.

— Ты чего, мать? — приклонился Кузьма.

— Да так, вспомнилась свадьба Вари и Аверьяна…

Еще кто-то пришел, и Кузьма пошел встречать. А Ульяна смотрела на полное застолье гостей и вроде как бы не видела никого. И вдруг ей на какое-то время представились Аверьян с Варей. И тут было все так и не так. И жених, и невеста, а вот нет той задушевности, близости. Может, это оттого, что дочку отдает Ульяна.

Маруся рада Валдаю — видит это Ульяна, — и бог с ней, благословляю ее. Пусть живут на радость друг другу в любви да в согласии.

Увез Валдай Марусю. А из избы словно зеркало вынесли. Ульяна места себе найти не может, в который раз посылает Сергея навестить сестру, хотя и знает, что дочь живет неплохо. Но все равно сердце болит. Сергей с удовольствием собирается. Он знает, что ему будут рады. Сестра любит Сергея, и Валдай любит брата жены. Для обоих приезд Сергея — праздник.

Назначили день отъезда под воскресенье.

Сергей с нетерпением, что бы ни делал, все на горизонт поглядывает, нет ли на краю воды дыма, который вырастет в белый пароход. Ульяна допекает шаньги. Кузьма тоже небезучастен: передает Сергею мореного дерева Валдаю на поделки. Заревел гудок, Ульяна шаньги в корзину, и все — к пароходу. На берегу же топчется народ, собаки снуют. Сошел с парохода один, два человека, редко семья с узлами вылезает на берег, столько же и на трап с Баргузина поднимутся, не считая, конечно, почту. Другой раз и банку с кинолентой привезут. В последний момент, как убрать трап, Ульяна Сергею корзину подает. Он ее рядом с мешком ставит.

Пароход уже развернулся, а Ульяна с Кузьмой все еще стоят. Сергей забирается на верхнюю палубу. Оттуда виднее изба Валдая.

Увидит Валдай пароход, скажет: «Серешха едет». Если бы пораньше, весной, на солонцы бы с Валдаем сходили. В прошлом году Сергею не повезло на солонцах, вышел изюбр — промазал Сергей.

Из-за мыса показывается дом Валдая — наверняка Валдай нож уже точит, Валдай и в самом деле правит на оселке свой нож: «Барашка резать будем». Дом Валдая стоит на берегу Байкала, на широком лугу, с полверсты от деревни. Стоит как скирда соломы в поле — ни заплота, ни ограды. Только хлев за домом, банька да столярная мастерская Валдая.

— А зачем городьбу? — спрашивает Валдай. — Пусть вольно живут, кому мешают коровы, овцы? Никому.

Столб у крыльца — лошадей привязывать. Справа, как спуститься с крыльца, летняя печь с длинной, как у «Баргузина», трубой, стол кухонный, самовар на маленькой скамеечке подле печки.

Столярка у Валдая просторная, летом и зимой пахнет винным деревом. Это в бочке мокнет талина на обручи. Все это родное Сергею, он еще от берега улавливает запах столярки и спешит к дому, а Валдай навстречу. Через шею у него, словно каракулевый воротник, барашек. Все четыре ноги Валдай держит одной рукой. Встречаются у крыльца. Тут и Маруся выбегает. Руки у нее в тесте, она локтем здоровается с Сергеем и мажет его мукой, у нее и передник в муке. Сергей уже предвкушает лапшу, но вначале кружку крови. Валдай выпивает сам, потом передает кружку Сергею. Кровь пенится, сладко-соленая, пьешь — голова вкруг идет.

Сочень на лапшу Маруся раскатывает на желтом и широком столе — стол на улице рядом с печкой. Сочень получился величиной с крышку от бочки. А Маруся все подсыпает муки и скалкой все катает. Уже сочень и муку не берет, а она все его утюжит.

Валдай разделал барашка и парную грудинку бросил в котел. Примчались из деревни племянники Валдая, похватали ножи, сидят на крыльце картошку чистят. Мясо прокипело, лапшу и картошку вместе бросают в котел, и тогда из-под котла огонь в сторону, чтобы не плескалось через край. Минут через пятнадцать Маруся заправляет лапшу курангой. Куранга из молока — национальный бурятский напиток. Поварешку куранги на котел — и лапша готова. Валдай на вытянутых руках, прихватив котел отымалкой, несет его в дом. За Валдаем Маруся с поварешкой, Сергей с подставкой. Ребятишки кто с солью, кто с остатками куранги.

— Ух ты, — ставит Валдай котел на середину стола. Лапшу разливают в глиняные чашки.

Тревожный гудок парохода заставил отложить ложки. Все бросились к окну: «Ангара» на рейде. Необычный приход «Ангары» заставил всех побежать к берегу. Ребятишки впереди — под ногами колокольчики гальки. Сергей перегнал всех. Капитан парохода в рупор кричит, что началась война с Японией на Халхин-Голе, называет фамилии и Валдаю тоже велит собираться. Кладет рупор, Валдай объясняет ребятам, к кому бежать, что сказать.

В самый неподходящий момент война для Валдая. Он растерянно мечется по ограде, по дому, столько дел начато. Но дела делами, а Марусю одну оставлять. Молодая, и рядом ни души. Как она тут одна справится? А если меня убьют? Но Валдаю эта мысль кажется пустой. Он же живой, вот сейчас, сию минуту… И Маруся, у нее такой вид, будто она не в доме, а на корабле, который попал в крушение и вот-вот пойдет ко дну.

Маруся не знает, что такое война, как она может обернуться, но она чувствует сердцем, что на войне убивают; и двадцать лет пройдет, как смерть мужей надругается над многими, и пятьдесят лет пройдет — не перестанут кровоточить раны.

Маруся с плачем собирала Валдая. Положила в мешок пару белья, рушник льняной, он как бумага ломкая — хрустит. Туесок масла, кульки, свертки. Сергей приподнял мешок.

— Ого, пуда два…

Валдай ушел в колхоз за расчетом, «Ангара» к вечеру должна вернуться и пойти на Баргузин с заходом в поселки. Сергею по пути, он тоже с Валдаем поедет. Вернулся Валдай на подводе с продуктами. Из-за пазухи вытащил плитку чая. Все по очереди понюхали плитку. Чай для забайкальского гурана дороже коня. Настоящего чая уже и вкус забыли — в основном бадан пьют. Разве только какая старуха отыщет на заварку, соберет к самовару всю деревню. За десять верст ходят пить чай. За плитку можно выменять барана и в придачу взять пуд пшеничной муки и два килограмма топленого масла.

Маруся — то как дикая коза: быстрая, ловкая, увертливая, легкая, а тут присмирела, плечи опустились. Валдай и так и эдак к Марусе, старается развеселить ее, приободрить. Слова застревают в горле.

— Ты моя, Маруся, любовь ты моя, вот кто ты, — Валдай обнимает Марусю и не в состоянии рук разнять. Желание побыть вдвоем, но народ, ребятишки снуют.

А как подумает, оглядит избу Валдай и что в этой избе остается — одна Маруся, разум у Валдая мутится, и, чтобы как-то заглушить эту боль, хватается то за одну, то за другую работу, не знает, как и помочь Марусе. Схватил самовар, вынес на летнюю кухню, набил углями, разжег, смотрит на самовар и как бы приходит в себя — и так тоже нельзя. Тихо надо, стойко надо… Отрезвляется Валдай.

Маруся отрубила ножом от плитки уголок и бросила в запарник. Пошел такой аромат на всю округу. Пока картошка румянилась в печке, сосед из деревни пришел и за соседом пришли другие.

— Слышу, паря, чаем нанесло, — тянули от порога носами старики, — дай, думаю, сбегаю, узнаю, в чем дело.

Старики ставили у порога батоги, снимали галоши и проходили в дом к самовару. Вечером на горизонте появилась «Ангара».

— Ты, Серешха, не грусти, — Валдай поднимается из-за стола. — В следующий раз Самбина поборешь, расти только поскорее.

Самбин сидит напротив Сергея за столом. Это племянник Валдая. Он старше Сергея на год, крепкий парнишка. У Валдая всегда после застолья бывала борьба. Выходили на луг, перетягивались кушаками и принимались бороться — кто кого. Как всегда, Сергей с Самбином. Мальчишки — от горшка два вершка — и те бороться. После борьбы состязания из лука. Валдай — мастер по стрельбе из лука, он в Улан-Удэ на соревнования ездил. Вот теперь война такой праздник испортила.

Встал Валдай, встали из-за стола и гости. Маруся, провожая за порог, каждому отделяет от плитки на заварку, старики аккуратно завязывают в уголок платка или шали подарок и прячут в карманы.

Дом Валдая уже слился с черной кромкой леса, а Валдай все стоял на палубе и смотрел туда, где осталась Маруся.

— Прощай дом, Маруся. А почему прощай? — одернул себя Валдай. — Побью японца — и домой.

Валдай еще никогда с такой жадностью и жаром души не высматривал горы, лес, воду, которые заслонили его родной дом. Все по-новому виделось ему, отчетливее каждое дерево на берегу, а ведь он все здесь знал на память и мог бы найти с завязанными глазами хоть по берегу свой дом, хоть на лодке — не проплыл бы свою избу: он бы по запаху определил свою усадьбу, там осталась его Маруся.

В Баргузин «Ангара» пришла утром. Сергей удивился, что столько народа живет в поселке. Так много людей собралось на берегу. Он даже побоялся сходить на берег — не провалится ли земля? На берегу молодые мужчины с мешками, котомками за плечами. Военные с нашивками на петлицах. Когда пароход отошел от берега, народу крепко поубавилось.

Вторым заходом «Ангара» пришла в Баргузин через два года и ополовинила поселок, а последующими заходами подчистила и рыбаков и госнаровских. Только и оставила стариков да детей. Яма между поселками заросла бурьяном.

— Не на жизнь, а на смерть дело с германцами обернулось, не добили в тот раз. Вот и под Москву подошел. Собери-ка, мать, бельишко, — попросил Ульяну Кузьма, — идти надо отстаивать Россию.

— Да ты что, Кузя, в своем уме?..

— А то как за Урал зайдет хвашист, с востока японец полезет. Кем мы тут обороняться станем?

Кузьма в глубине души надеялся, что если поскорее разбить германца, то и сыны уцелеют. В военкомате Кузьма доказывал: на войне должен быть мужик в силе — знать это дело, а он знает — воевал. Заслуги имеет. Хоть в обоз, а берите, там посмотрим, кто на что годен…

Опустел Баргузин, замерли бараки. Труба над заводом и та жиже дымить стала. Видно, что шуруют ребятишки. Баб и тех.. «Ангара» подчистила. Кого в армию, кого на трудовой фронт. Кузьма перед уходом на фронт сказал Ульяне так:

— Весь мир держится на вере. Любовь, хитрость, смелость, боль — это только подмога вере.

Кузьма в эти понятия вкладывал свой смысл, как он понимал. Хитростью он называл уменье и приводил в пример Варяга. Вот когда Варяг выслеживал лису, применял хитрость — умение. И у смелости своя окраска. Схватился его Варяг с волком — смелость. А любовь в жизни — что обруч, все скрепляет: и веру, и хитрость, и страх, и смелость, и боль. Не будет хорошего обруча — рассыплется клепка.

Кузьма верил в победу, Ульяна в Кузьму — этим и живы были Агаповы. С фронта Кузьма писал: «Немец уже не тот — взашей ему даем». Особенно радостным было письмо от Кузьмы, где он описывал, как встретил Чалого — Арининого сына. Вначале не поверил, но тот узнал его, Кузьму. Ездовой еще предупредил: «Саданет передней». Кузьма бросился коню на шею. «Мы уже с Чалым… Помнишь, Уля, у Арины на груди было одно яблоко посветлее с крапинками, точь-в-точь и у Чалого такое. Кто посмотрит, что это я прилип к коню, веришь, Уля, а я отстать не могу. Ротный говорит: «Забирай, Агапов, все равно с ним никому не совладать». Чалый, Уля, пониже Арины, а норов ее и ход; погляжу: она, и все. И в поводу ходит так же. Где другие кони не берут пушку, Чалого подпрягаю. Жалко его, а что сделаешь — война. Веришь, Уля, кроме меня, никого не стал подпускать. Я ему и из столовки приносил, и своим пайком делился…»

Кузьма подробно описывал, и как ел Чалый, и какой у него голос сходный с Арининым. О себе Кузьма сообщал скупо: «…был коноводом, пушки возил. Вывел подразделение из болот, к ордену представили. Теперь командую полевой разведкой. Быть того не может, чтобы мы не разбили гада».

В цехе Кузьму заменил Сергей. Александр работал и жил в затоне. Марию мобилизовали на трудовой фронт. Маруся жила в деревне, работала в колхозе. Валдай отвоевал на Халхин-Голе и прямиком на Отечественную. Ульяна на заводе. Прибежит потемну — хозяйство: куры, корова, свиньи, собаки; напоить, накормить, и убрать, и постирать надо, и опять на завод. От коровы, правда, толку никакого, вот как полгода бросила доиться. Поначалу Ульяна думала: стельная Буренка, брала у соседей молоко и сносила на заготпункт; оказалась Буренка яловая. Курицы тоже плохо неслись — зерна не достать. Приходилось прикупать яички на сдачу. Свиней бы Ульяна давно ликвидировала, но, пока была картошка, тянула.

Корм корове матросовкой наносили Сергей с Ульяной. Где руками между кустов, где серпом добывали сено. Сами на рыбе живут, что Сергей добудет, рыбой и собак кормят. В хозяйстве четыре собаки — упряжка. И воду возят, и дрова из лесу, и на охоту Сергей ходил с собаками, без собак в лесу делать нечего, и на рыбалку в свободное время. Зимой так на подледный лов.

Короткие дни зимой. Если бы не вой собак да не дым из трубы над заводом, то бы показалось, что поселок вымер еще с осени, когда отстрадовались и закончили путину. Ребятишек тоже не видать на улице. Те, что подросли, заменили отцов на заводе, поменьше — за партами, а самые маленькие дома на печи сидят. Другой бы и до магазина добежал — не в чем. Да и в магазине нечего делать: кроме банок с персиками по пять девяносто, ничего на полках нет. Продавщица поверх шубы драный застиранный халат напялила и сидит на бочке, насупротив приоткрытой печной дверки, ногами в печь, грызет орехи — вот и вся картина. Хлеб и то теперь в магазине не продают — мукой раздали по карточкам еще в начале месяца.

Зима на Байкале — вечность. Если ветреная выдастся — одна за три покажется. Дров съест прорву. Воет — нутро все выест до дна. Как затянет с Ноябрьских, и воет, и воет до масленицы.

Но Агаповым жаловаться не приходилось и на зиму. Добычливая выдалась зима, потому что в доме был мужик — Сергей. Все в доме Ульяны шло порядком. Вечером управится по хозяйству, затопит печь — веселее в избе, с погудкой топится, Ульяна шитье в руки, тепло. И внутри отпустит, сидит шьет, на Сергея поглядывает, как тот к лету вяжет снасти. Отпустит пурга к весне, зашевелится поселок маломерками да стариками. Поглядеть — жуть берет. А так ничего — трудятся понемногу и план тянут, а летом так и с присыпкой — с процентами рыбу на фронт отсылают.

Это лето не принесло желаемой радости. Война не кончилась. Наступившее лето подчистило, выгребло оставшийся «подсад» в Баргузине.

Туманным голубым утром увезла «Ангара» Сергея, как пять лет назад Валдая, так и опустела изба Ульяны. Ходит понурый Варяг — ровно кость потерял.

Лето тысяча девятьсот сорок третьего года выдалось плохое, травы было мало, а осень и того хуже. Картошки Ульяна накопала мало. Во всем приходилось управляться одной. Александр за все лето раз и прибежал домой, и то чтобы сказаться, что берут на переподготовку в Иркутск. Буренку пришлось свести, свиней ликвидировать. Собак оставила. Собаки да курицы ходят по пустому двору.

В глубоких голубых глазах Ульяны появилась остуда, будто ветром надуло. От крутых с соболиной остью бровей еще глубже разошлись морщины, распахали высокий белый лоб. Поблекли и словно выцвели яркие губы. Ульяна как-то поглядела в зеркало и горестно вздохнула: «Кузьма теперь и не узнает. Чего доброго, разлюбит. Господи, другой заботы нет… А вот в ту войну, — пришла Ульяна к выводу, — легче переносилась разлука». Видно, чем старше становится человек, тем больнее расставание. Другой раз так подкатит тоска, что хоть на стену лезь. Ульяна и побежит к Карасихе в Максимовку. Та бросит на картах:

— Придет твой Кузьма, вот помянешь мое слово, и Сережка живой возвертается, — потычет Карасиха Ульяне в нос шестеркой червей. — Вот скорая дорога. На пороге стоит твой Кузьма. Ну, а дороги Сергея пока не видать.

Вернется домой Ульяна, позаглядывает во все углы — господи. И легче станет ждать.

Глаза у Ульяны сухие. Помнит слово, что дала себе, — никогда не плакать. В прошлом году на рождество Сергей упал, и затылком об лед. Голова так болела, будто в нее наложили горячих углей. Что только Ульяна ни прикладывала: и лед, и отруби, и пареный овес. Не помог и фельдшер.

— Не плачь, маманя. От твоих слез мне еще больнее…

— Не буду, сынок. Даю обет: если выздоровеешь, ни разу не заплачу.

А Сергею все хуже и хуже. Пришла Карасиха, поглядела:

— Ульяна, сито есть?

Ульяна за ситом бросилась, а Карасиха замерила веревочкой голову Сергея, затем дала ему в зубы обечайку сита:

— Сожми сколько можешь.

А сама бить ладонями по ситу.

Сергей ойкнул — и просветлело у него в глазах. Поправился. И вот когда уходил Сергей на фронт — Ульяна не плакала.

На берегу голосили бабы, навзрыд наяривала гармошка плясовую. В этот день в Баргузине было два события. Провожали на фронт своих мужиков и играли свадьбу: Екатерина Николаевна выходила замуж за военрука.

— Будет убиваться-то, — горячо шептал Александр Сергею. Он приехал проводить брата. — Мужиков нет, вот и выбрала жердь.

— Что так-то, может, у них любовь, — одергивал Сергей Александра.

— Какая там любовь.

— Может быть, такая, что такой ни у кого и на белом свете нет…

— Пусть, пусть. Вот приедешь со звездой, будет тогда знать, — не унимался Александр. — Ничего я в ней не вижу такого, кошка ободранная. Ты, братуха, держись. На будущий год подсоблять тебе приеду… гадов бить… Может, папаню где встретишь?.. Не забывай, пиши.

— Мать не забывай, Саша, одна она теперь.

— Сказал тоже, когда я забывал?

На пароходе стоял разноголосый гул. Александру приходилось кричать.

Матросы замешкались. Сергей увидел на берегу Екатерину Николаевну, сбежал по трапу, попрощался с ней за руку — и на пароход. Александр отвернулся, будто не видел. Ульяна глотала и никак не могла проглотить комок в горле.

«Ангара» разворачивалась на плаву, припадая на один бок, будто подломила ногу. И пока она не скрылась за глянцевой выпуклостью Байкала, народ не расходился. «Ангара» взяла курс на Листвянку. Ветерок с Байкала легкой прохладой остужал голову, грудь, светило солнце, за пароходом гнались и жаловались чайки. Баргузинцы на палубе держались вместе. Сергей выделялся шапкой темно-русых кудрей, светлыми глазами, остальные были смуглые, раскосые.

Парни, разместившись в кружок, чаевали. Каждый из своего мешка вынул и положил на круг вяленых, соленых, копченых омулей, сигов, хариусов. Сергей еще и пироги с черемухой. Кореши Сергея Прокопий Витков и Евгений Краснояров решили держаться вместе. Евгений и Прокопий закончили без отрыва от производства курсы шоферов, а Сергей не догадался. Как бы сейчас пригодились. Не отходил от них и другой внук деда Степана — Петр Витков. Он прибавил себе год. В военкомате не стали дознаваться, а где дознаешься, он сейчас уже за хвост садит коня на задние ноги. Метрику Петр потерял, а дед Степан спорить не стал, помнит, что Петька родился на петров день, и все. Мог бы сказать Степан Степанович Витков, так в сорок первом ушел оборонять Москву и пропал. Скольких дед Степан проводил, только знает котомки налаживать, а встречать никого не привелось. Пусть хоть эти отомстят.

«Ангара» причалила к Листвянке в ночь, словно в деготь нырнула, ни одного огня на берегу. Новобранцы сошли по скрипучим сходням и на ощупь рассаживались по машинам. Сергей ехал в кабине. Настоял Пронька Витков.

— Хлебало не раскрывай, паря, обвыкай, примечай, как будет делать шофер.

Сергей второй раз в жизни сидел в кабине машины. Первый, когда еще на заводской полуторке ездили в Максимовку за навозом, и второй — теперь. Всего в пути — километров сто. Вкопанные в землю казармы, лес кругом, кустарник даже на крыше растет. Сразу всех в баню. В одну дверь завели, в другую — вывели. Невозможно узнать друг друга — бритые.

— Становись!

Винтовка, противогаз, лопата в чехле, погоны зеленые, тряпочные. Одна забота — ложись, вставай, коротким, длинным коли! Запевай! Для баргузинцев это отдых. Подъем в шесть, на Байкале — в четыре. Покатай бочки, поноси кули с солью, потеши березовую клепку шестнадцать часов подряд, а десять — каждый божий день. Местные с ног валятся, а байкальские только хмыкают. Правда, без рыбы за столом скучно, капуста пареная, зеленая — не то-о…

Появился в казарме майор, походил, поприглядывался. Только на перекур — старшина кричит: «Строиться!» Бегом, построились, животы утянули, грудь калачом.

— Шофера-а, шаг вперед арш!

Убей, как так вышло, Сергей и сейчас не скажет: шагнули, и он шаг сделал. Записал их фамилии майор.

— Р-разойдись!

Сергей было задний ход.

— Молчи! — Пронька дергает его. — И мы будем молчать — научим… Всем вместе, так всем…

Получили сухой паек в конторке — и на станцию. «Это и все?!» — удивился Сергей, пооглядывавшись. Десятка два, не больше, наскреблось шоферов. Да в вагоне с десяток парней. Здороваются, подают руки, втягивают в теплушку. Теплушка еще навозом пахнет, не выветрилась. Родной запах…

День выстукивают колеса — тики-так, тики-так, — два… На десятый день приехали. Лес шумит, трава колышется. Небо синее. Пустые вещмешки за спину, скатку через плечо.

— Шагом марш! Не разговаривать! И не крутить головой в строю.

Сергей идет и не видит под ногами дороги: «Вот сейчас я погорю… расстреляют, и будут правы — не обманывай…»

Кто воевал, тот знает базы консервации: стоят на колодках новые «ЗИСы», поблескивая крыльями, будто жуки майские. Подошел Сергей к машине, и пойманным рябчиком забилось сердце. Прокопий Витков уже из кабины машет ему. Побежал. Прокопий распахивает дверцу:

— Садись. Вот ключ зажигания, вот акселератор — газ. Понял? Ножной тормоз, а вот муфта сцепления. Давай!

Поерзал Сергей, попереключал скорости — и к своей машине. Прокопий за Сергеем, подбежали, а там уже Евгений воду заливает в машину Сергея.

— Ну, где ты ходишь? — выговаривает Евгений. — Если не будет заводиться, вот! — нырнул он под капот. — Смотри, — он подергал за рычажок, и в стеклянный отстойник забурлил бензин. — Давай!

Сергей сел за руль. Евгений помог рукояткой провернуть двигатель. Р-раз! — и завелось, запрыгался капот. Евгений рукоятку на полик и третьим лезет в кабину.

— Ну, что сидеть, включай первую… С тормоза-то сними. Плавно отпускай сцепление. Газу, газу!..

И машина тронулась с места. Ребята пососкакивали на ходу. Сергей вырулил на дорогу, остановился, выключил зажигание и все еще слышит, как стучит мотор, нет — это в груди… «Жалко, мог бы и Петька Андреев. Растерялся, оробел парень». Обернулся, глянул в заднее стекло: машины пристраиваются за ним. Майор стоит на обочине, наблюдает. Построились и водители. Майор вышел перед строем.

— Загрузимся снарядами и пойдем на Ржев. Соблюдать дистанцию. По машинам!

Сергей, пока бежал до машины, еще раз прокрутил в голове — как заводить и трогаться с места. Главное, не забыть ручной тормоз снять… Только завел мотор, дверка открылась — майор.

— Так, поехали? — заметив смущение Сергея, улыбнулся, просунул в дверку протез и опять улыбнулся. — Под Москвой в сорок первом, — показал глазами на протез. — И вот теперь на фронт едем.

И Сергею от простого обращения стало легче дышать. Проселочная дорога без кюветов помогала Сергею, и набитая колея тоже способствовала вести машину. На тракте Сергей замешкался.

Майор как бы между прочим заметил:

— Переключись, сбрось газ… так, не дергай, а вот теперь добавь и выходи во-он на тот лес, — показал он рукой.

Сергей переехал тракт и направил машину к лесу. По полю ехать совсем было приятно. Впереди на длинных ногах бежал куличок. Сергей удивился: точь-в-точь такие и у них дома. Куличок бежал как заведенный, остановится, подождет и опять припустит.

— На дорогу смотри, — предупредил майор и закрыл глаза, И Сергею показалось: уснул сию минуту майор.

Колонна втянулась в густой со сломленными макушками березняк, и тогда майор открыл глаза. Рядом с дорогой лежали штабеля снарядов. «Как поленницы дров у нас», — сравнил Сергей. Он посмотрел по сторонам: даже постовых нет. Майор выбрался из кабины. Подошел старшина, что-то сказал майору, и тот ушел, а Сергей еще долго раскачивал свой «ЗИС» и изрядно упрел, пока поставил как надо.

— Ну вот, — как-то по-домашнему сказал вдруг появившийся из леса майор, — давайте перекусим.

Из леса по другую сторону дороги цепочкой шли солдаты. Шоферы доставали из кабин сухой паек: тушенку, хлеб, сахар — и рассаживались на траве, у бровки дороги. Разговаривали вполголоса, будто боялись разбудить тишину.

Поели, майор поднялся, вышел на дорогу и стал перед солдатами так, чтобы всех видеть и его видели.

— Товарищи, скажите, только честно, кто из вас первый раз сел за руль?

Слышно стало, как шумят травы. Шоферы запереглядывались.

— Я, товарищ майор, — поднялся Сергей.

— Фамилия?

Ну вот и полевой суд…

— Агапов.

— Товарищи! — еще выше поднял голос майор. — Агапов знал, что едем на фронт, и… не дрогнул. Больше того, проявил мужество и сноровку. Если у каждого из нас будет такая настойчивость и воля, то тем ближе будет победа, наша с вами победа, товарищи!

Сергей почувствовал, как в нем прибывает сила… и пожалел, что теперь майор не сядет к нему в кабину.

— Товарищ майор! Садитесь со мной, — наперебой приглашали его солдаты.

— Спасибо, товарищи! Я с Агаповым…

— На фронте прежде всего смелость и честность, — пояснил он скорее себе. Отъехали, и он напомнил: — Про газовочку не забывай, Агапов…

— Ладно.

— Что значит — ладно?!

— Буду.

— Как надо отвечать?..

— Есть, товарищ майор!

— Ладно, — сник майор, — я тоже недолюбливаю тех, кто дергается… Ты где рос? — после некоторого молчания спросил майор. — В колхозе?

Сергей ответил, но не сразу:

— Вначале на сплавной, потом на Байкале.

— На Байкале? Из рыбаков, значит? — оживился майор.

— Не то чтобы в чистом виде рыбак, по дереву мы мастера.

— Это что, бочки строгать?

Сергей покивал.

— А рыбачить, охотиться не приходилось? На медведя не ходил?

— Ходил из-под собак…

— Это что, собаки задирали?.. Нет, ты не смейся, Агапов.

— А я разве смеюсь. Спросите Виткова Степана, он по зверю фартовее меня. А дед Степан и отец его Степан Степанович с рогатиной на медведя ходили.

— Он тоже, Витков, с Байкала?

И на это Сергей покивал.

Майор скосил глаз на Сергея — неразговорчивый. А смотри, машину ведет уверенно.

— И собаки есть? Хорошие?

— Неплохие. В особенности Варяг.

Сергей пропускает между колес ухабчик, выкручивает баранку.

— Так сколько собачек?

— Четыре кобеля и сука… Суку тоже надо считать, хоть и обезножела, добрая была, не сбросишь со счета — мать она троим…

— Так, так, — то ли подтверждает, то ли подгоняет Сергея к рассказу майор. — А твои родители?

— Батяня где-то тут, на передовой, хлещет фрица. Маманя на заводе и по дому пластается… — Сергей задумывается: надо ли про всех говорить. Про Марию Сергей ничего сказать не может, потому что сам не знает, где она. Про Марусю, Александра нечего сказать. — Если не выкрошат зимой фашистов, Александр обещал на тот год подсобить… Младший брат, — поясняет Сергей.

— Так, так, — потакал опять майор.

Сергей майору все больше нравится.

Майору показалось, что Агапов незаурядный солдат. Он на своем веку повидал солдат и знает этот народ. На войне люди сходятся быстрее и крепче. Майор по себе знал: на фронте обостряются чувства. Бывает даже так: посидели в окопе, помолчали — и узнали друг друга.

Ранг мешает проникать в сущность человеческой натуры с ходу. Это ощущал не раз майор в общении с рядовым. Бывало так: сядет в кабину к новичку, под плащом погонов не видно — человек от души весь тут. Стоит снять плащ — замкнулся. Лычка расставляет «акценты». От этого никуда не денешься, на то и лычка. Она определяет, кто есть кто; пусть внешняя сторона дела, но это так. Сердечное взаимопонимание — это в армии как бы на втором плане.

Майор убежден: если приказ совпадает с устремлением — эффект что надо. Майор понимал и знал, что, может быть, нигде так человек не тянется к общению и пониманию, как на войне. На войне как на войне — убивают. Майор — кстати или нет — вспомнил солдата желтее табачного листа. «Язва у меня, — пояснил солдат, — обречен, но хочу умереть как герой. Пусть посмотрит мне в глаза фашист и пусть знает». Через месяца два по котелку каши стал съедать. Желание мстить за Родину помогло выздороветь. Дух победил плоть. Говорят — солдатская масса серая; это только шинели серые, а так каждый — личность. На фронте жизнью рассчитываются. Цену имеет только то, что делает победу. А делает победу солдат. Это майор знал железно.

В воздухе, на земле чувствовалось приближение фронта. Майор посмотрел на часы.

— С полчасика придется подождать темноты. Ты как ночью, Агапов?

— Свычен, — с готовностью ответил Сергей. — Если надо, скрадом могу…

— Это что, как зверя? — прокашлявшись, спросил майор.

Сергей на это не ответил. Дескать, майор правильно понял.

Колонна потянула на обочину, к лесу. Собственно, в прямом смысле дороги не было. Вся земля изрыта, перепахана, изуродована. Сергей обогнул развороченный блиндаж и, не выпуская из виду впереди идущую машину, пристал к колонне у кромки леса, заглушил мотор. Майор сразу ушел. В кабину заглянул старшина.

— Фар не включать, ориентир — стоп-сигнал передней машины. Дозаправиться. Бензовоз в хвосте.

С наступлением темноты передовая линия как бы приблизилась. Все ярче вспыхивали бурые огни, отчетливее строчили пулеметы, гудела земля, а то и в полнеба выхватывало заревом, и Сергей пригибался к баранке, жмурил глаза. Страха он особого не испытывал, одно его беспокоило: вдруг прорвутся немцы, а у них и обороняться нечем. Когда зарево затухало, черное небо шили трассирующие пули — красно-зеленые цепочки бежали из темной земли, перекрещивались, ветвились, пока не натыкались на что-то такое, от чего вдруг становилось светло как днем, и тогда были видны черные со смертельным грузом машины.

Сергей через воронку долил в бак бензина. К машине в маскировочном халате подошел солдат с ведром и кистью и начал крестить «ЗИС». Сергей было хотел спросить, но другой солдат то же самое делал с соседним «ЗИСом». «Другого времени не нашлось, — подумал Сергей. — Испохабят машину». А Сергей так старался ее сохранить.

Вдруг со страшным визгом и воем над самой головой пронеслись один за другим два самолета. Казалось, брюхом они могли задеть кабины, но самолеты, не причинив никакого вреда, ушли в сторону огня. Сергей пытался понять: чьи же это были самолеты? Наши или немецкие?.. Интересно, что думают наши ребята, но Сергей не знал, в хвосте он или в голове колонны. Майора все еще не было.

Ночью, как и днем, фронт жил своей будничной жизнью. Каждое подразделение занималось своим делом. Одни в окопах — и к ночи их работа шла на спад, у других она только начиналась. Так и в тайге — пришло сравнение Сергею: днем заяц затаился, зато белка добывает орех. Ночью заяц пошел глодать прутья, но и лиса не дремлет. Сова мышкует. Каждый занят своим делом. Вот и мы…

Разгружали машины уже за полночь. Ни одного огонька. Кто разгружал, куда уносили снаряды? Сергей только слышал тяжелое прерывистое дыхание да иногда легкий позвон металла. Ему не терпелось спросить, может, кто знает Кузьму Агапова, встречал кто? Но опять, не за чашкой чая, как спросишь… Только закончили разгрузку — появились носилки, замелькали бинты, Сергей понял: раненые. Послышались и женские голоса. Сергей не знал, как поступить, помочь? Или уж не отлучаться от машины?

— Будьте осторожны, у вас тяжелораненые, — в самое лицо сказал женский голос и исчез.

Когда колонна выбралась в обратный путь, на передовой было относительно спокойно. В полнеба алел восток, машины хорошо было видно, но двигались они так медленно, что начинало клонить в сон — слипались глаза. Рядом с Сергеем сидел солдат, уронив на грудь забинтованную, как кочан капусты, голову.

«А где же майор? Неужели остался на передовой?» — мелькнуло в сознании Сергея. И вдруг словно жесть разорвалась над головой. «ЗИС» подкинуло, черное пламя заштопорило впереди идущие машины. Гул, гул, скрежет, гром обрушились на кабину, и все утонуло в дыму. Сергей, продолжая ехать наугад, старался вырваться к лесу. Дым начал рассеиваться. Лавируя между воронками, он въехал в березняк и остановился. С подножки глянул назад: на поле горели грузовики, бежали люди. «Надо бы, как рассвело, рассредоточить колонну, — подумал Сергей. — Что же это майор маху дал. Вот, скажем, если бы волк кинулся на зайцев, они врассыпную, и поймал бы он в лучшем случае одного». Сравнение со зверьем успокоило Сергея.

Подрулил Прокопий Витков, подбежал к Сергею, стал на подножку, сунул в кабину голову.

— Половины не осталось, расщепал колонну, гад. Майор убит.

Сергей отпнул дверку и вывалился из кабины. Говорить не хотелось. Только был майор, и нет его, да и Прокопий показался ему другим человеком. Слетело мальчишество, вечная улыбка. Перед ним стоял человек взрослый, с усталым, горестным лицом.

Прокопий видел убитого майора и пытался втолковать Сергею чудовищность случившегося. Как же это — под Москвой ногу потерял, здесь жизнь. Сергей и сам словно стал другим. И так бывает на фронте.

— Где?! — опомнился Сергей.

Прокопий понял, о ком он, и они побежали навстречу идущим к лесу машинам.

— А мы даже имени его не узнали, — склонился Сергей над майором.

Словно бы имя могло стать заклинанием от смерти.

— Не имя важно, — сказал кто-то за спиной, — был воин и человек.

— Был, есть и останется. Я его здесь не оставлю — на привале похороним честь честью. — Прокопий помог Сергею. Они вынесли майора.

Колонна уже оправилась от бомбежки.

— Ну, гады, — грозил Сергей, — налетели на раненых…

Задело осколком и Женю Красноярова. Его перевязывала Аня, еще совсем девочка. Откуда она взялась в колонне — он не знал, только предположил, что сопровождает раненых с фронта. Он и имя только сейчас узнал, когда к ней обратился санитар, и Сергей по сумке с красным крестом определил, что пожилой солдат — санитар.

— Посмотрите, нет ли еще где раненых.

Сергею показалось, что Аня говорила слишком громко. При покойном командире звонкий девичий голос казался неуместным.

— Командира, товарищ, похороним в этой роще, — кивнула Аня на лес, — ранеными распоряжаюсь я…

— Но он же мертв… Можно помолчать.

— Тем более, возьмите лопаты…

У Сергея бухало в голове. Аня окрикнула старшину, а Жене сказала:

— Будете жить…

Может быть, от прикосновения ее рук Краснояров исцелился: снова сел за руль. Ветрового стекла в кабине у Жени не было, и в рамке торчали осколки стекла. Солдат, ехавший в кабине с Сергеем, умер. Сергей впервые увидел смерть рядом. И все-таки где-то в подсознании жила уверенность в собственном бессмертии. Как это он — а вдруг может умереть? Страшная в своей легкости смерть показалась ему нереальной.

И война пока еще виделась киношной: и страх, и сопереживание — все в ней, но казалось, наступит день, как свет в зале зажжется, и он выйдет из всех ужасов в реальную жизнь.

В кабину села юная сестричка Аня. Разговаривать не хотелось, но украдкой Сергей поглядывал на девушку. Симпатичная фронтовичка вызывала уважение, только уж хрупкая больно. Если бы не свои глаза — трудно поверить. На носу нежные конопушки, на виске жилка бьется. Совсем девочка. Поди, как Маруся. И куда они-то едут. Силы как в котенке. Он посмотрел на руки Ани. Пальцы тоненькие и еще на указательном правой — чернила фиолетовые. Поди, из класса — и на фронт.

Сергей стал смотреть перед собой. Колонну выводил из леса старшина. Вокруг ни солдат, ни танков. Представления о войне перепутались, смешались в голове Сергея. Трудно было представить, где передовая, где тыл, как воюют. И были ли они на передовой. Если были, то что это за война? Налетели — трах, бах…

Через месяц Сергей понял, что война — это тяжелая каждодневная работа. Не подвези вовремя снаряды, туго бы пришлось на передовой. Главное в этой новой для него работе — побороть страх. Страх парализует. Сергею довелось видеть, как лось, окруженный волками, падал замертво, а мог бы и затоптать, на рога вздернуть. Или вот соболь загнал белку на дерево, ей бы по тонким ветвям перелетать, а у нее от страха ноги отнимаются — орет, а не убегает. Побороть в себе страх — это мужество. Поборешь, и на риск можно пойти. Успех другой раз только от риска зависит, а тут еще смерть рядом ходит, дисциплинирует.

После майора колонной командовал подполковник. Маленький, юркий, черный, словно смоленый конец дратвы — в любое ушко пролезет. С первых дней он приметил Агапова. Сергей покорил подполковника своей основательностью, предельным вниманием к машине.

Надеялся подполковник на Агапова.

— Агапов, особое поручение. Не снаряды повезешь, а «самовары». Поедешь с Белоусовым, будешь старшим…

Грузились уже потемну. Сергей краем глаза видел, действительно какие-то «самовары» или светильники… Но раз подполковник сказал, значит, важный груз.

— Немцу, Агапов, не даваться, понял? В случае чего нажмешь вот эту кнопку, — Сергею из кузова протягивали колодочку на шнуре.

— Глушитель бы, товарищ подполковник, заменить, орет как…

— Зубов? Где Зубов? Белоусов, где Зубов?

— Да тут я, товарищ подполковник, вот он я… — показывает на себя старшина Зубов.

Зубова Сергей уважает, как отца. Зубову за пятьдесят, он большой, доверчивые серые глаза, побитое оспой лицо, молчун, а механик незаменимый, ночь, в полночь — он тут. Он и на гражданке в артели глухонемых работал механиком.

— Так ты, Зубов, не слыхал про глушитель?

— Теперь слыхал, — отвечает Зубов. Сергею неловко, он вроде Зубова подвел. Подполковник ушел. Зубов залезает в кабину к Сергею.

— Так вот, земеля, похоже, отца твоего найдем. Сказывают, где-то тут Агапов есть.

— Справки наводил, что ли? — Сергей ставит на подножку огнетушитель с маслом и с надеждой смотрит на старшину.

— Наводят только мосты да воров, было бы тебе известно. — Зубов сворачивает «собачью ножку», прикуривает от патрона и так тянет самокрутку, что крошки табака стреляют. Сергей боится, что старшина когда-нибудь спалит его «ЗИС-5».

— Ну, справлялся, — поправляется Сергей.

— А как ты думал, если бы я тебя попросил — ты бы как поступил, а, Агапов?..

Вся колонна знала от Зубова, что Сергей разыскивает отца.

— Ты, Сергей, не переживай. Найдем. Рано или поздно. От нас никуда не денется. Сибиряк к немцам не побежит.

— Тоже скажешь, старшина, к немцам. Да ты знаешь моего отца?!

— Знаю, — твердо говорит Зубов. — По тебе вижу, — хороший он воин. Тем более, говоришь, командир. Не может без вести пропасть. Глушитель я велел снять, — возвращается он к делу, — с краснояровской, ему теперь не надо… — старшина выходит из машины и присаживается, смотрит, как ставят глушитель. Из баргузинских в живых остались Сергей да Прокопий Витков. Виткова позавчера перевели в танковую часть. Сергей узнал об этом, когда Прокопий уже уехал.

Пока гремели над машиной ключами, ставили глушитель, Сергей бросил голову на баранку, вздремнул. Бывает так: днем хоть глаз выколи, ночью подпорки ставь. Но Сергей уже втянулся, опустил голову, вздремнул — и легче. Ефрейтор Белоусов садился в кабину, разбудил его.

Белоусов своей машины не имеет — он подменный, на всякий случай, а так крутит гайки. Но если особое задание, то к Сергею садится Белоусов — подстраховывает.

В прошлый раз только колонна вернулась с передовой и солдаты попадали — храпок во весь роток, — как старшина растолкал Агапова. Тот спросонья понять не может — за ножом полез.

— В штаб тебя.

Сергей бросил ноги в сапоги, подтянул ремень. Видит, старшина Белоусова теребит — ясно. Машина уже под брезентом, загружена, отдельно стоит. Сергей свою из сотни узнает — как телок корову. Только к дверке — подполковник:

— Агапов!

— Слушаю!

— Не тряси сильно, поедешь поаккуратнее…

— Понятно!

— С сопровождающим.

Вывернулся из-за машины человек. Лица не видно. Маленький, тихий, видать, к колесу прислонился, молчит. Не назвался.

— Трое поедете: Белоусов, ты и он.

К передовой подбирались на подфарниках — словно окурок светят.

— Ты, Агапов, вруби, вруби свет, может, немцу в рот едем…

— Накаркаешь, — только и успел ответить сопровождающий Белоусову.

По кузову словно бичом жиганула пулеметная очередь.

— Стоп! — Сергей и мотор выключил, и подфарники погасил — затаились. Тишина. Трудно поверить, но в опасные мгновения у человека может появиться и два зрения, и два слуха. Сергей слышит, что его слушают, поэтому и не трогается с места, чувствует и то, что пулемет только задел по борту. Сергей пригнул голову и тихонько сказал Белоусову:

— Отвлечь надо!

— Сопровождающего подождем, — ответил Белоусов.

Сергей и не слыхал, как и когда тот вышел.

— Во, артист!

Не прошло и получаса, так же бесшумно открылась кабина, Сергей не успел расстегнуть кобуру.

— Свои, — сказал ему голос в лицо. — Бери влево! Белоусов, прикрой нас. Без нужды не стреляй.

Сергей слышал сзади стрельбу, а когда машина достигла цели, разгрузилась и — в обратный путь, перед Сергеем, словно из-под земли, вырос Белоусов.

— А это зачем? — Сергей стучит по деревянной кобуре.

— Надо. Зубов велел взять.

У многих трофейные пистолеты, но вот с таким Сергей никого не видел.

— Придется драпать, запнешься, упадешь.

— Р-рразговоры, рядовой Агапов…

Сергей умолкает. За это короткое время он повзрослел, узнал много разных людей. Нигде так не проявляются характеры, как на войне. Тут нет времени антимонии разводить, на войне человек сбрасывает мелочное, как коросту, если он по натуре человек. А если весь из коросты, то она на виду. Здесь до сердцевины нутро обнажается.

Старшина Зубов основательный мужик — хозяйственный. Он и на войне основательный. Зубовы везде на своем месте. А вот ефрейтор Белоусов просто хороший исполнитель. Пороха не выдумает, но что поручи — костьми ляжет, а сделает. За Белоусова думают и решают другие. Так и положено в армии по чину. Сергей пытается поменять местами Белоусова с подполковником и большой разницы не видит. Белоусов смог бы, а вот Белоусова и Зубова, как Сергей ни переставляет, не получается — не справится Белоусов, или, вернее, у Белоусова так не получится, как у Зубова. В бою и тот и другой не дрогнут — это Сергей знает, только Зубов обведет, проведет, выбьет врага и сам уцелеет. А Белоусов если не грудь, так лоб подставит… Прошлый раз Белоусов в атаку бросился, когда немцы вынырнули, а надо было хладнокровно разгружать мины с машины и замирать, когда прожекторы резали колючую проволоку, а он — «ура-а»… Хорошо, обошлось.

Сергей сходил с Белоусовым в рейс: отвез «самовары», разгрузился, можно сказать, под носом у фрица и утром уже был у себя в части. Только поставил машину: «Агапов, в штаб!» И умываться не стал. «Батяню, наверно, отыскали». Сергей бегом к своему командиру. Только из казармы — навстречу подполковник.

— Приведи себя в порядок, Агапов! Напугаешь генерала. — У подъезда стоял новенький «виллис». — Жалко мне отдавать тебя, Агапов, ну, ладно, иди…

Сергей по пути завернул в санчасть. После того первого рейса на фронт Сергей с Аней сдружился, если так можно сказать. Виделись они редко: то не было в части Сергея, то исчезала Аня. Но и накоротке, когда случалось видеться, отношения их были нежные, И каждый раз, когда встречал Сергей Аню, ему было хорошо.

— Привет, привет!

— Ну, как?

— Да так, а у тебя как?

Вот и теперь забежать, проститься на всякий случай.

— Да никуда тебя не переводят, батю будешь возить, — успокоила Сергея Аня.

Через месяц генерал Губин послал Сергея в офицерскую школу. В январе тысяча девятьсот сорок четвертого года вернулся в часть уже младший лейтенант Сергей Агапов и принял взвод ПТР (противотанковое ружье).

На подступах к городу Глага убило командира роты, и Сергей Агапов взял на себя командование. После успешного продвижения к городу Сергею присвоили звание лейтенанта. Молодой командир роты. Лицо у Сергея было еще совсем юное, только-только отросли волосы, но бритва еще не касалась щек, так только один-два раза поскреб, чтобы поскорее росли усы, и впрямь полез на верхней губе ус. Сергей со своей ротой опережал войска, которые тянулись непрерывной вереницей с востока на запад. Он бы мог по орденам и медалям назвать города, населенные пункты, за которые он сражался. Но однажды вдруг открылся люк, из «тридцатьчетверки» выскочил танкист.

— Агапов?! — закричал он и подлетел к Сергею. — Сережка, черт!.. Ну, теперь берегись, девки… — сразу обратил внимание танкист на усы Сергея.

— Витков?!

И Сергей не мог прийти в себя от радости.

— Живой, — ощупывал он земляка. — Вот радости будет у деда Степана…

Времени не было. Беспорядочные вопросы, ответы — торопят, напирают машины сзади. И дальше пошли — Сергей туда, Витков в танк. Загромыхало, заскрежетало, и снова все пришло в движение.

Головные части пытались с ходу овладеть городом, но мешала река. Одер рассекал город на две части, и окраину с восточной стороны подковой опоясывала коса. Там и укрепился немец. И на этой косе наши войска несли потери. Поднимутся в атаку, немец пропустит на косу, а потом на чистом месте с флангов пристрелянным перекрестным огнем накроет. И пехоту, и танки бьет. Вызвали на командный пункт лейтенанта Агапова.

— Особое поручение, Агапов. — И генерал коротко объяснил задачу.

— Слушаюсь, — подкинул руку к козырьку Агапов.

— Твои соображения, — придержал генерал лейтенанта.

— Если бы напылить у врага под носом, а я бы ему сел на хвост…

Лейтенант объяснил задачу своим солдатам и приказал выкатить семидесятишестимиллиметровую пушку. Солдаты удивились.

— Товарищ командир роты, может, колеса снять, заметная шибко?..

Взвилась красная ракета…

Агапов со своей ротой в облаках пыли влетел во вражескую траншею и закидал противника гранатами. Когда умолкла по сигналу Агапова артиллерия и отнесло за реку пыль, фланг противника был отрезан.

Рота прямой наводкой из своей и отбитых у немца пушек ударила по неприятельским укреплениям и поднялась в атаку. Сергей рассчитывал на молниеносный бросок: не давать немцу опомниться и ворваться в главные укрепления, расчет его оправдался. На другом берегу Агапова остановил вражеский снаряд. Он упал. Подбежала Анна. Было плохо, но глаза Ани, прикосновение ее рук… Последнее, что осталось в сознании, — выживу, найду, женюсь. Аня напоила Сергея чем-то сладким… компот.

Полк с Анной ушел, а вкус компота остался. Очнулся Сергей в госпитале. И прежде всего во рту он почувствовал вкус компота. Может быть, от этого компота и пошел Сергей на поправку. Из госпиталя он написал в свою часть, но Ани в части не оказалось. Старшина Зубов скупо писал, что Анну ранило, а вот в какой госпиталь ее увезли, он не знает, так как и сам только что одыбал от контузии и вернулся в строй. Зубов подробно излагал, где и когда встречал людей, которые по всем приметам знали лично Агапова, и, насколько понимает Зубов, это не кто иной, как его отец. И что сам Зубов не теряет надежды найти отца Сергея, в этом он чистосердечно заверяет Сергея.

Так уж получилось, Сергей в свою часть не вернулся.

Госпиталь, и снова фронт, и снова госпиталь, и последнее ранение, под Берлином за два дня до окончания войны, самое тяжелое, надолго приковавшее Сергея к больничной койке.

Ушла война, ушла юность, отдалилась и любовь к Анне, но любовь к рекам осталась, потянуло на Баргузин. Из последнего письма Александра еще в госпитале Сергей узнал, что брат живет в Иркутске, женился, что мать заколотила дом и переехала к Александру. Знал и о том, что ждут со дня на день домой отца и что Мария председательствует в колхозе, а Маруся дождалась своего Валдая, пришел без ноги. Живут хорошо, добавили Сергею племянников. Александр звал и Сергея в Иркутск, сообщил, что в Баргузине никого не осталось. Сергей представлял заколоченный досками дом, Варяга. Не может того быть, чтобы маманя Варяга оставила на произвол. Судьба Варяга беспокоила Сергея. Раз все живы, и Варяг должен быть жив. Сергей поразмыслил, решил заехать в Иркутск, потом уж податься на Байкал, а там видно будет.

В Иркутске на станции, бывает же такое в жизни, встретил Прокопия Виткова, уткнулись нос к носу. У Прокопия и костыли выпали:

— Ни-и, дорогой мой лейтенант, друже мой, Серега! Я тебя и в уборную одного не отпущу… — И затянул Сергея в свою компанию.

Распили за встречу на широком с высокой спинкой жестком диване МПС. Сергею налили полкружки: «Держи, за победу!» Сергей запрокинул, выпил. Раздобыл еще дне поллитровки разведенного спирта. Сутки гужевался Сергей на станции. Потом пришел в себя.

— Виноватый я, ребята, маманя ждет…

— Ты, лейтенант, не беспокойся, мы Прокопия твоего довезем как надо, аккурат…

Прокопий спал, уткнувшись лицом в костыль. Сергей тряхнул тяжелой с похмелья головой, попил из колонки холодной ангарской воды. Ощупал свой вещмешок — как не сперли плюшевую куртку — мамане подарок — и пошел через мост в город.

Открыл дверь Сергею Александр, на пороге стоял Варяг. Шумно и глубоко втянул пес в себя воздух, и потом как взвизгнет — лапами на грудь Сергею, лизать… то завоет, то залает…

— Ах ты, надо ведь так, узнал, а…

Расцеловался со всеми Сергей. Ульяна все ощупывала грудь Сергея, гладила его руки. Глаза ее сухо и горячечно блестели. Невестка подавала на стол, а Сергей все сидел размягченный, безвольный и не мог отвести от матери глаз. «Постарела маманя, голова белая». Но лицо Ульяны вдруг расплывалось, и он смущенно моргал, пытаясь скрыть слезы. Наконец отхолонуло от сердца. Увидел брата.

— Откуда у тебя, Александр, боевой орден?

— Он ведь тут как на фронте: дома не живет, — стала пояснять Ульяна. — По случаю твоего приезда второй день мается, все глаза проглядел…

Орден Красной Звезды Александр Агапов получил за выполнение особого задания. После курсов повышения квалификации Александра оставили помощником капитана на буксире «Киров». По заданию армии от Иркутска до Заярска по Ангаре он возил горючее для самолетов, которые через Иркутск, Северный полюс летали в Америку. В сорок четвертом году Александр предложил перевозку горючего спаренными баржами, для этого между баржами приспособил резиновую прокладку, чтобы при соприкосновении бортов не могло высечь искру. И за одну навигацию перевез горючего в два раза больше, чем было установлено заданием. Отсюда орден Красной Звезды, квартира в центре города и повышение — капитан парохода.

— Неплохо устроился, братуха, — пооглядывался захмелевший Сергей, — редко, говоришь, дома…

— Господь с тобой, Сережа, — встала между братьями мать. — В Баргузине-то что… и тебе тут дело, отец придет… всем вместе держаться надо…

— Надо, маманя, кто спорит, — согласился Сергей. — Тыл тоже надо было держать — не спорю. Но ты скажи, Александр, только честно, — просился на фронт? Ты ведь мне слово давал подсобить…

Александр молчком встал из-за стола, сходил в комнату, принес перевязанную тесемкой пачку бумаг и положил перед Сергеем.

— Что это?

— Читай.

Сергей стал перебирать бумаги. Первое, что ему попало в руки, — отказ военкомата на просьбу Александра Агапова. Ишь ты — заручился, — криво усмехнулся Сергей. Он хотел было встать из-за стола, но на глаза попала бумага с гербовой печатью за подписью Сталина. Он благодарил Александра за службу, не за работу, а за службу.

Отдельными перевязанными стопками, стянутыми резинкой, лежали его письма и отдельно — отца — Сергей сразу узнал его почерк.

Так, читая и перечитывая письма, просидели они втроем до утра.

Кузьму Сергей встретил на перроне. Кузьма прислонил костыль к стенке, а Сергей выбросил руку к козырьку. Потом уж обнялись и долго не отпускали друг друга.

Сергей бросился было искать машину, но Кузьма придержал его:

— Не надо, сын. Мы на своих пятерых, — взял он от стенки костыль. — Куда нам торопиться теперь, охота подышать… — Сергей сбегал в вагон, вынес чемодан. Вещмешок у Кузьмы был в руке, когда они обнимались, он его опустил к ноге.

— У тебя, папаня, что, гильзы тут… — Сергей постучал по чемодану.

— Осколки, — посмеялся Кузьма, — это только от одной войны вынес, а собрать бы все… а смотри, вокзал как есть, так и есть — не изменился.

— А что с ним будет, тут не бомбили.

— Это хорошо. Ты кидай мне, Сергей, мешок на горб…

— Нет уж, папаня, я и мешок и чемодан понесу, я так, налегке прикатил.

— Ну, то ты, а я вот внуку погремушки, у Александра-то не бегает еще?..

— Просился, не взял. Деда, говорит, встречать пойду. Мама стол собирает.

— Мать-то как? — погрустнел Кузьма и было достал курево, но рукой махнул. — Ангара-то, Ангара, — повтягивал носом Кузьма!

Сергей хорошо понимал отца и не торопил, — пусть понаслаждается.

Ульяна встретила Кузьму перед домом.

— Боялась проглядеть, — бросилась она к мужу. А когда пришла в себя, не отпускала, держалась за Кузьму, будто он может вдруг исчезнуть.

Ульяна забыла и выговорить Кузьме, что редко давал о себе весточки и что это он, война уже кончилась, а он все еще не шел. Есть ли у него жалость? Но по тому, как Кузьма глядел ей в глаза, Ульяна поняла, что все при нем. И сам он ждал этого дня не меньше Ульяны, а может быть, и больше, кто и чем может измерить тоску и скорбь другого человека?

Встречу отгуляли как положено. Но в городе Кузьма не находил себе места.

— Поедем, Сергей, на Байкал, баньку истопим, попаримся, а там видно будет…

— Поедем, папаня, дай только с военкоматом рассчитаюсь.

Кузьма не корил Ульяну, что поторопилась из своего дома. Видел, как она старается, чтобы ему легче было.

— Вот смотри, Кузя, внучок вылитый ты…

— Молочка бы ему… — вздыхал Кузьма.

— Если хочешь, уедем. Дом на месте стоит. Не продала, и люди находились. А тут дите.

— Будь здесь, Ульяна, может, и я пообвыкну, съезжу, погляжу — и обратно…

— Погляди, попроведай, — обрадовалась Ульяна такому повороту дела. — Дочки там, тоже рвется душа на части… Попроведай и Марусю и Марию. У Марии не сложилась жизнь…

— Вот к ней и поеду… Чего реветь, мать, не сложилась — сложится.

— Я бы тоже с тобой, Кузя, а куда его денешь, — Ульяна встала со стула и подошла к кроватке, поменяла пеленки.

А Кузьма, опустив голову, думал:

«Разбросало всех, как одуванчики в ветреную погоду по полю…»

В военкомате Сергею предложили работу в милиции.

— И погоны не надо снимать. Ты посмотри, Агапов, что творится на железной дороге, беспризорников пруд пруди, не успеваем забирать.

Сергей задумался.

— Кормят, моют, учат ребятню, ан нет, бегут из детдомов вшей кормить.

— А что смотреть, я и так знаю, — сказал Сергей, — раз умом не доберу дело, толку не будет. Река меня тянет.

— Ну, — теперь в военкомате обрадовались, — а гидростанцию строить — Ангару покорять!

— Реку покорять — это подходяще, это по мне…

Про стройку и Ульяна давала Сергею совет.

— Правильно, Сергей, это работа, — одобрил и Кузьма. — Съездим, погостеваем — и с богом…

Но втайне Кузьма надеялся собрать под одну крышу своих детей. Сергей дал согласие на Иркутскую ГЭС и выговорил неделю отпуска.

А Кузьма уже наладил котомку.

— Бери, бери, Сергей, Варяга. По лесу походим…

Через город пришли на пристань.

— Понаперло народу, — удивлялся Кузьма, — ступить негде. Раньше такого не было. На базаре, правда, толчея. Может, зайдем, сын, поглядим сенной базар?

— Нету, папань, теперича сенного базара.

— Как? То я смотрю, лошадей мало, все эти бздикалки, — поморщил нос Кузьма. — Нагазовали — не продыхнуть.

На пристани Кузьма достал из котомки котелок.

— Вали-ка, сын, набери кипяточку, попьем чайку, горячего хочется.

На берегу полно народу. Как видно, все ждали пароход на Байкал, на Заярск — вниз по Ангаре, вверх по Ангаре. Кучами у воды на мешках сидели бабы, мужики, были и в гимнастерках, при погонах. Под дыроватым брезентом спали ребятишки. Весь берег ходил ходуном. Плакали, пели и смеялись. «Как на ярмарке, — сравнил Кузьма, — только рядов не хватает».

Кузьма расположился на камне, посадил Варяга, их сразу облепила ребятня.

— Да не кусается он, а может и отхватить петуха, — наклоняясь, Кузьма дергал за штаны самых бойких. — Вы чьи, ребята, будете?

— Мы — ничьи, мы сами, — пялились чумазые мальчишки.

— Что война понаделала, понатворила, — вздыхал Кузьма.

Сергей вернулся с пустым котелком.

— Нету тут, папаня, кипятка.

— Хо, едрена маха, воды не стало. Бона ее сколько, — раскинул руки Кузьма. — Дай-ка котел.

Варяг тоже поднялся.

— Да сиди ты.

Сергей зачерпнул котелком от берега.

— Гляди, народ зашебутился. Наш на разворот идет. Наш, — пооглядывал реку Кузьма из-под руки.

Сергей выплеснул воду.

— Ладно, дома напьемся, — взялся за костыль и Кузьма.

И они прошли хрустким берегом до сходен, поднялись на борт «Иркута», и поплыли знакомые берега, тайга, деревни, рабочие поселки. Высунулась из синевы и стала во весь свой могучий рост Хамардабан-гора, и душа полнилась, и саднило радостью и тревогой от предстоящей встречи.

Поселок Баргузин показался Сергею вросшим в землю. Даже завод съежился, и труба — мышиный хвост. Сошел с парохода — ни людей, ни собак.

— Пошли, папань, поглядим на барак, кто теперь в нашей комнате живет? А уж потом к себе в дом.

— Ступай, а я тут на завалинке подымлю.

Не успел Кузьма слепить «козью ножку», как Сергей вернулся.

— Закрыто, ни единой души.

— Ну, так зайдем на завод, — подбодрил Кузьма Сергея, — а уж потом до дома.

В проходной вахтер потребовал выписать пропуск. И хотя признал Кузьму, виновато сказал:

— Власть, Федорович, переменилась, старого дирехтура больше нет. Горновской в районе.

— То-то коня не вижу, — позаглядывал Кузьма в окно.

— На колбасу переделали его, — взялся за телефон вахтер, — дирехтур на машине теперь раскатывает. Да, это я не вам, — опешил вахтер, — Агапов тут, чо с ем делать?.. Тот самый… — вахтер повесил трубку. — В контору зовут. А это, никак, Сережка?

— Он, Сергей Агапов… — ответил Кузьма и толкнул дверь.

— Ты побудь, Сергей, тут, подожди меня, — и Кузьма пошел в контору.

Сергей с Варягом остались на крыльце.

— Поглядеть хотел завод, повидаться с народом, — объяснил Кузьма новому директору.

— Понимаю, понимаю, поглядеть можно, но и вы нас поймите правильно, знаете, людей отрывать… тоже план, понимаете…

— Понимаю, — посочувствовал Кузьма. — Я и хотел поскорее в цех, где что подсобить, руки пока гнутся. Вот, — показал Кузьма, как гнутся руки. — Нога вот подвела, — Кузьма не знал, куда и деть костыль. Директор сесть не предложил, а стоять долго трудно. — Кость задело. Три раза резали, дальше сустава не дал, — продолжал он объяснять директору. Понимал, что директору неинтересны его рассказы, и от этого еще больше смущался. — Но еще бы по силе мог и подсоблять, ребятам показывать… В хозяйстве руки годятся.

— Понимаю, понимаю, товарищ Агапов. Фронтовика мы не оставим, карточку дадим. Как у вас говорят, на довольствие поставим. Но на работу вас грех брать, инвалида заставлять работать… А так заходи, Агапов, всегда рады будем…

— Зачем меня заставлять, я сам прошусь, я сам пришел, — стал было объяснять Кузьма, но махнул рукой и вышел.

У конторы стояла полуторка, и Сергей разговаривал с парнем, тот жестикулировал руками. Сергей увидел Кузьму, помахал. Сергей удивился, что Кузьма так быстро вернулся от директора. Он сразу увидел: отец расстроен — сильнее нажимает на костыль.

— Кто тебя? Что случилось, папаня?

— Да, встретил. Как инвалида. Я ему — подсоблю, он — мы вас на довольствие поставим. Без понятия человек. Не прежний. Тот людей нюхом чуял.

— Да ладно, лучше иди сюда, папань! Узнаешь?

— Из Витковых, а кто — не признаю.

— Да Гриша Витков…

— Ну-у, где признать. Тогда был вот такой, — показал Кузьма. — Теперь парень. Отец-то дома? Понятно. А дед Степан?

— Дома.

— В Кузовлевку он, папань, собрался ехать.

— Это попутно к Марии, — подтвердил Кузьма, — как раз по дороге. Подвезешь?

— Хы, — удивился Гриша Витков, — садитесь, я вот только путевку…

— Надо же, жених, — все еще удивлялся Кузьма.

— Ты ступай, сынок, попроведай сестру, а я пока дом оживлю — живого духу напущу. Стосковался по дому, на фронте сюда мечтал вернуться.

— Садитесь, дядя Кузьма… — подбежал Гриша с путевкой.

— Молодец, шустрый… Поезжайте, а то мне влезать да вылезать…

Кузьма взял поводок из рук Сергея. Варяг увидел собаку, рванулся.

— Ну, ну, — едва устоял Кузьма. — Мы еще успеем… в Баргузине все девки наши будут…

К водителю подошла женщина, попросила взять ее с собой.

— Да не могу, фронтовика везу, самого Агапова, — отговаривался Гриша.

— Да я наверху проеду.

Сергей забрался в кузов. Кузьма подал ему вещмешок, предварительно вынув из него котелок.

— Тут Марии на юбку, а если задумаешь и к Марусе завернуть — ребятишкам сахару, ну, а мешок Валдаю отдашь на солонцы ходить.

— Ладно, садись в кабину, — уступил Гриша женщине, — раз ему там, — кивнул он в сторону кузова, — свежее.

Дорога шла мимо озера Духовое, и Сергей вспомнил, как ребятами они здесь играли в войну. Как с Екатериной Николаевной он поднялся над Баргузином. И поплыли картины и радостные и грустные. Когда-то все родное и близкое теперь словно сквозь пальцы утекло. Встречи и той как следует не получилось, а Сергей много раз мечтал, как он приедет, как встретят его в цехе… «Может быть, все из-за того, что старых друзей-товарищей нет, но ведь вот Прокопий где-то тут, а я так и не зашел, — терзал себя Сергей. — И все этот новый директор. «Понимаю, товарищ Агапов, карточку дадим», — передразнил директора Сергей, — только отца расстроил. Разве за этим к нему пришли — хмырь болотный…»

На развилке дороги машина остановилась. Женщина вышла из кабины.

— Давай, товарищ командир, — позвал Гриша Сергея.

Сергей пересел в кабину, порасспросил Гришу про баргузинскую жизнь и выяснил, что с фронта почти никто из ребят не вернулся. А из Витковых один Прокопий.

— Дед Степан еще живой, только отемнел, но работает, — рассказывал Гриша. — Канаты свивает для промысла. По дому, по двору ходит как зрячий.

— Ребятишек маленьких в доме нет?

— Которые остались, повыросли, новых не завели еще, — пояснил Гриша.

— Прокопий-то не обзавелся еще семьей?

— Нет еще, — опечаленно сказал Гриша, — припадки бьют его… Дедушка с ним, да я вот когда…

Помолчали.

— Давно крутишь?

— С весны права дали — годов не хватало… А так давно умею ездить. — И Гриша поддал газу.

— Вижу, что ас, только потише, а то рассыплется твоя колымага.

— Боишься?

— Боюсь.

— А вот твоя сестра никого не боится.

— Так уж никого и не боится, — засмеялся Сергей.

— Никого. Мужиков и то уродует…

— Ну-у!..

— Запросто. Врежет — и все, громовая… Бабы к участковому не ходят — к ней все идут. Участковый, он что? — поясняет Гриша. — Бумагу составил — подпишись, и повезли мужика. И нет мужика, какой-никакой, да был… А Марья Кузьминична, сказать для сравнения, налетит как сарма: «Ты за что ее, гад! Костыли для этого тебе дали? — подражает женскому голосу Гриша. — А если тебя двинуть». И двинет. Больше всего мужики боятся ее кулаков. Честно. Они у нее во! — Гриша выпустил баранку и сложил два своих в один. — Как кирпич…

— Ты не увлекайся, Григорий, держи руль. Ну и что, так и воюет.

— Прощают ей фронтовики, — заключил Гриша. — И она прощает. Выпьет с фронтовиками. Что с нее взять, контуженая она…

Сергей подумал: «Откуда у сестры контузия, что-то путает парень, но пусть, а то обидится».

— Только за женщин заступается?..

— Пошто. Она и по-хорошему. Все знают, — опять вдохновляется Гриша. — Хоть у кого спросите. «Вы, — говорит она мужикам, — ни хрена не смыслите. Вы лаской, — говорит, — берите баб. Они ведь стосковались… Они тут без вас и лошадь, и коромысло, и плуг, и вспашут, и посеют, и детей ваших слезой умоют… Если бы не они, не видать бы вам победы. Вы их пожалейте, мужики». А другой, спьяну, не уразумеет хорошие слова — права качать. А у нее на этот счет своя примочка, и пилюли тоже при себе. — Гриша даже рассмеялся. — Честное слово.

— Ну, что такую драчунью держат?

— Снимали! — отрезал Гриша. — Вечером снимут, утром ставят… Теперь так, может, и судить будут.

Отвечая на вопросительный взгляд Сергея, потускневшим голосом досказал?

— Накапал тут на нее один, бывший председатель сельсовета, фамилию не упомню, такая скользкая… А, Мерзляков, — вспомнил Гриша. — Так он донес, что она будто бы зерно на току воровала.

Сергей поперхнулся от этих слов.

— Куда она его — на барахолку, что ли, зерно-то?

— Никуда. У себя украдет и вечером колхозникам раздает. Вот и потянули ее за это. А она, дура, брала. Говорит, два мешка ярицы. А куды денешься? Пахать надо, а люди в борозду ложатся: голодные. А было так: приехала она на ток, сгоряча-то бросила два мешка в пролетку, а разгрузить — поднять не может мешки, попросила помочь этого иуду, он и настрочил… Снимали, снимали председательшу, уже было не раз, — вздохнул Гриша. — А она что: ключи от амбара на стол, за телогрейку — и домой. Другой одежи на ней не видывали. Новый председатель в окна стучит, на работу колхозников гонит. Походит, походит да и ни с чем в контору уйдет. Идут за Марьей Кузьминичной.

«Горите вы пропадом! Наплюют, а потом…» — «Да разве это мы?» — бабы в один голос. Отойдет председательша, опять телогрейку на себя… Ну вот, кажется, и доехали, — Гриша остановил машину и показал дом на отшибе. — Вот в этом доме и живет председательша. Если желаете, довезу до правления.

— Да нет, спасибо. Если увидишь ее, сказывай, брат приехал.

Изба стояла окнами к реке, и от нее, как от парашюта стропы, в разные стороны отходили тропинки. По одной из них Сергей и пришел к дому. Изба оказалась незапертой. Была она большая, и, если бы не прибранная кровать, Сергей бы подумал, что здесь никто не живет, — или выселили и приготовили место под контору.

Около порога Сергей положил мешок, повесил на гвоздь шинель. Прошел, заглянул в куть: на столе чашка алюминиевая с рыбьим хвостом, ложка, чугунная сковородка на табуретке, под стеной ведро. Заглянул — воды на донышке. Сергей выплеснул остатки из ведра в рукомойник и вышел к реке. Шел огородом, по дорожке, обуженной травой. Не мешало бы прополоть, а то какой пример подает председатель…

Сергей зачерпнул со сходней полное ведро, повернул обратно и увидел, как по бугру бежит человек. Пригляделся — Мария. Большая, стремительная — кажись, прихрамывает. Поначалу Сергей хотел спрятаться за угол, но не выдержал, поставил ведро и побежал сестре навстречу…

— Сережа!.. Ах ты, Сережа, хоть бы телеграмму дал. Пошли скорее в избу.

Мария еще пометалась по избе.

— Господи, не знаю, за что взяться, — пришла в себя Мария. — Затопи печь, ставь картошку, а я на минутку сбегаю.

Сергей только поставил разогревать сковородку, как Мария вернулась с кружкой. Сергей заглянул в нее, понюхал.

— Молоко из-под дикой коровы.

— Тарасун, самогон, сама пресекаю.

— Да уж слышал, как ты тут орудуешь…

— Наговорят, — собирая на стол, бегала по кухне Мария. — Наши-то как там, маманя?..

— Отец тут, в Баргузине.

Мария чуть не выпустила чашку с черемшой.

— Ну, что же ты сюда не привез, Сережа…

— Приедет. Не сегодня завтра будет, обещал быть.

— А ты такой и не такой, Сережа. — Мария отступила на шаг. — Гляжу — и не верится… Сколько уж прошло, война как кончилась уж больше трех лет.

И Мария показалась Сергею старше своих лет, а ведь она много моложе. А вот на кого похожа сестра? Глаза материны, а обличием в отца и костью, мать еще сказывала, в дедушку Федора: у того была широкая кость и рука крепкая. Мария в отцовскую родову. Еще когда здоровались, Сергей почувствовал крепость руки Марии. Мужиком бы ей надо родиться.

Мария достала из погреба рыжики, посыпала крупной солью картошку. Разлила из кринки по стаканам тарасун.

— Подвигайся, Сережа, к столу.

— Некруто живет председатель, — пооглядывал стол Сергей.

— Как все. Хлеба нету. На поставки все замели. Никак еще не рассчитаемся с задолженностью, самый тяжелый был сорок седьмой. Земля не отдыхает, что с нее возьмешь — по одному месту сеем, — вздохнула горестно Мария. И от вздоха еще больше постарела. — А обработка? Поковыряет МТС как попало, — она ведь не с урожая, с га дерет с нас, — какой хлеб.

— Замуж-то не выходила?

— А кто меня возьмет? В нашей деревне нет таких, — без горечи ответила сестра. — Вот тебе есть, Сережа, невеста, — придвинулась Мария к Сергею и преданно посмотрела ему в глаза. — Хорошая девушка. Вот бы и женился, вот бы и свадьбу справили, — взялась за кринку Мария. — В самом деле, Сережа?! Сходи в клуб, погляди, поиграй… У нас тут был один гармонист, но куражливый — спасу нет.

— Ну это ладно, приказ есть приказ, раз председатель — слушаюсь! А как ты, Мария, в председатели-то?

— Да так, поставили, — рассмеялась Мария и сразу стала привлекательной.

— Некому, что ли, было?

— Выбрали. На курсах училась, «академии» прошла. По правде сказать, не хотела, бабы в один голос просят, да и мужики не отступали…

— Ну ладно, жила-то хоть как?

— Давай выпьем — расскажу.

Скрестили стаканы.

— И рассказывать, Сережа, вроде не о чем. Уж сколько живу, а кажется, еще не жила, да вроде и нажилась уже. В общем, еще при тебе мобилизовали на трудовой фронт. На лесозаготовках бревна ворочали, там и тюрьму заработала, да не смотри ты на меня так, Сережа. — Мария снова налила в стаканы, отпила из своего. — Пристал там один ко мне, я его и швырнула с берега. Думала, выплывет, а он, оказалось, плавать не умел. Дали мне червонец с заменой на фронт.

Мария подняла рубаху и, как фронтовик фронтовику, показала отметины.

— В сорок четвертом и вернулась. Маленько тебя не застала, Сережа. Да что все обо мне, неинтересно. Может, к Марусе съездим, повидаемся, а то я не выберусь одна. Ребятишек посмотрим…

— Поедем, — сразу согласился Сергей. — Я туда налаживался ехать.

— Нагрянем, вот будет здорово. А какой сегодня день? — умерила пыл Мария. — Нет, сегодня не могу, Сережа. Оставайся, поживи, освободят меня — гляди, и выберемся, съездим. Посмотришь наше хозяйство. Особенно смотреть нечего. Невесту приглядишь, — заулыбалась Мария. — В самом деле. И бледный ты вон какой…

— Слово дал поднимать электричество, строить гидростанцию на Ангаре.

— Ну, если дал… съездишь к Марусе, а на обратном пути заедешь?..

— Заеду. Мимо ведь.

Мария побежала по делам, а Сергей вышел на тракт ловить попутную машину.

— Не подвезешь? — остановил он полуторку.

— Садись, — сразу согласился шофер. — В Танзой? К кому, если не секрет?..

Сергей сказал.

— К Валдаю Бадмаевичу, как не знать, по матери родственник. А вы кто им будете?

— Брат жены.

— Не Агапов?

— Он.

— Только не разберу, какой из братьев?

— Старший, — подсказал Сергей.

— Евон оно что.

Ехали через перевал, и шофер все интересовался, как да что. Почему же не отпускают из армии народ и почему танков не подбросят, на танках тоже можно пахать…

Подкатили к дому Валдая. За домом горели костры, горько пахло смолой, на стапелях стояли две селенгинки. Одна поменьше, с высоко задранным носом, как прижаренная ореховая скорлупа, смоленая; другая побольше, но только еще в каркасе. Валдай возился у селенгинки. Вокруг него бегали черноголовые, как спелые подсолнухи, ребятишки. Валдай, увидев Сергея, отложил доску и поглядел из-под руки, а потом бросился к Сергею, выбрасывая вперед деревяшку.

— Ты пошто, Серешха, тахой — не отстучал по почте…

На голоса выбежала и Маруся.

— Батюшки, никак Сергей?!

Три дня Сергея не отпускали. Он помогал делать лодку, дорвался до топора, хотя и топор и стружек плохо слушались его. Но селенгинка выходила прогонистой.

Валдай работал так азартно, будто от его селенгинки зависела судьба всех. Движения его уверенны и четки: приставит доску, зайдет с кормы и целится. Выбирает со стеллажа доску тщательно, найдет нужную, белую и длинную как лыко, без сучка, огладит, ощупает на сто рядов тесину, потом одним концом заведет в паз носовой части. Сергей помогает изгибать тесину и тянуть по шпангоутам от носа к корме. И так по доске набирают борт, внахлест, пригоняют и деревянными гвоздями, обмакнув их в горшок с рыбьим клеем, пришивают «ласты» к шпангоутам. Если доска не проходит, они ее на силу берут. Руки у Валдая — что железные клещи.

— И-и… — скручивает он кедровую пластину, и в этом долгом «и» Сергей слышит и голос Алтая, когда нахаживали сети. Если тесина даст трещину — такую доску долой. Валдай, как скульптор, в фартуке — Сергей видел на одной станции одного в фартуке, он лепил памятник воину; так и Валдай, только вместо ноги у него деревяшка с резиновым набалдашником.

За обедом Валдай опять приступил к Сергею:

— Оставайся, Серешха, хартошка есть, рыбы добудем…

Маруся ищет заделье для брата, хоть бы на день оставить, и все подкладывает ему, подливает.

— В отпуск приеду, — обещает Сергей.

— Приезжай, дядя Сергей, — в голос откликаются ребятишки.

— Вот уже и дядя Сергей, а там и дед, — посмеивается Сергей.

Провожали Сергея до дороги всей семьей. Маруся из зыбки взяла маленького, Дорогой Сергей спросил Валдая про Фатеева.

— В Баргузине на «Губошлепе» все с дядей Митей орудуют.

— Хорошо-то как у вас тут — степь, горы, на солонцы бы сходить.

— Зверя тьма наплодилось, пойдем, — с надеждой сказал Валдай.

Сергей промолчал. Простился с ребятами за руку, поцеловал Марусю и сел в переполненный автобус. Ему наперебой уступали место и пожилые и дети.

— Постою, не беспокойтесь, на своих ногах.

Сергей бы и деревню Марии проехал со своими думами, если бы не вспомнил про невесту. Любопытство брало свое. День-два еще есть в запасе. «Мария зря не станет хвалить. А что здесь особенного? Поиграю на вечерке, повеселю девчат».

— Правильно сделал, Сережа, что заехал. Тот раз и опомниться не успела. Папаня приехал. Поглядел мое хозяйство и сразу за топор. И в дом не дозовешься, на колхозном стане все — колеса, сани, хомуты… С его-то ногой. — Мария заплакала.

Сергей первый раз видел сестру в слезах. Изба теперь выглядела обжитой. На полу домотканые половики и занавески, герань в горшках на подоконниках.

— Бабы натаскали, — перехватила Мария взгляд Сергея. — Мой руки да садись за стол.

Сказала так, как мама когда-то говорила — со вздохом. На улице послышался бег ребячьих ног, и мальчишеский голос прокричал:

— Марья Кузьминична, а Марья Кузьминична!

— Садись, — приставила Мария табуретку, — я сейчас.

— Гошка, ты коня поставь, — с крыльца приказывала Мария, — а сам лети к Ермилову, попроси дядю Ивана, пусть третье звено на овощехранилище ставит, а я сейчас.

Она вбежала в кухню, сняла на ходу с гвоздя телогрейку.

— Ты, Сережа, ешь, пей, а я к вечеру вернусь, в МТС я. Если не посадят, к вечеру буду.

— Да ты что, Мария, — встревожился Сергей и заслонил собой дверь.

— А что, на самом деле обдираловка. Обидно, Сергей. Колхоз потом умывается, а директор МТС одиннадцать га примерил, откуда? Кого грабит? И так штаны не держатся, — показала рукой Мария. — Я ему повыдергаю ноги, — погрозила она кулаком, — этому плешивому. — И по тому, каким недобрым огнем полыхнули глаза сестры, Сергей подумал: «Выдернет».

— Ты бы не заводилась, тебе что, больше всех надо?

— А кто, по-твоему, должен заводиться? — не дала досказать сестра. — Я не буду заводиться, ты не будешь, в тину полезем… Нет, дорогой брат, надо заводиться, когда правде руки выкручивают… — И бух дверью.

Догорал закат, и стекла в рамах накалились докрасна, а потом стали остывать, и пол освинцовел. Сергей поджидал отца, но тот все не шел. Сергей умылся, расчесал кудри, приколол награды к гимнастерке и вышел за ограду. С реки с полными ведрами на коромысле шла женщина. «Хорошая примета». Сергей пошел наперерез.

— Скажите, где у вас тут универмаг?

Женщина поставила ведра, повспоминала.

— Нет таких, не живут, не упомню.

— А магазин?

— Сельпо. Так это посередке деревни, правильно идешь — с вывеской он. Если за керосином, не ходи, не бей ноги.

Деревня была большая, версты на две из конца в конец. На веселом бугре, над лесистой речкой стояли дома. А кругом в синей дымке тонули горы. «Грязи не бывает, — решил Сергей, — песчаное место».

Вкусно пахло назьмом и парным молоком. Дома были добротные, но крыши у многих прохудились, и особенно потрескались и повыкрашивались печные трубы. Заплоты у многих дворов стояли на подпорках. Перед домами в улице бродило несколько телят, привязанных за колышки, тощая лохматая собака перешла улицу. «Что, народ поуехал или вымер? — подумал Сергей. — Зря не спросил, где колхозный стан». Поднял глаза — вывеска, выгоревшая на солнце.

На высоком крыльце сидела пестрая кошка и щурила на Сергея совиные глаза. Сергей зашел в магазин. Вдоль прилавка стояли женщины. Они все как по команде повернули головы и уставились на Сергея. Девочка лет тринадцати мышкой шмыгнула мимо Сергея, а он прошел к прилавку и от смущения стал рассматривать под стеклом пуговицы. На полках стояли банки с зеленым горошком, а за прилавком — бочка с черемшой. Он, как зашел, сразу почувствовал черемшу — чесноком несло по всему магазину. В промтоварном отделе висели шубы и крепдешиновые черные платья, стояли галоши с красной подкладкой внутри. Пока Сергей рассматривал пуговицы, понабилось изрядно народу: обещали тюль. Сергей придвинулся поближе к продавцу. Поглядел перед собой, да так и обмер. Такой девушки он еще и не встречал. Чья же это такая чернобровая?.. Сергей и сейчас не скажет, как он додумался: незаметно оторвал от гимнастерки пуговицу с мясом — и к продавцу.

— Не найдется у вас такой?

— Поглядим. Вот и пуговица, и нитка, и иголка.

Сергей с иголкой к девушке.

— Шить умеете?

— Да она у нас все умеет, не только шить, — застрочили наперебой женщины, — нут-ко, Фрося, прихороши парня.

У Фроси иголка челноком в руках, только ордена позванивают, и пуговица на месте. Завязала узелок, припала к груди, откусила нитку. А от волос такая свежесть, что у Сергея кругом голова пошла. Сергей и не помнит, как вышел из магазина. «Чья же это такая. Замужем, нет?»

Сергей шел вдоль берега, спрашивая себя, и сам отвечал. И выходило так, что хоть иди и сейчас же сватай. Парней в деревне нет — одни дослуживают, другие служить пошли. Сергей сегодня поглядел — зелень. А кто постарше, остались там — навек молодыми.

Сергей смотрел на реку, а видел окопы. И уже когда начала свинцоветь вода и ракиты клониться к воде, он прибавил шаг. Издали своя изба казалась уснувшей. Сергей только сейчас заметил, что окна со двора закрыты ставнями, крыльцо осело, скособочилось. Ему представилось, как по нему входит в дом Фрося. Но крыльцо-то надо подновить. И с яростью, со страстью, как будто от того, как скоро он починит крыльцо, зависит приход Фроси, он бросился в поисках инструментов, но ничего не нашел. Постоял задумавшись.

В доме слабо отсвечивали окна, стоял полумрак. Маячила побеленная русская печь. Никого не было. На вечерку сходить, что ли? Он поискал утюг — не нашел. Золой почистил пуговицы, протер ордена. «Суконку забыл у Александра, а то бы надраил сапоги». На сапогах Сергей любил «зайчика». Гармошку высокую на сапоге он не любил, чуть осадит голенище — и хорош. Сергей глянул в окно. Пора. А то, чего доброго, еще уведут Фросю. Куда пропала сестра? Выспросил бы у нее…

Сергей вышел на улицу, постоял. На небо уже выбрызнули звезды. С реки полз холодный и сырой туман. За магазином, на завалинке, сидели девчата, сновали и горланили ребятишки. Увидели Сергея, присмирели. Сергей подошел, поздоровался, ему не ответили.

— Ну вот, а еще будущие солдаты, как надо отвечать командиру?

— Здравия желаем! — нашелся один.

— Правильно.

— Так точно.

— А чего же не танцуем, не играем, не веселимся?

— А они не умеют, — показал парнишка на девчонок.

Сергей только сейчас заметил девчонок-подростков.

— Сам ты не умеешь, выискался… поиграть некому, — выкрикнули с завалинки.

— А есть на чем играть? Балалайка, гитара, гармошка?

Ребята запереглядывались.

— Тятя не даст, — закраснел большеголовый парнишка.

— Даст! Как не даст. Не просили, дал бы, — наперебой зашумели девчата. — Вы бы сами, товарищ командир, попросили дядю Петю…

— Ну какой я командир, — заоправдывался Сергей. — Гармошка не табак, что спрашивать…

— Да-а…

— Ну, так кто из вас сын Петра?

Мальчишки вытолкали в круг большеголового босоногого парнишку.

— Ну, дуй-ка к отцу, попроси гармошку.

Ребятня запылила вдоль улицы, а Сергей вспомнил Баргузин, вечерки, свою балалайку. Придут, бывало, ребята: «Тетка Ульяна, дай нам Сережку, пусть поиграет». А мать: «Он же боится ночью». — «А мы его принесем». Посадят Сергея на завалинку, ноги не достают до земли, балалайку в руки, и заплясали, запели струны, а придет время расходиться — парни расхватают девчат, и вдоль по улице с песнями, и про Сергея забудут. Он балалайку на плечо — и домой… «Не пойду больше, не проводили».

Сергей поглядывал на завалинку — нет Фроси. Обернулся: несут ребята гармонь.

— Держи, дяденька.

Принял Сергей музыку, растянул мехи, по голосу понял: серебряные планки. И-и… всю деревню собрал… а Фроси все не видно, не идет. Сергей играет и глаз с улицы не сводит. Засветились в окнах огни, но настроение у него вянет, у деревенских только рассветает, набирает высоту. Пляшут, только пыль в носу щекочет… Сергей рвет мехи. Женщины в годах не могут на месте устоять, перекинули платки — и на круг. Пришел и хозяин гармошки, маленько поломался, но подменил Сергея, и, по тому, как растянул мехи, Сергей оценил: ладно играет… Заслушался гармониста и не приметил, как Фрося пришла.

Сергей Фросю под руку — и на круг.

Сергей в самый разгар пляски оттеснил Фросю за круг и увел к реке. Река спокойно блестела и узкой чешуйчатой дорожкой шла до самого леса. Берега настолько сузились, что казалось, вот-вот сойдутся и стукнутся лбами. Сергей поддерживал Фросю под руку, а когда вышли за деревню, пошел тише. И вдруг Фрося рассмеялась. Сергей остановился, заглянул ей в лицо и тоже рассмеялся. И стало сразу легче дышать.

— Ты о чем? — И снова засмеялись.

— Меня — Сергей, а вас Фрося, так?

— Ефросинья, а вы откуда узнали?

— Я о вас все знаю.

— Все-все?

— И даже больше. Знаю, что вы не замужем.

— Ну какой же это секрет.

— И секрет знаю, — Сергей взял Фросю за руки и притянул к себе. — Вот и знаю.

— Скажите? Вот и не знаете…

— Выходите за меня замуж.

— Несватанная?

— Почему же несватанная — сватанная. Я посватаю… — и неловко замолчал. Фрося тоже молчала. Ночь была тихая, и с гор накатывал прохладный ветерок. Гармошка все отдалялась и скоро затихла. Фрося встрепенулась.

— Поздно уже, Сережа, тятя ворота закинет…

— А я вас через забор перенесу…

— Ну что вы, он со спросом… Пойдемте, Сережа…

Сергей проводил Фросю до калитки.

— Мы так ни о чем и не поговорили? — посожалел Сергей.

— Еще наговоримся, вот придете сватать, — засмеялась девушка, и голос у нее был свеж и чист, как ручей в ясную погоду.

— Смеетесь надо мной, — попытался обнять Сергей Фросю. Но она ловко выскользнула из его рук.

— Только не так!

— А как?

— Никак. Не надо…

— Завтра придете на речку?

— Утром за водой приду.

— Я серьезно, Фрося?

— Обряжусь по дому — и приду…

— Пораньше, ладно?..

— Раз говорю, — уже из-за калитки сказала Фрося, — то приду…

Сергей еще постоял, послушал. И когда прикрылась со скрипом в сени дверь, пошел темной улицей домой. Он поднялся на крыльцо и еще подождал, пока из-за туч выглянет белый край луны, тогда разулся в сенях, вошел в кухню и посветил себе спичкой. Мария и отец уже спали. Он на цыпочках, как в детстве, не скрипнув половицей, прокрался на печь, но отец покашлял вполголоса, он так делал и тогда, когда Сергей был маленьким.

Луна скользнула по некрашеному полу и стала топить избу, а Сергей подсунул под ухо кулак и провалился в бездну. Утром Мария подергала Сергея за ногу и, когда он отозвался, сказала:

— Каша в загнетке, молоко в подполье, я пошла.

Сергей свесил ноги с печи, оглядел избу. Мария еще топталась в кухне.

— А папань ушел, что ли? Не поел…

— Время-то, — засмеялась Мария, — на свиданье бежать…

— Слушай, сеструха, а кто такая Ефросинья Мурашева?

Мария уже взялась за скобу, но обернулась.

— А где ты ее видел?

— Видел.

— Да ты не таись, Сережа. Я тебе про нее и говорила, Фроська Мурашева…

— Постой, постой, — Сергей хлопнулся с печи, — да вчера устроили вечерку, сама же…

— Ну и хорошо. Я уж все знаю, Сережа. Тут ведь как: на одном краю чихни — на другом знают. Вся закавыка, Сережа, в отце, старовер он. Но ты, Сережа, не падай духом, а главное, не робей…

Сергей, не дождавшись назначенного часа у реки, пошел к Мурашевым. Промелькнул улицей в калитку — и на крыльцо. В это время Фрося выходила из дома, тут и встретились. И Фрося растерялась.

— Мать дома? — спросил Сергей, словно пожар случился.

Фрося даже испугалась.

— Что-нибудь стряслось?

— Сватать пришел!

— Да ты что, Сережа. Мама тут при чем…

— Кто тогда?

Сергей взял Фросю за руку — ив дом.

— Да никого нету, — не успела еще опомниться Фрося.

— Ну, тогда ты говори: да или нет?

В сенях кто-то завозился, затопал, по-видимому, сбивая грязь с сапог.

— Ой, тятя приехал, — заметалась Фрося по избе.

Дверь шумно и широко распахнулась, и на пороге появился мужчина — аккуратно стриженная борода, высокий, нестарый. Он не торопясь снял кепку, армяк, повесил на гвоздь у двери. Пригладил под кружок стриженные русые волосы и тогда поздоровался. Сергей ответил и попросил отдать за него дочь.

Отец Фроси хмыкнул и спросил:

— Да ты откель, паря, такой взялся? Сорвался, что ли, откуда?.. У тебя что, родителев нету?! Вместо языка-то ботало? А ну-ка, — он встал, распахнул дверь. — Ну-ка, пшел отсюдова…

— Ну, а я что говорила, — уже за калиткой зашептала Фрося Сергею. — Разве так делают, господи…

— А как? Я от чистого сердца пришел…

— Тут-то хоть не шуми, соберешь народ.

Они спустились к реке.

— Остынь, он по-хорошему хочет, ну, сам посуди, Сережа. Ты меня не знаешь, я — тебя. Что за спешка такая?

— Я же проездом, — выдохнул Сергей.

— Ты, Сережа, не обижайся, но проездом много невест — поищи другую…

— Подожди, Фрося. Я действительно чего-то не то делаю, не то говорю. Давай разберемся.

— Ты, Сережа, пойди обдумай хорошенько, а я побегу домой. Тятя и так не похвалит…

— Бить будет? — вырвалось у Сергея.

Фрося рассмеялась:

— Что ты, тятя хороший. Он хочет, чтобы все по уму было. Знаешь, как он меня жалеет, бережет. Еще и сейчас, как маленькой, самое вкусное мне. Он добра мне хочет.

— Хотел бы добра, так бы не поступал…

— Он же не знает тебя, и я тоже…

— Постой, Фрося, — Сергей взял Фросю за руку, — нам надо решить. Я и в самом деле как обалдел, что со мной?..

— Это пройдет, с кем не бывает… Увидел девушку — и сразу сватать пойдет, их вон, невест, сколько.

— Не говори так, мне никого, кроме тебя, не надо. Ты понимаешь, Фрося? Я пойду на все, я тебя не оставлю…

— Иди, я не могу с тобой сейчас, — Фрося привстала на носки, чмокнула Сергея и бросилась к своему дому.

Сергей понес домой первый поцелуй. Он даже боялся прикоснуться к губам, чтобы не стереть… За столом Мария с Кузьмой чаевали и, как видно, поджидали Сергея, потому что сковорода картошки была нетронутой.

— Вот и хорошо, Сережа, — встретила сестра, — вовремя, садись, — Мария подсунула сковороду к Сергею, — еще горячая.

— Ну так как, сын, погостил у Валдая? — спросил Кузьма. — Как Маруся, ребятишки, Валдай, чего не расскажешь?

— А когда ему, папань, рассказывать, — посмеялась Маруся. — Женихается. Не сегодня завтра в дом невестку приведет…

— Да-а, приведешь. У вас тут порядочки…

— А что, поди, сватал?.. Не вышло? Надутый такой. К Мурашевым нечего и ходить, у тех с отцом пиво не сваришь — старовер он. По-ихнему, смотрины, помолвка, сватовство — баловство… до свадьбы семь верст, и все лесом. Хорошо, если к Новому году поспеет.

— Ну, а ты, ты-то ведь председатель, неужели сосватать не можем?..

— А я бы тоже, будь у меня дочь, не отдала, с какой это стати?.. Ни кола ни двора у человека. Куда поведешь жену? Обживись сначала…

Кузьма слушал, слушал и сказал свое слово:

— На готовое только в гости ходят. Приглянулась, не отдают, в тулуп ее — и поминай как звали…

От слов отца Сергей даже подскочил на табуретке.

— Видала, Мария! Вот с понятием папаня.

— Только одно условие, конечно, — остужая Сергея, досказал Кузьма, — чтобы невеста была согласна. Без этого нельзя. Что на измор брать. Если девушка согласна — мое тебе благословение.

Кузьма поднялся, топор за опояску, за костыли — и в дверь.

«А отец прав: если мне приглянулась Фрося и, как видно, она девушка не взбалмошная, тем более и Мария ее прочила, значит, что меня удерживает? Да ничего, предрассудки. Я-то себя знаю. Я же как жених пришел просить руки его дочери, не с неба свалился. Знает мою сестру, отца и всех нас знает — не за горами живет. Мог бы и поговорить, а то — «пшел».

Сергей чувствовал себя оскорбленным, но злости у него на Фросиного отца не было. Главное, Фрося поцеловала его, и сейчас он мог не только за себя и за Фросю ответить, но и за всю свою и ее родню.

Время рубцует раны, лечит душу, не зря говорят: время — лучший лекарь. Сергей, конечно, не то чтобы был доволен тем, что, раз не нашлась Аня, он свободен от своих обязательств перед собой… Может быть, Аня никогда всерьез и не думала о нем. У них даже и подобных разговоров не было. Возможно, Аня живет своей семьей и не вспоминает Сергея Агапова. Это он вбил себе в голову. Что теперь об этом думать: раз так жизнь складывается — судьба.

О судьбе Сергей и задумался, и всю дорогу в эту деревню проследил от порога до порога: как увидел Фросю и как забилось сердце. И как он себе сказал — вот она. И ее дыхание, и запах волос, и глаза.

— Фрося, Фрося, — повторил Сергей. И сейчас он был готов стучаться к Мурашеву, бежать за Фросей, звать ее с собой, только бы вместе.

Сергей почувствовал себя взрослым. Он сам может распорядиться своей судьбой. Правильно папаня сказал: на готовое только в гости приходят. «Завтра же поминай как звали! Буду я ждать смотрины, именины. Потом приеду к деду, повинюсь да и внуков ему припру… пусть чешут бороду… Утро вечера мудренее».

Сергей разулся и полез на печку. Спал плохо, то и дело ворочался и только под утро сомкнул глаза.

— Вставай, жених, а то все царство небесное проспишь.

Сергей поднял голову и не поверил своим глазам. На пороге с ящичком в руке стояла Фрося, а рядом Мария.

— Но ты даешь, сестра?! — бухнул с печи Сергей. Мария провела в куть Фросю, а Сергею с табуретки кинула за печку штаны. Пока Сергей одевался, умывался, Мария поставила закуску — лук, хлеб, огурцы — и перетряхивала свой сундучишко.

— На портянки и то не выкроишь. Денег, Сережа, тоже нет. Вот облигации — тебе приданое, — она выложила на пол полмешка облигаций. — Забирай… и не крути головой…

Выпили по рюмке самогону, подождали Кузьму, но он не шел, Мария позаглядывала в окна.

— Ну, пора, время не ждет…

У крыльца стоял запряженный в пролетку серый молодцеватый жеребчик.

Мария усадила молодых, поставила в ноги ящичек, сверху мешок, легко встала на облучок.

— У-у, милые! Залетные!.. — Жеребчик взял с места, и только загрохотали колеса. Окольными путями они выехали за деревню на тракт.

— Стоять! — натянула вожжи Мария, и жеребчик от властной руки присел на задние ноги.

— Ну вот, братец, и ты, подруженька моя, катит, пылит ваша судьба. Мир да счастье вашему дому…

Мария еще долго стояла на тракте и смотрела вслед машине, а потом повернула коня и поехала шагом к деревне.

Сергей Агапов, твою я русскую натуру познать хочу. Откуда у тебя неуемность такая. Не подлечившись, с тем же солдатским мешком, с юной женой ты ринулся снова к рекам: первенцу Сибири — Иркутской ГЭС, к Вилюю дикому, непроходимому — обживать, обустраивать северные реки. Ты работал по две смены, не слезая с экскаватора, с думой единой: как помочь Родине, выходить ее, залечить ее рану, а о своих не думал. Сам был еще так слаб, что качало ветром.

По дороге в барак ты съедал дневной свой хлеб и, выспавшись на шинели, шел снова в котлован. Ничто твою душу не могло сломить: ни холод, ни голод, ты без устали работал. Родина твоя крепла, мужала, и ты вместе с ней, и твои раны заживали.

Разорение и голод, а может быть, еще и энергия военных лет гнали людей, мотали по всей стране. Русская пословица говорит: рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Но Сергей и сам не знал, чего он искал, а может быть, он ничего и не искал, если нашел — так это Фросю, так жизнь складывалась. На заводе их с Кузьмой не очень-то приветили, может, и это решило исход дела. «Раз уж стронулась деревня, — о себе говорил Сергей, — держись, город…»

Строительство Иркутской ГЭС обозначилось на высоком берегу Ангары, километрах в десяти от города. Сергей с Фросей добирались пешком по берегу. Он нес ящичек с «приданым» и свой мешок, Фрося держала в руках узелок. Весь берег Ангары был облеплен буйной кудрявой черемухой. Сергей не раз склонял ветку, и Фрося обирала тяжелые, как дробины, ягоды. Но черемуха была еще неспелая и вязала рот.

— Вот видишь, как тут хорошо, а ты боялась, — обнимал Сергей Фросю. Фрося прижималась к его груди, и плечи ее мелко вздрагивали. Сергей не знал, как ее утешить.

— Ну что ты ревешь, все будет как надо.

— Зря не осталась дома, устроился бы и тогда перевез, тятя переживает.

— Я хочу вместе…

На высоком берегу Ангары, напротив Заячьих островов, стоял наскоро сшитый из досок барак, около него толпился народ, елозил бульдозер.

— Если запруду делать, место подходящее, — определил Сергей. — И Ангара тут обузилась, и берега высокие. Ты, Фрося, посиди, а я один момент. — Фрося села на свой ящичек, а Сергей тем временем протиснулся к столу и подал направление из военкомата. Сидевший за столом грузный мужчина читать бумагу не стал.

— Это не ко мне, — сказал он. — Идите в Глазково, там контора. — Сергей вышел, Фрося подошла к нему.

— Осечка, Фрося.

Сергей еще пооглядывал берег. Вокруг, насколько хватал глаз, горы, с гор стекал тронутый осенью лес. Сергей взял ящичек, и они двинулись в обратный путь. И наконец нашли отдел кадров строящейся ГЭС. В одной комнате райисполкома разместилась вся контора Ангаргэсстроя. Начальнику отдела кадров Сергей подал направление и представил: «Жена моя».

— Мы вас, товарищ, с женой не приглашали на работу. У нас барак. Вы понимаете, строительство в начальном состоянии, где я вас селить буду? Короче, вот направление, идите помощником машиниста на экскаватор. И экскаватора еще живого нет. Надо смонтировать — так что устраивайтесь А девушка, ваша жена, пусть поживет одна в городе, у нас и работы для нее нет. А в будущем найдем и работу и жилье.

— Ну вот видишь, и начальник обещал, — когда вышли из конторы, сказал Сергей, — уже не так плохо. — Сергей положил заявление в бумажник, а тридцатку и ордер, который ему дали в военкомате на сапоги, подал Фросе:

— Ступай к моему брату, поживешь…

— Нет, Сережа, я с тобой, я одна боюсь, — сказала Фрося и утихла, а потом схватила Сергея за руку, как будто их кто-то собирался сию минуту разлучить.

Только к вечеру они добрались до бараков. Комендант — высокая, стройная, ладная женщина встретила Сергея по-военному. Сергей сразу почувствовал себя увереннее. Желтая и красная нашивки над кармашком говорили, что комендант имеет два ранения — тяжелое и легкое.

Сергей бросил к козырьку руку и отрапортовал…

— Вольно, старший лейтенант, — устало сказала женщина. — А это, — показала она глазами на Фросю.

— Боевая подруга, — не моргнув глазом выпалил Сергей.

— Ну, это меняет дело…

Она провела Сергея в барак. В бараке было сыро, пахло железнодорожным вокзалом. И нары были точно такие, как в жестком вагоне — «гнездо» на четверых. Комендант постояла в раздумье и провела коридором в другую половину.

— Тут механизаторы живут, — пояснила она.

Комендант сняла замок с узкой двери и открыла ее. Комната, или, вернее, щель, была забита лопатами, метлами, свет из двери едва доставал до середины кладовки.

— Устраивает? Лопаты можно перенести на чердак. Кровать свою дам… Вы на каком фронте воевали?

Сергей сказал.

— А я на Третьем Белорусском, под Кенигсбергом меня ранило…

— А меня под Берлином последний раз уложило.

— Ну ладно, располагайтесь.

Комендант ушла. Сергей постоял, послушал ее шаги и взялся за лопаты.

Синела Ангара, одетая в желтое. Синело глубокое, далеко-далеко отодвинутое от земли небо. А на месте Заячьих островов извергающимся вулканом работала стройка. С работы Сергей возвращался поздно. А Фрося каждый раз ждала его с тазиком воды и полотенцем через плечо.

Сергей с бригадой собирали и монтировали присланный с карагандинского строительства экскаватор. Работа шла неплохо, машинисты подзуживали: «С такими, как у тебя, способностями, Агапов, только мир удивлять». Через месяц после того в областной газете появился портрет Сергея Агапова и короткая заметка: сколько он за смену добывает грунта. Его работа сравнивалась с работой других экскаваторщиков. Заметку почитали да и забыли про нее.

А Фрося гордилась Сергеем, вырезала из газеты заметку. Достала еще газету и хотела приклеить на стенку в комнате, но Сергей запротестовал:

— Еще не хватало, кто посмотрит, засмеет: что это Агапов собой любуется.

— Понимают они, — не соглашалась Фрося, — завистник подумает, труженик — нет. Заработать надо. И что здесь такого — свой труд. На то и доски показателей. Меня раз прописали в стенную газету, и то я хранила… Ну, ты как хочешь, а газету я в деревню отошлю, пусть посмотрит тятя. Ему будет приятно.

Сергей промолчал, но в душе что-то шевельнулось. Пусть пошлет, и папаня посмотрит.

Пролетел месяц, а может быть, и два. Но однажды пришел он домой, а на пороге Анна. Бросилась к нему.

— Сергей! А мы тебя похоронили. — В руках у нее пожелтевшая военная газета… «Сергей Агапов пал смертью храбрых».

— Надо же, а? — повторял Сергей, то обнимал Аню, то заглядывал в газету. — Ах ты, мать моя, — хватался Сергей, — устряпал-то я тебя, Анна.

Фрося стояла с полотенцем и не знала, куда деть тазик с водой, она тоже растерялась.

— Снимайте китель, я сейчас, мокрой тряпочкой, — нашлась Фрося, — ты бы, Сережа переоделся… Ой господи, — хотела сказать «проходите».

— Да ты вначале, Фрося, познакомься, — остановил Сергей жену. — Знаешь, кто к нам приехал?!

Сергей познакомил женщин.

— Ну, вы тут и воркуйте. — Сергей и умываться не стал, побежал в магазин.

Фрося с Анной сразу нашла общий язык. Женщины придирчиво оглядели друг друга. Аня призналась себе: хороша Фрося, здоровая уж больно, а Фрося приметила хрупкость Ани и нервный румянец приняла за болезненность. А спроси Аню сейчас — каково ей? Ведь с мечтой о Сергее жила. И вот… Опоздала, не судьба. А ведь сама виновата, думала: если живой, нужна — найдет. А может быть, никто не виноват? Кого винить?..

Разбросала, рассеяла по всему свету война людей, но она и сблизила, дала такую дружбу — опору жить. И пусть будет так, как есть.

Пока Сергей бегал, они и картошки в мундире сварили, накрыли стол и уже сидели на кровати разувшись, за ящичком, то бишь за столом, поджидали Сергея. Анна рассказывала, как они с Сергеем воевали. Фрося мыльной водой выводила с ее кителя оставленные Сергеем пятна. Ордена и медали пока лежали рядом со сковородой.

Сергей прибежал, подал Фросе сумку и поспешил разуваться.

— Ты хоть сполоснись. — Фрося передала из сумки Анне бутылку, свертки, а сама вдернула шлепанцы, понесла Сергею полотенце.

— Сережа, а она славная, Аня…

Сергей взял из рук Фроси полотенце.

— Она замечательная…

— А я? — тихо сказала Фрося.

Сергей рассмеялся, подхватил Фросю — и в комнату.

Фрося вспыхнула, сердце ее сладко замерло.

— Сережа, ну что ты меня как маленькую, тяжелая я, и что скажет Аня? Пусти, — а сама руками обвила за шею. Любит Сергей. Никакая Аня ему не нужна, и преисполнилась радостью и нежностью. Сергей ее самый лучший… самый, самый…

Сергей опустил Фросю около двери, набросил ей на плечо полотенце.

— Вот незадача — живем пока в этой щели, — сияя глазами, говорила Фрося, и рассказ ее о теперешней жизни потек весело и непринужденно. — В комнату только и вошла сетка от кровати. Поставил ее Сергей на козелки, даже не вместились головки. Из двери — и прямо на кровать, другого места нет. Хорошо, что пожиток никаких. Все приданое в мой сундучок вместилось: юбка из синего сатина да пара бельишка, у Сергея галифе — и все манатки.

Фрося рассказала Ане о первой получке, о том, как Сергей с Фросей пошли отоваривать ордер. Как Сергей настоял вместо сапог взять Фросе резиновые боты на высоком каблуке.

— «Да куда мне такие ходули, Сережа…» — «Ничего, — говорит, — научишься». А туфель в боты, конечно, не было. Решила я удивить мужа, вырядиться в обнову и прийти на экскаватор. Поглядеть, как он там черпает грунт, но и, конечно, самой показаться в новых ботах. Долго не раздумывая пристроила к сандалиям деревянный каблук по гнезду бот. Сунула сандалий в боты и пошла. Нога в ботах вихляет, вот-вот, думаю, упаду. Обувка не по сезону — ноябрь, это перед Седьмым было. Но разве что удержит. На холод ноль внимания.

— А мне ты не признавалась?.. — вставляет Сергей.

Фрося с Аней смеются…

— По лестнице кое-как спустилась в котлован, кто бы видел! И по нижней отметке пошла к экскаватору. Сергей как раз стоял в забое у зунфа и, чтобы ковш не замерзал, ночью топил его в зунфе. А я, чтобы не идти по камням — жалко новые боты, решила срезать угол и по гладкому льду пройти к экскаватору. Прорубь, откуда был вынут ковш, уже затянуло льдом, я не заметила и с ходу ушла под лед — что было, что было, как меня доставали.

Теперь уже и Сергей, и Фрося, и Анна от души смеялись…

— Сушили меня машинисты компрессором… Обратно, можно сказать, Сережа принес меня на руках…

— Ну ладно, поносился ты, Сережа, с Фросей, — посерьезнела Анна, — хватит, теперь я нашла тебя — не оставлю тут, ты ведь кого должен был носить, а?.. — Анна незаметно подмигнула Сергею и наполнила стаканы.

Фрося сникла от этих слов, то на Сергея, то на Анну посмотрит.

— Если отдаст меня Фрося, то не знаю, что делать тогда, — потупился Сергей.

— Как это не отдаст! Я за ним всю Россию исколесила, — спрашивать я буду. — И у Анны полыхнули огнем синие глаза.

Фрося прижалась к Сергею.

— Но ладно, если уж так любит, оставлю, — опавшим голосом досказала Анна. — Давайте выпьем за встречу, за ваше счастье. А я рада, Сережа, что нашла тебя, я рада твоему счастью. Ты не можешь, Фрося, понять солдатскую дружбу, но это и не надо тебе…

Анна немного захмелела, и как-то сразу глаза потухли, и на виске отчетливее стала биться синяя жилка. Она засобиралась уходить.

— Да ты что, Анна, куда в ночь — хватит места, — запротестовал Сергей.

— Конечно, хватит, — искренне поддержала Фрося. — Да мы тут так устроимся — никакая гостиница не сравнится.

— Если только Сергея в середину, тогда согласна, — сняла ремень Анна.

— Но он неспокойно спит, не даст уснуть… Я вот тут тебе, Анна, около стенки, помягче постелю, подушку вот.

— Подушку Сереже. Я и на кулаке.

— Что ты, Анна. Клади, Фрося, посередине, всем хватит подушки…

Лежали до утра не шевелясь, но никто из троих не заснул. Сергей, хоть и выпил стаканчик — после этого он проваливался до утра, — сейчас, как ни старался, сон не шел. Заново прошли картины фронта, короткие встречи с Анной. Долго и неотвязно цеплялась и держалась мысль, — после госпиталя искал он Анну. Искал, писал товарищам в часть. Теперь мог себе Сергей признаться, искал он ее, как и отца. А сколько раз он ошибался — подлетит к девушке, а это и не Анна. Сергей не мог бы сказать и тогда, что он любил Анну так, как Екатерину Николаевну, может быть, Анна и излечила его от бесплодной любви к учительке. Может быть. Он твердо верил, что от компота, которым его напоила из своей фляжки Анна, он пошел на поправку. Сергей представил, что Анна и есть его жена. И самое удивительное, он как бы забыл о Фросе, вроде ее и не стало рядом, да и не только рядом.

С Анной его связывал фронт — смерть. Если бы снова госпиталь, он бы написал бумагу во Всесоюзный розыск. Но ведь сколько прошло времени, если бы знать…

Человеку не дано перекраивать прошлое. Теперь время сделало свое дело. Интересно, я вот маюсь, а мои женщины спят как ни в чем не бывало. Какой сон смотрит Аня? Хоть она и крепилась, старалась быть веселой, но Сергея-то не проведешь — жалко ему Аню. Что там ни говори, а жаль ее. Интересно, была она замужем? Может, был у нее друг?

Аня лежала тихо, и ей казалось, что лежит она не в постели, а в сырой могиле. Чтобы не мокла подушка, она подложила под щеку ладонь.

Нет, Аня не вышла замуж, и не было у нее никого. Она и сама поначалу не знала, кто для нее Агапов. Товарищ? Храбрый и отзывчивый солдат? Жизнь их так поставила — они стали друзьями, и не больше.

За Аней ухаживал подполковник. Об этом все знали, многие ревновали Аню, клялись в любви до гроба. Сергей ничего не замечал. Он просто радовался ее друзьям. Но Аня в какой-то момент поймала себя, что думает все чаще об этом с темными кудрями и чистыми, как родник, глазами парне. Сергея взяли в офицерскую школу. Аня писала ему письма и ни одного не отправила. Если бы послала, может, все было бы по-другому. Когда Аня узнала, что Сергей со своей ротой идет на прорыв на Одерскую косу, она пошла рядом с ним. Она чуть запоздала, а его остановил снаряд. Анна была уверена, подоспей она вовремя, Сергея бы не ранило.

В этом бою и ее ранило, и тут оборвалась последняя ниточка… Она искала Сергея Агапова, а нашла газету… И вот рядом с ней в одной постели — Фрося. Милая, ни в чем не виноватая женщина…

Фрося то и дело открывала глаза, ощупывала Сергея и успокаивалась, но сон не шел. «Нет, спать надо вдвоем: хоть она и друг — но женщина», — нашла объяснение своей бессоннице Фрося.

Сергей оставлял Анну на стройке, он и в кадры сходил, и договорился о работе, водил Анну по котловану.

— Нет, Сережа, поеду к себе. Хорошо тут у вас, в Сибири, а у нас уже лягушки квакают, да и нечего нам двоим возле тебя одного крутиться.

Стройка набирала силу, и тут стаж гидростроителя не годами меряется. Стройку лихорадило. Лозунги есть, а слаженности нет. Как ни посмотришь — сотни людей из города наезжают в помощь строителям. Лопатами, ломами через пуп ворочают, если бы не всем миром наваливались, мало бы что сделали. Своя техника — экскаваторы, бульдозеры — простаивает. То не подготовлен фронт работы, то нет запасных частей. У каждого управления свои машины, а работают в одном котловане, одно дело делают. Бульдозер стоит: сосед не возьмет — скандал на всю стройку. И кто скандалит? Показушники. Не далее как вчера Сергею надо было зачистить забой первого управления, а рядом молотил бульдозер второго управления. Сергей к бульдозеристу, тот приподнял на сиденье голову:

— Я не ваш!

И снова кемарить.

Сергей на планерку — распалился, а что толку, никто его не поддержал: поддержи — механизмы надо давать.

На планерке уже не раз ломались копья: строители — на механизаторов, механизаторы — на строителей, а в конечном итоге план трещал. Причин было много, одна из главных, как считал Сергей, — это то, что строители не вникали в суть, в сердцевину производства. План поглощал все.

— Начальник стройки Дубинский на обочине котлована поставил вышку, приедет, руки не подаст. С вышки обозрит стройку, на машину — и в кабинет. А в кабинет к начальнику пройти — легче земной шар обойти. Никому не нравится этот беспорядок на стройке, но все молчат, вроде так и надо. Сколько это может продолжаться, иди, Сергей, в партком, объясни ситуацию, — настаивают машинисты.

Надо идти, под лежачий камень вода не течет. Сергей подгадал на партком, когда обсуждали план работы, утверждали графики — самый подходящий момент, решил он. Примостился у дверей на стул, подождал, послушал. Все молчат. Один было около наболевшего вопроса помялся и тоже сел.

Дубинский, хоть и не он ведет партком, но сидит рядом с секретарем, задает тон. Не спрашивает слова, встревает во все разговоры, одергивает. Может, так и надо: он начальник стройки, но опять же, тут не планерка — партком.

Сергей еще подождал, но чувствует — дело двигается к гонцу, закругляются. Поднялся, слово попросил. Дубинский махнул рукой — дескать, пусть не мешает. Парторг поприглядывался из-за голов.

— Агапов! Вы хотите сказать?

Сергей начал разговор с простоев экскаватора.

— А вы что сделали для ликвидации ваших простоев? — осек Сергея Дубинский. — Вы, вы, — потыкал он пальцем в сторону Сергея.

Сергей оробел, даже оглянулся на дверь.

— Пусть выскажется человек, — поддержал Агапова сидевший неподалеку Баталов.

— Продолжай, Агапов, — привстал парторг.

Сергей снова повторил о простоях, покритиковал Дубинского, а кончил невниманием к человеку. Все это он скороговоркой и только четко сформулировал мысль о необходимости объединить все участки механизации в одно управление механизации.

— Стоп, стоп! — поднял Дубинский руку. — Ты кто?

Сергей осекся. Назвал фамилию, сказал, где и на каком экскаваторе работает.

— Ну вот и иди работай, что, делать нечего?! — Начальник стройки повернулся к главному механику: — Почему у вас люди бездельничают! Ты иди, Агапов, мы тут разберемся…

И разобрались. На доске приказов по управлению строгий выговор главному механику стройки Баталову.

Фрося уже работала на бетонном заводе, и Сергей часто с работы заходил за ней.

— Ну как, мукомолы, грохочете?

За версту было слышно, как работали на бетонном, а сами рабочие были как мукомолы — в цементной пыли. Если Сергей задерживался, Фрося поджидала его, подпирая лестницу из котлована. Лестница была широкая, скрипучая, длинная. Зато сверху было видно всю стройку.

— Постоим, Сережа?! Я люблю смотреть, как подрастает стройка. В прошлый раз не было «бычков» на нижнем бьефе котлована, теперь есть, эстакаду навели по ним — большой бетон идет в блоки. Что ни день, то ближе к пуску гидростанции. — И к смерти тоже, — добавляет Сергей.

— Ну, ты скажешь, Сережа. Я совсем об этом не думаю, у нас будет сын — вот…

— Прекрасно, в бригаду возьмем! Что-то не видно, — засомневался Сергей, оглядывая Фросю.

— Будет, стройки тоже не было, а вот, — разводит Фрося руками и кружится на одной ноге. — Вон уже два поселка стоят. Помнишь, сколько шло в котлован народу, а теперь сколько идет? Утром поглядишь: словно ручейки стекаются к лестнице, и уже целая река бурлит вниз… А вот где кроватку ставить? — задумывается Фрося, и ее в цементной пыли лицо кажется неживым.

С тех пор как Сергей выступил на парткоме, его очередь на квартиру приостановилась, а потом и отодвигаться стала. Вчера сдавали новый дом — опять не досталось комнаты. Вечером зашла комендант.

— Агапов? — прислонилась она к косяку.

— Слушаю вас, — по-военному отозвался Сергей.

Сергей сидел на кровати и ужинал. Фрося сворачивала в изголовье постель, клала на сетку доски, на доски сундучок — и готов стол.

— Проходите, садитесь с нами ужинать, — пригласил Сергей.

— К вам только залетать можно, а я без крыльев, — и она протянула Сергею бумагу.

— Ордер! Ну, а я что говорил, Ефросинья?..

Обернулся к Фросе Сергей и потряс бумагой. Но когда прочитал — осекся.

— Да бери, — сказала комендант. — Мне ни к чему комната, все равно в городе живу, а тут и на стуле ладно.

— Как на стуле? Извините, мне такой не надо. Спасибо, а не надо… — Сергей подал обратно бумажку. — До нас еще очередь не дошла…

— Смотри, Агапов, тебе жить…

Сергей слушал, как комендант печатает шаг, и ему нечем было дышать.

— Зря, Сережа, обидел человека.

— Ты, Фрося, молчи, — выкрикнул Сергей. — Она тоже человек.

Сергей схватил со стены телогрейку — и на улицу. На крыльце отдышался. Мимо проходил помощник машиниста с его экскаватора Воробьев, Сергей узнал его сразу по длинным рукам и кивкам головы в такт шага. Воробьев шел с бидоном в руке и, поравнявшись с Сергеем, поднял голову.

— Агапов, ты что тут стоишь? Пошли к нам. Пива выпьем. — Воробьев похлопал по бидону. — Давай, рядом ведь.

Сергей поколебался.

— А, пошли! Никуда твоя баба не денется. Во-он их сколько теперь, баб, — поднял над собой Воробьев бидон.

Барак, где жили машинисты из бригады Сергея, был такой же типовой. Во всю длину коридора стоял обуженный стол, за столом сидели машинисты, помощники, не было только старшего Кирилла Завьялова. На столе лежали головки лука, раздерганная на газете селедка.

— Агапов, Сергей, давай к нашему шалашу. А то как-то нехорошо: работаем вместе, гуляем порознь.

Сергей протиснулся за стол.

— На случай пожара будет тут потеха, — пошутил Сергей.

— А мы в окно, уже примерялись. Разве только Ершов застрянет брюхом. Как его выбрали в местком, так и пошел расти животом, и что делается с человеком…

— Мы сегодня Воробьева обмываем, — пояснил румяный Ершов.

— Держи, Серега, штрафную, кружек не хватает, дуй из кастрюли…

— Я же не лошадь, мне и ведра хватит.

— Слушай, Серега, я все хочу спросить тебя, — пересел со своего места Ершов. — Что ты в этом гадюшнике живешь. Ну, мы ладно, а у тебя такая симпатичная жена.

— Может, ему нравится, Фролыч, — поделился догадкой Воробьев. — Там не разбежишься, вошел в комнату — и в объятиях…

— А я что. Ты, Фролыч, местком, тебе и решать.

— Ах ты, едрена мать, я и решай, а если дите не плачет?.. Кто разуметь должен? Вы видели его, — Ершов обвел взглядом товарищей, ища поддержки, — заявление бросил — и чешись, Вася… раз терпится, ну и терпи… Учись вон у Смолянинова: стал на горло — дали…

— А без горла никак нельзя, а? По справедливости?

— Ишь ты! А ты приди, хрустни костями, фронтовик…

— Ну ты, Фролыч, фронт не тронь, — отставил Сергей кастрюлю.

— Видали, обиделся?

— А тут тоже, Сережа, фронт, — подсказал Воробьев. — Вот ты с простоями начал и на полслове заглох — это как? Ты и о себе молчишь, а нам и подавно надо языки прятать. Фролыч заикнулся, а ему: «Вон бери пример с Агапова: не хнычет человек». И слово-то какое выискали, — поморщился Воробьев. — Ты, Сережа, не делай глаза. Слыхал такое слово: солидарность. Ну вот оно и есть. Баталова Дубинский в приказ, он же за тебя, а ты в кусты, вот и поищи в чердаке…

— Ну а я при чем, — было начал Сергей.

— А кто сказал, что ты при чем? Ты как стеклышко незамутненное…

— Погоди, Воробьев. Или помогите разобраться, или я пошел, — поднялся Сергей.

— Выпустите его, ребята, — сказал Ершов, — пусть идет.

Сергей вышел на улицу и пожалел, что погорячился. «Что я такого сделал? Ничего. Но вот почувствовал себя виноватым. Вроде бы кого-то подвел, а вот кого? Стоп, стоп. С Баталовым тут действительно я замахнулся, а его ударили. Баталову выговор, а я молчок. В кусты, выходит, смылся. На фронте бы за это… Мужики еще виду не подавали. Правильная поговорка: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Правильно носом меня ткнул Фролыч. Он должен за меня горло драть, а я праведник христовый. Степанов мается, живет с двумя огольцами — не идет в постройком, глядя на меня. Эх, Агапов, Агапов, рыба язык отъела».

Сергей вернулся домой уже поздно, но Фрося еще не спала.

— Маленько засиделся с ребятами, — стал оправдываться Сергей.

— Ну и что такого, и так не вылезаем.

— Сходим как-нибудь в театр, — пообещал Сергей.

— Ой, Сережа, как пойдешь? У нас собирались, я отговорилась, уж не помню, что говорила. Вот подкопим денег, купим платье, тебе костюм — и на люди. Можно и в театр. Ты знаешь, я ни разу не была — страшно…

— А куда копить, в это воскресенье идем на барахолку, покупаем сбрую: тебе вот на таком каблуке, — показал Сергей пальцами, — туфли…

— Упаду.

— Лишь бы не под лед…

Фрося прыснула, вспомнив, как она вырядилась в резиновые боты. Засмеялся и Сергей.

— Знаешь что, Сережа? — Фрося прикусила губу.

— Что?

— У нас в школу рабочей молодежи записывали…

— Хорошее дело. Как там? Ученье — свет…

— Я записала нас.

Сергей приподнялся на локте и посмотрел внимательно на Фросю.

— Ну чего ты, вместе ходить будем. В восьмой класс.

— Слушай, Фрося, давай в девятый!.. Дерзать так дерзать, что там с голопузой мелюзгой…

— Давай, — сразу согласилась Фрося. — Только не дрейфить. Идет?

Наутро Сергей пришел на работу раньше обычного. Встречали его как всегда — будто и не было вчерашнего разговора. К обеду на экскаватор приехал Баталов.

— Не ко времени растележились, — поздоровавшись, стал он выговаривать старшему машинисту.

— Не ко времени, — согласился Завьялов. — Что верно, то верно. Но ходовая звездочка выкрошилась, катки пожевало. А где их брать, эти катки? На третьем участке есть, на складе лежат, а не возьмешь: для своего экскаватора берегут.

Кирилл Завьялов растоптал окурок, взялся за ключ. В прошлый раз манометр испортился на четверке — Завьялов свой не дал. Третий участок стоит — нет троса, а у Завьялова в загашнике трос. Свой тоже износился, заколы стреляют.

Сергей подходит к Баталову и смотрит на него так, как будто никогда не видел или не узнал.

— На одной стройке живем, одно дело делаем, а лапшу вешаем друг другу на уши.

Баталов понимает, к чему клонит Агапов. За каждым строительным управлением закреплена техника. Естественно, хоть и карликовые участки механизаторов, а у каждого своя вотчина.

— В один бы всех кулак! — Сергей сжимает кулак и прихлопывает трак, Баталов смотрит: а ничего кувалда, если Агапов по шее врежет…

— Никому ничего не докажешь, — втирается в разговор Завьялов.

— Я в обком пойду, — заявляет Сергей, — я теперь так не оставлю. В парткоме был…

— Попросишь запасных частей, — то ли подначивает, то ли выясняет Баталов, зачем пойдет Агапов в обком.

— Объясню ситуацию. Я человек маленький, меня поймут. Нужно, чтобы был один хозяин на всю механизацию. Взяло, скажем, управление экскаватор или бульдозер — плати за выполненный объем. Не обеспечил фронт работы, держишь машину на приколе — штраф вдвойне…

— Ты что, раздеть строителей хочешь? — заулыбался главный механик.

— Нет, я серьезно. Тогда все чесаться будут…

Баталов сам много раз об этом задумывался, говорил он Дубинскому, тот отрезал: «Молодой еще под себя грести». Не понял или вид сделал, а когда Баталов стал доказывать — объявил ему выговор. Косность — недуг трудноизлечиваемый. Кто-кто, Баталов об этом хорошо знал. Год назад привезли на стройку насосы — откачивать котлованы, Баталов сразу бросился организовывать центральную и кольцевые насосные.

— Да не морочь ты голову, раздай по управлениям, и чтобы мне ни слова, — пригрозил Дубинский.

А что вышло? Сколько раз топили котлован.

Баталов походил вокруг экскаватора.

— Вы давайте, мужики, как-нибудь побыстрее.

И только его видели.

К вечеру опять подрулил.

— Агапов, зайди в партком…

— Реорганизация — дело деликатное, Агапов, — выслушав Сергея, сказал секретарь парткома. — Тут все сложнее, чем нам кажется. В субботу областной актив. Выступи, но только доказательно, с фактами и с цифрами.

Сергей за два дня проколол на ремне три дырки. После работы он бежал в другие экипажи, говорил с механизаторами, советовался, и никто безучастным не оставался. «Бог ты мой, — хватался Сергей за голову, — если обо всем рассказать… нет, надо сосредоточиться, отобрать главное».

— Ты, Серега, не распыляйся, — советовали в экипаже, — ты дави на главное: вначале обставь нашу работу фактами, покажи изнутри наши беды, а потом скажи, как мы думаем исправить это положение.

— А что, в самом деле, говори как есть, не стесняйся. Я бы тоже сказал, — распалялся тихий и молчаливый Завьялов, — кого стесняться?.. Ты, Сергей, только не финти, как вылезешь на трибуну… Я вот тоже, когда сам с собой, заливаюсь, а выйду — тык-мык…

На активе Сергей выступил неплохо, были и аплодисменты. Но Сергей был собой недоволен, многое он не успел сказать, его предупредили, что десять минут на исходе. Только и ухали в голове эти минуты, как бы не переборщить. Но главное сказал, может, только слишком нажал, но иначе не мог. Он же не оратор и не дипломат, что на сердце, то и на словах. Выступал и Баталов. Умно выступил.

Вскоре после актива Дубинского сняли с начальников стройки. Сергей, конечно, никак не связывал это со своим выступлением. Ходила молва, что обнаружили грешки, были слухи, что за зажим критики.

Механизаторы были объединены в управление, тут, как и предполагал Баталов, строители насели на него с такой силой, что механизаторы не увидели белого света. Но они не сидели сложа руки, Сергей еще никогда не чувствовал в себе да и в других такого подъема. Теперь они сами отвечали за все объемы, за государственный план. И надо сказать, делали просто невозможное. Но слово из песни не выбросишь, были и срывы, то там, то тут оказывалась брешь, и заткнуть нечем: ни одной дефицитной запчасти.

При интенсивной работе стали ломаться рукояти; не успевали делать катки, стали гонять экскаваторы, как велосипеды. Механизаторы бомбили главк телеграммами, просили техники, запасных частей. Из главка жесткие предупреждения Баталову, он теперь был начальником управления механизации и из кабинета переместился в газик и мотался день и ночь на стройке. Строителей он контролировал жестко: за простой механизмов составлял акты, а то и снимал технику, если не обеспечивали фронт работы, и передавал ее туда, где она приносила пользу.

В министерство на Баталова посыпались жалобы. На стройку приехал сам министр. Он так и сказал на общем собрании строителей:

— Приехал посмотреть на Баталова. Все на него жалуются, думаю, кто такой Баталов — никто с ним не может справиться. Вам слово, товарищ Баталов.

Никандр Иванович вышел на трибуну большой, рыхлый, как весенний, подточенный солнцем снег, Сергей подумал: «Укатали Баталова, недосыпает, еще больной…»

Никандр Иванович неожиданно для всех и, наверное, для самого себя, вместо того чтобы оправдываться, объяснить ситуацию, стал требовать запасные части, критиковать главк, министерство. За отчетными данными снабженцев он такое вскрыл, что хоть сегодня, хоть завтра разгоняй контору технического снабжения: на два миллиона неликвидов. О своей работе Баталов не стал говорить. Он только сообщил собранию, что за время существования управления механизации производительность по фактической выемке грунта увеличилась в полтора раза.

— Резервы вот, штрафы, — Баталов положил на стол президиума исписанные листы бумаги и сошел с трибуны.

Министр, казалось, других выступающих не слушал, он читал оставленные Баталовым бумаги. После отъезда министра в Москву на строительство приехал новый начальник стройки. И работа стала налаживаться. Сдали еще один поселок, и Агаповы отпраздновали новоселье. С горем пополам, но закончили девятый класс школы рабочей молодежи. Днем работали, а по ночам писали шпаргалки. Теперь кроме кровати стояли в комнате два письменных стола и детская кроватка.

Менялись берега Ангары, вот уже и плотина перечеркнула русло.

— Жалко черемуховую рощу, — засмотрелась в воду Фрося. — Вот здесь, Андроша, была роща, — показывала она сыну. — Смотри, да не туда смотришь, — повернула Фрося сына к бетонному заводу. — Видишь наружные галереи?

— Вижу. По галереям идет гравий, цемент в смесители…

— Вот здесь была черемуховая роща, мы с твоим папаней обирали тут ягоды. Правда, Сережа?

— Правда-то правда, только ты сына Андрошей не зови. Андрон.

Сергей вглядывался в противоположный берег. Как летит время — по детям да по зеркалу и видно. Кажется, совсем недавно здесь были Заячьи острова. Сколько утекло в Ангаре воды.

Фрося обернулась к Сергею. Стоит Сергей, как Ермак — покоритель Сибири, на бреге Ангары, а в глазах тоска такая, что жуть взяла Фросю.

— Ты чего, Сережа, как на собственных поминках. И мне от этого не по себе.

— Тут ведь молодость наша. И не думай, Фрося, что вот так взял и переехал на другую стройку — на Вилюй.

— А я, Сережа, так и не думаю. Взял бы нас, вместе и поехали.

— Но куда я вас возьму. Андрон — мужик, с ним хоть в палатку, а Федор?

Время приспело заканчивать строительство на Ангаре, ходили слухи, что коллектив будет перебираться на новое место — на Братские пороги, там закладывают мощную станцию, и со дня на день ожидают отправку первых отрядов гидростроителей. Но неожиданно пришел из министерства приказ — развернуть строительство Вилюйской ГЭС возле месторождения якутских алмазов. Начальником строительства назначили Баталова. Но Фрося как могла отговаривала Сергея.

— Куда тащиться? Двое ребят, один в кроватке. Я в институте, ты в техникуме. Разве тут мало дел. Живут люди, работают — квартира, а там, на лютом севере…

Десять лет проработал Сергей с одним экипажем. Решили все вместе подаваться на другую стройку.

— Побудете здесь, обживусь — приедете… — коротко отвечал Сергей.

— Ну что же, раз решил… — прятала мокрые глаза Фрося.

— Ты только не хорони меня, мать, заживо, — сказал Сергей и удивился: как отец называл Ульяну, так и он назвал Фросю — матерью.

Сколько раз Сергей порывался к отцу хоть ненадолго — по тайге побродить, порыбачить, а успевал только дня на два: здравствуй да прощай — вот и все встречи. И Кузьма вздыхает. А Сергей виноватится: заглянет в горницу — на столе как лежала, так и лежит сатиновая рубаха — его подарок, не надел Кузьма, не успел. Мария и то скажет: «Сережа, ждал тебя папаня, а ты не успел обернуться и полетел…»

За последние годы сильно помяла жизнь Кузьму, поглядит Сергей, и камень на сердце ложится: хоть и крепится отец, а уже сил не хватает, хотя топора из рук не выпускает. По-прежнему колхозу помогает и дом Марии привел в порядок. Теперь они так и живут с Марией. Мария работает бригадиром на скотном. И тоже не по годам сильно сдала. Кузьма объяснял тем, что не вышла замуж. И лицо отца, когда он говорил о Марии, проваливалось, сивая щетина топорщилась и выпирала на скулах. И Сергею становилось горько и больно смотреть на отца. В прошлый приезд они сидели вечером на завалинке.

— Умирать-то люди стали не так, — скручивая «козью ножку», втягивался в разговор Кузьма. — Боятся смерти. А черта ли ее бояться. А это оттого, Сергей, что не прорастаем глубоко корнями в нашу жизнь. Живем на поверхности. Теперь редко кто помнит или скажет имя своего деда, а про прадеда и не спрашивай. Умираем впопыхах. Раньше так не было, не делали. Не боялись смерти. Готовились к ней. Заранее распорядятся всем и движимым и недвижимым — завещают. И собой человек распорядится. Ведь он жил на этой земле, и ему не безразлично, как будут жить его дети. Красиво умирали.

— Что-то ты, папаня, о смерти заговорил не ко времени.

— Надо готовиться, сынок, — облегченно тогда сказал отец. — Все свои земные дела подобрать. Начал новую телегу, умру, кто ее доделывать станет? Когда придет час — не суетиться. Мой родитель, как сейчас помню, все жалел, что дуга еще не поспела, не готова, рано снимать бандаж. Управился с делами, лег на лавку. В семье все надели новые рубахи, ждут…

Сергей уезжал от отца с тяжелым сердцем и просветленной головой.

— Сережа? Ты меня не слышишь, — тормошит Фрося мужа, — ты куда ушел?

Шумит дорога, слышно, как въезжают на мост самосвалы, огибают насосную станцию и идут в котлован, и из котлована им навстречу груженые, тяжело отдуваясь глушителями, ползут по серпантину. Котлован уже одевается бетоном. Улегся в проране понтон, соединив берега Ангары.

Впоследствии Сергей сравнит механизаторов с тяжелой артиллерией на фронте. Механизаторы на стройке — те же боги. К концу стройки и Сергей пообтерся и на монтаже стал на глаз ловить микроны. Только вспомнит, как монтировали первую турбину и как Баталов предложил вместо крана использовать экскаватор, — риск и ответственность по большому счету. Только представить, и теперь мороз продирает кожу, а тогда — декабрь, туман над зданием ГЭС, хоть вилами бери. По проекту вести монтаж турбины — ровно восемь месяцев потребуется. Но прежде всего надо смонтировать козловые краны, чтобы поднять рабочий вал. А до пуска агрегата оставался месяц. Вот тогда Баталов с механизаторами предложил подать детали турбины с монтажной площадки в кратер агрегата экскаватором. Два дня длилась генеральная планерка, ломали копья, обсуждали вопрос монтажа — доказали механизаторы, и Сергей Агапов был из тех, кто предлагал монтаж шагающим экскаватором, а потом и осуществлял это предложение.

В ту туманную ночь в котловане остались только те, кому была доверена работа. Остальных всех убрали, как бы закрыли стройку, отработали сигнализацию тройной регулировки, на холостую испробовали поднять груз.

А потом над зданием в туманной ночи, скрытый от людских глаз, поплыл в воздухе рабочий вал весом в сто с лишним тонн. Сергей и сейчас слышит, как поют толщиной в ногу тросы… Каждый болт экскаватора, каждый мускул машиниста слились. На одном дыхании человек и машина везут воз.

Если бывает предел прочности воли и разума человека, то он был тогда на монтаже первой турбины первенца Ангарского каскада на Иркутской ГЭС.

После монтажа агрегата Кирилл Завьялов так и остался работать на шагающем экскаваторе машинистом. И попал в пьесу, стал одним из героев «Иркутской истории» Арбузова. Механизаторы, да и не только механизаторы — вся стройка посмотрела пьесу, Сергей побывал в театре два раза: раз смотрел со своим экипажем, другой — с Фросиным коллективом бетонщиков.

Кирилла Завьялова он уважал и как человека, и как талантливого механизатора. Завьялов, если поглядеть со стороны, производил впечатление не героя, он даже робким был. Он никогда не поднимал голоса. Сергей не помнит такого, чтобы Кирилл брал на окрик. Но если скажет — хоть примеряй не примеряй, — можешь смело резать: будет так, как он сказал. Никогда и не лез он со своим старшинством — понимал и представлял работу экипажа коллективным делом. Нравилась Сергею в Завьялове деловая нерасторопность, если можно так сказать. Задумал он рационализацию, подведет разговор так, что все начинают думать об усовершенствовании. Так было с кабелем — всем экипажем таскали его по забою.

— Подумаем, мужики. Нельзя дальше так жилы рвать, — не выдержал Кирилл и предложил «катушку» — сматывать и разматывать трос.

Талантлив Кирилл Завьялов. Жалко Сергею, что ушел он на шагающий, но большому кораблю — большое плавание.

А Сергей так и работал на своем экскаваторе, теперь уже старшим машинистом — экипаж настоял. На стройку уже поступала новая, более мощная техника, но Сергей не рвался, он любил свой экскаватор и знал его силу и все болячки. Где тесно, там и Агапов. Больших объемов, конечно, не возьмешь, но он там, где ручная доборка. Без Агапова не обойдешься. Он ковшом под ноль берет.

Сергей не раз вспоминал, как «кисель» черпали. Это было в первый год стройки, только что вскрыли котлован, дошли до аргеллитов. Ни ковшом, ни ломом не взять грунт. Вода, солнце, воздух разлагают аргеллиты, получается кисель. Не могут удержать на лопате грунт экскаваторщики. И так и эдак. Кирилл Завьялов чернее клюки стал, а уж он ли не ас, часы ковшом берет с плиты. Завьялов и на обед перестал ходить, как-то приноровился, начерпал кузов, полез из котлована «четвертак», а грунт — этот «кисель» — весь из кузова и сполз, снова в котлован.

— Погоди, не горячись. — Сергей опустил руку на плечо Завьялову и предложил сделать зунф. Баталов одобрил идею Агапова. Сделали зунф, откачали, осушили полигон, взорвали, глыбами погрузили аргеллит и вывезли в отвал.

А сколько было на стройке интересных моментов, если бы все их припомнить да рассказать, получилась бы настоящая книга, не только новичку, но и старому машинисту интересно было бы полистать.

Сергей любил читать книги про стройку, где люди занимаются родственным ему делом, любопытно, как они там работают. Сергей сравнивал со своей стройкой: хорошее брал, примерял к себе. Он и полку над своим столом оборудовал под книги. Его стол стоял поближе к кроватке: если сын Федор начинал кряхтеть, Сергей рядом.

— Да пусть, Сережа… приучишь на руках.

— Вот смотрю я на него, а сам думаю: пора первого наследника деду везти, показывать…

— Которому? — спрашивает Фрося, не поднимая головы от тетрадки.

— К Андрону, к тезке. — Сергей и сына первого назвал Андроном в честь тестя. Фрося настояла: «Тятя будет доволен, простит. Ведь отец, Сережа, тоже его можно понять». Сергей согласился, хотя и он попервости сына-первенца хотел Кузьмой назвать.

Андрон уж большой мальчик, а еще деда своего не видел. Федора можно пока не брать, мама Уля посидит день-два. Она говорит, не надо маленького везти.

— Еще будут ребятишки — и Кузьма, и Ульяна. Я так и не думаю точку ставить, — шутил Сергей. — Назову второго по деду. Вот был человек, никто его на кулачках не мог одолеть.

— Драчун, значит, — поднимала глаза Фрося.

— Не-е, это совсем не то, это сила, ловкость, ну, скажем по-теперешнему, бокс.

— Ну и что хорошего, тузить друг дружку в кровь…

Фрося бокс не понимала, но имя Федор ей нравилось. Нравился и Кузьма — и как человек и как свекор, хотя и жить с ним не пришлось. Земля слухами полнится. Из деревни Фросе писали, что Кузьма Федорович золотой, хоть и человек чудной: работает, а ни с кого денег не берет, а всю деревню обстроил и по печному делу лучше его никого нет в округе. Приходил он и к Андрону, писали, как видно, под диктовку матери Фроси — Степаниды. Хоть не хотел Андрон, а пришлось звать Кузьму Федоровича, сообщали в письмах, — чело у русской печки вывалилось и, сколько Степанида ни замазывала глиной, дымит. «Сват наладил — теперь хорошо». И тоже не взял за работу, только посмеялся в усы: «Как-нибудь сойдемся, сватья, — не чужие…»

Жаловалась Степанида на Кузьму. «К столу не дозовешься. Я ему: «Обижаешь, сват», а он: «Ты, Степанида, одно, а хозяин — другое. Мы тоже свой характер имеем».

Вспомнит Фрося, словно поглядит на свою деревню.

— Поедем, Сережа, а? Попроведаем. А то уедешь… — вздыхает Фрося.

— Двинем на деда Андрона?! — подкидывает Сергей малыша…

А Фрося вспомнит, как убегала из дома, представит отца — холодный пот прошибает… Сколько Фрося писем переписала, но ответа не дождалась.

Приехали Сергей с Фросей в деревню на петров день, в самую сенокосную пору. Застали дома Марию, и то случайно.

— Отец на покосе литовки отбивает, — сообщила Мария. — Вы тут, Сережа, орудуйте, а я к папане сбегаю, скажусь, гребь у нас там… — и Мария убежала.

— Ну, Ефросинья Андроновна, на мировую пора!..

— Боюсь я, Сережа, — поежилась Фрося, — пошли вместе, а?

— Я понесу дедушке подарок, — хватается Андрон за сапоги с галошами.

— Ну вот и дуйте отрядом…

— Нехорошо так, Сережа, — выкладывала из чемодана Фрося подарки. — Кто же главный заводила, кто украл меня?..

Степанида, как прослышала, что приехала дочь, огородами, задами прибежала. Сергей обнял тещу на пороге и ушел баньку топить. Он не выносил слез. Андрон было за ним увязался, но куда там — поймала бабушка.

— Андроша, внучок?!

Сергей уже и баню истопил, а теща все наговориться с дочерью не может. А вышла на крыльцо, Сергей не узнал свою тещу — шаль, кисти до полу. Светится вся.

— Ну, куда вы меня обрядили? Бабы-то увидят — Мурашиха тронулась…

— А чего тут такого, мама? Дочь приехала…

— Ну уж ладно, — оглаживает себя Степанида, — поди, с дороги не столкнут… Так я побегу, самовар приставлю… Корову еще не доила, господи… Сережа, так я Андрошу возьму… и вы не заставляйте ждать.

— Да придем, мать, все трое и придем. Внука-то оставь, мы за ним, как за щитом, — к деду…

Бабка понаказывала о чем-то Андрону и улицей припустилась домой.

Кузьма отказался идти к Мурашевым.

— Вы сходите сами.

— Боишься, папаня, сват ноги переломает?

— Проку-то с моих ног, на растопку разве… Снимай-ка китель, не на парад идешь, надень-ка вот эту рубашку с пояском. — Кузьма и поясок с кисточками подает Сергею. И к Фросе: — Ну что ты как монашка в черном, безрадостная жизнь…

— А какое, папань? — И Фрося Кузьму папаней зовет.

— Повеселее что-нибудь, хоть то, голубое, — показывает Кузьма на спинку стула.

Пока Фрося переодевается за печкой, Кузьма внуку тоже дает инструктаж, но так, что никто их не слышит. Кузьма провожает детей своих до ворот и остается, подпирает прясло.

— Бить станет — крикнешь! — уже в спину Сергею кричит Кузьма.

Теща встретила Сергея на крыльце своего дома и притворно заругалась на Фросю. Фрося подтолкнула Сергея:

— Тятя дома!..

Переступили порог, теща еще громче выговаривать, пропихнула за печь внука и сама обратно в двери. Тесть не вышел. Сергей прошел, сел на лавку. Фрося примостилась с краешку, попереглядывались. Сергей поставил сумку на стол.

— Тебя как зовут-то? — послышалось за печкой.

— Андрон.

— Ишь чо, Андрон, говоришь? — теплеет голосом дед. — В кого же это ты такой шустрый?..

— В деда Андрона!

— Хе! Кто тебе про это сказывал?

— Папаня.

— Может, в деда Кузьму?

— В тебя, не видишь разве? Вот и сапоги…

Притихли дед с внуком, затаил дыхание и Сергей.

— Посмотреть цыплят хошь? — покашливая, спросил дед Андрон. — Гороху нарвем…

— Хочу, дедушка.

— Ну, пошли тогдысь… А вы что тут притаились?!

— Тятя, — бросилась к отцу Фрося.

— Буде, буде… — обнял отец дочку. — Большая уж… Ну, а ты что сидишь?.. — воззрился дед Андрон на Сергея.

Сергей встал:

— Простите, отец…

Старик долго и испытующе посмотрел на зятя.

— Господь простит… Шел бы хоть коня запряг, Кузьма-то Федорович дома?

Андрон отстранил легонько дочь, взял за руку внука и вышел за дверь.

Фрося на шею Сергею — простил…

В огороде бабка Степанида было заикнулась Андрону о свадьбе.

— На смех индюкам? — отрезал Андрон. — Встретины — другое дело. Раз с повинной, куда ни шло, справим. Хоть и не ко времени разгуливать — сенокос.

Дед Андрон Мурашев не пил и не курил, но угостить мог. Сколько вместила изба, столько и приняли народу. И Валдай с Марусей были. Не было только со стороны Сергея Ульяны и Александра. Ульяна не могла приехать: невестка уехала на курорт в Ессентуки, и Ульяна одна управлялась по дому — как-никак на руках было уже трое внуков, да Федор маленький.

Отгуляли хорошо. И угощенье было — черемша, прошлогодние грузди, капуста, рыба, пельмени. По этому случаю и кабана кололи. Все было — пели и плясали.

— Что же это получается, Андрон, свадьба?! — любопытствовали мужики.

— Умный не спросит, дурак не поймет, — отвечал хозяин дома и подносил стаканчик, — пей-ка да вали-ка, паря, внакруг — обчисти голенища…

В гулянке не принято обижаться на язык. На то и гулянка: не только ноги почесать, и язык тоже. Все свои, и Кузьма Агапов прижился — свыклись. Кого ни спроси, тот и обязан Кузьме. В какой двор ни тыкни, то телегу, то сани, то печку чинил Кузьма, то забор поднял, карнизы, ставни подновил. Деревня на деревню стала походить. Кузьма за все время и уезжал на одну неделю из деревни. Съездил в Баргузин и обратно приехал: «Тут веселее», — сказал он дочери. А Мария от радости не знает, куда посадить отца.

— Ты бы только, папаня, не ходил по людям — отдохнул!..

— Разве усидишь. Отдохнем, время придет. Нам ли ее, дочь, работы, бояться — пусть она нас боится.

Повидались Сергей с Фросей с родственниками, наговорились, стали собираться в дорогу. И вот уж чего никак Сергей не ждал, не гадал, дед Андрон в пузырь полез.

— Уважили бы старика, пусть бы мальчонка пожил…

— Да в школу ему, тятя…

Но дед Андрон не хочет ничего понимать.

— Без молока, без яичка в городе, на чем будет кровь настаиваться? С чего она возьмется, с этой, как ее, газированной воды?..

Вмешалась Мария, уговорила старика. А Кузьма только и сказал на прощанье сыну:

— Зря не привез Федора. Если что, приезжайте, угол всегда есть.

Первая колонна механизаторов с Ангары на север, на Лену-реку, готовилась основательно. Путь предстоял, и не малый, — нехожеными лазами, пролазами, тайгой. За всем доглядывал Баталов сам.

Второй день приставал к Баталову только что поступивший паренек — его имени еще не знал Сергей. Да тут к Сергею Фрося пришла с мешком пельменей в дорогу. Паренек все ходил за Баталовым и клянчил.

— Никандр Иванович, поеду, а? Ну, Никандр Иванович, поеду? — канючил он.

«Вроде моего Андрона», — сравнил Сергей.

Баталов щурился, как бы стараясь получше разглядеть паренька, супил брови: уж больно неказист, щуплый, одно ухо у шапки торчит вбок, замасленная стеганка, ноги даже в валенках птичьи.

— Нянчить тебя дорогой? Не хватало!

По-своему прав Баталов: рейс дальний, от Иркутска по древнему Заярскому тракту до порта Осетрово, а там самим пробивать зимник по ленскому льду, а где и таежными падями пробираться.

А уж Фрося — она-то что! Словно и впрямь на фронт провожала: плакала, и, как маленькому, застегивала Сергею на телогрейке пуговицу, и совала в руки мешок с мерзлыми пельменями.

— Ну куда ты вот мне их, что я их, за пазуху положу…

— Сгодятся — не ближний свет…

— Ладно, пельмени-то возьми, возьми! Не выламывайся, — советовал Баталов. — Вот куда его деть, — показывал он на паренька, — сел на хвост…

— Пусть со мной… — вступился Сергей.

— Ладно, поедешь, скажи, чтобы из энзэ полушубок выдали… — распорядился Баталов. — Да трогать будем.

Фрося опять в слезы: и Андрон в школе, не простится…

— Ладно, Фрося, ну что ты расстраиваешься, ведь не насовсем, — успокаивает Сергей жену, — живите тут дружно.

— Письма-то хоть не забывай, дай знать, как доедете… Сережа.

Колонна тронулась в путь.

Когда-то, в старину, и не так далекую, стояла тут непроглядная тайга, рассекал ее один-единственный Бодайбинский тракт, на котором в прижимных местах гулевали варнаки — ушкуйники. Спроси бы Сергей сейчас Кузьму, он бы ему порассказал. Ушкуйники грабили обозы, проезжих купчишек, вытряхивали тысячные самородки из рваных штанов вольных старателей.

А теперь кругом города, села, похожие на города, — Тулун, Тайшет, Братск, Заярск, леспромхозы, поля, веселые перелески, стройки, асфальт на шоссейке, караваны машин, а где-то рядом прошла на север, к Усть-Куту, к Лене-реке, железная дорога.

Но когда спустились на лед Лены, Сергей впервые почувствовал робость. Темень. Спуск крутой, на нем световые столбы фар утыкались в дымящиеся поземкой сугробы, а потом медленно ломались и выхватывали в черном небе контуры сопок, щетинистую чащобу деревьев. Куда-то вниз проваливалась река, а вместе с нею трасса.

Рядом с Сергеем поклевывал горбатым, как у птицы, носом паренек. «Как там моя Фрося, мается, наверно, на перине», — вспомнил Сергей жену, представил теплую постель, как шелк гладкое тело Фроси, и, хотя за полночь было, усталость вроде отступила, и машины больше не обгоняли Сергея. Другая потычет фарами сзади, Сергей прижмет газу, и потухла фара — отстала.

В морозном тумане он почувствовал под колесами сырость и резко надавил на газ, но тут же схватился за тормоз: глубокие рытвины, выбоины, размытые теплыми ключами. Поспешишь — будет хуже.

Трасса шла в узкий коридор снега. Высыпали звезды, и совсем близко с боков подступала пугающая чернотою тайга. То вырывалась на простор мари, и впереди идущая машина словно в молоке терялась. И так сотня, другая, тысяча верст к северу, и кругом тайга, тайга, заснеженная, будто бы мертвая.

От старой Мухтуи еще сотни верст к дикому необжитому Вилюю — к створу будущей ГЭС. Совсем безлюдное место, сотни верст ни дома, ни человека — следа не увидишь. Вот здесь, можно сказать на краю земли, гидростроители и вбили первый кол Вилюйской ГЭС.

Все началось с холодного июньского утра. На севере в эту пору только из-подо льда освобождаются реки.

— Особое поручение, Сергей Кузьмич, — так начал в то утро разговор начальник строительства Вилюйской ГЭС Никандр Иванович Баталов. «Особое поручение» — и Сергей по-военному подтянулся. — Да ты, Сергей Кузьмич, садись — разговор длинный. Дальше строительство замрет, трубы, сухая штукатурка в Осетрове, а это, посчитай, больше трех тысяч километров. Дороги нет. В зиму останемся без жилья. Один выход — использовать твое предложение, помнишь, ты как-то заикался о нехоженом Вилюе, я и в тот раз, и сейчас сомневаюсь, как нам по нему провести баржи, но выхода другого нет. Давай еще покумекаем. Посмотри по карте, — поднялся из-за стола Никандр Иванович и подошел к карте, — видишь, как петляет?

— А что по карте, вон он за окном, Вилюй, больше, чем наш Баргузин, и воды в нем больше. Пройдем.

— Сергей Кузьмич, я все же сомневаюсь: пороги Хана не пустят. Мы уже консультировались в пароходстве. Многие пытались, были и жертвы, так что… посмотри сам у Хана реку. Ефросинья-то пишет? — присаживаясь на стул, спросил Баталов. — Да ты садись, Сергей, у меня что-то радикулит разыгрался.

Сергей сел. Баталов закурил.

— Писала. Собралась ехать сюда. Велел подождать.

— Техникум-то окончила?

— В институте, политехническом, она, вы что, забыли, Никандр Иванович?

— Да, да, — спохватился Баталов, — скажи, как время идет…

— Летит, — подтвердил Сергей, — в прошлом году еще окончила. — Он помолчал. — А вот кому передать экскаватор?

— Решите у себя.

Сергей взял отпуск и исчез из поселка. Вернулся недели через две, положил на стол Баталову самодельную лоцию.

— Ощупал пороги. Хоть и настырный нрав у реки, но мы ее возьмем. Баржи с грузом, с трубами, штукатуркой я проведу.

— Все это хорошо, Сергей Кузьмич, — когда Баталов переходил на официальный разговор, он всегда навеличивал, — одно беспокоит — подведу я тебя. Застрянешь с грузом, перевернешь баржу — отвечать тебе. — Баталов вздохнул, встал со своего стула и тяжело опустился рядом с Сергеем.

— Ну, Никандр Иванович, рабочий должен за что-то отвечать, если он хозяин?

В карих глазах Баталова затаенная настырная мысль. Сидят они с Сергеем за полночь над самодельной лоцией. «Все ему нипочем, и время над ним не властно», — думает Сергей о Баталове. Но время неумолимо. Оно сделало Баталова лысым и одутловатым, а Сергею добавило седины.

Уже в который раз Баталов перечислял трубы, фасонные части для парового отопления, баржи, чтобы поднять этот груз. А сам думал: сколько же понадобится Агапову сил, нервов, энергии, настойчивости, терпения и мужества, чтобы на каждой инстанции доказывать возможность и необходимость такого эксперимента. Никандр Иванович припомнил и «утопленника» — прошлым зимником угодил Агапов под лед на тягаче.

— Баржи я проведу, — уже под утро сказал Сергей.

Начальник Якутского речного пароходства встретил новоявленного речника недоверчиво.

— Подобных первопроходцев мы уже видали.

Сергей заспорил и за доказательствами выбежал из кабинета в коридор: в чемодане у него лежали бумаги. Начальник пароходства попросил секретаря не пропускать к себе Агапова, но он не знал, что Сергей Кузьмич мог поступиться своим, махнуть рукой: где наша не пропадала, но за государственное он будет драться. И Сергей потрясал авторитетной бумагой перед начальником пароходства.

— Да вы поймите, как вас? Сергей Кузьмич? Скорость течения на порогах двадцать пять километров в час, а наши суда порожняком еле выскребают двенадцать. Ну, о чем разговор?

— Если бы вы могли понять, что сотни гидростроителей в палатках, вы бы не так заговорили. Вот письмо, вот доверенность, вот счет, я уже оплатил. Давайте теплоход, две баржи-плоскодонки по сто пятьдесят тонн грузоподъемностью. Вот гарантия на случай аварии или пробоины. Все расходы строительство берет на себя. — Сергей Кузьмич выхватил из кармана похожий на кисет мешочек, вынул печать, дыхнул на нее и пришлепнул на гарантию.

— Вы кто? Речник? Лоцман? Капитан?

— Я-то лоцман по безводным рекам, но вы приказом передайте в мое распоряжение команду, беспрекословно выполняющую мои указания.

И пока начальник пароходства собирался с мыслями, как ответить столь назойливому строителю, Сергей продолжал:

— Я ведь и для вас стараюсь: если мы проведем флот (слово-то какое), то откроем навигацию в верхнем течении Вилюя. И тогда вам слава до небес — потомки вас не забудут. А о чем мечтал Чернышевский — великий демократ… — Сергей напомнил слова Чернышевского.

Начальник пароходства улыбнулся:

— В лучшем случае — снимут с работы.

— Этого мы не допустим. И обижать не позволим.

По правде сказать, Артем Павлович Коргин и сам не раз задумывался, как одолеть пороги Малого Хана? Тогда можно было бы завозить грузы на триста километров вверх по реке, в малодоступные районы. Но сейчас сосредоточиться мешал Агапов. Он раздражал напористостью, уверенностью, но что-то в этом человеке ему нравилось — смелость, что ли? Коргин хорошо знал и начальника стройки Баталова, можно было не сомневаться: шарлатана с такими полномочиями он не пошлет. А не использовать ли эту возможность? Чем я рискую? Если Агапову повезет, то и он со щитом, не повезет — расходы берет Баталов. Опять же без крови не оторвешь; баржи, пароход — куда ни гало, а вот если люди потонут…

Артем Павлович в тот же день собрал совещание. Один за другим заходили речники, и Сергей по нашивкам на лацканах понял, что собрался народ ответственный. Приглашенные расселись вдоль длинного стола. Коргин поднялся и коротко объяснил суть столь спешного совещания, и, когда назвал фамилию Сергея, сидящий от него справа белый как лунь старик словно проснулся.

— Ну, Митрофанович, что ты на это скажешь? — обратился Коргин именно к этому речнику с четырьмя нашивками.

Митрофанович внимательно оглядел Агапова на удивление родниковыми глазами.

— В свое время на своем «Селигере» я доскребался по порогу до избушки, что стоит, можно сказать, в начале порога, а дальше посудину валит течением. У Мышкина валуна такая сукрутина, так вьет воду… — Митрофанович сел, но тут же поднялся. — Если бы моему «Селигеру» лошадей сто добавить, я бы поборолся.

— Это хорошо, что Мышкин валун обнажается, — заметил Сергей, — за него и поймаемся, а под левым берегом обратное течение, оно нам и подможет.

— Знает мужик фарватер, — обмякло лицо сидящего напротив лоцмана, тоже с четырьмя нашивками. — Что ты скажешь, Гоша?

Поднялся другой речник. Его усы от тяжести лет даже обвисли, у Сергея мелькнула мысль — настоящий морж. Набрав в легкие воздуха, заговорил:

— Мы, старики, свое дело сделали: придвинули навигацию к Малому Хану, теперь пусть молодые подхватят, как ее… — он пожевал губами.

— Эстафету, — подсказали ему.

— Вот, вот, — вдохновился старик, — эстафету. Бесшабашная голова в каждом деле нужна. Без нее никак не обойдешься.

Лоцману возразил начальник малых рек:

— Эксперименты хорошо, а план перевозок не выполняем, не хватает тяги, да и дело рискованное.

— А ты как хотел, без риска? — вставил с родниковыми глазами старик.

— Так, значит, — подытожил Коргин, — даю, Сергей Кузьмич, «Тюнг» и две баржи-плоскодонки. Все!

Сергей поспешил подписать распоряжение. На выходе его придержал тот самый сухой, с родниковыми глазами.

— Так, значит, — заглядывал он в глаза Сергею, — ты и будешь Агапов Сергей, сын Кузьмы?

— Его.

Старик весь высветился:

— Ульяна-то жива?

— Мамань жива, еще бодрая.

— Ат ты! — вырвалось у лоцмана. — Агапов, Агапов.

— А вы кто будете? — в свою очередь спросил Сергей. Что-то шевельнулось в его душе. — Я вот где-то вас видел, не припомню…

— Где же, сколько годов… уже, поди, не одну капитанку износил. Я думал, быть тебе адмиралом, а оно, пожалуй, так и есть…

— Дядя капитан! С «Коммунара»! — вскрикнул Сергей. И, по природе сдержанный, обнял Золомова крепко, по-сыновьи, и почувствовал, как дрогнули плечи старика.

— Давай посидим минутку. — Золомов отвел покрасневшие глаза и, помолчав, заговорил о другом. — Ты попроси, Сергей, Коргина старого лоцмана себе в помощники. Они все тут вот с таких лет, — показал он метр от пола, — каждый камень реки ощупали. Проси капитана Бекасова.

Сергей опять к Коргину:

— Дайте мне Золомова и капитана Бекасова, с вертолета осмотрим пороги.

— Если они согласны, не возражаю.

Агапов тут же отвез их в аэропорт, посадил в вертолет, облетел Вилюй. Только после этого поспешил в Осетрово за грузом.

Был яркий солнечный день. Порт сиял красным кумачом: развевались над стрелами кранов флаги, всюду лозунги, транспаранты — День Победы. Сергей Кузьмич пришел в то состояние духа, когда задуманное дело, вера в успех и настроение совпадают, когда все кажется таким достижимым.

Он отутюжил в гостинице костюм, приколол ордена Александра Невского и Красной Звезды и поспешил к начальнику порта Осетрово Дубровскому. Положил перед ним распоряжение пароходства о выделении для него флота и загрузки его в первую очередь трубами, сухой штукатуркой, фасониной. На всякий случай Сергей выговорил трактор. Дубровский был в хорошем расположении духа, пообещал сделать все, что только в его возможностях. В гостиницу Агапов вернулся именинником: вот что значит настоящее руководство — порядок. Он переобулся, вымыл холодной водой ноги и сел опять за лоцию Вилюя. Мысленно он уже поднимался на пороги Малый Хан. Завтра он загрузит баржи, загрузит и отчалит. Главное, не пропустить большую воду. Он так на стуле и вздремнул. Казалось, только отяжелели веки, смежил глаза, как радио заиграло гимн.

На причале загрузка шла полным ходом. Краны гуськами клевали караваны судов. «Хорошо работа идет», — про себя отметил Сергей Кузьмич. Обошел один, второй причалы. «Что-то не видно моего флота». Поспрашивал, никто толком ничего сказать не может. Побежал в диспетчерскую.

— Ну и что, что распоряжение? В плане на отгрузку вы не стоите, — остудила Агапова диспетчер. — Пока держится вода, идет отгрузка на малые реки.

— А мне куда? — взмолился Сергей. — На малую, да еще и нехоженую…

— Не мешайте работать, гражданин.

— Вот уже и гражданин, ни черт, ни дьявол, ни товарищ.

Дубровский сразу осадил Агапова:

— Вы что, хотите, чтобы мы упустили воду? У нас план. Письмо письмом. Вам никто не отказывает, выкроим время, транспорт — и тогда…

— Да вы понимаете: вода уйдет — что, по валуннику потащу груз?

С этого дня Сергей потерял не только сон и аппетит, но он не знал ни секунды покоя: бегал, доказывал, спорил, надоел всем так, что Дубровский приказал не пускать его в порт.

Тем временем и на Лене показались желтые хребты отмели. Агапов на брючном ремне проколол уже четыре дырки. Понял, что силы, энергия ушли на пустые разговоры, на радужные надежды. От бессилия и отчаяния хотелось реветь. Впервые в жизни обстоятельствами он был поставлен в тупик. До Якутска далеко, до Москвы высоко, к кому податься? Ноги его горели. Бездумно брел он вдоль забора причалов и, когда кончился забор, подошел к реке. Сел в своем выходном костюме на мокрый берег. Густела на реке вода, зажглись бакены, и огни тревожно ложились на воду, ревели пароходы и, расцвеченные огнями, тянули черные хвосты барж, и все мимо, мимо, мимо.

Строители ждут меня, а я тычу в нос Дубровскому бумаги, и все без толку. Сколько занято людей, пишут бумаги, ставят печати, а это все остается пустым звуком, никто и не желает вникнуть в суть дела. Волокита на волоките.

Сергей вызнал, что и суда, и баржи есть, но множество толкачей, разных представителей и прочих ненужных людей, создающих сутолоку, путаницу, рвущих друг у друга из рук флот, мешают делу. Он не знал, как в данной ситуации поступить, но надо было принимать меры. Под лежачий камень вода не течет. Сергей решительно встал, отряхнул песок с брюк и твердым шагом направился к начальнику порта. Дубровский как раз вышел из проходной и уже поздно заметил преградившего ему путь Агапова.

— Если завтра не загрузите мои баржи, будете стоять на ковре. — Сергей развернулся и не оборачиваясь пошел.

Почему он так сказал? — не знает. В диспетчерскую на причале он уже влетел.

— Что, девушки, поставили мой флот под погрузку на Вилюй?

— Сейчас спросим.

Нашли по селектору Дубровского.

— Так что, отгружать Агапову?

Селектор молчал. У Сергея заныла печень.

— Грузите, — наконец услышал Сергей долгожданный ответ.

Уже на улице Сергей Кузьмич промокнул платком лоб. Сбегал за цветами на рынок.

— Ну, красавица, загрузить так, чтобы крена не было.

«Уж очень смешной и старательный этот начальник: так увязывает воз, можно подумать: собирается на этой посудине взлететь», — подумала крановщица.

Пока отводили баржу на рейд, Сергей обежал порт, нашел вторую плоскодонку и катером прибуксировал к причалу. Глубокой ночью погрузили вторую баржу, и только тогда Агапов вспомнил, что стакана чаю не выпил, а бутерброд весь день протаскал в кармане. Теперь, когда, казалось, дело сдвинулось с мертвой точки, он выпил у грузчиков чая, съел бутерброд и с час посидел на лавке, а когда вернулся на причал, оказалось, что его баржи переадресовали на Бодайбо.

— Только через мой труп, — заявил он диспетчеру. Бросился на почту, и полетели начальнику пароходства Коргину телеграммы одна сумбурнее другой. Через два часа Дубровский повернул баржи по Лене к Вилюю.

Уже скрылся из виду порт Осетрово. И буксир легко, не натягивая троса, тянул вниз по течению баржи с трубами и штукатуркой, а плоскодонки спокойно покачивались на волне, но Агапов все еще не отходил от капитана, словно боясь, что тот может повернуть обратно или втянуть баржи в другой приток Лены. И так он простоял целые сутки.

— Ты, добрый молодец, ложился бы спать, — сжалился капитан, — все равно дальше Ленска не пойдем. Дубровский дал команду в Ленске баржи разгрузить и вернуть посудины. Золотодобытчики снимут голову, Надо успеть им груз доставить, а прогноз на Витиме плохой. Ты, брат, меня извини, я человек подневольный…

Это был удар в спину.

Сергей со своим грузом остался в Ленске на берегу, а флот вернулся в Осетрово. Он дал телеграмму Баталову. Ответа ждать долго не пришлось: «Ленск Агапову С. К. Затею с Вилюем оставить. Баталов».

Сергей на самолет — и в Якутск. И снова дорога. Тут шло испытание на прочность характера. Бывает в жизни: постучит беда, захлестнет отчаяние, загонит в тупик, и кажется, уже ничем не поможешь, как находится хороший человек. Яков Яковлевич Лунев — завотделом обкома по транспорту приветил Сергея Кузьмича и тут же позвонил начальнику пароходства, разговор был короткий. Положив трубку, он сказал:

— В Ленске получите, Сергей Кузьмич, теплоход и баржу. Желаю успеха.

И снова Агапов в Ленске. Груз его на берегу «обсох», вода отступила далеко в русло. Сколько ни прикидывал, на одну баржу груз не вместить. Пока шел теплоход из Якутска до Ленска, Сергей в Ленске искал еще одну плоскодонку. Он исходил весь берег и наткнулся на баржу. Она оказалась собственностью дорожников.

— Кудряво живете, мужики, бездействует флот, покупаю баржу.

— Баржу не продаем, а в аренду сдаем.

Ударили по рукам.

Дорожники помогли Сергею Кузьмичу загрузить баржу. Теплоход «Тюнг» прошел Якутск, обогнул Сунтары и втянул свой караван из двух барж в Вилюй.

Агапов запросил у Баталова катер БМК к Малому Хану. Паводковая вода была уже упущена, русло реки до предела сузилось, обнажая щербатые ребра отмели, и караван с трудом одолевал нижнее и среднее течения.

Капитан Бекасов с завидной сноровкой и мастерством подобрался к самому Малому Хану. Порог ревел раненым буйволом. Сергей по берегу пробрался за него и увидел в затишке на воде ореховые скорлупки трех катеров.

«Будет чем трос заводить», — обрадовался Сергей Кузьмич катерам.

«Тюнг» поднял якорь. Легкий и сухой Бекасов птицей подлетел к Агапову:

— Сергей Кузьмич, принимайте команду теплоходом, я буду вашим помощником.

— Хорошо!

У Сергея в памяти молнией сверкнула Одерская коса. Едва унял сердце.

— Отойти в бухту! — скомандовал Агапов.

«Тюнг» отработал задний ход, втянул баржи в слепую бухточку под порогом.

— Отдать якорь! — Слева по борту запела цепь.

— Всем спать!

Он остался на палубе и простоял у капитанской рубки до рассвета. В эту ночь он снова пережил путь на вездеходе от Мирного по Малой Бутуобии — приток Вилюя — до Малого Хана.

Сергею за год до этого поручения нужно было изучить зимнее русло реки и, если представится возможным, «по полке» реки протащить на стройку треллеры с грузом. Но в каньоне бушевал не замерзающий на шестидесятиградусном морозе Хан. По всему берегу лежала каменная наброска. С великим трудом тягачом они одолели пороги, ступили на реку и попали в промоину. Вездеход ушел под воду.

Сергей с Петром едва выбрались на лед, утопили спички, хлеб, ружья и несколько дней добирались по реке до Чернышевска. Днем шли, ночью, чтобы не замерзнуть от пронзительного ветра, строили на берегу из камней крепости. Переворочали столько камней, что позже, когда Сергей обследовал Вилюй и увидел заграждения, он вначале решил, что это древние стоянки. Но тогда было страшно. Наст порвал унты, и последние километры он шел, отрезав у телогрейки рукава и надев их на ноги. На резучем насте оставались куски ваты. В русле под тонким снегом таились предательские промоины, слезила местами наледь, а по берегу не давал ходу глубокий, по пояс, снег. Сколько раз они откапывали обувку. Сергей все это сейчас как бы повторил, и черный, до синевы, снег застил ему глаза, а когда поднял голову, брезжил рассвет.

Отделился уже остров, кусты серебрятся, хвоя будто изморозью взялась — сверкает, и Хан притих — солнце ждет. Сергей обернулся: Бекасов курит, навалившись на поручень. Дым от папиросы за борт сваливает. Сергей покашлял. Бекасов поднял голову.

— Однако надо людей поднимать, — как бы себе сказал Сергей.

Бекасов выстрелил щелчком окурок и подошел к Сергею.

— Уже поели, ждем.

— Пусть тогда все сюда идут.

Бекасов гулко протопал по палубе, словно забивая в берег костыли, отозвалось эхо, а через минуту его обступили матросы, механики.

— Перед вами порог, — раздвинул Сергей кольцо людей, чтобы и самому лучше видеть кипящую воду, — что о нем говорить? Хан — зверь. — Сергей похыкал, прочистил горло. — Сами видите. Счет пойдет на минуты, будем использовать отработанную воду. И здесь требуется предельная точность, согласование действий, понимание с полуслова…

«Тюнг» подошел под порог. На капитанском мостике Агапов, рядом Бекасов.

— Видишь пену? — показал Сергей на фарватер. Бекасов кивнул. — Это сходятся два течения, и там гасится скорость воды. По пене и пойдем.

Умелая рука Бекасова направила теплоход в горло реки — на порог. «Тюнг», словно умное животное, бочком, бочком втиснулся на первую дорожку и сразу заметно продвинулся вперед, увлекая за собой баржи. Обратное течение подхватило баржи и погнало их на первую ступеньку порога; прошмыгнуть бы за камень и стать в улово, где вода свивала крупные воронки и втягивала баржи в это улово.

— Ах ты, не сообразил, — подосадовал Сергей. — Надо было проводить по одной барже, вторую «полку» порога «Тюнг» не вытянет.

Теплоход дернуло. Сергей едва устоял на ногах. Заднюю баржу оторвало течение и, вращая, бросило на стремнину.

— Самый полный вперед!

«Тюнг» боролся на второй «полке» переката, вытягивая из улова баржу, и, как только вышла она из улова, ее тут же подхватило сильным течением, развернуло, поставило носом к реке. Буксирные тросы полопались, как гнилые нитки, но и теплоход потерял скорость. Его стало валить течением. Перед глазами Агапова промелькнула голая скала. Бекасов мастерски «переложил» теплоход на другой борт, и он скатился назад. Скорость «Тюнг» потерял, порога не прошел. Первая попытка потерпела неудачу.

Тем временем катера догнали, забуксировали баржи и повели под порог в бухточку.

Вторая попытка тоже не принесла успеха. Течение рвало баржу и полоскало на буксире, «Тюнг» терял управление и сползал с переката.

— Видал, как его мотает? Бычок на веревочке наш теплоход.

Сергей вошел в раж.

— Сделаем передислокацию, перегруппируем наши силы.

На буксир поставили катер БМК на длинном тросе, за ним баржу, а «Тюнг» — толкачом.

— Идем, ребята, под берегом, пока хватит у катера троса, а потом резко бросаем БМК и «Тюнг» на перекат, режем наискось реку и уходим под противоположный берег, хватаемся за него и держимся, опять отпускаем на весь трос БМК, и так «елочкой»… Расчет Сергея Кузьмича был точен, три порога остались позади, на четвертом капитан одного из катеров не рассчитал длину троса, выскочил на порог — и только блеснуло на солнце и потерялось в бурунах красное днище катера. Сергей затаил дыхание, но, когда на волне мелькнул капитан в спасательном жилете, облегченно вздохнул и дал команду пришвартоваться к берегу.

— Заводи, ребята, трактор и спускайте его на берег.

По лагам спустили трактор и «запрягли» его на трос к «Тюнгу», как бурлака на Волге. Так и одолели последнюю ступеньку порога.

Тем летом чернышевцы и услышали радостный призывный гудок теплохода «Тюнг». За ним шли баржи. Сергей не видел такой душевной встречи с времен Дня Победы. Берег был усыпан людьми, а народ все прибывал. Пока теплоход швартовался к берегу, казалось, вся стройка сбежалась сюда с собаками, с машинами, тягачами, кто на чем, разве только экскаваторов не было. Только теплоход бросил трап, как толпа прихлынула к воде и не дала Сергею ступить на землю, подхватила его и понесла, мелькнуло лицо Баталова, ребят, замелькали кепки, опрокидывались и снова вставали деревья, строения, горы, крики и шум сливались в один гул. Лаяли собаки, гудели машины.

«Да в самом деле — ошалели…»

Наконец Сергея поставили на землю. Он не почувствовал, что одна нога разута — слетел ботинок. Перед ним стояла Фрося.

— Мать моя! Вот так да!.. — Из-под ее руки вывернулся сын — Федор! Сергей подхватил мальчишку. — Видали, какой мужик!

Фрося смеялась, ей очень шло синее в белый горошек платье.

— Царица — ясное море, — другой рукой Сергей подхватил жену.

Фрося еще не видела таким сияющим Сергея. Он увидел, что по берегу спускается его экипаж, и потянул Фросю.

— Бежим, а то сейчас парни возьмут нас в плен…

— Да куда ты нас, Сережа?..

— Как куда, в свои апартаменты — в палатку… во-о-он на ту сопку…

— Да вот, Сережа, — Фрося показала ключ. — Баталов дал вагончик. Баталов и вызов дал. Поживем пока в вагончике.

— Почему пока? — приостановился Сергей. — А? А то до смерти зацелую!..

— Да навсегда, Сережа. Только вот колешься, отвыкать стала…

Сергей отпустил жену.

— Отвыкать? Побреемся…

— Теперь мы с Федором ни на шаг от тебя. Баталов обещал школу к зиме, так что и Федору будет работенка. А я вот, дорогой мой, уже оформилась на основные — мастер по бетону. — Фрося повисла на руке у Сергея, Федор на другой. — Не отпустим теперь.

А когда немного пришли в себя, Сергей спросил про мать, отца, Андрона. Старшим сыном Сергей был недоволен. Тот не захотел быть строителем, пошел в оркестр играть.

Дорога с реки шла все время в гору коридором леса, лес побит взрывами, березки, ошкуренные камнями, мелькают голой костью в подсаде лиственниц. Выше лес выравнивается, уже не видно сломанных макушек. Просматриваются двухэтажные деревянные дома, на горе Кукушка высится клуб. Но окон и крыши пока ни у одного дома нет.

Ветвится дорога и тянется к палаткам, Фрося сворачивает на вновь отсыпанную щебенкой дорогу, но Сергей придерживает ее:

— Ну, так что же ты примолкла?

И все трое оборачиваются и смотрят с горы на реку Вилюй. Серебряной полоской блестит она внизу, дорога шевелится от берега до самого поселка людьми.

— Все живы, здоровы, кланяться велели тебе, Сережа. Дед Кузьма теперь все больше на печи — нога отказала, сидит, строгает…

«Папаня, папаня, — саднит сердце Сергея. — Надо ехать попроведать старика, а то потом век буду мучиться», — решает Сергей.

— А маманя как?

— Маманя была перед нашим отъездом — постарела, усохла, а так шустрая, бегает.

— Будешь шустрить, — вздыхает Сергей, — у Александра-то сколько, четверо!

— Андрон все в оркестре работает… внука обещают.

— Работает.

Фрося не может понять, что хочет этим Сергей сказать, и умолкает.

— Ну, а ты, Федор, на пока или насовсем приехал? — переключается Сергей на младшего сына.

— Рыбачить приехал, — отвечает Федор.

— Это хорошо. Порыбачим.

Сергей не может определить, на кого сын похож. Ему хочется найти сходство с Кузьмой. Маленький вроде походил, а сейчас не поймешь.

— Комаров тут много, Сережа.

— Много, — соглашается Сергей. — Особенно перед ненастьем, не продохнуть, комар, он что — певун, вот мошка навалится, та вот льнет смолой — жарит…

— Как вы тут дюжите? — вздыхает Фрося.

— Кто как — мазь пользуют. Я не мажусь — зимой морозом кожу коробит.

— Ну, вот и пришли, — радостно говорит Фрося. — Наш теремок…

За ветками почти не разглядеть вагончика.

Фрося подает Сергею ключ, а сама бежит в другой теремок — скворечник на отшибе.

— Вагон что, с неба ставили? — удивляется Сергей. — Ни одного кустика не поломали.

— Да открывай, папаня, грызут, — отбивается Федор от комаров.

— Привыкай, сын, счас отопрем. — Сергею приятно, что Федор его папаней зовет.

Через тамбурок они проходят в вагончик.

— Ага, живым духом пахнет!..

— Наверно, перепрело жаркое, — напирает сзади Фрося.

Вагончик маленький — две кровати, стол, окошко.

— Разувайся, Федя, дай папане тапочки, и ты снимай ботинки.

Сергей переобулся, вымыл руки, а Фрося, отвоевав с комарами, надела веселый передник — и стала еще привлекательнее. Сергей невольно потянулся к зеркалу.

Укатали сивку крутые горки: под глазами мешки, распахали лицо морщины, въелась за дорогу угольная сажа. Не лицо — пашня.

— Так, говоришь, отвыкла? — вспомнил Сергей слова Фроси.

Фрося поставила на стол душистое жаркое.

— Отвыкнешь поневоле — когда видимся? Садись к столу. Оленина маленько перестояла.

— Ну, по такому делу и сам бог велел по рюмахе…

— Сиди, сиди, Сережа!

Фрося проворно сунулась в шкафчик и с перцовой в руке к столу.

— Согласен, — Сергей притянул Фросю за плечи. — Родная.

Фрося вспыхнула.

— Но закусь, мать, — пооглядывал Сергей стол, — царская.

На блюде топорщилась глазастая редиска, сизым пером лук, редька с постным маслом. Мясо, рыбу, красиво нарезанную, Сергей переставил на половину, где сидел Федор, к себе придвинул редиску…

— А правда, Сережа, Баталов говорит, что от твоего предложения и твоей работы миллионная прибыль стройке?..

— Не считал. — Сергей разлил по рюмкам перцовку.

— Ну, куда он ребенку — ему вот компот.

— Да какой же он ребенок, — занес бутылку Сергей над рюмкой Федора.

Федор посмотрел на мать, отодвинул рюмку:

— Я компот…

— Баталов хвалил тебя, Сережа, — подсела к Сергею Фрося. — А я уже подумала, если такая экономия от твоей рационализации, пусть бы, Сережа, на кооперативную квартиру дали…

Сергей засмеялся:

— Вон ты куда гнешь?

А сам подумал: раньше бы Фрося об этом и не заикнулась. Ей бы и в голову такое не пришло — что с человеком делает наука.

— А чего тут особенного, — словно прочитала мысли Сергея Фрося. — Дело не к молодости идет.

— Хорошо, мать, — поднял рюмку Сергей. — Со свиданьицем. Да-а, не к молодости, это верно. Но рановато бы еще в нору залезать, хоть и старый.

— Ну какой же ты старый?! — всплеснула руками Фрося. — Сорок лет — это бабий век, а мужчина… Давай выпьем, чтобы больше не разлучаться.

— Ну, так ты что, Федор, в кино собрался?

Федя недоуменно посмотрел на отца.

— На рыбалку, я говорил.

— А в кино мне послышалось?

— Пусть сходит, — поддержала Сергея Фрося. — Стройку посмотрит, познакомится с ребятами, только не дерись… — наставляла Фрося сына, пока он собирался. — И в кого он у нас такой драчун?

— А мы все такие… — Сергей притянул Фросю…

Утром чуть свет Федор уже гремел в тамбуре. Сергей встал с постели, на цыпочках через дверь выглянул.

— Ты куда, Федя, в такую рань? — Но увидел у парня в руках удочки, вспомнил себя.

— А кто вчера говорил, что на рыбалку пойдем?

— Хэп, — хлопнул себя по лбу Сергей и тут же приложил палец к губам, — подожди, один момент.

Сергей посбросал в газетку со стола еды. Оделся — и на улицу.

— Клев бы не пропустить, — на рысь сбивался Федор. — Червей достал — во! — показал он банку. — Кобылок тут нету, а не знаешь, на что берет? Какая тут рыба?

— Выбрось эти палки, у меня есть настоящие удилишки…

— А мне тоже дядя Юра приносил настоящие… вжить! Как антенна выстреливают.

— Черемуховые?

— Бамбуковые, складные, понял?

— А какой дядя Юра?

— Там один в Иркутске приходил…

— Расстегни, Федор, куртку, упрел…

— Она на поролоне, дядя Юра говорит, поролон не дышит…

— Кто же это дядя Юра? Друг твой?

— Нет. К мамке задачи решать приходил.

Сергея от этих слов словно прострелил радикулит. Горло пересохло, захотелось пить. Они обогнули сухой ручей и стали спускаться крутым каменистым берегом к реке. «Вода идет на убыль, — отметил Сергей, — видно по оставленному на берегу водой мусору. Хорошо, что успели с грузом подняться на порог». Лодка стояла на берегу, чуть касаясь кормой воды. Сергей с лодки зачерпнул копкой воды, и, пока пил, Федор настраивал удочки.

— Погоди, сынок, — умилился Сергей, видя, как сын сосредоточенно работал, не обращая внимания на комаров. — Принесу инструмент. — Сергей пошел к железной будке, замок уж приржавел, и Сергей едва его открыл самодельным винтовым ключом. Рядом стояло еще несколько будок — здесь было безопасно: водой не снесет.

Сергей достал из-под брезента мотор «Вихрь». Вынес его на руках из будки.

Федор заглянул в будку, увидел удочки.

— Твои?

— Наши.

— Возьму?

— Бери. — Сергей поставил снаружи около двери мотор, выставил бочку, канистру, снял с крючка сеть, положил в мешок.

— Так, значит, сын, дядя Юра с мамкой задачки решал?

— Решал.

Что это я мордую парня дурацкими вопросами. Сергей засмеялся.

— Ты чего, папаня?..

— На, держи мешок. — Сергей взвалил на горб «Вихрь», в руку взял бачок. — Пошли, а то клев скоро начнется…

Сергей отнес мотор, еще вернулся к будке, забрал канистру, прикрепил к транцу мотор.

— Но, сын, раз, два — взяли!

Федор тоже ухватился за лодку, помогает столкнуть ее в воду. Лодка погрызла днищем камень и затихла на плаву.

— Ну вот, теперь вся рыба наша.

Сергей за шнур — мотор чихнул, из карбюратора выпал на воду дымный шар, и сладко запахло бензином.

— Ага, живой. — Сергей дернул еще как следует, и мотор рыгнул и, захлебываясь, обстрелял распадок, и побежали навстречу камни, кусты.

Набегает и набегает волна. Плывут и плывут навстречу берега. Накатываются и думы. Жизнь — это всегда неожиданность: не знаешь и не ведаешь, что тебя ждет за поворотом, вот как на этой реке. Не успеешь вглядеться в даль, а тебя уже втягивает в следующий поворот. И так поворот за поворотом, оглянулся — уже закат. И все торопимся поскорее заглянуть за поворот, а там лес, луга, камень — то же солнце, вода.

Фрося, Фрося. Видать, нельзя жить отдельно, да и расспросы к чему приведут? Ведь только тот ищет причины разоблачить, кто хочет порвать. А я люблю Фросю. Если что и было, кто в этом виноват? В этом еще надо разобраться. А что, собственно, разбираться? Раз приехала, значит, все задачи решены. Мы ведь, по существу, еще не любили, а значит, и не жили. Одни ожидания.

— Папань, а что во-он за тем лесом? Конец реки, да? — показал удилищем Федор на лесистый заступ под спуском к реке.

— Это только так, Федор, кажется. За поворотом то же самое, как и здесь, — зеленый мир.

Нравится отец Федору: большой, а не задается, не важничает, как дядя Юра в Иркутске. Нравится Федору и лететь на волне, будто в ладоши шлепает лодка. Так только отец умеет править, и комарье ветром свалило за борт, ни один не трубит над ухом, но комары — это не беда, клев бы не пропустить, — переживает Федор.

— Зайдем за тот мыс, — Сергей направляет лодку на лесистый выступ горы, — и бросим якорь.

— Согласен. — Федор поднимается в лодке и смотрит из-под руки.

Перед глазами мельтешат сверкающие на воде блики. А когда лодка огибает выступ леса, вода тухнет. И на крутом берегу встает избушка с одним окошком.

— Папань, смотри, скворечник!.. — И тут он увидел под берегом лодку. — Папань, наше место заняли?!

Сергей причалил рядом с лодкой и не поверил своим глазам — Баталов…

— Никандр Иванович?!

Баталов сидел на песке у кромки воды и распутывал сеть. Он поднял набрякшие от бессонницы глаза.

— Похоже, весь отдых просижу тут, холера ее возьми, запуталась сеть, язви ее в душу. А ты от жены, что ли, удрал? Рано бы…

Сергей посмотрел на керамические магазинные грузила. Не рыбак Баталов. Он и раньше его не видел на берегу, даже с удочкой не встречал. Баталов из одной ячейки выручал грузило, оно западало в другую. Из сети рос комок.

— Говорят, ты, Сергей, рыбак, это верно?

Сергей протянул руку:

— Давай сеть.

Никандр Иванович с надеждой подал.

Сергей взял камень, и не успел Баталов подняться, как он покрошил все керамические грузила.

— Отрыбачил, — вздохнул Баталов и взялся за мешок, на котором сидел.

Сергей встряхнул сеть, и она распуталась.

— Постой, — придержал Сергей Баталова. — Возьми у меня в лодке кольца из проволоки и привяжи вместо этих. — Сергей поддел носком сапога бой.

Пока возились с сетью, Федор настроил удочку, и только закинул, как закричал:

— Папань, смотри! — Он тряс над головой рыбиной.

Сергей подошел. Федор, замерев, уже снова стоял над удочкой.

— Ого! Уха, — поднял Сергей из лунки окуня.

— Смотри, не отпусти, ударит хвостом… — не оборачиваясь, предупредил Федор.

— Ладно. Пока дергай, а я сетишку пойду брошу в излучине.

Сергей в песке до самой воды углубил лунку и опустил туда добычу. Федор согласно покивал головой.

Сергей приготовил сеть и не торопясь выгреб в поросшую травой заводь. Осмотрелся, нет ли где зацепов, коряг. На конце сети он привязал камень поувесистее и опустил сеть на дне, наплава один за другим тонули, ломаясь в воде. Только Сергей поставил сеть — к нему подгреб Баталов.

— Помочь, Никандр Иванович?

— Сам поставлю, спасибо. Вся прелесть в рыбалке, как я понял, в муках.

— Кто как любит: один щербу, другой уху — дело вкуса.

Сергей приткнул лодку носом в песок, по выходить не торопился. Хотелось со стороны посмотреть на сына. Настырный шкет… Комарье давит, а он хоть бы что. В эту минуту Сергей почувствовал, будто кто невидимой иглой пришил к его сердцу сына. Такого чувства Сергей к старшему не испытывал. В руке Федора удочка изогнулась в лук, а по воде пошли круги, и серебристая стрела стала нанизывать эти круги. Сергей сорвался на помощь. Федор, уже по колено в воде, боролся с рыбиной и, пока Сергей добежал, выволок добычу на берег.

— Видал, папань?!

— Ви-да-а-л!.. Царская рыба — сиг.

— Ну-у, — зашелся Федор. — Красивый — весь в серебре.

— Распалил ты меня, Федор. — Сергей за спиннинг — и на устье ручья.

К обеду снова сошлись рыбаки. Сергей принес двух ленков. Федор добыл окуней, сига, налима. Померялись уловами. Сергей признал себя побежденным.

— И ты молодец, — серьезно сказал Федор. — И пирог, и уха добрая будет.

— Может, сеть проверим, да и домой махнем.

— Проверим, — согласился Федор. — Из сети еще ведро рыбы.

Но Федору больше по душе рыбалка на удочку. Сеть что, не слышно, как клюет.

— Подергаем еще, папань, пока клев?..

— Можно и подергать, но все равно всю рыбу не выловишь, надо и на развод оставить.

— Раз на развод, пусть живет… А ты не можешь сказать, папань, что за той горой? — показал Федор за синий окоем.

— Дали, дальние дали.

— Пошли посмотрим.

— Осенью посмотрим, на белковку пойдем — и все увидим.

— Пойдем, — с готовностью соглашается Федор. — Купишь мне ружье?

— А в школу?

— Может быть, еще не успеют построить, — говорит с надеждой Федор.

Еще не доходя до вагончика, услышали Сергей с Федором веселую музыку и басистые голоса. Сергей узнал своих с экскаватора.

— Никак, нас поджидают. Давай посмотрим в окно?

— Давай.

Фрося в платье вишневого цвета, волосы волнами на голове. Но Федору не дотянуться.

— Давай напугаем?

— Давай.

Рыбаки оставили около двери улов и на цыпочках пробрались в тамбур.

— Сдавайтесь!..

Сергея в плен берут машинисты.

— А рыбы-то целый воз.

Все рыбаки, всем интересно.

— Фрося, ты пробовала ленка в газете? Если нет — попробуешь.

Парни за ножи. Вывалились на улицу, рыбу разделывают, костер развели. Окуня, голову налима, хвост, плавники — на уху, вынули печень налима, растерли ложкой в чашке с луком, с перчиком, вода закипела, картошку опустили, десять минут по часам, и рыбу в кастрюлю. Ленка готовить — по этой части все мастера, любому доверь. Пока угли нагорают, порют ленка: ножом почиркал вдоль хребта, перчику, соли в надрезы, завернул ленка в газету — и в золу, сверху костер. Пока Сергей с Федором умывались, и уха готова, и жаркое, и ленок из золы. Дух такой — рот слюной сводит…

— Фрося, тост! — просят машинисты. — Сколько уж мы женского голоса не слыхали…

— Да разве женщина помеха вашему делу? Давайте выпьем за приезд ваших жен!.. Везите их сюда, мужики!

Много было хороших слов сказано в этот вечер, и повеселились, и попели, и довольные разошлись по домам.

Сергей обнял Фросю.

— Умница ты моя, самая, самая… А помнишь, как ты приезжала сюда на стройку в первый год?

Фрося закрыла Сергею рот ладонью и, смеясь, уткнулась в грудь. Но тогда было не до смеха. Кроме палаток на пятьдесят человек, на стройке другого жилья не было. В пятидесятиместной палатке человек по сто жило, не меньше. Койка к койке впритык. Две печки, на столе кубы сливочного масла, под столом бочка селедки.

В ту ночь Сергея попросил дежурного, чтобы пораньше погасил свет. Лампочка помигала за час до полночи и сникла. Потрескивала железная печка, размытые красноватые блики блуждали по стенам палатки. От мороза трещало стекло, постанывали пружины. Сергей вскочил с койки, поддел сливочного масла, набросал под матрас. Фрося сгорала от любви и от стыда в эту ночь.

Сергей побегал по стройке, пометался найти какое-то маломальское жилье или на худой конец поставить балок. Не было тогда такой возможности. И Фрося уехала. И вот теперь они вместе и будут до смерти вместе, решила Фрося, вагончик — пусть вагончик, палатка — палатка…

Стройка подходила к концу. Сергей работал на экскаваторе, Фрося — на основных сооружениях мастером по бетону. За это время родила дочь. Может быть, уже и поздно было рожать, но Фрося в тайне души надеялась, что Сергей угомонится и они переедут на материк, деньги на кооперативную квартиру есть. С дочерью Сергей неразлучен.

Уля росла крепышкой, не болела. А Сергей из яслей и в ясли снесет девочку, а побольше стала — хвостиком за отцом.

— Я с тобой, папаня!

Бывало, он ее и на экскаватор утащит, болтов, гаек надает — играет ребенок, не плачет. Зато стирки потом. Зимой однажды Фрося потеряла Улю. Зашла в сад — нет ее. Сказали, ушла домой. Фрося обежала всех знакомых. Перепугалась насмерть. Прибежала домой, собралась звонить в милицию, поглядела в окно: Федор на коньках, Сергей и Уля с клюшками гоняют шайбу. «Ума-то нет, свихнет свой радикулит».

А они ворвались в дом всей командой. И мамку на каток тащить. Бегать по комнатам. Две комнаты, кухня, есть где разгуляться в новом доме. Но Фросе не до игр. Отойти никак не может от волнения. Шутка ли, пришла в садик, а ребенка нет.

— Разбойница ты такая, ты куда убежала из садика? Мамка бегает, волнуется. — Фрося старалась говорить спокойно, а крик так и рвался из горла. Чтобы не сорваться, Фрося вышла на кухню. Горячий шепот дочери достал и туда:

— Ты уж, папаня, не сказывай про меня, ладно?! Что я на экскаватор к тебе сбегала.

— Не будешь больше убегать из детсада — не скажу.

— Не буду.

— Так где была? — уже больше для порядка спрашивает Фрося дочь.

— Ты уж, мать, не сердись. Она больше не будет, — заступается Сергей.

— А что это вы шептались?

— В любви объясняемся, — берется Сергей за ложку.

Уля спокойна: отец не выдаст.

У Сергея за столом порядок, как при его мамане: поел — посиди спокойно, пусть другие поедят. Все встали — поднимайся и ты. В крайнем случае разрешение надо попросить выйти из-за стола.

— Что же это ты, отец, потакаешь дочери, — выговаривала Фрося, когда остались одни, — нехорошо. Каждый должен за свои поступки отвечать сам. А то получается — ты в хороших ходишь, а я — ведьма, баба-яга.

— Она ведь сбежала ко мне.

— Тем более…

— Но я слово Уле дал, а она — мне. Уля тебя любит и побаивается.

— Вот-вот, мать деспот, а папаня добренький, так?..

— Ну зачем крайности брать, — Сергей притянул Фросю к себе. — Мы теперь перед тобой оба в ответе. Слово надо уметь держать.

— Как еще, — подтвердила Фрося.

— Жить бы всем вместе да радоваться. Ладно и складно.

Будни трудны даже для воспоминаний: все сливается в одно — день, месяц, год. И только когда режим жизни идет на слом, спохватываешься и понимаешь — это время в работе, в семье, в ладу с собой и было счастливым.

Тот день, видно, с Фросей и уйдет из памяти. Начался он обычно, но теперь ей кажется, что уже с утра все не задалось. Вечером, после ужина, Сергей и сказал, что надумал вместе с бригадой перебраться на другую стройку. Фрося в слезы:

— Немолодые ведь — мотаться по белу свету.

Сергей уговаривать:

— Как только бросим якорь на Колыме, топор в руки — и с ходу жилье рубить. Да разве я без этих футболистов проживу. Что ты, мать, мне и самому трудно…

— Если трудно, зачем тогда забираться к черту на кулички. Поедем, на Иркутском море дом заведем, рыбачь, охоться — вода какая. Старики рядом, у меня все сердце выболело. Сын там, внук…

Фрося сквозь слезы убеждала, доказывала. Попробовала даже припугнуть: вот уедет с ребятами, а он пусть один… И вдруг в какую-то минуту Фрося увидела — Сергей даже посерел, ему так плохо стало. Что же это я, жена, спохватилась она, не могу мужа понять. Ведь больше двадцати лет он со своими ребятами обживает, обустраивает берега северных диких рек. Только и разговоров, как сойдутся, как покорят и саму Колыму. Фрося на мгновение представила, как ушли механизаторы дальше на север на другую реку и распалось их товарищеское братство. А Сергей на Иркутском море по берегу с удочкой словно потерянный. Видит Фрося, нет Сергею жизни без стройки, — отпустила его.

Отцвел на крупных прутьях фиолетовый багульник. От последних взрывов вздрагивала на берегах Вилюя белая рябина. Сергей демонтировал экскаватор, экипаж укладывал в металлические ящики такелаж, инструмент. Разогретым гудроном на ящиках писали адрес новой стройки. А когда мари сковало морозом и окреп на реках лед, колонна механизаторов с Вилюя двинулась дальше на север — на Колыму.

Где хребет Черского переломился и на изломе река обнаружила могущество и необоримую силу, здесь и определили строители створ будущей гидростанции. Здесь первый ковш грунта на больших колымских порогах и зачерпнул Сергей Кузьмич Агапов.

Колыма — край нескончаемых гор, куда ни кинешь глаз — всюду островерхие пикообразные горы. Зимой кажется, что их пики несут на себе крупные и яркие звезды. Светятся они на отточенных и отполированных ветрами куполах, что блестят на солнце. Колыма пробивает путь на север в узком каньоне между горами. Пороги, шиверы, каменная наброска в этом месте — все это делает невозможным судоходство по реке. Разнится Колыма от Вилюя. Тайги здесь нет, на Вилюе и тайга, и мари, и невысокие возвышенности, множество озер и речек делают природу мягче, доступнее. Зима на Вилюе суровая, на Колыме — злая. На Вилюе и мороз переносится легче — ветра нет. Воздух только загустеет так, что слышно, как позванивает. Дунешь — гудит, и снег под ногой с сухим скрипом, а на Колыме снег под ногой стонет. На Колыме мороз под шестьдесят, да с ветром метров тридцать — сорок в секунду, — носа не высунешь. А лето яркое, такое, как и на Вилюе, даже ярче.

Что на Колыме, то и на Вилюе — два паводка: один ярится весной, другой — осенью.

На Колыме словно дьявол вмешался — все врозь: и снега с гор ударили, и ручьи заголосили, и обвалился водопад. Река вздыбилась и в какие-то часы взвилась на десять метров и пошла все сметать на своем пути. Вилюй — река раздумчивая: пока соберется — все пыжится. Постепенно, не спеша заполняет водой ямки, рытвинки, озера, речки. И когда уже они выйдут из берегов, наполнят Вилюй, тогда и он подо льдом заворочается и начнет ломать свой ледяной панцирь. Вот тогда и попрет на берега льдины величиной с дом. Бывает, и до середины лета такие льдины все слезят и исходят, исходят голубым свечением. Так и слезятся, бывает, до осеннего паводка, который их и подберет.

На Колыме реки молотят, перемалывают лед в пену. Ушел паводок, обтесал берега, и голая каменная наброска зубами торчит. Что у малых рек, что у самой Колымы. И место не сразу под застройку выберешь. Нет широких площадей, только и можно — это на левом берегу, километрах в семи от основных сооружений. Выдалась здесь мокрая терраса, поросшая редкой лиственницей да куренями карликовой березки.

Но строят тут, на Колыме, добротно, ни в какое сравнение с Вилюем не идет. На подсыпках возводят каменный поселок, с размахом озеленяют сразу. И дома улучшенной планировки со всеми инженерными обеспечениями. Школы, детские учреждения, бытовые объекты и даже спорткомплекс с бассейном. Вечером поглядишь на поселок — район Москвы, и только. Ног не вымажешь, хоть по любой улице пройди. Такого на Вилюе не было. Обо всем этом красочно в письмах к Фросе расписывал потом Сергей. Он старался придерживаться фактов, но факты казались сказочными, и письма получались восторженными. Фрося читала и не узнавала своего всегда сдержанного, немногословного мужа. «Как влюбленный мальчишка», — думала она. Время на Колыме что река — бурно и с высоким паводковым пиком торопит строителей. Как и река гальку, так и время человека обкатывает, шлифует и помогает, как надо строить, как обживать север.

А чтобы пустить гидростанцию в 1980 году, надо было поднять более одиннадцати миллионов кубов грунта. Ковши, ковши, ковши. Основная тяжесть работы по возведению этого гигантского сооружения приходится на куб ковша экскаватора.

Износ ковша на Колыме в тридцать раз больше, чем на Ангаре и в пять — чем на Вилюе.

На Колыме ковши — дефицит.

Прошлой зимой с превеликим трудом отыскали в Якутии три ковша, и при перевозке их через приток Алдана Амгу машина с прицепом провалилась под лед. Оборвав борта и прицеп, ковши ушли под воду. Стройка заметно снизила темп по выемке скалы. Старые ковши то и дело приходилось латать. Кого только ни посылали за «утопленниками», и все безрезультатно. Пришли к единодушному мнению — попросить Сергея Кузьмича.

Начальник стройки приехал к нему на экскаватор. Агапов как раз ремонтировал ковш, может, и это решило его согласие. Да и сам он хорошо понимал: ковши нужны были стройке, как ложка к обеду.

Сергей передал рычаги своему помощнику и пошел собираться в дорогу.

Сергей почти год жил без семьи и истосковался так, что хоть садись и поезжай на свидание. Последние полгода и по ночам снились ему свои. Особенно Уля, и все она на экскаватор забирается, и нет у нее силенок подняться, а Сергей переживает, и нет времени подсобить ей, и все у него какие-то неотложные дела на экскаваторе.

Как же ликовал он, когда в новом доме получил долгожданную квартиру, и не далее как вчера отправил телеграмму, а сегодня утром занес на почту и письмо. И теперь уже терзался, может быть первый раз в жизни, что согласился ехать за ковшами не раньше и не позже. Сергей Фросе расписал квартиру и дом, нарисовал расположение комнат, кухни, санузла. Он и сидячую ванну хвалил.

Комнаты и впрямь были большие и светлые, особенно первая с двумя окнами. Кухня маловата, зато есть горячая вода. Первую большую комнату Сергей назвал гостиной. Здесь он решил поставить цветной телевизор. Оставлю деньги, попрошу парней, пусть возьмут. Теперь этого добра — на любой вкус. Так хорошо бы не уезжать из дома.

Сергей достал из-под койки рюкзак, снял плащ, присел, огляделся. Кровать он поставил в маленькой комнате и, чтобы не пекло солнце, занавесил окно одеялом. Одеяло с одного гвоздя он снял, и окно треугольником высвечивало комнату. Солнце теперь почти не заходило, присядет за гору и опять, как петух на длинных ногах, «горланит» день-деньской. Сергей поймал себя на том, что придирчиво осматривает обои. Сам клеил. Так и есть — заносил кровать, углом черкнул по стенке, пробовал подклеить обои резиновым клеем — пятно осталось. И мелом тер. Было бы время, недолго обои переклеить. На прилавке, как дрова, лежат рулоны. С цветками Сергею не нравятся, мельтешат в глазах, а вот в полоску, тисненые, комнату делают выше. Дом по душе — о многом говорит. Плиту электрическую «Лысьву» Сергей сразу заменил на «Нину» из-за хваленой духовки. Фрося любит стряпать. Рыба на пирог всегда найдется. Да еще в помощь Сергею примчит рыбак Федор. Вот уж рыбак, действительно рыбак, И вот ехать за ковшами.

— Дождался, называется, — собирая рюкзак, ругал себя Сергей. — Встретил, называется. Не мог… подождать день, два…

Сергей занес от квартиры ключ соседям, по дороге забежал на экскаватор — попросил встретить Фросю и купить телевизор.

До Хандыги Сергей добирался самолетом. Но и в самолете никак не мог переключиться с Фроси на ковши. У женщин ведь как: не встретил — не любишь?!

Рейс откладывался, задерживался, и в Хандыге приземлились, когда поселок уже спал. Шипел, гремел, гудел только порт. Сергей выспросил, как найти начальника порта.

— Иди прямо улицей, увидишь с зелеными ставнями избу, тут он, Неудахин, и живет, но куда на ночь глядя, — женщина, показав дорогу Сергею к дому Неудахина, еще долго ворчала вслед на нахальство приезжих, но Агапов пошел, постучал в окно. Высунулся и предстал иконно хозяин дома.

— Ну, я Неудахин, знаю про ваши ковши, в ста верстах отсюда вверх по течению в реке мокнут… чем я тебе помогу, кран отрывать в навигацию — голову снимут. Я уже ваших отфутболивал… — И хлоп створкой.

Сергей опустился на завалинку и стал смотреть на реку, на угольный причал и никак не мог сообразить, что делать дальше. Грейфер выгружал уголь, и Сергей подивился, как прицельно работает машинист. Над головой снова грохнуло стекло.

— Да не сиди ты тут! — Сергей поднял голову — опять тонкое с большими глазами лицо. — Иди в гостиницу. — Неудахин сунул Сергею бумажку. Сергей положил записку в карман, но пошел не в гостиницу, а в порт. Не может быть того, чтобы не выкроили плавучий кран… Он пробрался на причальную стенку.

— Что и говорить, без ковшей стройка замирает, — встретил и посочувствовал главный механик порта. Снял с печки чайник и пригласил Сергея за стол. — Но кран дать не могу, ни на одну минуту…

Сергей и сам понимал, что под горячую руку попал. Навигация на севере коротка, не успеешь оглянуться — белые мухи полетели. Попробовал Сергей доказывать, уговаривать — ответ один: «Отдай жену дяде, а сам иди к тете…»

— Если договоритесь с пароходством в Якутске, — подсказал механик, — то мы снимем кран.

Бывают такие моменты, что ситуация как бы повторяется, так и у Сергея Агапова. Прилетел он в Якутск опять к начальнику речного пароходства, но уже как свой.

— Режь, — сказал Коргин, — кран не могу дать, все по минутам рассчитано, поджимает навигация. Теплоход и баржу, пожалуйста, с кровью, но даю, а кран, друг, не могу.

Сергей стал объяснять:

— Зачем мне теплоход и баржа без крана, чем я подниму из реки ковши? Мне их надо погрузить на баржу и везти в Хандыгу. В Хандыге перегружать на машины…

— Да понимаю я, но ничем помочь не могу.

Сергей не рискнул из Якутска гнать на Хандыгу теплоход, а поехал пассажирским пароходом и уже перед самой Хандыгои встретил на причале теплоход с баржой, теплоход швартовался к берегу. Сергей подождал и пошел к капитану на теплоход.

— Дым возим, — недружелюбно встретил капитан Сергея. — Дурная голова ногам покоя не дает…

Выяснилось, что на том же самом месте, где лежали под водой ковши, геологи зимой утопили свой груз. Они сгоняли туда теплоход, но не нашли его на том месте и вот теперь несолоно хлебавши возвращали флот пароходству.

Сергей к геологам:

— Беру у вас теплоход, оплачиваю в одну сторону пробег.

Геологи заспорили:

— Плати в оба конца и забирай теплоход.

Сергей махнул рукой:

— Найду у других.

— Ладно, бери…

Сергей и сам еще толком не знал, зачем он сделал такой шаг. Ему просто было жаль пропустить случай. Он всегда считал: нет безвыходных положений — есть обстоятельства, а обстоятельства можно изменить. Стоит лишь поразмыслить. В Хандыге Сергей решил поразузнать, может, где подходящая машина есть или на крайний случай лебеда какая. Не может быть, чтобы во всем районном центре не нашлось механизма. И только подошел к лесозаводу, как увидел трелевщик Т-60.

«Ага, — сказал он себе, — тут кто-то маячит». Присмотрелся: паренек около трелевщика возится. Уж очень он ему напоминал сына.

— Тебя как зовут?

Водитель посмотрел на Сергея насмешливыми серыми глазами.

— А вам зачем?

— Бог ты мой, Ванюшка?

— Сергей Кузьмич!

Они крепко обнялись.

— Что же это ты оставил экскаватор?

— Нет, Сергей Кузьмич. Я тут как бог в трех лицах. Зимой в карьере на экскаваторе, сейчас попросили — лес трелевал. У меня тут и бульдозер, и трелевщик, и экскаватор. А вы какими судьбами к нам?

Сергей рассказал, какая нужда привела его в Хандыгу.

— Поможем, — вызвался Иван. — Как не помочь, вы же меня, Сергей Кузьмич, на ноги поставили, за отца мне были.

Как все возвращается на круги своя. Сергей смотрит на Ивана и думает — как добро откликается! Пройди тогда мимо, не пожелай возиться, кто знает, что бы из паренька получилось? Теперь Ваня мужчина и не нуждается в опеке, а тогда…

Это было еще на строительстве Вилюйской. Привела мать Ванюшку за руку: «Совсем от рук отбился, сделай, Сергей Кузьмич, из него человека». Сергею понравились глаза паренька, живые, цепкие.

«Садись за рычаги», — уступил Сергей место новому механизатору. Иван вначале не поверил. Но Сергей и не думал шутить. Работали как раз на вскрыше карьера и валили грунт в бурт. Иван сел в кресло экскаватора. Сергей объяснил, где какой рычаг, где какая педаль. «Давай». Иван включал двигатели и взялся за рычаги.

Сергей тревожился: однообразно, не заскучал бы парнишка — юркий. Но полюбил Иван машину. Экзамены он сдал хорошо. Самостоятельно стал работать, а все поближе к Сергею Кузьмичу. Сергей на рыбалку, Иван не отстает:

— Поеду, Сергей Кузьмич?

И Сергею веселее, не взбалмошный парень и природу чувствует, аккуратный в лесу, где попало не разведет огня, на три ряда переворошит головешки, чтобы и искры не осталось. Иван стал Сергею и за сына, и за друга.

В числе лучших экскаваторщиков-комсомольцев его направили на рудник, а куда — Сергей как-то потерял нить.

— Я ведь теперь женился, — сообщил Иван, — пойдемте, Сергей Кузьмич, с женой познакомлю, ребятишек посмотрите.

— Как вернемся, Ваня, обязательно зайду. Как не зайти к тебе.

— Так что же, махнем за ковшами, потом порыбачим. Я так вас не отпущу.

— Нет, Ваня, самовольничать рабочему человеку не годится. Пойдем отпросим тебя у начальства.

С начальством поладили сразу: «Безотказный парень Иван, как не уважить, пусть подсобит». Начальник предложил на всякий случай бульдозер ДТ-75.

Иван убежал за рюкзаком, за рыбацкими снастями, Сергей сходил к причалу, на теплоходе подтянули к лесозаводу баржу. Иван положил свои вещички на мытую волной гальку и по сходням загнал на баржу трелевщик, бульдозер — и в путь. Своими шиверами Амга напоминала Сергею Баргузин — и пороги на Баргузине, и Платон Тимофеевич наставник Александра.

Сколько времени прошло с тех пор, и сам удивился. Сколько на стержень жизни накрутило годов. Александр недавно писал о том, что теперь он и сам в пароходстве капитан-наставник всего Ангарского бассейна.

Вот бы знал дядя Митя… Дядя Митя, дядя Митя, так на своем «губошлепе» и доколотил свой век. Вынесли дядю Митю из машинного отделения. Это было как раз перед концом войны. Тогда, писал Александр, он ездил хоронить своего учителя. После этого вскоре и Платон Тимофеевич ушел на берег. Не помнит Сергей, кто сказывал, но похоронили капитана Фатеева, как он об этом сам завещал, на Большом пороге. Приедет Фрося, оглядится маленько, поедем в отпуск. Надо съездить на Байкал. За отца тоже сердце болит. В последнем письме мать просила, чтобы вез Улю, Федора поглядеть…

Хорошо и грустно думается на воде человеку. Мысли с водой уходят, водой омываются. Сергей знал, что только с виду в реках одинаковая вода, а приглядись получше — нет. У каждой реки свой норов. В каждом озере своя вода. Вот, скажем, Вилюй петляет, вяжет фарватер в узел. Амга хлещет от берега к берегу, торопится поскорее к морю на простор вырваться. Баргузин, как раскаленное стекло с красным внутри, гонит свои воды. А вот у Байкала только гребешок, как скол бутылки, белый, а в глубине Байкал зеленый. Берега у Баргузина высокие, с сизым отливом — облака на себе держат. Амга где вровень с берегом гонит воду — того и смотри перельется через край и заполнит собой всю округу, зальет и калтусы, и болотины соединит, — где обнажает дно. Лес по берегам Амги светлый, далеко насквозь просматривается, видно, как к реке оленьи цепочки идут на водопой.

В мыслях всю жизнь перекроишь, а реки вспять не идут. И в названии их характер. Ангара изумрудная, бунтарская, стремительная, прозрачная и ледяная. Задумчивая, грустно-прекрасная Лена. Не сразу она открывает свою красоту и глубину. За каждым поворотом по-новому видится. То вдруг сожмется и вьется змейкой между скал, потемнеет в глубоком проране, а то вдруг разольется. Одним берегом тучи достанет, другим — за окоем скроется, подремлет горизонт и тонет, тонет в синем мареве — глаз не отвести. Ангара на порогах и ночью светлыми столбами сверлит небо. Лена притихнет, воды катит плавно и тайно, ровно запретного свидания ждет, а с рассветом воткнет в изголовье острова золотой гребень из сосен, а за ночь две косы на прямой пробор — две протоки расчешет. И не знаешь, по какой плыть, — одна другой краше.

На Лене островов как в короне алмазов — не счесть. Кто видел Лену — никогда не перепутает с другой рекой и никогда не забудет ее. Нет рек равных ей. Нет на земле рек, похожих на Ангару. У каждой свое лицо, свой норов. Амга капризная и таинственная, и никогда не узнаешь, не только о чем она думает, но и о том, что она выкинет, вдруг в час заката полыхнет медвяно, зардеется, разольется красной топленой медью и тут же побледнеет и остановит свой стремительный бег у каменного утеса, и не поймешь сразу, водой или молоком наполнились ее берега. Повернет круто на север и позеленеет то ли от злости, то ли от обиды…

Сергей стоит на капитанском мостике, навалившись на перила. Иван всю дорогу не отходит от Сергея. Рассказывает о себе, об этих местах. Приглянулось ему здесь. И охота, и рыбалка.

— Вот за тем порожком таймень стоит, — Иван тыкает удилищем на шивер. — А там под перекатом хариуса тьма. Хватает, зараза, не успеваешь наживу насаживать. А знаете, Сергей Кузьмич, ленок под осень так берет на мышь — с ума сведет…

— Ничего, Ваня. Поднимем ковши — покидаем на мушку, место подходящее.

— А вон и место ваших «утопленников».

Сергей достал карту, сличил — так и есть, вот и береза с «булкой» на стволе.

Действительно нарост похож на ковригу хлеба.

Сергей наметил небольшую заводь и попросил капитана швартовать к берегу. Теплоход мягко приткнулся носом в намытый ил.

— А берег ничего, — пригляделся Сергей, — я думал, гораздо хуже.

Капитан ничего на это не ответил. А когда Сергей взялся за топор — предупредил:

— Не на лесозаготовки пришли, надо вначале ковши найти. Время выйдет, поднимем якорь.

Сергей с Иваном свалили несколько деревьев, зацепили тросом, и трелевщик заволок концы на баржу.

— Могли бы и подсобить, — крикнул Иван капитану теплохода, — чего за так комаров кормить… Вот хомуты, а? Сергей Кузьмич, вы слыхали, помочь людям не входит в их обязанности… ну, кашалоты…

— У них своя работа, — незлобно ответил Сергей. — Заводи, Ваня, трелевщик.

Сергей вбил по краям настила колья, чтобы не разъехались хлысты. По этим бревнам сошел и трелевщик, и бульдозер.

— Вот и хорошо, вот и славно, — радовался Иван.

— Все это пустые хлопоты, — опять подошел капитан к Сергею, — надо обследовать реку, а потом городить огород…

Сергей пристально посмотрел на молодого капитана — видный парень, все как полагается — по форме…

— Ну что вы на меня уставились? Не видел я, как тут геологи принимали «ванну», — кивнул на реку капитан. — Нету ваших ковшей. Укатило их в море Лаптевых, если хотите знать… Сейчас река присмирела, видели бы вы, что творится в ледоход…

Сергей не ответил. Он не видел ледоход на Амге и не знал, в каком месте провалилась машина, где оборвало прицеп. Сергей рассуждал так: зимник с одного берега на другой здесь, значит, где-то в створе и ковши лежат под водой.

— Ковш экскаватора — не банка из-под консервов, унести не должно, замыть, затянуть илом — допускаю… Но в море Лаптевых…

Капитан отвернулся.

Сергей поставил на берегу вешки и прицелился на противоположный берег, застолбил ось в створе дороги. Надо на этой оси искать. Придется понырять. Сергей забрел от берега сколько мог, пощупал ногами дно и нырнул с шестом, опробовал дно. Пусто. И опять нырнул. Вначале вода обжигала, но потом притерпелось, тело взбугрилось, побагровело. И сколько Сергей ни мутил в реке воду, никаких признаков ковшей не обнаружил. Изнемогая от усталости, он вышел на берег, опустился на камень.

— Ну, а что я говорил, — как бы обрадовался неудаче Сергея капитан. — Умные люди как поступили? Составили акт, треугольник подписал, и, как говорится, и совесть чиста, и здоровье в кармане.

Сергей, не дослушав капитана, поднялся с камня.

— Ваня, — помахал он рукой, — иди сюда!

Иван подошел — он с другого берега бродил и накупался так, что не мог выговорить слова.

— Пошли погреемся, принесем трос, — предложил Сергей.

И пошел по камням, как по раскаленным углям, Иван босыми ногами хрустел за ним галькой. Трос они кольцами уложили на дно баркаса, он осел и стал неповоротливым.

Сергей отчерпывал с кормы мятым котелком воду и никак не мог понять капитана «Севера», что он за человек? Откуда в его команде такое безразличие. А как бы поступил капитан «Баргузина» Платон Тимофеевич Фатеев? Сейчас Сергею это было очень важно знать. Так важно, словно от этого зависел успех дела. Перед ним как бы встали два капитана — старый и молодой. С интервалом в одну человеческую жизнь.

Сергей увидел Фатеева, а рядом молодого капитана, и его красавец «Север», и пузатый с обкусанными плицами «Баргузин». «Но тут все ясно — прогресс налицо», — сказал себе Сергей и закрыл глаза: снова Платон Тимофеевич, гулкие удары поленьев, просоленные рубахи матросов. И опять рядом щеголеватый капитан «Севера» и кверху животами на солнце его команда. Всматриваясь в матросов, Сергей подумал: что мы на этой жизненной дистанции растеряли?

— А что? — потряс головой Сергей. — Что? Совесть! — Сергей не поверил своему глухому голосу. — Когда? Где?

Сергей снял рубаху и неторопливо аккуратно положил рядом. Тело Сергея было все в глубоких рытвинах. Рваная в пороховых занозах грудь казалась неживой. Сергей снял брюки, и капитан не выдержал — отвернулся. Сергей и брюки положил рядом на сиденье и перегнулся через борт. И там, где когда-то были ребра, тело свилось в жгут. Словно боясь ошпариться, он потрогал рукой воду. Матросы у дымокура примолкли.

Тихо и спокойно катила река свои воды. Закат уже остыл в реке, и только еще тлел отсвет его под крутым берегом с противоположной стороны да ломились кусты у закрайка на воде.

— Подождите! — окликнул капитан. — Есть предложение.

— Слушаем, — выпрямился Сергей.

— Мы станем на якорь, прикроем вас бортом.

— Спасибо, товарищ…

Пока Сергей опоясывал себя каменным поясом, «Север» бросил посередке реки якорь.

«Ничего глубина», — определил Сергей по времени, сколько пела цепь.

Баркас выгреб к теплоходу и стал в затишек под его борт.

— С носа прыгай, Сергей Кузьмич, удобнее, — подсказал Иван.

В правую руку Сергей взял трос, под левую увесистый камень. По-мальчишечьи лихо крикнул: «Э-э-х!» — и солдатиком сиганул в воду — буравчики засверлили воду. Но сколько ни ныряли и Сергей, и Иван, и молоденький белоголовый матрос — ковшей не обнаружили.

Матросы поднялись, оделись, перебрались на палубу и взялись за швабры. Только один не выдержал — бросил швабру и снова разделся. Пояснил парням извиняюще:

— Не могу, ребята. У меня батя тоже воевал. Погано на душе — глядеть и в стороне быть. — Он подошел к капитану. — Разрешите? — кивнул он в сторону ныряльщиков. И спустился в баркас.

— Легковат я, — жаловался белоголовый, — гири бы к ногам привязать.

— Камень на шею, — подсказывали матросы.

Теплоход перемещался поперек реки, и ныряльщики не отступали, двигались, перерезая нырками русло реки. Наконец вышли на самую глубину.

— Что-нибудь бы потяжелее, — просил Сергей, — камень выскальзывает…

Ему подали колосник. И Сергей до тех пор нырял, что из носу пошла кровь.

— Полежи, Сергей Кузьмич. — Иван намочил за бортом майку и приложил к голове.

Капитану стало не по себе.

— Ну что, наперсток ваши ковши? — доказывал он Сергею. — Если бы были, значит, были бы, сами убедились.

На воду уже легли черные длинные тени деревьев. Теплоход, словно добрая лошадь, склонив на воде голову, дремал.

— Как это нет ковшей! — вступил в спор Иван. — Найдем. Может быть, они лежат под килем вашего «Севера». Может быть такое? Может!..

— Утром якорем попробуем скрести дно, — отплевываясь водой, решил Сергей.

— Ха! А теперь разве не утро — темнее этого тут не бывает летом… — пояснил Иван.

— В самом деле, как мы не додумали, — вдохновился и капитан. — Ну-ка, парни, подъем!

Якорь травить Сергей взялся сам.

— Не доверяете?

— Почему? Тут надо так: клюнет — застолбить место.

Сергей держит руку на якорной цепи, а «Север», отрабатывая задним ходом, волочит якорь по дну реки… И — клюнуло.

— Стоп! Хоть ухо подставь, слышно, как металл о металл грызет.

Капитан стопорит машину. Сергей — брюки долой и по якорной цепи подобрался, щупает ногами дно, вынырнул.

— Ковш! Честно, братцы!.. Ковш!..

Подвели баркас. И со второй попытки Сергей застропил «утопленника».

— Ну, Ваня, из болота будем тащить бегемота.

Стравливая трос, матросы выгребли баркас к берегу.

— Трелевщик, Ваня, гони!..

Захватили трос на лебедку.

— Только не рви, Ваня, плавно тяни… Ваня…

Лебедка заработала, и по воде побежала ртутная дорожка — замырило. И, словно голова фантастического животного, показался ковш экскаватора. Один за другим вытянули на берег три ковша. Трелевщик взвалил себе на спину ковш и понес его на баржу. Но лаги прогнулись, одно бревно треснуло. Трелевщик, балансируя своим «горбом» на лагах, съюзил опять на берег.

— Будем рубить ряж!..

— А бульдозер на что? Сергей Кузьмич?..

Иван бульдозером нагреб гравия с краями баржи, укатал его. Получилась гладенькая дорожка. По ней трелевщик занес на баржу один за другим ковши.

— Ну вот, кажется, управились… — Сергей подошел к капитану: — Можно оформить задержку флота, оплатим простой…

— Ладно, Сергей Кузьмич, нам тоже лишнего не надо…

— Сергей Кузьмич? Товарищ капитан? Как же без рыбалки, нельзя так, — посвистел Иван удилищем…

И порыбачили вдоволь, и похлебали рыбацкой щербы из тайменя.

— Настырные же вы мужики, — восхитился капитан.

— И вы хорошие ребята, — ответил Сергей, — спасибо.

За ухой разговорились, и сразу пропала неловкость. Все с облегчением вздохнули. Капитан даже предложил поискать груз геологов, команда живо отозвалась. Одобрили предложение и Сергей с Иваном.

На обратном пути, попрощавшись с Иваном, Сергей забежал в столовку, и сразу его обдало запахом того самого компота, которым когда-то его напоила Анна. Да, нескладно тогда она у них погостила на койке. Посидели, неловкость одна получилась. И Фрося все допытывалась про нее. А ничего и не было. А может, и было что, необязательно словами да руками говорить о любви. Глядела она на него по-особенному, да и ему в присутствии Анны становилось празднично, ровно музыка веселая и торжественная в душе. Да что теперь поминать. Несказанным все и кончилось.

Он подошел к стойке и попросил налить шесть стаканов. Выпил их залпом один за другим.

— Еще, недобрал.

И когда осушил еще четыре, то на дне последнего лежал обыкновенный урюк.

Так и у нас с Анной — обыкновенный урюк.

Раннее утро заглянуло в чистые подслеповатые окна избы. Из полумрака показался стол, скамейка, на скамейке матово отсвечивало ведро с водой, забелела чайкой занавеска, угол печки.

Свет от окон лился мягкий и печальный. Кузьма уже давно проснулся. Собственно, спал и не спал он. Видно, спал, если поблазнило Кузьминками. И увидел себя он молодым, неуемным, а рядом Арина — красавица. И был он счастлив, когда, оседлав кобылу и по привычке проверив заклепки на седле, огладив их, он легко и невесомо поехал по просеке.

Кузьма слышал запахи земли, улавливал ее дух — пряный и родной. Кобыла плыла, как тридцать лет назад. Впервые с той страшной ночи он видел то затаенное, казалось, погребенное годами, но временами кровившее, как старая рана.

Кузьма лежал на печи и не хотел, чтобы наступало утро. Так бы и умереть в этом сне — пришла мысль, и он понял — надо торопиться. Кузьма долго примерялся, как слезть с печки. Кряхтел, вздыхал, ругал себя последними словами. Так ему легче было прийти в сегодняшнее утро.

— Ну какой же ты вояка? С печи на полати и то трудно. Как судьба вертит человеком: теперь с печи страшно сойти, а то ветром летал по земле. Эх, Арина, Арина.

— Тебе, папаня, чего-нибудь подать? — Мария из сеней услышала имя, и ей показалось, он звал ее. Отец тревожил Марию. Никогда таким не был: и лежал долго, и ворчит что-то…

— Да что там, ешкина мать, приворожил меня, что ли, тут кто?!

Мария вошла в избу, Кузьма уже сидел на полу и седлал свой протез.

— Дак ты скажи, папаня, случилось что?

Кузьма промолчал. Поднялся с полу, отдышался.

— Папаня, что с тобой? Ты меня слышишь?

— Да слышу я, дочь. Черта ли кирпичи продавливать?.. Вот о том и речь.

Раз Кузьма назвал Марию дочерью, то, значит, чего-то замыслил, а то трогать в избе ничего не велел. Мария уже второй день не мела пол, и ни единой стружки с печи не упало. Заготовки лежали на вешалах нетронутыми. Вешала висели на проволоках. Кузьма почему-то называл проволоку струной. Вот на этих струнах висели из бруса стеллажи наподобие рамы и на них осиновые, березовые, кедровые заготовки для поделок.

У Кузьмы на печке рядом с горбчиком был слажен верстак, и он, сидя на печи, строгал, тесал доски, бруски, клепку; гнул и дуги и полоз. Когда и Мария поможет. И ведро с водой Мария Кузьме ставит на припечек и банку из-под томатной пасты: по-малому сходить Кузьме. В последнее время он сползал с печи раз в два-три дня. Култышка отказывалась служить Кузьме. Прежде вернется Мария с работы, а отец в стружке сидит, как в мыльной пене, по горло. Последние несколько дней, кривясь от боли, растирал култышку. Хотела она вызвать к нему фельдшера — отказался:

— Что человеку морочить голову. Ногу он мне не пришьет? Нет! А с култышкой и сам слажу. Малость ее потру, глядишь, и кровь прильет, оживем. Не горюй, Мария. Я свое, видать, отходил.

Тогда Мария и сказала, чтобы бросил курить, а то отскочит спичка — сгорит. Да и кашляет.

— Только и осталось — табак бросить, — мрачно ответил Кузьма.

А у Марии сердце зашлось — зачем сказала?

— Может быть, тебе, папаня, лесенку к печи приставить?

— Парашют разве только… Сколько ни лежи, а время пришло — вставать надо… С лесенкой-то я как матрос, только к трубе гудка недостает, — засмеялся Кузьма. — Ты, дочь, ничего не придумывай, мой вставай пришел… Пойду-ка я погляжу землю и что на ней творит народ…

— В огород, что ли, папаня?

— Пошто в огород, по свету. Где подъеду, где подбегу. Ты мне, Мария, котомку наладила бы.

Кузьма поразмялся, опираясь на костыль, прошелся по избе. Занемела спина. Нога не слушалась, тыкалась вразномет. По лицу Кузьмы катился пот. Но Мария знала, что если отец принял решение — отговоры ни к чему не приведут. Значит, он уже на семь раз все продумал, взвесил, примерил.

Мария собрала Кузьме котомку, положила чистое белье, рубаху-перемываху, и вечер они просидели за крынкой самогонки. Кузьма только усы мочил. Он сидел в шевиотовом костюме, который ему еще в прошлом году привезла Ульяна. Костюм Кузьме был широк, и он, особенно в движении, походил на подстреленного грача. Смотреть на него Марии было больно, и горло сжималось, словно встал там ком — и не проглотить, и не выплюнуть.

Мария в цветастом сарафане и накинутом на плечи в коричневую клетку полушалке выглядела интересной. Уже не раз поднималась она с табуретки, подогревала в сковороде картошку с мясом, а отец все не ел.

— Я бы тебя, папаня, проводила хоть до Баргузина, а там и ступай с богом…

— А зачем? Ты меня вот и так хорошо проводила. И мы еще сидим, провожаемся.

Кузьма неловкими, натруженными, отвыкшими от ласки руками погладил дочь по щеке, потеребил кисти ее полушалка.

— Ты, Мария, не бери ничего в голову. Живи. Счастье еще будет у тебя. Вот ты какая. — Кузьма развел руками и, совсем заробев от непривычных слов, неожиданно закончил: — Ты бритву положила? Не забыть бы… когда-никогда посбивать щетину. — Кузьма потрогал подбородок, как бы проверил, на месте ли щетина.

Мария и Кузьма знали, что говорят одно, а думают совсем о другом. Теперь Кузьме хоть мячик за щеку клади, все равно не достанешь щек бритвой. С тех пор как Кузьма осел на печи, лицо его отбелило, а синие жилы на лбу, на висках бугрились, и нос по-чудному обвис на нижнюю губу. Голова облысела, и походил он на старого, спустившегося с гор орла.

«Ну куда он собрался лететь?» — сокрушалась Мария, глядя на отца и сдерживаясь, чтобы не завыть в голос. Мария привыкла и привязалась к отцу. Все есть о ком заботиться, с кем вечер скоротать. Вот ведь уйдет, и останется она на всем белом свете одна. Мария только сейчас горько и глубоко осознала, что значит для нее этот, казалось бы, неласковый, живущий в трудах и заботах для других, родной и душевно близкий человек.

— Взлетим, оглядим мать-Россию… Ты, Мария, табаку мне поболе, меду не надо, табаку подсыпь. Да не грусти ты тут…

Мария ушла за печку, а Кузьма уже из сеней прокричал:

— Дак рассвело совсем, вот и посидели славно. Ну, так ты, дочь, ступай на скотный. Я еще деревню обегу. Свату сказать надо.

Кузьма костылем толкнул дверь и сразу задохнулся от настоянного на травах и лесе воздуха. Переждал, пока в голове перестанет бухать. Теплый ветерок с позвоном купал в ярком солнце листву на березе, и, словно искры, горели во дворе жаркие цветы. Кузьма вышел за ворота, оглядел реку, луг.

— Ах ты, — перевел он дух, — и помирать не надо. А я забрался на печь, как кот. Так мыши и хвост объедят.

В руках у Кузьмы сила еще осталась, он крепко держал костыль, а вот нога не слушалась, она будто из ваты, дрожали и поджилки, а в культю под протез вроде набились осы и сверлили до огня ногу. Кузьма приостановился. Еще раз огляделся вокруг: как же хорошо да как ясно. Жить бы, жить бы на свете…

Кузьме по внутренней душевной необходимости хотелось обойти каждый дом, проститься с каждым, запастись в дорогу от людей добрыми словами. Душу отогреть.

— Засиделся я маленько. Вот попервости и трудно, обомнусь, — подбадривал себя Кузьма. — Маленько разгонится кровь, еще чего доброго и костыль брошу, так пойду. Погодка-то, а? Только в догоняшки играть али в лапту, как с братьями.

Мысль обожгла, и некоторое время Кузьма шел окруженный прошлой болью. Навстречу Кузьме попадались телеги.

— Да я и так славно чешу, спасибо, брат, — откликался на приветствия Кузьма и отказывался садиться к возчикам.

— Да садись, Кузьма Федорович, подвезу, — разворачивались мужики.

— А вам что, делать больше нечего, куда вас послали? — строжал Кузьма. — Вот и валите. Мне пробежка на пользу.

Но глуховатый Ефим все-таки затянул Кузьму в дом.

— Ты, паря, куда так хлестко настропалился? Не-е, Кузьма Федорович, ты мне брось эту гнуть, как ее, тюльку, печь-то твоя, как мерин, стоит, и тяга хорошая, — похлопывал печку Ефим, — сколько пирогов навыпекала…

— Мать моя, никак Кузьма Федорович, куда это ты вырядился? Смотрю, он и не он — вот тебе за шкаф, — жена Ефима сунула на стол смятые десятки. — А то буду потом маяться…

— А у меня и сдачи нету, — вернул Кузьма деньги. — Печь, говоришь, тянет?

— Гудит, паря, поет.

Кузьма видит свою работу, и ему хорошо, что люди довольные. Вот и ладно, вот и славно.

— Тебе, Кузьма, казенки, — выставил бутылку Ефим, — или этой? — пощелкал он по туеску.

— Нам все равно, лишь бы с ног валила. — Кузьма помочил ус. — Я так и до привала не достану… Винцо бьет концом…

— А ложись тут, кто тебя гонит, Кузьма Федорович?!

— Тебя-то как звать? — спросил Кузьма черноглазого паренька, появившегося на пороге. От нетерпения паренек переминался с ноги на ногу.

— Неужто, дядя Кузьма, забыл? Тятя велел звать к нам в дом.

— Должно быть, Степанов сын, — вспомнил Кузьма. — Сколько уж годов прошло? — удивился Кузьма.

Он попрощался с Ефимом и пошел дальше. По дороге Кузьма не в один дом завернул и нигде не засиживался, скажет хорошее слово, выслушает человека — и дальше. К свату Андрону добрался Кузьма после полудня, но дома его не застал.

— Сколько зазря промолотил, — пожалела Степанида.

— Как это зазря, тебя попроведывал, перескажешь Андрону, дескать, был Кузьма.

Степанида попоила Кузьму холодным, из погреба, хлебным духовитым квасом. От щей он отказался.

— Ну, тогда посиди, яичков соберу, дорогой пошелушишь когда надо.

— Да куды ты мне наваливаешь, — отбивался Кузьма. — Не возьму, Степанида. На век все равно не запасешься, а прокормиться — много ли мне надо. Я дак теперь шибко не ем… мне и мешка хватит… — смеется Кузьма.

А Степанида все сокрушается: как подвело мужика, а все петушится.

— Не провожай меня, сватья, а то и другие увяжутся.

Дойдя до конца улицы, Кузьма оглянулся. У каждой калитки стояли люди и глядели ему вслед. «Как на кладбище провожают. Видать, сюда мне дорога заказана». И он, сколько позволял костыль и больная спина, поклонился улице.

Домой Кузьма вернулся, когда солнце повернуло к закату. У ворот стояла полуторка, из-под машины торчали сапоги сорок последнего размера.

— Ты чо там, Гринча, нашел? — заглянул под машину Кузьма.

— Тяга, дядя Кузьма, отпала, — отозвался Витков.

— Ну-ну, привяжи да заходи в избу…

— Не зайду, дядя Кузьма. Пусть Мария Кузьминична несет сюда мешок с припасом, присобачу тягу — и вперед. Мне еще успеть в бригаду.

Мария возилась на крыльце с мешком.

— Ну, куда ты мне столько напихала? Я же легкая кавалерия, а тут обоз…

— Не на себе, папаня, нести. На пароход посадят, там Александр встретит… Тут гостинец мамане, ребятишкам.

— Ты, дед, не отнекивайся давай, — подбежал Гриша, как ребенка, схватил мешок и положил в кузов.

— То дядя Кузьма, то дед, — засмеялся Кузьма.

Туесок Мария сама поставила в кузов и веревкой примотала к переднему борту.

— Только, Гриша, не гони как сумасшедший.

— Э-э, давай в кабину его туесок, — позаглядывал через борт Гриша. — Хватит места и в кабине.

Кузьма обошел дом, позаглядывал на карниз, попробовал углы. Крыльцо Кузьма сделал новое, из колотых плах — на двести лет хватит. Крышу починил на сто годов, а вот венец через двадцать лет надо будет менять, повздыхал Кузьма, он бы и сейчас сменил, подвел оклад, теперь модно на камень дом ставить, да уже сил не хватит.

Мария видела: хоть и храбрится отец, а подуй посильнее — ветер уронит.

— Как же я тебя, папаня, одного. — Голос у Марии жалобный, просительный.

Кузьма подозвал дочь. Мария подошла, он прислонил к углу избы костыль, обнял Марию, три раза поцеловал и, перекрестив, взялся за костыль и, уже не оглядываясь, пошел к машине.

Мария словно приросла к земле, ноги ее не слушались. Она так и осталась стоять, только глазами проводила машину. И хоть неверующая была, взмолилась:

— Господи, спаси и помоги папане!

Григорий вел машину быстро и умело. Скоро деревня осталась позади. Кузьма смотрел на текущую под колеса дорогу, на перелески, и дышать ему было трудно. Его тяжелое молчание почувствовал Гриша и, пытаясь разговорить деда, которого он уважал и любил как своего, спросил:

— Ну так ты чего, дядя Кузьма, в свой дом надумал перебираться?

Кузьма промолчал.

— Степан наш все спрашивает про Сергея Кузьмича, не слыхал, где он? — не унимался Гриша.

— А ты не женился еще? — в свою очередь спросил Кузьма.

— Нет, дядя Кузьма.

— А чего так? Невест не стало?

— Невеста есть. А как дедушка умер, боится к нам в дом, а у них изба — на курьих ножках, самим тесно. Смолянинова знаете?

Кузьма посоображал.

— Ну как не знать, знал самого, девок вот только не упомню, которая?

— Криня.

— Кристина? Так она соплюха была.

— Ого, — поднял голос Гриша, — когда это было? Поглядели бы теперь…

— Молодые растут — старые стареют, так оно должно в природе быть, вот ты ведь, Гринча, можно сказать, переспелок, жениться тебе надо, а то не заметишь, как в дудку пойдешь. Какое тогда семя?

— Скажешь, дедушка Кузьма, осыпаться еще начну? Когда это будет?..

Гриша вел машину осторожно, объезжая колдобины, чтобы лишний раз не тряхнуть Кузьму. Кузьма на какое-то время задремал, и Гриша испугался — живой ли, не умер ли дед Агапов. Но Кузьма открыл один глаз и бодро сказал:

— Ну так возьми мой дом. Переходи, живи…

— А сколько возьмете с меня, дядя Кузьма?

— Нисколько. Зачем мне с тебя брать?

— Так не бывает, — разочарованно сказал Гриша. Он подумал, что дядя Кузьма шутит.

— Бывает, — поразмыслив, ответил Кузьма. — Ну, на что мне деньги?

— Ну, а как ваши возвернутся, отнимут…

— Бумаги выправим в сельсовете.

— Там в доме вашем кто-то жил, — засомневался опять Гриша.

— Сезонники просились. Еще в прошлом году Мария пускала. Теперь не знаю кто, приедем — поглядим.

— Но вы-то, дядя Кузьма?

— Обо мне не тужи, Гриша.

Кузьма переложил ногу по другую сторону туеска.

— Мешает?

— Зачем, нет. Можно закурю? — спросил Кузьма. — Кашель, холера, скрести начинает, — поскреб Кузьма тощую грудь.

— Курите, дядя Кузьма, — живо разрешил Гриша, — на здоровье.

Кузьма засмеялся, посвистел грудью, как несмазанными шарнирами.

— На здоровье, говоришь, на здоровье не жалуюсь.

Кузьма оторвал край газеты, но свернуть цигарку не мог — табак просыпался.

— Эх, и руки как крюки стали. И куда все ушло? Ты не знаешь, Гриша? Жизнь прошла, и не заметил как. Давно ли еще на девок заглядывался, сила была. — Кузьма говорил, но проклятая цигарка не слушалась.

Гриша остановил машину.

— А что, дядя Кузьма, живите с нами, за отца будете… Вас ведь все любят…

— Оно, конечно, так, — затягиваясь дымом, соглашался Кузьма. — Да вот к Ульяне собрался. На один-то конец наскребу силенок, а вот на обратную дорогу — не знаю, Гриша. А за душевные слова спасибо.

Когда выехали на увал, Кузьма поприглядывался.

— Это что, лес валят или у меня в глазах метляки летают?

— Рубят.

— Верно, теперь слышу, — ухают. Раньше тут не давали валить — запрет был. Нерестовая речка под угором.

— Теперь и рыбу тут берут, — пояснил Гриша. — На заводе пять цехов добавили, не хватает рыбы для переработки, молодью добавляют.

— Молодью, говоришь? Неразумно это.

На памяти Кузьмы было и такое, когда применяли отлов рыбы с подсветом, узаконенное браконьерство. Было. Качали рыбу. Темной ночью специально оборудованный пароход бросал якорь где-нибудь в дельте Селенги, опускал под воду светильники, и рыба валом шла на свет, и тут ее подхватывали мощные насосы и качали по трубам на палубу, на транспортерные решетки, подавали на разделку.

Поначалу байкальские рыбаки ужаснулись «новшеству». Прежде всего на свет лип малек «сегунки», а потом уж и косяки подваливали, но в основном молодь. Рыбаки было заперечили. Но за центнер такой добычи платили как и за промысловую рыбу, плюс прогрессивка. А разве сравнишь труд? Добыть улов ставниками — сетями или с подсветом — тут рыба сама шла в бочки. Да ладно, умный человек увидел это безобразие — прикрыл лавочку. Но урон рыбному хозяйству уникального озера был нанесен, и немалый.

— Молодь? На черта ли она без нагула — потрава. Не по-хозяйски, Гриша.

Как может человек заведомо обрекать себя на бескормицу? Раньше так не делали. Сам ведь недоешь, а на посев оставишь. Иначе на клин сведешь жизнь.

— А это что за город?

Поднялись на перевал, и перед Кузьмой ощетинились трубами корпуса. Пять лет назад не было…

— Комбинат, дед Кузьма.

— А чего он комбинирует?

— Бумагу делают.

— Лес, значит, переводят, — перевел на свой язык Кузьма. — Хорошего ждать не приходится. Кто говорит, бумага тоже нужна. Но не берега оголять, а писарей надо поубавить. Прямой урон жизни — оголять берега, я и раньше примечал: лесосеки по речкам гнездились. Оно, конечно, сподручнее лес брать у воды — меньше сил затрачиваешь. Но с другого края поглядеть — опять разор. Дерево помокло в воде, что возьмешь с него — ни красоты, ни крепости, одно — топляк. А сколько топляков в озере? Ты не знаешь и я…

— Ну, дядя Кузьма, вас послушать, так хоть министром ставь по лесному делу, — засмеялся Гриша.

— Министром не знаю, прыть не та стала, — подхватил шутку Кузьма, — заверни-ка, друже мой, на эту лесосеку.

— Да на што она вам, дедушка?

— Ты, Гринча, не перечь. Просят — уважь.

Гриша завез Кузьму на развилок. Там трелевщик утюжил просеку.

Кузьма подошел к прицепщику:

— Бог в помощь, добрый человек.

— Здравствуй, дедушка.

Кузьма пооглядывал деляну.

— Не по-хозяйски, пни высоко оставляете, а в комле вся сила у дерева. И валите лес не по-людски, бьете молодняк. — Кузьма неловко склонился и поднял вбитую в мох сосенку.

— А вы кто будете, дедушка?

— Я-то? Хозяин, кто я еще. Как и ты, такой же.

— Да не беспокойся, дедушка. На твой век хватит.

— А вы не собираетесь разве дальше жить?

— Мы вербованные… Сегодня здесь — завтра там…

Подошли лесорубы. Один поддержал Кузьму:

— Я бы так вертолетом брал лес, а то не столько берем, сколько давим подлесок гусеницей, мнем «ковер»…

— Верно. Вот и я говорю: сучья не сжигайте, вы их, сучья, в кучу складайте. Через три-четыре года перегниет — подкормка дереву. У меня так было: где старая куча, там молодняк обсядет и попер к небу, оглянулся — лес. А жечь? Потом на этом месте плешь. Сколько годов пройдет, как у телушки на выме шерсть, так и тут трава только и вырастет.

— Так нас, дедушка, и слушать станут, у нас рекомендации — наряд… Наше дело не рожать… — пояснил трелевщик.

— Ах ты, — покрутил головой Кузьма, — и ребята вы хорошие, и рожать будете…

— Поехали, дядя Кузьма, — потянул Гриша за рукав Кузьму.

— Тут, дед, глухо, как в танке, — когда отъехали, сказал Гриша. — У них наряд аккордный.

— Какой? — не понял Кузьма.

— Аккордный. Скажем, первый куб заготовить — десять рублей, это я к примеру, а десятый — уже в два раза дороже… Вот у нас, скажем, на заводе прогрессивка, а тут натура… Наш директор молодью и добирает, ему что тринадцатая зарплата. В два раза ужали ячею. В банке или в бочке, кто ее, рыбу, разберет — молодь она или нет. А кто из стариков воспротивился такому безобразию, прогрессивки лишились: по брюху себя ожгнули.

— Н-да! — примолк Кузьма. А сам подумал: кого винить. Директор — тоже человек подневольный. Какая еще лестница над ним. Каждый жить хочет теперь, а о завтра и подумать не может чего доброго, еще и снимут. После войны, скажем, можно еще было понять, оправдать хапужничество — накормить надо было людей. Но теперь-то зачем? Все одно всех омулем не накормишь зараз — сегодня съедим, а назавтра не надо?

Кузьму задело, что молодь губят, лес рубят по речкам. Неужто нет у людей понятия? «Я один с понятием, — одергивал себя Кузьма. — Слез с печки и пошел порядки наводить. Явился — не запылился. Вот такая свистопляска. От тяжести годов все это», — попрекнул себя Кузьма. И снова взялся за табак.

Гриша подкатил к воротам дома Кузьмы. Занес в дом мешок, туесок с медом. В доме было прибрано, но пахло нежилым. Кузьма обошел дом, зашел в избу, позаглядывал по углам, за печку. Хотел было в подполье поглядеть, да побоялся — не поднимется обратно. Он открыл западню, велел Грише посветить, а сам прилег на пол, позаглядывал, ковырнул ногтем перекладину — нет плесени, будет стоять дом.

— Ты, Гриша, сейчас иди по своим делам, — обернулся Кузьма к Виткову. — Приходи завтра, оформим бумаги, да свезешь меня на пристань, задерживаться тут мне ни к чему.

Гриша уехал, а Кузьма остался один и подумал: а ведь дом пустовал. Теперь все меньше охотников жить наособицу, все норовят в коммуналку. По воду лень стало на речку ходить, из труб все пользуют, а черта ли из труб, какая это вода. Кузьма как-то попробовал — не тот вкус, в ведре сколько постоит, и то железом отдает. В госпитале так хлоркой разило, тараканы и те после нее как супоросые ползают.

Кузьма сидел на лавке перед окном и не заметил, как подошел вечер, а за ним и ночь. Окна вначале были огненными от заката, потом засинели и превратились в мутное зеркало.

Кузьма посветил спичками, попробовал прилечь на кровать, но и не двигалось. Жизнь, как по тракту обоз в зимнюю пору — тянулась, проходила мимо со скрипом гужей и полозьев. Откуда-то вывернулся и Варяг, а ведь он, вспомнил Кузьма, уж сколько годов тому назад как сгинул.

Кузьма повозился в темноте, поднялся с кровати и на ощупь по стенке добрался до лавки.

Он постарался мысленно собрать всех детей, Ульяну, внуков к себе в этот дом, в Баргузин, и выходило, что всем бы места хватило. Рядом можно было еще поставить и не одну избу. И Александру, и Марии. И дело бы всем нашлось. И стройка тут есть, и флот, и завод, а стало быть, и Андрону, внуку его, было бы где играть на «трубке», если уж так свербит. Сказывали, да и Кузьма доподлинно знал: в Баргузине хоть в чистом виде пока ресторана нет, но столовка вечером, как ресторан, кормит — теми же котлетами по повышенной цене. «Охо-хо, — вздыхал Кузьма, — на глазах-то бы обмялся парень. Тайга, промысел — к делу бы пристал, выправился бы и «трубку» забросил».

Кузьма не был против музыки. Он только считал, что всему свое время. Мог бы и Александр здесь жить. И что из того, что капитан, — пожалуйста, сколько тут новых судов в затоне прибавилось. Кузьма сам сколько раз видел — белыми лебедями по Байкалу плывут, глаз не отвести. Ничего нет худого: один сын капитан, другой — строитель, рыбаки, краснодеревщики. Не было в роду Агаповых лодырей. На глазах у Кузьмы как бы заглубили корень Агаповы. Мария знает толк и в земле, и в скотоводстве, и Маруся хозяйка неплохая. Пока на отшибе, но со временем и ее с Валдаем в Баргузин бы перетянули.

Кузьма не мог докопаться, добраться до самой сурепки. Отчего так людей разбросало, размыкало по всему свету. Как все повернулось: у детей — свое, у Ульяны — свое, а он, Кузьма, где-то посередине. Вот и крыша своя есть над головой, а если раздуматься — нет ее.

У Кузьмы что-то тоненько лопалось внутри под ребрами и звонко щипком било в висок, а от виска боль шла по всему телу — на плечи, на поясницу, и горячим через культю капало на пол. Кузьма и не заметил, как отбелило окна и по избе, вначале мутно, а затем как чай с молоком заплескался рассвет, и Кузьма встал с лавки, поднял костыль и пошел топить печь и ставить чайник.

Гриша, как и обещал, утром заехал с Кристиной. Кузьма без лишних слов оформил дарственную, съездили за печатью — и на пристань.

— Давай, дедушка, я тебя занесу, — было подхватил Гриша Кузьму на сходнях.

— Стоять! — Откуда у Кузьмы и голос взялся. Одернул Гришу, как ретивую ездовую лошадь. — Я сам, Григорий. Ты вот чо, Гринча, свези-ка этот туесок с медом Марусе, не довелось мне к ней наведаться, попроси ее не сетовать на меня, поцелуй ее, — Кузьма коснулся усом щеки Григория, перекрестил его. — Ступай.

Кузьма был в своей военной гимнастерке при всех орденах и медалях. Он еще дома вынул из чемодана свою парадную гимнастерку. После демобилизации он ее ни разу не надевал. Кузьма пожалел, что не убереглись награды с японской, с первой германской — полный георгиевский кавалер, хотя и этих орденов на взвод бы хватило, но не в этом дело. Пусть бы поглядела молодежь, откуда идет Кузьма Агапов. И теперь, как никогда бы, кстати кресты: за Россию, за Родину даны. Ордена и медали оттягивали усохшие плечи Кузьмы, и, когда он кашлял или шел, опираясь на костыль и палку, медали звенели торжественно и грозно.

Кузьма вскидывал жилистой узловатой шеей. Он был в хорошем расположении духа, как и полагается человеку, который совершил свой почетный круг и знал, что оставляет после себя на этой земле.

— Ах ты, — огляделся Кузьма на палубе.

«Маленько засиделся на печи, — еще раз запоздало пожалел Кузьма, — чуть бы пораньше надо, силов маловато. Ну да ничего». И Кузьма, вздернув белой как одуванчик головой, пошел к скамейке, что стояла недалеко от трубы. Сейчас его последний марш-бросок, как когда-то на передовой. Рубеж, который предстояло взять, не поддаваясь слабости, был самым трудным. Враги — раны, беды прошлых лет, старость — не пускали.

Много любопытных глаз провожало иссушенного годами стойкого старика. Но что самое необъяснимое — Кузьма, проходя, поднимал настроение у людей. На него было весело смотреть.

Капитан парохода вышел навстречу Кузьме и отдал честь. Кузьма вскинул петушком голову и на какое-то мгновение замер до стойке «смирно».

— Красотища-то какая, а?! — свистел легкими Кузьма. — Байкал-то повернул на вёдро…

На Байкале стояла лучшая пора года, когда вода и небо друг перед другом выставляют напоказ всему миру свою не замутненную голубую, с синим отливом, красоту; когда воздух прохладен и прозрачен до физического ощущения, когда берега четко и сильно вычерчивают контуры. А черно-синие горы, склонив свои седые вершины, засматриваются в голубую синь озера. Время встречи лета с осенью — определяет Кузьма. И лето и осень в одном клубке. Но еще не осень и уже не лето. Тайга еще не отяжелела плодом, но Байкал уже вовсю цветет, пускает со дна моря семена.

Кузьма любит эту пору года. Любит по излому лета угадывать, какой будет зима, и ждать, и не обмануться в своих предположениях. Если ягода тяжелая облепила бугры и калтусы — будет птица, весомый орех — грызун сыт, там и зверь. В природе все взаимосвязано.

Кузьма помнит, как не раз, выйдя по первопутку в отроги гор, сразу мог сказать, какой будет промысел. Если, скажем, след лисицы или соболя неторопливый, глубокий, когтя не видно — зверок сытый, домовитый, гоняться за ним не надо. Такой и крупный зверь: лось, изюбр. Если копыто острое, оттиск ясный — сытый зверь на зимовку остался, есть корм. Колупни ногтем талину, ноготь, как в сыромятную кожу, идет: живое, ядреное, мясистое под ногтем, а широколистная осока зеленой осталась в зиму — раздолье будет копытному зверю. Прокормит зверя тайга. А вот если след путаный, копыто сбитое, тупое — рыскает зверь, уходит от бескормицы. Колупни ногтем талину — сухая, ствол как консервная банка, и пихтач, и сосновая хвоя ломкие, трещат в пальцах как спички — бескормица. Тогда фарта на промысле ждать не приходится.

Кузьма смотрит на берег, а видит глубину тайги. Рябина до самого долу плодом гнет тонкие ветки. Костяника — та так и в горсть не вмещается с одной ветки. Малина уже опала, вот ягода — не дотронься. Но всем ягодам ягода — брусника. Эта еще белобокая лежит во мху, эта и на другую весну не опадет — будет кормить и мышь, и глухаря, и соболь ею не брезгует.

Кузьма глядит на берег и видит душу леса и насмотреться не может. Дальние деревья вращаются и, как бы перемещаясь, вглубь уходят, круговорот получается.

«Вот так и человеческая жизнь, — думает Кузьма, — вращается. Моя уже к закату повернула, под гору пошла круто, только кусты мелькают. Надо бы хоть письмишко черкнуть Ульяне, а то свалюсь как снег на голову. А может быть, так и надо? Зачем сердце бередить, томить ожиданием».

— Дедушка, омулька желаете?

Кузьма с трудом отлепил от причудливых скал глаза и поднял подбородок. Моряк перед ним.

— Омуля, говоришь, — только сейчас доходит до Кузьмы. — Принеси рыбку пососать и передай от Кузьмы Агапова капитану твоему благодарность, это, значит, от меня.

Моряк вернулся с омулем и белым калачом, расстелил на скамеечке газету, положил снедь.

— А то бы в кают-компании, а, дедушка?

— Спасибо, сынок. Я тут. Охота поглядеть.

Кузьма нетвердыми руками взял омуля, а моряк не мог отвести глаз от больших узловатых, с синими жилами, рук Кузьмы.

— Присаживайся, — потеснился Кузьма, — ты чей будешь?

— Витков я, — ответил моряк, — по матери Фатеев.

— Это что, внук?

— Правнук.

— Ишь чо! — вырвалось у Кузьмы. — Корень Платона Тимофеевича? Как не помнить, помню. Как сейчас вижу, крепкий был старик. Александра моего в люди вывел. Давно было, а кажется, только вчера. А ты служишь, матрос?

— Помощник капитана.

— Как же, как же… Может, про моего Александра что слыхал? Александр Кузьмич Агапов тоже капитанил.

— Александр Кузьмич? Как же, наставник наш. Капитан-наставник нашего пароходства.

— Евоно что… Да ты садись, сынок. Зовут-то тебя как?

— Платоном… Может, Кузьма Федорович, пойдемте ко мне в каюту, отдохнете.

— Нет, Платон, я свое отлежал, — весело сказал Кузьма. И придвинул газету с омулем: — Бери, хороший посол, — похвалил Кузьма, — суховат только…

— Волокно жабры забивает рыбе, слив от комбината.

Кузьма не понял, какой слив, почему и чем забивает жабры.

— Если можно, принеси чаю кружку, — попросил Кузьма. — Где-то у меня в мешке кружка? Куда я его дел, этот мешок, — пооглядывался Кузьма.

— Не беспокойтесь, мешок при месте, а чаю сейчас спроворим.

Платон принес Кузьме фарфоровый расписной запарник горячего чая, полную тарелку пиленого сахару и шоколадных конфет. Поставил перед Кузьмой стакан в подстаканнике.

— Наделал я вам тут хлопот, — повздыхал Кузьма.

Платон ушел, Кузьма глядел ему вслед, а видел прадеда — Платона Тимофеевича и запоздало благодарил его за сына, что стал капитаном-наставником, за правнука — уважительный, серьезный парень. Кузьма как бы сличил две души и нашел, что и Платон Тимофеевич доволен бы был своим правнуком. «Нет, не умирает, не исчезает жизнь. Интересно, у меня куда хватит ветвь? Правнук тоже есть — у Андрона, а вот видеть не пришлось», — вздохнул Кузьма.

Вокруг расстилался безбрежный простор и так было светло, ясно, что печаль Кузьмы облачком скользнула по душе и растаяла. Он с любопытством стал осматривать палубу. Тот пароход и не тот. А эти откуда взялись, пошто я их сразу не заметил? На цветном резиновом матрасе загорали двое. «Негусто народу», — отметил Кузьма. Вспомнилось, как на палубе в тридцатом году ступить негде было, сплошь кошели, торбы, ребятня. Народ, как в ветреную погоду рожь, колыхался.

Кузьма пристальнее вгляделся в загорающих. На ней только и есть что мячики тряпочками прикрыты, как только держатся? И со спины нет веревочек — чудно. Может, отец с дочерью? Непохоже, чтобы влюбленные. Она уж шибко молодая — неровня ему.

Пароход был опрятно покрашен, вымыт. Это Кузьма сразу отметил. Смеркалось, и Кузьму удивило, что из трубы не сыплются искры, не густеет, как раньше, временами дым, а чуть заметно отбеливает в синем охлаждающем вечере. А раньше, бывало, из трубы, как осы, жалили искры. Интересно, чем теперь топят. Кузьма потянул носом, но из машинного отделения ничем, кроме нагретого масла, не пахло.

Постепенно берега тонули, сливались с водой, и только далекие гольцы светились и выпячивались гладко и свинцово в звездном небе да за кормой шла сиреневая полоса неширокой, сходящей на клин воды.

— Замерз, дедушка?

Кузьме кто-то заботливо накинул на плечи полушубок.

— Скоро придем, — ответил не оборачиваясь Кузьма. — Кажись, уже огни видать…

Пароход с рассветом вошел в порт и причалил к высокой из бревен стенке. По трапу навстречу Кузьме поднялся Александр при полной форме. Кузьма его сразу и не признал — только по голосу.

Кузьма обнял сына и сразу спросил про Ульяну. Первым делом о ее здоровье, потом про ребятишек и уже, когда сошли на причальную стенку и подошли к черной «Волге», поинтересовался самим Александром.

В машине Кузьма долго не мог пристроить костыль. Положил между водителем и собой так, чтобы не мешал дергать рычаг.

— Мягко скачет, — поерзал на сиденье Кузьма и прильнул к стеклу. — Должно быть, город-то заново отстроили? Какая страсть домов. Дома, дома, камень…

— Заново, папаня…

— То-то я смотрю и никак не признаю, где мы едем. Раньше тут вроде стоял заезжий дом, а вот на этом месте, — потыкал Кузьма в стекло, — церковь. Куда она подевалась? Или я обмишурился? Все перекувырнулось, а какая страсть машин, как снуют — пропасть. Неужто людям дышать надоело чистым воздухом?

— А как бы ты хотел, папаня? Век такой.

— А как бы я хотел? Да так, побольше чистого воздуха. Кому надо — ступай за город, садись в машину и сигай на все четыре стороны. Ребятишки-то пошто задыхаться должны?

— Скажешь, папаня, задыхаться. Вон сколько скверов, Ангара рядом, леса вокруг сколько, море соседствует…

— А тут как в мешке, дома-то куда взметнулись, солнца-то, поди, жильцы на нижних этажах не видят… Сидят, как в туеске, только и есть дыра в небо, — Кузьма склонил голову, позаглядывал через стекло. — Так и есть, как соты, — окно над окном.

Этим временем машина обогнула завод и вышла на мост.

— А это, никак, Ушаковка, — признал Кузьма. — Так и есть, вон и красные казармы, — он по-детски обрадовался. — А речка обмелела, воробью по колено, не больше, а раньше, — Кузьма полуобернулся к Александру, — тьма хариусов была. Можно маленько потише, — попросил он шофера. — И тюрьма вона стоит — надо же… И грязи было раньше тут по брюхо коню. Бывал я тут. Однажды весной чо было — не пролезть… А зимой — вон на том месте, пониже пивного завода, — потыкал Кузьма в стекло, — там ли он теперь, тогда там стоял.

— И теперь там, — подтвердил Александр.

— Ну, дак вот там сенной базар был, чего только там на ем не было: и живности, и зерна какого хошь понавезут. И карманников на ем тоже хватало. Мы как-то с Верхотуровым на этом базаре свое добро торговали: рыбу, мясо, молоко, сливки кругами — во! — округлил руки Кузьма, — с луну каждый круг. Осталась на возу птица — рябчики, глухари. «Черта ли, — говорит Верхотуров, — мы с тобой, сват, это перо сторожить будем. Отдавай хоть за так, да побежим, погреем брюхо». Рассовали мы своих глухарей — ив ряды. Не помню уж, кто тогда с нами был, то ли Афанасий, то ли Аверьян. Наказали, дескать, ставь наш обоз головами на Ангару, к дому, значит, а мы счас… Я дак свой тулуп на Арину набросил, а Иван как был в дохе, так и в кабак залез. Когда там рассиживаться. На скорую руку дерябнули. Стоим, заедаем блинами с икрой.

Поглядел я на Верхотурова, на ноги ему — не могу сообразить, откуда у него четыре ноги? Я то на голову ему погляжу, то на ноги: четыре — ей-богу! Стою, глазами лупаю. — И Кузьма закрутил головой то на Александра, то на шофера, поглядит, словно ему в ухо мошка залезла. И плечи завздрагивали.

— Останови-ка, — попросил шофера Александр. — Что с тобой, папаня?

— Ничего, — прокашлялся Кузьма, — а ты чо? Ну ладно, постоим. Вон видишь, — показал опять Кузьма на речку, — вот в этом изгибе и ряды — лавки, шинки, кабаки, забегаловки. Теперь их нету, а тогда стояли, как сейчас вижу — дым коромыслом.

— Теперь и сенного базара нет.

— А тогда был, вот я и говорю, голова одна, а ноги четыре. И все четыре из-под дохи стоят. Я и со спины на свата поглядел, нет горба — доха-то широченная, что тебе бурятская юрта конусом. Да и в забегаловке той тесновато. Причащается мужик. Иван тоже на меня зрит, дескать, ты в себе ли, Кузьма? Я ему и говорю: «Пошто у тебя, Иван, ног-то столько?» Распахнул Иван доху, а там, кто бы вы думали? — Кузьма ржаво хихикнул. — Карманник, как тля, прилип. Деньги-то у Ивана во внутреннем кармане поддевки. Вот, гад, присосался, как клоп, и бритвочкой орудует. Иван долго не думая дохой накрыл карманника, в беремя его и на улицу вытряхнул из дохи на снег, а тот щенком скулить и к двери. Думали, мальчонка, а у него бороденка кисточкой торчит. «Ладно, — говорит Иван, — пусть ползет-уползает эта мокрица, я их брезгую давить…» А завод-то как расстроился? — круто перевел Кузьма разговор в сегодняшний день и притушил голос. — Сколько труб-то, а? Раньше одна всего, как помню, попыхивала. В кузнечном ряду — немного проехали, а то бы показал, я Арину ковал, заехать бы, поглядеть…

— Нет тех кузнечных рядов, — подсказал Александр.

— А были.

— Теперь набережную в бетон одевают.

— Эка страсть, вижу, — согласился Кузьма. — Сапог не напасешься, бетон-то страсть как съедает подошвы, а раньше только Большая улица была торцовой чуркой покрыта… Ульяна, поди, уж извелась ждать, — спохватился Кузьма.

Шофер тронул машину, и она, шурша по асфальту колесами, выехала на набережную Ушаковки, и опять открылась Ангара, а на высоком берегу за белым каменным забором церковь. Кузьма не удержался:

— Монастырь! Гляди — живой, — встретил его Кузьма как старого знакомого. — Раньше вот тут, подле него, был съезд на Ангару. Отсюда и начинался зимник на Кузьминки. С реки и поднимались к базару. По полдню, бывало, стояли на подъеме подводы. Как теперь машины через переезды. Другой раз хвост распустят ево-он куда — последние кони точками видятся. Мы дак на своих и не стаивали, — вдохновился Кузьма. — Не-е, на обочину — и пошел, только снег из-под копыт. На выезде с реки чуть подсобишь коню взлобок, а Арине и подсоблять не надо, сам только не отстань, держись: вынесет на любой крутяк. Да и у Ивана конь от наших — куда с добром. А воза какие вьюжили — пудов по тридцать, не меньше. Вот за тем островом, — опять придерживал шофера Кузьма, — в бега бегали. Никто не обошел мою Арину, ни разу, не вру. — Кузьма замолчал. Рука невольно потянулась в карман за кисетом, но посмотрел на молчаливого шофера и не стал закуривать. И уже без прежнего интереса сказал: — А город как расползся. Сколько уж едем. Раньше тут окраина глубокая была. Теперь и хотел бы вспомнить, кто где жил из приятелей, да где, поди… — Кузьма опустил голову.

Александр по-своему понял: притомился папаня.

Мимо вжикали машины. И Кузьма снова не удержался:

— Куда же столь расплодили легковушек, и, как ни погляжу, один-два сидит, не более. Пошто зря жгут горючее? Воздух травят. Люди ведь, имеют сознание? Или оно за годы Советской власти выветрилось?..

Александр не успел ответить. Машина подкатила к подъезду. Он хотел помочь отцу подняться по лестнице, но Кузьма запротестовал:

— Не подсобляй, я еще могу… Мешок возьми.

Кузьма, пока поднялся на второй этаж, два раза всего и перевел дух. Он наскреб, подмел по всем своим сусекам силушку, чтобы Ульяне не показаться слабым. И Ульяну обнял крепко.

— Да ты у меня, мать, прямо царица. Ишь как славно.

Ульяна из статной когда-то женщины обернулась в усохшую, но это была, если можно так сказать, довольно стройная, с белой, в тугой узел на голове, косой, бледным лицом и живыми чистыми глазами пожилая, но не старая женщина.

— Кузя, ты как это надумал? Я уж сама ждала, издала и собралась. Вот и узлы, — Ульяна показала на чемодан и корзинку. — Саша обещал в воскресенье свезти на пароход. Как же ты, Кузя?!

— А вот так, взял и покатил, что нам теперь… А то, что ты собралась — это даже очень неплохо, поедем…

Кузьма потолкался на месте, а потом только присел бочком на краешек стула. Ульяна — напротив, и все смотрит и все не может наглядеться на своего Кузьму. Александр звенит посудой, собирает на стол.

— А где наследники-то? — спохватился Кузьма. — Мешок гостинцев привез. А я-то думаю, чего мне не хватает? Не встречают наследники…

— В Гагры уехали на лето. Жена-то Сашина не из здешних, вот и уехали погостевать.

— Евон чо… — дошло до Кузьмы. — Ну так, мать, подем-ка к Сергею, поглядим его — ив Кузьминки…

— В Кузьминки? Чего это ты, отец, надумал?..

— Поглядим, что там теперь? У одного сына — экскаваторы, у другого — пароходы, так я говорю, Александр?

— Что за разговор, папаня, как скажете.

— Это «как скажете»? Что я те, не родной, или шибко вежливыми стали — как это понять?..

— Прости, папаня, — спохватился Александр.

— Теперь все выкаются, — вставила Ульяна. — Меня внуки на «вы» зовут, привыкла…

— Это еще чо, — не дал договорить Ульяне Кузьма. — С каких это пор?..

— Да она пошутила, папаня.

— То-то. Ты, Ульяна, не порти мне родню, — засмеялся Кузьма. — Ну да ладно. Чего ты там топчешься, Александр, я же не с голодного мыса… да и тяжело наедаться в дорогу.

— Так уж сразу и лететь, Кузя, хоть обопнись, отдохни, — засуетилась Ульяна.

— А чего, мать. Я наотдыхался. На печи лежать — добра не видать. Нет у нас, Уля, такого времени, счет, как в футбольной команде — на минуты.

— Прежде всего садись, папаня, за стол. Отпразднуем встречу, тебе водочки или шампанского?

— Бургунского, — засмеялся Кузьма, присаживаясь к столу. — Было, сын, в жизни такое. Пробовал и французское в Кузьминках, и английское.

— Врать-то, Кузя, где научился? — одернула Ульяна Кузьму.

— Не вру, ей-богу. Я только тебе тогда не сказывал, как гостил у Игната Долотова. Слово тогда ему давал, держал слово, хотя с тех пор о нем ни слуху ни духу, а теперь можно и рассказать.

Кузьма рассказывал, а Ульяна только руками и всплеснет. Александр слушал молча, но вывод сделал неожиданный:

— Не-е, папаня, я вас с маманей одних не отпущу к брату, да и мне хочется поглядеть на него, на стройку, да и племянники там.

— Ну разве так? Поехали, за чем дело стало. Как ты, мать, скажешь?

— Я не против, рада буду. Вот как только отпустят с работы.

Отобедали, Александр поднялся из-за стола.

— Сейчас, папаня, возьму у себя отпуск — и за билетами на Колыму.

Кузьме понравилось такое решение, молодец сын — слов не тратит, а дело сделает. По-агаповски.

— Да зачем тебе топор, рубанок, Кузя. Тяжесть такую таскать? — Ульяна вынула из мешка инструменты Кузьмы.

— Э-э, мать, — остановил ее Кузьма. — Краснодеревщику-то без топора, без рубанка что рыбаку без табаку… В мешке-то, мать, виднее, с чем человек в дорогу собрался. Себе, Александру можешь чемоданчики под руку наладить, а мне вещмешок. Закинул за хребет, и руки свободны, помахивай костылями — хоть на край земли.

— Оно и выходит, на край ехать, сказывают, там и есть край…

— Это что, берег? А дальше вода или как — яма какая?

— Все равно что яма, другое государство — Америка…

Вещи сложили быстро. Присели. Кузьма свернул цигарку, закурил.

— Вот, мать, и на последнее свидание собрались.

Ульяна поглядела на его худое лицо, запавшие глаза, неживую култышку. Да полно, ее ли это Кузьма, тот ли Кузьма — все вынесший на своих могутных плечах и никогда не стонавший? Неужто и жизнь, и сила утекли из них, как молодость? Нет, ведь едут на Колыму к сыну, значит, жизнь продолжается. А годов-то сколько утекло. Уже у Александра, этого голодного мальчишки, и голова поседела, да и сердце прихватывать стало.

Грусть и томительное беспокойство хлынули в сердце Ульяны. Особенно задели слова, сказанные Кузьмой: «последнее свидание». Зудко и больно отозвались они в самой глубине души. Горько и сладко заныло сердце. Горячая тревога растеклась по всему ослабевшему телу. И стало больно так же, как тогда, когда она получила первое и последнее письмо от своего отца Харитона Алексеевича. Письмо, написанное рукой дрожащей и обессиленной. Молил он дочь не помнить зла, и жгла его боль, что так и не свидеться им на этом свете.

Письмо пришло в начале воины. Ульяна пометалась, а куда кинешься, куда поедешь? Кузьма на фронте, ребята, работа, ни денег, ни отпуска. Ульяна настоятельно просила отца приехать к ним: будет ухожен, и внуки тут. Но видно, не смог один добраться, стар. Ульяна и теперь терзалась, что не съездила за тятей, не привезла к себе отца. Ульяна чувствовала себя виноватой и молилась за отца, чтобы на том свете им встретиться, ведь близкие, родные. Люди жалуются на жизнь, а ведь смерть — что это такое и что за ней? И смерть Ульяне не показалась чем-то страшным.

Александр вернулся только вечером, нагруженный подарками для племянников. Ульяна все уложила в чемодан. Кузьма стал непривычно суетлив и тревожен.

— Да не улетит без нас самолет…

— Как же, ждать станет. Ты проверь, Александр, билеты — на какой час вылет, это вам авиация…

В порту Кузьму многое удивило.

— Ты гляди, Ульяна, что творится на белом свете. Думали ли мы когда на такой птице взлететь? Только вот выстойки много. Тут стой, там стой…

Кузьме не поглянулся и народ, что там при деле. На вид милая женщина, при форме — птичка на рукаве, а вот слова не скажет, не объяснит, все на крик обрывает — не его, Кузьму, так другого, но все равно болью в душе отзывается. И милиционер повытряхнул вещмешок, чего искать? Сказал, нехорошим стал: «Хромай, отец, отседова — разговоры…» Это обидно Кузьме.

И когда с автобуса вышли к трапу — сколько времени стояли, тоже девушка характер показывала: «Станьте в затылок», а сама на лестнице, как на трибуне. Люди из автобуса потные, а тут сифонит, хоть и лето, а от моря и захворать недолго. Конечно, и его, Кузьмы, вина есть — расшеперился в дверях, как корова на льду, — заткнул собой проход, но ведь можно бы и повежливее. Ульяна вступилась.

— Не видите, что ли, — человек без ноги, с фронта.

Расступились.

В полете настроение у Кузьмы наладилось. Сидеть удобно, на кнопку нажал — поехала спинка. И кормежку принесли.

— Как в ресторане: и салфетка, и нож, — шепнул Кузьма Ульяне. — Кого только резать, сыр?

— А ты в ресторане-то когда был, почем знаешь, как там? — приглушила голос Ульяна.

— Если говорю, значит, так оно и есть.

Ульяна поперхнулась от слов Кузьмы. Раньше такой категоричности за мужем она не замечала. Кузьма, Кузьма, тело, видать, раньше души стареет. Душой он еще крепок — как показалось Ульяне. И вдруг ей пришло в голову: у Кузьмы бессмертная душа. А как же? Разве смертная, выдержав все смертные муки, осталась бы такой доброй к людям? Из последних сил поднимал разруху, сколько он обходил деревень, дворов: и печки ложил, и утварь робил, и ни с кого никогда денег не брал; он и дочь свою, которая притулилась к нему одиноким сердцем, не оставил ни в беде, ни в горечи. Нет, что там ни говори, у Кузьмы бессмертная душа.

— Слушай, Александр, — потеребил Кузьма задремавшего рядом сына. — Стоим мы или летим?

Александр вытянул к круглому, как у парохода, окну шею и стал смотреть в неподвижное темно-синее пространство.

— Вот и я говорю, как будто стоим, а мать не верит… Вроде, говорит, овечки пасутся.

— Похожи облака, правильно маманя говорит, — отпрянул Александр от окна. — Спросонок так будто и вправду стоим.

— Не тряхнет, — подала голос и Ульяна. — А я попервости боялась, а оно маленько подрыгало поначалу, а теперь как в избе сидишь. И верно, что замер, поглядеть бы снизу на нас. Может, мимо Сережи летим?..

— Ну, вот и ремни пристегнуть.

— Я так и не отстегивала.

Самолет, подпрыгивая, шел на посадку, вернее, уже приземлился. И, вздрагивая всем большим телом, бежал по земле.

Бескровное, белое как бумага лицо Кузьмы заострилось, и глаза притухли, еще глубже ушли в глазницы.

Но вот между кресел не осталось людей, и Кузьма встрепенулся.

— Дай-ка, мать, вороные мои.

Ульяна подала костыль, палку, Кузьма прицелился и бодро зашагал мягким, как лесной мох, ковром.

Сергей встретил своих на «рафике». И Фрося, и Федор, и Уля приехали деда с бабушкой встречать, а тут еще и дядя Александр. Кузьма было запетушился, но Сергей подхватил его на руки и, как большую куклу, внес в автобус.

— Федор, садись рядом с дедом, с маманей — Уля и я, Фрося — с Александром. Поехали, Иван!

Федор то к деду прижмется, то на бабушку с сестричкой оглянется. До чего же глаза у двух Ульян одинаковы. Да и сами лицом схожи. Как будто взяли и сестричку состарили нарочно. Только у бабушки глаза отцвели, а у Ули как незабудки, что растут у озер и на скалах.

— Вырос ладный мужик, — ощупал Кузьма внука.

— Молодцы, что приехали, давно бы надо, — по-детски радовался Сергей.

— Давно — недавно, а в самый раз прикатили. Подмогнем вам тут и стройку пустить, а, мать? — крутил головой Кузьма. — Вот какая сила наперла…

— Сила так сила.

Федор все жался к деду и поддерживал его. А Сергей то на отца, то на мать поглядит — постарели оба. Отец ниже и ростом стал, но не сгорбился. Александр тоже заматерел, в живот начал усадку. Интересно, а какой я со стороны? Мать крепче выглядит, а ведь ненамного она младше отца, не больше как года на два, на три — много и ей годов, а вот не скажешь, что старуха. Опрятная, вся светится, и лицо милое, родное…

Фросе не терпится спросить про своих у Кузьмы, да Федор уж заговорил деда: и про рыбалку, и про охоту, и как он был на Зеленом мысе… И про стройку рассказывает, а дед всем живо интересуется.

— Знаешь, Федор, производство, — подхваливает Кузьма внука. — Поглядим, как же иначе. Посмотрим, чего вы тут натворили. А природа ничего у вас, — позаглядывал Кузьма в окно. — Горы какие, как яичко, лес-то не растет или на дрова посшибали?

— Как не растет, стланик, орехи… Приедем — угощу, дедушка.

— Вот, вот, у меня как раз два зуба и осталось: один — с одной стороны, другой — с другой, погрызть орешков…

Синегорье открылось глазам с высокой горы, и дома, многоэтажные корпуса, стояли как пиленые кусочки сахара.

— Их ты, — вырвалось у Кузьмы. — Никогда бы не подумал, что такое тут возможно. Но дома ладно, а где же гидростанция?

— Ее отсюда не видно, она за этой горой, — показал Федор.

— Это что, вот за этой, за синей?

— Да нет, вот за этой, — тянул Федор руку деда вперед. — В семи километрах от поселка, на Большом пороге.

— Понял. Может, завернем, поглядим?

— Но вот уж, мужики, нетерпеж, — подала голос Ульяна. — Вы, мужики, нас высадите, а потом уж и ступайте, и тебе бы, Кузя, маленько прилечь надо бы…

— Ээ… я только, мать, в форму вхожу, так, Федор?

Внук поддержал деда, а Фрося Ульяну. «Рафик» подрулил широкой улицей к белому, как пароход, пятиэтажному дому, только что без трубы. Кузьма сразу отметил, что поселок чистенький и дома неплохие, должно быть, много в комнатах света — окошки большие. Вот только ни на одном доме нет балконов. «Но и опять же, — сам себе ответил Кузьма, — когда тут рассиживаться на балконах…»

«Рафик» между зелеными клумбами, по прожилкам от большой дороги пробрался к самому подъезду, и шофер остановил машину.

— Ну так что? — посуетился Кузьма. — Вы, Фрося, оставайтесь с женским полком, занимайте тыл, а мы на передовую сбегаем, Александра вам, как тяжелую батарею…

— Папаня, разреши, я тоже с вами.

— Пусть посмотрит, — разрешила Фрося, — мы тут одни управимся.

Кузьма не возражал. Тем временем Александр с Сергеем и Федором снесли вещмешок, чемоданы, проводили женщин и вернулись к автобусу. Но садиться в автобус Сергей не торопился, может, и верно маманя говорит, да и сам Сергей видит — притомился отец. Куда она, стройка, денется, что за спешка такая? Но остановил взгляд на отце и шагнул в автобус.

— Давай, Федор, рассказывай папане и гидом будешь… А ты чего, Александр, давай поближе подсаживайся. — Сергей уступил место у окна. — Приглядись хорошенько, вон река, вон плотина. Река неплохая, «флот» есть, может, соблазнишься, поговорю с начальством, а, братуха? — вдохновился Сергей.

— Только не знаю, приживешься ли нет на этой реке. Да приживешься, а вот племяшам моим тут дела много…

Александр на запальчивость брата только посмеялся, дескать, поглядим, чем тут пахнет…

Стройка понравилась Кузьме. Хорошо работает народ, старательно.

— Понатворили вы тут делов. Сколько тут всего — машин, людей. Ты мне, Сергей, покажи свою работу…

— Хорошо! — Сергей привез Кузьму на экскаватор. В карьере несколько экскаваторов, тесно было от большегрузных машин.

— Ого-го, — позадирал голову Кузьма. — Она что, из гольного железа?.. Больша-ая.

Сергей помахал машинисту. Тот остановил экскаватор. Сергей поднял Кузьму на экскаватор и провел в кабину.

— Погуляй маленько, — сказал Сергей машинисту, а сам сел за рычаги и стал грузить большие самосвалы. Крутнулся вполоборота три раза, и полный четвертак с опупком в кузов.

Работа Сергея вызвала уважение Кузьмы. Ловко сын орудует. Чуть повел рычагом — слушается его машина. Как он прежде вожжой тронул, а Арина, как ласточка, взлетела.

Камень черпает ковш, ровно рожь совком гребет… Чего только человек не изобрел, не придумал.

— А вот реки-то, сын, не надо бы перегораживать, — когда уже сошли с машины, сказал со вздохом Кузьма. — Сколько земли тонет, сколько под воду пускаете. Самую пойму — плодородие топите. Черта ли с этих верхушек голых, которые оставляете. Сколько леса зря гибнет, сын мой. Ты вот мне скажи, — подступает Кузьма к Сергею. — На сколько разольется твое море?

— На сто сорок квадратных километров.

— Во! Ты мне, сынок, переведи их в десятины.

Сергей перевел.

— Четырнадцать тысяч га. Вот сколько, папаня.

— Ну, теперь засей. Скажем, на круг по десять центнеров, сколько хлеба? Что-то сразу и не соображу, сто сорок тысяч, восемьсот сорок тысяч, округляй — миллион пудов хлеба, так? — прикинул Кузьма.

— Так вон ты куда, папаня, гнешь. Так здесь вечная мерзлота, не вырастишь…

— А лес, зверь, лесные дары, все это зальешь водой. Одни вон эти голые вершины останутся. Об этом тоже надо подумать, сын. Как бы потом не пришлось разгораживать эти запруды.

— Но ведь и другое — электричество. И работает за нас, и светит… — слабо возразил Кузьме Сергей. — Экскаватор ведь тоже на электрической энергии.

— Можно реку заставить работать на своем стоке, сколько силы, столько и тяги.

Сергею хотелось обнять костистые плечи отца и не отпускать. Подождать, пока к нему перельется от Сергея сила. Или взять отца на руки и нести до дома.

Дробный стук костыля и палки больно отдавался в душе сына. Из последних тянет папаня, а все о других болеет. Однако Сергей поддерживал разговор и не высказывал отцу своей нежности и жалости.

— Это что, зимой агрегаты простаивать будут? Производство закрывать, так, папаня?

— Можно и так. Присмотреть другую работу или поболе работать летом, не восемь часов, а шестнадцать, скажем. Оно то на то и выйдет, зато по-человечески все будет… На этих миллионных десятинах тоже надо работать…

— Мы об этом как-то не думали…

— А вы подумайте, ничего тут худого нет. Вы же люди, вот и подумайте.

— Есть люди, которые за нас думают, папаня, — сдается Сергей. — Мы что — солдаты.

— А вы сообща подумайте, одни ум хорошо, полтора лучше. По-хозяйски надо вести на земле свое дело. Вместо одной — две гидростанции поставьте, зачем пакостить. На этот период, может быть, и ладно, а потом испохабите землю, вымокнет она, что из нее Федор возьмет или Федора сын, правнук мой. Лес сведете, а в лесе жизнь, сынок. Лес надо беречь пуще глазу, а вы его под корень. Это неверно, что лесина растет двести, триста лет, это она растет на подготовленной почве в тайте, а так и за тысячу лет не вырастишь тайгу. Я сам знавал: на вырубках поднимется дружно молодняк — годов через двадцать — тридцать начинает отмирать и сам себя выбраковывать, сколько сменится поколений, пока опять восстановится тайга. Пальцев не хватит сосчитать. А что из той лесины, которая вновь выросла, на пустыре? Возьми срежь ее — труха. Ни крепости, ни вида. Или ту возьми, что долго в воде мокла. Но это ты и сам знаешь. Фактура у такой, сколько ни теши, как покойник — синяя. Природа знает, что творит на земле, ее не учить надо, а помогать ей. Ты думаешь, вот таким, как теперь, ты сам стал? Нет, Сергей. До тебя еще и я, и мой отец Федор, и его отец — твой прадед — Аверьян, и до Аверьяна Кузьма Аверьянович был, во-он куда корень заглубляется. А как ты думал: извел тайгу, посадил на то место — и на тебе — через двести лет лес, снова тайга — так не бывает. Оставь сейчас Федора без ничего, он опять примется за соху, и опять сколько веков пройдет, чтобы вот этот экскаватор встал здесь.

— Историю, папаня, вспять не повернешь.

— А кто говорит, чтобы ее повертывать? И не надо. Если колесо раскрутилось, то в обратную сторону его редко свихнешь: или ось, или спицы обломаются. Надо разумно направлять колесо, а то ведь оно и самого раздавить может. Ты вот что, Сергей, не прими в обиду, да и говорю не в осуждение, нет. Жизнь, как и смерть, остановить нельзя. Поедем в Кузьминки, поглядим, попроведываем. Уважь, Сергей, отца.

— Может, папаня, в Крым, к морю теплому — кости на солнышке погреть, здоровье поправить, а?

— А что мне его править, — округлил глаза Кузьма, — оно у меня и так есть. По моему умишку и это не лишку… А что вон там за трубы над серыми зданиями? — когда стали подъезжать к поселку, спросил Кузьма.

— Бетонный завод, за ним и наш дом. Хочешь, папаня, коня купим. Травы тут прорва. Избушку поставим. Зверь есть, рыбалка…

— Можно было бы тут сойти, — опять позаглядывал в окно Кузьма, — в магазин завернуть… Нет, сынок, — когда отпустили машину, ответил Кузьма, — коня мне уже не поднять, на бугры поедем, Сережа. А это что, почта?

Они проходили возле деревянного с крышей, как у петуха гребень, дома.

— Почта.

Кузьма то и дело останавливался, подходили к Сергею мужики, ребята, здоровались за руку с ним, и к Кузьме: «С приездом, папаша!» И Кузьме жали руку — поздравляли, приглашали в гости — Кузьма не знал, как и отвечать. Улучил минуту, спросил Сергея:

— Сколько у тебя, сын, родни — товарищей. Это как же они узнали о моем приезде?

— А тут, папаня, друг про друга все знают…

— Так это что же, если ко всем в гости зайти — года не хватит…

А про себя Кузьма гордо подумал: знает моего сына народ.

— А куда нам, папаня, спешить, нам некуда больше спешить. Вот и погостевай подольше.

Кузьма на это не ответил.

— Смотри, Сергей, все дороги у вас и тротуары бетоном залиты, сколько, должно быть, цементу вложили?..

— Тут, папаня, болото, — потопал ногой Сергей. — Камнем поначалу бутили, потом гравий, бетон, а дома на сваях стоят.

— Все?!

— В основном… А это бассейн.

— Это что, купальня? Ишь чо, — удивился Кузьма. — Речка-то и вправду грязная, пьете-то как?

— Пьем чистую из ручья.

— Н-да…

— А это что за дворец? — показал Кузьма костылем на трехэтажный со стеклянным входом дом.

— Школа, вот детсад.

— Да-а, вижу, по-хозяйски живете, по уму. Это хорошо, что ребятишек не забываете, а для стариков что придумываете?

— Как что, спортивный комплекс, клуб, ресторан…

— Ты слыхал, Александр, спортивный комплекс. Ну, ресторан, это еще куда ни шло, после баньки с веничком…

— А вот с веничком бани нет.

— Как это нет, — округлил глаза Кузьма…

Александра вел Федор, и, пока Сергей вел с Кузьмой разговор, они уже за угол к дому завернули.

— С баней у вас, Сережа, осечка произошла. Надо выправлять это дело. Без бани мужику что без кисета… А я тебя, Сережа, еще давеча хотел спросить, что это за дыра в горе на ваших основных?

— Рабочий тоннель, по нему река пойдет…

— Это что — насквозь горы? Н-да, а поселок весело смотрится, жить можно, — заключил Кузьма.

В Кузьминки Агаповы собрались основательно. Сергей взял отпуск, Фрося — десять дней отгулов. Федор — ушки на макушке — с дедом ехать. Уля от бабушки ни на шаг не отстает. Дед и бабка Федору по душе. Уле и дед нравится, но больше — бабушка, она никуда не торопится.

Дед любопытный, неуемный, просмешник дед, а больше всего себя высмеивает. Не хнычет дед. И на рыбалку готов ехать, и на охоту, но это после бугров он обещает. Обещает и жить у них на стройке вместе с бабушкой. Ей тоже понравилось: солнце, много воздуха, не то что в городе. Кузьма и на бугры берет свой мешок с топором, рубанком и пилкой. Федор будет носить деду мешок и во всем помогать.

— Может быть, придется плот построить, — объясняет дед внуку, — да по реке сплавиться.

Дядя Александр уговаривает деда Кузьму идти от Иркутска на катере вниз по Ангаре. Дед пока не возражает. А на плоту, конечно, интереснее — прав дед Кузьма. Федор — за деда, остальные — за катер.

Из Иркутского авиапорта Кузьма заторопился в речной порт. И Сергей поддержал отца. Александр из порта позвонил в пароходство, и, пока подвезли багаж, катер уже ждал их у причала.

Александр, как человек основательный, еще до отъезда на Колыму обо всем договорился с начальством. И теперь для уточнения времени и места потребовалось буквально пять минут.

— Оперативно, — радовался Кузьма и все объяснял Ульяне, как они поедут. Вспоминая, что было когда-то и что казалось навеки погребенным в памяти под грузом лет. Ан нет, все до мельчайших подробностей их далекого тяжкого пути помнил Кузьма. И Ульяна подивилась и попереживала, как же носит он все это в душе, как же сдюжила душа? И хоть бы раз открылся прежде.

Катер был небольшой, уютный. Кузьма попросил Александра поставить на палубе, в носовой части, скамеечку, и они уселись с Ульяной, как два голубя: оба беленькие-седенькие. Катер отчалил от пристани и набрал ход, через полчаса он подходил к изголовью острова.

— Их как город-то растянулся, — всплеснул руками Кузьма.

Лесистой кедровой гривы не стало, а вот остров не пострадал. Кузьма его хорошо помнил. Он еще тогда глазом стрельнул: как раз против верхнего изголовья острова и тот кедр стоял, со сломленной макушкой.

Кузьма присмотрелся к берегу: память и глаза были как бы и в прошлом и в настоящем. Вот ведь вроде тот и не тот кедр — застит его какое-то строение, дом не дом — башня. Кузьма взволновался до слез. Да он же! Вот он, кедр, ставший памятником няне Клаше.

— Он же! — опять выдохнул Кузьма и велел Александру чалить к высокому, сверкающему, в тенистых пятнах от деревьев берегу.

Поблизости не осталось той могучей гривы леса, но все равно редко, а стояли сосны, березы и тот кедр — оградки не было. Однако не только Кузьма, но и Ульяна узнала то место.

— Я тоже с тобой, Кузя, выйду на берег, поклонюсь няне Клаше.

— А как же, все и пойдем.

И Ульяна схватилась за Кузьму, когда катер похрустел галькой и приткнулся к береговым сходням.

Сергей вынес на берег сумку. Расстелили полотенце, выложили на него из сумки яички, конфеты, бутылку и по рюмочке выпили — помянули няню Клашу честь честью, все как полагается — по русскому обычаю.

Ульяна рассказала про няню Клашу, про долгий путь. Кузьма кивком головы подтверждал ее слова и сам тихо, не нарушая рассказа, вставлял:

— Вот-вот, мать, — показывал он на заломленный кедр, — где вот сидим, — оглаживал он землю, — тут и было, а евон, там, лес валили на плот, вот тут телега с нянькой стояла. — И Кузьма вспомнил о няне Клаше свое, когда еще сам был мальцом, с Федора.

Сергей, Александр, Фрося, Федор не пропустили ни одного слова Кузьмы. Уля, словно почечка к ветке, прижалась к Ульяне и, кажется, совсем не дышала. А Фрося, пока Кузьма набирал в легкие воздуху, со вздохом сказала:

— На маму мою няня Клаша похожа…

— А вот с этого места мы тогда и отчалили. — Кузьма поднялся и пошел поглядеть то место. Прибрали «стол» и потянулись за Кузьмой к берегу.

— Памятник няне Клаше надо поставить, — сказал Федор. Ему няня Клаша показалась родной бабушкой.

— Надо бы, — согласился Кузьма. — Да разве тут на ветру устоит. В душе вашей пусть будет память, и вашим детям пересказывайте… И ты, Федор, запоминай добрые дела, добрых людей.

И опять катер легко и быстро несся по гладкой как стекло ангарской воде, а навстречу взлетали дома, многооконные, многотрубные; сновали моторки, катера, мимо шли пароходы. Но Ульяна видела только свой тогдашний плот, и она снова была на этом плоту, и снова у нее кружилась голова, но уже не от голода, а от старости.

И хотя перед глазами проходили города, под самое небо окна, окна, но Ульяна видела половики, шалаш на плоту, Арину, Афоню, который старательно скреб чугунок, молчаливо преданного Аверьяна. Видела Ульяна стоящего у кормового весла Кузьму, ее Кузьму — сильного, ловкого, устремленного взглядом вдаль. С таким ничего не страшно. Катер уносил ее все дальше и дальше. Ульяна старалась припомнить, где была Сплавная, и не пропустить ее, но крики, выстрелы, Арина заслонили все. И хотя Ульяна дала обет никогда не плакать, она не могла ничего поделать с собой: слезы текли по ее морщинистым щекам. Текли неудержимо, и белые, как выгоревший на солнце, выполосканный дождями, снегами флаг, волосы полоскались на легком ветру. Кузьма нашел руку Ульяны и крепко прижал к своим иссохшим губам…

В этот яркий солнечный день сыновья все узнали о своих родителях. Как они встретились, как убегали, как плыли на плоту, как жили и как любили и любят друг друга.

Поворот за поворотом взлетают крылья крыш. Встают новые дома, заводы, фабрики. Но вот катер как бы обогнал строения, ушел, оторвался от них, втянулся в лесистые берега, а когда вышел на широкий разливистый плес, у Кузьмы екнуло сердце. Он показал рукой на берег:

— Бугры! Кузьминки.

Но где же коса?! Кузьма вскочил. На старой протоке, по пояс в воде, словно черные фонтаны, стояли березы.

— Братское море тут, папаня, подпор, — объяснил Александр.

Бугры словно вросли в землю, уменьшились, но вода их не достала.

— Смотри, Ульяна, Воронья лиственница, — обрадовался Кузьма, и от волнения и радости голос его рвался. — Жива, стоит, а вот куда гнездо девалось?.. Почему нас ворона не встречает? Ульяна, ты видишь, нет гнезда?

— Вижу, Кузя. — Ульяна сквозь пелену слез лишь смутно различала дерево.

— Ты вот здесь, Александр, приткни катер, — показал костылем Кузьма.

Катер причалил. Кузьма первым сошел на кузьминскую землю.

— Надо же, даже море не смогло затопить Кузьминки, — сказала Ульяна.

Кузьма вскарабкался на бугор и припал к земле. А потом встал, отбросил костыли и пошел, как будто у него и не было протеза. Шел ровно, твердо. Шел к бане. Серые птицы срывались с берега и падали рядом в спелую траву. Кузьма подходил, и птицы, подпрыгивая, садились тут же. Клин ярицы теперь зарос травой и был весь вышит незабудками.

Кузьма подошел к бане, оглянулся и на минуту увидел свой дом, ограду, Аверьяна, Афоню, детей своих, Арину, соседей и услышал, как трещат и пылают бревна.

Кузьма взялся за Аринину подкову, он сам ее прибил когда-то на счастье, и дернул на себя дверь. Он словно открыл эту дверь в забытое…

Ульяна оглядела бугры, дали, все было так же, как тогда, когда они только пристали к берегу, ничего не изменилось, и все же все поменялось.

Она вспомнила клейкий песок в ладонях, ржание Арины и морковный шлейф вслед за ней по воде. Ульяна перевела взгляд с реки на баню — Кузьмы не было. Ульяна прибавила шаг, потом пустилась бегом. Побежали за ней Сергей, Александр с Федором, позади с испуганными лицами трусцой бежали Уля с Фросей.

Кузьма лежал в предбаннике, раскинув руки, словно обнял Кузьминки…

Александр с Федором копали под Вороньей лиственницей могилу. Сергей тихо и приглушенно строгал кедровые колотые плахи, боясь разбудить отца. Фрося тихо плакала.

Кузьма лежал на полке в бане, убранный Ульяной и Улей незабудками.

Положили его в гроб и отнесли к Вороньей лиственнице. Гроб с телом Кузьмы медлили опускать, все еще надеясь, что он пошутил…

Федор полюбил деда, собирались купить коня, и вдруг дед чужой, каменный, бездыханный и в то же время свой — сердце Федора сжалось до предела, горло перехватило, и крик: «Погодите, хоть еще маленько, не бросайте землю» — застрял и вылился в горестный писк.

К берегу пристал еще катер. С него на берег сошел седой прямой, как штык, старик и направился от воды к Вороньей лиственнице. Он шел тяжело и упрямо. Сергей присмотрелся: «Да это же Золомов». Узнал он старика и бросился ему навстречу, обнял, затрясся в рыданиях.

— Дядя капитан… — шептал он горестно, как в детстве.

Ульяна убирала цветами могилу. Потом невидяще направилась к бане. Гладила бревна баньки, подкову, поросшую мхом, крыльцо, каждую ступеньку оглаживала, дощечку. Тяжело поднялась и медленно пошла к воде, на то бревно, где сидел Золомов, и села рядом с ним. И сидели они на отбеленной временем и дождями колодине — двое. На песке лежали принесенные водой листья. Они коробились на солнце, и под каждым листом виднелся лоскуток черной тени.