В океане

Глава семнадцатая ЧЕТВЕРО В БАРЕ

Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш — большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов — фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах.

У дверей подвальных помещений — рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина.

В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религи-озного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах.

— Здесь миссионеры своим товаром торгуют — отпущением всяких грехов, — сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. — А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти — тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! — Он лукаво прищурил глаза. — Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели.

— Не очень смешно, — ответил рассеянно Жуков… Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки.

Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу.

Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома…

— Это у них, видно, противопожарная охрана, — сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. — Не очень-то сладко живет здесь народ.

— Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, — откликнулся Илюшин. — Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить.

— А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? — спросил Жуков. — Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно — в тысяча девятьсот шестнадцатом году — почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает.

— Чудно, — хмурился Илюшин.

Жуков с интересом и достоинством поглядывал кругом, с гордостью замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных.

— Еще бы, советский военный моряк! Жуков заметил, что шедший рядом Фролов раза два одобрительно и чуть ли не завистливо окинул взглядом его форму первого срока.

— И точно — неотступное чувство вдруг охватило Фролова, чувство не зависти, а скорее обиды на себя самого. Вот он, Димка Фролов, боевой балтийский моряк, североморец-катерник, разведчик морской пехоты, идет не в овеянной легендами форме военных моряков, а в штатском, да еще в костюме иностранной продукции, в этом «дерьме в целлофане», как обидно метко выразился мичман Агеев.

То ли дело пройтись по городу этой страны, которую помог освободить от фашистов, в сопках которой геройствовал в военные годы, одетым в матросскую или старшинскую форму, скромную и одновременно мужественно-нарядную!

Да, напрасно ушел он на гражданские корабли с любимого военного флота. Сейчас уже мог бы быть курсантом, учиться на офицера, как многие матросы — друзья фронтовых дней…

Он задумался так глубоко, что не заметил, как сзади остались извилистые переулки. Со стен смотрели смеющиеся лица красавиц, свирепые глаза красавцев с револьверами в руках — кинематографическая голливудская жизнь…

Под полосатой парусиной навесов, слегка колеблемой ветерком, стучали пивные кружки, манили отдохнуть глубокие кресла у столиков.

— По кружечке выпьем? — предложил спутникам Фролов.

— Посмотрим, какое оно, норвежское, — откликнулся Илюшин.

— Хэлло, рашен! — раздался сзади них негромкий возглас.

К ним подходил высокий худой негр. Штатский костюм из бумажного лоснящегося материала мешковато висел на его длинноногой фигуре. Соломенная шляпа была сдвинута на затылок, открывая шоколадно-коричневое лицо. Широкие челюсти раздвинулись в радостной улыбке, обнажив два ряда ровных больших зубов,

— Хэлло! — повторил негр. Протягивая руку, пальцем другой руки указывал на себя — Симэн! Америкэн шип! Лонг лив совьет Рашен, Москва! [3]

Столько молодой радости, искреннего чувства было в этом приветствии, что советские моряки сразу заулыбались. Негр жал руки по очереди всем троим.

Они рассматривали друг друга с живым интересом и с некоторой неловкостью, которую испытывают люди, симпатизирующие один другому, но не владеющие общим языком.

— Вот и порядок! — сказал никогда не терявшийся Фролов. — С ним вместе пивка и выпьем!

— Фрейндшип! Бир! [4] — указал он на вход под навес негру.

Негр явно смутился. Потряс головой. Пошел по улице, маня за собой русских моряков.

— Да нет, сюда вот в бар зайдем, понятно? — Фролов сложил руку горстью и поднес ко рту. — В бар. Бир. Дринк. Вот какой непонятливый! Пойдем!

Он взял за руку упиравшегося американца, повел под навес.

За столиком слышался невнятный картавый говор. Сидели люди в пестрых спортивных костюмах, через плечи — ремешки фотоаппаратов. Томные дамы в очень коротких платьях с сигаретами в зубах. Обветренные широкоплечие парни, бритые и бородатые, с татуировкой под распахнутыми комбинезонами. Дальше — отдельно — такие же смуглые, краснолицые, но в крахмальных воротничках, в светлых чесучовых костюмах.

Фролов подошел к столику с незанятыми плетеными креслами вокруг. Позвенел кронами в кармане — зарплатой, полученной на корабле. Показал на одно из кресел американцу:

— Присаживайся, мистер, выпьем за дружбу народов.

Но негр не садился. Нерешительно стоял у столика. Разговор кругом умолкал. Почти силой Фролов усадил негра в кресло, сам сел рядом.

— Четыре кружечки пивка! — помахал рукой остановившейся невдалеке девушке в крахмальном переднике, с худощавым голубоглазым лицом.

Особа в короткой юбке, с ярко-лиловыми губами встала порывисто из-за соседнего столика, пошла к выходу из бара. Юноша с фотоаппаратом кинулся вслед за ней. У негра был очень несчастный, испуганный вид.

— Неужели из-за нас переполох? — сказал Жуков.

— Нет, тут другое… — Фролов смотрел на вышедшего из-за буфетной стойки, приближавшегося к ним бармена.

— Нот биэ фоо блек, — медленно сказал бармен. — Рашен — иес! — Он ухмыльнулся Фролову. — Нигер — нот! [5] — выразительно указал негру на выход.

Негр сидел словно окаменев. Его плоские щеки посерели.

— Ах расисты чертовы! — воскликнул Фролов. Только сейчас заметил, что все кругом смотрят на них. Он был очень взволнован, побагровел до самых белков. — Это мы, похоже, в американскую компанию попали. Ничего, покажем им, как советский человек смотрит на это дело.

Успокоительно он положил ладонь на колено негра. Почувствовал острую жалость, ощутив в этом колене неуемную дрожь. Негр сидел по-прежнему прямо и неподвижно.

Грузный человек в белом кителе медленно встал изза дальнего столика, надвинул на лоб высокую фуражку, пошел решительно через бар. Он подходил к негру, и тот, как бы против воли, стал медленно приподыматься с кресла.

Офицер выкрикнул что-то повелительное. Негр вежливо ответил, просительно сложив руки, не сводя с офицера глаз.

— Постойте-ка, мистер, — начал было Фролов. Особенно запомнились ему в этот момент синевато-багровые, до блеска выбритые щеки американца, его красная надувшаяся шея, врезавшийся в нее накрахмаленный воротник.

Негр вскинул руки к лицу странно беспомощным, пугливым движением. Но еще быстрее кулак человека в капитанской фуражке опустился на метнувшееся назад лицо.

Американец ударял с привычной быстротой, что-то выкрикивая угрожающее, и негр стоял, опустив руки вдоль тела; после каждого удара откидывалось его залившееся кровью лицо.

— Стой, мистер, так нельзя! — крикнул опомнившийся Фролов. Он вскочил с кресла, удержал покрытую татуировкой руку. Американец что-то пробормотал, замахнулся снова.

Приблизившись незаметно от входа, человек в надвинутой на глаза шляпе деловитым движением схватил с соседнего столика пустую кружку из толстого граненого стекла.

Краем глаза Фролов увидел, как взлетела рука с кружкой…

С необычайной ясностью мелькнула догадка — не этого ли субъекта видел трущимся у скулы ледокола… Хотел отклониться, но голову потряс страшный удар, и все затянуло мраком…

Черномундирный полицейский, стоявший недалеко от бара, одернул мундир, вяло шагнул на шум. Он старался не смотреть на человека в надвинутой шляпе, выбежавшего из кафе, исчезнувшего в извилистом переулке…

Барометр продолжал показывать «ясно». Андросов легонько постучал ногтем по круглому стеклу. Тонкая стрелка анероида, слегка затрепетав, не сошла с прежнего места, смотрела острием вверх.

Андросов провел ладонью по влажному лбу. Неподвижная сухая жара стояла в каюте. Он взглянул на часы, пошел на верхнюю палубу.

Кончался срок увольнительных очередной смены. На пристани мелькали белые верхи фуражек, голубые воротники матросских форменок, золотые погоны офицеров, штатские костюмы моряков ледокола.

Моряки взбегали на «Прончищев», на «Топаз» и на «Пингвин», шли к сходням дока. Скоплялись на палубах, еще полные впечатлений от прогулки.

— В парке над городом были? — спрашивал один из матросов. — Красота там какая — весь город и рейд видны как на ладони!

— Как же, поднимались по канатной дороге. И кассирша с нас денег за проезд не взяла. Дескать, советским морякам честь и место.

— А мы с армией спасения повстречались, ну как боцман Ромашкин в Швеции, — сказал Мосин, взошедший на борт вместе с Щербаковым.

— А что — они и вас спасать вздумали?

— Честное комсомольское — вздумали! — улыбался Мосин всем своим веснушчатым широким лицом. — Бродили мы с ним вот по Бергену вдвоем и забрели кудато, словом с курса сбились. Тут и подходит к нам тощий в черном. По-русски говорит: «Вы, братья, блуждаете во тьме. Господь повелел мне вывести вас на путь истинный. Из армии спасения я…» И тащит из кармана толстую книжицу вроде словаря.

— Какой там словарь — библия это была. По-старому говоря — священное писание, — перебил Щербаков, обнажив в улыбке сахарно-белые зубы. — А ты, Ваня, ему складно ответил.

— Просто ответил, по-матросски. — Мосин напряг свои квадратные плечи. — Не знаю, говорю, как у вас глаза устроены, а для нас сейчас не тьма, а полный день. А во-вторых, мы, в Советском Союзе, по пути истины уже почти полвека шагаем. А тут как раз видим — наши ребята с ледокола идут. Он и стал отрабатывать задним.

Когда недалеко от «Прончищева» остановилась легковая машина и, порывисто захлопнув дверцу, Сливин шагнул к сходням, — на ледоколе его встретили дежурный офицер и Андросов.

Товарищ капитан первого ранга, — докладывал дежурный офицер. — За ваше отсутствие никаких происшествий на кораблях экспедиции не было. Весь личный состав военнослужащих, уволенных на берег, вернулся на борт кораблей, кроме сигнальщика Жукова. Из личного состава ледокола с берега не вернулись двое.

— Вольно, — сказал Сливин. Опустил поднятую к козырьку фуражки руку. По его порывистой походке, по сжатым губам и задорно выдвинутой бороде Андросов понял, что начальник экспедиции очень раздосадован чем-то.

— Ефим Авдеевич, прошу ко мне в каюту.

Они молча прошли коридором, поднялись по трапу. Войдя в салон, Сливин обычным небрежным движением повесил фуражку, расстегнул крючки на воротнике и верхнюю пуговицу у кителя.

Взглянув на барометр, повернул к Андросову негодующее лицо.

— Так вот, Ефим Авдеевич! Увольняемся на берег, ездим по дачам композиторов, любуемся на ваш хваленый Берген.

— Почему же он мой? — улыбнулся Андросов. Эта умная, немного усталая улыбка оказала, как всегда, свое действие. Сливин, под ядовитой вежливостью скрывавший большую душевную боль, тяжело опустился в кресло. Успокаиваясь, провел платком по лицу.

— Коротко говоря, сегодня подвели нас снова, не прислали рабочих для ремонта. Третья фирма, с которой уславливаемся, нарушает обещания, требует повышения платы, затягивает время. И это, когда их судоремонтные заводы работают на четверть мощности, город полон безработными всевозможных профессий! Что это — мошенничество, желание сорвать с меня втридорога за грошовый ремонт? Прошу садиться.

— Еще Энгельс писал, — сказал Андросов, присаживаясь к столу: — «При развитом капиталистическом способе производства ни один человек нe разберет, где кончается честная нажива и где начинается мошенничество».

Сливин яростно взглянул на него круглыми, налитыми кровью глазами.

— Мне, товарищ капитан третьего ранга, нужны сейчас не теоретические высказывания, даже такие меткие, как приведенное вами сейчас, а деловой партийный совет! Нам необходимо двигаться дальше, дорог каждый час хорошей погоды. Платить втридорога? Это же валюта, золото, и я не имею права расходовать его зря.

Он прошелся по каюте.

— Был сейчас у начальника порта… Он только разводит руками, дескать, частная инициатива, свобод-ный сговор, ничем не могу помочь. А между тем настоятельно советует мне скорей отдавать швартовы. В Берген приходят с «визитом вежливости» американские военные корабли. Он опасается беспорядков в порту, стычек наших матросов с американскими. Сливин нервно закурил.

Он напуган теми свалками, которые были недавно в скандинавских портах, когда там стояли английские и американские корабли и все кругом дрожало от пьяных драк и дебошей.

Вы, конечно, заверили его, что наши моряки достаточно выдержанны и сознательны, чтобы не поддаваться на любую провокацию? — сказал Андросов и невольно взглянул в иллюминатор. Почему не пришли с увольнения те трое? Правда — пока опоздание небольшое…

Разумеется, заверил. — Сливин шагал по каюте. — Но, понимаете, этот командир порта, видимо, просто в ужасе от перспектив «визита вежливости». Знаете эту их паническую боязнь осложнений под маской дипломатических улыбок?

Андросов кивнул.

— Знаете, что было здесь в прошлом году? Линкоры «Висконсин» и «Нью Джерси» отдали якоря в порту Осло. Их орудия, конечно, не были направлены на берег, но вооружение линкора — зрелище достаточно внушительное само по себе. Командир американской эскадры предложил норвежцам знакомиться с техникой кораблей, а на берег для дружеского общения с населением сходили офицеры и кадеты — все сыновья состоятельных американских семей. Кончилось это тем, как писали газеты, что норвежская молодежь устроила форменную облаву в столичном Королевском парке, куда американцы взяли за правило уводить девушек города. Норвежцы развели девушек по домам, а американцам предложили вежливо и категорически вернуться на свои корабли.

— Намяв им бока — тоже вежливо и категорически! — невесело улыбнулся Андросов. — Думаю, Николай Александрович, что и другие возможности страшат начальника порта и кое-кого другого. Они боятся, что слишком разительным будет контраст между поведением наших и их моряков. И еще боятся они откровен-ных разговоров между советскими людьми и простыми матросами флота Соединенных Штатов. Теми матросами, для которых и сейчас существуют на американском флоте свирепые порки, для которых на каждом корабле приготовлены ручные кандалы.

Возможно и это. Возможны и провокации, — Сливин сел в кресло.

Так вот, жду вашего совета. Сегодня мне подан проект водолаза-инструктора Костикова, предлагающего своими силами закончить ремонт.

Об этом проекте положительно отозвались наши офицеры и командный состав ледокола, — сказал Андросов.

Да вы уже в курсе дела? — Сливин даже улыбнулся от удовольствия. — Там есть очень остроумные мысли… Так не махнуть ли нам рукой на эти проклятые фирмы, не сыграть ли аврал? Общими усилиями обойдемся без помощи иностранцев… Ага, как будто вести из дому!

Только сейчас он увидел лежащий на столе развернутый листок радиограммы, жадно прочел.

— Из дому! Молодец, дочурка. Сдала экзамены в университет на «отлично». Мать так волновалась…

Андросов сочувственно слушал. Знал, как сам Сливин волновался за эти экзамены, только вчера послал запрос о домашних новостях жене.

— Стало быть, возражений против проекта Костикова нет? Я лично считаю его осуществимым вполне, — сказал начальник экспедиции, бережно пряча радиограмму.

— Очень дельный проект. Партийный и комсомольский актив возглавит борьбу за кратчайший срок его выполнения! — ответил Андросов.

Лейтенант Игнатьев пришел с берега в прекрасном настроении. Он был на увольнении в штатском костюме, купил в одном из бергенских магазинов широкополую шляпу, в другом — большие противосолнечные очки — дымчатые желтоватые стекла в голубой пластмассовой оправе.

Он торопливо прошел в каюту, бросил шляпу на койку, снял очки. Вытащил из-под подушки свою завет-ную тетрадь, написал две строчки, задумался, стал грызть карандаш, писал снова.

Л— ейтенант, проверили таблицу светлого времени в районе плавания? — спросил Курнаков, входя в каюту,

— Проверил, товарищ капитан второго ранга.

— Так… — Курнаков смотрел не на Игнатьева, а на толстую тетрадь на столе. — Сомневаюсь я, что с вашими поэтическими упражнениями мы сможем благополучно закончить поход. Опять стишки писали?

— Да вот, пришло в голову во время прогулки… Игнатьев перебирал страницы тетради. Еще весь был во власти только что написанного. Хорошо получилось! Вспомнил разговор с Андросовым, застенчиво улыбнулся:

— Может быть, хотите прочесть?

Курнаков молча сел на койку, взял раскрытую тетрадь.

Выходя из переулков узких, Говорил мне в Бергене норвежец:

Почему в глазах матросов русских Эта удивительная свежесть?

Разве сами, — я ему ответил, — Вы загадки этой не решили? Сколько лет Октябрьский свежий ветер Нас влечет в неслыханные шири!

Игнатьев присел рядом с Курнаковым, нетерпеливо ждал оценки. Начальник штаба молчал.

— Это я в нашу стенгазету хочу… — упавшим голосом сказал Игнатьев. — Капитан третьего ранга говорит — нужно давать стихи в стенгазету…

Он расстроенно оборвал, откинул волосы, упавшие на брови.

— Пусть тогда капитан третьего ранга и занимается штурманским обеспечением похода! — Курнаков решительно захлопнул тетрадь. — Нечего говорить — стихи неплохие. Но еще раз предупреждаю, лейтенант, — или поэзия или штурманская точность.

— Но ведь поэзия это и есть точность! — с отчаянием сказал Игнатьев, придвигая к себе тетрадь. — А наше штурманское дело — это же сама поэзия! Сколько было штурманов — хороших поэтов. Знаете стихи балтийца Лебедева, который на подлодке слу-жил? Превосходный был штурман, а его стихи теперь в хрестоматиях печатают, А североморский штурман Ивашенко, гвардеец! Смотрите, как он писал, товарищ капитан второго ранга.

Игнатьев продекламировал нараспев:

Вот так менять долготы и широты, От Айс-фиорда к Огненной Земле, От знойной Явы к островам Шарлотты, Все дальше, дальше плыть на корабле…

— Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы эти офицеры писали свои стихи в походах, — сказал Курнаков, вставая. — На море рельс нет. Если во время вахты стишки сочинять…

Он негодующе замолчал.

— Разрешите доложить, товарищ капитан второго ранга, — тоже встал Игнатьев, — во время вахты я стихов никогда не пишу.

Восхищаясь втайне Курнаковым, он невольно перенимал его холодно-корректный тон.

— Имеете замечание о моих упущениях в штурманской службе? — спросил Игнатьев.

— Нет, пока не имею. Пока работаете неплохо. Курнаков глядел на Игнатьева, на его вскинутое смелое лицо под хаосом белокурых волос. «Неплохой, талантливый штурман, но вот заболел стихами, что тут будешь делать!»

— Скоро уходим в море, лейтенант. Переодевайтесь и приходите в рубку — поработаем с лоциями, — сказал Курнаков почти мягко.

Над палубами «Прончищева» и дока прокатились звонки аврала.

На стапель-палубу дока выстраивались матросы… Агеев, уже в рабочей одежде, распоряжался около бревен… И водолазы в своих поношенных комбинезонах прошли по палубе тяжелой точной походкой, готовили оборудование для электросварки.

На их лицах зачернели стеклянные грани защитных очков. Вспыхнуло ослепительно-лиловое искристое пламя автогена.

Андросов, одетый в бумажные брюки и синий рабочий китель, переходил от одного участка работы к дру-гому, когда возле него остановился запыхавшийся рассыльный.

— Товарищ капитан третьего ранга! Только что с берега доставлен в санитарной карете тяжело раненный сигнальщик Фролов. Начальник экспедиции приказал вам срочно явиться на ледокол.